Бодание вороха.
Колхоз чудище рогатое. Лучший колхоз - и тот бодливая корова, лежит, хвостом спину дразнит, мух сгоняет. Лежат телятники, обняв вилы, кизячный запах плывёт над ними, а земля тётка тёплая, ещё с лета нагрета. Ждут привоза обвёрток кукурузных, к тому же выкидывает в шуму, заодно с соцветиями, незрелые смятые початки комбайн, привес откорму прибавляет. Народ, во всём ищет победу социализма.
Самый старый тут дед Степан Рабай, он давно на пенсии; согнутый и горбатый, лежит на правом боку в ложбинку завеянную соломою, сухим силосом, и сорною травой. Левую сторону тела давно бережёт. Рядом выгорелый помятый картуз. С вырытой дождём устеленной рытвины, хвастает своё долгое пребывание на земле. Говорит, когда работал на виноделе подборщиком, выпивал: 'двадцать два! стакана вина без перерыву'. Все много раз слышали изношенное хвастовство; носится скребущая губы его ухмылка, ползёт по впадинам морщин язвительная пересмешка деда Степана, ото рта до сдающихся прикрытых век видно, что врут прищуренные, хитрые как у суслика, глаза. Протяжно сминает прокуренным горлом искорёженные слова дед, мыкает, точно застопорившие колесо павозки камушки ракушечные крошит; так волочат быки развалившуюся телегу, шуршат, шатают дорогу до самой кузни. Он ещё и волынщик, волынка у него обновлённая, сам мастерил мех из шкуры молодого козлёнка, выструганную кожу долго мял, мелом белил; пузырь под мышкой выравнивает обезображенное горбом тело. В 'кулу' он лучший игрок среди телятников, ладно по очереди складывает кукурузные и ячменные зёрна Степаныч, всех обыгрывает.
Незрелым из телятников слоняется Генка Пыца, пятнадцать годов всего носит, что-то цыганское в нём есть, смуглый, с копною нечёсаных чёрных волос на голове. Разиней ходит Генка, уморился от учёбы, школу положенную долго сидел, а она звено лишнее в его жизни; до призыва в армию... ого... гоу... - годы. С положенным привесом выкормит группу с нетерпением мычащих телят, и из другого отёла высмотреть прибыль сумеет. Заодно со всеми, громче других матерится Генка, пачку 'Севера' вровень с дедом Степаном выкуривает. Ездит на тяжёлом трофейном мотоцикле 'Харлей', легко управляет военное приобретение. Дедушка, у убегающих румын, купил заклинившую трёхколёсную немецкую машину за худой бараний бок и миску брынзы. Одна беда, живёт Генка рядом с председателем колхоза, несподручно из колхозных полей воровать; сочувствуют, кто единоличником не был. Не то, что окраина села где, нагорбившись вывозить нестрёмно, а тут лишиться транспорта можно. Арестует Карасели мотоцикл, закроет в амбары, и кукуй, пока иней не выпадет. Сперва Генка издалека мотор глушил, но гружёные рессоры скрипят громче костей деда Степана, усёк председатель нетрудовой прикорм двора, пальцем помахал издалека, вблизи кулаками искры высек, показал, что надолго закуёт незаконный агрегат. Недаром, управлять колхозами милиционеров назначают, наторели в воровстве сыскари, всё знают про воровство. В самый раз кукуруза пошла-подоспела, надолго хранится кормовое зерно; высушится скрытно в овине, если сразу не скормят, целый год беречь тепло солнца будет. Вовремя уборка початков пошла, сухими стоят ночи лунные. Тяжело Генка соображал, и хитрость придумал. В полночь, мотоцикл заглушенный напрягаясь, выкатывает, заводит громаду за мостом мутной речушки Тажбунар. Наполнит в неубранном поле коляску початками зрелой кукурузы, стоймя мешок полный в сиденье выставляет, наполовину брезентом накроет, верх заматывает шалью, вроде в сумерках утра больная бабка сидит. Двигатель не глушит издалека. Откроет ворота, заедет, не спеша двор от чужих глаз закрывает, ворота перекошены, мотор всё тарахтит, не торопится глушить, не прячется. Знает, что председатель из-под предательских щелин взгляд утягивает, вычисляет сомнения:
- Генка куда ты каждое утро ездишь?..
- Да я, Георгий Петрович, бабушку к знахарке вожу в Бановку, у той порядок такой, только в тёмное утро байт.
- И сколько раз возить будешь?
- Ого...у. Двадцать два раза! Басма у лекарки такая...
Генка с дедом Степаном в друзьях ходят, друг другу папиросы покупают. Старый, его волынить учит, прибаутки пустые рассказывает. Волнения беспокойной юности - переполнены назиданием.
- Степаныч, вот ты мне всякую ерунду травишь, где раньше с девчатами встречались, не говоришь, ...в скирдах наверно?
- Это вы теперь ожидания беспокойства в группы телячий сгоняете. Наше время с отцами несло труд, мальчики отдельно игры знали, зудящими конопляными штанами в 'Белую и Красную армию' убегали, буржуев постоянно побеждали, после голодовки много дворов пустовало, простор. И натирали штаны бёдра, до крови. У девочек свои вышивки, всякие рукоделия замкнутые. Мы не говяда чтобы нас в гурты сводили. Не солому жевали наши соображения. Родители всё решали, а мы хоро крутили, сроки сватовства выжидали.
Идут медленно вдоль загона, дед остановится, закурит, подымит, рука с папиросой на уровне глаз Генки, а ещё и палец вверх устремит, помашет дымом перед глазами молодого: 'Двадцать два стакана'!..
Худой, длинный, заросший жидкой бородкой, усталый самочувствием Тарлак, спиной сено греет, грызёт стебелёк суданки, смотрит в небо как осень убегает, ни одного облачка, день, весь долгий год в себе вобрал. Лежит и сочиняет остроколющие, хилые колхозные предположения. Брат у него в районном кабинете сидит. Сам он, заведовать фермой намерен:
- Вот, лежу, смотрю в небо, думаю, не пришло ли время спросить: когда мне премию дадут, я передовик, даю самый большой привес, а меня не награждают, хотя бы курортную путёвку дали, испортилось начальство, не замечает важные достижения простых людей.
Рядом лениво валяется слабый в работе Лёча, у него все старания в мозги ушли, утверждает: ума у него столько - продавать может. Все родственники так ему и говорят: 'откуда у тебя Лёча столько ума, всем раздаёшь и тебе остаётся'. Голова у него действительно огромная. Глаза не в состоянии сосредоточиться, они такие же, как у рогатого скота, выпученные и большие, наполнены мутной пустотой; взгляд расплывчатый, серый, зрачки безликие бросают наружу мутные пятна, коврижки сырые выворачивают зеницы.
Четвероногие питомцы рядом в загонах, тоже ждут, доедают сплошь сухие огрызки, в вылизанные доски яслей тычут морды, соль каменную лижут, по загону торчащие колья выискивают: чешут шеи, морды и ещё короткие рога. Лёчин ум, бычкам и тёлкам не нужен.
Одетый в зелёной выстиранной спецовке Якушков, перекатываться, ворочается, надоело ждать, сел расставил согнутые колени в разные пустоты, ладонь шульгицы над веками приложил, высматривает вагон с рубленными кукурузными стеблями, зрение затуманено неважным состоянием, и голос у него, словно газету сухую съел:
- Смотрю на каждый божий день, народ издалека изучаю, а я теля зрелой коровы, рождён в минуту раскатистой молнии и сильного грома, ведаю, что мне знать надо, точно народ не тот пошёл. Слишком много бездельников, никто работать не хочет, все как Тарлак в начальники рядятся, пьют, танцуют, кабинеты коврами и нетронутыми сочинениями зауживают, трудом нашим бесплатно пользуются. Я советской властью открыто недоволен. И буду недоволен, если меня даже поверх зелёной пограничной кепки гладить станут. Сплошной концерт - и всех корми, мы на них работай, они себе приворовывают, закусывают, поют, и нашим торгуют. А ты ко мне приди, я тебе вилы дам, тебя дармоеда заставлю загон греблом чистить, из навоза коровяк удобрительный добывать научу, так запоёшь, что скотина заслушаются. Надо чтобы мы, скотники и телятники государством руководили! Иначе зачахнет без говядины население. Обмельчало начальство, принижено мелочностью, неотличимую сторону взялись тянуть, а не в состоянии.
- Пусть ко мне тоже придут, - поддержал Степаныч, - я вдобавок, научу их и волынку тянуть, опережать граммы откорма научу.
- Приходил председатель в прошлый год, сразу, когда назначили, пенсионер милицейский - моложе моего зятя. Руки: сожмёт камень - вода польётся; даже в телятник не зашёл, морщится, смрад ему не нравится. Нагло верхние себя ведут, глумятся над нашим трудом, одни мы в самом низу. Вряд ли передовое сознание их исправит. Подменили наш октябрь, и их менять надо.
- В том-то и дело что уже октябрь, скоро дожди мелкие затяжные пойдут, не успеет Карасели всё с полей вывезти, - переживает упрямый, изработаный гладкий лицом Кацан, - так-то может и овце частной какой-то подбор будет, зерно, уроненное в колхозе домашнему скоту прикорм. Не вилы, а скребницу в руках держит Кацан, икры ног чешет, колючки, приставшие к пропитанному навозом комбинезону, удаляет. Говорит, хочет наскрести побольше важных закорючек, какие у других не водятся. Такое скажет, что никому непонятно, похоже, умнее Лёчи. Имеет суждения громадные, всегда излишествующие, какие-то острые, непонятно откуда выныривают, газеты читает, утверждает что: 'Важные народы распространяются словно угощение: одни - каша сваренная из чистого булгура, другие - масло в ступе взбитое, по отдельности вкус не вполне слаженный, смешаешь - приласкаешь обед'. Говорит: 'Главный вопрос по жизни только привилегий, и ничего другого. Из миллиона озимых семян, что брошены в взбороненный гектар, случайно отнимешь одно зерно, а вдруг именно это семя самый весомый колос даст. Беречь людей надо'.
Осенний прикорм довесок твёрдый и сытный, делят кукурузный свал так же, как всякую зелёную массу. Как привыкли, делят. Раскидывают по числу откормочных групп, восемь ровных куп городят. Дед Степан и Генка норовисто скучивают осенний прикорм, незаметно одну копну малую с шумом шевелят; две, покореженными початками уплотняют, бьют вилами копна. Все телятники равно работают, старый и молодой больше всех стараются. Лёча уткнул лоб в держак вилы, своим большим умом озабочен. Ложится Генка вниз головой, глаза в фуражку прячет, копна распределяют. Степаныч, вилы разрозненно в каждый ворох втыкает, кашлянул, и спрашивает: - Кому?
- Тебе!
- А эта кому?..
И дальше пошёл всех перечислять. Плотные груды деду и Генке вместе с кашлем достаются, а когда сплюнет Степаныч, так это Резкину. Резкин мужик сердитый, противный, всем недовольный, стальными зубами постоянный скрежет извлекает, искоса смотрит на кучи, на телят, на людей, на белый свет криво смотрит. Единственно, что удовольствие ему поднимает - это навоз. Излечивает мрачный настрой пресный аргал, долго может восхищаться тёплыми коровьими лепёшками, гнев от него убегает на время; другим предлагает полюбоваться слизкими расплывшимся парящими узорами. Стылый навоз - его вечный восторг, от причуды такой, готов в обморок упасть. Собрать все цветы в большой букет, и как бы ни благоухали, если не корм скоту, ненавистны и презрительны грубому его нутру. Без брани грязной, злобных понуканий - жизнь противная. Давно привык к стойловой надёжности скотины, не умеет работать без возмущений, без палки, без угрожающего окрика. Сам, лицом землистый словно мумия, на рыскающую смерть похожий. Нет желания замечать такого человека.
Заметил Резкин, что меньшая кучка ему только и попадает. Отстранил Степаныча, сам принялся вилами водить по омертвелым застывшим копнам, лютует, показывает на меньшую: - Кому?
Степаныч харкнул, и Генка уже кричит: - Резкину!
- Опять малосложенная мне в награду! - орёт матом нервный указчик, вилами гневу своему угрожает, искрами и блеском дразнит стальные зубы.
- Да это тебе так кажется Теодосий, - усмиряет Степаныч негодующего скотника. - Навалы равны как просфоры в церкви.
Для Резкина: загон, голодное стадо, все телятники - дьяволы бесноватые. Вертлявый бычок брыкаться вздумал, так он его косым ножом прирезал, ветеринар свирепость невоздержанную обнаружил; ветеринару он тем же ножом пригрозил. Пацан, что из копны шумовой выкрикивает назначение корма, в его восприятий чадородие пагубное, недовесок и недоросток, нестриженный байстрюк, чемерица ядовитая в силосной копне.
Лежит 'пацан-чемерица' на рыхлой куче свежего силоса и издевается.
- Кому?
Тут же харкнул дед Степан.
- Резкину! - кричит Генка.
Резкин метнул вилы в Генку. Что-то холодное прозвенело и стукнуло, встаёт Генка, открывает глаза, кепка острым металлическим рогом пробита, железно застряла ладонь в малую копну, не отпускают руку вилы. Дед Степан ногой на руку и кепку надавил, вытащил вилы. Ладонь кровит, выдавил дед молочный сок из незрелого кукурузного зерна, плюнул и смазал, смотрит: рана белеет, значит, затягиваться стала, быстро заживёт.
... Пошёл дождь мелкий моросить. Укатанная бугристая дорога блестит, противится объятиям мокрой пыли. С обеих сторон дышат бархатной пахотой чёрные поля. Генка по наряду буряк вывозит, пустую телегу в поле дальнее гонит, стянутые железными обручами деревянные колёса больно бьют под рёбра.
Вдруг дед Степан бежит, раскачивает искорёженное состояние, рёбра у него давно перекошенные:
- Стой!
Воловик остановил пустой воз:
- Что такое?..
- Беда, беда! Прежде знал. Поставил Карасели, посадил Резкина фермою заведовать. Не при деле я, ужас пришёл, сразу уволил меняя...
Дед Степан упёрся бородой в щербатый кузов телеги, чуть не плачет. - Старик, старик я Генка, пора мне съёживаться, совсем уже старец, - старик бил себя в живот, трясся, и сердобольно повторял: - состарился, старый я, без силы человек, старикашка...
Ничего нового. Генка и так знал!
Перекинул вилы из одной руки в другую Генка, думает: он что, 'двадцать два стакана вина выпил'? Смотрит, как дед ноет усталостью, перебирает волнения, старым изношенным умом душу скребёт. Кольнул Пару в булдыжки, деревянные дышла подпрыгнули, затрясли телегу, крикнул Генка:
- Ъйс! Ча!
Напрягли волы лощенное спаренное ярмо, стукнули железные прясла, зашевелились прутья-шпильки, побежала живая сила в мокрое неубранное буряковое поле.
Дед Степан остался жалостливо глядеть, как горячие раздвоенные тяжёлые копыта сушат дорогу, пар из-под следов колёс идёт, сминают обода влагу, нижней пылью сыплют. Зрит старик удаляющуюся, прыгающую по скользким волнам телегу; уползает воз, он стоит, кажется, что пятиться начал. Прожитые годы нарядились, выстроились в его усталые глаза, будто вымытые от винных осадков бочки. Бьёт кулаком в пролом туловища ушедшего под горб, и всё кричит:
- Дай годы Генка, уступи лета свои! Что старику такому на свете делать? Давнишний, отживший я человек. Навсегда срок подобрался, совсем состарился! Аред я никому не нужный, дряхлый я Генка старии...кка...шкаа... я...яяя.
Генка не слышит, бранит тягловый скот, колит вилами волов, они тоже давно старые.