Мал Рос Александр : другие произведения.

Платон Пять ступеней устройства человека и государства

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Аристократия, честолюбие, олигархия, демократия, тирания

  
   0x01 graphic
  
  
   Пять основных видов устройства человека и государства даны философом Платоном (Сократом) в диалоге "Менексен" и книге "Государство". Устройство человека и государства определяются по качествам души человека. Платон выделил пять основных видов устройства человека и государства. Сверху вниз по качеству строя от лучшего к худшему:
      
1. Царская власть или аристократия - власть лучших качеств в человеке и власть лучших в обществе. Философ писал о власти лучших с одобрения народа.
      
2. Тимократия - власть честолюбия и соперничества.
      
3. Олигархия - власть жадности, жлобства и продажности.
      
4. Демократия - беззаконие, безответственность, своеволие, безволие, фактически безвластие.
      
5. Тирания - власть жестокости, злости, ненависти, мести и т.д.
      
Ко всем видам устройства человека и государства применим один универсальный измеритель - качество. Основных видов пять, но разновидностей может быть много, как и качеств сознания человека. Это также и лестница, по которой кто-то восходит, а кто-то опускается, как человек, так и государство.
      
Лучшие люди наверху этой пирамиды обладают качествами любви, мужества, рассудительности, мудрости, справедливости и т.п., соответственно и власть лучших, лучшая власть или лучший общественный строй - это власть подобных людей. Речь идет не только о моральных и духовных качествах, но и о силе, способностях и их реализации. Царской названа власть не по форме, а по внутреннему содержанию, по лучшим качествам души и способностям человека. Близко к царской может быть власть человека с качествами честолюбия и аристократии, но один человек - это не всё государство. Выше лучшего человека может быть только богочеловек и Бог. Человек так и восходит от человека к богочеловеку и Богу. 
      
Из приведенной картинки хорошо видно, что такое настоящая сильная и твёрдая власть, и чем она отличается от власти диктатора и тирана. Сила добра строит, диктатура разрушает и строит на крови и насилии. Построенное на крови и насилии не может быть надёжным и долговечным и разрушается демократической революцией, как переходным периодом по ступеням выше к олигархии. Поскольку разновидностей может быть много, потому и на нижней ступени может быть как тирания разной степени насилия и сумасбродства, так и диктат, различающийся по степени жесткости. Часто попытки народа заменить абсолютную власть на демократию, приводили к власти тирана, "учителя" народа не были учениками Платона (Сократа).
  
   Ниже диалог "Менексен" и часть книги "Государство" по данной тематике.
  
  
  
   Платон "Менексен". Собр. Соч., т.1.
  
  
   Сократ. {234} Откуда ты, Менексен? [1] С городской площади или же из другого места?
  
   Менексен. С площади, Сократ, из зала Совета [2].
  
   Сократ. А что у тебя за дело в Совете? По-видимому, ты считаешь, будто покончил с учением и философией, и, полагая, что с тебя довольно, замыслил обратиться к более высоким занятиям; ты, уважаемый, хотя и очень юн, хочешь управлять нами, старшими, {B} дабы твой род никогда не лишился права поставлять нам попечителя?
  
   Менексен. С твоего позволения, Сократ, если ты посоветуешь мне быть правителем, я изо всех сил буду этого добиваться; если же нет -- не буду. А сейчас я пришел в Совет, узнав, что там намерены избрать того, кто произнесет надгробную речь в честь павших: ты ведь знаешь, они готовят погребение [3].
  
   Сократ. Да, конечно. Но кого же они избрали? Менексен. Пока никого. Они отложили это на завтра. Думаю, однако, что будет избран Архин или Дион [4].
  
   Сократ. {C} Право, Менексен, мне кажется, прекрасный это удел -- пасть на войне5. На долю такого человека выпадают великолепные и пышные похороны, даже если умирает при этом бедняк, вдобавок ему -- даже если он был никчемным человеком -- воздается хвала мудрыми людьми, не бросающими слова на ветер, но заранее тщательно подготовившимися к своей речи. Они произносят свое похвальное слово очень красиво, добавляя к обычным речам и то, что подходит в каждом {235} отдельном случае, и, украшая свою речь великолепными оборотами, чаруют наши души: ведь они превозносят на все лады и наш город, и тех, кто пал на поле сражения, и всех наших умерших предков и воздают хвалу нам самим. Так что я лично, Менексен, почел бы за великую честь удостоиться от них похвалы; всякий раз {B} я стою и слушаю, околдованный, и мнится мне, что я становлюсь вдруг значительнее, благороднее и прекраснее. Как правило, ко мне в этих случаях присоединяются и слушают все это разные чужеземные гости, и я обретаю в их глазах неожиданное величие. При этом кажется, будто они испытывают в отношении меня и всего города те же чувства, что и я сам, и город наш представляется им более чудесным, чем раньше,-- так убедительны речи ораторов. Подобное ощущение величия сохраняется во мне после того дня три, а то и более: {C} столь проникновенно звучат в моих ушах речи оратора, что я едва лишь на четвертый или пятый день прихожу в себя и начинаю замечать под ногами землю, а до тех пор мне кажется, будто я обитаю на островах блаженных. Вот до чего искусны наши ораторы!6
  
   Менексен. Всегда-то ты, мой Сократ, вышучиваешь ораторов! Однако, думаю я, на этот раз избранному придется туго, ведь избрание будет поспешным, так что придется ему просто импровизировать.
  
   Сократ. Как это, мой милый? У любого из этих {D} людей речи всегда наготове, да и вообще импровизация в этих случаях дело нетрудное. Если бы нужно было превознести афинян перед пелопоннесцами или же пелопоннесцев перед афинянами [7], требовался бы хороший оратор, умеющий убеждать и прославлять; когда же кто выступает перед теми самыми людьми, коим он воздает хвалу, недорого стоит складная речь.
  
   Менексен. В самом деле ты думаешь так, Сократ?
  
   Сократ. Да, клянусь Зевсом.
  
   Менексен. И ты полагаешь, что сам сумел бы {E} произнести речь, если бы была в том нужда и тебя избрал бы Совет?
  
   Сократ. Но, Менексен, нет ничего удивительного, если бы я умел говорить: ведь моей учительницей была та, что совсем неплохо разбиралась в риторике и вдобавок обучила многих хороших ораторов, среди них -- выдающегося оратора эллинов Перикла, сына Ксантиппа.
  
   Менексен. О ком ты говоришь? Видимо, об Аспазии? [8]
  
   Сократ. Да, я имею в виду ее и еще Конна, сына Метробия [9]. Оба они -- мои учители, он обучал меня {236} музыке, она -- риторике. И нет ничего удивительного в том, что человек, воспитанный таким образом, искусен в речах. Но и любой обученный хуже меня, например тот, кто учился музыке у Лампра, а риторике -- у Антифонта из Рамнунта [10], был бы вполне в состоянии превознести афинян перед афинянами.
  
   Менексен. А что бы ты мог сказать, если бы должен был говорить?
  
   Сократ. От себя, быть может, я бы ничего не {B} сказал, но не далее как вчера я слушал Аспазию, произносившую надгробную речь по этому самому поводу. Ведь она тоже слыхала о том, что ты мне сообщил, а именно что афиняне собираются назначить оратора. Поэтому она частью импровизировала передо мною то, что следует говорить, частью же обдумала это прежде -- тогда, полагаю я, когда составляла надгробную речь, произнесенную Периклом11, -- и составила теперешнюю свою речь из отрывков той прежней.
  
   Менексен. И ты мог бы вспомнить, что говорила Аспазия?
  
   Сократ. Если не ошибаюсь, да. Ведь я учился у {C} нее и вполне мог заслужить от нее побои, если бы проявил забывчивость.
  
   Менексен. За чем же дело стало?
  
   Сократ. Я опасаюсь, как бы не рассердилась моя наставница, если я разглашу ее речь.
  
   Менексен. Не беспокойся об этом, Сократ, и говори; ты доставишь мне величайшую радость, если произнесешь речь -- принадлежит ли она Аспазии или кому другому.
  
   Говори же!
  
   Сократ. Но. быть может, ты надо мной посмеешься, если тебе покажется, что я, старик, все еще склонен к забаве.
  
   Менексен. Менее всего, Сократ; говори же, как тебе угодно.
  
   Сократ. Ну что ж, я готов доставить тебе {D} удовольствие, даже, верно, согласился бы, коли ты велишь, танцевать для тебя раздетым [12], лишь бы мы были одни. Но слушай; мне думается, она, начав с самих павших, говорила следующим образом:
  
   "Мы отдали им положенный долг, и, приняв его, они следуют теперь дорогой судьбы, сопровождаемые как всем городом, так и своими близкими. Закон и наш {E} долг повелевают нам воздать им в слове последнюю честь. Красиво сказанная речь о прекрасных деяниях остается в памяти слушающих, к чести и славе тех, кто эти дела свершил. Необходимо сказать такое слово, кое достаточно прославило бы погибших, а живых благожелательно убеждало подражать доблести павших; к этому следует призывать их потомков и братьев, отцам же и матерям, а также живым еще родичам старшего поколения доставлять утешение. Какой же именно {237} представляется нам подобная речь? И с чего будет правильным начать похвалу храбрым мужам, при жизни радовавшим своей доблестью близких и избравшим кончину вместо благополучной жизни? Мне представляется, что воздавать им хвалу естественно в соответствии с их природой: они родились людьми достойными. А родились они такими потому, что произошли от достойных. Итак, восславим прежде всего благородство их по рождению, а затем их воспитание и образованность. Вслед за этим мы покажем, как выполняли они {B} свой долг, и это явит их доблестные дела во всем их великолепии.
  
   В основе их благородства лежит происхождение их предков: они не были чужеземцами и потому их потомки не считались метеками [13] в своей стране, детьми пришельцев издалека, но были подлинными жителями этой земли, по праву обитающими на своей родине и вскормленными не мачехой, как другие, а родимой страной, кою они населяли; и теперь они, пав, покоятся в {C} родимых местах той, что их произвела на свет, вскормила и приняла в свое лоно. По справедливости прежде всего надо прославить эту их мать: вместе с тем будет прославлено и благородное их рождение.
  
   Земля наша достойна хвалы от всех людей, не только от нас самих, по многим разнообразным причинам, но прежде и больше всего потому, что ее любят боги. Свидетельство этих наших слов -- раздор и решение богов, оспаривавших ее друг у друга [14]. Разве может {D} земля, коей воздали хвалу сами боги, не заслужить по праву хвалы всех людей? Другой справедливой похвалой будет для нее то, что во времена, когда вся земля производила и взращивала всевозможных животных -- зверье и скот, наша страна явила себя девственной и чистой от диких зверей: из всех живых существ она избрала для себя и породила человека, разумением своим превосходящего остальных и чтящего лишь богов и справедливость. Самым значительным {E} свидетельством моих слов является то, что земля наша породила предков вот этих павших, а также и наших. Любое родящее существо располагает пищей, полезной тем, кого оно порождает, что и отличает истинную мать от мнимой, подставной, коль скоро эта последняя лишена источников, кои питали бы порожденное ею. Наша мать-земля являет достаточное свидетельство того. что она произвела на свет людей: она первая и единственная в те времена приносила пшеничные и ячменные {238} злаки -- лучшую и благороднейшую пищу для людей, и это значит, что она сама породила человеческое существо15.
  
   Подобное свидетельство еще более весомо в отношении земли, чем в отношении женщины: не земля подражает женщине в том, что она беременеет и рожает, но женщина -- земле. При этом земля наша не пожадничала и уделила свой плод другим. После того она {B} породила оливу -- помощницу в трудах для своих детей. Вскормив и взрастив их до поры возмужалости, она призвала богов в качестве их наставников и учителей. Имена их не подобает здесь называть (ведь мы их знаем!); они благоустроили нашу жизнь, учредили каждодневный ее уклад, первыми обучили нас ремеслам и показали, как изготовлять оружие и пользоваться им для защиты нашей земли.
  
   Рожденные и воспитанные таким образом, предки погибших жили, устрояя свое государство, о котором надо здесь вкратце упомянуть. Ведь государство растит {C} людей, прекрасное -- хороших, противоположное -- дурных. Поскольку наши предшественники воспитывались в прекрасном государстве, то с необходимостью становится ясным, что именно благодаря этому доблестны наши современники, к числу которых принадлежат и павшие. Само наше государственное устройство и тогда было и ныне является аристократией: эта форма правления почти всегда господствовала у нас, как и теперь. Одни называют ее демократией, другие еще {D} как-нибудь -- кто во что горазд, на самом же деле это правление лучших [16] с одобрения народа. У нас ведь всегда есть басилевсы [17] -- иногда это цари по рождению, иногда же выборные; а власть в государстве преимущественно находится в руках большинства, которое неизменно передает должности и полномочия тем, кто кажутся лучшими, причем ни телесная слабость, ни бедность, ни безвестность предков не служат поводом для чьего-либо отвода, но и противоположные качества не являются предметом почитания, как в других городах, и существует только одно мерило: властью обладает и правит тот, кто слывет доблестным или мудрым. В основе такого общественного устройства лежит {E} равенство по рождению. В других городах собраны самые различные люди, поэтому и их государственные устройства отклоняются от нормы -- таковы тирании и олигархии18; города эти населяют люди, считающие других либо своими господами, либо рабами. Мы же и все наши люди, будучи братьями, детьми одной матери, {239} не признаем отношений господства и рабства между собою [19]; равенство происхождения заставляет нас стремиться к равным правам для всех, основанным на законе, и повиноваться друг другу лишь в силу авторитета доблести и разума.
  
   Поэтому, воспитанные в условиях полной свободы, отцы погибших и наши отцы, а также и сами эти люди явили всем нам множество прекрасных дел как в частной жизни, так и на общественном поприще, ибо они считали необходимым сражаться за свободу эллинов как с эллинами, так и с варварами -- в защиту всех {B} эллинов. Слишком мало у меня времени, чтобы достойным образом рассказать о том, как они сражались с Евмолпом и амазонками, напавшими на нашу землю, или как еще раньше они бились на стороне аргивян против кадмейцев и на стороне Гераклидов против аргивян [20]: поэты уже воспели в прекрасных стихах их доблесть, сделав ее достоянием всех. И если мы попытаемся восхвалить те же деяния обыкновенным слогом, то {C} скорее всего займем лишь второе место. Итак, мне представляется лучшим это оставить, ибо делам этим была уже отдана достойная дань. Но то достойное славы, по поводу чего еще ни один поэт не высказался достойным образом и что покоится пока в забвении,-- о нем, думается мне, следует напомнить, почтив эти деяния хвалой, дабы побудить других изложить их в песнях и поэмах иного вида, подобающим для свершивших эти деяния образом. Я имею в виду прежде всего следующее: когда персы стали правителями Азии и {D} вознамерились также поработить Европу, дети нашей земли -- наши родители -- преградили им путь; необходимо и справедливо в первую очередь вспомнить о них и восславить их доблесть. Но если кто хочет прославить ее достойно, пусть обратится мысленным взором к тем временам, когда вся Азия была рабыней третьего по счету царя: первым был Кир, который освободил персов и, обуянный гордыней, поработил как своих сограждан, {E} так и прежних повелителей, мидян; он простер свою власть над всей Азией вплоть до Египта; сын его властвовал уже над Египтом и Ливией, насколько он мог в эти страны проникнуть; третий же царь, Дарий, расширил свои владения на суше вплоть до Скифии [21], а корабли его были хозяевами на море и островах, так {240} что никто не мог и помыслить выступить против него. Сознание всех людей было подавлено: ведь Персидская держава подчинила себе столько великих и искусных в войне народов.
  
   Дарий, выдвинув против нас и эретрийцев ложное обвинение в коварных замыслах против Сард, выслал под этим предлогом корабли и грузовые суда с пятисоттысячным войском; военных кораблей было триста, под командованием Датиса22, и Дарий распорядился, чтобы тот, если ему дорога его голова, возвратился с {B} пленными эретрийцами и афинянами. Датис направил свой флот к Эретрии, против воинов, более всех прославленных среди эллинов и немалых числом, в течение трех дней одолел их и обшарил всю эретрийскую землю, чтобы ни один эретриец от него не укрылся, причем сделал он это так: подступив к границам эретрийской земли, его воины, взявшись за руки, образовали цепочку от моря до моря и так прошли всю землю, дабы иметь возможность объявить царю, что никто не сумел от них убежать 23. Точно с таким же замыслом отправились они {C} из Эретрии к Марафону24, словно не вызывало сомнений, что им удастся подобным же образом запрячь в ярмо афинян и увести их в плен вместе с эретрийцами. Когда замысел этот отчасти был приведен в исполнение, но делались еще попытки полного его осуществления, никто из эллинов не пришел на помощь ни эретрийцам, ни афинянам, кроме лакедемонян (причем эти последние явились на помощь на другой день после битвы25); все остальные, устрашенные, предпочли временную безопасность и не трогались с места. Если бы кто-нибудь из нас в это время там оказался, он бы познал, {D} сколь велика была доблесть тех, кто у Марафона встретили полчища варваров и, обуздав всеазиатскую гордыню, первыми водрузили трофеи в честь победы над ними; они стали вождями и наставниками для всех остальных, показав, что могущество персов вполне сокрушимо и что никакая людская сила и никакое богатство не могут противостоять доблести. Я утверждаю, что эти мужи не только дали нам жизнь, но и породили {E} нашу свободу, да и не только нашу, но свободу всех жителей этого материка. Оглядываясь на их деяние, эллины проявляли отвагу и в последующих битвах за свою жизнь, став навсегда учениками сражавшихся при Марафоне.
  
   Итак, высшая награда в нашем слове должна быть отдана этим последним, вторая же -- тем, кто сражался {241} и победил на море -- при Саламине и Артемисии26. И об этих людях многое можно было бы рассказать -- о том, как они выстояли перед надвигавшейся с суши и с моря опасностью, и о том, как они ее отразили. Но я напомню лишь то, что мне представляется самым прекрасным их подвигом: они довершили дело, начатое бойцами при Марафоне. Марафонцы лишь показали эллинам, что их {B} небольшое число может на суше отразить полчища варваров; что же касается морских битв, это пока оставалось неясным: персы пользовались славой непобедимых моряков благодаря своей численности, богатому снаряжению, искусству и силе. И потому в особую заслугу мужам, сражавшимся в те времена на море, надо поставить то, что они рассеяли боязнь, существовавшую тогда среди эллинов, страшившихся огромного числа судов и людей.
  
   Поэтому и те и другие -- как сражавшиеся при Марафоне, так и те, что сражались в морском бою при {C} Саламине, -- научили остальных эллинов умению и привычке не страшиться варваров как на суше, так и на море.
  
   На третьем месте и по числу сражавшихся за благополучие Греции, и по их доблести я назову дело при Платеях27: оно было общим для афинян и лакедемонян. Все они отразили величайшую и тягостнейшую опасность, и эта их доблесть прославляется нами теперь и в последующие времена будет прославляться нашими потомками. После того многие эллинские города {D} оставались еще союзниками варвара, он же объявил о своем намерении вновь пойти войною на эллинов. Справедливо поэтому будет, чтобы мы вспомнили о тех, кто завершил подвиги первых бойцов, очистив от варваров море и изгнав их оттуда всех до единого. Это те, кто сражался при Евримедонте, кто двинулся походом на Кипр и поплыл в Египет и другие земли28: память их {E} надо чтить и быть им признательными за то, что они заставили царя дрожать за свою жизнь и помышлять о ее спасении, вместо того чтобы уготовлять гибель эллинам.
  
   Вот сколь трудную войну вынес на своих плечах {242} весь город, поднявшийся против варваров на защиту свою и других родственных по языку народов. Когда же наступил мир и город пребывал в расцвете своей славы, случилась напасть, обычно выпадающая среди людей на долю тех, кто процветает, -- соперничество, которое затем перешло в зависть. Таким образом, наш город был против воли втянут в войну с эллинами29. В войне, вспыхнувшей вслед за тем, афиняне, защищавшие в Танагре свободу беотийцев, вступили в сражение с лакедемонянами30; исход сражения остался неясен, {B} и дело решили последующие события: лакедемоняне отступили, бросив на произвол судьбы своих подопечных, наши же, победив в трехдневной битве при Энофитах, честно вернули несправедливо изгнанных беотийцев. Эти наши люди первыми после персидской войны защищали эллинскую свободу, противостоя самим же эллинам. Они проявили себя доблестными мужами: освободив тех, кого они защищали, они первыми легли {C} в эту усыпальницу, прославляемые своими согражданами.
  
   После того вспыхнула великая война, когда все эллины скопом двинулись на нашу землю, раздирая ее на части и проявляя недостойную неблагодарность по отношению к нашему городу. Наши победили их в морском сражении и захватили у острова Сфактерия в плен лакедемонских военачальников, которых вполне могли предать смерти, но отпустили, вернули на родину и {D} заключили мир [31], полагая, что против соплеменников следует сражаться лишь до победы и что городу негоже, поддавшись гневу, губить общее дело всех эллинов; против варваров же, считали они, следует биться вплоть до полного их разгрома. Нам следует восславить этих мужей: завершив то сражение, они покоятся здесь, доказав всем, кто сомневался, -- не проявили ли себя некоторые другие эллины в той первой войне против варваров более доблестными, чем афиняне, -- что сомневались они напрасно: ведь афиняне показали в случае, {E} когда на них поднялась вся Эллада, что они вышли победителями из этой войны и захватили в плен предводителей остальных эллинов; в ту войну они вместе с ними одолели варваров, теперь же победили в одиночку всех эллинов.
  
   После этого мира разгорелась третья война, нежданная и опасная, и множество доблестных мужей, павших на этой войне, также покоятся здесь; многие из них водрузили большое число трофеев на побережье {243} Сицнлии, защищая свободу леонтинцев, они поплыли в те края, чтобы оказать им поддержку во исполнение данных им клятв, но из-за дальности морского пути город был не способен оказать им необходимую помощь, и они, утратив силы, познали невзгоды, -- они, для кого у врагов и противников было в запасе больше похвал за их доблесть и рассудительность, чем для некоторых других у друзей32. Многие же погибли при морских сращениях в Геллеспонте33; при этом они в течение одного дня захватили все вражеские суда, а множество остальных разбили. {B}
  
   Говоря о том, что война эта была нежданной и страшной, я имею в виду ту великую зависть, что питали к нашему городу остальные эллины: зависть эта побудила их решиться на переговоры с персидским царем 34, которого они вместе с нами вытеснили из нашей страны; они задумали на свой страх вновь повести его на наш город -- варвара на эллинов -- и объединить против Афин всех эллинов и варваров. Вот тут-то и проявила себя во всем блеске мощь и доблесть нашего города. {C} Когда они считали, что город повержен, когда суда наши были отрезаны у Митилены, наши сограждане на шестидесяти кораблях сами поспешили на помощь этим судам; проявив себя, согласно всеобщему мнению, доблестнейшими людьми, они разбили врагов, освободили друзей, но по несчастной случайности не были вынесены на сушу и потому не покоятся в этой могиле35. Да пребудет их память и слава вечно, ибо благодаря их {D} доблести мы победили не только в этом морском сражении, но продолжали побеждать и в течение всей войны. Город благодаря им обрел славу непобедимого, даже если против него будет все человечество, и славу справедливую, ибо мы победили благодаря собственному превосходству, а не с чужой помощью. И по сей день мы остаемся неодолимыми для этих наших врагов: ведь не они, но мы сами себя повергли и победили36.
  
   Когда затем наступило спокойствие и был заключен мир с остальными эллинами, у нас началась {E} гражданская война37, причем шла она таким образом, что каждый (если только раздор -- это неизбежный удел людей) должен молить бога, чтобы его родной город лихорадило не больше, чем наш. С какой радостью и как по-родственному объединились затем граждане Пирея с жителями столицы вопреки ожиданиям прочих эллинов, с каким чувством меры положили они конец войне {244} против тех, кто был в Элевсине!38 И причиной всего этого было не что иное, как истинное родство, обеспечившее крепкую родственную дружбу не на словах, но на деле. Следует вспомнить здесь и тех, кто погиб в этой междоусобице, и умиротворить их, насколько лишь в наших силах, жертвоприношениями и молитвой, положенными в таких случаях; надо помолиться теперешним их владыкам, тогда и для нас самих наступит умиротворение. Ведь не из-за своей порочности или вражды подняли они друг на друга руку, но по велению {B} тяжкой судьбы. Мы, живые, тому свидетели: будучи людьми той же крови, что и они, мы прощаем друг другу и наши дела, и наши страдания.
  
   После этого у нас воцарилась полная тишина и город обрел спокойствие. Простив варварам [39] то, что, потерпев от него, они отплатили ему за это той же монетой, город наш продолжал негодовать на эллинов, вспоминая их неблагодарность в ответ на благодеяние, их {C} союз с варварами, захват кораблей, некогда спасших им жизнь, и разрушение стен [40] -- последнее как бы в благодарность за то, что ранее мы помешали падению их стен. Город продолжал жить, приняв решение впредь не оказывать помощи ни эллинам, пытающимся поработить других эллинов, ни варварам, питающим против эллинов те же замыслы. И в то время как мы находились в подобном расположении духа, лакедемоняне решили, что мы, покровители свободы, разбиты и {D} теперь их задачей является покорение прочих эллинов. Этот свой замысел они и стали приводить в исполнение.
  
   Но к чему здесь долго распространяться? То, что я сейчас скажу, относится к недавним временам и не к кому иному, как к нам самим: ведь мы знаем, что первые среди эллинов -- аргивяне, беотийцы и коринфяне, пораженные ужасом, вынуждены были обратиться за помощью к нашему городу41. Однако вот величайшее чудо: сам персидский царь оказался в таком затруднении, что ему оставалось искать спасения только у нашего города, против которого он столь рьяно злоумышлял {E} погибель. И если бы кто пожелал выдвинуть справедливое обвинение против нашего города, он был бы прав, упрекнув его в излишней сострадательности и готовности защищать более слабых. Так вот и в то время он оказался не в силах проявить твердость и соблюсти свое оешение не подчиняться никому из своих обидчиков: он подчинился и оказал помощь; один он поддержал {245} всех эллинов, освободив их от рабства, так что они стали свободными вплоть до того времени, когда снова поработили друг друга; что касается царя, то город наш не осмелился прийти ему на помощь, стыдясь трофеев Марафона, Саламина и Платей, и, лишь дав позволение перебежчикам и добровольцам помочь царю, выручил его из беды42. Восстановив затем стены и построив флот, он принял вызов и, понуждаемый воевать, сразился с {B} лакедемонянами в защиту паросцев 43.
  
   Царь почувствовал страх перед нашим городом, видя, что лакедемоняне отказались от войны на море. Стремясь отступить, он потребовал признать его власть над эллинами, обитавшими на материке, которых ранее ему выдали лакедемоняне, и взамен обещал сражаться на нашей стороне и на стороне остальных наших союзников; он рассчитывал, что мы откажемся и тем самым дадим ему предлог для отступления 44. В остальных союзниках он ошибся: они пожелали ему подчиниться; {C} коринфяне, аргивяне, беотийцы и другие союзники договорились с ним и поклялись выдать ему всех эллинов -- обитателей материка с условием, что он заплатит им деньги. Одни лишь мы не дерзнули ни присягнуть, ни предать45: настолько свойственно нашему городу свободолюбие и благородство, покоящиеся на здравой основе и природной нелюбви к варварам, ведь мы -- подлинные эллины, без капли варварской крови. Среди нас нет ни Пелопов, ни Кадмов, ни Египтов, ни Данаев, {D} ни многих других, рожденных варварами и являющихся афинскими гражданами лишь по закону, но все мы, живущие здесь, настоящие эллины, а не полукровки; отсюда городу присуща истинная ненависть к чужеземной природе46. Как бы то ни было, мы снова остались в одиночестве с нашим нежеланием совершить позорное и нечестивое дело, выдав эллинов варварам. {E} Вернувшись, таким образом, к тому самому положению, в каком прежде были побеждены, мы тем не менее с помощью бога завершили войну благополучнее, чем тогда. Ведь после войны у нас остались и корабли, и стены, и наши собственные поселения; сами враги не могли бы желать себе лучшего исхода. Но все же мы потеряли достойных мужей и в этой войне: противники наши воспользовались неудобствами местности в Коринфе {246} и предательством в Лехее47. Достойными людьми показали себя ц те, кто освободили царя и выгнали с моря лакедемонян: я вам о них напомню, вы же, как подобает, превознесете и прославите этих мужей48.
  
   Итак, мы сказали о многих прекрасных и славных делах покоящихся здесь мужей и о других погибших {B} защитниках нашего города; но есть еще больше прекрасных дел, о которых мы не сказали: ведь поистине многих дней и ночей не хватило бы тому, кто пожелал бы все это перечислить. Нам следует, помня об этих людях, передавать всем их потомкам наказ -- не покидать строя своих предков, как на войне, и не отступать под влиянием малодушия. Я и сам хочу наказать вам, сыновья доблестных мужей, -- и сейчас, и когда бы ни встретил вас в будущем -- и буду напоминать вам и {C} увещевать вас стремиться ко всевозможному совершенству. В настоящий момент правильным будет сказать вам то, что отцы наши поручили объявить тем, кого они оставляли; завещали они нам это перед лицом опасности на случай, если им не повезет. Я произнесу сейчас слова, слышанные мною из их собственных уст, кои они с радостью сказали бы вам сами, если были бы в состоянии; так, по крайней мере, заключаю я на основе того, что они тогда говорили. Надо представить себе, будто это их собственная речь; говорили же они так [49]: {D} "Дети, свидетельством того, что вы родились от достойных отцов, является нынешнее событие. Мы могли жить бесславно, но предпочли этому славную смерть, дабы не ввергнуть вас и ваше потомство в позор, а вашим отцам и всему предыдущему поколению нашего рода не принести бесчестье: мы считали, что тем, кто приносит бесчестье своим сородичам, не стоит и жить и что подобное деяние не мило никому из богов и людей -- ни тем, кто ходит еще по земле, ни тем, кто схоронен уже под землею. Вам надлежит, памятуя наши слова, выполнять доблестно все, что бы вы ни делали, {E} зная, что там, где доблесть отсутствует, бесчестны и порочны любые приобретения и дела. Ведь ни богатство не красит того, кто приобрел его трусливым путем (такой человек скорее обогащает другого, чем себя), ни телесная красота и сила, если они присущи трусливому и порочному человеку, не являют собой подобающего ему украшения. Наоборот, при этом бросается в глаза несоответствие, кое еще больше подчеркивает и выявляет трусость, а любое умение в отрыве от справедливости и других добродетелей оказывается хитростью, но не {247} мудростью 50. Поэтому всю свою жизнь, и в начале ее, и в конце, всячески стремитесь к тому, чтобы принести как нам, так и нашим предкам по возможности больше доброй славы; если же нет, знайте, коли мы превзойдем вас в доблести, это принесет нам бесчестье; но если мы уступим вам, то испытаем блаженство. А ваша победа и наше поражение вернее всего в том случае, если вы сумеете не умалить и не уничтожить славу ваших {B} предков: вы должны понимать, что для уважающего себя человека нет ничего постыднее, чем пользоваться почестями не за свои заслуги, но за заслуги своих отцов. Почести, заслуженные родителями,-- прекрасное и величественное сокровище их детей; расточить же сокровище (и деньги, и честь) и не передать его потомкам -- позорно и немужественно; это -- свидетельство недостатка собственного достояния и славы. Так вот, если вы позаботитесь обо всем этом, вы, как друзья, примкнете к нам, вашим друзьям, когда положенный {C} вам удел приведет вас сюда; если же вы пренебрежете нашим наказом и покроете себя позором, никто не примет вас благосклонно. Таково наше слово к нашим сыновьям.
  
   Что касается наших отцов -- у кого они еще есть -- и наших матерей, то надо постоянно их убеждать как можно легче перенести несчастье, если оно надвинется, и не причитать вместе с ними, ибо не надо ничего {D} добавлять к их печали (она и так будет у них достаточно велика из-за выпавшей на их долю судьбы), а, наоборот, следует ее исцелять и смягчать, напоминая им, что боги благосклонно вняли их мольбе и даровали самое великое ее исполнение. Ведь молили они богов не о том, чтобы дети их стали бессмертными, но о том, чтобы они были доблестными и славными, и они обрели эти блага -- величайшие из всех. (А чтобы у смертного мужа все в его жизни получалось согласно его желанию -- это нелегкая вещь.) Мужественно перенося свое несчастье, родители покажут себя истинными отцами своих мужественных сыновей, достойными их славы: {E} если же они поддадутся горю, то возбудят подозрение в том, что либо они не наши отцы, либо наши хвалители были лжецами. Им следует избежать и того и другого и на деле стать нашими самыми большими хвалителями, ясно показав, что они истинные наши родители -- сами мужи и отцы мужей.
  
   Древняя пословица "ничего сверх меры" [51] представляется прекрасной, ведь это в самом деле очень хорошо сказано. Муж, у которого всё приносящее счастье зависит полностью или почти полностью от него самого и который не перекладывает это на плечи других, удача {248} или неудача коих делает неустойчивой и его собственную судьбу, тем самым уготавливает себе наилучший удел и оказывается мудрым, разумным и мужественным. Когда на его долю выпадают имущество или дети или когда он то и другое теряет, эта пословица в высшей степени обретает для него вес: он не радуется чрезмерно и не печалится слишком, ибо полагается на себя самого. Именно такими мы хотим видеть наших {B} сородичей и утверждаем, что таковы они и на самом деле. Сами себя мы теперь тоже явили такими -- не возмущающимися и не страшащимися чрезмерно, если ныне нам предстоит умереть. И мы умоляем наших отцов и матерей прожить остальную часть своей жизни в том же расположении духа, в уверенности, что ни слезами, ни скорбью о нас они не доставят нам ни малейшей радости, но, наоборот, если только есть у умерших какое-то чувство живых, они станут нам в этом случае весьма неприятны, сами же себе нанесут вред тем, что {C} тяжко будут переносить свою недолю; но если они легко и умеренно к ней отнесутся, они нас весьма обрадуют. Ведь жизнь наша получила прекраснейшее, как считается среди людей, завершение, так что следует ее прославлять, а не оплакивать.
  
   Если же они обратят свои мысли на заботу о наших женах и детях и их пропитании, то скорее забудут свое несчастье и будут жить лучше, правильнее и милее для нас.
  
   {D} Для наших сородичей будет достаточно того, что мы им сейчас возвестили; город же наш мы просим позаботиться о наших отцах и сыновьях: пусть сыновья наши получат надлежащее воспитание, отцы же -- содержание, подобающее им в старости. Впрочем, мы уверены, что и без нашей просьбы вы проявите достаточную заботу".
  
   Вот что, сыновья и отцы погибших, поручили они {E} нам для вас возвестить, и я выполняю это со всевозможным тщанием. В свою очередь я за них прошу: одних -- брать пример с павших, других же -- быть стойкими и уверенными в себе, ибо мы берем на себя и личную и общественную заботу о вашей старости, где бы мы ни встретились с кем бы то ни было из отцов погибших. Что же до города, то вы сами знаете, как он о вас печется: он издал законы, касающиеся заботы о детях и родителях тех, кто погиб на войне; эти граждане пользуются особенным покровительством наших законов, согласно которым охрана их поручена высшему должностному лицу, коему надлежит следить за тем, чтобы {249} отцы и матери погибших не претерпели обиды [52]; город следит за совместным воспитанием сыновей погибших, заботясь о том, чтобы сиротство было для них по возможности незаметным; он берет на себя роль отца, пока они еще дети, когда же они достигнут возмужалости [53], отправляет их, снабдив полным вооружением, домой; он указывает им на образ жизни их отцов и напоминает о нем, снабжая их орудиями отцовской доблести; вместе {B} с тем это служит добрым предзнаменованием, когда они отправляются к отцовскому очагу отлично вооруженными, дабы во всеоружии осуществлять там свое управление. Город никогда не забывает оказывать почести тем, кто пал, и ежегодно совершает в общественном порядке обряды, какие положено совершать в честь каждого из них частным образом; кроме того, он учреждает гимнастические и конные, а также и всевозможные мусические состязания, полностью заменяя павшим {C} сыновей и наследников, сыновьям -- отцов, а родителям -- опекунов: все они в течение всей своей жизни пользуются неизменной заботой. Вдумываясь в это, вы должны с большей кротостью переносить ваше несчастье; таким образом, вы будете более угодны как погибшим, так и живым и облегчите себе заботу о других, а им -- заботу о вас. Теперь же и вы, и все остальные, оплакав, согласно обычаю, павших, ступайте".
  
   Вот тебе, Менексен, речь Аспазии, уроженки {D} Милета.
  
   Менексен. Клянусь Зевсом, Сократ, если верить тебе, счастлива Аспазия: будучи женщиной, она способна составлять подобные речи!
  
   Сократ. Но если ты мне не веришь, пойдем со мною, и ты услышишь ее самое.
  
   Менексен. Сократ, я часто встречал Аспазию и знаю, какова она.
  
   Сократ. Что же? Разве ты не восхищаешься ею и не благодарен ей за эту речь?
  
   Менексен. Напротив. Сократ, весьма благодарен {E} за эту речь ей или же тому -- кем бы он ни был,-- кто пересказал ее речь тебе 54. А вдобавок я испытываю великую благодарность к тому, кто ее сейчас произнес.
  
   Сократ. Отлично. Только не выдавай меня, тогда я и впредь буду сообщать тебе многие ее прекрасные политические речи.
  
   Менексен. Будь уверен, не выдам. Лишь бы ты мне их сообщал.
  
   Сократ. Пусть будет так
   .
   http://www.nsu.ru/classics/bibliotheca/plato01/menek.htm
  
  
  
  
   ПЛАТОН
  
   ГОСУДАРСТВО
  
   КНИГА ВОСЬМАЯ
    
   543-- Пусть так. Мы с тобой уже согласились, Главкон, что в образцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети -- тоже, да и все их воспитание будет общим; точно так же общими будут военные и мирные занятия, а царями надо всем этим должны быть наиболее отличившиеся в философии и в военном деле.
  
   -- Да, мы в этом согласились.
  
   -- И договорились насчет того, что как только будут назначены правители, они возьмут своих воинов и расселят их по тем жилищам, о которых мы упоминали ранее; ни у кого не будет ничего собственного, но все у всех общее. Кроме жилищ мы уже говорили, если ты помнишь, какое у них там будет имущество.
  
   -- Помню, мы держались взгляда, что никто не должен ничего приобретать, как это все делают теперь. За охрану наши стражи, подвизающиеся в военном деле, будут получать от остальных граждан вознаграждение в виде запаса продовольствия на год, а обязанностью их будет заботиться обо всем государстве.
  
   -- Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас покончено, то, чтобы продолжить наш прежний путь, давай припомним, о чем у нас была речь перед тем, как мы уклонились в сторону.
  
   -- Нетрудно припомнить. Ты закончил свое рассуждение об устройстве государства примерно теми же словами, что и сейчас: а именно, что ты считаешь хорошим рассмотренное нами тогда государство и соответствующего ему человека, хотя мог бы указать на государство еще более прекрасное и соответственно на такого человека1. Раз подобное государственное устройство правильно, сказал ты, все остальные порочны.
  
   [Четыре вида государственного устройства]
  
   544Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного государственного устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы увидеть их порочность воочию; то же самое, сказал ты, касается и соответствующих людей: их всех тоже стоит рассмотреть. Согласившись между собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и посмотрели бы, правда ли, что наилучший человек -- самый счастливый, а наихудший -- самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал вопрос, о каких четырех видах государственного устройства ты говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант и ты вел с ними беседу, пока мы не подошли к этому вопросу.
  
   -- Ты совершенно верно припомнил.
  
   -- Так вот ты снова и займи подобно борцу то же самое положение2 и на тот же самый мой вопрос постарайся ответить так, как ты тогда собирался.
  
   -- Если только это в моих силах.
  
   -- А мне и в самом деле не терпится услышать, о каких это четырех видах государственного устройства ты говорил.
  
   -- Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, скоторые пользуются известностью. Большинство одобряет критско-лакедемонское устройство3. На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия4: это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее возникает отличная от нее демократия5. Прославленная тирания6 отлична от них всех -- это четвертое и крайнее заболевание государства. Может быть, у тебя есть какая-нибудь иная идея государственного устройства, которая ясно проявлялась бы в каком-либо виде? Ведь наследственная власть7 и приобретаемая за деньги царская власть8, а также разные другие, подобные этим государственные устройства занимают среди указанных устройств какое-то промежуточное положение9 и у варваров встречаются не реже, чем у эллинов.
  
   -- Много странного рассказывают об этом.
  
   -- Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно бывает столько же видов духовного склада, сколько существует видов государственного устройства10. Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть откуда -- от дуба либо от скалы11, а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой все остальное, так как на их стороне перевес?
  
   -- Ни в коем случае, но только от этого.
  
   [Еше о соответствии пяти складов характера пяти видам государственного устройства]
  
   -- Значит, раз видов государств пять, то и у различных людей должно быть пять различных устройств души.
  
   -- И что же?
  
   -- Человека, соответствующего правлению лучших -- аристократическому, мы уже разобрали и правильно признали его хорошим и справедливым.
  
   545-- Да, его мы уже разобрали.
  
   -- Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря, людей, соперничающих между собой и честолюбивых -- соответственно лакедемонскому строю, затем -- человека олигархического, демократического и тиранического, чтобы, указав на самого несправедливого, противопоставить его самому справедливому и этим завершить наше рассмотрение вопроса, как относится чистая справедливость к чистой несправедливости с точки зрения счастья или несчастья для ее обладателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху и устремимся к несправедливости, либо придем к тому выводу, который теперь становится уже ясен, и будем соблюдать справедливость.
  
   -- Безусловно, надо так сделать.
  
   -- Раз мы начали с рассмотрения государственных нравов, а не отдельных лиц, потому что там они более четки, то и теперь возьмем сперва государственный строй, основывающийся на честолюбии (не могу подобрать другого выражения, все равно назовем ли мы его "тимократией"12 или "тимархией"), и соответственно рассмотрим подобного же рода человека; затем -- олигархию и олигархического человека; далее бросим взгляд на демократию и понаблюдаем человека демократического; наконец, отправимся в государство, управляемое тиранически, и посмотрим, что там делается, опять-таки обращая внимание на тиранический склад души. Таким образом, мы постараемся стать достаточно сведущими судьями в намеченных нами вопросах.
  
   -- Такое рассмотрение было бы последовательным и основательным.
  
   [Тимократия]
  
   -- Ну так давай попытаемся указать, каким способом из аристократического правления может получиться тимократическое. Может быть, это совсем просто, и изменения в государстве обязаны своим происхождением той его части, которая обладает властью, когда внутри нее возникают раздоры? Если же в ней царит согласие, то, хотя бы она была и очень мала, строй остается незыблемым.
  
   -- Да, это так.
  
   -- Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше государство и о чем могут там спорить между собой попечители и правители? Или хочешь, мы с e тобой, как Гомер, обратимся с мольбой к Музам13, чтобы они нам поведали, как впервые вторгся раздор, и вообразим, что они станут отвечать нам высокопарно, на трагический лад и как будто всерьез, на самом же деле это будет с их стороны лишь шутка, и они будут поддразнивать нас, как детей.
  
   -- Что же они нам скажут?
  
   546-- Что-нибудь в таком роде: "Трудно пошатнуть государство, устроенное подобным образом. Однако раз всему, что возникло, бывает конец, то даже и такой строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, -- на души и на тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завершению определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у долговечных -- наоборот. Хотя и мудры те, кого вы воспитали как руководителей государства, однако и они ничуть не больше других людей будут способны установить путем рассуждения, основанного на ощущении, наилучшую пору плодоношения и, напротив, время бесплодия для вашего рода: этого им не постичь, и они станут рожать детей в неурочное время. Для божественного потомства существует кругооборот, охватываемый совершенным числом, а для человеческого есть число14, в котором -- первом из всех -- возведение в квадратные и кубические степени, содержащие три промежутка и четыре предела (уподобление, неуподобление, рост и убыль) делает все соизмеримым и выразимым. Из этих чисел четыре трети, сопряженные с пятеркой, после трех увеличении дадут два гармонических сочетания, одно -- равностороннее, то есть взятое сотней столько же раз, а другое -- с той же длиной, но продолговатое: иначе говоря, число выразимых диаметров пятерки берется сто раз с вычетом каждый раз единицы, а из невыразимых вычитается по двойке и они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом это число геометрическое, и оно имеет решающее значение для лучшего или худшего качества рождений. Коль это останется невдомек нашим стражам и они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими природными задатками и со счастливой участью. Прежние стражи назначат своими преемниками лучших из этих детей, но все равно те не будут достойны и чуть лишь займут должности своих отцов, станут нами пренебрегать, несмотря на то что они стражи. Мусические искусства, а вслед за тем и гимнастические они не оценят, как должно; от этого юноши у нас будут менее образованны и из их среды выйдут правители, не слишком способные блюсти и испытывать Гесиодовы поколения, -- ведь и у вас они те же, то есть золотое, серебряное, медное и железное15. Когда железо примешается к 547серебру, а медь к золоту, возникнут несоответствия и нелепые отклонения16, а это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и раздор. Надо признать, что, где бы ни возник раздор, он вечно такой природы".
  
   -- Признаться, Музы отвечают нам правильно.
  
   -- Это и не мудрено, раз они Музы.
  
   -- А что они говорят после этого?
  
   -- Если возник раздор, это значит, что каждые два рода увлекали в свою сторону: железный и медный влекли к наживе, приобретению земли и дома, а также золота и серебра, а золотой и серебряный род, не бедные, но, наоборот, по своей природе богатые, вели души к добродетели и древнему устроению. Применяя силу и соперничая друг с другом, они пришли, наконец, к чему-то среднему: согласились установить частную собственность на землю и дома, распределив их между собою, а тех, кого они до той поры охраняли как своих свободных друзей и кормильцев, решили обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и сторожевой службой.
  
   -- Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.
  
   -- Значит, такой государственный строи -- нечто среднее между аристократией и олигархией.
  
   -- Несомненно.
  
   -- Так совершится этот переход; и каким же будет тогда государственное устройство? По-видимому, отчасти оно будет подражанием предшествовавшему строю, отчасти же -- олигархии, раз оно занимает промежуточное положение, но кое-что будет в нем и свое, особенное.
  
   -- Да, будет.
  
   -- В почитании правителей, в том, что защитники страны будут воздерживаться от земледельческих работ, ремесел и остальных видов наживы, в устройстве совместных трапез, в телесных упражнениях и воинских состязаниях -- во всем подобном этот строй будет подражать предшествовавшему.
  
   -- Да.
  
   -- Там побоятся ставить мудрых людей на государственные должности, потому что там уже нет подобного рода простосердечных и прямых людей, а есть лишь люди смешанного нрава; там будут склоняться на сторону тех, что яростны духом, а также и тех, что г, о попроще -- скорее рожденных для войны, чем для мира; там будут в чести военные уловки и ухищрения: ведь это государство будет вечно воевать. Вот каковы будут многочисленные особенности этого строя.
  
   -- Да.
  
   -- Такого рода люди будут жадны до денег, как это водится при олигархическом строе; в омрачении они, как дикари, почитают золото и серебро, у них заведены кладовые и домашние хранилища, чтобы все это прятать, свои жилища они окружают оградой и там, прямо-таки как в собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на женщин и на кого угодно других.
  
   -- Совершенно верно.
  
   -- Они бережливы, так как деньги у них в чести; свое состояние они скрывают и не прочь пожить на чужой счет. Удовольствиям они предаются втайне, убегая от закона, как дети от строгого отца, -- ведь воспитало их насилие, а не убеждение, потому что они пренебрегали подлинной Музой, той, чья область -- речи н философия, а телесные упражнения ставили выше мусического искусства.
  
   -- Ты говоришь о таком государственном строе, где зло полностью смешалось с добром.
  
   -- Действительно, в нем все смешано; одно только там бросается в глаза -- соперничество и честолюбие, так как там господствует яростный дух.
  
   -- И это очень сильно заметно.
  
   -- Подобный государственный строй возникает, не правда ли, именно таким образом и в таком виде. В моем изложении он очерчен лишь в общем и подробности опущены17, ибо уже и так можно заметить, каким там будет человек, отличающийся справедливостью, или, напротив, очень несправедливый, а рассматривать все правления и все нравы, вовсе ничего не пропуская, было бы делом очень и очень долгим.
  
   -- Это верно.
  
   ["Тимократический" человек]
  
   -- Каким же станет человек в соответствии с этим государственным строем? Как он сложится и каковы будут его черты?
  
   -- Я думаю, -- сказал Адимант, -- что по своему стремлению непременно выдвинуться он будет близок нашему Главкону.
  
   -- Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его натура отличается от Главконовой...18
   -- Чем?
  
   -- Он пожестче, менее образован и, хотя ценит 549образованность и охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрезвычайно послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо подобное, но военные подвиги и вообще все военное: потому-то он и любит гимнастику и охоту.
  
   -- Да, именно такой характер развивается при этом государственном строе.
  
   -- В молодости такой человек с презрением относится к деньгам; но чем старше он становится, тем больше он их любит -- сказывается его природная наклонность к сребролюбию да и чуждая добродетели примесь, поскольку он покинут своим доблестным стражем.
  
   -- Какой же это страж?-- спросил Адимант.
  
   -- Дар слова в сочетании с образованностью; только присутствие того и другого будет всю жизнь спасительным для добродетели человека, у которого это имеется.
  
   -- Прекрасно сказано!
  
   -- А этот юноша похож на свое тимократическое государство...
  
   -- И даже очень.
  
   -- Складывается же его характер приблизительно так: иной раз это взрослый сын хорошего человека, живущего в неважно устроенном государстве и потому избегающего почестей, правительственных должностей, судебных дел и всякой такой суеты; он предпочитает держаться скромнее, лишь бы не иметь хлопот.
  
   -- И как же это действует на его сына?
  
   -- Прежде всего тот слышит, как сокрушается его мать: ее муж не принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит унижения в женском обществе; затем она видит, что муж не особенно заботится о деньгах, не дает отпора оскорбителям ни в судах, ни на собраниях, но беспечно все это сносит; он думает только о себе -- это она постоянно замечает, -- а ее уважает не слишком, хотя и не оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит сыну, что отец его лишен мужества, что он слишком слаб и так далее, то есть все, что в подобных случаях любят напевать женщины.
  
   -- Да, в этом они всегда себе верны.
  
   -- Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз потихоньку говорят детям подобные вещи -- якобы из сочувствия, когда видят, что хозяин не возбуждает судебного дела против какого-нибудь своего должника или иного обидчика; в таких случаях слуги внушают хозяйскому сыну примерно следующее: 550"Вот вырастешь большой, непременно отомсти им за это и будешь тогда настоящим мужчиной, не то что твой отец". Да и вне дома юноша слышит и видит почти то же самое: кто среди граждан делает свое дело, тех называют простаками и не принимают их в расчет, а кто берется не за свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда, слыша и видя подобные вещи, юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому, что говорит его отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружающим, и вот как то, так и другое на него действует: под влиянием отца в нем развивается и крепнет разумное начало души, а под влиянием остальных людей -- вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он неплохой человек, но только попал в дурное общество, то влияния эти толкают его на средний путь, и он допускает в себе господство чего-то среднего -- наклонности к соперничеству и ярости: вот почему он становится человеком честолюбивым и стремится выдвинуться.
  
   -- Ты вполне объяснил, как складывается его характер.
  
   -- Итак, мы имеем второй по порядку государственный строй н соответствующего ему человека.
  
   -- Да, второй.
  
   -- Так не упомянуть ли нам теперь выражение Эсхила: "Приставлен муж иной к иному граду"19, или же, согласно нашему предположению, сперва рассмотрим само государство?
  
   -- Лучше, конечно так.
  
   [Олигархия]
  
   -- Следующим после этого государственным строем была бы, я так думаю, олигархия.
  
   -- Как же она устанавливается?
  
   -- Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении.
  
   -- Понимаю.
  
   -- Надо ли сперва остановиться на том, как тимократия переходит в олигархию?
  
   -- Да, конечно.
  
   -- Но ведь и слепому ясно, как совершается этот переход.
  
   -- Как?
  
   -- Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию; они прежде всего выискивают, на что бы его употребить, и для этого перетолковывают законы, мало считаясь с ними: так поступают и сами богачи, и их жены.
  
   -- Естественно.
  
   -- Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и соревнуясь друг с другом, они уподобляют себе и все население.
  
   -- Это также естественно.
  
   -- Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше почитают они добродетель. Разве не в таком соотношении находятся богатство и добродетель, что положи их на разные чаши весов, и одно всегда будет перевешивать другое?
  
   -- Конечно.
  
   551-- Раз в государстве почитают богатство и богачей, значит, там меньше ценятся добродетель и ее обладатели.
  
   -- Очевидно.
  
   -- А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренебрегают тем, что не ценится.
  
   -- Это так.
  
   -- Кончается это тем, что вместо стремления выдвинуться и удостоиться почестей развивается наклонность к стяжательству и наживе и получают одобрение богачи -- ими восхищаются, их назначают на государственные должности, а бедняк там не пользуется почетом.
  
   -- Конечно.
  
   -- Установление имущественного ценза становится законом и нормой олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее объявляется, что к власти не допускаются те, у кого нет установленного имущественного ценза. Такого рода государственный строй держится применением вооруженной силы или же был еще прежде установлен путем запугивания. Разве это не верно?
  
   -- Да, верно.
  
   -- Короче говоря, так он и устанавливается.
  
   -- Да. Но какова его направленность и в чем состоит та порочность, которая, как мы сказали, ему свойственна?
  
   -- Главный порок -- это норма, на которой он основан. Посуди сам: если кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка, будь он и больше способен к управлению кораблем, не допускать...
  
   -- Никуда бы не годилось такое кораблевождение!
  
   -- Так разве не то же самое и в любом деле, где требуется управление?
  
   -- Я думаю, то же самое.
  
   -- За исключением государства? Или в государстве так же?
  
   -- Еще гораздо больше, поскольку управлять им крайне трудно, а значение этого дела огромно.
  
   -- Так вот уже это было бы первым крупным недостатком олигархии.
  
   -- По-видимому.
  
   -- А разве не так важно следующее...
  
   -- Что именно?
  
   -- Да то, что подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно -- государство бедняков, другое -- богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга.
  
   -- Клянусь Зевсом, этот порок не менее важен.
  
   -- Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни было войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы, боялись бы ее больше, чем неприятеля, либо, отказавшись от вооружения толпы, выказали бы себя подлинными олигархами даже в самом деле сражения. Вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну, так как держатся за деньги.
  
   -- Это нехорошо.
  
   -- Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили, 552что при таком государственном строе одни и те же лица будут и землю обрабатывать, и деньги наживать, и нести военную службу, то есть заниматься всем сразу. Или, по-твоему, это правильно?
  
   -- Ни в коем случае.
  
   -- Посмотри, ни при таком ли именно строе разовьется величайшее из всех этих зол?
  
   -- Какое именно?
  
   -- Возможность продать все свое имущество -- оно станет собственностью другого, -- а продавши, продолжать жить в этом же государстве, не принадлежа ни к одному из его сословий, то есть не будучи ни дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого называют бедняками и неимущими.
  
   -- Такой строй словно создан для этого!
  
   -- При олигархиях ничто не препятствует такому положению, иначе не были бы в них одни черезмерно богатыми, а другие совсем бедными.
  
   -- Верно.
  
   -- Взгляни еще вот на что: когда богатый человек расходует свои средства, приносит ли это хоть какую-нибудь пользу подобному государству в том смысле, как мы только что говорили? Или это лишь видимость, будто он принадлежит к тем, кто правит, а по правде говоря, он в государстве и не правитель, и не подданный, а попросту растратчик готового?
  
   -- Да, это лишь видимость, а на деле он не что иное, как расточитель.
  
   -- Если ты не возражаешь, мы скажем, что как появившийся в сотах трутень -- болезнь для роя, так и подобный человек в своем доме -- болезнь для государства.
  
   -- Конечно, Сократ.
  
   -- И не правда ли, Адимант, всех летающих трутней бог сотворил без жала, а вот из тех, что ходят пешком, он одним не дал жала, зато других наделил ужаснейшим. Те, у кого жала нет, весь свой век -- бедняки, а из наделенных жалом выходят те, кого кличут преступниками.
  
   -- Сущая правда.
  
   -- Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков в государстве, там укрываются и те, что воруют, срезают кошельки, оскверняют храмы и творят много других злых дел.
  
   -- Это ясно.
  
   -- Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в олигархических государствах?
  
   -- Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей.
  
   е-- Так не вправе ли мы думать, что там, с другой стороны, много и преступников, снабженных жалом и лишь насильственно сдерживаемых стараниями властей?
  
   -- Конечно, мы можем так думать.
  
   -- Не признать ли нам, что такими люди становятся там по необразованности, вызванной дурным воспитанием и скверным государственным строем?
  
   -- Да, будем считать именно так.
  
   -- Вот каково олигархическое государство и сколько в нем зол (а возможно, что и еще больше).
  
   -- Да, все это примерно так.
  
   553-- Пусть же этим завершится наш разбор того строя, который называют олигархией: власть в нем основана на имущественном цензе.
  
   ["Олигархический" человек]
  
   Вслед за тем давай рассмотрим и соответствующего человека -- как он складывается и каковы его свойства.
  
   -- Конечно, это надо рассмотреть.
  
   -- Его переход от тимократического склада к олигархическому совершается главным образом вот как...
  
   -- Как?
  
   -- Родившийся у него сын сперва старается подражать отцу, идет по его следам, а потом видит, что отец во всем том, что у него есть, потерпел крушение, столкнувшись неожиданно с государством, словно с подводной скалой: это может случиться, если отец был стратегом или занимал другую какую-либо высокую .должность, а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнаннию или к лишению гражданских прав и всего имущества...
  
   -- Естественно.
  
   -- Увидев все это, мой друг, пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись, думаю я, за свою голову, сон в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и своим трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой человек не возведет на тот трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя в тиаре и ожерельях, с коротким мечом за поясом?
  
   -- По-моему, да.
  
   -- А у ног этого царя, прямо на земле, он там и сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных соображений, имея в виду лишь умножение своих скромных средств. Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать у него восторга и почитания, а его честолюбие будет направлено лишь на стяжательство и на все то, что к этому ведет.
  
   -- Ни одна перемена не происходит у юноши с такой быстротой и силой, как превращение любви к почестям в любовь к деньгам.
  
   -- Разве это не пример того, каким бывает человек при олигархическом строе?
  
   -- По крайней мере это пример извращения того типа человека, который соответствовал строю, предшествовавшему олигархии.
  
   -- Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот человек.
  
   -- Давай.
  
   -- Прежде всего сходство здесь в том, что он чрезвычайно ценит деньги.
  
   -- Конечно.
  
   554-- Он бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои желания, не допуская других трат и подавляя прочие вожделения как пустые.
  
   -- Безусловно.
  
   -- Ходит он замухрышкой, из всего извлекая прибыль и делая накопления; таких людей толпа одобряет. Разве черты его не напоминают подобный же государственный строй?
  
   -- По-моему, да. По крайней мере деньги чрезвычайно почитают и подобное государство, и такой человек.
  
   -- И я думаю, раз уж он такой, он не обращал внимания на свое воспитание.
  
   -- Наверное. А то бы он не поставил слепого хорегом и не оказывал бы ему особых почестей20.
  
   -- Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не признаем, что у него из-за недостатка воспитания появляются наклонности трутня -- отчасти нищенские, отчасти преступные, хотя он всячески их и сдерживает из предосторожности?
  
   -- Конечно.
  
   -- А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы заметить преступность таких людей?
  
   -- На что?
  
   -- На то, как они опекают сирот или вообще получают полную возможность поступать вопреки справедливости.
  
   -- Верно.
  
   -- Разве отсюда не ясно, что в других деловых отношениях такой человек, пользуясь доброй славой, поскольку его считают справедливым, с помощью остатков порядочности насильно сдерживает другие свои дурные наклонности, хотя он и не убежден, что так будет лучше; он укрощает их не по разумным соображениям, а в силу необходимости, из страха, потому Что дрожит за судьбу своего имущества.
  
   -- Конечно.
  
   -- И, клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей обнаружишь наклонности трутней, когда дело идет об издержках за чужой счет.
  
   -- Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.
  
   -- Значит, такой человек раздираем внутренней борьбой, его единство нарушено, он раздвоен: одни вожделения берут верх над другими -- по большей части лучшие над худшими.
  
   -- Да, так бывает.
  
   -- По-моему, такой человек все же приличнее многих, хотя подлинная добродетель душевной гармонии и невозмутимости весьма от него далека.
  
   -- Да, мне тоже так кажется.
  
   555-- И конечно, его бережливость будет препятствовать ему выступить за свой счет, когда граждане будут соревноваться в чем-либо ради победы или ради удовлетворения благородного честолюбия: он не желает тратить деньги ради таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к расточительству и сделать ее своим союзником в честолюбивых устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой собственных средств и потому большей частью терпит поражение, но зато остается богатым.
  
   -- И даже очень.
  
   -- Так будет ли у нас еще сомнение в том, что человека бережливого, дельца можно сопоставить с олигархическим государством?
  
   -- Нет, ничуть.
  
   -- После этого, как видно, надо рассмотреть демократию -- каким образом она возникает, а возникнув, какие имеет особенности, -- чтобы познакомиться в свою очередь со свойствами человека подобного склада и вынести о нем свое суждение.
  
   -- Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед по избранному нами пути.
  
   -- Олигархия переходит в демократию примерно следующим образом: причина здесь в ненасытной погоне за предполагаемым благом, состоящим якобы в том, что надо быть как можно богаче.
  
   -- Как ты это понимаешь?
  
   -- Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи богатыми, не захотят ограничивать законом распущенность молодых людей и запрещать им расточать и губить свое состояние; напротив, правители будут скупать их имущество или давать им под проценты ссуду, чтобы самим стать еще богаче и могущественнее.
  
   -- Это у них -- самое главное.
  
   -- А разве не ясно, что гражданам такого государства невозможно и почитать богатство, и вместе с тем обладать рассудительностью -- тут неизбежно либо то, либо другое будет у них в пренебрежении.
  
   -- Это достаточно ясно.
  
   -- В олигархических государствах не обращают внимания на распущенность, даже допускают ее, так что и людям вполне благородным иной раз не избежать там бедности.
  
   -- Конечно.
  
   -- В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но зато у них есть и жало21, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и замышляют переворот.
  
   -- Да, все это так.
  
   -- Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают таких людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив; взимая проценты, во много раз превышающие первоначальный долг, они разводят в государстве множество трутней и нищих.
  
   556-- И еще какое множество!
  
   -- А когда в государстве вспыхнет такого рода зло, они не пожелают его тушить с помощью запрета распоряжаться своим имуществом кто как желает и не прибегнут к приему, который устраняет всю эту беду согласно другому закону...
  
   -- Какому это?
  
   -- Тому, который следует за уже упомянутым и заставляет граждан стремиться к добродетели. Ведь если предписать, чтобы большую часть добровольных сделок граждане заключали на свой страх и риск, стремление к наживе не отличалось бы таким бесстыдством и в государстве меньше было бы зол, подобных только что нами указанным.
  
   -- И даже намного меньше.
  
   -- В наше время из-за подобных вещей правители именно так настроили подвластных им граждан. Что же касается самих правителей и их окружения, то молодежь у них избалованная, ленивая телом и духом и слабая; у нее нет выдержки ни в страданиях, ни в удовольствиях, и вообще она бездеятельна.
  
   -- Как же иначе?
  
   -- Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродетели они радеют ничуть не больше, чем бедняки.
  
   -- Да, ничуть.
  
   -- Вот каково состояние и правящих, и подвластных. Между тем они бывают бок о бок друг с другом и в путешествиях, и при любых других видах общения: на праздничных зрелищах, в военных походах, на одном и том же корабле, в одном и том же войске; наконец, и посреди опасностей они находятся вместе, и ни в одном из этих обстоятельств бедняки не оказываются презренными в глазах богатых. Наоборот, нередко бывает, что человек неимущий, весь высохший, опаленный солнцем, оказавшись во время боя рядом с богачом, выросшим в тенистой прохладе и нагулявшим себе за чужой счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем растерялся. Разве, по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что подобного рода люди богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без посторонних глаз с таким же бедняком не скажет e он ему, что господа-то наши -- никчемные люди?
  
   -- Я уверен, что бедняки так и делают.
  
   -- Подобно тому как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, -- а иной раз неурядица в нем бывает и без внешних причин, -- так и государство, находящееся в подобном состоянии, заболевает22 и воюет само с собой по малейшему поводу, причем некоторые его граждане опираются на помощь со стороны какого-либо олигархического государства, а другие -- на помощь демократического; впрочем, иной раз междоусобица возникает и без постороннего вмешательства.
  
   557-- И даже очень часто.
  
   [Демократия]
  
   -- Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию.
  
   -- Да, именно так устанавливается демократия, происходит ли это силой оружия или же потому, что ее противники, устрашившись, постепенно отступят.
  
   -- Как же людям при ней живется? И каков этот государственный строй? Ведь ясно, что он отразится и на человеке, который тоже приобретет демократические черты.
  
   -- Да, это ясно.
  
   -- Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и откровенность и возможность делать что хочешь.
  
   -- Говорят, что так.
  
   -- А где это разрешается, там, очевидно, каждый устроит себе жизнь по своему вкусу.
  
   -- Да, это ясно.
  
   -- Я думаю, что при таком государственном строе люди будут очень различны.
  
   -- Конечно.
  
   -- Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех.
  
   -- Конечно.
  
   -- При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.
  
   -- Что ты имеешь в виду?
  
   -- Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключает в себе все роды государственных устройств. Пожалуй, если у кого появится желание, как у нас с тобой, основать государство, ему необходимо будет отправиться туда, где есть демократия, и уже там, словно попав на рынок, где торгуют всевозможными правлениями, выбрать то, которое ему нравится, а сделав выбор, основать свое государство.
  
   -- Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.
  
   -- В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать подобно другим условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?
  
   558-- Пожалуй, но лишь ненадолго.
  
   -- Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении некоторых осужденных? Или ты не видел, как при таком государственном строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и продолжают вращаться в обществе: словно никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полубог.
  
  
   -- Да, и таких бывает много.
  
   -- Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое если с малолетства -- в играх и в своих занятиях -- он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не озабочен тем, от каких кто занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаруживал свое расположение к толпе.
  
   -- Да, весьма благородная снисходительность!
  
   -- Эти и подобные им свойства присущи демократии -- строю, не имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует своеобразное равенство -- уравнивающее равных и неравных.
  
   -- Нам хорошо знакомо -- то, о чем ты говоришь.
  
   ["Демократический" человек]
  
   -- Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности. Или, может быть, надо сперва рассмотреть, как в ней складываются эти черты, подобно тому как мы рассматривали сам государственный строй?
  
   -- Да, это надо сделать.
  
   -- Не будет ли это происходить вот как: у бережливого представителя олигархического строя, о котором мы говорили, родится сын и будет воспитываться, я думаю, в нравах своего отца.
  
   -- Так что же?
  
   -- Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те вожделения, что ведут к расточительству, а не к наживе: их можно назвать лишенными необходимости.
  
   -- Ясно.
  
   -- Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей беседе, сперва определим, какие вожделения необходимы, а какие нет?
  
   -- Хочу.
  
   -- Те вожделения, от которых мы не в состоянии избавиться, можно было бы по справедливости назвать необходимыми, а также и те, удовлетворение которых приносит нам пользу: подчиняться как тем, так и другим неизбежно уже по самой нашей природе. Разве не так?
  
   -- Конечно, так.
  
   -- Значит, об этих наклонностях мы вправе будем сказать, что они неизбежны.
  
   -- Да, вправе.
  
   559-- Что же? А те, от которых человек может избавиться, если приложит старания с юных лет, и которые вдобавок не приносят ничего хорошего, а некоторые из них, наоборот, ведут к дурному? Назвав их лишенными необходимости, мы дали бы верное обозначение.
  
   -- Да, вполне верное.
  
   -- Не взять ли нам сперва примеры тех и других вожделений и не посмотреть ли, каковы они, чтобы дать затем общий их образец?
  
   -- Да, это нужно сделать.
  
   -- Потребность в питании, то есть в хлебе и в приправе, не является ли необходимостью для того, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувствовать?
  
   -- Думаю, что да.
  
   -- Потребность в хлебе необходима в двух отношениях, поскольку она и на пользу нам, и не может прекратиться, пока человек живет.
  
   -- Да.
  
   -- Потребность же в приправе необходима постольку, поскольку приправа полезна для хорошего самочувствия.
  
   -- Конечно.
  
   -- А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с вожделением к иной, избыточной пище? Если это вожделение обуздывать с малолетства и отвращать от него путем воспитания, то большинство может от него избавиться: ведь оно вредно для тела, вредно и для души, так как не развивает ни разума, ни рассудительности. Правильно было бы назвать его лишенным необходимости.
  
   -- Да, более чем правильно.
  
   -- И не назвать ли нам эти вожделения разорительными, а те, другие, прибыльными, потому что они помогают работе?
  
   -- Да, конечно.
  
   -- Так же точно скажем мы о любовных и прочих подобных же вожделениях.
   -- Да, именно так.
  
   -- А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь преисполнен таких лишенных необходимости желаний и вожделений, под властью которых он находится, тогда как человеком бережливым, олигархического типа, владеют лишь необходимые вожделения.
  
   -- Ну конечно.
   -- Так вот, вернемся к тому, как из олигархического человека получается демократический. Мне кажется, что большей частью это происходит следующим образом...
  
   -- А именно?
  
   -- Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает меда трутней и попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и будет у него, поверь мне, началом перехода от олигархического типа к демократическому.
  
   -- Да, совершенно неизбежно.
  
   -- Как в государстве происходит переворот, когда некоторой части его граждан оказывается помощь извне вследствие сходства взглядов, так и юноша меняется, когда некоторой части его вожделений помогает извне тот вид вожделений, который им родствен и подобен.
  
   -- Да, несомненно.
  
   -- И я думаю, что в случае, когда в противовес этому что-то помогает его олигархическому началу, будь то уговоры или порицания отца либо остальных членов семьи, в нем возникает возмущение и 560противоборство ему, а также борьба с самим собою.
  
   -- Конечно.
  
   -- Иной раз, по-моему, демократическое начало уступает олигархическому, часть вожделений отмирает, иные изгоняются, в душе юноши появляется какая-то стыдливость, и все опять приходит в порядок.
  
   -- Это случается иногда.
  
   -- Но затем, думаю я, другие вожделения, родственные изгнанным, потихоньку развиваясь, вследствие неумелости отца как воспитателя становятся многочисленными и сильными.
  
   -- Обычно так и бывает.
  
   -- Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от этого тайного общения рождается множество других вожделений.
  
   -- Конечно.
  
   -- В конце же концов, по-моему, они, заметив, что акрополь его души пуст, захватывают его у юноши, ибо пет там ни знаний, ни хороших навыков, ни правдивых речей -- всех этих лучших защитников и стражей рассудка людей, любезных богам.
  
   -- Несомненно.
  
   -- Вместо них, думаю я, на него совершат набег ложные мнения и хвастливые речи и займут у юноши эту крепость.
  
   -- Безусловно.
  
   -- И вот он снова вернется к тем лотофагам23 и открыто поселится там. Если же его родные двинут войско на выручку бережливого начала его души, то его хвастливые речи запрут в нем ворота царской стены, не впустят союзного войска, не примут даже послов, то есть разумных доводов людей постарше и поумнее, хотя бы то были всего лишь частные лица; в битве с бережливым началом они одержат верх и с бесчестием, как изгнанницу, вытолкнут вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а рассудительность назовут недостатком мужества и выбросят ее, закидав грязью24. В убеждении, что умеренность и порядок в расходовании средств -- это деревенское невежество и черта низменная, они удалят их из своих пределов, опираясь на множество бесполезных прихотей.
  
   -- Да, это-то уж непременно.
  
   -- Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в великие таинства, они затем низведут туда, с большим блеском, в сопровождении многочисленного хора, наглость, разнузданность и распутство, увенчивая их венками и прославляя в смягченных выражениях: наглость они будут называть просвещенностью, разнузданность -- свободою, распутство -- великолепием, бесстыдство -- мужеством. Разве не именно так человек, воспитанный в границах 561необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и бесполезным?
  
   -- Это совершенно очевидно.
  
   -- Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и досуга на необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на лишенные необходимости. Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое, он отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится какое-то равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем другому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но все будет питать поровну.
  
   -- Конечно.
  
   -- И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в свою крепость, если кто-нибудь ему скажет, что одни удовольствия бывают следствием хороших, прекрасных вожделений, а другие -- дурных и что одни вожделения надо развивать и уважать, другие же -- пресекать и подчинять. В ответ он будет отрицательно качать головой и говорить, что все вожделения одинаковы и заслуживают равного уважения.
  
   -- Подобного рода люди именно так и поступают.
  
   -- Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а бывает, что нападает на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты. Порой он проводит время в беседах, кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает, и что придется ему в это время сказать, то он и выполняет. Увлечется он людьми военными -- туда его и несет, а если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость: приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь и так все время ею и пользуется.
  
   -- Ты отлично показал уклад жизни человека, которому все безразлично.
  
   -- Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, прекрасен и пестр, как его государство. Немало мужчин и женщин позавидовали бы жизни, в которой совмещается множество образчиков государственных укладов и нравов.
  
   -- Да, это так.
  
   562-- Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим?
  
   -- Допустим.
  
   -- Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам еще остается разобрать: это -- тирания и тиран.
  
   -- Вот именно.
  
   [Тирания]
  
   -- Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает тирания. Что она получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно.
  
   -- Ясно.
  
   -- Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демократии получается тирания?
  
   -- То есть?
  
   -- Благо, выдвинутое как конечная цель -- в результате чего и установилась олигархия, -- было богатство, не так ли?
  
   -- Да.
  
   -- А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.
  
   -- Правда.
  
   -- Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
  
   -- Что же она, по-твоему, определяет как благо?
  
   -- Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.
  
   -- Да, подобное изречение часто повторяется.
  
   -- Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.
  
   -- Как это?
  
   -- Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется победой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.
  
   -- Да, так оно и бывает.
  
   -- Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей, там восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на все свобода?
  
   -- Как же иначе?
  
   -- Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов неповиновение привьется даже животным.
  
   -- Как это понимать?
  
   -- Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын -- значить больше отца; там не станут почитать и бояться роди-телей 563(все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин -- с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.
  
   -- Да, бывает и так.
  
   -- А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.
  
   -- Очень верно подмечено.
  
   -- Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
  
   -- По выражению Эсхила, "мы скажем то, что на устах теперь"25.
  
   -- Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее, чем в других местах, участь животных, подвластных человеку, -- этому никто не поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице: "Собаки -- это хозяйки"26, лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так-то вот и все остальное преисполняется свободой.
  
   -- Ты мне словно пересказываешь мой же собственный сон: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в деревню.
  
   -- Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь, то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами -- писаными или Неписаными, -- чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем нe было над ними власти.
  
   е-- Я это хорошо знаю.
  
   -- Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.
  
   -- Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?
  
   -- Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще больше и сильнее развивается здесь -- из-за своеволия -- и порабощает демократию. В самом деле, 564все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.
  
   -- Естественно.
  
   -- Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства обращается не во что иное, как в чрезмерное рабство.
  
   -- Оно и естественно.
  
   -- Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.
  
   -- Это не лишено основания.
  
   -- Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь, встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и порабощает ее.
  
   -- Ты верно говоришь.
  
   -- Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые: мы их уподобили трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.
  
   -- Это правильно.
  
   -- Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь -- в тело. И хорошему врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее, чем опытному пчеловоду, -- главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, -- но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.
  
   -- Клянусь Зевсом, это уж непременно.
  
   -- Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее...
  
   -- А именно?
  
   [Три "части" демократического государства: трутни, богачи и народ]
  
   -- Разделим мысленно демократическое государство на три части -- да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе.
  
   -- Это так.
  
   -- Но здесь они много ядовитее, чем там.
  
   -- Почему?
  
   -- Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.
  
   -- Конечно.
  
   -- Из состава толпы всегда выделяется и другая часть...
  
   -- Какая?
  
   -- Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся самые упорядоченные по своей природе.
  
   -- Естественно.
  
   -- С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
  
   -- Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
  
   -- Таких богачей обычно называют сотами трутней.
  
   -- Да, пожалуй.
  
   565-- Третий разряд составляет народ -- те, что трудятся своими руками, чужды делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся вместе.
  
   -- Да, но у них нет желания делать это часто, если им не достается их доля меда.
  
   -- А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возможность отнять собственность у имущих и раздать ее народу, оставив, правда, большую часть себе?
  
   -- Таким-то способом они всегда получат свою долю.
  
   -- А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защищаться, выступать в народном собрании и вообще действовать насколько это возможно.
  
   -- Конечно.
  
   -- И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно обвинит их в кознях против народа и в стремлении к олигархии.
  
   -- И что же?
  
   -- В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клеветниками, готов не со зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они волей-неволей становятся уже действительными приверженцами олигархии. Они тут не при чем: просто тот самый трутень ужалил их и от этого в них зародилось такое зло.
  
   -- Вот именно.
  
   -- Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.
  
   -- Конечно.
  
   -- А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать?
  
   -- Конечно, привык.
  
   -- Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник народа27.
  
   -- Да, совершенно ясно.
  
   "Тиранический" человек
  
   -- С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана? Впрочем, ясно, что это происходит, когда он начинает делать то же самое, что в том сказании, которое передают относительно святилища Зевса Ликейского в Аркадии.
  
   -- А что именно?
  
   -- Говорят, что, кто отведал человеческих внутренностей, мелко нарезанных вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Или ты не слыхал такого предания?
  
   -- Слыхал.
  
   -- Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвычайно послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников? Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду по несправедливым обвинениям и осквернит себя, отнимая у человека жизнь: своими нечестивыми устами 566и языком он будет смаковать убийство родичей. Карая изгнанием и приговаривая к страшной казни, он между тем будет сулить отмену задолженности и передел земли. После всего этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из человека в волка?
  
   -- Да, это ему неизбежно суждено.
  
   -- Он -- тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью.
  
   -- Да, он таков.
  
   -- Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а потом вернулся -- назло своим врагам, -- то возвращается он уже как законченный тиран.
  
   -- Это ясно.
  
   -- Если же те, кто его изгнал, не будут в состоянии его свалить снова и предать казни, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тайное убийство.
  
   -- Обычно так и бывает.
  
   -- Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть только они достигнут такой власти, они велят народу назначить им телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.
  
   -- Это уж непременно.
  
   -- И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью, за себя же пока вполне спокоен.
  
   -- Безусловно.
  
   -- А когда увидит это человек, имеющий деньги, вместе с деньгами и основание ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, как гласило прорицание Крезу, ...к берегам песчанистым Герма без оглядки бежит, не стыдясь прослыть малодушным28.
  
   -- Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.
  
   -- Если бы его захватили, он был бы казнен.
  
   -- Непременно.
  
   -- А тот, народный ставленник, ясно, не покоится "величествен... на пространстве великом"29, но, повергнув многих других, прямо стоит на колеснице своего государства уже не как представитель народа, а как совершенный тиран.
  
   -- Еще бы.
  
   -- Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека того государства, в котором появляется подобного рода смертный?
  
   -- Конечно, надо разобрать.
  
   -- В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто бы ему ни встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает многое о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и кротким.
  
   -- Это неизбежно.
  
   -- Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, так что они перестанут его беспокоить, я думаю, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе...
  
   -- Это естественно.
  
   567-- ...да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него.
  
   -- Это ясно.
  
   -- А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо постоянно будоражить всех посредством войны.
  
   -- Да, необходимо.
  
   -- Но такие действия сделают его все более и более ненавистным для граждан.
  
   -- Конечно.
  
   -- Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему свое недовольство всем происходящим -- по крайней мере, те, что посмелее.
  
   -- Вероятно.
  
   -- Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился.
  
   -- Ясно.
  
   -- Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство.
  
   -- Дивное очищение, нечего сказать!
  
   -- Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела все наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.
  
   -- По-видимому, для тирана это необходимо, если . он хочет сохранить власть.
  
   -- Он связан блаженной необходимостью либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью.
  
   -- Да, связан.
  
   -- И не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам своими этими действиями, тем больше требуется ему верных телохранителей?
  
   -- Конечно.
  
   -- А кто ему верен? Откуда их взять?
  
   -- Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.
  
   -- Клянусь собакой, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то трутнях, о чужеземном сброде.
  
   -- Это тебе верно кажется.
  
   -- Что же? Разве тиран не захочет иметь местных телохранителей?
  
   -- Каким образом?
  
   -- Он отберет у граждан рабов, освободит их и сделает своими копейщиками.
  
   -- В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.
  
   -- Блаженным же существом назовешь ты тирана, 568раз подобного рода люди -- его верные друзья, а прежних, подлинных, он погубил!
  
   -- Он принужден довольствоваться такими.
  
   -- Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество составят эти новые граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть и избегать его.
  
   -- Несомненно.
  
   -- Недаром, видно, мудреное дело -- сочинять трагедии, а ведь в этом особенно отличился Эврипид.
  
   -- Что ты имеешь в виду?
  
   -- Да ведь у него есть выражение, полное глубокого смысла:
  
   Тираны мудры ведь, общаясь с мудрыми30.
  
   Он считает -- это ясно, -- что тиран общается с мудрецами.
  
   -- И как он до небес превозносит тираническую власть31 и многое другое в этом деле -- он и остальные поэты!
  
   -- Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и нас, и всех тех, кто разделяет наши Взгляды на общественное устройство, извинят, если мы не примем их в наше государство именно из-за того, что они так прославляют тираническую власть.
  
   -- Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере те, кто из них поучтивее.
  
   -- Обходя другие государства, собирая густую толпу, подрядив исполнителей с прекрасными, сильными, впечатляющими голосами, они привлекают граждан к тирании и демократии.
  
   -- Да, и при этом очень стараются.
  
   -- Мало того, они получают вознаграждение и им оказываются почести всего более, как это и естественно, со стороны тиранов, а на втором месте и от демократии. Но чем выше взбираются они к вершинам государственной власти, тем больше слабеет их почет, словно ему не хватает дыхания идти дальше.
  
   -- Действительно это так.
  
   -- Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к этому войску тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и посмотрим, на какие средства оно содержится.
  
   -- Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они имеются в государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он уменьшает обложение населения налогами.
  
   -- А когда эти средства иссякнут?
  
   -- Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников и сподвижниц уже на отцовские средства.
  
   -- Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.
  
   -- Это тирану совершенно необходимо.
  
   -- Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорей уж, наоборот, отец за счет сына, 569и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и от так называемых достойных32 людей; теперь же народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства: так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.
  
   -- Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.
  
   -- Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом и, если тот не отступится, прибегнет даже к побоям?
  
   -- Да, он отнимет оружие у своего отца.
  
   -- Значит, тиран -- отцеубийца и плохой кормилец для престарелых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь"33: так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство -- рабство у рабов.
  
   -- Это именно так и бывает.
  
   -- Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточно разобрали, как из демократии получается тирания и каковы ее особенности?
  
   -- Вполне достаточно.
  
   ____________________
    
   6 Аристотель, рассматривая тиранию ("Политика", IV 8), выделяет три ее типа. Первые два близки к царской власти, покоясь на законном основании и на добровольном признании со стороны подданных, хотя "власть в них осуществляется деспотически, по произволу тиранов" (1295а 15-17). Третий вид--тирания по преимуществу -- соответствует абсолютной монархии, но возникает "против желания подданных", так как "никто из свободных людей не согласится добровольно подчиняться такого рода власти" (1295а 17-23). В "Риторике" Аристотель определяет тиранию как "неограниченную (aoristos) монархию" (I 8, 1366а 2).
  
  
  
   ПЛАТОН
  
   ГОСУДАРСТВО
  
   КНИГА ДЕВЯТАЯ
   571-- Остается рассмотреть самого человека при тираническом строе, иначе говоря, как он развивается из человека демократического, каковы его свойства и что у него за жизнь -- бедственная или, напротив, счастливая.
   -- Да, пока он остался у нас без рассмотрения.
   -- Знаешь ли, что мне еще желательно?
   -- Что?

[Анализ вожделений]

   --По-моему, мы недостаточно разобрали вожделения -- в чем они состоят и сколько их. А раз этого не хватает, не будет полной ясности и в том исследовании, которое мы предпринимаем.
   -- Стало быть, уместно разобрать это сейчас.
   -- Конечно. Посмотри, что мне хочется здесь выяснить: из тех удовольствий и вожделений, которые лишены необходимости, некоторые представляются мне противозаконными. Они, пожалуй, присущи всякому человеку, но, обуздываемые законами и лучшими вожделениями, либо вовсе исчезают у некоторых людей, либо ослабевают, и их остается мало. Однако есть си такие люди, у которых они становятся и сильнее, и многочисленнее.
   -- О каких вожделениях ты говоришь?

[Вожделения, пробуждающиеся во время сна]

   -- О тех, что пробуждаются во время сна когда дремлет главное, разумное и кроткое, начало души, зато начало дикое, звероподобное под влиянием сытости и хмеля вздымается на дыбы, отгоняет от себя сон и ищет, как бы это удовлетворить свой норов. Тебе известно, что в таком состоянии оно отваживается на все, откинув всякий стыд и разум. Если ему вздумается, оно не остановится даже перед попыткой сойтись с своей собственной матерью, да и с кем попало из людей, богов или зверей; оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи. Одним словом, ему все нипочем в его бесстыдстве и безрассудстве.
   -- Сущая правда.
   -- Когда же человек соблюдает себя в здоровой воздержности, он, отходя ко сну, пробуждает свое разумное начало, потчует его прекрасными доводами и рассуждениями и таким образом воздействует на свою совесть. Вожделеющее же начало он хоть и не заглушает вовсе, но и не удовлетворяет его до пресыщения:
   пусть оно успокоится и не тревожит своими радостями 572и скорбями благороднейшее в человеке; пусть это последнее без помехи, само по себе, в совершенной своей чистоте стремится к исследованию и ощущению того, что ему еще не известно, будь то прошлое, настоящее или будущее. Точно так же человек укротит и яростное свое начало, для того чтобы не отходить ко сну взволнованным и разгневанным. Успокоив эти два вида свойственных ему начал и приведя в действие третий вид -- тот, которому присуща разумность, -- человек предается отдыху. Ты знаешь, что при таких условиях он скорее всего соприкоснется с истиной и меньше всего будут ему мерещиться во сне всякие беззаконные видения.
   -- Я совершенно с тобой согласен.
   -- Но мы слишком отклонились в сторону, говоря об этом. Мы хотели убедиться лишь вот в чем: какой-то страшный, беззаконный и дикий вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными: это-то и обнаруживается в сновидениях'. Суди сам, дело ли я говорю и допускаешь ли ты это.
   -- Конечно, допускаю.
   -- Так припомни, как мы обрисовали человека, ставшего демократом. Он чуть ли не с рождения, во всяком случае с малых лет, воспитывался бережливым отцом, который почитал лишь стяжательские вожделения и никакого почета не оказывал тем желаниям, без которых, по его мнению, можно обойтись и которые, как он считал, возникают лишь для забавы и красоты. Не так ли?
   -- Да, так.
   -- Общаясь с более изысканными людьми, преисполненными вожделений, которые мы только что разбирали, юноша втягивается в их образ жизни и всяческую разнузданность, потому что ему отвратительна отцовская скупость. Но по своей природе он лучше тех, кто его портит, поэтому он останавливается как бы посредине между обоими этими подходами к жизни: его тянет и в ту, и в другую сторону. Вкушая, как он считает, умеренно от обеих этих жизней, он живет не низменной жизнью и не беззаконной и превращается из человека олигархического в демократа.
   -- О подобного рода человеке составилось, да и до сих пор держится именно такое мнение.

[Тирания и незаконные вожделения. Образ тирана (продолжение)]

   -- Предположим опять-таки, что у этого человека, когда он станет постарше, будет молодой сын, воспитанный в нравах своего отца.
   -- Предположим.
   -- Предположи еще, что и с ним произойдет то же самое, что с его отцом: его станет тянуть ко всяческому беззаконию, которое его совратители называют полнейшей свободой. Отец и все остальные его близкие поддерживают в нем склонность соблюдать середину, но его совратители этому противодействуют. Когда же эти искусные чародеи и творцы тиранов не надеются как-либо иначе завладеть юношей, они ухитряются внушить ему какую-нибудь страсть, руководящую вожделениями к праздности и к растрате накопленного; 573такая страсть -- прямо-таки огромный крылатый трутень. Или, по-твоему, это нечто иное?
   -- По моему, именно так.
   -- Вокруг этой страсти ходят ходуном прочие вожделения, за которыми тянется поток благовонных курений и мазей, венков, вин, безудержных наслаждений, обычных при такого рода общениях. До крайности раздув и вскормив жало похоти, эти вожделения снабжают им трутня, и тогда этот защитник души, охваченный неистовством, жалит. И если он захватит в юноше какое-нибудь мнение или желание, притязающее на порядочность и не лишенное еще стыдливости, он убивает их, выталкивает вон, пока тот совсем не очистится от рассудительности и не преисполнится нахлынувшим на него неистовством.
   -- Ты описываешь появление вылитого тирана.
   -- А разве не из-за всего этого и тому подобного Эрот2 искони зовется тираном?
   -- Пожалуй.
   -- Да и у пьяного в голове, мой друг, разве происходит не то же, что у тирана?
   -- Видимо, так.
   -- Ну, а кто тронулся в уме и неистовствует, тот надеется справиться не то что с людьми, но даже с богами.
   -- Действительно.
   -- Человек, мой друг, становится полным тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошел с ума от разлития черной желчи, -- а все это из-за того, что либо такова его натура, либо привычки, либо то и другое.
   -- Совершенно верно.
   -- Видно, вот так и рождается подобный человек. Ну, а как же он живет?
   -- Есть шутливая поговорка: "Это и ты мне скажешь"3.
   -- Скажу. По-моему, после этого пойдут у них празднества, шествия всей ватагой, пирушки, заведутся подружки, ну и так далее: ведь тиран-Эрот, обитающий в их душе, будет править всем, что в ней есть.
   -- Это неизбежно.
   -- С каждым днем и с каждой ночью будет расцветать много ужаснейших вожделений, предъявляющих непомерные требования.
   -- Да, их расцветет много.
   -- Значит, доходы, если какие и были, скоро иссякнут.
   -- Конечно.
   -- А за этим последуют заклады имущества и сокращение средств.
   -- И что же?
   -- Когда все истощится, тогда рой раздувшихся вожделений, угнездившихся в этих людях, начнет жужжать, и люди, словно гонимые стрекалом различных желаний, а особенно Эротом (ведь он ведет за собой все желания, словно телохранителей), станут жалить, высматривая, у кого что есть и что можно отнять с помощью обмана или насилия.
   -- Да, конечно.
   574-- У них настоятельная потребность грабить, иначе придется терпеть невыносимые муки и страдания.
   -- Да, это неизбежно.
   -- Все возрастая, стремление такого человека к удовольствиям превосходит его прежние прихоти и их обездоливает; точно так же он сам начинает притязать на превосходство перед своим отцом и матерью, поскольку он их моложе, и, издержав свою долю, он будет присваивать и тратить отцовские деньги.
   -- И что же дальше?
   -- Если родители не допустят этого, разве он не попытается первым делом обокрасть их и обмануть?
   -- Непременно.
   -- А если бы это было ему невозможно, разве он не ограбил бы их, прибегнув к насилию?
   -- Я думаю, да.
   -- А если старики окажут сопротивление и вступят с ним в борьбу, разве он пощадит их и остережется поступков, свойственных тиранам?
   -- Я не поручусь за участь родителей такого человека.
   -- Но, ради Зевса, Адимант, неужели из-за какой-то новой своей подружки, без которой он мог бы и обойтись, он станет бить любимую с детства мать? Или ради цветущего юноши, с которым он только что подружился, хотя и без этого можно бы обойтись, он подымет руку на своего родного отца, пусть престарелого и отцветшего, но самого давнишнего из своих друзей? Неужели этот человек отдаст, по-твоему, своих родителей в рабство подобным людям, введя их в свой дом?
   -- Отдаст, клянусь Зевсом.
   -- Великое же счастье родить сына с тираническими наклонностями!4
   -- Да, величайшее!
   -- А что же с ним будет, когда истощатся у него и отцовские, и материнские средства, а между тем в нем скопился целый рой прихотей? Не заставит ли его это сначала покуситься на стены чужого дома либо на плащ запоздалого ночного прохожего, а затем дочиста ограбить какой-нибудь храм? Во всех этих поступках прежние его мнения о том, что прекрасно, а что гадко, усвоенные им с детских лет и считавшиеся правильными, покорятся власти недавно выпущенных на волю желании, сопровождающих Эрота и им возглавляемых. Раньше, пока человек подчинялся обычаям, законам и своему отцу и внутренне ощущал себя демократом, эти желания высвобождались у него лишь в сновидениях; теперь же, когда его тиранит Эрот, человек навсегда становится таким, каким изредка бывал во сне, -- ему не удержаться ни от убийства, ни от обжорства, ни от проступка, как бы ужасно все это ни было: посреди всяческого безначалия и беззакония в нем тиранически живет Эрот. 575Как единоличный властитель, он доведет объятого им человека, словно подвластное ему государство, до всевозможной дерзости, чтобы любой ценой удовлетворить и себя, и сопровождающую его буйную ватагу, составившуюся из всех тех вожделений, что нахлынули на человека отчасти извне, из его дурного окружения, отчасти же изнутри, от бывших в нем самом такого же рода вожделений, которые он теперь распустил, дав им волю. Разве не такова жизнь подобного человека?
   -- Да, такова.
   -- Когда подобного рода людей в государстве немного, а все прочие мыслят здраво, те уезжают в чужие земли, служат там телохранителями какого-нибудь тирана или в наемных войсках, если где идет война. Когда же подобные вожделения проявляются у них в мирных условиях, то и у себя на родине они творят много зла, хотя и по мелочам.
   -- Что ты имеешь в виду?
   -- Да то, что они совершают кражи, подкапываются под стены, отрезают кошельки, раздевают прохожих, святотатствуют, продают людей в рабство. Бывает, что они занимаются и доносами, если владеют словом, а то и выступают с ложными показаниями или берут взятки.
   -- Нечего сказать, по мелочам! Так ведь ты выразился о причиняемом ими зле, когда таких людей немного?
   -- Да, по мелочам, потому что сравнительно с великим злом это действительно мелочи: ведь в смысле вреда и несчастья для государства все это лишено, как говорится, того размаха, каким отличается тиран. Когда в государстве наберется много таких людей и их последователей и они ощутят свою многочисленность, то как раз из их среды и рождается тиран, чему способствует безрассудство народа. Это будет тот из них, кто сам в себе, то есть в своей душе, носит самого великого и отъявленного тирана.
   -- Естественно, ведь такой человек и будет самым большим тираном.
   -- Если ему уступят без сопротивления; если же государство не допустит этого, тогда, как в недавно упомянутом примере у него поднялась рука на родных мать и отца, точно так же поступит он и со своей родиной, лишь только окажется в состоянии: он покарает ее тем, что введет в нее своих новых сподвижников; в рабстве у них будет содержаться и воспитываться некогда милая ему "родина-мать"5, как говорят критяне, то есть его отечество. Вот конечная цель вожделений подобного человека.
   -- Она состоит именно в этом.
   -- Подобного рода люди таковы и в частной жизни, еще прежде, чем станут у власти. С кем бы они ни вступали в общение, они требуют лести и полной готовности к услугам, а когда сами в чем-нибудь нуждаются, тогда так и льнут к человеку, без стеснения 576делая вид, будто с ним близки, но чуть добьются своего -- они опять чужие.
   -- Это очень верно подмечено.
   -- Значит, за всю свою жизнь они ни разу ни с кем не бывали друзьями; они вечно либо господствуют, либо находятся в рабстве: тираническая натура никогда не отведывала ни свободы, ни подлинной дружбы.
   -- Конечно.
   -- Разве не правильно было бы назвать таких людей не заслуживающими доверия?
   -- Как же иначе!
   -- Да и в высшей степени несправедливыми, если в нашей беседе мы правильно сделали раньше вывод относительно того, в чем заключается справедливость.
   -- Конечно, мы сделали его правильно.
   -- Итак, о крайне дурном человеке давай мы в общих чертах скажем так: это человек, который и наяву таков, как в тех сновидениях, что мы разбирали.
   -- Совершенно верно.
   -- А таким становится тот, кто при своих природных тиранических склонностях достигает единоличной власти, и, чем дольше он обладает такой властью, тем более он становится таким.
   -- Это уж обязательно, -- сказал Главкон, в свою очередь вступая в беседу.

[Тираническая душа несчастна]

   с--Так вот, разве не окажется самым несчастным человеком тот, кто является отъявленным негодяем? И чем дальше и больше была бы в его руках власть, тем больше и на более долгий срок он был бы таким в действительности, хотя большинство представляет это себе по-разному.
   -- Нет, это необходимо обстоит именно так.
   -- А также и в отношении сходства: человек тиранический соответствует тиранически управляемому государству, а демократ -- государству демократическому. И в остальных случаях то же самое?
   -- Как же иначе?
   -- И как государство относится к государству в смысле добродетели и благополучия, так и человек относится к человеку?
   -- Не иначе.
   -- А как, в смысле добродетели, относится государство с тираническим строем к государству, управляемому царем, которое мы разбирали раньше?
   -- Они совершенно противоположны друг другу: одно из них -- самое благородное, другое -- самое низкое.
   -- Я не стану спрашивать, какое из них ты считаешь каким, -- это и без того ясно. Но в смысле процветания или, наоборот, бедности ты так же решаешь или иначе? Нас не должно поражать зрелище тирана, отдельно взятого или окруженного немногочисленной свитой, нам надо рассмотреть все государство в целом, 'войти в него, во все вникнуть и, присмотревшись, уже тогда высказывать о нем свое мнение.
   -- Твое требование правильно. Однако всякому ясно, что нет более жалкого государства, чем управляемое тиранически, и более благополучного, чем то, в котором правят цари.
   -- А если и применительно к отдельным людям я потребовал бы того же самого, разве мое требование не было бы правильным? Я считаю, что о них может 577судить лишь тот, кто способен рассматривать человека, вникая мысленно в его нрав, а не глядеть, как ребенок, только на внешность и поражаться всему тому, что у тиранов придумывается для представительства, чтобы произвести впечатление на посторонних: надо уметь в этом разбираться. Мне думается, всем нам следовало бы прислушаться к отзывам того, кто действительно имел возможность составить себе суждение, то есть кто проживал бы в одном доме с тираном, наблюдал бы его домашний обиход и его отношение к членам семьи: тогда тиран предстал бы перед нами в наиболее обнаженном виде, без этих пышных одеяний, словно для постановки трагедии. То же самое и когда положение в государстве принимает опасный оборот: кто наблюдал все это, пусть бы сообщил нам, как обстоит у тирана дело в смысле благополучия либо несчастья сравнительно с остальными людьми.
   -- И это твое требование было бы в высшей степени правильным.
   -- Хочешь, мы предположим, что принадлежим к числу тех, кто может так судить, или что мы уже встретились с подобного рода людьми? Тогда у нас было бы кому отвечать на наши вопросы.
   -- Конечно, хочу.
   -- Ну так подойди к рассмотрению этого вопроса вот каким образом: припомни, в чем сходство между государством и отдельным человеком, и по очереди бери ту или иную черту, указывая, каково при этом состояние того и другого.
   -- А именно как это делать?
   -- Прежде всего, если начать с государства: свободным или рабским ты назовешь государство с тираническим строем?
   -- Как нельзя более рабским.
   -- Однако ж ты видишь, что там есть господа и свободные люди.
   -- Да, вижу, но их совсем мало, а все государство
   в целом, да и самое в нем порядочное находится в позорном и бедственном рабстве.
   -- Раз отдельный [тиранический] человек подобен такому же государству, то и в нем необходимо должен быть тот же порядок: душа его преисполнена рабством и низостью, те же ее части, которые были наиболее порядочными, находятся в подчинении, а господствует лишь малая ее часть, самая порочная и неистовая.
   -- Это неизбежно.
   -- Что же, назовешь ли ты такую душу рабской или свободной?
   -- Я-то назову ее рабской.
   -- А ведь рабское и тиранически управляемое государство всего менее делает то, что хочет.
   -- Конечно.
   -- Значит, и тиранически управляемая душа всего менее будет делать что ей вздумается, если говорить о душе в целом. Всегда подстрекаемая и насилуемая яростным слепнем, она будет полна смятения и раскаяния.
   -- Несомненно.
   -- Богатым или бедным бывает по необходимости тиранически управляемое государство?
   -- Бедным.
   578-- Значит, и тиранически управляемой душе приходится неизбежно быть всегда бедной и неудовлетворенной.
   -- Да, это так.
   -- Что же? Разве такое государство и такой человек не преисполнены неизбежно страха?
   -- И даже очень.
   -- Где еще, в каком государстве, по-твоему, больше горя, стонов, плача, страданий?
   -- Нигде.
   -- А думаешь ли ты, что всего этого больше у кого-нибудь другого, чем у человека тиранического, неистовствующего из-за своих вожделений и страстей?
   -- Конечно, у него этих переживаний больше, чем у любого.
   -- Глядя на все это и тому подобное, я думаю, ты решил, что такое государство -- самое жалкое из государств?
   -- А разве это неверно?
   -- Даже очень верно. Но что ты скажешь о человеке с тираническими наклонностями, если заметишь в нем то же самое?
   -- Он много несчастливее всех остальных.
   -- Вот это ты уже говоришь неверно.
   -- Как так?
   -- Я думаю, что вовсе не он всех несчастнее.
   -- А кто же?
   -- Еще несчастнее его покажется тебе, пожалуй, вот какой человек...
   -- Какой?
   -- Да тот, кому при его тиранических наклонностях не удастся прожить весь свой век частным лицом, раз уж его постигнет такая беда, что какое-нибудь стечение обстоятельств позволит ему стать тираном.
   -- Из того, о чем у нас раньше шла речь, я заключаю, что ты прав.
   -- Да, но в таких вопросах нельзя довольствоваться общими соображениями, а нужно таким же способом, как раньше, исследовать все досконально. Ведь тут исследование касается самого главного -- хорошей и дурной жизни.
   -- Совершенно верно.
   -- Посмотри же, дело ли я говорю. При рассмотрении этого вопроса надо, по-моему, исходить из следующего...
   -- Из чего именно?
   -- Да из того, в каком положении находится любой из богатых граждан, владелец многих рабов. Эти люди очень похожи на тиранов тем, что им подвластны многие: тут разница только в том, что тирану подвластно больше народа.
   -- Да, в этом вся разница.
   -- Как ты знаешь, такие люди живут спокойно и не боятся своей челяди.
   -- С чего же им бояться?
   -- Да не с чего. Но понимаешь ли ты, что этому причиной?
   -- Да то, что любому из частных лиц приходит на e помощь все государство.
   -- Вот именно. Ну, а если кто из богов возьмет такого человека, имеющего пятьдесят или больше рабов, и перенесет его в пустыню вместе с женой, детьми, челядью и со всем имуществом -- туда, где не найдется свободнорожденных людей, чтобы оказать ему помощь, -- сколько бы у него, по-твоему, возникло разных опасений, страхов за себя, за детей и за жену, как бы их всех не погубила челядь?
   -- По-моему, он всегда был бы в страхе.
   579-- Разве не стал бы он заискивать кое перед кем из своих рабов, не давал бы разные обещания, не начал бы отпускать их на волю без всякой надобности? Он сам оказался бы льстецом у своей прислуги.
   -- Это для него неизбежно: иначе он погибнет.
   -- Ну, а если вокруг него бог поселит множество соседей, однако таких, что они не выносят притязаний человека на господство и, если уж им подвернется такой человек, карают его крайними мерами?
   -- Тогда он и вовсе попадет в беду, раз его кругом сторожат одни лишь враги.
   -- А разве не в такой тюрьме содержится тот тиран, чью натуру мы разбирали? Ведь он полон множества разных страстей и страхов; со своей алчной душой только он один во всем государстве не смеет ни выехать куда-либо, ни пойти взглянуть на то, до чего охотники все свободнорожденные люди; большей частью он, словно женщина, живет затворником в своем доме и завидует остальным гражданам, когда кто-нибудь уезжает в чужие земли и может увидеть что-то хорошее.

[Осуществление тиранических наклонностей -- еще худшее зло для человека, чем их подавление]

   -- Это бывает именно так.
   -- Вдобавок ко всем этим бедам еще хуже придется тому, кто внутренне плохо устроен, то есть человеку с тираническими наклонностями (ты недавно признал его самым несчастным), если он не проведет всю свою жизнь как частное лицо, а будет вынужден каким-то случаем действительно стать тираном и, не умея справиться с самим собой, попытается править другими. Это вроде того, как если бы человек слабого здоровья, не справляющийся со своими болезнями, проводил свою жизнь не в уединении, а, напротив, был бы вынужден бороться и состязаться с сильными и крепкими людьми.
   -- Между ними полнейшее сходство, Сократ, ты совершенно прав.
   -- Так не правда ли, дорогой мой Главкон, такое состояние -- это, безусловно, несчастье, и жизнь того, кто сделался тираном, еще тяжелее жизни, которую ты признал самой тяжкой для человека?
   -- Да, это очевидно.
   -- Значит, хотя иной с этим и не согласится, но, по правде говоря, кто подлинно тиран, тот подлинно раб величайшей угодливости и рабства, вынужденный льстить самым дурным людям. Ему не удовлетворить своих вожделений, очень многого ему крайне недостает, он оказывается поистине бедняком, если кто умеет охватить взглядом всю его душу. Всю свою жизнь он полон страха, он содрогается и мучается, коль скоро он сходен со строем того государства, которым управляет. А сходство между ними ведь есть, не правда ли?
   -- И притом большое.
   580-- Кроме того, мы отметим в этом человеке те черты, о которых мы уже говорили раньше: власть неизбежно делает его завистливым, вероломным, несправедливым, недружелюбным и нечестивым; он поддерживает и питает всяческое зло; все это постепенно разовьется в нем еще больше; он будет чрезвычайно несчастен и такими же сделает своих близких.
   -- Никто из людей со здравым смыслом не станет . этого оспаривать.

[Градация пяти складов души по степени счастья]

   -- Так подойди же! В таком случае у нас словно уже имеется судья по всем этим вопросам. Итак, выноси решение: кто, по-твоему, займет первое место по счастью, кто -- второе и так далее из пяти представителей -- царского строя, тимократии, олигархии, демократии и тирании?
   -- Решение вынести нетрудно: в смысле добродетели и порока, счастья и его противоположности я ставлю их в том же порядке, в каком они выступали перед нами подобно театральным хорам6.
   -- Так давай наймем глашатая! Или я сам объявлю, что сын Аристона вынес решение считать самым счастливым самого добродетельного и справедливого человека, а таким будет человек наиболее царственный, властвующий над самим собой; самым несчастным он считает самого порочного и несправедливого, а таким будет тот, кто и сам для себя худший тиран, да еще и до крайности тиранит свое государство.
   -- Пусть у тебя так и будет объявлено!
   -- А не добавить ли мне еще, что все это независимо от того, останутся ли эти их свойства тайной для всех людей и богов?
   -- Добавь и это.
   -- Пусть так! Пусть это будет нашим первым доказательством. Другим должно быть вот какое, если только оно убедительно...
   -- Что же это за доказательство?

[Соответствие трех начал человеческой души трем сословиям государства и трем видам удовольствий]

   -- Раз государство подразделяется на три сословия, то и в душе каждого отдельного человека можно различить три начала7. Здесь, мне кажется, возможно еще одно доказательство.
   -- Какое же?
   -- Следующее: раз в душе имеются три начала, им, на мой взгляд, соответствуют три вида удовольствий, каждому началу свой. Точно так же подразделяются вожделения и власть над ними.
   -- Что ты имеешь в виду?
   -- Мы говорили, что одно начало -- это то, посредством которого человек познает, другое -- посредством которого он распаляется, третьему же, из-за его многообразия, мы не смогли подыскать какого-нибудь одного, присущего ему, обозначения и потому назвали его по тому признаку, который в нем выражен наиболее резко: мы нарекли его вожделеющим -- из-за необычайной силы вожделений к еде, питью, любовным утехам и всему тому, что с этим связано. Сюда относится и сребролюбие, потому что для удовлетворения таких вожделений очень нужны деньги.
   581-- Да, мы правильно это назвали.
   -- Если бы мы даже про наслаждение и любовь этого начала сказали, что они направлены на выгоду, мы всего более выразили бы таким образом одну из его главных особенностей, так что нам всякий раз было бы ясно, о какой части души идет речь; и, если бы мы назвали это начало сребролюбивым и корыстолюбивым, разве не было бы правильным такое наименование?
   -- Мне-то кажется, что да.
   -- Дальше. Не скажем ли мы, что яростный дух всегда и всецело устремлен на то, чтобы взять верх над кем-нибудь, победить и прославиться?
   -- Безусловно.
   -- Так что, если мы назовем его честолюбивым и склонным к соперничеству, это будет уместно?
   -- В высшей степени.
   -- Ну, а то начало, посредством которого мы познаем? Всякому ясно, что оно всегда и полностью направлено на познание истины, то есть того, в чем она состоит, а о деньгах и молве заботится всего менее.
   -- Даже совсем не заботится.
   -- Назвав его познавательным и философским, мы обозначили бы его подходящим образом?
   -- Конечно.
   с-- Но у одних людей правит в душе одно начало, а у других -- другое; это уж как придется.
   -- Да, это так.
   -- Поэтому давай прежде всего скажем, что есть три рода людей: одни -- философы, другие -- честолюбцы, третьи -- сребролюбцы.
   -- Конечно.
   -- И что есть три вида удовольствий соответственно каждому из этих видов людей.
   -- Несомненно.
   -- А знаешь, если у тебя явится желание спросить поочередно этих трех людей, какая жизнь всего приятнее, каждый из них будет особенно хвалить свою. Делец скажет, что в сравнении с наживой удовольствие от почета или знаний ничего не стоит, разве что и из этого можно извлечь доход.
   -- Верно.
   -- А честолюбец? Разве он не считает, что удовольствия, доставляемые деньгами, -- это нечто пошлое, а с другой стороны, удовольствие от знаний, поскольку наука не приносит почета, -- это просто дым?
   -- Да, он так считает.
   -- Чем же, думаем мы, считает философ все прочие удовольствия сравнительно с познанием истины -- в чем она состоит -- и постоянным расширением своих знаний в этой области? Разве он не находит, что все прочее очень далеко от удовольствия? Да и в других удовольствиях он ничуть не нуждается, разве что их уж нельзя избежать: поэтому-то он и называет их необходимыми.
   -- Это следует хорошо знать.
   -- А когда под сомнение берутся удовольствия и даже сам образ жизни каждого из трех видов людей -- не с точки зрения того, чье существование прекраснее 582или постыднее, лучше или хуже, а просто спор идет о том, что приятнее и в чем меньше страданий, -- как нам узнать, кто из них всего более прав?
   -- На это я затрудняюсь ответить.
   -- А ты взгляни вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, на разуме и на доказательстве? Или есть лучшее мерило, чем это?
   -- Нет, конечно.
   -- Так посмотри: из этих трех человек кто всего опытнее в тех удовольствиях, о которых мы говорили? У корыстолюбца ли больше опыта в удовольствии от познания, когда человек постигает самое истину, какова она, или же философ опытнее в удовольствии от корысти?
   -- Философ намного превосходит корыстолюбца; ведь ему неизбежно пришлось отведать того и другого с самого детства, тогда как корыстолюбцу, даже если он по своим природным задаткам способен постигнуть сущее, нет необходимости отведать этого удовольствия и убедиться на опыте, как оно сладостно; более того, пусть бы он и стремился к этому, для него это нелегко.
   -- Стало быть, философ намного превосходит корыстолюбца опытностью в том и другом удовольствии.
   -- Конечно, намного.
   -- А как насчет честолюбца? Более ли неопытен философ в удовольствии, получаемом от почета, чем тот -- в удовольствии от разумения?
   -- Но ведь почетом пользуется каждый, если достиг своей цели. Многие почитают богатого человека, мужественного или мудрого, так что в удовольствии от почета все имеют опыт и знают, что это такое. А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано.
   -- Значит, из тех трех его суждение благодаря его опытности будет наилучшим.
   -- Несомненно.
   -- И лишь один он будет обладать опытностью в сочетании с разумом.
   -- Конечно.
   -- Но и то орудие, посредством которого можно судить, принадлежит не корыстолюбцу и не честолюбцу, а философу.
   -- Какое орудие?
   -- Мы сказали, что судить надо при помощи доказательств, не так ли?
   -- Да.
   -- Доказательства -- это и есть преимущественно орудие философа.
   -- Безусловно.
   -- Если то, что подлежит суду, судить на основании богатства или корысти, тогда похвала либо порицание со стороны корыстолюбца непременно были бы самыми верными суждениями.
   -- Наверняка.
   -- А если судить на основании почета, победы, мужества, тогда, не правда ли, верными были бы суждения честолюбца, склонного к соперничеству?
   -- Это ясно.
   -- А если судить с помощью опыта и доказательства?
   -- То, что одобряет человек, любящий мудрость п доказательство, непременно должно быть самым верным.
   583-- Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.
   -- Как же ей и не быть? Недаром так расценивает свою жизнь человек разумный -- главный судья в этом деле.
   -- А какой жизни и каким удовольствиям отведет наш судья второе место?
   -- Ясно, что удовольствиям человека воинственного и честолюбивого -- они ближе к первым, чем удовольствия приобретателя.
   -- По-видимому, на последнем месте стоят удовольствия корыстолюбца.
   -- Конечно.
   -- Итак, вот прошли подряд как бы два состязания и дважды вышел победителем человек справедливый, а несправедливый проиграл. Теперь пойдет третье состязание8, олимпийское, в честь Олимпийского Зевса: заметь, что у всех, кроме человека разумного, удовольствия не вполне подлинны, скорее они напоминают теневой набросок; так, помнится, я слышал от кого-то из знатоков, -- а ведь это означало бы уже полнейшее поражение.
   -- Еще бы! Но что ты имеешь в виду?

[Удовольствие и страдание. Отличие подлинного удовольствия от простого прекращения страданий]

   -- Я это найду, если ты мне поможешь своими ответами.
   -- Задавай же вопросы.
   -- Скажи-ка, не говорим ли мы, что страдание противоположно удовольствию?
   -- Конечно.
   -- А бывает ли что-нибудь ни радостным, ни печальным?
   -- Бывает.
   -- Посредине между этими двумя состояниями будет какое-то спокойствие души в отношении того и другого? Или ты это называешь иначе?
   -- Нет, так.
   -- Ты помнишь слова больных -- что они говорят, когда хворают?
   -- А именно?
   -- Они говорят: пет ничего приятнее, чем быть здоровым. Но до болезни они не замечали, насколько это приятно.
   -- Да, помню.
   -- И если человек страдает от какой-либо боли, ты слышал, как говорят, что приятнее всего, когда боль прекращается?
   -- Слышал.
   -- И во многих подобных же случаях ты замечаешь, я думаю, что люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил бы покой.
   -- Покой становится тогда, пожалуй, желанным и приятным.
   -- А когда человек лишается какой-нибудь радости, покой после удовольствия будет печален.
   -- Пожалуй.
   -- Стало быть, то, что, как мы сейчас сказали, занимает середину между двумя крайностями, то есть покой, бывает и тем и другим, и страданием и удовольствием.
   -- По-видимому.
   -- А разве возможно, не будучи ни тем ни другим, оказаться и тем и другим?
   -- По-моему, нет.
   -- И удовольствие, возникающее в душе, и страдание -- оба они суть какое-то движение. Или нет?
   -- Да, это так.
   584-- А то, что не есть ни удовольствие, ни страдание, разве не оказалось только что посредине между ними? Это -- покой.
   -- Да, он оказался посредине.
   -- Так может ли это быть верным -- считать удовольствием отсутствие страдания, а страданием -- отсутствие удовольствия?
   -- Ни в коем случае.
   -- Следовательно, этого на самом деле не бывает, оно лишь таким представляется: покой только тогда и будет удовольствием, если его сопоставить со страданием, и, наоборот, он будет страданием в сравнении с удовольствием. Но с подлинным удовольствием эта игра воображения не имеет ничего общего: в ней нет ровно ничего здравого, это одно наваждение.
   -- Наше рассуждение это показывает.
   -- Рассмотри же те удовольствия, которым не предшествует страдание, а то ты, может быть, думаешь, будто ныне самой природой устроено так, что удовольствие -- это прекращение страдания, а страдание -- прекращение удовольствия.
   -- Где же существуют такие удовольствия и в чем они состоят?
   -- Их много, и притом разных, но особенно, если хочешь это понять, Возьми удовольствия, связанные с обонянием9: мы испытываем их вдруг, без всякого предварительного страдания, а когда эти удовольствия прекращаются, они не оставляют по себе никаких мучений.
   -- Сущая правда.
   -- Стало быть, мы не поверим тому, будто прекращение страдания -- это удовольствие, а прекращение удовольствия -- страдание.
   -- Не поверим.
   -- Однако так называемые удовольствия, испытываемые душой при помощи тела, -- а таких чуть ли не большинство, и они едва ли не самые сильные, -- как раз и относятся к этому виду, иначе говоря, они возникают как прекращение страданий.
   -- Это правда.
   -- Не так же ли точно обстоит дело и с предчувствием будущих удовольствий и страданий, иначе говоря, когда мы заранее испытываем радость или страдаем?
   -- Да, именно так.
   -- Знаешь, что это такое и на что это очень похоже?
   -- На что?
   -- Считаешь ли ты, что в природе действительно есть верх, низ и середина?
   -- Считаю, конечно.
   -- Так вот, если кого-нибудь переносят снизу к середине, не думает ли он, по-твоему, что поднимается вверх, а не куда-нибудь еще? А остановившись посредине и оглядываясь, откуда он сюда попал, не считает ли он, что находится наверху, а не где-нибудь еще, -- ведь он не видел пока подлинного верха?
   -- Клянусь Зевсом, по-моему, такой человек не может думать иначе.
   -- Но если бы он понесся обратно, он считал бы, что несется вниз, и правильно бы считал.
   -- Конечно.
   -- С ним бы происходило все это потому, что у него нет опыта в том, что такое действительно верх, середина и низ.
   -- Это ясно.

[Без знания истины невозможно отличить подлинное удовольствие от мнимого]

   -- Удивишься ли ты, если люди, не ведающие истины относительно многих других вещей, не имеют здравых мнений об этом? Насчет удовольствия, страдания и промежуточного состояния люди настроены так, что, когда их относит в сторону страдания, они судят верно и подлинно страдают, но, когда они переходят 585от страдания к промежуточному состоянию, они очень склонны думать, будто это способствует удовлетворению и радости. Можно подумать, что они глядят на серое, сравнивая его с черным и не зная белого, -- так заблуждаются они, сравнивая страдание с его отсутствием и не имея опыта в удовольствии.
   -- Клянусь Зевсом, меня это не удивило бы, скорее уж если бы дело обстояло иначе.
   -- Вдумайся вот во что: голод, жажда и тому подобное -- разве это не ощущение состояния пустоты в нашем теле?
   -- Ну и что же?
   -- А незнание и непонимание -- разве это не состояние пустоты в душе?
   -- И даже очень.
   -- Подобную пустоту человек заполнил бы, приняв пищу или поумнев.
   -- Конечно.
   -- А что было бы подлиннее: заполнение более действительным или менее действительным бытием?
   -- Ясно, что более действительным.
   -- А какие роды [вещей] считаешь ты более причастными чистому бытию? Будут ли это такие вещи, как, например, хлеб, напитки, приправы, всевозможная пища, или же это будет какой-то вид истинного мнения, знания, ума, вообще всяческого совершенства? Суди об этом вот как: то, что причастно вечно тождественному, подлинному и бессмертному, само тождественно и возникает в тождественном, не находишь ли ты более действительным, чем то, что причастно вечно изменчивому и смертному, само таково и в таком же и возникает?
   -- Вечно тождественное много действительнее.
   -- А сущность не-тождественного разве более причастна бытию, чем познанию?
   -- Вовсе нет.
   -- Что же? А истине она больше причастна?
   -- Тоже нет.
   -- Если же она меньше причастна истине, то не меньше ли и бытию?
   -- Непременно.
   -- Значит, всякого рода попечение о теле меньше причастно истине и бытию, чем попечение о душе?
   -- Гораздо меньше.
   -- Не думаешь ли ты, что то же самое относится к самому телу сравнительно с душой?
   -- По-моему, да.
   -- Значит, то, что заполняется более действительным и само более действительно, в самом деле заполняется больше, чем то, что заполняется менее действительным и само менее действительно?
   -- Как же иначе?
   -- Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие.
   -- Это совершенно неизбежно.
   586-- Значит, у кого нет опыта в рассудительности и добродетели, кто вечно проводит время в пирушках и других подобных увеселениях, того, естественно, относит вниз, а потом опять к середине, и вот так они блуждают всю жизнь. Им не выйти за эти пределы: ведь они никогда не взирали на подлинно возвышенное и не возносились к нему, не наполнялись в действительности действительным, не вкушали надежного и чистого удовольствия; подобно скоту они всегда смотрят вниз, склонив голову к земле... и к столам: они пасутся, обжираясь и совокупляясь, и из-за жадности ко всему этому лягают друг друга, бодаясь железными рогами, забивая друг друга насмерть копытами -- все из-за ненасытности, так как они не заполняют ничем действительным ни своего действительного начала, ни своей утробы10.
   -- Великолепно,-- сказал Главкон,-- словно прорицатель, изображаешь ты, Сократ, жизнь большинства.
   -- И разве не неизбежно примешиваются к удовольствиям страдания? Хотя это только призрачные образы подлинного удовольствия, при сопоставлении с ним оказывающиеся более бледными по краскам, тем не менее они производят сильное впечатление, приводят людей в неистовство, внушают безумцам страстную в них влюбленность и служат предметом раздора: так, по утверждению Стесихора, сражались под Троей мужи лишь за призрак Елены, не ведая правды11.
   -- Да, это непременно должно было быть чем-то подобным.
   -- Что же? Разве не вызывается нечто подобное и яростным началом нашей души? Человек творит то же самое либо из зависти -- вследствие честолюбия, либо прибегает к насилию из-за соперничества, либо впадает в гнев из-за своего тяжелого нрава, когда бессмысленно и неразумно преследует лишь одно: насытиться почестями, победой, яростью.
   -- И в этом случае все это неизбежно.
   -- Так что же? Отважимся ли мы сказать, что даже там, где господствуют вожделения, направленные на корыстолюбие и соперничество, если они сопутствуют познанию и разуму и вместе с ними преследуют удовольствия, проверяемые разумным началом, они все же разрешатся в самых подлинных удовольствиях, поскольку подлинные удовольствия доступны людям, добивающимся истины? Это были бы соответствующие удовольствия, ибо что для кого-нибудь есть наилучшее, то ему всего более и соответствует.
   -- Да, соответствует всего более.

[Самые подлинные удовольствия -- у души, следующей за философским началом]

   -- Стало быть, если вся душа в целом следует за своим философским началом и не бывает раздираема противоречиями, то для каждой ее части возможно не только делать все остальное по справедливости, но и находить в этом 587свои особые удовольствия, самые лучшие и по мере сил самые истинные.
   -- Совершенно верно.
   -- А когда возьмет верх какое-нибудь другое начало, то для него будет невозможно отыскать присущее ому удовольствие, да и остальные части будут вынуждены стремиться к чуждому им и не истинному.
   -- Это так.
   -- И чем дальше отойти от философии и разума, тем больше это будет происходить.
   -- Да, намного больше.

[Два полюса: тиранические и царственные вожделения и удовольствия]

   -- А всего дальше отходит от разума то, что отклоняется от закона и порядка.
   -- Это ясно.
   -- Уже было выяснено, что всего дальше отстоят от разума любовные и тиранические вожделения.
   -- Да, всего дальше.
   -- А всего ближе к нему вожделения царственные и упорядоченные.
   -- Да.
   -- Всего дальше, я думаю, отойдет от подлинного и собственного своего удовольствия тиран, а всего ближе к нему будет царь.
   -- Неизбежно.
   -- Значит, тиран будет вести жизнь, совсем лишенную удовольствий, а у царя их будет много.
   -- Да, и это совсем неизбежно.
   -- А знаешь, во сколько раз меньше удовольствий в жизни тирана, чем у царя?
   -- Скажи мне, пожалуйста, ты.
   -- Существуют, как видно, три вида удовольствий: один из них -- подлинный, два -- ложных. Тиран, избегая закона и разума, перешел в запредельную область ложных удовольствий. Там он и живет, и телохранителями ему служат какие-то рабские удовольствия. Во сколько раз умалились его удовольствия, не так-то легко сказать, разве что вот как...
   -- Как?
   -- После олигархического человека тиран стоит на третьем месте, а посредине между ними будет находиться демократ.
   -- Да.
   -- И сравнительно с подлинным удовольствием у тирана, считая от олигарха, получится уже третье призрачное его подобие, если верно все сказанное нами раньше.
   -- Да, это так.
   -- Между тем человек олигархический и сам-то стоит на третьем месте от человека царственного, если мы будем считать последнего тождественным человеку аристократическому.
   -- Да, на третьем.
   -- Значит, трижды три раза -- вот во сколько раз меньше, чем подлинное, удовольствие тирана.
   -- По-видимому.
   -- Значит, это призрачное подобие было бы [квадратной] плоскостью, выражающей размер удовольствия тирана.
   -- Верно.
   -- А если взять вторую и третью степень, станет ясно, каким будет расстояние, отделяющее тирана [от царя].
   -- По крайней мере ясно тому, кто умеет вычислять.
   -- Если же кто в обратном порядке станет определять, насколько отстоит царь от тирана в смысле подлинности удовольствия, то, доведя умножение до конца, он найдет, что царь живет в семьсот двадцать девять раз приятнее, а тиран во столько же раз тягостнее.
   588-- Ты сделал поразительное вычисление! Вот как велика разница между этими двумя людьми, то есть между человеком справедливым и несправедливым, в отношении к удовольствию и страданию.
   -- Однако это число верно и вдобавок оно подходит к [их] жизням, поскольку с ними находятся в соответствии сутки, месяцы и годы12.
   -- Да, в соответствии.
   -- Если даже в смысле удовольствия хороший и справедливый человек стоит настолько выше человека подлого и несправедливого, то насколько же выше будет он по благообразию своей жизни, по красоте и . добродетели!
   -- Клянусь Зевсом, бесконечно выше.

[Недостаточность показной справедливости]

   -- Хорошо. А теперь, раз мы заго ворили об этом, давай вернемся к тому, что было сказано раньше и что привело нас к этому вопросу. Тогда говорилось, что человеку, полностью несправедливому, выгодно быть несправедливым при условий, что его считают справедливым. Не так ли было сказано?
   -- Да, так.
   -- Давай же теперь обсудим это утверждение, раз мы пришли к согласию насчет значения справедливой и несправедливой деятельности.
   -- Как же мы будем это обсуждать?
   -- Мы создадим некое словесное подобие души, чтобы тот, кто тогда это утверждал, увидел, что он, собственно, говорит13.
   -- Каким же будет это подобие?
   -- Чем-нибудь вроде древних чудовищ -- Химеры, Скиллы, Кербера, -- какими уродились они согласно сказаниям. Да и о многих других существах говорят, что в них срослось несколько разных образов14.
   -- Да, говорят.
   -- Так вот, создай образ зверя, многоликого и многоголового. Эти лики -- домашних и диких зверей -- расположены у него кругом, он может их изменять и производить все это из самого себя.
   -- Тут потребовался бы искусный ваятель! Впрочем, поскольку гораздо легче лепить из слов, чем из воска или других подобных вещей, допустим, что такой образ уже создан.
   -- И еще создай образ льва15 и образ человека, причем первый будет намного большим, а второй будет уступать ему по величине.
   -- Это легче: они уже готовы.
   -- Хоть здесь и три образа, но ты объедини их так, чтобы они крепко срослись друг с другом.
   -- Готово, они скреплены.
   -- Теперь придай им снаружи, вокруг, единый облик -- облик человека, так чтобы все это выглядело как одно живое существо, иначе говоря, как человек, по крайней мере для того, кто не в состоянии рассмотреть, что находится там, внутри, и видит только внешнюю оболочку.
   -- Готово и это.
   -- В ответ тому, кто утверждает, будто такому человеку полезно творить несправедливость, а действовать по справедливости невыгодно, мы скажем, что тем самым, собственно говоря, утверждается, будто полезно откармливать многоликого зверя, делать мощным и его, и льва, и все, что ко льву относится, а человека морить голодом, ослаблять, чтобы те могли 589тащить его куда им вздумается, и он не был бы в состоянии приучить их к взаимной дружбе, а вынужден был бы предоставить им грызться между собой, драться и пожирать друг друга.
   -- Именно такой смысл заключался бы в утверждении того, кто одобряет несправедливость.
   -- В свою очередь тот, кто признает полезность справедливости, тем самым утверждает, что нужно делать и говорить все то, при помощи чего внутренний человек сумеет совладать с тем [составным] человеком и как хозяин возьмет на себя попечение об этой многоголовой твари, взращивая и облагораживая то, что в ней есть кроткого, и препятствуя развитию ее диких свойств. Он заключит союз со львом и сообща с ним будет заботиться обо всех частях, заставляя их быть дружными между собою и с ним самим. Вот как бы он их растил.
   -- Конечно, именно это утверждает тот, кто хвалит справедливость.
   -- Как ни поверни, выходит, что говорит правду тот, кто прославляет справедливость, а кто хвалит несправедливость, тот лжет. Рассматривать ли это с точки зрения удовольствия, доброй славы или пользы, всегда будет прав тот, кто одобряет справедливость, а тот, кто ее бранит, ровно ничего не смыслит -- лишь бы ему браниться.
   -- По-моему, этот человек ни в чем не разбирается.
   -- Мы станем кротко убеждать его -- ведь не по , доброй же воле он ошибается -- и зададим ему такой вопрос: "Чудак, не таким же ли образом возникли общепринятые взгляды на прекрасное и постыдное? Когда звероподобную сторону своей натуры подчиняют человеческой -- вернее, пожалуй, божественной, -- это прекрасно, когда же кротость порабощается дикостью, это постыдно и безобразно". Согласится он, как ты думаешь?
   -- Да, если последует моему совету.
   -- Исходя из этого рассуждения, принесет ли кому-нибудь пользу обладание золотом, полученным несправедливым путем? Ведь при этом происходит примерно вот что: золото он возьмет, но одновременно с этим поработит наилучшую свою часть самой скверной. еИли если за золото человек отдаст сына или дочь в рабство, да еще людям злым и диким, этим он ничего не выгадает, даже если получит за это очень много. Коль скоро он безжалостно порабощает самую божественную свою часть, подчиняя ее самой безбожной и гнусной, разве это не жалкий человек и разве полученная им мзда не ведет его к еще более ужасной гибели, чем Эрифилу16, обретшую ожерелье ценой души своего мужа?
   590-- Конечно, он еще много несчастнее, отвечу я тебе вместо твоего собеседника, -- сказал Главкон.
   -- А как по-твоему, не потому ли с давних пор осуждали невоздержность, что она сверх всякой меры дает волю в невоздержном человеке той страшной, огромной и многообразной твари?
   -- Конечно, поэтому.
   -- А самодовольство и брюзгливость порицаются не тогда ли, когда усиливается и без меры напрягается та сторона человека, которая имеет сходство со львом или со змеей?
   -- Несомненно.
   -- Изнеженность и вялость осуждаются из-за расслабленности и распущенности, из-за того, что они вселяют в человека робость.
   -- Безусловно.
   -- Низкая угодливость вызывается тем, что как раз яростное начало души человек подчиняет тому неуемному, как толпа, зверю, который из алчности к деньгам и ненасытности смолоду приучается помыкать этим своим началом, превращаясь из льва в обезьяну.
   -- Конечно, это именно так.
   -- Почему, как ты думаешь, ставятся человеку в упрек занятия ремеслами и ручным трудом? Укажем ли мы какую-нибудь иную причину, или здесь дело н том, что, когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им? Как их ублажать -- вот единственное, в чем он знает толк.
   -- Видимо, да.
   -- Для того чтобы и такой человек управлялся началом, подобным тому, каким управляются лучшие люди, мы скажем, что ему надлежит быть рабом лучшего человека, в котором господствующее начало -- божественное. Не во вред себе должен быть в подчинении раб, как это думал Фрасимах17 относительно всех подвластных; напротив, всякому человеку лучше быть под властью божественного и разумного начала, особенно если имеешь его в себе как нечто свое; если же этого нет, тогда пусть оно воздействует извне, чтобы по мере сил между всеми нами было сходство и дружба и мы все управлялись бы одним и тем же началом.
   -- Это верно.
   -- Да и закон, поскольку он союзник всех граждан государства, показывает, что он ставит себе такую же цель. То же и наша власть над детьми: мы не даем им воли до тех пор, пока не научим их, словно некое государство, какому-то распорядку и, развивая в себе 591лучшее начало, не поставим его стражем и правителем над таким же началом у них: после этого мы отпускаем их на свободу.
   -- Это очевидно.
   -- Так каким же образом, Главкон, и на каком основании могли бы мы сказать, будто полезно поступать несправедливо, быть невоздержным и делать гадости? От этого человек будет только хуже, хотя бы он и приобрел много денег и в других отношениях стал бы могущественным.
   -- Такого основания нет.
   -- А какая польза для несправедливого человека, если его поступки останутся втайне и он не будет привлечен к ответственности? Разве тот, кто утаился, не делается от этого еще хуже? У человека, который не скрывается и подвергается наказанию, звероподобное начало его души унимается и укрощается, а кроткое высвобождается, и вся его душа в целом, направленная теперь уже в лучшую сторону, проникается рассудительностью и справедливостью наряду с разумностью, причем становится настолько же более ценной, чем тело -- хотя бы и развивающее свою силу, красоту и здоровье, -- насколько вообще ценнее тела душа.
   с-- В этом нет никакого сомнения.
   -- И не правда ли, человек разумный построит свою жизнь, направив все свои усилия именно на это? Он будет прежде всего ценить те познания, которые делают его душу такой, а прочими пренебрежет.
   -- Это ясно.
   -- Далее. Он не подчинит состояние своего тела и его питание звероподобному и бессмысленному удовольствию, обратив в эту сторону все свое существование. Даже на здоровье он не будет обращать особого внимания, не поставит себе целью непременно быть сильным, здоровым, красивым, если это не будет способствовать рассудительности. Он обнаружит способность наладить гармонию своего тела ради гармонической согласованности души.
   -- Непременно, раз он хочет быть поистине просвещенным и сведущим.
   -- И в обладании имуществом у него также будет порядок и согласованность? Большинство людей превозносит богатство, но разве он поддастся этому и станет беспредельно его увеличивать, так что и конца не будет беде?
   -- Не думаю.
   -- Он будет соблюдать свой внутренний строй и е будет начеку -- как бы там что ни нарушилось из-за изобилия или, наоборот, недостатка имущества: так станет он управлять своими доходами и расходами.
   -- Несомненно.
   -- Но и в том, что касается почестей, он будет учитывать то же самое: он не отклонит их и даже охотно отведает, если найдет, что они делают его добродетельнее, 592но, если они нарушат достигнутое им состояние согласованности, он будет избегать их и в частной, и в общественной жизни.
   -- Раз он заботится об этом, значит, он не захочет заниматься государственными делами.
   -- Клянусь собакой, очень даже захочет, но только в своем государстве, а у себя на родине, может быть, и нет, разве уж определит так божественная судьба.
   -- Понимаю: ты говоришь о государстве, устройство которого мы только что разобрали, то есть о том, которое находится лишь в области рассуждений, потому что на земле, я думаю, его нигде нет.
   -- Но быть может, есть на небе18 его образец, доступный каждому желающему: глядя на него, человек задумается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно -- это совсем неважно. Человек этот занялся бы делами такого -- и только такого -- государства.
   -- Да, так и следует.
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"