Маха была на третьем месяце и ненавидела тебя. Ты не знал, почему и думал всякое: что приносишь мало денег, что, там, внимания ей мало, или понимания, когда ты засыпаешь, и она, наконец, что-то тебе рассказывает, а не ходит по дому букой. Тихой, любимой букой.
Когда удавалось, ты смотрел на нее исподлобья, и хотел бухнуться на колени, выдыхать ей в живот нежности, шептать, но тебе это казалось не по-мужски. По-мужски -это улыбаться половиной рта, морозить что-то вроде: "Ну чо за ботва? Ну иди сюда".
Она шла. Ты дышал ее волосами, а они, длинные, не пахли ни краской, ни духами, а отяжелевшей женщиной, на которую так потом и не налезли ливайсы, купленные ею в восьмом классе на первые заработанные деньги.
Маха ненавидела тебя тихо (ты только потом узнал, что так бывает: они ненавидят тех, от кого тяжелы), без скандалов, наверное, потому в итоге и заболела и обросла для тебя словами: "отравление плода", "угроза жизни матери", "возможно, придется принимать решение". "Она жить будет?" - спрашивал ты. "Ничего не можем обещать" - отвечали тебе.
А было ли что-то важнее для тебя, старшего из четырех отцовских оболтусов? Для которого во-первых и в главных всегда была мелочь, учившаяся держать головку, сидеть, стоять, ходить, болтать-лопотать.
Узнав, что нечто, чему нельзя выбить зубы, угрожает Махе и ее пузу, ты позвонил Рогову. Оказалось, что он стал четвертым мужем известной вам обоим А.П. Ты припёрся к ним, кривой, сел на кухне, на вопрос "Что случилось?" - через зубы (а как еще?) рассказал.
А.П. зачем-то спросила, всё ли так плохо, наверное, затем, чтобы ты кивнул, она позвонила второму мужу, и Маха вернулась домой через неделю, вроде как здоровая. Стеснялась, что ей обрили лобок. Когда ты трогал ладонью чуть проросшее у нее там, тебе казалось, что над твоей женщиной было совершено насилие.
Еще пару недель было спокойно. Как-то ночью она в темноте шепнула: "Папка, принеси водички". Ты рывком проснулся, спросил: "Чего шепчешь?" Она тебе ладошку к губам приложила: "Тссс, не буди его там (на живот себе показала). Я пить хочу".
Пока пила, сел на кровать, голову почесал, и только тогда спросил: "Ты как меня назвала?"
А через неделю ее снова надо было везти в больницу.
После, когда ты, зеленый от горя, сидел, открыв шкаф, где пахло ее платьями, позвонила А.П., сказала, что с тебя букет за ее звонок второму мужу. Ты огрызнулся, сказал, что будет ей букет, вот только Маха опять в больнице.
Вечером ты опять задавал вопросы врачу, а от ответов не мог спать. Лежал на неразложенном диване, крутил в плеере радиостанции. Валерьянка не помогала. От элениума становилось хуже. С димедролом ты боялся переборщить и выкинул его весь из дома, тем более что переборщить иногда хотелось очень уж. Других средств не знал, а водки не пил.
Плохо, когда твоей женщине с пузом угрожает нечто, чему нельзя выбить зубы. Ох и плохо.
К Махе не пускали. А.П. помочь уже не могла, только, накинув халат, навещала ее, докладывала о результатах, усмехалась, и за одно это тебе хотелось целовать ей руки, но это не по-мужски. По-мужски это улыбаться половиной рта и т.д.
Ты, как многие молодые, носился тогда с этим своим "по-мужски". Вот ведь, Шварценеггер недоделанный: еле ноги волохал от бессонницы, бросил учебу, какое-то время еще до спортзала доплетался, пока сердце не посадил, а ведь стоило один раз как следует разреветься, ткнувшись мордой в ладони хотя бы той же А.П., (а она была бы не против, на то нюх у тебя). Но нет: ходил, скипидарился, пот из себя гнал и, когда через два месяца Маху выписали, был не способен даже встретить.
Встретила ее А.П., отвезла к себе, позвонила: "Тебе лучше не приезжать пока. Пусть успокоится. Тонус матки высокий. Говорят, могут быть преждевременные роды. Лучше ей не нервничать".
Тем временем, старшему сыну А.П., похожему на молодого Есенина Александру, стало шестнадцать.
Он был немногим младше тебя, если в годах, и многим, если в другом. С матерью не жил. Бабушка считала, что квартира матери оказывает плохое влияние. Правильно считала. Учился за границей, брал уроки музыки и танцев, по праву считал себя образованнее и способнее многих, что делало его иногда порядочным говнюком.
Младшего сына, Вовку-бутуза, А.П. бабушке не отдавала, называла его "инфант" и крепко материлась, когда за Вовкины выходки ему кто-то отвешивал щелбан. Очень А.П. один раз умилилась, когда звонила домой оставшемуся с Вовкой Рогову. Тот сказал: "Он меня бил-бил, теперь устал, сидит, мультики смотрит".
Александру были в новинку нравы материной квартиры, где, казалось, каждый угол пропах случайными связями. Среди дорогой советской мебели, хрусталей за стеклом, много места. И то, что вряд ли есть что-то красивее беременности, он понял, когда увидел тень Махи на кухне. Тень прикуривала. Торчали живот и сигарета. И, о господи, как же эта женщина пахла! Как убирала длинные, первобытно некрашеные и распущенные волосы за ухо! Тем вечером, когда А.П., привезла Маху из больницы к себе, Александр напился. А.П. будто того и ждала. Таскала блюющего в ванную, умывала, сидела измотанная под утро с тобой на кухне, где темно (твои глаза из-за бессонницы свет не любили), курила-курила, смеялась. А ты кивал.
- Дети растут, - она затянулась. - Вот и ты год назад был еще мальчик, а сейчас мужчина. Здоровый.
Тебя эта история и вправду сделала порядком старше твоих надцати.
Отставив пальцы, в которых сигарета, она тронула твое плечо. Провела снизу вверх, сжала чуть. Ты глянул на ее руку как на птицу. Плечо под ней чувствовало себя мужским.
- Я завтра Маху увезу. Нам домой надо.
- Если она захочет.
- Да, если захочет. Надо же как. Саня. Первый раз, поди, напился ребенок.
Следующий день в квартире А.П. застал вас втроем: Маха перед телеком на диване, позади нее - ты, наконец-то спишь, но от бессонницы еще серый. От тебя видно только кисть на ее животе, а на полу по-турецки - Александр, без майки, с гитарой, шепотом рассказывал ей как за границей курят траву и струны потихоньку перебирал. Маха внимала.
Когда ты проснулся, они были на кухне.
- Сань, куда телефон переставили? - спросил ты.
- У матери в комнате, - по-взрослому он бросил.
Там А.П. спала на спине поверх одеяла. В халате. Ты вошел, взял телефонный аппарат, сел на пол рядом с кроватью. Голова А.П. открыла глаза напротив твоей головы:
- Привет.
- Здорово, - улыбнулся, зажав трубку между щекой и плечом. - Чего дрыхнешь?
- А чего делать? - А.П. потянулась, перевернулась на живот, выпустив из под халата стройную, как у девочки, ногу почти до того места, где начинался зад, в джинсах выглядевший очень даже; протянула руку, погладила тебя по голове, да так, что ты вскочил, однако продолжал слушать в трубке длинные гудки.
- Рогов где? - спросил ты, чтобы хоть что-то спросить.
- Не знаю, - А.П. рассмеялась и посмотрела на тебя самкой, - он у нас птичка вольная, - перевернулась опять на спину, закинула за голову руки, показывая подмышки.
Ты подумал, что сейчас она распахнет халат, ты сбежишь, и получится по-дурацки, но - не распахнула. Резко села, стала прическу упорядочивать, резюмировала:
- Ладно, проехали. Ты мне букет должен, не забыл?
- Помню, - ты положил трубку, забыв, куда и зачем звонил.
Вернулся в кухню. Пахло юношеским потом.
- Ну, поехали что ли? - ты махнул Махе рукой в сторону прихожей и увидел, что Александр меряет тебя взглядом. Неумело так, в лобовую. Ты тряхнул в его сторону башкой:
- Чо?
Вы вернулись домой. Кажется, налаживалось. Ты стал спать. На работу опять пошёл. Маха принялась развешивать по дому найденные на антресолях тряпочки. Поставила себе натюрморт из цветка алоэ и чайной чашки; достала где-то кисти, краски. Только вот однажды ты увидел магнитофон. Ничего себе такой, на взгляд - долларов за сто, удивился, спросил:
- Это что?
- Саша подарил, - она улыбнулась.
- Спасибо Саше, - ты на улыбку ответил, но что-то внутри заставило потом пройтись по квартире, поискать мужские следы.
- Часто он бывает?
- Каждый день почти, - она отвечала без вины в голосе, но тебя в пот бросило.
- Ладно, - успокоил ты сам себя вслух, - тока с магнитофонами пусть не перебарщивает. А.П., конечно, богатая женщина, но это вот, короче.
- Ладно, - ответила Маха легко, а на следующий день, вернувшись домой, ты ее не нашел. Подумал - погулять вышла: натюрморт не разобран, постель раскрыта, в ванной - шмотки мокрые на веревке. Зажигалка на столе. Свет горит. Что тут тебя дернуло - ты так и не понял, но ломанулся к метро бегом и увидел, как они стоят, курят у входа, прислонившись к парапету.
- Привет, - ты сказал это Махе, на Александра не взглянул. - Где лазишь-то? Записку бы хоть оставила.
Александр ей руку на плечо положил:
- Ну, что, поехали?
Ты сделал вид, что не заметил ни его реплики, ни жеста.
- Не сердись, я у А.П. побуду пару дней, - сказала Маха и посмотрела тебе на кроссовки.
- Я против, - сказал ты жестко, может быть слишком уж, - пойдем домой.
- Решайте, - Александр поднял вверх обе руки, отошел, перестал видеть и слышать в вашу сторону.
- Мы пойдем, - сказала Маха тихо, смяла сигарету об парапет и повернулась спиной.
Тебя вышибло это "мы".
Когда они ушли, ты встал на руки, постоял так пару минут, понял, что в пустую квартиру не пойдешь. Потом - бегал, пока резь в легких не стала невыносимой, а когда стала - наддал еще. Надо было вымотаться, заснуть и завтра - на работу. Работа была нужна из-за малыша.
Не вымотался.
Каким местом ты чувствуешь, что женщина от тебя уходит? Душа - не канает, ее и нет вовсе, это из божественных субстанций, в них ты не верил, зато верил в холодный душ и кардиограмму с физнагрузкой, которая вот уже месяца три как ничего хорошего не показывала. Ну и фиг! Молиться ей, что ли? Вот если б посчастливилось спать! И в зале, и на работе ты чувствовал, как где-то слева, внутри внутренности подреберные затекают до иголочек, будто отлежанные, когда думаешь про Маху хорошее: как валялась, устроив щеку чуть ниже твоей ключицы, укрытая твоими руками, говорила: "Какие огромные руки", а они не были огромными, но от ее слов становились; как называла тебя "мой мужчина" и это делало тебя будто бы выше ростом; как, съев яблоко, клала себе на живот твою ладонь: "Послушай, он там яблоко жрёт", и про "Папка, принеси водички" тоже.
Потом прошло время. Маха была на восьмом месяце.
Ты набирал номер А.П., она говорила, что все хорошо. Пока ты не сообщил, что собираешься подарить ей букет и не припёрся среди ночи. Без букета. Она вышла к тебе на лестницу и дверь за собой прихлопнула. Закурила и через дым и усмешку сказала:
- Ты лучше не приходи больше. У них там все хорошо вроде. И вообще ты уверен, что ребенок твой?
- Уверен.
- И откуда? - она опять усмехнулась, и ты понял, что ни фига ни в чем не уверен. - Ты ведь понимаешь, если она с тобой переспала пару раз, это еще не значит...
- Ни хрена себе пару раз, - перебил ты, и улыбнулся половиной рта. - Чего городишь?
Она посмотрела слишком уж серьезно, то ли нарочно, чтобы ты поверил, то ли и правда так думала.
- Любовь у них, - и дым выпустила.
Как-то ты понял, что она не врет. То ли потому что на ее халате (том самом из под которого она выпускала ногу) появились подмышками пятна, то ли от того, что затягивалась она часто. А еще понял, что она ляжет вот здесь, но сделает все, чтобы у ее сына это было. Пусть неправильно, пусть шестнадцать ему, пусть рано, пусть, там, институт-работа побоку, пусть ребенок чужой, фигня! Только пусть. Оно. Будет.
Живем мы и впрямь один раз. Тогда тебе показалось, что никто лучше вас с А.П. в это не врубается.
Ты пошел на нее, чувствуя, что совсем не волнуешься. Рассеянное зрение. Руки готовы причинять боль, тело - не чувствовать ее. А.П. не стала пятиться, а опять усмехнулась, затянулась финальный раз, кинула окурок на пол:
- Убьешь меня что ли?
Ты не ответил. И тогда - попятилась, пока не нашла спиной дверь квартиры, но страха в женщине не было. Когда ты поднял руку, она свернулась: закрыла ладонями руками голову, лицо, выставила вперед колено и чуть нагнулась вперед. Ты дважды воткнул кулак в железную дверь рядом с ее шеей, чуть задев волосы, "Баммм-Баммммм!"
Развернулся, набычился, ломанулся по лестнице вниз.
- Эй, эй, эй, не уходи так!
Ты остановился на площадке между этажами, повернулся к ней. Она снова усмехнулась, но теперь не подействовало, тогда - спустилась, шлепая тапочками, положила ладонь тебе на загривок, - может, договоримся как-нибудь?
- Блядь, дура! - ты усмехнулся сам, и ладонь убралась, - Как? Как мы договоримся?
Маха родила легко, девочку с серьезной мордочкой, торчащей из свертка в окне роддома. Сама была вроде уже ничего, смотрела, будто ты мог что-то исправить, говорила:
- Я пустая. У меня на животе мешочек.
- Я тебе кроватку привезу, - отвечал ты, и улыбался так, как никогда больше, - и коляску большую, чтобы гулять.
- Хорошо, - Маха тоже улыбалась, - я хотела тебя попросить, но как-то странно тебя просить сейчас.
Всю следующую неделю ты был совершенно счастлив, раздобывать кроватку, коляску и вместе с другими отцами орать под окнами роддома, пока однажды не высунулась незнакомая и не сказала, что Маху забрали.
На этот раз А.П. тебя впустила. Когда мыл руки, встала в дверях, так, чтобы, подняв глаза, ты видел ее в зеркале над раковиной. На вопросы - усмехалась, опасливо на этот раз.
- Как малявка, спокойная? Спать Махе дает? Не плачет? - спросил ты.
- Спокойная. Так скрипит чуть-чуть, когда есть хочет. - А.П. смотрела на тебя как на красивое животное, - ты, кстати, пожрешь чего-нибудь?
- Нет.
Ты сплюнул в раковину, закрыл воду, ткнулся руками в ближайшее полотенце: Ну, где она там?
- Кормит.
Ты вломился в комнату. Маха вздрогнула и прикрылась пеленкой. Малявка потеряла грудь, заскрипела, но Маха - "чшш, чшш", дала ей опять грудь, и они успокоились.
- Прости, - ты с усилием провел ладонью себе по лицу от лба до подбородка и вышел.
Через минуту она позвала тебя из-за двери. Ты вошел и увидел на Махе свободное платье, с вырезом, чтобы удобно доставать грудь, мокрое от молока. Малявка у нее на руках столбушком, после кормежки икала, как икают груднички, всем тельцем.
- У меня много молока. Я иногда утром просыпаюсь, а постель мокрая. - Маха протянула тебе малявку, - Держи!
Ты взял ее тоже столбушком, стал ходить по комнате, шептать ей в макушку:
- Облопалась, мелкая? Покормила тебя мамка? Мартышка моя. Мартыыышка, - выдыхал ей в пух на головушке.
Ласковых слов ты знал меньше, чем матерных. Поэтому стал просто ходить по комнате с малявкой на руках. Казалось, что у тебя когда-то давно забрали здоровенный кусок туловища, прямо из того места, куда тычут, если говорят "Я". А ты и не замечал, пока дочка не ткнулась тебе туда носиком и не уснула. Донес ее до кроватки, положил. Она заежилась, ручушками замахала, даже немного скрипнула. Ты улыбнулся так, что в комнате, наверное, светлее стало, подул ей на лобик, шепнул: "Еженый мой, кукоженный, скрипучка моя. Спи скорей".
Через месяц Маха зарегистрировала ребенка с Александром, и А.П. попросила тебя больше не появляться. Ты тогда чуть не придушил бедного Саню. Как на тренировке, взял одной рукой за воротник, предплечье - в кадык, сунул коленом под ребра, а когда тот согнулся, тонкий, податливый, сверху зафиксировал другой рукой и стал считать: 5 секунд - потеря сознания, 10 - кранты. Через 2 секунды он начал хрипеть, ты отпустил и вышел из квартиры, кинув на ходу - "встретимся в суде", но в суд так и не пошел и звонить-появляться перестал. Через некоторое время сошелся с девкой, подцепленной на концерте. Бросил институт, зал, работу. Жил на ее деньги, которые шли на еду и батарейки для плеера. Не собачились вы только когда трахались, и так прошел год, после которого Маха позвонила и сказала, что живет у мамы, денег нет, и дочка на тебя похожа, а еще через пару месяцев вы опять съехались. Девку выгонял трижды, и дважды она возвращалась в соплях. Говорила, что ее место, дескать, рядом с тобой, что, любит, хочет, etc. Чего она? Год тащила тебя, а ты ей пинка. С родителями ей совсем уж не с руки было что ли?
С А.П. получилось хуже.
Ночью вам позвонил некто, представился следователем и спросил, знает ли Маха Александра, который знает господина К. И не могла бы она сейчас подъехать и дать показания.
У вас на лицах проступили все 70 лет этой чертовой власти. Ты стал говорить: "вообще не ходи, нафиг, никуда, и, откуда он телефон этой съемной квартиры взял? Хочет чего - пусть повестку присылает". И т.д. А на следующий день к вам приехал Рогов, уже полгода пребывавший с А.П. в разводе и лица на нем, мягко говоря, не было.
Саня, был ни при чем. Пару месяцев назад, некто К., еще "пеленочный" Санин друг, вместе с каким-то товарищем пришли к А.П. и стали требовать деньги, откуда-то зная (она и не скрывала особо), что та недавно продала квартиру, доставшуюся ей по наследству от кого-то там. Ты прям представил, как А.П. видя перед собой двух молодых и фиг знает сколько уже лет знакомых парнишек, которые не раз и не два ночевали у нее с подружками, закуривает и усмехается: "Вы чо, ребят? Деньги в банке, в сейфе, как я вам их дам? А вернете когда? Вы ж беспортошная команда".
Тогда ее связали и начали бить, жечь предплечья, тонкие, никогда не знавшие работы тяжелее мытья тарелок за сыновьями. Жгли вилками и ножами, нагретыми докрасна тут же, на плите, где не раз эти люди глинтвейн бодяжили и чайник грели. Небось, они и пассатижи, пальцы ей плющить, знали, где искать: как войдешь - налево, стенной шкаф, вторая полка сверху.
Тебе подумалось, что, наверное, она и тут усмехалась. Орала, а потом усмехалась, как тогда на лестнице.
Ее пытали четыре часа, пока не пришел из школы Вовка-бутуз, класса из третьего уже что ли. Она, небось, дура, подумала, что на этом закончится, и все сделают вид, что это они с дядями играют просто, что мама обожглась, когда картошку жарила, а лицо разбила, когда белье вешала да грохнулась, непутевая, с табуретки.
Но К. взял Вовку и стал его душить, напугать А.П., наверное, хотел. И напугал, но они поздно заметили, что обормотик описался и посинел.
Вот тут воображение тебе отказало настолько, что ты, едва не ударивший ее однажды, стал потеть, как перед выходом на ковер (руки готовы причинять боль, тело - не чувствовать ее), жертву искал. Нашел косяк дверной, руку об него расшиб и понял, что конечно, конечно, двум этим (как их и назвать-то?) после Вовки пришлось "разобраться" и с А.П., а еще понял, что теперь был бы способен умереть за нее. Или убить. И до десяти считать бы не стал, как с Саней, а заставил бы их ливер свой жрать без помощи рук. Или еще чего.
Там у нее сексодром такой стоял в комнате, где при желании могло человек шесть поместиться, а под ним во всю площадь - ящик, чтобы всякое складывать.
Так вот, они принесли кухонный нож и разобрались с А.П., а потом сложили Вовку вместе с ней в сексодром.
Деньги они получили и по пятнадцать строгого, но чуть позже.
Рогов два месяца пил.
Александр сторчался б, кабы не бабушка. У него сейчас вроде как тьфу-тьфу-тьфу все.