Территория снов, ложноножка моя дорогая, —
это тот заповедник, в который я выхож и вхож,
кроме той, что на мне, там нога не ступала другая,
да и та не ступала, а лишь трепыхалась. И все ж
Я доверю тебе эти жуткие дебри заката,
громкий шепот шагов от двери до стены, до угла,
я тебя уведу от шопенов по такту за тактом,
чтоб решала ты свой многочлен,
но решить не смогла.
С территории снов мы куда-то опять пропадаем,
но куда-то туда-то, а вовсе совсем не туда.
Это Африка вновь, ложноножка моя дорогая.
Вот колечко в носу от ключей,
вот тамтам а-та-та.
Все мы черные снова, родные дымятся бамбуки,
где же та Чунга-Чанга, к которой я с детства привык?
Все жылеза вокруг, да блуждают башшие бузуки,
норовя ненароком повырвать мой грешный язык.
Все жрецы да рабы, да жрецы, да рабы, да рабыни
расставляют везде крестоносные с виду столбы.
Поднимают свой флаг. И висит этот флаг, будто вымя.
И на десять мужей — десять тысяч — рабы да рабы.
..............................................
Ложноножка моя, я тебе компостирую мозги,
не трамвай, на дырявой бумажке не въедешь в меня.
Территория снов — это кайф, остальное, быть может,
остальное, быть может, быть может, быть может — х...
* * *
Улицы к празднику, пьяные в дым,
движутся лицами прелыми...
Поужинать — и умереть молодым
еще до программы «Время».
Есть в этом тонкий особенный шарм,
чтобы не знать законов,
чтоб свою голову скатать в шар —
и подарить знакомым.
Чтобы из дома да без ключей
выйти без задней мысли —
не так это просто,
хотя дом ничей,
и людей из него вынесли.
Есть еще окна на серой стене,
в которых не видно света.
Человек, несущий дождь на спине,
ничего не знает об этом.
Он совсем по другой стороне идет,
он минует серые плоскости,
попадая в зал Сокровенных Пустот,
где всегда ожидают гости.
Там ему причитается полдень.
Этот медленный с золотом полдень,
как жужжание насекомых,
светом полных и медом полных.
Он выходит на берег Дунтин,
берег озера с именем Дунтин,
в темных водах которого — тучи,
и на флейтах которого — «тун-тин».
В темных водах рождается пламя,
в темных флейтах сужается небо.
Дракон с жемчужными глазами
покоится на дне его.
* * *
Желтые листья летели на юг — золото нищих.
В сером наметилась юбка и скрылась в проулке.
Мокнет белье во дворе. Запахом пищи
я улетаю на север, как на прогулку.
Тянет-потянет дождем, тянет-потянет.
Вытянуть силы не хватит солнце из тучи.
Где же та мышка шуршит?
Тяпнем-потяпнем.
Лучше из мелкой посуды, меньше, да лучше.
Северней улицы, северней самой дешевой квартиры,
северней севера обледенелые руки
тщатся открыть двери чужого сортира.
Мокнет белье, мокнут трусы и брюки.
Что же такое, куда подевались поэты?
Кто воспоет эту жуткую с виду картину?
Все улетели куда-то зачем-то и где-то —
гораздо южнее самой дешевой квартиры.
Падает тело в сугроб, падает тело.
Что-то собака кричит и кричит на хозяев.
В самом-то деле, какое до этого дело —
падает тело или взлетает.
* * *
Мир всем грызущим ногти,
когда восходит солнце
над крышей ржавою,
и папоротник толстый
выходит на балкон, позавтракав, —
и падает с него, такой тяжелый.
Мир всем, кто любит запах мотоцикла
и трескотню его с шести часов утра
под окнами,
а также тем, кто этого не любит
и даже хочет умереть, уснуть...
Мир Гамлету и праху,
что отрясает дворник с ног своих,
мир праху осени, пластинке граммофонной,
что так шипит (наверно, pulvis est).
Салам алейкум под моим окном
разросся, и ничто его не сломит.
Ну, мир ему себе.
Мир всем совсем.
* * *
Между молотом и наковальней
остается пространство на взмах руки.
Твое лицо в рамке овальной
своей рукой убрал я со стола.
Зиновий Гердт уютным голосом
рассказывал нечто правдоподобное.
Его лицо своим голосом
и своей рукой
убрал я со стола.
Между наковальней и молотом
остается пространство для глупых пальцев.
Эти глупые пальцы
убрал я со стола.
Но если вглядеться еще пристальней —
между наковальней и молотом
остается пространство,
по которому сколько ни лупи...
* * *
Ходит женщина молча
и пыль вытирает.
Она знает, что в Руре
воздвигнулся Рурский собор,
или даже не в Руре — в Руане,
какая ей разница, право,
кто воздвигнулся там
и какой это все красоты.
Ходит женщина
в штопанном грязном халате,
молча пыль вытирает
с домов, площадей и мостов.
Она знает, что в Руре
или даже в Руане
неприглядно торчит
запыленный унылый собор.
Что же делать, когда
столько пыли скопилось.
Это ж кто-то придумал
на улице ставить соборы.
Вот она доберется
до всех ПЕруанских соборов.
Вот она им покажет,
как жить в чистоте.
Ходит женщина, ходит
в пустыне великой,
молча пыль вытирает.
* * *
Оставь меня, маленький лисенок,
выгрызающий мой живот,
я не спартанец все-таки,
спартанец в доме напротив живет.
Он выбегает из дому
в разъединственных раструсах.
Мне кажется, даже изморось
зависает у него на усах.
А мне отчего-то жарко так,
запотевают очки.
Лисенок ты мой, жалкенький
и не хичный почти,
лучше займемся пиццею
или выучим, что ли, санскрит.
(И встань вон на ту половицу,
она одна не скрипит).
Можно в окно таращиться,
плющить свои носы.
Вон тот спартанец тащится,
медленный, как часы.
* * *
Вечер родился о двух головах,
правда, с одной больной головой.
Если сказать это в двух словах,
то получается «боже мой».
Что-то не пишется белый стих,
и белый снег не летит никак,
что-то часы — только «тик-тик»,
и не выходит у них «тик-так».
Видно, утеряна связь времен
или другая налажена связь:
стоит назвать только сто имен —
и белый снег полетит в грязь.
Стоит сказать «Никогда. Нигде...» —
но лучше все же подумать сперва
(нужно присесть на одной ноге —
и перестанет болеть голова).
И, забегая немного вперед,
старый будильник отмерит час,
в который что-то произойдет,
но лучше все-таки не сейчас.
Вечер покоится, тих, тягуч.
В темном углу шелохнется зверь,
в теплом кармане утонет ключ.
И потрясающе хлопнет дверь.
Видно, утерян такой секрет,
чтобы два слова сказать навзрыд.
Но если в комнате выключить свет —
Где-то произойдет взрыв.
* * *
Август идет по улице голый.
Фиговый лист желтеет.
Голый король, но король.
Падают шляпы навзничь.
* * *
Кундалини — сгусток космической энергии в человеке.
Изображается в виде спящей змеи, свернувшейся
в основании позвоночника.
Сушумна — нерв, по которому кундалини
поднимается к верхней части мозга.
Кто оставил пальцы на пиано?
Все играют грустный си-минор...
На диване пьяный Командор
сонно лобызает Донну Анну.
Ну, пойдем отсюдова, пора
нам застенчиво попить на кухне чаю,
чтобы окончательно отчалить
в те миры, а может быть, мира.
Кундалини, кажется, уже...
Вот она побегла по сушумне —
действо совершается бесшумно.
Высоко. На пятом этаже.
Вот уже и время истекло.
За окном маячат светофоры.
Дождь. Рассвет. Раздвинутые шторы.
Капает на пыльное стекло.
На диване, свернута кольцом,
будто кошка, дрыхнет Донна Анна.
Пьяный Командор встает с дивана —
и уходит с каменным лицом.
* * *
Я вникал в топологию чайников, кухонь и женщин.
Изучал технологию завтраков «а-ля-скоряк».
Тесный город встречал меня площадью скучной и меньшей,
чем окружность моей головы натощак.
«Все течет», — говорил генерал моей старой знакомой,
повторяя чужие слова и не видя просчет.
Я входил в этот дом, выходя из соседнего дома,
в сотый раз убеждаясь, что здесь ничего не течет.
География комнат проста суммой плоских предметов,
где один не утратил способность скрипеть до утра,
где глаза представляют собой перфорацию света
в неизменном пейзаже проемов, обоев, ковра.
Изменяя ландшафт ягодиц, происходит смещенье,
сообщенье сосудов, посуды и прочая благодать,
в общепринятом смысле похожая на теченье,
на значение слов «не курить», «не сорить», «не стрелять"...
Тихий ангел летел в тихом ужасе над головами,
тишиной обдавая, как газами автомобиль.
Он чертил траекторию смысла на ветхом диване.
Я его наблюдал и, скорее всего, не любил,
отмечал про себя положенье ботинок искомых,
направленье к двери и саму эту дверь. И опять
и опять выходил из себя из какого-то дома,
выходил покурить, насорить, пострелять.
Ковчег
И вот мне уснулось,
и вот мне приснилось,
и вот,
течением мутной реки уносимый, влекомый
нелепый ковчег проплывает, и видно его
сквозь пыльные окна (не мытые на зиму) дома.
В ковчеге — гарем, т. е., судя по звукам вовне —
то песня, то визги, то нежное тихое ржанье,
то страстные стоны — (чего ни услышится мне
в изысканных снах эротического содержания).
Случился потоп, как издревле, в далекой земле,
где бродят гаремы, пасомы на местных ландшафтах,
где млеют на солнце они, и не могут не млеть,
к горячим мужьям прилепляясь то нежно, то жадно.
Случился потоп.
Как случилось, что дикий гарем
один уцелел, оказавшись всех дальше, всех выше?
И сочные женщины с немощным старцем однем.
Плодитесь, — смеялся Господь,
правда, сам я не слышал.
И вьются они, и щебечут ему всякий бред,
и мирром его натирают, и рядят завидно.
И вот промелькнул в их числе то ли Ной, то ли Фрейд
знакомой бородкой, в тугие колечки завитой.
И стонет гарем, не обласканный вовсе никем,
на цыпочках тонких порхает услада младая.
И вот мне приснилось, что я устремляюсь к реке.
Руками машу и кричу, но они... проплывают.
* * *
В домах зовут детей на ужин,
в гробах покойники поют —
всё как обычно, и к тому же —
всё те же «баюшки-баю».
Борщами пахнущий уют...
Но очень сладко и подробно
в гробах покойники поют
о счастье о своем загробном.
Мерцает вечное кино,
где растекается в полете
антропоморфное пятно
теперь уже ненужной плоти.
Не слышно, что кричат во сне
непохмеленные соседи,
неслышно катит ночь ко мне
на стареньком велосипеде.
Ночи венозна синева,
себя показывает крупно.
И слышно, как растет трава
сквозь ребра безымянных трупов.
* * *
Я зависаю от словес,
светлею в ночь, пьянею в дым,
как опадающий с небес
трехцилиндровый серафим.
Мне лиру ангел подает,
он мне прозрачен, как стекло,
он даже спляшет под нее
не очень ловко, но светло,
достаточно, чтоб небеса
разверзлись откликом струны,
чтобы услышать голоса
с обратной стороны Луны.
Я Музу снова извлеку
Из-под дивана, заодно
я залатаю сеть лакун
на этой кукле заводной.
Товарищ, верь, она взойдет
на эшафот, на пьедестал,
ее степенно проведет
конвой по памятным местам:
вот площадь, здесь стоят дома,
там — небо свернуто в трубу,
здесь церковь, здесь сума, тюрьма,
здесь по реке плывут в гробу.
Там будет свадьба на селе,
здесь будет город заложен,
а вот Христос навеселе
ведет по сумеркам двух жен.
Товарищ, спи, товарищ, верь,
я возведу на нос очки —
смотреть, как возятся в траве
святые, словно светлячки.
Трапеза
Иконы темный лик,
и ссыт старик на куст.
Я думаю: «Ну вот».
Я думаю: «И пусть».
А что-то все равно
творится в небесах,
коль рак проник в кишки,
а Рыба — на Весах.
Так выглядит судьба
из зодиачьих пут —
иконы темный лик.
Я думаю: «И пусть».
Испачкана доска
суглинком и яйцом
(цыпленка дух святой),
а Сын сидит с Отцом.
И долог разговор
за трапезою их,
сидят они вдвоем,
а хватит на троих.
Но третий светит им,
как дырочка в носке —
цыпленка святый дух
размазан по доске.
Один, которых три,
он взглядом сыт и пуст,
он думает: «Ну вот».
Я думаю: «И пусть».
* * *
О, дайте мне волшебный «Тампакс» —
такие нежные «Беруши»,
чтобы не слышать скрежет танков
и женщин, за душу берущих,
что в сущности одно и то же.
Даруй, Господь, скорейший климакс
всем душам скорбным, скудным, тощим,
и все же некогда любимым.
Я в мыслях светлых и печальных
пройду по свежему кладбищу,
свиданий вновь не назначая
всем душам скорбным, скудным, нищим.
О, дайте, дайте мне свободу,
О, нате, нате вам бессмертье,
О, на фиг и кому в угоду
бросаю я слова на ветер,
когда, на дерево похожим,
словами населяя крону,
возможно жить, но невозможно
избегнуть общества Харона.
О, дайте мне противный «Tampax»,
(чтобы не слышать, безусловно),
когда застрелят где-то в Татрах
меня случайно и беззлобно.
Луна
Лирическая песня, звон ключей,
в кармане — дырка, а в руках — посуда.
И снова подступается простуда,
как член семьи, но все-таки не член.
Жена не спит, как сотни верных жен,
а шьет носок, посвечивая нимбом.
Из-под руки выскальзывает нитка,
нежна, как шелк, но все-таки не шелк.
Вино, стихи, ну что еще? — Луна.
Луна, конечно, что еще быть может?
Но пусть она нас больше не тревожит,
я не хочу печалиться, жена.
Я не хочу печалиться, я в Рим
хочу, плевать в его фонтаны,
на статуи таращиться на сраные,
ты хочешь в Рим?
Пожалуйста, не ври...
Вон там, смотри, туда смотри, одна
звезда торчит углом Кассиопеи.
Как мало дурней думкой богатеют.
Вино, стихи, ну что еще?
Луна...
* * *
Инородное тело лежит как попало в условленном месте,
извлекая свистящие звуки из камыша.
И таинственный дворник о нем помышляет как о невесте,
потому что не может о чем-то ином помышлять.
Что-то мнится ему, не иначе, ему что-то мнится,
то ли сна ожидает, а то ли каких-то вестей.
Кто-то там пролетает по небу со скоростью птицы
в направлении к утренней или вечерней звезде.
Древний город с названием Ур из семейства кошачьих
остается с созвездием Девы один на один,
но таинственный дворник глаза открывает и чаще
сквозь зеленое днище бутылки на небо глядит.
В этом небе ему предстает инородное тело
как невеста опять предстает, ну а как же еще —
пролетает со свистом оно, как положено, в белом
и как будто его задевает округлым плечом.
Спят супруги в домах, им, супругам, уже недоступно...
Им созвездья скучны и свирели скучны и пусты.
И какой-нибудь муж, полуночным разбуженный стуком,
выползает к двери, на ходу надевая трусы.
Инородное тело фригидно свистит на свирели,
пахнет чем-то съедобным, вино постепенно течет.
Но таинственный дворник глаза закрывает — и верит
в сочетанье созвездий и тел и во что-то еще.
Муза
И Муза не летит, и зверь нейдет
в пределы тайные, где все покрыто мраком,
где на ветру соседская рубаха
сигналы посылает в бытиё.
А бытие немотствует, его
не трогают дела простые, даже
когда пенсионерка тетя Маша
оплакивает сына своего,
лишь вертикально облачность стоит,
великая над праведным и грешным,
да ангелы над ней смыкают вежды
и складывают крылышки свои.
—-------------------
А Муза не летит, отложен рейс,
Москва горит, бесчинствуют монголы.
Народец подлый, вороватый, голый
выпрашивает что-нибудь поесть.