Гоша Абажер давно вполз во взрослую жизнь - женился по хотению. Основательным хозяином сидел. Дом собственный имеет. Ну и что если в Пандаклии, - селе малом и далёком от большой дороги; зато он работу нашёл не корявую, добрался до самой громкой прямолинейной газопроводной трассы: Помары - Ужгород. Друг служивый там устроился, - пригласил на заработок хороший. Где хорошо - там обязательно уже кто-то есть, и приятель хороший тоже найдётся.
Для зажиточного обустройства своей дальнейшей жизни заботится Гоша. Есть места бедные содержанием, а он богат желанием прочно стоять. Хороший сварщик - он и в институте Патона сварщик.
Пять сварщиков, заключение квалификационной комиссии ждут, подтверждение допуска к свариванию международного трубопровода, не малая величина.
В лабораторию входит женщина свежего возраста: - Экзаменатор Снежана Улмаматовна, - представилась она.
Когда Гоша училище в Грозном заканчивал, похожая преподавательница урок "Сварные работы" вела. Густые толстые волосы ровницей падают на груди, с прилежностью уложены гордым умом. Держится проверяющая строго и стройно, смотрит исправно, с испытывающим взором, - комбинезон как у космонавта.
- Вот, - она показала две одинаковые пластины, надела маску, взяла держак, и горячей ослепительной дугой соединила стальное раздвоение. Дала ему остыть и попросила показать ей шов...
...Когда космической промышленности понадобились выдающиеся способности - заваривать не стыкуемое оборудование, из четырёхсот специалистов виртуозного соединения металла Снежана Улмаматовна второй дошла.
Две пластины - в одну сделались! Только ультрафиолетовым лучам под силу шов обнаружить. В её глазах блестит невероятное свойство человека, сделать стальною всякую человеческую жизнь.
- Кто сможет повторить? - спросила она, и посмотрела с загадочной недосягаемостью чистого устремления.
...Гоша экзамен мастерства и взгляда выдержал; почти год соединял трубы большого диаметра; спаренными электродами, одновременными параллельными дугами научился сваривать стыки огромных труб; лазерное просвечивание брак в его швах не обнаруживало, потому он ехал домой весело, с подарками, и желанием снова обнять жену заодно со своей мечтой.
Ехал долго и добрался в Василёвку поздно, а ближе к малому его селу другой транспортной остановки нет.
Больше всего ему хотелось жену: ждущею застать, и вернуться домой непременно ночью. Со страстью и тоской всматривался он в длинную темноту.
Спешить к жене не самое последнее дело, но бить дорожную пыль в свадебных туфлях два десятка километров занятие застарелое.
Гоша ужал своё, не выспавшееся желание до уровня возможности, нетерпящее отступление. Он точно знал, что в этой Василёвке, - Илюха Бунчук проживает, - приятель его юности, на битом мотоцикле к бабушке в Пандаклии часто приезжал; его мама пандаклийка по рождению. Потому, родство подаренное землёй родины крепко память держит.
И в полуночи найдутся не спящие люди, с заботой идут по темени два не спящие очертания, дом бунчуковский без рассуждений указали.
Илюхи нет, в Заводовке зоотехническую сессию сдавать уехал. А брат его младший под навесом спит без желания просыпаться. Тётя Нюра и дядя Елисей, рады гостю, поздним ужином и вином завлекают Гошу в дом, склоняют заночевать до светлого утра, а там путь как-то откроется.
Гоша охотно выпивает и от того желание его личное совсем чётким становится - непременно жену хочет видеть; а до утра миллион звёзд даром светить будут, мало ли какие события на белом и тёмном свете обозначатся.
Но деваться тоже некуда, согласился остаться до рассвета; старики освещение везде погасили - Гошу сон не уносит, непременно ночью хочет домой добраться. Вышел под навес, ещё тёплая ночь, выжимками виноградными пахнет, - младшего Бунчука стал будить.
Юноша глаза открывает и спит далее, вбивает голову в подушку; сон неважный смотрит: незнакомый человек над ним склонился, за волосы курчавые теребит - просит мотоцикл выкатывать.
- Дим, Димош, - вставай, ночь не холодная, а ты тулупом укрылся.
Голова у Димы тяжестью тулупа придавлена, сон обрастает дикими видениями, состояния соображений усталыми кажутся, звёзды расползаются по постели. Он присутствие чужого человека явно начинает ощущать. Над ним наклонился незнакомый зудила выдыхающий винные пары:
- Вставай давай, вставай. Заводи мотоцикл пацан. Я тут не усну, пусть ночь трижды подряд повторится...
Кто он такой?! Что сейчас - утро или вечер?..
Дима встаёт, садится на кровать и снова ложится, падает в новый сон. Спит без докучливой памяти.
- Отвези меня к жене, потом спать будешь, полночь только, до Пандаклия полчаса стрекотни мотоциклетной, вставай с...соня.
Ух, гадина! Откуда ты взялся? Будит и будит...
- Димок! - я ночь плотно отметить задумал, вези меня брат, хочу почувствовать искру жизни.
Юноша опять приподнялся, смотрит в темноту без нужного проникновения.
- Искра есть, света нет у мотоцикла, как по темноте дорогу определишь. Утром отвезу, когда видимость откроется, - Дима закрывает тяжёлые глаза, утро ждать надо. Снова спит.
Утро, утро..., до утра целая вечность, оно может и не наступить, если я с сомнениями ждать буду. Невозможно жизнь безотлагательно прихорашивать. Едем Дим к моей жене, я тебе её уступлю - если хочешь; мне, лишь бы ждущею, её увидеть.
Гоша выворачивает наизнанку постель сна, безостановочную мольбу нудно повторяет, вот - вот в слезах потеряется.
Дима и не помнит, сколько раз проваливался в яму сна, и путь пандаклииский сердито проклинает. Когда окончательно проснулся, мотоцикл на дороге уже стоял. Завели разгоном с буксира, и забренчали по тихой темноте ночи: щупали давнюю полевую дорогу, осмотрительно без луны ехали.
Темнота лгала, пропадала дорога, и вымоленная медленная езда, стремительной казалась. Гоша ударял в бока мотоводилу, в ухо кричал, за рёбра его хватал, трусливо смотрел с заднего сиденья в непроглядную тьму, что усилиями отчаянья вымучил. Коленями трясущимися, сосредоточенность Димину сбивал, умаляет медленнее ехать.
- Медленнее, мотор заглохнет, ты - чупырка, зачем будил, когда я без скорости света спал.
...Мотоцикл съехал в неожиданную канаву, заросшую высокой травой, горячий глушитель придавил ногу беспокойному пассажиру. Гоша взвыл заодно с тягучим рёвом поршня, доведённого натянутым тросом до невыносимо холостого рвения. Он выдрал ногу, отбежал, присел и принялся плевать в закатанную штанину. Скинул вещмешок с плеч.
Мотор заглох, - свист тишины ударил в уши, с испугом закралась в мозги тёмная свежесть ночи.
Дима со злости орал на себя, на ров сухой, и на Гошину неусыпную правку.
Мотоцикл вытянули на едва различимую дорогу. Разогнали, завели, запрыгнули и снова темноту шарят.
Гоша к ожогам привычный, охал приглушённо в разбуженное Димино ухо: - Если меня довезёшь, я тебе жену до утра подарю, с моей лисицей не уснёшь...
Непонятно, он скорости не осветлённой боялся или окрик полнощный пылом куда-то унёс.
За межой пошла дорога малоезженая, загоняющая гребенчатую тряску в глубину грудей, и все пустые мысли, вдыхающие мёртво уснувшие поля, тоже приуныли.
Вдруг тяжёлый рёв мотора устало взвыл, в груды вывернутой земли въехали, застряли в свежую пахоту; утонули колёса в мякоть грунта.
- Не думай что шучу, я тебе это точно обещаю, - говорил Гоша и пыхтел, вытягивая мотоцикл на вбитую обманчивую дорожную полосу; оба догадкой и напряжением глаз выведывали дальнейшее пандаклийское направление. Сопели.
Снова Гоша неспокойно сзади трясётся: имел конечное желание, потому переживал всякую пробуксовку колеса под собой; невидимая дорога боязнь обнаруживала во всяком отклонении. Беспокоился, что объятия жены может потерять.
- Отдам! Довезёшь. До утра твоя...
Непонятно, он любовь к жене выплёскивал или бесконечно волновался, что не доедет к ней живым.
Диме, Гошины шатания, мешали, мотоцикл положено удерживать, он так и не разглядел образ малого человека, что сзади сидит, его ерунда, - постоянно повторяемая придавленным голосом - надоедала.
Ему почему-то стало неловко за пассажира, он сжалился над слабостью его блудных слов:
- Перестань!
Ниоткуда света не видно, и пустота ночная среди нив эхом стонет.
Одно желание у обоих, Пандаклии издалека уловить, - не слышно и собачьего лая, которым дразнится всякая ночь тёмного села.
Гоша ухватился за куртку Димы, боялся потерять равновесие мотоцикла, пытался спрятать струшенные до конца переживания.
- Тише, тише - умолял он, - я за тебя беспокоюсь, не думай, от сказанного не уйду.
Неожиданные живые ветки стеной перегородила дорогу; въехали в колючую чащу, открытая голая кожа ударила исцарапанным зудом. Мотоцикл опять заглох, безглазая темень до конца ужала затихшее пространство. С высоких звёзд неба падала ночная свежесть, отовсюду тянуло росистой зеленью. Живой мир выявлял своё сонное присутствие.
- Хватит ли нам бензина? - обеспокоенно спросил Гоша, он тяжело переставлял онемевшие от перенапряжения ноги, повторял: - Отдам, придётся отдать...
Вытянули мотоцикл из заросшей чащобы, чесали зудящие царапины, низко всматривались в вдруг резко свернувшую дорогу, она обозначалась утоптанными колеями в недавно скошенном поле. Поехали по ним...
Валки скошенной суданки мягкими стелились снизу, и низко стриженая стерня: стрекотала, хлопала, и пела под колёсами.
Дима равновесие мотоцикла тяжело удерживал: - Не рви куртку, припас, держись за ремень сиденья, не мешай дорогу выискивать, - он громко не удовольствовал, ни знал, правильно ли дорогу держит.
- Я понял, где мы! - вдруг обрадовано, крикнул Гоша, - правильно гоним, я тебе скажу, скоро село покажется, теперь можешь без сожаления напрягать мотор, у меня ожидаемая радость обнаруживается.
Ехали ещё долго по сонному времени, и малая скорость тишину раздирала в темноте росистого поля.
Гоша довольным весь прильнул к мотоциклисту, шептал, осязая придавленными губами убегающие выхлопные струи: - Сегодня она твоя...
Видно, вино крепко затуманило его тягу к трезвому суждению. Обеспокоенный длинной дорогой, и от долго переживаемой ночи, не знал, как его встретит жена, но без конца повторял застрявшие в сомнениях жизни распутные плутовские мысли.
Где-то вдали замерцал тусклый свет, силосом и виноградными выжимками запахло.
- Туда, туда - указал Гоша на жёлтый свет, и на направление, по которому они ехали.
Колеи петлять начали, разбежались, видно вывозившие суданку трактора разное ферменное направление определяли. Поехали по дороге, прижавшейся к лесистой полосе. Мотор заглатывал сытый кислород, пальчики шатунов орешки щёлкали, вроде сова беспрерывно стрекочет, ручеёк певучий журчит в тихой степи. Закончилась, оборвалась зелень деревьев, и песня мотора пропала, снова гремят прогоревшие глушители, и где то собаки глупо лают. Село уже рядом.
Гоша потерявший в скрытых полях своё присутствие, радостными воображениями ожил; Дима насуплено молчит, он никогда не был в Пандаклиях. Улица сельская - сплошь грунтовая, иссохшие глиняные груды выдавлены узорами грузовых колёс; единственная лампочка на столбе наклонённом, ярко горит после тёмных полей. Мотоцикл лениво катится, объезжает скученные комки.
- Ну что правильно мы плывём? - узнавал мотоциклист.
Гоша всматривался в различие заборов, думал из чего бы свой выгородить, надо всех сразу состоянием превзойти; молчал, потому что уже приехали.
- В проулок, возле дощатого сплота остановишься - ожил он глазами, когда решил что забор только каменным сделает, - тут моя Радость ждёт.
Гоша спрыгнул с мотоцикла, уже смотрел на транспорт как на ненужную, надоевшую вещь.
- Фу...у, - дыр-дыр, дыр-дыр, вот мой двор - сказал гордо он, - видишь, как заметено, она у меня чистюля. Я столько страха ещё никогда в пазухе не носил.
Гоша отёрпшими ногами направился к уличной калитке. Дима подсёк подножку, наклонил горячий мотоцикл, и тоже пошёл вслед за Гошей. Откуда-то несло только спеченным хлебом, и подбирающееся утро сразу сделалось аппетитным.
Руки и ноги от тёмного напряжения стали упругими, состояние жил гудело, и глаза болели от нескончаемо слепой езды.
- Дождусь рассвета - решил Дима, - душистый запах ночного хлеба плавал над селом, нёсся в свои родные поля.
Гоша достал, открыл накинутый изнутри крючок, отворил калитку, бобик радостно визжал, бросился обнимать хозяйские ноги, на Диму лаял.
Входная дверь в длинном доме тоже была заперта. Хозяин стал бить кулаком по остеклённому сплетению. Темнота изнутри молчала.
- Оля! Это я! - крикнул Гоша и засуетился, стал заслушивать все окна дома. Попытался открыть ещё одну входную дверь, нашарил известный ему включатель, зажёг свет под навесом дома, окончательно прогнал надоевшую темень.
К стеклу оранжевой двери прилипло заспанное женское лицо, приплюснутые губы нарисовали живые клубнички, вдавленный нос распознал ожидаемое возвращение, и изнутри смело щёлкнула задвижка.
- Оля я не один! - громко предупредил муж.
- Вижу, что не один сказала Оля и пхнула ладонью мужа в лоб, словно говорила: - А почему ты не один.
Оля пахла постелью и женской тоской, она зевнула, растрёпанными волосами уткнулась в лоб мужа; Дима увидел за тонким платьем заждавшееся упругое тело со всеми ненасытными особенностями, ему тоже захотелось расцеловать взъерошенное лицо - ...всё же вместе к ней ехали.
Не выспавшиеся глаза с ленивой похотью разглядывали незнакомого юношу, её короткое платьице беспрерывно дрожало.
- Так поздно, - пропела томным всё ещё сонным голоском Гошина жена, - сейчас что ни будь, вкусненькое придумаем, у меня медовуха в графине холодная.
- Лучше горячего, я до сих пор дрожу, знала бы как мы без света ехали. Тут и без мужа остаться могла.
Дима на свету, разглядел смуглого заросшего Гошу, он замученным и радостным сидел. А что если и впрямь без испугу строил неожиданное предложение...
Стол быстро наполнялся, а хозяйка всё живее носилась обольщениями.
Гоша вылил рюмку коричневого самогона в горло и ахнул, показал сухое дно.
- А ты чего не пьёшь? - спросила Оля с хозяйской нежностью, и необыкновенным девичьим любопытством. Прилипшая к постоянно раздражённым женским очертаниям тоненькая материя, тоже желала приобщить мальчика к присутствию ласковой благодарной полноты за столом, - он живого мужа ей привёз.
- Пока погрустите устало, а я мальчику в средней комнате постелю, - сказала Оля мужу, и наполнила ему стаканчик.
Мягкая игра её прелестей замучила Димино воображение, беспрерывное колыхание нежности струилось по всему дому: - Лучше бы её вёз по ночным полям и лесочкам, там ветерок обольщения ласковей обнимает темень, стены не отгораживают прикосновения желаний...
Он посмотрел на снующую женщину, на выпившего Гошу, и подумал неокрепшим приласканным умом: - А может и впрямь человек благодарностью хочет застелить окончание ночи. Сейчас уснёт. Ему понравилось сидеть в гостях у Оли, не хотелось домой спешить, он расслабился ужаленный прежним громким предложением, и теми неудержимо приятными особенностями хозяйки. Тоже налил Гоше из графина.
Гоша мгновенно выпил и крикнул жене струшивающей притягательную семейную постель: - Не надо ему постилать, парнишка обратно ехать спешит, он сразу уезжать настроился.
- Днём поедет, - ответил ленивый нежный голосочек, - что за настроение темноту постоянно будить. Ещё и без какой-то там фары.
- Не наше дело, вползать в чужое состояние не положено. Пусть едет!
Выходит, робкий Гоша может и сердито голосить, он сморщил губы, дёргал усами, подмигнул приятельски Диме; жену за расположенную спешку упрекнул: - Я человеку слово дал, что задерживать не буду.
- Ты дал слово, а я его увела.
Привезенный живым заросший мужичёк наклонился, что бы в открытую дверь жену видеть:
- Скажи Дим, что спешишь!
Дима уронил вилку, если бы Олю надо было вывезти на большую дорогу, он бы с радостью поехал по темноте, а одному и впрямь неохота снова темень будить.
Дима угрюмо поднялся, и тут же присел, - ноги вдруг отёрпли.
А Гоша шатко, громко на своём стоял: - Я его знаю! - объяснял он Оле, - если что задумает, не отступит, ни за что его не выпрямишь. Пацану надо ехать.
Похоже, Оля поверила, что уезжать непременно надо, она руками виновато развела, пригожесть свою продолжала показывать.
Диме одиноко и скучно сделалось, он смотрел на неё, и с вдруг возникшей короткой мечтой расставался.
А Гоша смело выпроваживал гостя, любезно прощался. Когда мотоцикл отъехал заботливо дружески вслед крикнул: - Лови ту же дорогу, по которой уже однажды ехали, препятствия объезжай...
Улыбчиво смотрел, и вдруг помрачнел, упал на колени, стал кулаками землю бить. Вспомнил, как мешок с подарками у рытвины сбросил.
- Стой! - крикнул он в дымную пыль. - Отдам...
А Дима ручку газов, до конца выкручивал, гнал по незнакомому росистому полю, всей мощью своих мыслей громкие нелепости в небо слал.
И какой опечаленный юноша не разбушуется по тёплой темени выныривающего новолуния. От сердитых, чёрных струй моторного дыма звёзды тухнуть начинали. Глушители гладили высокую траву, сушили горячей трубчатой жестью первое крепкое разочарование. Глупые выхлопы совсем до конца жгли удалявшиеся обещания.