Аннотация: И в сообществе нашелся мистик-одиночка. До конца так и не перековался и потом.
Анахорет I.
- Ты все-таки так таки и уходишь? Оставался бы, право... Тут эта студентка рыжая, она ж только из-за тебя и пошла...
- Не понимаю, - баск пожал плечами, - я что, давал ей какие-то авансы? Я что, соблазнил ее и покинул, в лучших традициях дамских романов? Она сама себе выдумала чего-то такое, но причем тут я? Причем?
- Да так как-то... Все равно не по-людски получается.
- Вот говорю я с тобой, и поневоле добром вспоминаю Фермера. Он - четко придерживается правилам, лежащим в основе Исхода. Главному из них: никому не навязывать выбора. В том числе через так называемое общественное мнение. Отброшено это. Будем надеяться, - навсегда.
- Жаль, но ты прав. И ты по-прежнему настаиваешь именно на таком способе передвижения. А можно спросить тебя - почему? Почему не "таблетка"?
- Спроси Фермера, император. У него-то не возникло такого вопроса. Скользя над землей, именно что... скользишь. Землю надо познавать через труд тела, через трудности пути, и никаких других способов, - увы, - нет.
- А как ты себя чувствуешь? В смысле - нормально?
Тартесс рассмеялся совсем невесело:
- Ты все-таки неисправим. Норма-ально, - передразнил он, - превосходно! Великолепно! Никогда не чувствовал себя лучше! Как, без сомнения и вы все, - после "Пандоры". Будем считать это твое беспокойство данью растерянности и пещерным пережитком.
- Тогда всех благ и самой обыкновенной удачи. А - куда?
- Туда, - Тартесс указал, - или туда. Особой разницы нет. Лишь бы подальше от широких преобразовательских планов человека из Нидерландов. Обреченных на успех планов. Мне нужно спешить еще больше, чем я думал поначалу: иначе ничего нетронутого просто не останется.
- Хорошо, хорошо, - нетерпеливо проговорил Фермер, бывший тут же, - но хоть небольшую-то работу для меня ты сделаешь? Совсем нерадикальную и необременительную?
Тартесс подумал, а потом пожал плечами:
- Почему нет? Это было бы, согласитесь, как-то вовсе по-детски... Если все так и есть, как ты утверждаешь.
Его экипаж был целиком выращен из бездефектных материалов, и оттого, при кажущейся легкости конструкции, на самом деле обладал колоссальной прочностью. Да просто-напросто небывалой - для всей предыдущей технической традиции. Техника, которая случайно не ломается вообще, а если ломается, то исключительно только под воздействием страшных, космических нагрузок, гарантированно погубивших бы человека, - создала вообще беспрецедентную ситуацию, иные нормы запасов, предосторожностей. Поведения - вообще. Представьте себе навигацию при условии, если кораблю плевать на любые рифы, и ни один ураган не сможет порвать на нем парусов и снастей, повалить мачты. Если горючее не кончится.Подобные мелочи - не воспринимаются сразу, во всем объеме и следствиях. Широченные колеса, шины низкого давления, объемистый кузов, - и чуть ли ни велосипедные спицы, немудрящего вида втулка с бесфрикционными подшипниками, - и потрясающая способность при необходимости - "подшагивать" любым из шести своих колес. И - предусмотрев кое-какой (впрочем - несокрушимый) тент, он, тем не менее, сознательно отказался от наглухо закрытой кабины. Другое дело, что при решении своем он руководствовался побуждениями смутными, а, может быть, даже и темными. Растяжечки, расчалочки, пружинки и все в том же духе - трепетное, гибкое и обладающее разве что минимальной жесткостью. И - на всякий случай там было два типа двигателей: электро, - с ТБ-подпиткой с планеты Приматор, и резервный - геминер.
- Ну, прощайте, что ли.
- Так ты не забудь!
- Я сказал, землепашец.
- И ты вот что: давай все-таки знать о себе.
- Какое будет настроение, - лениво сказал Тартесс, - спасибо, конечно за беспокойство, но не стоит - не для этого мы затеяли Исход.
Подрагивая на ходу, неторопливо, пузатый, смешноватый экипаж с черноголовым водителем направился в створ узкой, кривой долины. В провожающих оказались все, и все стояли, глядя вслед первому из противостоящих. И молчали.
Он сам спроектировал и вырастил эту машину и сам собрал все, что считал необходимым для себя в этой дороге. В последнюю очередь он беспокоился о комфорте. В этом, помимо присущей ему аскетичности, был элемент сознательного выбора. И случилось так, что этой ночью он первый раз по-настоящемуглянул в безоблачное небо, и - чуть не упал, впечатление от совершенно чужого, чуждого звездного неба оказалось неожиданно сильным, он даже закрыл глаза, стиснул зубы, борясь с головокружением. Вот так. Вот в этом-то и есть весь смысл. Пока был со всеми, - не смотрел, недосуг было. Либо смотрел, - и не видел, не видел вместе со всеми. Все из-за того же недосуга. Больше двух - уже толпа, если все время, непрерывно, круглые сутки напролет. А когда просто двое... Ну, это тоже можно понимать по-разному. Есть вариант, когда это мешает побольше любой толпы. Седло, - в меру жесткое, в меру удобное, плавно покачивалось под ним, а он, глубоко вдохнув, как перед шагом в холодную воду, снова глянул в звездное небо. Теперь, когда он был готов, ощущение не было таким сильным, а голова - кружилась... пожалуй, - даже приятно. Он считал себя бывалым человеком, и видел звездное небо Южного полушария земли. Там чуждый рисунок созвездий далеко не оказывал такого действия. Очевидно - рисунок вечно-неподвижных звезд вошел в плоть, кровь, наследственность человека. Человека. Не одних только птиц, летающих сквозь небо, не задумываясь, - что есть и другое небо. Не только вождей дельфинов. Но и человека. Этот рисунок так же кодировал людскую сущность, как и еда. Общество себе подобных. Мучительно формируемая привычка к труду. Он - первый день в пути и уже получил часть того, за чем и отправлялся - сюда. Аргус - недреманный древний бог звездного неба, ложный бог, но и лик Бога. Один из его ликов. У Господа здесь - другое лицо, и в этом тоже как-то явлен непостижимый промысел Его. На то - воля его. Поэтому прежде всего нужно перестать думать. На Земле Исхода люди в гордыне своей слишком много думали вместо того, чтобы в смирении следовать воле Его, и потому пришли к тому порядку вещей, при котором они бросились в Исход. Как камень - из пращи. И, однако же, богатая фантазия была у предков: до чего легко, без затруднений, находили они какие-то образы в звездной паутине. В абстрактных огненных иероглифах. По-прежнему глядя на небо, он склонил голову на бок, как будто это давало ему возможность все-таки разглядеть в здешних огненных письменах какие-то знакомые образы. Ну, вот это, почти посередке в начале ночи, явственно похоже на Зонт... Но тут он склонил голову на другой бок и решил, что во-он та звезда пониже "свода" делает его похожим, скорее, на паука. Да, так гораздо лучше. Паук. Скажем, - Тарантул. Но тут он, вовсе не будучи астрономом или навигатором, все-таки вспомнил, что на земном небе был вроде бы какой-то Тарантул, и, ничтоже сумняшеся, назвал красивое созвездие Сенокосцем. А вот это - Якорь. Две ярких звезды, - голубая и золотистая, вдруг напомнили ему глаза кошки, горящие в темноте, и что с того, если у глаз разный цвет? Он назвал созвездие Кошачьей Головой, но потом, (уже не на эту ночь) обнаружил, что яркий голубой "глаз" играет на этом небе роль "Полярной", вокруг нее, как вокруг гвоздя, кружится небосклон, и двузвездие получило имя Лик Одина, или же Голова Повешенного. Но уже и в эту ночь фантазия его разыгралась, и на небе последовательно появились Пятерня, Золотая Бабочка, Колесо, Волчья Пасть и масса прочих интересных штучек, но потом он неожиданно зевнул, решил, что уж с этим-то делом вряд ли стоит спешить, и начал укладываться. Тем более, что после заката резко похолодало. Опять-таки как в земной пустыне. ТБ-блок светился в темноте, как приостывший уголь, но и в этом свете было видно, как от каждого выдоха из губ его идет парок. Что-то такое прозвенело во тьме хрупким хрусталем, хрустальным колокольчиком, а потом, постепенно нарастая, вокруг него раздалась целая симфония из протяжных хрустальных нот, невероятно прекрасных, но все равно жутких. Голоса эти, становясь все многочисленнее, все протяжнее, все выше, в какой-то момент достигли максимальной силы звучания, а потом начали стихать, чтобы постепенно сойти на нет. А он - лежал без сна, сердце его колотилось в груди, и этой первой ночью ему в первый раз пришла в голову мысль, что он, может быть, оказался слишком уверенным в себе, слишком самонадеянным. Что не поэтам, не мистикам-богоискателям лучше быть первопроходцами, а кому-то много более толстокожему, практичному и не ведающему сомнений. Он живо представил, как бы вел себя на его месте, к примеру, Некто В Сером, как ковырял бы сейчас в зубах, глядя на небо, улыбнулся - и успокоился.
Под утро пришел ветер. Сначала - пронизывающий, ледяной, потом - прохладный, потом - жаркий. Вспомнив кое-какие свои обязательства, путник влез в один из коробов своего экипажа, подумал, надел перчатку и достал из него горсточку-другую почти невесомой лиловато-желтой пыли и пустил ее по ветру. "Вспомнишь, - внушал ему Фермер, - так не поленись, брось щепотку этого на камень. Брось в слежавшуюся пыль. Брось на какие-нибудь скалы пошершавее. Брось там, где ветер дует на горный склон. И просто - брось на ветер. Пусти по ветру." Тогда еще Статер, бывший у Фермера чем-то вроде доверенного лица, сказал ему:
- Сфабриковав это, ублюдок чуть ли не плясал от радости, так был доволен собой. Это что-то - да значит. Очевидно, - совершенно потрясающих параметров пакость. Так что ты все-таки поосторожнее. Хотя он и уверяет, что для живых людей "совершенно безопасно".
- Да что это такое-то?
- А! Затея. Лишайник, якобы способный жить на голом камне или что-то еще в том же роде.
И не то, чтобы он не доверял своему идейному противнику, а... Лучше было все-таки надеть перчатки. При всем выказанном вовне безразличии, он выбрал свой маршрут не вполне случайно: тут было все-таки что-то вроде хоть и огромного, но полуострова, не коренные, необозримые просторы суши Фатума, а - земля меж двух океанов, старая дорога воздушных масс... Потому что были, надо признать, и новые, связанные с Новым Морем и новой же, гигантской отмелью в океане. Так что тут, на этом пути он надеялся не иметь особых проблем по крайней мере с водой. По всем признакам - должно было быть по сему. То и дело попадались овраги не старые, с пологими обвалившимися склонами, а новехонькие, с иголочки, с отвесными стенками, четкими краями и полосатыми от прорезанных пород склонами. Да какие там овраги, - ущелья! Громадные каньоны, тянущиеся в обе стороны насколько хватает взгляда и еще намного, намного дальше. Овраг шириной в километр и со стенами высотой в двести метров - надо, все-таки, называть как-то по-другому. Целые лабиринты оврагов, в которых можно было бы безвылазно плутать неделями. Вот тут, если где-нибудь в тени выкопать ямку глубиной сантиметров в семьдесят, то почти всегда можно отыскать воду. Набрать воды. И поскорее выбираться из паутины мертвых, жарких ходов. А на прощание, в качестве Парфянской Стрелы, - горсточку чего-то такого Фермерской выдумки. Не то, чтобы тут была особая разница, путешествовать по долинам или по дну вади, тут был какой-то элемент чисто психологической клаустрофобии, желания всегда видеть перед собой горизонт, а не Глухую Стену, да еще, пожалуй, смутное звериное чутье. То, что оно имело под собой все основания, подтвердилось скоро.
Пересечение гигантских оврагов было одной из главных проблем, но довольно скоро стало делом отработанным: маленькая лебедка опускала машину вниз на тоненьком, миллиметра три в толщину, тросике, сплетенном из бездефектных нитей и способном без натуги выдержать тонн двести. Потом путник, раздевшись по пояс, влезал на противоположный склон, цеплял трос, - и тем же путем втягивал машину наверх. Но, и став рутинной, операция эта была все-таки мешкотной и нелегкой, а потому, прежде чем переправляться через особенно широкий овраг, он вытаскивал плотик, отцеплял от машины геминер вместе с шариковым манипулятором, крепил к плоту, ложился - и взлетал в воздух, осматривая дальнейший путь, чтобы не пересекать несколько овражных рукавов последовательно. В этот день он как раз и стоял в раздумии на краю особенно-громадного ущелья, когда вдруг, в неурочный час, вдруг послышалось: "Ву-у-ух!" - добродушный, влажный, но уж очень большой вздох. Прямо-таки гигантский. Он оглянулся, и тут же увидел бело-сизую, вертикально-штрихованную кайму вдоль всего горизонта на юге. Все-таки и днем, не только ночью, и не только в серебристом отливе светила (он, не долго сомневаясь, и решив, что имеет на это право, так и назвал его - "Сильвером") было порой заметно отличие этого мира. Тучи тут очень часто были, - как столбы. Дневной свет медленно меркнул, сменяясь жутковатым сиреневым трепетанием, которое постепенно усиливалось в такт нарастающему, могучему рокоту, гулу и вою. Тучи надвигались с деловитой, даже неспешной быстротой хорошо обстрелянной, опытной кадровой части. На таком расстоянии сравнение со столбами как-то не проходило: исполинские движущиеся башни, тесно сдвинутые между собой, сложенные из бугристых глыб, шишковатые, все в клубящихся наплывах. Молнии не сверкали, не горели, - они свивались в огненные жгуты, в змеи, в огненные иероглифы, образовывали сложные узоры, в которых замечалась даже какая-то устойчивость, регулярность. И - тучи в наползающем, как смерть, гигантском фронте вились чудовищными сине-черными, багровыми, лилово пурпурными змеями. Он был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу опомнился, и только спустя какое-то время откатился на своем экипаже подальше от края пустого русла, развернул его задом к исподволь набирающему силу, могучему ветру и поднял тент. Дождь, теплый, почти телесной, ласковой температуры, рухнул с неба водопадом. Не находись он под сомнительным покровом тента, то, наверное, просто захлебнулся бы: снаружи было больше воды, чем пригодного для дыхания воздуха. Уже в первые мгновения дождя на дно исполинского оврага повалили целые потоки смешанной с глиной воды, а через несколько минут по дну его, на глазах вздуваясь, уже несся поток рыжей, покрытой бешеной пеной воды, он наполнил все русло, и на глазах у потрясенного наблюдателя возникла громадная река, не уступающая крупнейшим рекам Земли. Он чувствовал себя ничтожеством, букашкой под ногами слоновьего стада, пылинкой в урагане, прахом пред ликом разгневанного Бога. Целые холмы, подмытые взбесившейся водой, рушились в русло новорожденной реки, и тяжкие столбы воды тогда вздымались кверху, почти доставая до низких туч, так, что вершины их скрывались в клубящихся парах. На мгновение в потоке, по сравнению с которым любая горная река показалась бы акварельной картинкой, возникала плотина, но вода пробивала, сметала и уносила вниз сотни тысяч тонн плотной, слежавшейся глины, песка, и опаленного светилом гравия. В реве потока и грохоте дождя сотни тысяч громов терялись, растворялись, как горсть соли в кипящем котле, и оттого почти осмысленная пляска вихрей, огненных узоров и водяных струй казалась странным образом бесшумной. Свято место не бывает пусто, и когда кто-то взял - и отключил жизнь, как отключают свет, на это место пришли другие жильцы, и проклятый Об оказался прав, а точнее - он накаркал, накликал присутствие здесь вот этих вот страшных Сущностей, поскольку - что есть эти буйствующие, как не демоны? Он сказал запретное, тут - не Земля Исхода, которую наглые, бесчувственные, равнодушные дети ее забили до полной бесчувственности, до скотского состояния, когда она перестала понимать слова, когда для нее - перестали существовать слова, не стало - Слов. Тут необходима смиренная осторожность, умное молчание, ответственность за все, что говоришь, и за все, что только хочешь сказать. Даже если ты в гордыне своей мнишь, что только констатируешь истину, или же утверждаешь существующий порядок вещей, либо же просто выдвигаешь научную гипотезу. Потому что у здешней Земли - есть свои Слова, ей многое внятно, и тело беспечных обитателей ее - пламя, и движения их - вихрь, и сокрушение - их удар.
Сотни разноцветных шаровых молний танцевали кругом, не решаясь приблизиться, потому что экипаж его холодно, спокойно, без эмоций призвал из космоса, с черных плато Приматора страшную силу, придавшую его поверхности одноименный с Небом заряд, и это закрывало его надежней любой брони. Озон, и что-то еще, пахнущее столь же резко, накопилось в окружающей погоденастолько, что жгло ноздри, а бешеное напряжение вокруг вызывало род видений, почти сны наяву. Он со страшной отчетливостью увидел другие долины, от края и до края затянутые завесой пыли, из клубов которой появлялись, выпирали, лезли вперед чудовищные механизмы, вспахивающие землю на метры вглубь, так, чтобы к минеральному крошеву последних сотен тысячелетий непременно примешалась древняя мертвая почва, в которой без гниения, от одного времени, огня и буйства стихий растворились миллионы тел, бывших вместилищ людских, скотских, древесных и травяных душ. Как в грохоте, вполне подобном царящему вокруг и с той же кажущейся бесшумностью, рушатся скалы, горячим крошевом рассыпаются валуны, пробиваются целые горные хребты. Как под напором непреодолимой силы выворачиваются из недр земли бугристые змеи окаменевших корней, как норы этих змей - заполняются водой от оживших, слабеньких пока родников. Тартесс - захохотал: этот человек, призвавший стихийные силы, думает, что поставил их на службу себе. Вызвав демонов - решил, что стал повелителем им. А на самом деле - он только повод, чтобы явиться им, потому что слишком несопоставим человек с теми силами, которыми тщится повелевать. Как у ремесленника есть топор, есть - тяжелая кувалда, а есть - всякие хрупкие сверлышки и тонкие резцы, так и у Бога есть тонкое орудие для некоторых особых случаев, капризное, нежное и до слез ненадежное, тот, кто назвал себя человеком.
Ничтожная пылинка, попавшая в складку шершавого камня, мертвой минеральной глыбы, сама - почти минерал, почувствовала присутствие капли воды. Буквально несколько молекул, но ей - хватило. Плотно уложенные нити длинных молекул ловко, с большим умением развернулись и выпустили дотоле запрятанные, запакованные ветки радикалов. Пши-ит! Вкрадчиво распространились сети из ничтожного количества жиров, и как в силки - поймали каплю-крошку. Совсем мало, но этого опять-таки хватило. Попавшая в силок вода вдруг уподобилась едкому раствору, который въелся в камень, оставив щербинку, видимую не под всяким микроскопом, извлекла из него кое-какие соли, но главное - совсем капельку солей азотной кислоты, порождения одной из гроз. Совсем чуть-чуть, очень скромное количество, которого все-таки было достаточно. Ничтожное сизое зерно, твердое, как камень, сморщенное, безучастное, получив этот жалкий дар от соседа и хозяина, вяло зашевелилось, округляясь, и поглотило первые крохи света от первого рассвета в своей жизни. Света - хватало, углекислый газ, недоеденный планктоном - был, а значит - появилась пища для жадного, прожорливого гриба. Он - жрал все произведенное жильцом с неимоверной жадностью, и к полудню, когда какой-то луч добрался до их укрытия, высушив все вокруг, успел разделиться несколько раз, а молчаливый, старательный жилец его - следовал за ним. Вот это ничтожное пятнышко свирепому Сильверу высушить не удалось, - его укрыла пленка жира. Камень не обратил ущерб ни малейшего внимания, - и не такое приходилось терпеть от воды и ветра, только - где теперь те ветры? Не отнесся серьезно, и уже через несколько дней буквально заплакал горючими слезами, потому что два товарища нашли в его составе связанную воду, и - въелись в его плоть, не углубляясь излишне, а более стараясь на первое время взять вширь. Едкая сизая пленка затягивала глыбу стараясь держаться не слишком в тени, но, однако же, и не так, чтоб совсем уж на солнце, часть воды - скатывалась по изъеденной породе, а часть - друзья успевали прикрыть пленкой липида. Сизый - высыхал по краям, растрескивался, но иные из чешуек оставались живы и будучи унесенными ветром, и с собой, в отличие от спор, уносили капельку воды. Баловство, жест на всякий случай, выстрел наугад, несерьезное задание, данное Тартессу, не прошло, однако же, без последствий. Камень пошел язвами, будто изъеденный кислотой, а там, где потомки первых поселенцев или их коллеги из других щепоток попали в более подходящее место, где тот же камень - был мелко накрошен, давая одновременно свет и тень и сбережение от ветра, изъеденные места оказались особенно обширными. Ветер - раздувал их, вода - стремилась смыть, а они - не слишком расстраивались, и постоянно получалось так, что кажущаяся победа стихий приводила к умножению в числе скромных тружеников, готовых довольствоваться немногим. А кое-где, там, где Сизый достиг особенно заметных успехов либо же в местах, более благоприятных исходно, начали появляться твердые, как дерево, подушки сизого, лилового и голубовато-сиреневого цвета. Некоторые из них, достигнув определенного размера, вдруг выпускали сотни тонюсеньких стебельков с крохотными листьями. Другие - засыхали. Это была другая студенческая работа Фермера, посвященная каллюсным технологиям, каковые предполагают выращивание высших растений из отельных клеток, а вовсе не из семян. Эту затею автор и вообще считал совершенно несерьезной, но решил все-таки, что хуже не будет. И не ошибся. Когда Эпоха Вит пришла к этим местам уже планомерно, во всей своей тяжкой силе, то выяснилось, что желваки, опухоли, наплывы из растительной массы, в которых даже лютый враг не смог бы распознать поначалу родственников кедра или шиповника, и без того успели очень много. У самого же Фермера возникло своего рода чудачество: натолкнувшись на прозрачную воду реки или же озера, он непременно вливал туда какой-нибудь мутный суп из смеси всяческого планктона с икрой нескольких видов рыб и моллюсков. Хаген даже сказал ему:
- По-моему эта страсть у тебя приобрела характер полового извращения: есть такое стремление непременно испачкать, осквернить, загадить. Не помню, как называется, но сродни садизму.
На это нидерландец ответил ему на полном серьезе:
- Баловство, конечно, но я - просто не переношу эти ваши хрустально-чистые воды. Они напоминают мне пустые глаза, равнодушной, хладнокровной сволочи...
В жидкой фазе, как это и положено, жизнь развивалась вполне успешно, и океаны цвели стоячими болотами, у теплых берегов вода начала рябить от стаек крохотных мальков. У прозрачных до той поры, немногочисленных рек, по заводям, вода замутилась сизыми и лиловыми разводами, из вдруг появившегося откуда-то ила поднимались пузырьки газа. А тележка, которую в свое время сделал и запустил в бесконечное странствие Некто В Сером, как это ни странно, была еще цела, и периодически выходила на связь, с идиотской добросовестностью демонстрируя совершенно черный экран, но при этом, ползла ли она по дну сама, или, как месяц тому назад, пребывала влекома течением, из дырявеньких банок на багажнике все еще продолжало выскальзывать порой одна-две клетки, но этого, впрочем, вполне хватало, и везде, где светил Сильвер, на безмятежно-прозрачной воде позорной болезнью расползались пятна, жизнь, лишенная конкуренции, ударила по соленым водам с силой и стремительностью развернувшейся пружины. Водоросль делилась примерно раз в час, рачки, понятное дело, размножались пореже, но зато яиц откладывали помногу, а вылупившись - начинали неистово жрать, как будто спешили нажрать все, не съеденное за эти сотни тысяч лет вычеркнутыми местными обитателями. Дикая жадность, бешеная энергия, неистовая спешка. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее, а сошедших с дистанции тут же съедали и заменяли более удачливые, поэтому вместе с жизнью на Землю Лагеря пришли и маленькие смерти, - смертишки, можно сказать, - многочисленные и беспечальные, заменившие одну большую былую Смерть и нынешний Большой Покой.
Путник в странной неторопливости провел почти сутки на берегу ущелья, которое стало еще шире, где, ворча, ворочался мелеющий поток, а совершенно мертвая земля курилась густым теплым паром, как какая-нибудь добрая пашня. Потом он отправился дальше. Один из оврагов среди лабиринта сухих русел неожиданно привел его в Амфитеатр, - широченную, с высокими отлогими стенками, с кольцевыми уступами, как это и положено всякому себя уважающему амфитеатру. Уступы эти были как будто бы нарочно украшены плитками какого-то черного минерала, шлифованного до зеркального блеска, горящего синими и зеленоватыми бликами. Зрелище было настолько поразительное, что он застыл на несколько минут, буквально разинув рот, и медленно оглядываясь. Потом - опомнился, поскольку был все-таки человеком двадцатого века, и оттого - судорожным движением, как пистолет, - схватил индикатор. Ложная тревога. То есть тут, конечно, когда-то было что-то такое. Но именно что - было. Теперь не осталось ничего, достойного отдельного упоминания. Так - фон большого города на Земле Исхода. Подумав эту мысль, он усмехнулся: неожиданно быстро начинает нуждаться в уточнении то, что было единственным. Уже родимую планету приходится называть Землей Исхода, - чтобы, значит, отличать от всех прочих. Тех, что уже находятся в работе, и тех, что еще будут. Вот угадал, а интересно - почему Амфитеатр вообще вызвал у него какие-то атомные ассоциации? Однако, - появлялся опыт: стояла парная духота, и это обозначало, что из всяческих складок местности нужно как можно быстрее выбираться. Здешняя Погода, без сглаживающего действия биоты и без того была бурной, но теперь, после хамских выходок Фермера, кажется, и вообще свихнулась: энергия - есть энергия, и ее избыток, переходя из одной формы в другую, так никуда и не девается. Поэтому небо горит миллионами молний в чудовищных грозах, ветры - сшибают с ног людей и валят скалы, а еще - перегоняют по небу великие миллионы тонн воды.
Отцепить плот. Прицепить геминер-блок. Взлететь. Оглядеться. Так. Нам - во-он туда. Тут пустыня выпирала пологим горбом и была усеяна плоскими кристаллами, сохранившими первозданную форму или же поломанными. И - никаких достоверных следов этой самой пресловутой цивилизации. Бетон - рассыпался, металлы - развеялись ржавым прахом окислов и растворились в воде. Строительные материалы, точно так же, как и любые минералы, оказались разломаны, размыты, источены и развеяны ветром. Полимеры, несокрушимостью которых столько времени пугали обывателей всякие там "зеленые", просто-напросто постарели, покрылись узенькими продольными трещинками и рассыпались в мелкие, напоминающие иголочки, щепки, которые впоследствии рассыпались в прах. Сгорели и рассеялись все промышленные яды. Даже радиоактивные материалы рассеялись, окислились, растворились и были унесены текучими водами под почву. О том, что происходило с миллиардами человеческих тел, не хочется и думать. Впрочем, - как и о всем остальном. Почему-то странным образом совершенно ничего не хочется знать об исконных жителях этой планеты, об их мыслях, облике, искусстве и внешности: факты показывают, что они сами, своими руками подвели всему этому итог. Окончательный. Так что пусть мертвецы пребывают в своих могилах. Все их достижения, как в фокусе, сошлись в каком-то совершенно гениальном Отменителе, по сравнению с которым любые наши заигрыши с атомным оружием кажутся детской шалостью. Так что, все вместе - цивилизация их есть опасная чушь. Пусть мертвые остаются в своих гробах. Лично он - противник эксгумации, не будет заниматься ей сам и постарается помешать всяким там излишне любопытным. Не всюду следует лезть. Не всюду лезть следует. Спасибо экспресс-картам, - он знал, что находится не так уж далеко от побережья, что путь его - лежит почти параллельно ему, но, побуждаемый странным нежеланием, не хотелвыбираться на берег, избегал его. В сущности, - думал он, пролетая в своем экипаже по чуть бугристой, твердой, как асфальт, бурой глине, наперегонки с ветром, что с воем и свистом гулял над равниной, - сейчас он наконец-то приблизился к одному из идеалов, считавшихся недостижимыми: он свободен. От обязательств, от привязанностей, от цепей долга, от необходимости каждый день, каждый час, каждую минуту быть частью общества. Даже и тогда, когда находился в былые времена совсем один. На горизонте - небольшие, скудные, самой простой формы облака, и это значит, что в ближайшее время ему не угрожает какая-нибудь особенная Погода. Расписные, как деревенские игрушки, равнины, что-то уж слишком яркие, и вполне возможно, что под ними несуществующих пока что археологов ждут Трои. Тысячи квадратных километров Илионов. А вот ему - плевать. Не интересно. Потому что и Илионы, и самые простые горы совершенно одинаково превратились за сколько-то там (плевать - сколько) тысяч веков в совершенно одинаковую пыль. Попадись ему сейчас какой-нибудь памятник былой цивилизации, - он бы, наверное, закрыл на него глаза и оставил без внимания. Отвернулся бы с неудовольствием, что сродни отвращению. И впрямь - что может быть омерзительней человеку, чем бывшее, само по себе опустевшее жилище? Его устраивает сглаженный, стертый, перемешанный, ровный, навсегда успокоившийся пейзаж здешних мест. "Здесь и сейчас" - согласно этой знаменитой формуле, в эти недели открылся ему смысл мнения, которое он раньше не разделял: жизнь - есть болезнь материи. То, что они приволокли сюда, именно что и есть - болезнь. Стихии - не знают зверства, звери - не ведают садизма. Безжизненное, не имеющее к жизни никакого отношения по крайней мере не может быть омерзительным. Просто по определению. Вот - обрыв, что тянется уже десять километров по левую руку. Он - как будто весь состоит из каменных арок. Окаменевший лес. Наряду с окаменевшими гарями - очень нередкое дело в здешних местах.
Тартесс свернул за отрог и вдруг, как бельмо - на глазу, как пятно - на видном месте, как пень - на дороге, воспринялчерный диск "таблетки". Вот только его ему и не хватало. Даже интересно, насколько мало он соскучился по любому и всякому обществу. Интересно, кой демон и с какой целью отыскал его? Час от часу не легче, и чем дальше, тем интереснее: ко всему прочему, это еще и Дженнифер. Даже с такого расстояния темно-рыжие волосы не дают даже никакой надежды на то, что он ошибся. Стоит под приподнятым краем слегка перекошенного диска. Он без всякой поспешности, чуть довернув, подкатил к машине и спросил так сухо, как только мог:
- Что ты здесь делаешь, женщина?
Она молча шагнула к нему навстречу, и взгляд у нее был полон дикой ярости. Ему показалось вдруг, что она его сейчас ударит, но она только сказала глухим голосом:
- И он еще спрашивает?
- Значит - не знаю, и ничего больше. Так какое дело у тебя в здешних местах и не могу ли я тебе чем-нибудь помочь?
- Ты... ты... Я пятьдесят часов почти безвылазно в кабине, ищу тебя, а ты...
- Так значит, - что-то произошло? Надеюсь, - что-то ужасное?
- Ты - произошел. Ты - ужасен. От тебя больше недели нет ни единой весточки!
Он вздохнул.
- Я не нашел ничего такого, что вам было бы необходимо знать. Жизненно необходимо.
- А о нас ты подумал?
- Откровенно говоря, - нет. Мне почему-то казалось, что вы и сами способны о себе подумать. И позволяете мне делать то же самое.
- А мы, знаешь ли, - как-то позабыли об этом! Мы бросили все дела...
- Стоп! Фермер - не бросил.
- ... и посадили за рукоятки даже тех, кто и читает-то с трудом! Арамаики залетела аж на Кристобаллиду, и ее оттуда пришлось вести на поводке! Понимаешь?
- Вполне. Это я понимаю вполне. Я не понимаю двух вещей: во-первых, - почему ты орешь? А во-вторых, - кому какое дело может быть до судьбы взрослого мужчины, который эту судьбу выбрал? Делайте то, что считаете нужным, и не мешайте другим поступать так же.
- Слушай... Ты только обещай ответить мне правду, ладно?
- Интересно... И какая же это нужда может заставить меня врать - тебе?
- Тебе и взаправду нравятся эти одинокие блуждания среди всего этого, - она неопределенно повела рукой вокруг, - или эта твоя затея - одно только твердолобое упрямство, замешанное на демонской гордыне?
- Служа истине, отвечу: к чему мне притворяться и делать то, чего я на самом деле не хочу? Ради чего? На кого хочу произвести впечатление? Тут я понял, что это все, - он усмехнулся, копируя ее жест, - то, чего я хотел всегда. Только не имел понятия ни о чем подобном.
- Азазиил, - сказала она со странной гримасой и пояснила, - Демон Безводной Пустыни.
- О-о-о... Вот ты о чем! Тогда позволь заметить тебе, женщина, - ты ввязалась в очень нешуточное дело. Я бы сказал - в страшное дело. И пусть тебя не обманывает, что среди этих людей нет маньяков, садистов, тиранов и политиков. Все они, все без исключения, полны той самой демонской гордыни. Это страшные люди, донна.
- Кроме художника.
- Кроме, - он согласно кивнул, - да только он, по моим понятиям, и вовсе не человек. Так что, все-таки, - все. - Помолчав, он неожиданно спросил. - Ты когда-нибудь принимала наркотики? Ну - баловалась?
- Ничего серьезного. Курила пару раз "травку". А что?
- Это - близко. Мое путешествие проводит меня по самому краю таких прозрений, таких откровений, что у меня просто нет слов, чтобы как-нибудь их выразить. Скажу только, - бывают мгновения, когда мне кажется, что сердце мое вот-вот остановится, потому что я - достиг выполнения цели моей жизни. Любой человеческой жизни, - слияния с Богом по ту сторону бытия и небытия, добра и зла. Ты хочешь, чтобы я променял это хоть на что-то? Ты думаешь, что на самом деле есть такая вещь? Потому что мы говорим разное, а стремимся к одному - быть пред Его ликом, а когда наше стремление - не это, то и путь наш - кривой путь. Поэтому - поймите, почему я не помню ни про что другое. И, если хотите, - извините меня.
- Ты все-таки связывайся.
- Ладно, - он пожал плечами, - для того хотя бы, чтобы вы больше не искали и не находили меня, - беру на себя такое обязательство. Это надежно, донна.
- Ага. Тогда прими груз жратвы. И еще вот, - она достала несколько небольших, герметически закрытых коробок, - Фермер передал. Сказал, что если ты, вдруг, решишь обосноваться где-нибудь надолго, то тут - споры особых грибов, способных жить на голых камнях. Хемосинтез, фиксация азота, все такое прочее. Все они съедобны.
- Спасибо. Может быть, когда-нибудь потом. А-а, - он вдруг хлопнул себя по лбу, а я-то голову ломаю, - как она меня нашла... Неужели след остался?
- Очень заметный, Азазиил. Кое-где весь камень в сизых и фиолетовых пятнах.
- Тогда не такой уж Азазиил. Да, - а Фермер-то, он чего там творит? Опять затевает какое-нибудь безобразие вселенских размеров?
- Ничего такого. Всего-навсего собирается поджечь два известняковых массива с глубоким залеганием. Хочет устроить две известковых печи на несколько квадратных километров.
- А-а. Ну это - его старый пунктик по поводу нехватки запасов углекислого газа. Но я спокоен: получится по обыкновению чудовищно. А остальные?
- Нет настроя рассказывать. Слишком много всего. Слишком много для обыкновенных людей... Так я буду кое-когда наведываться?
Короткая вспышка интереса миновала, и он ответил вполне уже равнодушно:
- Если будет такое желание донна, то почему нет? Я ошибался, - у других тоже могут быть нелепые желания, и они точно так же имеют на них полное право. Только давай тогда это будешь ты... Ну, - или кто-нибудь от тебя.