Начиналась осень. Ее пока незримое присутствие было заметно Йасону, как бывают заметны врачу признаки близкой смерти больного и его длинный чуткий нос бродяги уже чувствовал запах увядающих листьев и мертвых цветов.
Пора искать место пересидеть зиму, бормотал он себе под нос, взбираясь на рано полысевший холмик, с каждым годом все труднее и труднее. Проклятая война, когда она уже кончится наконец.
Он сплюнул себе под ноги и приподнял воротник, зябко вжимая голову в плечи, словно война и осень уже подымались навстречу. Легко было говорить, матушка Феодотия, прячься. Материнское сердце чуткое - сгинешь ты на войне этой сынок, послушай меня хоть сейчас, плохого ж не скажу: беги, кровинушка моя, затаись, ничего зазорного нет в этом, вот двой дядя Зиновий своего тоже схоронил, а он человек умный, высокого званию, зря ничего делать не будет. Ээх, легко было. А вот четвертый год не знать покоя, менять места с каждым вдохом, голодать и трястись от холода и страха, зная что гончие давно спущены с цепи... Лучше бы сразу на фронте, вздохнул Йасон, как нибудь героически, сжимая полковое знамя в руках.
Холм остался позади, он начал спускаться в чувственную, полную буйной зелени долину - где то там, прячась в летнем великолепии жил старый друг матушки Феодотии, у которого он надеялся провести зиму и это предвкушение забытого постоянства: та же щербатая посуда, знакомые трещин- ки в потолке улыбающиеся ему каждое утро, пьянили его не хуже молодого вина..
Дом был старый и приветливый, Йасон сразу же влюбился в аллею овитую диким виноградом, в тяжелую морщинистую дверь и широко раскрытые наивные окна. Друг матушки Феодотии скон- чался еще прошлым летом и там жила его дочь Патриция, которая, казалось давно превратилась в часть дома, так безоговорочно принявшего Йасона, признав его хозяином с какой то собачьей интуицией, словно ему как и Патриции не хватало мужчины, кого то кто починит дверь и сумеет остановить это медленное угасание, когда лупятся стены или появляются мелкие морщинки у глаз и кожа уже не такая нежная как была.
Наступила зима, за ней весна, Йасон уже давно перебрался в комнату Патриции, к ее простым ситцевым платьям, широким бедрам и кровати, простыни на которой пахли ландышами. Дни проходили незаметно, молчаливо, в повседневной домашней работе и в каком то невозможном, ненавязчивом счастье, которое хоть и не имело пьянящего вкуса его молодости, но было прочным и простым как сама Патриция...
Потом постучали в дверь. Патриция вздрогнула, Йасон погладил ее по мягким волосам и промол- чал. Нет, сказала она и Йасон испугался ее голоса, одевай мое платье, я пойду открою. Он не спорил, хотя и знал что бесполезно. Стук повторился, Патриция встала, сбросив платье,словно кожу и пошла вниз. Открывать. Она знала всегда, подумал он, как я был глуп. Неблагодарный... Надо было... поздно..
Прошло несколько минут, Йасон провел их в пугливо замершем безделье, сидя в платье Патриции на углу кровати. В углу замела серая мышь, солнце терялось в ее маленьких глазках. Послышались шаги, не босые ноги, тяжелые сапоги и в комнату вошел Одиссей, дальний родственник дядюшки Зиновия, его форма была в пыли, лицо в морщинах.
Вставай, Ахилл, сказал он, если меня оторвали от сына и жены то ты тоже не отсидишься, герой. Вставай, колесница ждет...
Герой..., повторил он, словно раздавливая слово сапогом.