Шульчева-Джарман Ольга : другие произведения.

Жеребята

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Каким бы странным способом не попал юноша Каэрэ из нашего обычного секулярного мира в мир, где религиозность требует жертв, и зачастую не просто возлияния кобыльего молока и возжигания ладана, но и жертв кровавых - человеческих и конских, это не заставляет его предать монотеистическую традицию своего далекого мира, хотя он сам вполне арелигиозен. Однако потеря веры в бога европейской цивилизации неминуема и болезненна для Каэрэ, но вместе с этим приходит любовь к Сашиа, сестре жреца Великого Уснувшего и деве Всесветлого, которая изменяет его жизнь. После того, как благодаря жрецу Миоци, брату Сашиа, Каэрэ избегает смерти в жертвенной печи, для него наступает мучительный выбор между безрелигиозностью и служению богу степи, Великому Табунщику, чей образ начинает безраздельно овладевать им. Тем временем выясняется, что сестра жреца и его лучший друг, иноземец, врач Игэа принадлежат к запретной секте. Жрец в гневе и растерянности - но времени у него уже нет: соседнее государство, где почитают не Всесветлого, а Темноогненного бога Уурта,уже заставляет его соединить их алтари и признать власть чужого божества. Для жреца, Миоци, воспитанника Белых гор, созерцателя, ищущего творца миров, это неприемлемо. Он готов к ритуальной смерти, но к чему это приведет, не знает ни он сам, ни его сестра, ни предавший свое прошлое Каэрэ, ни дочь воеводы, тайно любящая жреца Миоци."
    - Ты знаешь, Луцэ, - продолжал Каэрэ, смотря в сторону. - Я был крещен, я верил в Бога, я был христианин. Потом, когда я попал сюда и увидел всех этих идолов... когда меня заставляли поклониться Уурту... меня схватили... ты видел эти шрамы... все это было слишком страшно, Луцэ, поверь мне. Я не отрекся, Луцэ. Я стоял до конца. Но Бог не пришел ко мне на помощь. Я был один - против Уурта. Покинутый всеми. И только Великий Табунщик отозвался на мою молитву. И я теперь - целиком принадлежу ему. Мне стыдно перед дядей. Он бы расстроился. Он был религиозным человеком. Бабушка и родители считали его фанатиком и были против того, что он общается со мной, когда я был ребенком. Мне и сейчас горько, что я предал его память. Но не следовать Табунщику я не могу.
    - Твой дядя, - произнес Луцэ, вставая, - твой дядя, Каэрэ, был великий человек. И он гордился бы тобой. "

ЖЕРЕБЯТА

(повесть)

О, мой Господь, что принести
мне в дар Тебе -
Тому, Кто даровал
Своим созданьям слух?
Воспоминанья об одном весеннем дне:
Россия, вечер, лошадь, луг...
...Конь по ночным полям бродить хотел,
Как бился гривы вспененный хохол!
Он счастьем озорства был озарён,
Он прорывал стеснённый свой галоп.
Он бешено был кровью вознесён.
Как чувствовал пространство его лоб!
Он пел и слушал, замыкая сказки круг,
Вот дар мой, Господи, - возьми из рук.

Райнер Мария Рильке
(Пер. Николая Болдырева)

Яне, моему другу.

   В землю гордых коней, мой гость, ты пришел...
   Софокл. Эдип в Колоне.
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕЛОГОРЦЫ.

   Вышивальщица.
   - Закрой ставни, Сашиа!
   - Еще светло, мкэн Флай. Я хочу поработать без лучины.
   - Своевольная девчонка! Как тебя распустили в твоем Ли-Тиоэй!
   Флай с треском закрыла тяжелые некрашеные ставни.
   Заходящее солнце метнуло последний алый блик на лицо отпрянувшей девушки. Синее покрывало слетело с ее головы от резкого движения, открыв пряди темных, слегка вьющихся волос, собранных в две толстые косы. Она молча отложила свое вышивание, встала, накрыла голову и взяла лучину.
   Флай, грузная пожилая жрица Уурта, из-за своего возраста уже не могла служить при храме темноогненного божества, и была отправлена в дальнее имение, принадлежащее храму Уурта, присматривать за вышивальщицами. Она скучала по веселым и буйным праздникам, и была недовольна, что ей приходилось готовить девиц для посвящения Уурту, а самой оставаться в стороне. Теперь же, когда здесь оказалась эта упрямая Сашиа, привезенная из разоренной общины дев Шу-эна Всесветлого, хлопот заметно прибавилось. Хоть она и называет Флай почтительно "мкэн", но по всему видно, что она себе на уме. Если бы не ее мастерство, с ней бы так не церемонились...
   - Когда будет готов этот пояс?
   - Не раньше, чем через два дня, мкэн Флай.
   - Лентяйка!
   - Обычно такую работу делают за месяц, а вы хотите, чтобы я ее выполнила меньше, чем за две недели. Я и так работаю ночами.
   Вышивальщица Сашиа была еще совсем юной девушкой, но мягкие черты ее лица удивляли всякого, кто внимательно заглядывал в ее большие глаза, с затаившимся в них усталым негодованием.
   - Тебя здесь кормят за то, что ты работаешь,- заметила Флай, тяжело опускаясь на стул, обтянутый черной тканью, и обмахиваясь деревянным веером. От ее лоснящегося шерстяного платья пахло потом.
   - А ты все пытаешься писать письма в Белые горы, своему брату, неблагодарная.
   Сашиа вздрогнула. Ее щеки вспыхнули, потом побледнели. Она несколько раз ударила кресалом - но ни одна искра не вылетела, и лучина не зажглась.
   - Все эти письма - у меня, - продолжила Флай.- Их отправил назад старший жрец белогорцев. Твой брат не желает думать о чем-либо ином, кроме темного огня Уурта. У него нет ни сестер, ни братьев, ни родителей.
   - Родителей у нас и правда нет... Но Аирэи не мог...
   Сашиа не закончила - Флай ее перебила:
   - В наше время все больше и больше людей соглашаются, что следует почитать лишь Уурта. Вот и великий служитель Темноогненного, Нилшоцэа, воспитывался в Белых горах, а потом уяснил для себя, что Уурт - силен, и сейчас вернулся из столицы, Миаро, от самого правителя страны Фроуэро и Аэолы, главным жрецом. Он теперь - ли-шо-Нилшоцэа,- довольно рассказывала Флай.
   Сашиа, наконец, удалось зажечь лучину. Огонек колыхался и тускло освещал ее рукоделие. Она склонилась над вышиванием. За ее короткую жизнь ей пришлось вынести много ударов судьбы, но этот был самым сильным. Аирэи стал жрецом Уурта?! Аирэи, который говорил ей при их кратких встречах, что ничего нет хуже темного огня? Он, который всегда старался жить так, чтобы это не было противно благости Шу-эна Всесветлого?
   Все это казалось невероятным, но вполне возможным. Брат возмужал и мог выбрать иной путь, чем думал дедушка Иэ. Сейчас смутные времена...
   Игла дрожала в ее пальцах. Несколько капель крови упали на узор пояса.
   - Думаю, что теперь ты должна перестать пытаться нас обхитрить и решить как можно скорее свою судьбу. Служители-тиики храма Уурта в столичном славном городе Тэ-ане - там, где служит и великий ли-шо-Нилшоцэа - настаивают, чтобы ты, для твоего же блага, приняла как можно скорее пожизненное посвящение Уурту. Я тоже думаю - для тебя это самое разумное. Ты - одинокая сирота.
   Веер в руках Флай сломался, и она швырнула хрупкие дощечки на пол.
   - Ты должна понимать простые вещи! После того, как Аэола подчинилась царству Фроуэро, мудрые правители и почитатели Уурта Темноогненого восстановили древние алтари и забытые обряды!
   - Да уж - кто этого не знает, - проронила Сашиа. - Древнюю веру темного народа болот и суеверие о сынах Запада - а не древние алтари Сокола Оживителя возродили фроуэрцы! Земля пропитана на локоть кровью несогласных...
   - Не перебивай, дева Шу-эна! Твое счастье, что ты еще ею остаешься! Иначе выпороли бы тебя, как батрачку!
   - Не сомневаюсь, - сказала Сашиа. - Поэтому я и не хочу становиться батрачкой Уурта. А слово девы Всесветлого - сильнее хоровода Уурта. И обет Башни девы Всесветлого - сильнее темного огня.
   - Дура! Ты примешь посвящение всесильного Уурта, и у тебя будет гораздо больше прав, чем сейчас! - взвизгнула Флай.- И жить будешь в веселье и роскоши!
   - Да уж, меньше прав у меня и быть не может - меня продали сюда, как рабыню, заперли и заставили вышивать день и ночь. А храмовое веселье - не для меня. Веселитесь вы так, если хотите. По мне, это гнусно.
   - Гнусно? Вот отдадим тебя в жены рабу, тогда ты узнаешь, что гнусно.
   - Я посвящена Всесветлому. Вы не можете этого сделать.
   - Шу-эн Всесветлый, бог аэольцев, не помог им... нам...- быстро поправила оговорку Флай - в битве с фроуэрцами при Ли-Тиоэй. Силен Уурт Темноогненный!- с жаром воскликнула она, хлопнув ладонями - как при молитве Уурту, и продолжила: - Шу-эн годиться только для того, чтобы отвозить души умерших на своей ладье за горизонт. Даже его полуденное сияние - лишь отражение силы темного огня Уурта. По всей Аэоле, кроме столицы, Тэ-ана, алтари Шу-эна уже обращены в алтари Уурта. Он - выше солнца, он - сильнее солнца и всего, что сияет. Все сияющее берет начало из тьмы!
   - Не сияние ли прогоняет тьму?
   Сашиа выпрямилась, держа в руках пояс, на котором, раскинув крылья, кричал петух, приветствуя восход. В его оперении сплетались красная и золотая нити.
  
   +++
   Вода, темная вода покрывала его с головой - откуда взялась она, вода, в которую никогда не проникало солнце? Она сдавливала грудь - тяжелая, как земля, в которой погребают мертвых.
   Он вырывался из ее объятий, задыхаясь и боясь сделать смертельный вдох мертвого, плотного и соленого, вещества, проникающего в ноздри, уши, глаза.
   Он понял, что это и зовется "смерть". Ужас, холодный и темный, как океан, охватил его сердце.
   Оно стучало - и угасающее сознание его еще слышало этот стук...
   Вдруг откуда-то извне в его грудь что-то ударило - сильно, но не больно - словно кто-то стучался в дверь. Один раз, потом - еще и еще.
   Мокрая спина оказалась под его грудью, и его неудержимо повлекло на поверхность. Он открыл глаза и увидел звезды, соединенные в странные очертания непривычных созвездий. Не было больше ни цветущих берегов весенней реки, ни лодки, ни веселых товарищей. Лишь океан простирался во все стороны - и вглубь.
   Но от смертоносной глубины океана его теперь отделяло сильное тело дельфина.
   - Хороший мой, родной, - проговорил человек. - Пришел и спас! Как ты узнал?
   Он закашлялся, выплевывая мертвую соленую воду.
   Дельфин слегка повернул голову и посмотрел на человека умными лучистыми глазами. Потом он снова упрямо поплыл на восток, неся человека на своей спине к маяку среди скал.
   Смотрящий со скалы.
   Утро еще не наступило. В долинах, словно нерастаявший снег, лежала рыхлая дымка тумана. Человек, стоявший на широком выступе серой скалы, простирал к востоку руки. Он ждал рассвета. Его длинная белая рубаха, схваченная по бедрам поясом с искусной вышивкой, головная повязка и свободно падающие из-под нее на плечи светлые, словно седые, волосы были мокрыми от уходящего в долины предрассветного тумана.
   Воздух был прозрачен и недвижим. Пахло влажной глиной и каменной пылью. Фигура с простертыми руками, обращенными к востоку, застыла, слившись со скалой в полумраке последних мгновений ночи.
   Наконец, первый солнечный луч прочертил тонкую зеленоватую линию над туманом в долине, а следующий за ним уже золотом вспыхнул на скале и вышивках рубахи и пояса молящегося. Снизу, из долины, повеяло ароматом трав и цветов. Человек смотрел на солнечный диск, поднимающийся над горизонтом. На его молодом, благородном лице с широко расставленными, чуть раскосыми глазами, была печать глубокой сосредоточенности, что делало его старше своих лет. Он не разжимал губ, не произносил слов, но в глазах его был отсвет тревожной мольбы, совершавшейся в глубинах сердца.
   Солнце вставало все выше, и, наконец, поднялось так высоко, что смотреть на него стало невозможным. Он поклонился, упав ниц, потом встал, подняв свой белый шерстяной плащ, оставленный поодаль на камнях, стряхнул с него оставшиеся капли предрассветной влаги, и, перебросив плащ через плечо, еще раз устремил взор на горы, врезавшиеся в небо везде, насколько хватало глаз.
   Темная точка, приближаясь, пересекала светлеющую с каждым мгновением бездну небес.
   "Орел", - подумал молившийся.- "Птица Великого Уснувшего".
   Его лицо осветилось улыбкой - увидеть после молитвы Великому Уснувшему его птицу - добрый знак для любого белогорца.
   Орел уже пересек солнечный диск и, кружась, опускался в долину. Человек, подойдя к краю скалы, провожал его взором.
   Туман растаял. Внизу, меж скал, вилась тропка. По ней шел немолодой путник с непокрытой головой, в поношенном плаще. Орел издал торжествующий клекот, путник поднял голову к небу, и, обернув руку плащом, протянул ее в сторону орла и солнца, что-то весело прокричав. Птица, отвечая путнику на своем гортанном языке, устремилась к нему.
   Мгновением позже, чем орел, рядом с путником оказался человек со скалы.
   - Привет тебе, странник Шу-эна Всесветлого! - поклонился он гладящему перья орла незнакомцу. Тот обернулся и радостно воскликнул:
   - Аирэи!
   - Учитель Иэ!
   Человек, названный Аирэи, заключил странника в свои крепкие объятия.
   - Ты еще мальчишкой был рослым, а теперь запросто осилишь двоих белогорцев! - сказал Иэ, хлопая его по спине. - Как я рад тебя видеть!
   Орел издал довольный звук, отдаленно похожий на квохтанье.
   - Видишь, и он тебе рад.
   - Откуда у тебя священный орел, ло-Иэ? - Аирэи прибавил к его имени почтительное "ло". - Ты стал жрецом Шу-эна Всесветлого?
   - Нет, Аирэи - я никогда им не стану... Я - просто странник, который не задерживается ни под одним кровом более трех дней. А это не орел, это еще только орленок. Я нашел его в горах около года назад - наверное, попробовал летать, а еще не оперился как следует...- Иэ погладил блестящую бело-черную спину птицы. - Вырастил вот его. Он совсем ручной, даже ест хлеб - смотри! Его зовут Оалэ-оргэай.
   - Милость Всесветлого? - переспросил Миоци. - Хорошее, достойное имя.
   Иэ отломил кусок дорожной лепешки из грубой муки, какие пекут в Белых горах, и орел жадно склевал его.
   - Ну, лети же! Тебе пора... Тебе жить - в горах, а не в долинах!
   Он взмахнул рукой, орел задел крыльями Аирэи по лицу, и скоро над ними раздался победный клекот. Орел покружил над учителем и учеником, поднялся ввысь и исчез из глаз Иэ и Аирэи.
   - Ло-Иэ, ты знаешь - я принял высшее посвящение Шу-эну Всесветлому, - заметно волнуясь, сказал Аирэи. - Я стал ли-шо-шутииком.
   - Это было твоя заветная мечта еще с отроческих лет, - кивнул Иэ, кладя свою руку ему на плечо. Как твое новое имя?
   - Миоци. Ли-шо-Миоци.
   - "Смотрящий со скалы"? Тебя ведь назвали родители "Аирэи" в память о великом водопаде, над которым стоит радуга?
   - Да - я сменил воду на камень. А теперь я иду в Тэ-ан. Меня пригласил сам ли-шо-Оэо. Там один из последних храмов Шу-эна Всесветлого, где пока держатся раздельного поклонения. Во всей Аэоле Шу-эну теперь ставят уже алтари рядом с главным алтарем Уурта... если ставят. Фроуэрцы хотят, чтобы народ Аэолы забыл своих богов и свое славное прошлое... А куда держишь путь ты, ло-Иэ? - спросил Аирэи, и тень неясной надежды появилась в его зеленых глазах.
   - Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? - помолчав, спросил его Иэ.
   - Я не смею на это надеяться.
   - Я иду с тобой, - ответил Иэ, и в ответе его была радость, смешанная с печалью.
   - Спасибо, учитель Иэ!
   Миоци поцеловал его руку. Иэ коснулся его головы, благословляя.
   -Теперь ты - ли-шо-шутиик, и полностью свободен. Ты заберешь Ийу к себе?
   -Ийу? Так ты не знаешь?
   -Не знаю чего?
   - Община дев Шу-эна близ Ли-Тиоэй разорена.
   - А Ийа-малышка? - в волнении воскликнул старик.
   -О ней мне ничего не известно. Но я найду ее, во что бы то ни стало.
   - Сколько ей лет? - вдруг спросил старик встревожено.
   - Семнадцатый.
   - Тебе будет очень сложно ее найти, - покачал головой Иэ. - Когда девушкам в этих общинах исполняется шестнадцать лет, им меняют имя.
   - Я знаю про это, - кивнул Аирэи Миоци.
   - Ты знаешь ее новое имя? - просиял старик.
   - Нет, увы, учитель Иэ. Но у нее есть серьги нашего рода. По ним я всегда смогу узнать ее, даже если она не узнает меня.
   - Да... Серебрянные серьги... Они ведь от матери ей достались, от Ийи-старшей? - спросил Иэ.
   - Да, от нашей матери, Ийи Ллоиэ.
   Старик кивнул, и они молча пошли вниз по склону горы.
   Над кромкой гор сияло утреннее солнце.
  
   Лук Всесветлого.
- Твой отец будет очень сердит на тебя, дитя.
- Он не скоро узнает, матушка Лаоэй. Он в лагере со своими воинами.
Высокая девушка-подросток тряхнула рыжей копной волос и тронула тетиву старого лука, который она держала на коленях.
- Зачем тебе боевой лук, матушка Лаоэй? - спросила она. - На дев Шу-эна и так никто не осмелится напасть.
Девушка звонко засмеялась, и седовласая женщина в синем покрывале, которую та называла "матушка Лаоэй", улыбнулась ей.
- А вдруг, Раогай? Никогда нельзя быть уверенной в своей безопасности. Дай-ка мне эту опасную игрушку.
Она протянула руку - забрать лук у Раогай. Поднявшись с циновки, Лаоэй босиком прошла до дальнего угла хижины, и, привстав на цыпочки, повесила лук на стену.
- Ты что же, матушка Лаоэй, умеешь стрелять из него?
Раогай подошла к ней и встала за ее спиной, вдыхая легкий запах ее белых волос и чистой, свежей рубахи. Живя одиноко, старица - дева Шу-эна - была удивительно опрятна и свою хижину в низовьях водопада содержала в уютной чистоте.
Здесь в образцовом порядке была расставлена немудреная посуда, печь всегда сияла белизной, а сундук со старым замком был покрыт затейливо вышитыми накидками. Солнечные зайчики прыгали по прозрачной воде в  умывальнике, а в корзине для свитков лежал всего один, аккуратно застегнутый серебряной пряжкой, зачитанный свиток - самая, пожалуй, дорогая вещь в этой прибрежной хижине, если не считать лука.
   - Это не боевой, а священный лук, - не сразу ответила Лаоэй и смолкла. Некоторое время было тихо.
- Так что ты сделала с конем, что пришел к тебе? - неожиданно спросила Раогай, возвращаясь к недавней истории.
Лаоэй повернулась к ней - в её веселых голубых глазах тоже плясали блики солнца.
- Отдала одному страннику. Он прятался у меня от ууртовцев - как и конь. Конь-то, я думаю, сбежал из жертвенного стада. Буланый, со звездой во лбу. Их же на солнцеворот сотнями режут при храмах Уурта... совсем ум потеряли, а народ молчит. Отродясь такого не было на этой земле. Все перенимаем из Фроуэро. Дожили.
   - Красивый, наверное, конь, - мечтательно проговорила Раогай. - Буланый, со звездой во лбу... Как жаль, что я его не увидела... Я бы хотела оседлать его. И умчаться - в степь... до Нагорья Цветов.
   - Да, конь дивный, благородный. Таким Жеребенка Великой Степи чеканили древние мастера, - проговорила старушка и осеклась.
   Раогай, казалось, не услышала непонятных слов о Жеребенке Великой Степи. Она задумчиво накручивала на палец прядь огненных волос.
- Что это был за странник? - вновь спросила она.
- Не знаю... по-нашему едва говорил.
- Так, может, он - лазутчик? Из Фроуэро? - нахмурилась Раогай.
- Нет, дочь Зарэо, нет! - засмеялась старушка. - Я знаю фроуэрцев... и светловолосых, и темноголовых, из народа болот... И язык белогорцев знаю - но этот странник на нем ни слова не разумеет. И еще у него - знак карисутэ на груди - носит, не боясь. Я хотела ему обьяснить - спрячь, мол, не те сейчас времена, но он, верно, совсем нездешний - как вчера родился, ничего не понимает. Сам не знает, как сюда попал. Говорит - из-за моря. Чудно - оттуда никто уж сотни лет не приплывал... туман. Замечательный он всадник, должна я тебе сказать! Конь - точно по нему, и полюбил его, почувствовал. Кони, знаешь, понимают, кто их любит... да и всякое живое существо понимает. Молюсь, всегда его вспоминаю. Один он в нашем краю, да сохранит его Небо, да коснется его весна... Плохо быть одиноким... Я напекла ему лепешек в дорогу.
- Ты знаешь, Лаоэй, а ведь я пришла к тебе навсегда, - вдруг сказала девушка, словно осмелившись, наконец, произнести эти слова.
- Да что ты, дитя?
Лаоэй схватила ее за руки, усадила на хитро сплетенные циновки.
- Что стряслось с тобой? Зачем тебе понадобилось скрываться? Подожди, отец вернется - он  не даст тебя в обиду...
- Нет, нет, матушка - ты не поняла. Я хочу стать девой Шу-эна, как ты!
- Ах, слава Небу - ничего плохого с тобой не стряслось,- успокоено выдохнула старушка.-A я уж подумала... сейчас эти жрецы Уурта совсем бесстыжими стали.
- Так ты мне разрешишь жить с тобой? - упрямо повторила рыжая девушка.
- Конечно, дитя - поживи, поживи...
Лаоэй улыбалась, и на ее седых волосах, выбивающихся из-под синего покрывала, отражалось заходящее солнце.
   -Я буду делать всё, что ты скажешь!- с жаром воскликнула Раогай.- Всё, что скажешь, матушка Лаоэй!
- Все? - в глазах Лаоэй заиграли искорки.
- Да - я так решила.
- Ну, раз решила... Обычай требует, чтобы ты рассказала, почему ты хочешь стать девой Шу-эна.
- Я не хочу выходить замуж и хочу провести в девстве всю жизнь, чтобы быть мудрой, как ты! - выпалила Раогай.
- Чтобы быть мудрой... Так я уже и стара, да еще не мудра. И умру одинокой. У тебя тоже так может случиться.
- Не отговаривай меня матушка! Я наперед знаю, что ты скажешь!
- Раз ты знаешь наперед, зачем пришла ко мне учиться? - неожиданно строго сказала Лаоэй. Девушка растерянно посмотрела на старицу, потом - по сторонам, потом - заплакала.
Лаоэй обняла её, прижала к груди, и, утешая, как утешают бабушки подросших внучек, говорила:
- Что же ты, дитя... что же с тобой стряслось? Зачем ты примчалась ко мне без спроса - отец будет сердит и больше не отпустит тебя ко мне.
- Он хочет, чтобы я вышла замуж! - разрыдалась Раогай.
- За кого?
- За нового жреца из Белых гор! Он приедет в столицу на днях. Я его терпеть не могу!
- Он старый?
- Не знаю. Я его не видела. И видеть не хочу.
Лаоэй рассмеялась.
- Когда же свадьба?
- Не знаю, - сквозь рыдания ответила Раогай.- Отец еще не говорил с ним.
- Да как зовут этого нового жреца? Я о нем, может, слышала, белогорцы иной раз сюда заглядывают. Или он ууртовец?
- Нет, шу-энец... и имя у него такое странное - означает по-белогорски "Смотрящий со скалы".
- Миоци? - быстро произнесла Лаоэй.
   "Бабушка Лаоэй так хорошо знает белогорский!" - подумала с завистью дочь воеводы. А она-то совсем забросила изучать даже фроуэрский. Наверное, добрый и терпеливый Игэа не обиделся на нее - надо будет снова брать у него уроки... хотя нет, не получится - она же убежала из дома!
   - Белогорец, говоришь? - задумчиво проговорила Лаоэй. - Может быть, он вовсе и не собирается жениться. Так что еще рано бежать из дома. В девы Шу-эна Всесветлого по такому поводу не уходят.
- А как же? Я думала, что те, кто не хочет выходить замуж, уходит в девы Шу-эна. Или по обету родителей.
- Видишь ли, Раогай - конечно, и то, и это случается, но, как бы тебе объяснить получше - это не всё. По-разному можно надеть покрывало девы Всесветлого. И можно остаться ни с чем. Без детей и без радости. А можно - в одиночестве научиться стоять перед Богом...
   - Перед Шу-эном Всесветлым?
   - Кто-то пытается стать перед ним, кто-то понимает, что это невозможно, и поступает иначе. Есть и те, кто молится Сотворившему мир.
   - Великому Уснувшему?!
   - Да, так называют Творца... Но он не уснул навек... да он никогда и не засыпал, это душа людская спит, вот им и кажется, что он отступил от сотворенного им мира. Вот они и ищут, кого поближе - сияющего Шу-эна, который провожает души за горизонт в своей лодке, но никогда не выводит их оттуда, цветущего и увядающего каждый год Фериана - непостоянного, как наша весна, облакоходца Уурта, требующего, чтобы в его жилы на солнцестояние вливали  человеческую и конскую кровь... Но это все - не он, не он, в видении которого забывает себя сердце...
   -Ты говоришь странно. Разве сюда идут не за мудростью?
   - Мудрость, дитя - это не исписанные и зачитанные свитки, не чудеса, не жертвы. Мудрость - это то, что Сотворивший мир умалил себя.
   Лаоэй смолкла. Ее взгляд упал на конскую сбрую у притолоки.
   - Он, в расселины сошедший,
   Жеребят своих нашел, - проговорила она.
   - Матушка! Я никогда не читала и не слышала о таких вещах! И ты мне никогда не говорила об этом так прямо!
   - Ты сильная и смелая девочка. Тебе можно говорит о таких вещах. Я уже стара, учениц у меня нет. А ты, быть может, запомнишь - и потом, если Великий Табунщик даст - поймешь.
   - Как может Сотворивший мир....
   Раогай с ужасом вдруг поняла, что они уже  много раз упомянули почти запретное имя Великого Уснувшего, и поспешно вскинула руку ладонью к небу, но с удивлением и страхом увидела, что Лаоэй не повторила ее жест.
   - Как Великий Уснувший может думать о прахе? О человеке? Семьдесят - восемьдесят лет - и человек становится ничем. Так учат все мудрецы. Да это и правда.
   - Знаешь, дитя - он... Он - негордый Бог. Вот его отличие от богов Аэолы. Он может себе это позволить. Они - нет. Он делает удивительные вещи, которые не смогут сделать горделивые божки храмов. Он настолько велик, что он один и может поступать, как настоящий Бог. Ему не надо опасаться за свою честь, он не нуждается в посторонней помощи, для того, чтобы оживать после смерти в жерновах, как Фериан. Чтобы восполнить свои угасающие силы, ему не нужно пить людскую кровь, как Уурту. Он сам дает пить жаждущим ...
   - А Шу-эн Всесветлый? Он ведь не требует человеческих жертв, только ладана и милости? И молитв?
   -Шу-эн Всесветлый... Когда человек ищет Бога, он дает Ему имена- не зная его- чтобы назвать, когда- вдруг! - он Бога встретит... Но это все равно, что ловить  на траве свет, падающий из окна хижины. Там - тепло, а ты - снаружи. Шу-эн - это слишком по-человечески, да и белогорцы сами говорят, что его свет зажжен Уснувшим. Солнце само не засияло в небе. И еще говорят, что - это знак того, что Великий Уснувший проснется - это произойдет подобно тому, как солнечный диск встает из-за горизонта... Для кого-то - солнце - знак Уснувшего, для кого-то -  бог, который непреклонно уводит души за горизонт. Кто-то молится солнцу и огню, кто-то их Творцу.
   - Все знают, что богам нет дело до людей, до тех пор, пока люди не зажгут жертвенный огонь. А какие жертвы надо приносить Уснувшему? Если он так велик, даже ежегодных... ежедневных человеческих жертв будет мало...
   - Он так велик, что Ему не нужны жертвы. Его свободы боятся люди - они думают: что же Он потребует от них, если они обратятся к нему? А Он сам жертвует Собой ради сотворенных Им.
   - Постой, ты сказала о Великом Табунщике.
   - Сказала? Да это так... с языка слетело...
   - Нет, не слетело. Ты давно хочешь поговорить со мной о нем. Ты хочешь, чтобы я сама спросила?
   - И хочу, и не хочу...
   - Это он - Жеребенок Великой Степи? Тот, который повернул ладью вспять? Тот, который один властен в своей весне? Кто он? Почему это учение запретно?
   Лаоэй взяла девушку за руку, улыбнулась и запела:
   - Только Табунщик властен в своей весне.
   Он собирает в стаи звезды и птиц.
   Он в свой табун собирает своих коней,
   Он жеребят своих через степь ведет.
   Гривы их - словно радуга над землей,
   Ноги их быстры, копыта их без подков,
   Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
   На водопой к водопадам он их ведет,
   Мчится весенней степью его табун,
   Мчится, неукротимый, среди цветов,
   Мчится средь маков, степь одевших ковром.
   Только Табунщик властен в своей весне.
  
   Раогай со страхом и неясной радостью слушала старушку, как вдруг снаружи раздалось:
   -Велик Шу-эн Всесветлый!
   -Небо да осенит вас!- ответила звонко Лаоэй, и прошептала: - Дитя, это какие-то гости... Знаешь, что - спрячься-ка ты в сундук!
   - Всесветлый да просветит нас! - раздалось у входа.
   Уже из сундучной щели Раогай увидела, как в хижину вошли трое - два путника были в простых шерстяных плащах и льняных рубахах белогорцев, а на третьем был тяжелый плащ воина. Она не могла видеть их лиц.
   - Приветствую ли-Зарэо и его спутников! - раздался голос Лаоэй.
   Раогай затаила дыхание. Зачем отец пришел сюда, покинув лагерь? Из его речи, заглушаемой кованой крышкой сундука, девушка поняла, что он ничего не подозревает о ее побеге - значит, он еще не успел побывать дома. Она свернулась в комочек на каких-то тканях и кожах - от них пахло конями и степью.
   - Это ло-Иэ и его бывший ученик, а теперь великий жрец Шу-эна в нашем городе, белогорец ли-шо-Миоци, - донеслись до Раогай слова отца. Сердце ее забилось от смутного и необьяснимого желания посмотреть на этого Миоци. Она с трудом удержалась от того, чтобы приоткрыть крышку.
   - Да, матушка Лаоэй давно знает меня, - раздался голос Иэ, которого в семье Зарэо дети называли просто "дедушка".- А вот ли-шо-Миоци мать, наверное, видит впервые...
   - Всесветлый да просветит деву Шу-эна, - раздался негромкий, но звучный голос - жрец произнес обычное приветствие.
   - И тебя, сынок, и тебя... Да, я впервые вижу Миоци... Миоци теперь твое имя, сынок?
   Зарэо тяжело опустился на сундук и полоска света, проникавшая снаружи, исчезла. Лаоэй подавала гостям традиционный бодрящий напиток из горьких трав и терпких ягод и белые лепешки.
   - Я нарочно выехал навстречу ли-шо, чтобы поговорить с ним наедине, без лишних свидетелей - до того, как он войдет в город.
   "Отец точно решил выдать меня замуж за этого белогорца!"- раздраженно подумала Раогай. Но к ее удивлению, бывший верховный воевода Аэолы ни слова не сказал о браке.
   - Ты еще, поди, и не родился, когда аэольцы проиграли битву при Ли-Тиоэй...Ты знаешь, ли-шо, что Аэола подчинена царю соседнего Фроуэро уже много лет?
   - Да, ли-Зарэо, я это знаю, - в голосе Миоци послышалась улыбка. "Он же совсем молодой!"- неожиданно поняла Раогай.
   Зарэо привстал, его кинжал зазвенел, ударившись о медный литой узор на крышке сундука.
   - Да простит меня ли-Зарэо, но у меня есть особые подушки для гостей. На них вам будет удобней,- Лаоэй, воспользовавшись моментом, усадила воеводу рядом с белогорцами в почетный угол хижины, и Раогай с наслаждением втянула в ноздри свежий воздух из щели.
   - Так вот, по новому закону царя Фроуэро, в каждом важном городе, а тем более в столице, как наш Тэ-ан, должен быть его представитель - жрец Уурта Темноогненного. Он не ставит нам наместника - городом и страной управляет, как прежде, совет жрецов Иокамм - ты, кстати, станешь его членом, как второй великий жрец Шу-эна Всесветлого, после ли-шо-Оэо... Но Нилшоцэа имеет власть, практически равную Иокамму.
   - Нилшоцэа? Он ууртовец? Он же воспитывался в Белых горах? - удивился Иэ.
   - Да, а потом перешел на службу Темноогненому и принял ему посвящения в краю Фроуэро, в самой столице, в Миаро, - вздохнул Зарэо. - Он сам аэолец, верь или не верь мне. Вот так бывает. Из благородной семьи, несколько поколений жрецов Шу-эна. Я знавал его деда - он сражался при Ли-Тиоэй, там и погиб. Я-то был еще щенком тогда... Поговаривают, что ему являются сыны Запада, как в давние дни Нэшиа. Я-то не очень верю в эти россказни, но как-то все очень странно...
   - Отчего же правитель не прислал в наместники своего сына? - спросил Миоци.
   - Царевича Игъаара? Ты не первый этому удивляешься. Молодой царевич - воистину благородный юноша, хоть и отец его пришел к власти подлым путем. Может быть, поэтому правителю Фроуэро больше по сердцу аэолец Нилшоцэа, чем родной сын. Правитель - человек набожный, молится сутками в древних священных пещерах у болот, припав к земле...
   - Ты опять о сынах Запада? - нахмурился Иэ. - Не говори мне, что ты веришь тому, что они являются в пещерах!
   "И правда", - подумала Раогай в сундуке, - "отчего отец заговорил о сынах Запада так серьезно - он же всегда называл рассказы о них бабьими глупостями..."
   - Являются - не являются, а все больше народа кричит, что "Уурт - силен!" и вера болот расползается по странам Аэолы и Фроуэро... - покусывая ус, сказал воевода. - Ну да ладно. Нилшоцэа прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен, - снова повернулся Зарэо к молодому белогорцу. - Карисутэ он ненавидит, словно и впрямь сам Нэшиа в него вселился. Откуда это у него - не знаю.
   - Я не карисутэ, - спокойно ответил жрец Всесветлого.
   "Потомки карисутэ? Разве они еще есть?"
   Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм "Ладья" в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ - которых называли "сэсимэ" - кличкой-ругательством - было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
   - Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
   - К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
   - У меня плащ белогорца - по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения - род Ллоутиэ славен.
   "Так он - аэолец из рода Ллоутиэ!"- удивилась Раогай. - "Он чуть ли не знатнее меня... А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?"
   - Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
   - До времени? - переспросил Иэ.- Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
   - Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
   "Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать", - подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. "Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим".
   Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
   - Это твой лук, мать Лаоэй?
   - Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн Всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня...
   Она протянула ему колчан.
   - Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, - благоговейно сказал воевода.
   Миоци встал на пороге хижины - его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
   - Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно проговорил Зарэо. - Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
   Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
   - Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!- Зарэо восхищенно покачал головой. - Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
   Иэ негромко сказал:
   - Да, их не было.
   - Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук - это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, - промолвил Миоци.
   - Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
   - Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, - сказал Иэ.- Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
   - А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, - сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
   - И карисутэ молились в лодках на реках, - сказал Иэ.
   - Странно, кругом - обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, - заметил воевода.
   - Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, - сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
   - Над морем - дымка, - задумчиво сказал Миоци.
   - А ладья Шу-эна? - спросил Иэ отчего-то.
   - Ну, я думаю, этой лодки все бояться, - засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
   - А Повернувший вспять Ладью? - спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
   - Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! - сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
   - Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? - неожиданно спросила Лаоэй.
   - Положим, помню... ее старики поют на новый год.
   - Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
   - Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, - проговорил Иэ.
   - Неверный не принес Всесветлому жертвы - так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, - продолжила Лаоэй.
   - А верный пошел странствовать - по всей земле и за море...
   "Море... оно тут, недалеко, - подумала Раогай в сундуке. - Но над ним все время туман... и корабли не ходят. Только лодки у берега. И маяк. Бабушка зажигает его в на ночь и в непогоду. Хотя зачем - никто не приплывет с моря... из дымки... Отчего так случилось? Никто не знает..."
   Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву - "ибо более не было ничего". Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
   "Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? - подумала девушка. - "А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков... хотя его не только степняки почитают".
   Она попробовала изменить позу - ноги ее занемели от сидения в сундуке - и чуть не вскрикнула от боли. Золотая кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
   - Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего - ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он - и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - услышала Раогай последние слова древнего гимна.
  
   Миоци входит в храм.
   Город Всесветлого гудел - все собрались к главной дороге, Храмовому Пути, по которому должен был проехать в украшенной колеснице новый жрец Шу-эна Всесветлого - молодой белогорец, ли-шо-Миоци.
   Люди толпились на улицах, выглядывали из окон домов и чердаков, стояли на крышах.
   Младшие жрецы - тиики несли благовонные кадильницы со светлым ладаном, другие устилали дорогу цветами и ветвями священного и целительного дерева луниэ.
   Два рыжих мальчишки о чем-то спорили на плоской крыше дома горшечника.
   - Там будет два белых коня! - доказывал один.
   - Ничего подобного, Раогаэ, там будет черный и белый! - снисходительно говорил другой с видом старшего брата.
   - Ты-то откуда знаешь? Тебе же нельзя ходить на занятия в храмовой школе!
   - Ты зато туда ходишь, а меня задачки просишь решать! Мои домашние учителя гораздо лучше вашего лысого Зэ!
   - Тебе просто завидно, что эта школа - для мальчиков! - ответил второй рыжий мальчишка.
   - Та-ак, Раогаэ, - с угрозой начал мнимый старший брат, - та-ак...
   - Хорошо, хорошо... Раогай...или как там тебя... ха-ха - Раогаэ!
   Рыжая девушка, переодетая в одежду юноши, покраснела от злости.
   - Огаэ! Огаэ! Что ты там сидишь, тебе не видно ничего! - закричал куда-то вниз настоящий Раогаэ.- Иди к нам! У нас все видно!
   Маленький русоволосый мальчик с серьезным лицом вскарабкался к ним.
   - Вот скажи, Огаэ, какие кони будут в колеснице великого жреца Всесветлого? - спросила Раогай.
   - Белый и черный, - уверенно, словно отвечал урок, сказал мальчик. - Это напоминает великому жрецу, о том, что он - человек. А в колеснице Шу-эна - два белых коня.
   - Видишь?! - торжествующе воскликнула Раогай. - Что толку, что ты ходишь в свою школу для мальчиков? Ты все равно ничего не помнишь, не то, что умница Огаэ!
   - Да ты просто... ты влюбилась в этого жреца! - прошептал коварно Раогаэ.
   Раогай сжала кулаки, но потом отвернулась и нарочито безразличной походкой перебралась на противоположный край крыши.
   А Огаэ смотрел на приближающуюся колесницу с белым и черным конями. Высокий человек в простом белогорском плаще стоял на ней, не шевелясь, держа в сильных руках поводья. Толпа смолкла. Кони подошли к воротам храма. Тогда Миоци сошел с колесницы и два старейших жреца накинули вышитый золотом плащ поверх его простого. Это были ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этэл, второго священного места в городе после храма Шу-эна Всесветлого, человек с глубоко посаженными, точно выгоревшими от долгих лет глазами, и первый жрец Шу-эна, ли-шо-Оэо, белый как лунь, едва стоящий на ногах от ветхости. Рабы все время были наготове, чтобы поддержать его - но он то и дело властным жестом отстранял их.
   Накинув плащ на молодого жреца, они ввели его в сияющий белизной мрамора и жаром медных зеркал - в три человеческих роста! - храм Шу-эна Всесветлого.
   - Давно, давно не приходили к нам молодые великие жрецы Всесветлого! - говорил дряхлый первый жрец, ли-шо Оэо.- Теперь Уурт переманивает всех. Вот и Нилшоцэа... аэолец, из знатной благородной семьи, в белых Горах воспитывался, а ушел к Темноогненному. И по-фроуэрски научился так, что от природных детей реки Альсиач не отличишь... А ты, молодой белогорец, из какого рода?
   - У белогорцев нет рода, - перебил его не менее престарелый ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этел. - Их жизнь посвящена Всесветлому.
   - Я происхожу из рода Ллоутиэ, - ответил Миоци, вскинув голову, и его густые светлые волосы рассыпались по плечам, как конская грива.
   Старцы многозначительно переглянулись.
   - Тогда еще более удивительно, что ты избрал Всесветлого, а не Темноогненного, - заметил ли-шо-Оэо. - Ты не боишься, что твои родители - в списках Нэшиа?
   - Нет. Я не боюсь, - ответил Миоци, чеканя каждое слово. - Я прошел два посвящения - и на моем теле остались навсегда следы от них. Я целиком принадлежу Всесветлому и более никому.
   С этими словами он откинул свои одежды, и старцы увидели еще свежие следы от страшных ран после жестокого обряда.
   - Подумать только! - покачал головой ли-шо-Оэо после минутного молчания. - Согласился на этот обряд... да ты, наверное, и постился три луны до этого?
   - Да, - отвечал Миоци немного удивленно. - Как того требует обычай.
   - Ты запахнись, запахнись-то, - заторопил его хранитель Башни. - Нечего перед нами, стариками, хвастать. Вот твой ладан.
   Он сделал знак, и раб подал белогорцу корзину со светлым, прозрачным ладаном. Этот ладан стоил больше, чем золото - чтобы сварить его, требовались месяцы.
   Миоци склонил колени перед жертвенником Всесветлому. Свет полуденного солнца отражался в огромных медных зеркалах, и гигантские солнечные блики слепили всех троих, вошедших в алтарь. Закрыв глаза - он не хотел щуриться - молодой белогорец опустил руки по локоть в драгоценную корзину и зачерпнул ладан - благоухание распространилось в воздухе, и раб Нээ прошептал что-то, а по его одухотворенному лицу потекли слезы.
   Миоци медленно и торжественно высыпал горсти ладан на раскаленный камень алтаря - сначала из левой руки, потом из правой.
   - Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего - ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он - и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого...
   - А он, смотри-ка, и вправду набожный мальчик, - негромко сказал хранитель Башни Шу-этел.
   - Пришел с посохом в одной рубахе и плаще, - согласился ли-шо-Оэо. - С ножом и флагой на поясе-веревке...
   - Посмотрим, ли-шо-Лиэо, что на нем будет надето, когда он пробудет год великим жрецом, - пожевал губами ли-шо-Оэо. - В его руках - богатства храма и большая власть. Он завтра войдет в совет Иокамм и займет место впереди. И спорить с ним будет сложно.
   - Спорить сложно с Нилшоцэа, этим новым наместником правителя Фроуэро, - ответил хранитель Башни. - Неспроста народ судачит о том, что его наставники - сыны Запада! Он ведет себя так, как будто это он, а не юный царевич Игъаар - наследник. Как будто Нилшоцэа - хозяин в нашем городе и во всей Аэоле и Фроуэро!
   - Так оно и есть.
   - Нет, старина Оэо! - затряс головой хранитель. - Слово Иокамма пока еще сильно против слова Нилшоцэа. И пусть даст Всесветлый этому мальчику сил не уступать до конца!
   - Уступит, куда денется. Соединит алтари.
   - Очень сомневаюсь. Шрамы на его теле - уж больно настоящие, чтобы он мог их променять на деньги, - заметил хранитель.
   - Да, шрамы истинные... Не думал я, что еще чему-то на этом свете удивлюсь - а вот поди же... Не думал я, ли-шо-Лиэо, что есть еще такие белогорцы, которые принимают настоящее посвящение, а не просто красной охрой намазываются.
   - Я думаю, он искренен в почитании Всесветлого. Посмотри, как он молится. Его сердце воистину забывает себя в видении славы Всесветлого, как и произносят его уста...- вздохнул ли-шо-Лиэо.
   - Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы победили при Ли-Тиоэй.
   - Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы разбудили Уснувшего, - ответил хранитель Башни.
   - Не разбудить его. Восстал бы уже давно, чтобы Уурта посрамить.
   - Ты говоришь, как деревенщина, - ли-шо-Лиэо по-стариковски затряс головой.
   - Что ж, я деревенщина и есть, - спокойно ответил ли-шо-Оэо. - Вырос в селе, подальше от алтарей ууртовских.
   - Так что, по-твоему, Уснувший - один из богов, вроде Уурта и его свиты, не будь она помянута в этом священном месте? - затрясся от негодования хранитель Башни.
   - Ты, кажется, начитался свитков народа грез... - махнул невесело рукой ли-шо-Оэо. - Спит он. А отчего, почему - не знаем мы. Вот моя мудрость, вот то, с чем я войду в Ладью Шу-эна, чтобы все забыть. Этот мальчик тоже это поймет - позже или раньше.
   Хранитель башни насупился.
   - Да, я храню старую лодку, доставшуюся мне по наследству, на чердаке! - заявил он неожиданно. - И ты это знаешь. И знаешь то, что Великий Уснувший не спит на самом деле, но, как сказал мудрец: "Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."
   - Вот уж не время для того, чтобы вспоминать речения Эннаэ Гаэ.
   - Мы давно знаем друг друга, ли-шо-Оэо, чтобы быть искренними.
   - Ты хочешь сказать, что ты считаешь - Ладья ...
   - Да! Ладья повернута вспять. Это было открыто моему сердцу после великой печали и горести. Кто повернул ее, и отчего - я не знаю. Я надеюсь, что узнаю больше, когда перешагну порог солнечного света.
   - Итак, Ладья повернута вспять... - проговорил ли-шо-Оэо. - То, что Всесветлый говорил твоему сердцу, ли-шо-Лиэо, всегда было правдой, я слишком хорошо знаю это. Ответь же, - его голос стал возвышенным, словно он говорил не с дряхлым старцем, а с сильным воином, видящим видение: - Ответь же, когда она повернута вспять?
   И хранитель Башни поник, и ответил ему тихо:
   - Не знаю более ничего... Я не властен знать иное, кроме того, что открывает Всесветлый мне... но знаю - Ладья повернута вспять, и нет ничего истиннее этого.
   Они помолчали, потом ли-шо-Оэо сказал:
   - Он - сын Раалиэ Ллоутиэ, ты догадался?
   - Раалиэ... какого Раалиэ? - пробурчал хранитель, а потом в страхе прижал ладонь к запавшему старческому рту.
   - Вот то-то и оно... Эх, пророк Всесветлого не видит, что у него под носом творится, - по-дружески подтрунил ли-шо-Оэо над хранителем.
   - Это тот Раалиэ, приемного сына которого ослепили за веру карисутэ и убили?
   - Он...
   - А он, - кивнул хранитель в сторону молодого белогорца, - он - знает?
   -Думаю, что он не знает. Его отдали в горы совсем младенцем, насколько я выяснил. О своей семье у него нет никаких воспоминаний. А что это за странник-эзэт, у которого он брал благословение, прежде чем взойти на колесницу? Он белогорец, несомненно, и из настоящих.
   - Это ло-Иэ, его наставник, - ответил ли-шо-Оэо.
   - Тогда я спокоен за юношу. Его воспитал человек с чистым взором...
   - Ло-Иэ принимают в знатных домах. Доме Зарэо-воеводы, например, - продолжал Оэо.
   - Зарэо смел, он открыто дружит с Игэа Игэ.
   - Зарэо - потомок царей Аэолы, в его жилах благородная кровь.
   - Громко ты раскричался, дед, - заметил хранитель. - Услышит он тебя.
   Но он напрасно опасался - Миоци возносил и возносил свою благоуханную жертву на раскаленные докрасна камни алтаря. Светлый ладан превращался в светлый дым, восходящий вверх, в полуденное небо. Его видели люди, стоящие вокруг храма. Миоци знал, какой гимн они поют...
   -О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
   - О, восстань!
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
   - О, восстань!
   В видении Твоем забывает себя сердце -
   - О, восстань!
  
   Сын воеводы и его друг.
   Раогаэ и Огаэ возвращались в храмовую школу. Собственно, занятия сегодня отменили, но Огаэ жил при школе, а Раогаэ не хотел возвращаться домой, предчувствуя месть сестры.
   - Интересно, во что верят карисутэ? - спросил сам себя Раогаэ. - Вот мы молимся Шу-эну Всесветлому, а они кому?
   - Великому Табунщику? - предположил Огаэ.
   - Нет, в него степняки верят... - замотал головой Раогаэ, и вдруг радостно спохватился:
   - Слушай, а ведь ты из рода карисутэ?
   - Почему ты так решил? - быстро спросил мальчик.
   - Учитель Зэ сказал вчера, когда тебя отправили дрова в поленницу укладывать... Он сказал, что твой отец - сэсимэ, то есть, в твоем роду были карисутэ... и твой отец приходил в прошлом году отрекаться от этого учения в храм "Ладья Шу-эна". Поэтому я и спрашиваю. Мне интересно про карисутэ узнать, понимаешь?
   - Отец запрещает мне расспрашивать его об этом, так что я ничего рассказать тебе не могу, извини, - отрезал маленький Огаэ.
   Долговязый Раогаэ растерянно почесал затылок.
   - Ладно, не сердись, - примиряющее сказал он. - Я просто думал, что ты знаешь хоть что-нибудь про карисутэ. Хоть чуть-чуть.
   Он с надеждой заглянул в глаза младшего друга, но тот отвел взор.
   - Ничего я не знаю. Это же запрещенное учение.
   - Тебе что, отец, правда, ничего не рассказал?
   - Конечно, нет! Это же запрещено! - отвернулся Огаэ от однокашника.
   - Ты со мной разговариваешь так, словно я из сыска Нилшоцэа! - обиделся Раогаэ. - А в роде Зарэо, к твоему сведению, соглядатаев и доносчиков никогда не было.
   - Я знаю это, - ответил серьезный маленький мальчик. - Понимаешь, - продолжил он, - те, у кого в роду были карисутэ... тех карисутэ, конечно, казнили... но оставались дальние родственники... нельзя же весь народ казнить... кто-то, наверное, откупался... не знаю... ну, вот, эти родственники и называются сэсимэ. По законам Нэшиа они лишены всех прав почти и своих имений, и должны приходить отрекаться раз в год... Мой отец - последний сэсимэ в нашем роду, я третий потомок карисутэ, и уже не сэсимэ... поэтому меня приняли в школу... да у нас и имение было небольшое даже, отобрали в прошлом году...
   Огаэ отвернулся, пытаясь размазать по лицу крупную слезу.
   - Но я смогу выучится, стать младшим писцом-тиииком, и тогда мы выкупим наше имение, - наконец, выговорил он и зашагал, оставив Раогаэ стоять у глиняного забора.
   Тот не пошел за ним, а, достав ножик, срезал ветку и начал яростно строгать ее - так, что куски молодой древесины падали в пыль.
   Брат и сестра.
   - Что ты так поздно, сынок? - спросил воевода.
   - Долго занятия шли, - шмыгнул носом Раогаэ. - Учитель Зэ задачи заставил решать... по землемерию. Знаешь, какие сложные?
   - Ты уж, Раогаэ, пройди испытания, не опозорь меня! - заметил Зарэо.
   - Конечно, папа, - кивнул Раогаэ. - А как сестрица? Лучше?
   - Вспомнил о сестрице! - покачал отец укоризненно головой. - Ли-Игэа говорит, что дело пошло на поправку.
   - Угораздило же ее проторчать всю ночь под дождем, - по-взрослому, рассудительно проговорил Раогаэ, но в глазах его прыгали озорные искорки.
   - Умник! - загремел воевода. - А ты куда смотрел? Почему ее одну оставил? Надо было заставить сестру домой идти!
   - Заставишь ее, как же! - язвительно заметил младший брат рыжеволосой девицы. - Стояла, ждала, когда же ли-шо-Миоци перед рассветом отправится на башню Шу-этел встречать первый луч Шу-эна Всесветлого! Вот и мокла всю ночь под дождем, как ду... как глупенькая!
   - Ты мог бы сказать об этом мне, раз знал, где она! - загремел еще пуще Зарэо, и в его голосе послышалась угроза. - А ты пришел, поел и завалился спать, сын мой! Тебе безразлично, что происходит с твоей родной сестрой!
   - Отец, так откуда же я знал, где Раогай! - отпрыгивая на безопасное расстояние, воскликнул сын воеводы, и воздел руки к небу, словно призывал в свидетели самого Всесветлого. - Шу-эн свидетель - она не говорит мне, куда ходит! Да она просто влюбилась в этого Миоци, а еще из дому убегала, когда ты ее ему сосватать решил!
   - Замолчи! - раздался крик Раогай - она выскочила из своей спальни в пестром шерстяном платке с островов Соэтамо, накинутом поверх ночной рубашки. - Замолчи! - снова завопила она, еще более яростно, но закашлялась.
   - Доченька, куда ты? - взволнованно вскричал Зарэо. - Зачем ты вылезла из кровати? Погубить мои седины хочешь?
   Отец схватил непослушную дочь в охапку и водворил в постель, в уютную спальню, где жарко топилась печь, а на толстых циновках стояли курильницы с ароматами.
   - Не хочу я лежать! - заявила Раогай. - Я хочу на улицу - верхом поездить! Это ведь лучшее лекарство, отец, ты сам говорил!
   - Поездишь, поездишь, - отвечал Зарэо, укутывая дочь двумя одеялами и не видя, как за его спиной сын корчит ей рожи, приоткрыв дверь. Раогай ничего не сказала, только надулась и отвернулась к стене.
   - Вот придет ли-Игэа, он и скажет тебе, когда ты сможешь гулять и на коняшках ездить, - словно извиняясь, заговорил Зарэо.
   Словно в ответ на его слова дверь уже не приоткрылась, а распахнулась, и в полумрак спальни шагнул высокий светловолосый человек в длинном, искусно сотканном шерстяном плаще.
   - Как здесь темно! - воскликнул он. - Здравствуй, Зарэо! Здравствуй, Раогай, дитя мое! Надо отодвинуть штору.
   И, не дожидаясь, пока Зарэо позовет рабов, странный гость левой рукой резко отодвинул тяжелую занавесь, почти сорвав ее с крюков.
   - Вот так-то получше, - рассмеялся он.
   В дневном свете, льющемся в комнату, теперь было хорошо видно, что у человека открытое благородное лицо с выступающими скулами и крупным острым носом. Когда луч света упал на него, то синие глаза гостя вспыхнули удивительным пламенем, словно бьющим изнутри.
   - Зэнсти Игэа, гоэрто! - засмеялся Зарэо, произнося приветствие по-фроуэрски, с необычным для аэольского уха ударением в имени гостя на первый слог. - Друг, Игэа, здравствуй! - продолжил он уже на родном аэольском.- Проходи и садись!
   - Зэнсти Игэа! - произнесла и девушка, старательно выговаривая гортанные фроуэрские звуки. - Ли-Игэа, отец не разрешает мне выходить на улицу!
   - Отец прав, милое дитя, - ответил Игэа по-аэольски, но в речи его был слышен акцент. - Тем более, на улице сегодня сыро и холодно... Дай мне твою руку, я посмотрю, что за пульс у тебя сегодня.
   - Пульс у меня превосходный! - заявила Раогай, с готовностью протягивая врачу свою тонкую, но сильную руку. - И я почти уже не кашляю.
   Раогаэ последний раз показал сестре язык через полуприкрытую дверь и удалился в свою комнату.
   Игэа присел на маленький табурет рядом с постелью занемогшей дочери Зарэо, и, взяв ее за руку, некоторое время молчал.
   - Дитя мое, ты еще слаба, - твердо сказал он.
   - Нет! - возмущенно заявила Раогай и заливисто закашлялась.
   - Вот-вот, - покачал головой Игэа. - Много влаги скопилось в груди - это опасно.
   И он, приложив ухо к спине Раогай, тщательно и долго слушал ее дыхание. Потом покачал головой и натер Раогай ароматным бальзамом, а потом стал заворачивать ее, как маленькую, в теплое шерстяное покрывало.
   - Так, так! - заметил Зарэо, помогая врачу, потому что Игэа действовал только левой рукой. Правая рука его была пристегнута ремнем - бессильная, словно неживая. - Связать ее по рукам и ногам, чтобы не бегала ночью по Тэ-ану!
   - Сегодня тебе надо остаться дома, Раогай, - повторил Игэа.
   - Но мне так скучно дома, милый ли-Игэа, - проговорила рыжая девушка.
   - Возьми вышивание, - предложил примирительно ее отец, но Раогай состроила такую гримасу, что воевода махнул рукой и спросил, вернее, утвердительно сказал:
   - Ты ведь на несколько дней у нас останешься, Игэа?
   Зарэо дружески положил руку на плечо своего гостя.
   - Да, буду рад, - ответил тот, улыбаясь - и глаза его снова стали удивительно лучистыми и глубокими.
   - Ура! - закричала Раогай.
   - Ура! - завопил из-за двери ее брат, так и не дошедший до своей комнаты.
   - Отец, Раогаэ все время подслушивает! - воскликнула Раогай. - Я так никогда и не поправлюсь от переживаний! А переживаю я оттого, что он меня все время дразнит!
   - Она влюбилась, ли-Игэа! - сообщил из-за двери Раогаэ. - Не скажу, в кого!
   Ни воевода, ни врач не успели помешать девушке запустить в брата подсвечником, который, впрочем, врезался в закрывшуюся дверь.
   - Да, Игэа, - потер лоб Зарэо. - Ты не хотел бы повидать нового великого жреца, ли-шо-Миоци?
   Лицо Игэа словно окаменело, сияние его глаз потухло. Тихим, невыразительным голосом он проговорил, поправляя плащ, укутывающий его правое плечо:
   - Нет, Зарэо, нет. Спасибо.
   Зарэо тяжело вздохнул.
   - Ли-Игэа, - нарушила неловкую тишину Раогай, - а можно, вы снова начнете учить меня фроуэрскому языку?
   - Что ж, - улыбнулся светловолосый фроуэрец, - я не против. Давай начнем заниматься снова.
   - А ваша жена, Аэй, знает фроуэрский? - полюбопытствовала дочь воеводы.
   - Да, Аэй знает много языков. Фроуэрский, и свой язык, соэтамо, и ваш, аэольский, и язык степняков - ее отец ведь был степняком, одним из спутников великого Цангэ.
   - Цангэ? - удивился Зарэо. - Это же тот самый великий вождь степняков, который был убит своими же, стрелой в спину, когда вел подмогу к битве при Ли-Тиоэй?
   - Да. Это тот самый Цангэ. А отец Аэй после гибели Цангэ все-таки пришел к Ли-Тиоэй, сражался там... а потом много странствовал и взял жену с островов Соиэнау, где живет народ соэтамо.
   - Они чтут Царицу Неба?
   - Да, да, - ответил Игэа - задумчиво, словно рассеянно. - Царицу Неба.
   Зарэо кивнул головой - печально и понимающе.
   - А наша мама ведь тоже знала фроуэрский? - спросила вдруг дочь воеводы.
   - О да, - проговорил Зарэо. - о да, дитя мое, - повторил он. И, чтобы сменить тему, добавил:
   - А ли-Игэа знает даже белогорский язык. Как сам ли-шо-Миоци.
   Раогай пожалела, что отец сказал это - Игэа нахмурился, словно от сильной боли, но через несколько мгновений лицо его снова просветлело.
   - Хорошо, дитя мое, - сказал он. - Мы продолжим занятия фроуэрским языком. Я уверен, что скоро ты будешь говорить на нем, как твоя мать... - тут он осекся и словно извиняясь, посмотрел на Зарэо, - ... как природная дочь реки Альсиач.
   - Как кто? - переспросила Раогай.
   - Фроуэрцы называют себя "дети реки Альсиач", - ответил Зарэо.
   - Я из всех фроуэрцев люблю только вас, ли-Игэа, - заявила Раогай. - Как это будет по-фроуэрски: "я вас люблю"?
   Игэа засмеялся:
   - Эзграй эгуэз.
   Зарэо вздрогнул и отвернулся, глядя в окно.
   - Да, это будет именно так, "эзграй эгуэз", - проговорил он и быстро вышел.
   - У отца есть какая-то тайна, вы не думаете, ли-Игэа? - прошептала Раогай, беря врача за руку.
   - Наверное. Но свои тайны человек должен рассказывать, только когда сам того захочет.
   - Да, - кивнула Раогай. - У вас ведь тоже есть тайна. Правая рука. Я вас не спрашиваю, потому что я знаю - это очень нерадостная тайна. Правда, ли-Игэа?
   - Да, дитя мое, - отозвался он, - спасибо тебе... А теперь займемся, наконец, фроуэрским, раз у тебя есть такое желание.
   И он улыбнулся, а глаза его снова просияли синевой.
   Огаэ
   - Привет, Огаэ!
   Высокий рыжеволосый мальчик заглянул через забор.
   - Чистишь горшки для учителя Зэ?
   - Смешно? - худенький большеголовый ученик храмовой школы, не поднимая головы, стал ожесточенно тереть большой глиняный горшок для углей.
   - Нет, нисколько, - серьезно ответил рыжеволосый и добавил: - Опять ревел?
   - Уйди, - буркнул Огаэ. На его щеках чернели разводы от угольной пыли, смешанной со слезами.
   -Чего злишься-то? - примиряющее спросил его собеседник, окончательно перелезая через забор.
   - Будто сам не знаешь! - Огаэ, чтобы не расплакаться, еще усерднее принялся драить горшок пучком травы.
   - Оттого, что меня взяли на испытания, а тебя Зэ не пустил?
   - Не это, - засопел Огаэ. - Чего это ты сам вызвался меня держать, когда меня Зэ порол? Друг, называется!
   - А! Дурачок ты! - засмеялся рыжий. - Я же нарочно. Вот, смотри, - он поднял рукав до локтя. Рука его была испещрена багровыми следами от розги. - Чтобы тебе меньше попало, - добавил он покровительственно, опуская рукав.
   - Раогаэ! - воскликнул его младший друг. - Тебе же больно!
   - Не больнее, чем тебе, - усмехнулся тот с видом бывалого воина. - Хуже будет сегодня вечером, когда отец узнает, что я провалил испытания.
   - Провалил? - ахнул Огаэ.
   - Ну да.
   - А что спрашивал ли-шо-Миоци?
   - Спросил, как рассчитать высоту солнца по тени...
   - И ты не смог ответить?!
   - Я запутался... Бег я сдал хорошо, - мрачно добавил Раогаэ. - Ли-шо даже похвалил меня. Эори провалил все - и бег, и чтение, но он, как демон Уурта, силен в этих дурацких задачах по землемерию. Его папаша тут же околачивался - что-то говорил ли-шо-Миоци о торговле с Фроуэро. Думаю, уговорит его взять сынка.
   Огаэ вздохнул. Ему нравился новый великий жрец Шу-эна Всесветлого - высокий, сильный, в простой белой льняной рубахе, всегда погруженный в свои мысли.
   "Он всегда молится?" - спросил как-то он у Раогаэ, который чаще видел жреца, чем батрачивший целыми днями на учителя Огаэ.
   "Не знаю... Он молится Всесветлому до восхода солнца и вечером на крыше храма, а когда гроза, он идет молиться Великому Уснувшему на башне Шу-этэл. Это за городом".
   "Мне кажется, он молится всегда", - уверенно ответил тогда Огаэ.
   "Ты что, тоже влюбился в ли-шо-Миоци, как моя сестрица?" - высмеял его старший товарищ.
   Раогаэ было уже почти тринадцать, и он считал своим долгом высмеивать всякие "девчоночьи глупости". Конечно, Раогай стреляет из лука не хуже его, и с землемерием у нее никогда не было сложностей, хоть она и не ходит в храмовую школу, а занимается с домашним учителем. Но, как только она увидала этого нового жреца на церемонии входа в храм, она и думать забыла, что собиралась уходить в девы Шу-эна, когда отец случайно обмолвился, что не дурно бы выдать ее замуж за белогорца.
   "А он никогда не женится, ха-ха!" - дразнил сестру бессердечный Раогаэ. - Он посвятил свою жизнь поиску Великого Уснувшего!" "Дурак!" - кричала сестра в ответ, и было непонятно, кого она имеет в виду - своего рыжего, как и она брата, или зеленоглазого и светловолосого великана-жреца.
   - Ты что это? Опять ревешь? - Раогаэ похлопал Огаэ по плечу и протянул ему несколько сладких плодов гоагоа. Добрый, нетерпимый к любой несправедливости, он с самого начала взял юного ученика под свое покровительство, и судьба щедро отплатила ему за это великодушие. Огаэ прекрасно решал задачи по землемерию, сложению и дробям, кроме того, он с легкостью читал самые сложные свитки "с листа", не мыча и не запинаясь, как многие мальчики, уже давно учившиеся в школе Зэ.
   - Отец все не приходит, - всхлипнул Огаэ. - А учитель Зэ не пускает меня на уроки, пока отец не заплатит.
   - Он же забрал у тебя свиток в уплату! - возмутился Раогаэ.
   - Он сказал - это за прошлый год.
   - Но твой отец платил за прошлый год!
   - Учитель Зэ сказал, что этого мало...
   Раогаэ нахмурил брови. Конечно, быть учеником-переростком, который учится в храмовой школе дольше всех и ежегодно с завидным постоянством проваливает испытания для перехода на следующую ступень - незавидная доля, но прийти в школу учеником, а стать кухонным рабом по прихоти учителя Зэ - несравненно хуже. Отец Раогаэ, воевода Зарэо, хоть и строг по отношению к сыну (это дочери, Раогай, все позволено), но никогда не допустит, чтобы из его сына сделали раба. В их жилах течет царская кровь древнего рода Аэолы, который отстранил от власти Нэшиа. С тех пор царская власть заменена советом жрецов - Иокаммом, в котором решающий голос - у жрецов Шу-эна Всесветлого. "Пока еще", - сумрачно говорит воевода Зарэо. "Нилшоцэа - ууртовец, хоть и не из Фроуэро, а из Аэолы, и он рвется к власти".
   - А ты ходишь утром смотреть, как молится Миоци? - спросил Раогаэ.
   - Да, - кивнул Огаэ, и улыбнулся сквозь слезы.
   - Зэ не заметил?
   - Нет пока. Он долго спит.
   -А ли-шо-Миоци?
   - Тоже не заметил. Ты знаешь, когда он возжигает ладан Всесветлому, он не замечает ничего, - благоговейно произнес Огаэ.
  
  
   Ученик жреца Всесветлого.
   На верхней площадке храма Шу-эна, среди колонн, соединяющихся своими вершинами в полукруг под сводом, горел священный огонь. Солнечный диск уже полностью поднялся над городом, изливая свет на улицы и покрытые весенней зеленью внутренние дворики и палисадники, на белокаменный храм Шу-эна, на башню, на темно-красные камни храма Уурта, на рощу Фериана. Было время утренней молитвы. Ли-шо-Миоци нараспев повторял слова белогорского гимна.
   - В видении твоем забывает себя сердце...
   Он бросил на угли жертвенника пригоршню ладана, и невзрачные крупинки, расплавляясь, вознеслись клубами легкого ароматного дыма. Солнечный луч пронизал их.
   Он склонился, простираясь перед жертвенником. Благовонные ветви дерева луниэ потрескивали в огне, их горький запах смешивался с запахом горного ладана.
   Он долго лежал ниц, простирая руки вперед, и молился. Когда он встал, угли уже покраснели, ладан расплавился, а солнечные лучи раскалили медное изображение Шу-эна, проходящего через царство мертвых, лежащее за горизонтом вод. В ярком предполуденном свете Миоци заметил краем глаза какую-то тень.
   - Подойди ко мне, - приказал он мальчику, спрятавшемуся у основания молочно-белой колонны. Тот, широко раскрыв глаза, в которых мешались страх и восторг, подошел к жрецу.
   - Велик Шу-эн Всесветлый, - раздался тонкий голосок. Миоци чуть было не рассмеялся - так неподходяще зазвучал он рядом с высящимися мраморными ступенями жертвенника.
   - Велик Шу-эн Всесветлый,- ответил жрец мальчику. Внезапно Миоци узнал в нем того самого ученика, которому он дал когда-то горсть орехов из храмовой корзины за лучшее чтение. Миоци еще тогда бросилась в глаза его неестественная бледность, но теперь мальчик казался еще более заморенным.
   - Что ты здесь делаешь?
   - Я учился молиться, - серьезно сказал тот, глядя в глаза Миоци.
   - Как тебя зовут?
   - Огаэ. Огаэ Ллоиэ.
   - Вот как... А почему тебя тогда не было среди учеников, когда я проводил испытание для тех, кто хочет стать писцом? Ты не хочешь учиться ничему, кроме молитвы?
   - Нет, мкэ - я очень хочу учиться всему... очень! Я очень хочу стать писцом,- юный собеседник белогорца еще больше побледнел от волнения.- Учитель Зэ не разрешил мне прийти.
   - Почему? - удивился Миоци, пожалев, что не уделял достаточного внимания храмовой школе для младших мальчиков.
   -Я не знаю, мкэ ли-шо-Миоци. Наверное, потому, что отец давно не платил за учебу.
   - Тогда тебе придется пройти испытание сейчас. Ты готов?
   Миоци взял с низкого резного столика один из богато украшенных свитков, развернул его на середине и велел мальчику читать. Тот без запинки начал читать, а Миоци одобрительно качал головой.
   - О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
   - О, восстань!
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
   - О, восстань!
   В видении Твоем забывает себя сердце -
   - О, восстань!
  
   - Хорошо... а сколько утренних гимнов ты знаешь наизусть?
   - Все, мкэ ли-шо-Миоци.
   - Все?!
   Огаэ испуганно кивнул.
   - Тебя часто наказывают?
   - Да, мкэ ли-шо-Миоци...- еще более испуганно проговорил мальчик.
   - За ложь, надо полагать?
   - Н-нет...
   - Замечательно. Читай наизусть девятнадцатый гимн.
   Mаленький аэолец закрыл глаза и срывающимся от волнения голосом начал:
   "Тебя ищет странник,
   бездомный в ночной дороге,
   к тебе взывает
   блуждающий в буран в степи..."
   Он не видел, как Миоци улыбается, слушая его.
   - Достаточно. Как ты их выучил?
   - Я хожу сюда и слушаю, как их читаете вы, мкэ ли-шо. Я хочу научиться молиться,- повторил мальчик, глядя на жреца широко распахнутыми серыми глазами.
   - Ты хотел бы служить Шу-эну Всесветлому?
   - Конечно! Он благ, как поется в гимнах... Но в его служители берут только тех, у кого светлые волосы. Так сказал учитель Зэ.
   Миоци взьерошил его жесткие темно-русые вихры.
   - Бог не смотрит на твои волосы, а только на желание твоего сердца...Запомни это. Что же - собери угли с жертвенника в корзину. Это будет знаком того, что Огаэ Ллоиэ стал служителем Шу-эна Всесветлого.
   Мальчик, затаив дыхание, подошел к мраморной лестнице и благоговейно поднялся по истертым многими поколениями жрецов ступеням. Он тщательно собрал все угли в вызолоченный сосуд и, поклонившись, подал его Миоци.
- Ты даже и это успел запомнить! - засмеялся Миоци, принимая из его рук сосуд и ставя его назад на жертвенник.
- Скажи своему отцу, что ты будешь прислуживать у алтаря Всесветлого, и что ли-шо-Миоци берет тебя в ученики.
- Правда? - воскликнул Огаэ и осекся - так вести себя не дозволялось.
- Правда, - кивнул Миоци, словно не заметив этой невольной дерзости.- Слово белогорца. Беги, обрадуй своего отца!
- Он... он далеко, мкэ. Я живу при школе учителя Зэ.
- Вот как, значит...- Миоци снова погладил его по голове, задумался на мгновенье и сказал весело:- Тогда скажи учителю Зэ, что тебя берет в свой дом ли-шо-Миоци. Я подойду и поговорю с ним, а ты собирай свои вещи. А это тебе, - белогорец высыпал ему за пазуху горсть орехов из жертвенной корзины. - Беги! -  и он слегка подтолкнул мальчика, замершего в растерянной радости.
   Домой, к Миоци!
   На школьном дворе, грязном и пыльном, Огаэ щедро делился орехами с товарищами.
   - Себе-то оставь, - сказал ему Раогаэ, отстраняя краснощекого мальчика, в очередной раз протягивавшего пятерню за орехами. - Хватит, Эори - тебе отец этих орехов каждую неделю привозит, ты их ночью под подушкой ешь!
   Но за пазухой у Огаэ все равно было уже пусто. Он держал в руке последний маленький орешек, укутанный нежными листочками, как малыш - пеленками, и медлил разбивать его булыжником. Он подумал:- а что, если попросить ли-шо Миоци написать отцу письмо? Вот он обрадуется, ведь он так хотел, чтобы его сын сдал экзамен на писца... А теперь Огаэ обязательно его сдаст, и отцу не придется батрачить на поле у жрецов Уурта. Можно будет ему отдохнуть, а, может быть, со временем, они выкупят их старый дом и сад, откуда их выгнали несколько лет тому назад...Там остались старые деревья, с огромными ласковыми ветвями и теплыми от солнца стволами - они помнят Огаэ, когда тот был еще совсем маленьким и качался на веревочных качелях, а отец кричал ему- "не бойся, сынок!". Солнечные зайчики играют в листве орешника, ветка ломается, и Огаэ падает на руки отца...
   - Где ты взял эти орехи?- раздался над ухом Огаэ пронзительный голос учителя Зэ, схватившего его за руку цепкими, словно когти хищной птицы, пальцами. От неожиданности Огаэ потерял дар речи. Обреченно шелестя кронами, ореховые деревья упали под топором...
   -Я...мне...
   - Он принес их из храма, учитель Зэ!
   Эори, сын купца, выступил вперед из стайки притихших школьников, кланяясь учителю, но громко ойкнул - Раогаэ больно ущипнул его.
   - Ты брал священные орехи? Ну-ка, Эори, принеси мне крепкую розгу!
   Тот опрометью бросился выполнять поручение, но отчего-то растянулся на ровном месте.
   - Эх, какой ты неуклюжий! А может, сын Запада тебе подножку подставил? - сочувственно сказал сын воеводы.- Я мигом сбегаю, учитель Зэ!
   С этими словами он исчез в дверях школы и долго не появлялся.

- Наконец-то! - Зэ схватил длинный прут и хлестнул им бедного Огаэ, но сухая ветка сломалась от первого же удара.
- Раогаэ! Я расскажу мкэ Зарэо о твоих выходках! - встряхивая Огаэ за воротник рубахи, прошипел Зэ.
Сын купца услужливо подал Зэ другой прут и с опаской оглянулся, но Раогаэ куда-то подевался.
   - Мкэ Зэ! Я не крал эти орехи! Мне их дал ли-шо-Миоци!
   Зэ гадко захохотал, пригибая его голову. Огаэ заплакал - от боли и от обиды. Мальчишки захихикали. Кто-то бросил на землю скорлупу от съеденных орехов...
   Вдруг во дворе наступила тишина. Розга выпала из карающей руки наставника.
   Огаэ краем глаза выглянул из-под колен Зэ.
   - Приветствую ли-шо-шутиика! - задребезжал голос Зэ - совсем другой, чем раньше.
   - Всесветлый да просветит тебя и твоих учеников!
   Из-за спины Миоци выглядывал довольный Раогаэ.
   - Я хотел бы поговорить с мкэ Зэ, - сказал Миоци.
   Учитель выпустил Огаэ.
   - Мкэ ли-шо-Миоци желает пройти в покои?
   - Нет, - да простит меня мкэ Зэ, у меня мало времени. Я хотел напомнить, что те мальчики, которые успешно прошли испытание, должны прийти ко мне на первое занятие после новолуния.
   Зэ поклонился.
   - А Огаэ пойдет со мной, если мкэ Зэ не против. Он будет мне прислуживать при молитве Всесветлому с завтрашнего дня. Впрочем, он помогал мне уже сегодня.
   - Он?! Огаэ Ллоиэ?.. Э-э... да... он разумный мальчишка... э-э...
   - Мне очень жаль, что мкэ Зэ не сказал мне о нем раньше и не привел его на испытания. Он - лучший ученик школы храма Шу-эна, - в упор глядя на Зэ, сказал Миоци.
   За спиной Миоци отчаянно жестикулировал, изображая восторг, Раогаэ.
   Зэ промолчал.
   - Что ты стоишь, Огаэ - собирай свой вещи, - обратился к нему ли-шо-шутиик.
   - Простите меня, учитель Миоци - у меня нет вещей...- запинаясь и вытирая слезы, ответил Огаэ,
   - Это так. Он живет здесь милостью Всесветлого Шу-эна. Даже его одежда - от храма, - быстро сказал Зэ.
   - Не может быть, чтобы милости Всесветлого хватило только на одну поношенную и заплатанную рубаху, - заметил Миоци, испытующе глядя на Зэ.
   - Да знает мкэ ли-шо, что отец этого мальчика должен уже восемь золотых монет за обучение, а я все не гоню его сына! Он здесь учится всему.
   - В том числе топить очаг и мести двор... Привозил ли отец какие-то свитки, когда отдавал тебя учиться?
   Зэ метнул на Огаэ острый взгляд, но тот уже настолько осмелился, что начал взахлеб говорить:
   - Свиток, один большой свиток, там гимны, и землемерие, и звездное небо...
   - Ты что-то путаешь, сынок, - ласково сказал Зэ.
   - Я отдам восемь монет долга и столько же - за свиток, - промолвил Миоци.
   - О, что Вы, мкэ ли-шо! Это такой старый свиток... он стоит не менее десяти монет.
   Миоци молча отсчитал деньги и отдал их Зэ. Школьники изумленно и восторженно глядели на происходящее.
   Зэ, переваливаясь на ходу, поспешил в здание школы.
   Миоци подозвал к себе Огаэ.
   - Не бойся и не плачь. Ученики белогорцев не должны знать, что такое слезы. Попрощайся со своими друзьями.
   Пока Миоци и Зэ заканчивали разговор, обмениваясь формальными любезностями о благости Шу-эна и о мудрости его служителей, Огаэ и Раогаэ пожимали друг другу руки.
   - Ну, знаешь, я рад за тебя. У ли-шо тебе будет получше, чем в рабах у Зэ.
   - Я буду скучать по тебе, - сказал Огаэ - слезы его уже высохли.
   - Скоро увидимся! - засмеялся Раогаэ.- Я буду ходить на занятия к ли-шо.
   - Да? - обрадовался Огаэ.- Постой - ты же провалил испытание!
   - Отец попросил ли-шо взять меня... Ты же будешь мне помогать с задачками по землемерию, правда?
   - Конечно!
   Раогаэ дружески хлопнул его по плечу.
   Белогорец подозвал своего нового ученика.
   - Этот? - спросил Миоци, держа в руках тот самый драгоценный свиток, подаренный Огаэ отцом.
   Огаэ энергично кивнул, и, смутившись, ответил, как положено:
   - Да, мкэ ли-шо-Миоци.
   Жрец Шу-эна взял его за руку, и они вместе ушли со школьного двора. За калиткой их ждал оседланный вороной конь.
   - Забирайся!- сказал Миоци, уже сидя в седле.- Сумеешь?
   Огаэ едва доставал головой до стремени, но, ухватившись за луку седла, попытался забраться на вороного. Миоци подхватил его подмышки и усадил перед собой.
   - Держи поводья, - сказал он. Конь слегка повел ушами. Белогорец взял руки мальчика, уже сжимавшие кожаные ремни, в свои, и пустил коня шагом, потом - рысью. Навстречу им летел ветер, вслед - бежали деревья священной рощи.
   Миновав рощу и выехав на городскую окраину, где стояли особняки знати, белогорец стремительно проскакал через распахнутые ворота в сад, за которым возвышалось роскошное белое здание.
   Но они пошли не в особняк с цветами, галереями и колоннами у входа, а в небольшой, но изящный деревянный домик в глубине сада.
   В домике никого не было - не слышались шаги и разговоры рабов, никто не вышел встречать ли-шо шутиика. Все это показалось Огаэ одновременно странным и замечательным. От деревянного пола босым ногам мальчика было тепло. Солнечные зайчики играли в листве старых, могучих деревьев за окном. Белогорец снял свой плащ, оставшись в простой белой рубахе.
   - Ты ведь голоден? Раздал орехи ребятам? Возьми вон тот кувшин с молоком и лепешки, сядь здесь и поешь, - Миоци указал ему на циновку у окна и вышел.
   Огаэ принялся за еду, с любопытством оглядываясь по сторонам. Большая чистая комната, куда привел его ли-шо-шутиик, была, по-видимому, кухней - здесь стояла огромная плита, на которой громоздились горшки всех размеров и цветов, на полках стояла расписная глиняная посуда. Под потолком висели пучки трав и мешочки с пряностями. Потрескавшиеся ступени вели в подвал.
   Выпив все молоко и съев половину гигантской лепешки, Огаэ осторожно выглянул в окно и увидел, что Миоци сам расседлывает коня. Он очень удивился - не только учитель Зэ, но даже самые младшие тиики поручали это рабам. Здесь же не было видно ни одного раба. Никто не встречал господина...
   Вошедший вновь белогорец спросил его весело:
   - Ты умеешь колоть дрова? Пойдем, поможешь мне.
   Великий жрец Иокамма с легкостью справился с дюжиной чурбаков, а Огаэ аккуратно сложил дрова в поленницу.
   - Молодец, - похвалил его Миоци. - Теперь покажи мне, как ты умеешь растапливать печь.
   Хотя Огаэ много раз делал это в доме и школе Зэ, сегодня от волнения ему никак не удавалось высечь огонь кресалом. Миоци помог ему - пламя быстро заиграло среди сухих веток.
   - Запомни, Огаэ - прежде чем возжигать огонь Всесветлого, надо научиться зажигать обычный огонь в очаге. Налей масло в светильник - он должен гореть постоянно, и спрячь кресало в ящичек Шу-эна - рядом с очагом... А теперь пойдем и принесем воды. После дневной молитвы надо омыться... а тебе - так и просто необходимо, - он потер чумазые щеки Огаэ, на которых еще оставались разводы от слез.
   ...Вода быстро нагрелась на раскаленной плите, и Миоци, выливая чан в деревянную кадушку, приказал:
   - Снимай свою рубаху и брось ее сразу в печь - там ей самое место. А теперь полезай сюда. Не бойся, - засмеялся он,- не ошпаришься. Это тебе зола и губка - отмывайся, как следует.
   - Мкэ ли-шо-Миоци!- раздался женский голос.
   Пожилая женщина в пестром покрывале вошла на кухню. За ней следовали четверо рабов, нагруженных корзинами с едой.
   - О, Небо! Что мкэ ли-шо здесь делает! О горе! Как будто нет рабов - дрова колоть и печь топить...и воду таскать! О горе, горе! Хозяин все время приезжает через задние ворота... О горе мне!
   - Не горюй так, Тэлиай - мне это в радость, я привык так жить в Белых горах, - улыбнулся в ответ на причитания пожилой рабыни-ключницы Миоци. - А работы в доме много, хватит и для рабов...
   Огаэ робко выглянул из-за кадушки - он так и не успел залезть в воду.
   - Позаботься, пожалуйста, об этом мальчике - он будет жить у меня с сегодняшнего дня.
   - Хорошо, мкэ! А что изволите приготовить вам на обед?
   - Я сегодня ничего не вкушаю до захода солнца, а вечером придет ло-Иэ - приготовь то, что он любит.
   Тэлиай горько покачала головой, но ничего не сказала.
   Миоци погладил Огаэ по волосам, и ушел в сад, в сторону пруда, блестевшего под солнцем среди густой зелени.
   Тэлиай, раздав поручения по хозяйству каждому из рабов, распустила их, сняла верхнее пестрое покрывало, повязала белый передник, и, засучив рукава, сурово спросила Огаэ:
   - Ты поел хоть что-нибудь? Наверняка учитель Миоци тебя теперь по-белогорски воспитывать будет... они там себя голодом морят.
   Не дожидаясь ответа, она сунула ему целый пирог с ягодами, и так, вместе с пирогом, посадила его в кадушку.
   - Значит, ты из школы Зэ? - спросила она, нещадно намыливая юного белогорца.- Из той, что при храме Шу-эна?
   Огаэ не мог отвечать - рот был занят - и только кивал.
   - Что же вас не кормят в этой школе?.. Тощий ты какой! А за что тебя так наказывали? Ты, может, большой проказник? Смотри у меня! - сурово сказала ключница, увидев многочисленные следы от розог Зэ.
   Испуганный Огаэ отрицательно замотал головой.
   - Да уж, знаю - бедный, потому всегда и виноват, - уже более мягко добавила рабыня, заворачивая вымытого до скрипа ученика Миоци в большое полотенце с вышивкой по краю.
   - Вот, попей молочка, - сказала она, усаживая его на ту же циновку у окна.
   Огаэ сначала подумал, что лопнет, но нет, место еще оставалось...
   - Тебе сколько лет?
   - Десять.
   - Небо! Совсем тебя в этой школе заморили! Ну, ничего, я тебя откормлю. А рубашек я тебе сегодня нашью, пока в полотенце посиди...
   И она неожиданно поцеловала его в обе щеки.
   +++
   - Ну, что же, ли-шо-Миоци - покажи мне этого своего способного ученика.
   - Он в горнице спит, - шепотом вмешалась в разговор Тэлиай.
   - Вели ему прийти наверх, - кивнул Миоци.
   - Не надо, - сказал Иэ, поднимаясь с циновки. - Пусть спит.
   Он и его бывший воспитанник спустились по крутой лестнице.
   - Вот ты какой, младший Ллоиэ, - тихонько проговорил эзэт, вглядываясь в лицо спящего ребенка.- Славный род!.. Где-то твой отец?
   Он благословил Огаэ, не касаясь, чтобы не разбудить ненароком, и набросил на него свой шерстяной плащ.
   - Ты должен быть ему и за отца, и за мать... сумеешь ли?
   - У меня есть твой пример, учитель Иэ.
   - Э-э, - погрозил ему пальцем Иэ, - ты еще молод брать учеников.
   - Не оставлять же его у Зэ! - возмутился Миоци.
   - Я не об этом, Аирэи... Конечно, ты правильно сделал, что взял его к себе.
   Занятия в школе для мальчиков.
   Погожим весенним утром, после новолуния, ли-шо-Миоци с учениками расположился в саду у своего дома - вдали от городской пыли и дыма жертвенников Уурта. Мальчики сидели на траве, скрестив ноги и держа вощеные дощечки с грифелями. Миоци невольно задержал свой взгляд на Огаэ - тот уже выглядел более живым, чем при их первой встрече, и на щеках мальчика не было той болезненной бледности, что так поразила белогорца при их встрече у алтаря Шу-эна. Худоба Огаэ так, впрочем, при нем и осталась.
   "Через год-два он выровняется с сыном Зарэо", - подумал Миоци.
   Среди его учеников, с гордостью восседал Раогаэ - единственный сын славного аэольского воеводы в отставке, благоговевшего перед ученостью. Рубаха мальчика отличалась особой вышивкой - это был узор царского род древней Аэолы. Раогаэ начал читать наизусть длинный вечерний гимн. Миоци, сидевший на поваленном недавней грозой дереве, задумчиво следил за линиями сложного узора на его рубахе - он вспоминал свою сестру Ийю, ее тонкие пальцы с иглой, ныряющей в полотне...
   - "Ночь сменяет день, не делая ему в действительности никакой обиды. В этой смене вполне сохраняется правда. Когда умаляется одна сторона - другой не теряет из виду униженного, и сообщает ему богатства свои; что имеет у себя, тем и обогащает. Справедлив обогащаемый - в заем получает малое, а воздает многим. В светилах нам показан пример благости; на них напечатлена справедливость. Как добры они, когда терпят ущерб, и как правдивы, когда вознаграждаются! Когда одно умаляется, - другое восполняет его; возвысившееся на самой высоте своего величия не забывает умалившегося! Не притесняют они, подобно нам, не поступают хищнически, не делают неправду, не нарушают порядок, как мы. У нас, кто возвысился, тот забывает бедного собрата своего..."
   Раогаэ замолк. Миоци немного рассеянно кивнул головой.
   - Хорошо... Ты стал заниматься значительно лучше. Видимо, провал на испытаниях пошел тебе на пользу.
   Раогаэ неожиданно покраснел и, дождавшись разрешения учителя, сел на свое место.
   - Эори, читай речения мудрецов.
   Сын купца был силен в арифметике, но грамота давалась ему с трудом. С поклоном взяв свиток из рук белогорца, он начал тягостно читать, водя пальцем по строчкам:
   - До-сто-ин... пре...презре...презрения бо-бо-бо-гач...
   Миоци на мгновение пожалел, что уступил просьбам его отца - тот был аэолец, и, помниться, долго объяснял жрецу, что надо выдержать конкуренцию с фроуэрцами во что бы то ни стало. Фроуэрцев Миоци не любил.
   - Жалующийся на бедность, - прошелестел спасительный голос сзади.
   - Жалующийся на бедность! - победно закончил Эори, и выпустил воздух из щек.
   - За то время, что ты обучаешься, ты мог бы выучить свиток наизусть! Раогаэ, ты, оказывается, настолько грамотен, что отвечаешь, даже когда тебя не спрашивают?
   Ученики притихли. Даже пунцовые щеки Эори побледнели.
   Гнев учителя не предвещал ничего хорошего.
   - Возьми тогда вот этот свиток и читай! Ты же грамотен, как писец из Иокамма!
   Незадачливый подсказчик начал читать - дрожащим голосом, но, к удивлению Миоци, верно. Учитель строго посмотрел на него, но кивком головы разрешил ему сесть на место.
   - После праздников вы распустились... Если вы действительно хотите стать образованными людьми, или хотя бы получить звание младшего писца... когда-нибудь... то каждый из вас должен читать без запинки все свитки, с легкостью записывать диктовки, решать задачи по землемерию, уметь найти тридцать два целебных растения и уметь готовит пятнадцать лекарств из них, а, кроме того, играть на флейте ... и еще - я не допущу к испытанию тех, кто не умеет ездить верхом, кто плохо бегает, прыгает...
   Здесь Эори загрустил.
   -... недалеко метает диск, не знает основных приемов борьбы и не умеет плавать.
   - Плавать?! - ахнули мальчики.
   - А что вас смущает?
   - Мкэ ли-шо Миоци, - поспешно поднялся Эори,- ли-шо Нилшоцэа говорил нам, чтобы мы не приближались в эту пору к водоемам, так как они священны.
   - Мы найдем несвященный... в моем саду, например... Но это не означает, что вы проведете все лето около него, - сдерживая улыбку, добавил Миоци.
   Когда ребята успокоились, он продолжил:
   - Если кому-то больше нравиться резать кур, чтобы гадать по их внутренностям или жечь с утра до вечера темный огонь - пожалуйста. Это гораздо проще, чем заниматься здесь. А ваши внуки будут стричь хвосты у коней фроуэрцев...
   Его слова неожиданно были прерваны приветствием воеводы Зарэо, чья крупная фигура замаячила в глубине сада.
   Он оставил учеников с задачами и свитками наедине, и поспешил на встречу земляку.
   - Миоци, да хранит тебя Всесветлый, тебе надо срочно ехать в Иокамм! Пока не поздно.
   -Нилшоцэа требует? - нахмурился Миоци. - Я сказал ему, что не хочу слушать его расследования о потомках карисутэ. Он не ждет меня.
   - Он-то не ждет. Ждут другие. Едем! Сегодня - суд над Игэа в Иокамме, и никто даже не знает об этом, Нилшоцэа все держит в секрете. Он твердо решил его уничтожить... Я прошу тебя. Нельзя терять ни минуты.
   - Игэа? Врач-фроуэрец? Он здесь?
   Миоци подумал, что ослышался.
   - Да, - выдохнул Зарэо.- Он спас от смерти многих... это удивительный человек, несмотря на то, что он не аэолец, а фроуэрец... Он говорит, что ты должен его помнить - он якобы учился с тобой...но если даже это и не так, не отказывайся! Я не нашел Иэ - уверен, что он его знает... Поверь хотя бы мне.
   - Конечно - я помню его... Идем, - кивнул Миоци. - Занятие окончено! - крикнул он ученикам.
   - Твой сын прекрасно отвечал всю неделю. Он, действительно, исправился. Признаюсь, я не верил тебе, когда ты говорил, что после хорошей порки он начнет учиться лучше...
   Зарэо как-то странно смотрел на Раогаэ. Тот по-девичьи потупил глаза.
   - Твой сын очень старательный, - продолжал Миоци. - Я даже не ожидал...
   - Я тоже не ожидал, - свирепо сказал Зарэо. - Я не ожидал, что ты, негодница, будешь ходить сюда вместо брата! A он, небось, убежал из лука стрелять? Я ему сегодня постреляю!
   Миоци ничего не понял.
   - Позор! Позор!- Зарэо схватил ученика белогорца за руку.- И остригла волосы! Мои глаза лишены утешения видеть тебя за рукоделием. Я запру тебя на женской половине дома! Я тебя выдеру, наконец, как давно уже обещал!
   - Так это - Раогай? - засмеялся Миоци.
   Они сели в повозку. Зарэо то продолжал ругать дочь, то извинялся перед Миоци.
  
   Друзья-белогорцы.
   ...Когда Миоци вошел в зал, где собирался совет жрецов - Иокамм, двое палачей уже вывели связанного Игэа, а Нилшоцэа уже воссел на судейское седалище рядом с каменными изображениями свиты Уурта, состоящей из скалящихся на черепа врагов темного огня крылатых существ. Уурт-облакоходец был изображен над судейским троном как молодой и сильный победитель врагов. Он был огромен, его мускулы были словно жилы бычачьих ног. Нилшоцэа не очень был похож на своего бога - он был чуть выше среднего роста, тонкокостный, но со статной осанкой молодого воина или бывшего белогорца. Аэолец на службе у правителя Фроуэро провел ладонями по своему лицу и откинулся в судейском кресле, победно глядя вниз, на приведенного узника-фроуэрца. Нилшоцэа слегка улыбался - и эта улыбка на молодом лице, обрамленным седыми прилизанными прядями, была страшнее улыбки идола.
   Собрание жрецов было малочисленное, всем было скучно и хотелось домой в прохладу. Старший жрец Шу-эна - ли-шо-Оэо - не пришел - он был болен. Остальные завидовали такой удачной отговорке. В самом деле, деловитость молодого ууртовца Нилшоцэа была для них непонятной и даже раздражающей - карисутэ были давно истреблены, их потомки - сэсимэ - жили в постоянном страхе и регулярно приходили отрекаться от этого дикого и противного здравому смыслу учения раз в год, по закону Нэшиа. Почему правитель Фроуэро так озабочен, что послал своего любимца-жреца в покоренную Аэолу - искоренять зло? Зачем этот суд над безобидным врачом, который лечил даже самого ли-шо-Кээо, а теперь изобретает всякие лекарства у себя в имении и бесплатно лечит рабов? Жаль, если его осудят... Многие так думали про себя, но не решались вслух высказывать свои мысли. Не слишком ли опасно спорить с Нилшоцэа ради него?
   - Я рад, что служители Шу-эна проявляют интерес к нуждам Царства Фроуэро и Аэолы, - сказал Нилшоцэа, увидев входящего Миоци. - Искоренение врагов Уурта и темноогненой веры - насущная необходимость, как сказал великий Нэшиа, слышавший сынов Запада и верный темному огню.
   Писцы заскрипели грифелями.
   - Итак, Игэа Игэ, ты сказал, что не привык праздновать дни Уурта. Об этом нам донесли тиики рощи Фериана, где растут священные деревья луниэ. Все жители Царства давно и радостью празднуют дни Уурта. Означает ли это, что все эти годы ты, Игэа Игэ, не праздновал их?
   Он сделал паузу, дожидаясь ответа. Высокий светловолосый заключенный сделал какое-то движение головой и снова бессильно повис на руках палачей. Он был крайне изнурен, и, как показалось Миоци, сломлен.
   "Он может сейчас признаться даже в том, чего не совершал!"- тревожно подумал ли-шо-шутиик.
   Игэа, или ли-Игэа, как уважительно называли врача, он знал с отроческих лет, когда они вместе жили в Белых горах в хижине Иэ, обучаясь у жрецов Всесветлого. Oн запомнился ему, как тихий, но упрямый мальчик, проводивший почти все время за книгами или за собранием трав. У него не было друзей, кроме Миоци - над ним смеялись из-за его странного фроуэрского акцента и увечья...
   - Те, кто не празднует дни Уурта, должны быть казнены с их семьями - это закон Нэшиа. Он не был отменен. Ты не почитаешь Уурта, Игэа Игэ?
   - Я учился у жрецов Шу-эна и Фериана, - едва различил Миоци голос Игэа.
   - Так ты не почитаешь Уурта?
   - Ли-шо-Нилшоцэа! Он не обязан произносить слова почитания. Он - белогорец, и посвящен Всесветлому и Фериану.
   Нилшоцэа медленно окинул Миоци взглядом. Он не ожидал, что кто-то будет заинтересован в судьбе фроуэрца. Будучи сам аэольцем на службе у правителя Фроуэро, он знал, как народ Аэолы не любил фроуэрцев. Но Миоци был прав - жрец Уурта знал и это.
   - Игэа Игэ, ты давно не празднуешь дни Уурта, раз ты не привык их праздновать?
   - Мы... мы празднуем...дни Уурта, - еще тише прозвучало в ответ.
   - Кто еще не празднует их? - перекрыл его шепот зычный голос Нилшоцэа.
   - Мы празднуем дни Уурта, - повторил Игэа из последних сил.
   - Твои предки сочувствовали карисутэ. Ты должен доказать верность Уурту.
   Нилшоцэа развернул свой свиток - многие в Иокамме поежились. Новый ууртовец был скрупулезен, и все свободное время проводил в архивах храмов, ища потомков карисутэ или сочувствовавших. "Так и всех казнить можно", - поговаривали шепотом у него за спиной.
   - Расскажи Иокамму, что у тебя с правой рукой?
   Иокамм изнемогал от жары, и мечтал, чтобы все это поскорее закончилось. Только жрец Фериана сидел в созерцании.
   Игэа обвел присутствующих безнадежным взглядом огромных голубых глаз. "Он, бедняга, уже почти не понимает, что происходит", - подумал Миоци.
   - Я напомню, - сказал Нилшоцэа. - Среди ваших дальних родственников были те, кто хранил рукописи карисутэ, поэтому всем мальчикам вашего рода было приказано отрубить правую руку. Но твой отец - знатный фроуэрец, придворный вельможа и советник - добился смягчения приговора единственному сыну. Тебе оставили руку, лишь обездвижив ее особым ядом. Так?
   По лицу Игэа пробежала тень. Неожиданно он кивнул.
   - Так ты почитаешь Уурта, или нет?
   Снова кивок.
   - Так ты признаешь, что не чтишь его?
   Прежде чем Миоци успел что-то сказать, Игэа то ли кивнул, то ли уронил голову.
   - Придется вздернуть тебя на дыбу, чтобы развязать тебе язык, - Нилшоцэа облизнул губы. - И пошлите за его домашними - к вечеру они должны быть здесь. Я ими займусь.
   - Нет! - вдруг вскрикнул Игэа, будто очнувшись.- Не тронь Аэй и малышку! Зачем тебе все это, Нилшоцэа? Довольно меня одного...
   - Ты смеялся над Ууртом в Белых горах, когда был еще сопливым мальчишкой и думал, что он забудет? - негромко ответил ему Нишоцэа, так, что никто больше не мог их слышать.- Теперь Уурт посмеется над тобой.
   - Эалиэ! - раздалось вдруг. Игэа вздрогнул, блуждая взглядом по залу. Нилшоцэа резко обернулся, его движение повторили почти все собравшиеся. Это был непонятный белогорский возглас, который как глоток свежего воздуха ворвался в духоту.
   Задремавший хранитель башни, ли-шо-Лиэо, дряхлый белогорец, проснулся, услышав знакомое слово, и с удивлением обнаружил, что заседание все еще идет. Его сосед, жрец Фериана, отложил четки, и решил посозерцать действительность. Ууртовцы, жадно глядевшие на то, как палачи срывают одежду с заключенного, недовольно зашумели.
   - Кто в здравом уме не поклонится Темноогненному? - громко провозгласил, почти пропел, Миоци. Шум сменился на одобрительный - это был любимый гимн жрецов Уурта.
   - Как представляется нам, служителям Всесветлого, ли-Игэа, искусный врач и воспитанник Белых гор, а также верный служитель богов Аэолы, которые и даровали ему его искусство, сейчас просто находиться в помрачении ума, - сказал Миоци.
   - От жары еще и не то случиться, - пробормотал хранитель башни.
   - Противно благости Шу-эна его за это преследовать.
   Нилшицэа сглотнул слюну и уставился на Миоци.
   - Противно благости Шу-эна! Отпустим его! Довольно, нечего судить белогорца!- раздались выкрики с мест.- Белые горы - оплот Аэолы! Отпустим! Противно благости! Пусть лечится!
   Хранитель башни сделал согласный жест. Он был старейшим членом Иокамма, и судьба Игэа Игэ была решена.
   Зал быстро опустел. Рабы уносили на роскошных носилках старейших и знатнейших, более простые уходили своими ногами, мечтая скрыться в водах несвященных водоемов в своих садах...
   Миоци подошел к Игэа, сидевшему на полу и обнимавшему колонну.
   - Пойдем, Игэа! Ты свободен! Эалиэ!
   Он протянул ему руку, чтобы помочь подняться. Вместо этого бывший узник встал на колени и поклонился ему. Миоци возмущенно поднял его:
   - Перестань! Ты белогорец, откуда у тебя эти привычки ууртовцев!
   - Аирэи, я думал, что это - бред... когда я тебя увидал...Ты спас моих Аэй и малышку! Эалиэ! Друг мой!
   Он с трудом говорил.
   - Идем, дружище - тебя заждались дома.
   Миоци набросил на его обнаженные плечи свой плащ.
   - Зачем? - запротестовал Игэа.- Я весь пропах тюремной вонью. Четверо суток в их подвалах...
   Он покачнулся и, потеряв сознание, осел на землю,
   ...Когда рабы вынесли его на воздух, Игэа открыл глаза:
   - Куда мы едем? - спросил он, слыша стук копыт лошадей и чувствуя покачивание повозки.
   - Ко мне, - сказал Миоци, склоняясь над ним.- Выпей вина.
   Ветер нес запахи полей, вдалеке в полуденной голубой дымке виднелись, Белые горы. Игэа, сделав несколько глотков, забылся сном. Миоци негромко читал полуденные молитвы...
   Фроуэрцы и ли-Игэа
   - Раогай, значит, попалась? - сумрачно говорил Раогаэ, крутя в пальцах травинку.
   - Ну да... - печально ответил Огаэ. - Ли-Зарэо пришел к учителю Миоци, и ее сразу узнал.
   - Как некстати... А не знаешь, почему это отец вдруг решил придти? Кто-то наябедничал? Этот Эори может за спиной наговорить, мерзкий он тип.
   - Нет, никто не ябедничал. Твой отец пришел, потому что с кем-то произошла беда, и он просил ли-шо о помощи. Кажется, имя этого человека - ли-Игэа. Он должен предстать перед судом Иокамма.
   - Ли-Игэа?! - подскочил Раогаэ на месте.
   - Ты его знаешь? - удивился ученик жреца Всесветлого.
   - Это - друг отца. Он врач, фроуэрец, но не почитает Уурта. У него смешной выговор... но ли-Игэа - замечательный! Для нас с сестрой он - как родной дядя, - горячо заговорил Раогаэ.
   - Разве есть фроуэрцы, которые не почитают Уурта? - удивился Огаэ, вовсе не разделяя восторг друга.
   - Да, они разные. Говорят, что веру в Уурта - это вера людей болот, ее принял Нэшиа по велению сынов Запада... а настоящие фроуэрцы верят в Пробужденного и Оживителя.
   - Никогда не слышал о таких богах, - буркнул Огаэ. - Фроуэрцы забрали у нас все, и мой отец теперь батрак.
   - Пробужденный - это Фериан, а Оживитель... Оживитель... - забыл, - потер лоб Раогаэ. - Нет, ты зря плохо думаешь про Игэа. Он - достойный и благородный человек. И несчастный. У него случилось что-то с рукой, с правой, поэтому он не смог стать жрецом Ферианна и не смог остаться в Белых горах.
   - Он учился в Белых горах? - с непонятной ему самому ревностью переспросил Огаэ.
   - Да. Вместе с учителем Миоци.
   - Фериан - это тот, чей храм за рощей? Со священными ужами? Куда больных исцеляться носят? И хороводы весной водят? - с презрением проговорил Огаэ.
   - Да перестань ты, - разозлился Раогаэ. - Игэа там не любят. Уж не они ли его и в Иокамм сдали? Он не такой как они, хоть и должен туда несколько раз в год на праздники приезжать. Он не в городе живет, а в своем имении. У него жена и дочка маленькая... Он всех в округе лечит бесплатно, а для того, чтобы налог выплачивать, гимны переписывает и бальзамы для храма Фериана готовит. Их очень дорого продают, а ему жрецы гроши платят. Отец хотел ему денег предложить, якобы в долг, чтобы Игэа налог смог заплатить в этом году. Но он гордый очень - не взял. И просил не говорить ли-шо-Миоци, что он бывает в городе. Не хотел с ним видеться.
   - Не верю я, что фроуэрец зарабатывает себе на жизнь приготовлением бальзамов и переписыванием гимнов, - фыркнул Огаэ. - У него же имение с рабами. Наверняка отнял у кого-то.
   - Он купил его! - закричал рассерженно Раогаэ. - Как ты можешь порочить имя человека, которого ты даже не знаешь и не видел никогда!
   - Купил? У кого? У храма Уурта? - распаляясь, закричал Огаэ. - А ууртовцы его отобрали у кого-то вроде моего отца - потому что налог все рос и рос, и мы не могли его заплатить! Вот он и купил его за бесценок, ваш Игэа!
   И он быстро повернулся и зашагал прочь, чтобы Раогаэ не видел его слез.
   - Дурак! - закричал ему вслед Раогаэ, сжимая от обиды и злости кулаки.
  
   Встреча двух белогорцев.
   В прохладной комнате особняка, принадлежащего жрецу Шу-эна, ли-шо-Миоци, за мраморным столом на обитом бархатом стуле восседал заметно оживший Игэа Игэ. На нем была длинная льняная рубаха с разноцветной вышивкой на вороте и рукавах - ключница Тэлиай не пожалела для гостя лучшую одежду. Плащ, отданный ему ли-шо-шутииком, выстиранный и отглаженный, был небрежно брошен на роскошное ложе, покрытое дорогим покрывалом из синей шерсти.
   Игэа расправил лист бумаги, прижав его края особыми камушками, какие используют только завзятые писцы или люди, очень любящие искусство письма, окинул взглядом разложенные в безупречном порядке тростниковые палочки, выбрал среднюю, окунул ее в серебряный сосуд для туши.
   Огаэ с замиранием сердца следил, как на лист ложатся ровные ряды букв. Такого красивого почерка он никогда не видел - ни у ли-шо, ни, тем более, у учителя Зэ. Да, Игэа был странным фроуэрцем - волосы его были белыми,как у служителей Всесветлого, как у самого ли-шо-Миоци.
   - Ты что-то хотел спросить, малыш? - Игэа ласково посмотрел на него. - Спрашивай, не бойся.
   - Мкэ, это, наверное, очень трудно - писать левой рукой?
   Игэа грустно улыбнулся и ответил:
   - Нет, не очень.
   Огаэ стало жаль его, и жаль, что он плохо думал об этом человеке. И еще ему показалось, что он уже видел ли-Игэа - видел среди друзей своего отца, давным-давно. С ним была женщина-степнячка, в цветном покрывале и шароварах, она ласкала маленького Огаэ и кормила его лакомствами, говоря: "весна да коснется тебя, жеребеночек мой!". Да, Раогаэ был прав, Игэа - особенный фроуэрец.
   - Мкэ - левша? - осторожно спросил Огаэ, не желая, чтобы тишина, зависшая в богатой комнате после краткого ответа Игэа, продолжалась.
   - Ты задаешь слишком много вопросов, Огаэ, - вдруг раздался строгий голос его наставника. - Игэа, ты хорошо отдохнул?
   - О, да! Спасибо тебе за гостеприимство, Аирэи. Отдохнул, и, самое главное, хорошо отмылся после тюрьмы. Думаю, что после моего визита тебе придется обновить твой запас благовоний - я израсходовал добрую их половину.
   Игэа отвел со лба прямые светлые волосы, еще не успевшие просохнуть.
   - Я не пользуюсь благовонными маслами... Что ты пишешь? - спросил неторопливо Миоци.
   - Письмо к Аэй.
   - Я же сказал тебе, что отправил к ней гонца. Он уже успел вернуться, пока ты отдыхал.
   -Спасибо, Аирэи. А нельзя ли послать и это? Я хочу успокоить Аэй после всего, что случилось - а письмо от меня было бы как раз таким средством.
   - Если так, то я пошлю гонца опять, - сказал Миоци.
   - Замечательно!- просиял Игэа и, быстро написав еще несколько безупречных строчек, свернул свое послание и запечатал его восковой печатью.
   - Огаэ, убери поднос, - произнес Миоци.
   Огаэ благоговейно унес письменные принадлежности.
   - Не тяжело ему?- спросил Игэа.
   - Ты слишком долго оставался в детстве на женской половине дома, - ответил Миоци.
   - Что же - там было не так уж плохо, - рассмеялся Игэа.- Ты уже стал брать учеников и воспитывать их в славных белогорских традициях? Сон без одежды на голых досках, подъем до рассвета для пения гимнов, вареные зерна раз в день, порка за любую провинность и тому подобное?
   -Не совсем так, - сказал Миоци.- У тебя, однако, остались замечательные воспоминания об обучении в Белых горах!
   - Если бы ты знал, с какой радостью я каждый раз ложусь на перину, после того, как покинул Белые горы! Правда, выспаться, как следует, так и не удается... У тебя тоже, как я вижу, изменились привычки, - голубые глаза Игэа задиристо блеснули - в них не осталось и тени того страха и нечеловеческой усталости, которые так поразили его друга в Иокамме.
   -Эта комната, что ты мне отвел, просто поражает своей роскошью, а ложе - мягчайшее, да еще и позолоченное! Старшего наставника бы просто удар хватил от такого невоздержания... Думаю, что у тебя во дворце таких комнат - пятьдесят, не меньше. Видел бы ло-Иэ, как живет его ученик, всегда стремившийся ограничивать себя во всем, чтобы познать Великого Уснувшего!
   Игэа расхохотался. Рассмеялся и Миоци.
   - Ты только не обижайся, пожалуйста, на меня, - спохватился Игэа.- Я это так просто сказал. Я понимаю, у тебя такое общественное положение. Если бы ты не был ли-шо-шутииком, никто бы не смог меня вытащить из этой проклятой тюрьмы.
   Он смущенно затеребил вышитый ворот рубахи.
   Миоци подозвал раба-гонца и отдал ему послание Игэа.
   -Ты можешь остаться на ночь в моем имении, - вставил Игэа.- Тебя будут рады увидеть снова. Ведь это ты, Нээ, ездил с первой вестью?
   - Да, мкэ. Я передал на словах все, как мне велел господин ли-шо, - ответил Нээ
   - Как себя чувствует мкэн Аэй?
   - Она очень обрадовалась, мкэ ли-Игэа.
   - Тяжело тебе было, наверное, скакать верхом по такой жаре?
   - Я привычный, мкэ ли-Игэа. Для такого доброго человека, как вы, можно три дня скакать по полуденному зною.
   - Откуда ты знаешь мое имя?- улыбнулся Игэа.
   - Как же не знать вас? Вас все в Тэ-ане знают.
   - Поспеши, Нээ - пока не закрыли на ночь городские ворота, - сказал Миоци. - Надеюсь, ты помнишь дорогу?
   - Да, мкэ ли-шо-Миоци.
   Раб Нээ поклонился и вышел.
   - Хочешь, я покажу тебе, как я теперь живу?- неожиданно спросил Миоци.
   - С удовольствием посмотрю, - кивнул Игэа.
   Они прошли через безупречно убранные залы и комнаты, сияющие зеркалами, с изысканными коврами на полу и шкурами редких зверей на стенах, с инкрустированной золотом и серебром мебелью из дорогих пород деревьев, мимо десятков светильников, каждый из которых был бы гордостью любого богатого дома Аэолы, и вышли в тенистую свежесть сада.
   - Говорят, многим деревьям здесь более столетия, - заметил Миоци.
   - Как старому храму карисутэ.
   - Какому... храму карисутэ?!- изумился Миоци.
   - Ну, теперь это храм Шу-эна, маленький такой, недалеко от рынка. Тот, в который все бояться заходить.
   - А, "Ладья Всесветлого"? Я не знал, что это - бывший храм карисутэ.
   - Там раньше даже были их священные изображения, потом их наглухо замазали штукатуркой... Все сэсимэ - потомки карисутэ до третьего колена - должны приходить туда ежегодно - возжигать огонь и произносить отречение.
   - Ты тоже ходишь?
   - Слава Небу, нет. Белогорцы не обязаны это делать, ты сам знаешь. Это единственное доброе из того, что принесло мне пребывание в Белых горах.
   - Ты так их не любишь. Ты же получил там образование! - воскликнул Миоци то ли в шутку, то ли всерьез.
   - Образование можно было получить и менее... болезненным путем, - заметил Игэа, но Миоци стало ясно, что его товарищ просто шутит.
   - Послушай, - родители этого мальчика, Огаэ, сами отдали тебе его на закла... обучение?
   - У него нет родных в Тэ-ане. Его отец - из рода Ллоиэ, но где он, и что с ним - неизвестно. Это семейство сэсимэ, и по указу Нэшиа, возобновленному Нилшоцэа, их имение отобрали.
   - Этот мальчик - Ллоиэ? - переспросил Игэа. - Моя жена принимала роды у его матери... Я хорошо знал Огаэ-старшего - его отца. А потом мы переехали, и перестали видеться. В их семье сильна память карисутэ. Нилшоцэа неспроста лишил имени и земли эту семью.
   - Имени он лишить не в силах, а имения - да... - отозвался Миоци. - Огаэ очень способный ученик, я забрал его из школы Зэ, той, что при храме. Зэ хватило совести сделать из него раба-поденщика, он даже не позволял ему толком учиться. Но Огаэ вставал до рассвета и приходил к главному алтарю Шу-эна Всесветлого, слушая, как я читаю гимны. Ты не поверишь - он выучил их все. Со слуха. Не знаю, как он научился, но он и читает, и решает задачи, опережая своих сверстников года на два. Удивительно.
   - Похож на тебя в его годы, - заметил Игэа и отчего-то вздохнул. - Да, ты его вытащил из бездны Уурта, как и меня... Слушай, - помедлив, спросил фроуэрец, и в голосе его мешались тревога и нежность, - неужели у тебя поднимается рука наказывать этого ребенка... в наших славных традициях? Ты его и не кормишь, наверное, вдобавок. Это не мое дело, конечно, но он такой заморенный!
   - Он сейчас отъелся немного после школы Зэ. Тэлиай откормила. Я не держу его на одних вареных зернах и зелени, поверь! И, кстати, еще ни разу ни ударил.
   - Шутишь!- недоверчиво, но немного успокоенно сказал Игэа.- Какое же белогорское обучение без розги? А если он гимны перепутает, как ты когда-то? Помнишь, что с тобой сделал старший наставник? - тут фроуэрец рассмеялся.
   - А когда ты дал слабительного его ослу - и признался потом, со страху? Что было, помнишь? - ответил Миоци, улыбаясь.
   - Я, между прочим, мстил за тебя... - хлопнул Игэа по плечу товарища и весело добавил: - Эх, ладно, отрочество белогорское наше... есть что вспомнить! А ты и в самом деле добрый человек.
   - В городе под этим титулом больше известен ты, - отозвался Миоци.
   - Давай подеремся? Как раньше, - расхохотался Игэа. - Только, чур, ты опять привязываешь правую руку - чтобы все было по-честному... А что это за маленький домик?
   - Я здесь живу.
   - Живешь? Тут? А тот дворец?
   - Тот - для гостей. Которые выливают в ванну половину благовонных масел.
   Игэа осторожно перешагнул деревянный порог и ступил на простые травяные циновки.
   Навстречу им выбежал Огаэ, держа в руке зажженный светильник, и склонил голову под благословение жреца.
   - Всесветлый да просветит тебя. Ступай читать вечерние гимны.
   Ли-шо-шутиик взял из рук мальчика светильник и повел гостя в главную комнату, предназначенную для молитвы, чтения и бесед.
   - Да, - только и сказал Игэа. - У меня дома побогаче будет.
   На полу лежали все те же циновки из травы, в искусно плетеной корзине стояли свитки - на них поблескивали золотые застежки,- единственное золото, если не считать светильника на алтаре перед очагом.
   Миоци отодвинул висящие шторы из тонких пластинок дерева священного дерева луниэ - еще один предмет роскоши - запах луниэ отпугивал мошек и прочих тварей - и сказал:
   - А здесь живет Огаэ. Видишь, у него есть и матрас с сеном, и простыня, и шерстяное одеяло.
   - Ты меня очень удивляешь, нечего сказать, -покачал головой Игэа.
   - Хочешь, оставайся на ночь здесь - наверху есть комната с неплохой периной.
   - Твоя?
   - Нет, для гостей...
   - Погоди, а кого ты держишь здесь? Рабов? - спросил Игэа, заглядывя в соседнюю дверь - на полу пустой комнаты лежали доски, едва прикрытые грубым полотном.
   - Нет, не рабов, - ответил Миоци, с трудом сдерживая смех. - Это моя спальня.
   В гостях у Игэа
   Отправившись на следующий день в путь, когда уже опустилась вечерняя прохлада, Миоци и Игэа к полуночи достигли излучины реки. Повозка катилась через низины, уже начинавшие затягиваться мглистым туманом, через который то и дело просвечивали огни костров, казавшиеся размытыми - будто на них смотрели сквозь слезы.
   Наконец, они выехали на холм.
   - Вон в ту сторону, - Игэа указал вознице на большой двухэтажный каменный дом, с многочисленными флигелями, пристройками и огромным садом, тянувшимся вдоль темных вод реки.
   Кони заржали, и повозка весело подкатилась к воротам. Навстречу им выбежала высокая женщина, закутанная в покрывало. Игэа бросился к ней навстречу и заключил ее в объятия.
   - Аэй, - промолвил он, - родная.
   - Игэа! Ты жив!
   - Да - благодаря ли-шо-Миоци.
   Игэа подвел жену к Миоци.
   - Всесветлый да просветит вас, - произнес жрец обычное благословение.
   Аэй упала на колени и хотела поцеловать руку Миоци, но тот не позволил ей.
   - Я - только служитель Всесветлого, - сказал он, поднимая ее.
   - Вы спасли Игэа и всех нас, мкэ ли-шо-Миоци! - со слезами на глазах воскликнула женщина.
   - Пройдемте в дом, - пригласил хозяин.
   ...Пока Аэй показывала Миоци отведенные ему покои - с коврами и подушками - на улице слышался нестройный шум голосов, радостные восклицания и причитания.
   - О, Небо, - вздохнула Аэй, ставя зажженный светильник на плоский камень у очага, и улыбнулась.- Не дадут хозяину даже войти в дом!
   Игэа, оставив окружавших его рабов, поспешил к гостю.
   - Ну, как тебе твой новый скромный ночлег? Я предлагаю поужинать, а потом посидеть у костра, поговорить... как раньше.
   - Очень хорошо, - согласился Миоци.
   - У нас уже есть один почетный гость, - сказала конопатая рабыня, в просторных сенях подавая им воду для омовения и полотенце.
   - Вот как? Еще почетнее, чем тот, которого я привез? - засмеялся Игэа.
   - Уж и не знаю. Это - сам ло-Иэ.
   - Иэ?!- воскликнул Миоци. - Я никак не ожидал его у тебя встретить.
   - Отчего же? - хитро заулыбался Игэа.- Ты опять начинаешь наш старый спор о том, кто его любимец?
   - Он... то есть, ло-Иэ, часто у тебя бывает?
   - С тех пор, как он пришел с тобой в Тэ-ан - часто.
   - И я никогда не слышал от него о тебе!
   - Знаешь, я сам просил не говорить... пока ты не спросишь. Не знал, нужны ли тебе в твоей новой жизни старые сомнительные друзья.
   - А Зарэо - он тоже хорошо тебя знает?
   - Видишь ли - врач всем нужен. Меня часто приглашают и в дом Зарэо. Это ведь он позвал тебя ко мне на помощь?
   - Да, он... Как странно - ты, оказывается, часто бывал в Тэ-ане, но ни разу не давал о себе знать.
   - Я не знал, скажу правду, будешь ли ты доволен моим новым появлением в твоей жизни.
   - Почему же нет?! - возмутился Миоци.
   - Извини, теперь я вижу, что ошибся. Извини. Ты ведь слышал на суде обо всех моих заслугах - я почти что из сэсимэ, да и к тому же не привык праздновать дни Уурта, а ты - член Иокамма, второй великий жрец Шу-эна Всесветлого после престарелого ли-шо-Оэо... Я не хотел ставить тебя перед тяжелым выбором - вспомнить старую дружбу или повредить своей карьере.
   - О чем ты, Игэа? - возмутился Миоци.- Разве мы не были лучшими друзьями в отрочестве и юности? Разве не клялись друг другу в дружбе навек?
   - О да! - кивнул Игэа.- Я думал, что эти детские клятвы остались в Белых Горах. Люди меняются после посвящений. Ты сам знаешь. Превращаются иной раз в недосягаемых полубогов. A разве полубоги дружат со смертными? - он коротко рассмеялся.
   - Ты в обиде на меня за что-то, Игэа?
   - Какая может быть обида после твоего "Эалиэ!" в Иокамме...
   - Значит, обида была? - продолжал допытываться Миоци.
   - Глупость, ребячество... Ты не отвечал на мои письма. Был занят подготовкой к посвящениям. Я писал тебе в каждую новую луну - писал год, два... а потом перестал.
   - Письма... - пробормотал Миоци, припоминая.- Точно, ты же писал мне, и звал на свадьбу с Аэй.
   - Да. А ты не приехал. И не ответил. Я решил, что ты презираешь мой не-белогорский образ жизни, и перестал тебе докучать... Да ладно!- горько усмехнулся Игэа.
   - Пойдемте, пойдемте же в гостиную, - подбежала Аэй к ним.
   Они вошли в горницу, устланную коврами, алыми, какие ткут только на островах Соиэнау.
   - А вот и второй почетный гость! - весело поприветствовал ученика Иэ, сидевший на самых лучших подушках во главе накрытого стола.
   - Приветствую тебя, учитель Иэ, - произнесли хором Миоци и Игэа и вместе поклонились - как будто это было много лет назад, когда они прибегали в его хижину в Белых Горах.
   - Дети, дети!- Иэ встал и обнял их.- Один по-прежнему упрям, другой - по-прежнему горд. Если бы ты согласился, Игэа, на то, чтобы я сказал Аирэи о том, что ты неподалеку, ты мог бы избежать и тюрьмы, и суда.
   - Все закончилось хорошо, ло-Иэ. Если бы не Аирэи, на месте моего имения уже полыхал бы темных огонь. Прости мои злые слова, ли-шо-Миоци!
   Он протянул ему руку - левую, живую. Миоци ее пожал.
   - Благослови нас, служитель Всесветлого, - сказал Игэа.
   - В присутствии старшего младший не должен благословлять, - Миоци поклонился Иэ.
   - Благослови домочадцев Игэа, ли-шо-шутиик, - произнес Иэ.
   - Велик Всесветлый и свет его да преумножится под кровом твоего дома, Игэа Игэ, - сказал Миоци, и они облобызались, как того требовал обычай.
   Аэй снова низко поклонилась Миоци и все-таки успела поцеловать его руку.
   Вслед за ней стали подходить многочисленные домашние Игэа - тоже целовать ему руку. Миоци не знал, куда деваться, но выхода не было. Рабы и рабыни с горячей благодарностью припадали к руке человека, спасшего их господина от Уурта Темноогненного. Закончив, они затянули какую-то протяжную песню.
   - Я не могу есть мясо в эти дни, - начал Миоци, глядя на огромное поднесенное ему блюдо, от которого исходил аромат баранины.
   Иэ тронул его за локоть:
   - Не обижай их.
   - Ты тоже вкусишь, ло-Иэ?- растерянно спросил Миоци.
   - Да, непременно. Они так рады нам. Ты сможешь ничего не есть завтра.
   - Не получится - завтра ты тоже остаешься у меня. Ничего не будешь есть только начиная с послезавтра, - сказал Игэа.
   Аэй села рядом с мужем - это было вопреки фроуэрской традиции.
   - А у вас в доме - аэольские порядки, - заметил Миоци.
   - Я - фроуэрец, Аэй - соэтамо, так что мы оба - чужие здесь и поневоле должны следовать вашим обычаям, - улыбнулся Игэа.
   Неожиданно взгляд Миоци остановился на украшенной цветами статуе у восточной стены.
   - Это - ваш семейный алтарь?
   - Да, - с поклоном ответила Аэй, опередив мужа, и ее лицо скрыли складки покрывала.
   - Это - Царица Неба, которой поклоняются на островах Соиэнау, где живет народ соэтамо?
   - Да, мкэ ли-шо-Миоци, - снова склонила Аэй голову.
   - Странно, - сказал Миоци, всматриваясь в контуры статуи. - Я никогда не видел изображения Царицы Неба с ребенком на руках.
   Если бы он смотрел не на статую, а на Аэй, от него не укрылось бы, что в глазах жены Игэа отразилась сильная тревога.
   - Мкэ ли-шо-Миоци, - начала она, подливая вино в его чашу, - я ведь наполовину соэтамо, и у нашего народа островов чтят Царицу Неба особенно. На островах Соиэнау раньше было много таких древних изображений. А эта статуя - наша семейная реликвия.
   - Очень красивая статуя, - сказал Миоци, пригубляя вино.- Я никогда таких не видел. А почему Царица Неба стоит в лодке Шу-эна?
   - Это не лодка Шу-эна, - решил блеснуть знанием обычаев соэтамо Игэа. - Это лодка Сына Царицы Неба.
   После этих слов он опрокинул на себя чашу с вином - Иэ и Аэй одновременно толкнули его в бок, каждый со своей стороны.
   - Довольно уже, Игэа, ты пьян, - строго сказал Иэ.
   - Сын Царицы Неба? - продолжал расспрашивать искренне заинтересовавшийся жрец Шу-эна.- Я тоже, наверное, слишком много выпил. Как это - "Сын Царицы Неба"? У нее же одни дочери. Во всяком случае, в гимнах поется только о дочерях. Луна и звезды.
   Игэа, возможно, и сообщил бы другу несколько интересных историй о Сыне Царицы Неба, но рот его уже был до отказа заполнен закусками, которые любезно подвинул к нему Иэ.
   Аэй, взяв себя в руки, продолжала:
   - Это такой древний обычай - молиться перед такой статуей, если супруги хотят младенца мужского пола...
   - Папа, папа!
   За девочкой лет пяти, вбежавшей в горницу в одной ночной рубашке, по которой рассыпались золотистые волосы, едва поспевала грузная няня в пуховом платке и теплом покрывале.
   - Лэла, доченька! - засиявший от счастья Игэа прижал девочку к себе.
   - Где ты был, папа? - Лэла расположилась у него на коленях.
   - Я гостил у своего друга.
   - Ты - папин друг? - в упор посмотрела на Миоци Лэла.
   - Да, дитя, - улыбнулся Миоци.
   - Лэла, это - великий жрец Шу-эна, ли-шо-Миоци.
   - Дедушка Иэ, он тоже - папин друг?
   - Да, Лэла, да, - засмеялся старик, гладя ее кудряшки.
   - Мой папа - самый лучший на свете, поэтому все с ним дружат, - удовлетворенно произнесла девочка.
   Игэа вспоминает.
   - Нэшиа своим дурацким указом отнял у меня половину моего замечательного детства,- сказал Игэа, делая очередной глоток домашнего вина.- Это из-за этого указа о сэсимэ и их детях меня отправили в ваши Белые горы и начали... воспитывать.
   - Они такие мои, как и твои, Белые горы, - заметил Миоци.- А рука?- вдруг спросил он, сам не зная зачем.- Ты смирился с этим?
   Игэа вздрогнул, словно его ударили. На его щеках выступили алые пятна. Не сказав ни слова в ответ, он залпом осушил свой кубок.
   Вино было крепкое и опьяняло быстро.
   Он покачал головой, то ли успокаиваясь, то ли отвечая своим мыслям, и поднял лицо к звездам.
   - Я привык, но не смирился, Аирэи. Ты помнишь, что в Белых горах я всегда был изгоем, увечным учеником, который самое большое, что может - читать и писать, но никогда не сможет натянуть священный лук и не будет допущен возжигать ладан на великом алтаре, как ли-шо-шутиик. Шу-эн Всесветлый не принимает служение тех, у кого есть какой-нибудь телесный недуг!
   Миоци кивнул, подбросил сучья в костер. Вино не оказало на него никакого действия - его зеленоватые глаза были ясны и трезвы, как никогда.
   - Я выучил все травы, я мог узнавать их по запаху, я мог, закрыв глаза, собирать их на ощупь. Но я не мог вправлять вывихи и делать перевязки - для этого надо владеть двумя руками.
   Он посмотрел на бессильно свисающие пальцы своей правой руки. Миоци заметил, что его друг был пьян, пьян больше, чем можно было ожидать - усталость, а может быть, и природная склонность фроуэрцев быстро пьянеть брали свое. Эта склонность и стала для Игэа роковой: угостившись на празднике Фериана в священной роще, он обронил неосторожные слова о своих привычках в веселом - как казалось тогда - разговоре со жрецами-врачами, которые завидовали ему и давно искали повода избавиться от однорукого конкурента, стяжавшего столь удивительную славу во врачевании травами.
   - Когда я понял, что на всю жизнь останусь младшим писцом или помощником лекаря, я решил, что больше не хочу жить такой жизнью, - продолжал Игэа, по-фроуэрски чеканя слова. Его жесткий гортанный фроуэрский акцент, разрубавший певучее кружево аэольской речи, звучал теперь совсем невыносимо для ушей Миоци.
   - Давай поговорим по-белогорски, - предложил ли-шо-шутиик.
   Игэа не услышал его.
   - Ты как раз готовился тогда уже к своему первому посвящению, когда я пошел к водопаду. К тому самому, над которым вечно стоит радуга. Вечно натянутый лук Всесветлого. Пошел, зная, что не вернусь больше.
   - Ты не рассказывал мне об этом.
   - Пытался - но ты не слушал. Ты был так увлечен своим первым посвящением! А я никогда не был так одинок, как в то время. Я пытался говорить с тобой - но весь мир для тебя затянулся дымкой ладана Шу-эна.
   - Это не так, - начал Миоци, но Игэа взмахнул рукой, заставив его замолчать.
   - Ты уже все забыл. Ну да ладно! Я ушел к водопаду. Каждая ветка и каждый цветок на моем пути - я знал это - были моими последними веткой и цветком. Брызги воды покрывали, словно седина, камни и траву. Я помню каждый миг этого утра. Солнце уже взошло, но было еще холодно. На мне был дорогой плащ - подарок моей матери на день моего совершеннолетия. Я подошел к пропасти - мне не было страшно. Странно, я часто испытывал страх с тех пор,- гадкий, леденящий - но тогда это была ...не свобода от него, а какая-то пустота, куда даже он не проникал. Я не знаю, что лучше - скользкий страх, или эта пустота, бессильная, как выжженная земля. Воды рушились вниз с высот, разбиваясь в мелкие капли, а в каплях сияла радуга.
   "Сынок!"- позвал меня кто-то, прежде чем я сделал шаг в эту радугу над воющей пропастью.
   "Эалиэ! Нас двое!"- почему-то ответил я, и страх снова вернулся ко мне. Я сделал шаг от пропасти - передо мной стоял наш учитель и воспитатель Иэ.
   - Иэ никогда не рассказывал мне об этом! - воскликнул Миоци.
   - Я думаю, он многое тебе не рассказывает, - тут Игэа запнулся, словно испугавшись, что сболтнул что-то лишнее - как тогда, в роще Фериана, но продолжал:
   "Не отговаривайте меня, ло-Иэ!"- закричал я, борясь со страхом бездны, свежим, как ветер с моря.
   "И не собираюсь", - странно ответил он. - "У тебя есть с собой деньги?"
   "Да - сорок лэ".
   "И твой плащ, несомненно, стоит столько же".
   "К чему вы это, ло-Иэ?"
   "К тому, что после смерти тебе не понадобятся ни деньги, ни плащ. Так отдай их бедным людям, что живут в хижине внизу, у водопада - там осталась больная женщина и девять ее детей, их отец погиб на охоте. Они умирают с голода, им не на что купить даже плохой муки. Отдай - а потом совершай, что задумал".
   - И что?- спросил Миоци.
   - Когда я помог этим людям - я испытал ни с чем несравнимую радость, Аирэи. А еще я встретил там Аэй - она была старшей дочерью больной повитухи... Я не вылечил ее мать, не смог...
   - И Аэй заменяет тебе правую руку? Я знаю, что она очень искусна в перевязках и вправлении вывихов, в лечении переломов... - как-то невпопад заговорил Миоци.
   - Да, именно поэтому я на ней и женился, - Игэа почти рассердился, но потом засмеялся. - Ты ничего не понимаешь, Аирэи.
   - Как ты можешь пить вино из луниэ, Игэа?- спросил незаметно подошедший к ним Иэ. - Оно такое горькое. По одному этому всякий скажет, что ты - настоящий фроуэрец!
   - Откуда ты знаешь, ло-Иэ, что оно горькое? - спросил Игэа. - Ты же - эзэт-странник! Тебе его и в рот брать нельзя.
   - Приходилось пробовать, - усмехнулся Иэ.
   - Ты хочешь сказать, ты пил его до того, как стал эзэтом? - уточнил Миоци.
   - До того, как я стал эзэтом, мне такую дрянь пить и в голову бы не пришло,- загадочно ответил Иэ и неожиданно рассмеялся.
   О, восстань!
   Миоци проснулся, как обычно, до рассвета, и встретил первые лучи солнца, нараспев читая белогорский гимн Великому Уснувшему:
   О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
  
   Он не пропустил ни одного утра с тех пор как, еще отроком, стал всерьез готовиться к посвящению Шу-эну Всесветлому. Принять посвящение Великому Уснувшему было невозможно - даже имя это редко произносилось, а именование всегда сопровождал благоговейный жест - правая ладонь воздевалась к небу. И Аирэи принял посвящение Всесветлому, став Искателем Уснувшего. Шу-эн, солнце, считался главным знамением Великого Уснувшего - Того, кто сотворил мир и тихо покинул его, оставив Свое творение на откуп нетворившим его богам и богиням, храмы и башни которых были рассыпаны по всей земле.
   Но были в Белых Горах мудрецы, говорившие, что Великий Уснувший уснул не навеки, что не случайно Он оставил знамение в виде сияющего солнечного диска, исчезающего за горизонтом и вновь оживающего утром. "Почитая видимый диск солнца, Шу-эна Всесветлого - мы поклоняемся невидимому Творцу мира" - говорили они. Были и такие странствуюшие эзэты, которые стремились разбудить Великого Уснувшего. Они проводили всю жизнь в странствиях, голодали, спали на голой земле, нередко становились добычей диких зверей или жертвой разбойников. Распевая поочередно гимны весь день, они ватагами ходили по дорогам и их голоса и трещотки из конских черепов не умолкали никогда - они сменяли друг друга, так, чтобы их радения длились, не прекращаясь, круглые сутки, год за годом...
   Миоци подошел к статуе Царицы Неба. В чистых рассветных лучах она казалась ему еще прекраснее. Тонкие и скорбные черты лица Царицы Неба - скорее, ее следовало назвать "царевна"- напоминали девушек соэтамо, маленького народа на островах Соиэнау, с которым когда-то зверски расправился Нэшиа. Она не прижимала свое чадо к себе, но держала перед собой, - так, чтобы младенец видел всех, кто подходит к лодке. Он простирал руки в стороны, словно в благословляющем жесте. Кисть правой руки была отбита.
   - Тебе, я вижу, и в самом деле понравилась их семейная реликвия? - спросил подошедший Иэ. - Видишь, в краю соэтамо даже лодки строят по другому, чем в здешних местах - корма выглядит совсем иначе. Это даже на статуе заметно.
   - Она, кажется, повреждена?
   - Ее прятали при Нэшиа, насколько мне известно. Тогда она и повредилась, наверное... Сейчас соэтамо осталось так мало, что никто всерьез не интересуется их священными статуями. Но я попрошу тебя - не рассказывать об этой семейной реликвии Игэа никому. Он и так в черном списке Нилшоцэа.
   - Если ты того желаешь, учитель Иэ - это для меня закон.
   И они сели играть в шашки, как часто делали, чтобы за игрой поговорить и помолчать рядом. Иэ играл легко, словно не задумываясь, а его ученик - медленно и сосредоточенно, точно размышляя над чем-то, не относящимся к игре.
   - Вот так и боги играют с людьми, - наконец, вслух подумал Миоци
   - Великий Уснувший не позволяет им этого, - произнес Иэ.
   - Великий Уснувший?- Миоци вскинул ладонь к небу. - Он спит, ло-Иэ, Он не вмешивается в дела богов и людей. О, если бы Он восстал!
   -"Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не ecть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."- процитировал Иэ по памяти.
   - Откуда это?
   - Ты не знаешь этого, о Искатель Уснувшего, белогорец ли-шо-Миоци? - печально глядя на него, спросил Иэ.
   - Нет, не знаю, - отбросил резким движением светлые волосы со лба его ученик. - Ты впревые говоришь мне об этом речении. Так откуда оно?
   Иэ молчал, словно собираясь с духом, но, в конце концов, вымолвил:
   - Не помню... Давно читал, и позабыл, что это был за свиток. Похоже на собеседования Эннаэ Гаэ с белогорцами. Сейчас его уже не сыскать - все сожжено по приказу Нэшиа.
   - Не все ли равно - спит ли Он, как смертные, или непознаваем? Это можно назвать Великим Сном, как говорят белогорские мудрецы...
   - Ты не можешь узнать о Нем ничего, если Он не желает этого. Они верно это подметили - Он не подвластен насилию заклинаний.
   - О, если бы Он восстал! - вздохнул Миоци. - О, если бы Он жаждал нас, как мы жаждем Его!
   - А если это так и есть? - спросил Иэ.
   - Ни из чего не видно, - ответил Миоци с затаенной и давней болью в голосе.
   - О, Искатель Уснувшего! Ты ведь не знаешь Великого Уснувшего, так как Он непознаваем - почему же ты так смело говоришь о Нем? Ведь, не зная, и говоря с уверенностью, ты можешь изречь о Нем ложь и, что хуже, решить, что ты изрек правду, - задумчиво произнес Иэ, переставляя шашки на доске.
   Миоци промолчал в ответ.
   Так они и сидели молча, и Миоци выигрывал у Иэ. Тем временем Аэй принесла им на подносе утренние напитки и жареные плоды гоэгоа.
   -Ваша сестра - дева Шу-эна, мкэ ли-шо? Ваши родители, наверное, счастливы, что их дети избрали для себя служение Всесветлому?
   - К сожалению, наши родители умерли, когда Ийа, моя сестра, была еще совсем маленькой, а я учился в Белых Горах, - ответил Миоци.
   - Вот как - ваша сестра младше вас? Мне почему-то казалось, что это именно она вас вырастила.
   - Я действительно, провел раннее детство в общине дев Шу-эна, - сказал Миоци, - но я ничего об этом не помню. Знаю об этом только по рассказам ло-Иэ.
   - Да, это я тебя забрал оттуда и привез в Белые Горы, когда тебе не было и пяти лет.
   - Странно, но я ничего не помню об этой поре моей жизни. Помню только, как меня в первый раз привели на молитву Всесветлому, в Белых Горах. Это мое самое раннее воспоминание.
   - Тебе было тогда уже семь лет, - заметил Иэ.
   - Так бывает, - сказала Аэй. - Тяжело, когда дитя вдали от родителей. Вы, наверное, ребенком много страдали, оттого и не помните.
   - Да, указ Нэшиа принес много зла аэольцам.
   - Нэшиа? - Аэй скорбно посмотрела на Миоци и молчащего Иэ. - Опять он... Сколько судеб разрушено им! Игэа до сих пор не смирился со своим увечьем. А сколько людей было убито и изгнано! Мкэ ли-шо давно знает Игэа?
   - Мы вместе провели в Белых Горах почти пятнадцать лет. Выросли вместе.
   - Так это вы - Аирэи Ллоутиэ? - порывисто воскликнула Аэй и схватила его за руки с непосредственностью, которая так характерна для соэтамо.
   - О, простите, простите, - спохватилась она. - Игэа так много рассказывал о вас... И вы не побоялись выступить в Иокамме в его защиту, хотя ваш дядя со стороны матери, как говорят...- она испуганно смолкла, прижимая ладонь к губам.
   - ... был жрецом карисутэ, - закончил за нее Миоци. - Я не скрываю этого и не стыжусь. Другой дядя, младший брат моей матери, был отважным воином. Говорят, что он погиб в главной битве против фроуэрцев, у Ли-Тиоэй, когда степняки отказались выступить с аэольцами против фроуэрцев-ууртовцев.
   - Вы смелый и благородный человек, мкэ ли-шо-Миоци, - сказала Аэй, глядя ему в глаза. - Да благословит вас Небо. Вы - настоящий всадник, как говорят степняки. Мой отец, Аг Цго, был родом из Большой Степи и чтил Великого Табунщика.
   - К сожалению, я мало знаю о древней вере степняков. Они ведь не только чтут Табунщика, но молятся небу и предкам? - спросил великий жрец Всесветлого
   - Степняки имеют, помимо веры в Великого Табунщика, много старых суеверий, - с улыбкой сказала Аэй, словно желая придать всему разговору о Табунщике незначительность.
   - Пожалуй, все, кто не чтит Великого Уснувшего, суеверны, если судить строго, правда, ло-Иэ?- снова спросил Миоци.
   - Я не думаю, что почитание Великого Табунщика - суеверие, - подал, наконец, голос Иэ. Аэй нахмурилась и вышла.
   - Ты ведь тоже участвовал в той битве про Лэ-Тиоэй, учитель Иэ?
   - Да, было дело, - нехотя ответил странствующий эзэт,- я был тогда совсем молодым.
   - И ты знал моего дядю?
   - Знал. Очень близко. И одного, и второго. Жаль, что ты их не застал, - вздохнул Иэ.
   Золотая риза
   - Ну что, я же говорил тебе, что ли-Игэа - замечательный! - повторял сын воеводы. Они сидели в саду и ели орехи. Из-за поездки Миоци к Игэа занятия отменились, и Раогаэ единственный из учеников пришел в дом к жрецу - для того, чтобы повидаться со своим младшим другом.
   - Да, он не такой, как все. И у него - светлые волосы, как у жрецов Шу-эна Всесветлого. Как у учителя Миоци. Они друзья с детства, как мы с тобой.
   - А ты видел священную ризу жреца Всесветлого? - вдруг спросил Раогаэ у Огаэ.
   - Нет. Она же хранится под главным алтарем, где медные зеркала! Великий жрец Всесветлого надевает ее только раз в год - вернее, его одевают в нее, такая она тяжелая. Чистое золото.
   - Раз в год? Когда? - спросил Раогаэ.
   - На новолетие. Но в это новолетие ли-шо-Оэо еще считался первым великим жрецом, и никто, кроме него, не имел права быть облаченным в эту ризу, даже учитель Миоци. А ли-шо-Оэо совсем старенький и упал бы под ней. Поэтому он шел впереди, и его поддерживали под руки - так он был слаб! - а ризу несли за ним ли-шо Миоци и двое младших жрецов.
   - Ли-шо-Миоци смог бы ее надеть! - сказал Раогаэ.
   - Да, - сказал Огаэ. - Он очень сильный. Может быть, он будет облачен в нее на праздник новолетия в этом году. Но снять ее самому нельзя - там двадцать четыре застежки, от ступней до яремной вырезки...
   - Огаэ, - вдруг спросил Раогаэ, - а ты ведь будешь подавать ладан на новолетие ли-шо-Миоци?
   - Да, - зардевшись от гордости, сказал мальчик, - я буду подавать учителю МИоци курильницу с драгоценным ладаном.
   - Поможешь мне пробраться поближе, чтобы все рассмотреть? - попросил его старший товарищ.
   - Ты знаешь, может быть, он и так тебя возьмет, - бесхитростно сказал Огаэ. - Там две курильницы, их положено нести двум мальчикам. Если твой отец поговорит с ли-шо, то он вполне может согласиться.
   - Здорово! - воскликнул Раогаэ. - надо будет отца попросить... не сегодня, понятное дело, - добавил он, потирая места пониже спины - прошлый урок по землемерию имел на редкость неудачные последствия для него. Но Раогаэ не имел привычки грустить после того, как наказание заканчивалось. Он пятерней взъерошил свои рыжие волосы и спросил у Огаэ:
   - А твой отец так и не приходил еще?
   - Нет, - печально ответил мальчик.
   Путь в Тэ-ан
   На обратной дороге Иэ и Миоци молчали. Когда солнце стало скрываться, и вечерняя прохлада сменила дневной зной, ли-шо-шутиик остановил лошадей.
   Расстелив белое полотно на обочине, у границы поля, Миоци начал вечернюю молитву. Иэ тоже обернулся лицом к потемневшему востоку и воздел руки.
   О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
  
   Завершив песнопения, молодой белогорец легко вспрыгнул, точно взлетел, на повозку, и резко хлестнул лошадей, - его плащ взметнулся и опал тяжелыми темными складками.
   -Сейчас ты молишься только Уснувшему, так ведь? - не то спросил, не то утвердительно сказал Иэ.
   -Да, это так, - не сразу ответил Миоци. Иэ тоже смолк.
   Они проезжали мимо белевшего в темноте каменного поля, на котором виднелись обгоревшие пни деревьев. Небольшая речка, протекавшая через это разоренное место, то и дело поблескивала среди груд камней и мертвых деревьев. Когда ее журчание, похожее на какую-то одну, постоянно повторяющуюся фразу, стихло в отдалении, Миоци спросил у Иэ:
   -Что это за разоренное селение?
   -Здесь жили карисутэ. Нэшиа приказал уничтожить огнем Уурта их селение, а поле завалить камнями. Если бы солнце светило, ты бы увидел, что вода в речке красная...Она осталась такой с тех пор.
   -Я слышал об этой речке, но не думал, что она так близко. Это о ней говорят, что она повторяет приветствие карисутэ?
   -Да, о ней.
   -Странно, она действительно произносит какое-то слово..."воссиял",кажется?
   -Да, так оно и есть, - кивнул Иэ.
   -Ты тоже веришь в это, Иэ?
   -Верю в то, что эта речка говорит, или в то, о чем она говорит?
   Миоци промолчал.
   -Карисутэ знали, что их Бог может отверзать уста не только немым людям, но и камням, и рекам, - промолвил Иэ.
   -Верили, ты хочешь сказать?
   -Отчего же - знали.
   -Я не понимаю, - Миоци посмотрел на старого белогорца.- Белогорцы не ищут чудес. Они ищут мудрость. Чудеса творят и кудесники-фроуэрцы, дети болот и пещер. И сыны Запада, как говорят, являясь, творят чудеса, - он передернул плечами, и добавил: - Это недостойно служителей Всесветлого.
   -Я не о чудесах кудесников и не о пещерах, где властителям Фроуэро являются дети Запада. Я о другом. Опыт и сопричастность важнее книжного знания.
   -Ты говоришь, как жрецы Уурта, которые так же отвечают на вопросы о своих ночных празднествах непосвященным! - немного раздраженно отозвался Аирэи, но Иэ не обратил на это внимания, и продолжал:
   - Ты видел когда-нибудь говорящего дрозда, Аирэи? Он тоже отличается своей речью от других дроздов, повторяет звуки, которые слышал. Один и тот же человек учит говорит дрозда и сына. Сын, возмужав, берет лук и меч, а дрозд умирает в клетке... Нэшиа думал, что если он истребит карисутэ и приведет в страх аэольцев, фроуэрцев и соэтамо, то через поколения даже имя карисутэ забудется. Да, кому-то наложила узы на язык смерть, кому-то страх...А речка все упрямо твердит о Том, кто дал ей и всякой воде исток.
   -Но что же все-таки она говорит? Что значит "воссиял"?
   Иэ заколебался, но промолчал.
   -Иэ, как ты думаешь - все рукописи карисутэ уничтожены? - спросил вдруг Миоци у своего спутника.
   -О, их жгли повсюду при Нэшиа. Ты должен помнить, хоть и был совсем ребенком - костры горели даже в Белых горах.
   -Помню, - кивнул Миоци. - Тогда же ууртовцы сожгли и ли-шо-Оэниэ. Он был карисутэ?
   - Не знаю... Но у него хранились их книги. Приказ о сожжении книг карисутэ вместе с утаивавшем их до сих пор в силе.
   - Может быть, что-то осталось в книгохранилище Иокамма? Там давно ничего не разбирали, насколько я знаю.
   - Некоторые свитки, на белогорском языке, начинались с описания строений, каналов, землемерия или описания звездного неба. Жрецы Уурта не всегда умеют читать и обычным письмом, а белогорский язык из них мало кто разбирает...
   - Нилшоцэа, кстати, знает белогорский язык! - заметил Миоци. - Он понял мое "эалиэ".
   - Ты повел себя благородно, но неосмотрительно... Впрочем, я на твоем месте поступил бы также, дитя мое, - добавил Иэ, видя возмущение Аирэи. - А Нилшоцэа ведь тоже воспитывался в Горах несколько лет, а потом отправился в главный храм Уурта Темноогненного, в Миаро. Там он и пропитался темным огнем...
   -Извини, я тебя перебил - ты говорил о книгах карисутэ, - сказал Миоци.
   -Ни один из ууртовцев не дочитал этих свитков до конца - или, что важнее, до нужного места. Вполне возможно, что в трактатах о ходе светил или о свойствах чисел и есть отрывки из книг карисутэ. Есть еще книги, где записывались диспуты между жрецами белогорцами и карисутэ. Раньше они были разрешены, а теперь изъяты Иокаммом... Впрочем, они не сжигались. Там описаны очень древние диспуты, когда еще у карисутэ был жрецом мудрец Эннаэ Гаэ.
   -Белогорцы любят вести беседы с мудрецами и не сжигают человека с его книгами, если он другого мнения, чем они, - кивнул Миоци. - Это уурттовцы вводят новые обычаи в Горы - но изменить Горы им не удасться. Ли-шо-Йоллэ и его "орлы гор" не допустят этого. Я встречался с ним - это благородный белогорец.
   - Я тоже знаю его, он - достойный Искатель Уснувшего, - ответил Иэ, - и за его учеников можно только порадоваться...
   - Лучше тебя наставника в Горах не было и не будет, учитель Иэ! - с горячностью воскликнул Миоци.
   - Так вот, про книги, - заговорил, перебивая его, странник-белогорец. - Нэшиа изъял их из школьных библиотек, но в Иокамме они вполне могут быть. Посмотри! Покажешь мне, если найдешь - мне было бы любопытно.
   Ночная дорога внезапно огласилась шумом - приближалась какая-то шумная толпа. Иэ поспешно отобрал поводья у Миоци и свернул на обочину. Лошади испуганно захрапели.
   Мимо них двигалась длинная процессия приплясывающих, крутящихся волчком, скачущих на одной ноге людей в рубищах, с трещотками в руках. Их глаза светились нездоровым огнем, спутанные волосы были выпачканы в грязи.
   - О, восстань!- вопили они нестройно. - О, восстань! К Тебе подняты очи странников! В Тебе - радость одиноких!
   - Это "Будящие Уснувшего",- сказал Иэ.- Они пьют особый отвар - Игэа знает, какой - чтобы целыми ночами странствовать и достучаться наконец... Бедные. Многие из них умирают в пути. Это называется - "прыгнуть в ладью"
   - Что они сделали с белогорским гимном!- возмущенно прошептал Миоци.
   ...Уже давно стихли вдалеке трещотки, а белогорцы- старый и молодой - пели, продолжая свой путь в город.
   О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
   - О, восстань!
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
   - О, восстань!
   В видении Твоем забывает себя сердце -
   - О, восстань!
  
   Огаэ старший
   Когда они миновали ночную стражу у западных ворот Тэ-ана, Миоци предложил Иэ погостить у него. Тот неожиданно охотно согласился. Обычно странник-эзэт проводил ночи в доме какого-то гончара, или кузнеца из южных предместий города, или у каких-то других людей, а иной раз и вовсе уходил в поля за городские стены, чтобы проводить ночи в молитве,или навещать своих давних знакомых, таких, как Игэа.
   Жилистый, широкоплечий, рослый - старик был лишь не намного ниже Миоци. Только его седые, словно запорошенные золой волосы и борода напоминали о том, что между ним и его бывшим воспитанником лежит разница в четверть века. Иэ всегда был для Аиреи Ллоутиэ загадкой, таким он остался и для ли-шо-Миоци.
   ...У наружной стены дома ли-шо-шутиика над входными дверями горели смоляные факелы, прикрепленные к стальным кольцам. В окне мерцала свеча - Тэлиай дожидалась господина. Пожилая рабыня, услышав звук подъезжающей повозки и голоса снаружи, подбежала к дверям и поспешно загремела засовами.
   - Мкэ ли-шо-Миоци! Мкэ Иэ! - воскликнула он, кланяясь им. Миоци улыбнулся старушке.
   - Мкэ ли-шо-Миоци, прикажете накрывать ужин?
   - Нет, Тэлиай - мы не будем ужинать.
   - Мкэ Иэ, - воскликнула Тэлиай, обращаясь к эзэту.- Мкэ ли-шо-Миоци почти ничего не ест. Как так можно! Одни вареные зерна, да сырые овощи, да водой запьет! Даже ли-шо-Кээо, хоть он тоже из Белых гор, ел и мясо, и сыр, и вино пил... Зачем же я здесь живу, когда для хозяина ничего не нужно готовить из еды! Пусть мкэ продаст меня в храм Уурта - там уж что-что, а поесть умеют!
   - Не горюй, Тэлиай, - неожиданно для Миоци весело сказал Иэ. - Накрой ужин для меня. Ли-шо-Миоци готовится к завтрашнему служению и не может вкушать хлеба после захода солнца.
   - Зачем же хлеб! Пусть и не ест хлеб, раз мкэ не позволяют его белогорские законы. У меня столько всего наготовлено! Даже ли-шо-Оэо - а он тоже из Белых гор - не придерживается так строго правил, а уж он-то самый уважаемый ли-шо-шутиик храма Шу-эна и один из главных в Иокамме, - горестно продолжала восклицать Тэлиай, поливая им на ноги воду. - Помяните мои слова - мкэ ли-шо-шутиик уморит себя голодом.
   - А где Огаэ, Тэлиай? - спросил Миоци, беря из ее рук полотенце.
   - Ох, мкэ ли-шо-Миоци! Вас не было вчера весь день, а я и не знала, как мне быть! Не гневайтесь на меня. Ведь к мальчику приехал его отец! - Тэлиай поспешно зажигала светильники в гостиной. - Мне не хватило духу его выгнать. Да простит меня мкэ! Я позволила ему остаться. А уж одежда у него была такая, что страшно в руки взять! Я ее в печь, а ему новую дала, да ему велела как следует вымыться с золой и с губкой, и оставила ночевать. Огаэ с ним все время и все про мкэ Миоци ему рассказывает.
   - Отец Огаэ здесь? - воскликнул Миоци. - Позови его сюда, Тэлиай, если он еще не спит. Пусть поужинает с нами.
  
   ...Когда на пороге гостиной появился невысокий, ссутулившийся человек, с дочерна загорелым лицом и узловатыми натруженными руками, какие бывают у поденщиков и батраков, Миоци встал навстречу ему.
   - Я рад видеть гостя и еще более рад видеть отца моего ученика.
   - Да воссияет свет Неба в глазах ли-шо-шутиика! - произнес старик, падая на колени перед Миоци. Тот поспешно его поднял и усадил на подушки у стола.
   - Как ваше имя, отче? - спросил Миоци.
   - Огаэ Ллоиэ, мкэ ли-шо-шутиик, - озираясь по сторонам, неловко поклонился он.
   Тэлиай принесла блюда, от которых исходил восхитительный аромат восемнадцати трав, делающих ее баранину несравненной. Иэ наполнил чашу вином и подал ее Огаэ-старшему.
   - Не смущайтесь, добрый человек, - сказал он. - Мы - белогорцы, и уважаем и ваши седины, и ваш дальний путь.
   Огаэ-старший отхлебнул вина, обмакнул лепешку в подливу у самого края блюда, и, надкусив, положил ее подле себя. Склонив голову, он некоторое время шевелил губами и морщил лоб, словно собираясь с мыслями.
   - Мкэ ли-шо-Миоци, - проговорил он вдруг неожиданно твердо, почти сурово. - Я - из рода Ллоиэ, и мой единственный сын - последний Ллоиэ. Раньше это имя гремело по Аэоле, теперь мы растоптаны в прах. Но среди нашего рода никогда не было рабов! Я благодарен мкэ за его заботу о моем мальчике, за его доброту. Огаэ говорил мне, что вы его даже никогда не наказываете... Но рабство для Ллоиэ хуже самых тяжелых побоев.
   - Подождите, мкэ Огаэ Ллоиэ, - хотел прервать его Миоци. - Я взял вашего сына в ученики, для того, чтобы...
   - Мкэ ли-шо-Миоци! - перебил его Огаэ-старший. - Я беден, я никогда не смогу отдать вам деньги за Огаэ. Поэтому я умоляю - пусть я, а не он останется вашим рабом! Не смотрите, что я кажусь слишком старым - на самом деле я очень сноровист и вынослив. Я...
   Миоци взял его за руку и слегка сжал ее.
   - Добрый мкэ Огаэ, выслушайте меня. Ваш сын - вовсе не раб. Он свободный аэолец, каким и родился. Моя мать была из рода Ллоиэ, и я понимаю, как горело бы ее сердце и сердце ее отца, узнай они, что его дети станут рабами.
   - Но как же... - растерянно забормотал Огаэ-старший.- Ведь вы...отдали...мкэ ли-шо-шутиик отдал долг начальнику училища - восемнадцать золотых монет! Я подумал...Огаэ говорил мне, что он - не раб, но он - еще совсем ребенок, и я подумал, что он ничего не понял... О, ли-шо-Миоци! - он хотел поцеловать его руку, но Миоци обнял его и расцеловал.
   - Это я у вас в долгу за то, что у меня такой замечательный ученик.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЯД ТЕМНООГНЕННОГО.

   ... Он закрыл глаза. Перед ним снова было море. Верхом на дельфине ехал дядя Николас и весело махал ему рукой.
   - Дядя! - закричал он. - Куда ты? Постой!
   - Куда он захочет - туда и путь мой! - странно отвечал дядя Николас.
   - Кто? - закричал он в ответ. - Кто?
   - Жеребенок! Жеребенок Великой Степи! - ответил дядя Николас.
  
   Сашиа.
   Он проснулся с улыбкой посреди ночи - сам не зная, чему улыбается. Его буланый конь со звездой во лбу пасся рядом. По воде пруда бежала лунная дорога.
   Он сел, опершись спиной на ствол дерева, и стал смотреть на игру лунного света на водной глади, как вдруг лунная дорога исчезла и на мостках впереди появилась стройная девичья фигура.
   "Кто-то из имения пришел полоскать в полночь белье?" - с удивлением подумал он.
   Вдруг тень исчезла, раздался тихий всплеск, а по лунной дороге побежали ширящиеся безмолвные круги.
   И он, поняв, что произошло, скинул с себя одежду и прыгнул в теплую летнюю воду. Она показалась ему вязкой, словно масло.
   ... Он легко вытащил девушку на берег - она была в сознании, хоть и наглоталась мутной воды.
   - Что же ты такая неловкая? Надо быть осторожнее! - с укором сказал он ей. Девушка странно смотрела на своего спасителя и молчала - по ее лицу текли то ли слезы, то ли струи воды. Ему показалось - она была опечалена и удивлена одновременно. "Какая она... особенная..." - подумал он и спросил, стараясь не испугать ее:
   - Как тебя зовут?
   - Сашиа, - негромко ответила она. - Откуда ты? Ты - сын Запада?
   - Нет, я никакой не сын Запада. Меня зовут... - он запнулся, потом вспомнил, как называла его старушка, давшая ему коня, - меня зовут Каэрэ.
   - Каэрэ, спасайся, беги! - вдруг воскликнула девушка, резко, изо всех сил, отталкивая его. - Беги скорее!
   "Местная дурочка?" - подумал он с жалостью. - "Стирала ночью белье и упала в пруд".
   - Беги, беги! - повторяла она, таща его за руку к тому месту, где пасся буланый конь.
   - Хорошо, хорошо, Сашиа, - ласково отвечал он. - Ты бы лучше шла домой... поздно уже...
   Вдруг в ночной тиши раздался топот ног, и свет десятка факелов озарил пруд.
   - Беги! - в отчаянии закричала Сашиа, но было уже поздно.
  
   Оскорбивший Темноогненного
   - Что случилось? Как ты смеешь будить меня среди ночи?
   Управляющий имения храма Уурта пнул незадачливого надсмотрщика за рабами ногой в живот, и тот со стонами и оханьем на время скрылся в темноте.
   - Мкэ Уэлэ, не гневайтесь! Дурная весть!
   - Что за дурная весть ночью? Бродячие эзэты опять будят своего Великого Уснувшего рядом с имением? Я их предупреждал, что ли-шо-Нилшоцэа разрешил стрелять по ним из боевых луков, если они будут слишком надоедливы!
   -Нет, мкэ Уэлэ, нет! - продолжал вопить незадачливый надсмотрщик. - Это какой-то другой бродяга, не эзэт, без трещоток. Он был верхом. Коня мы уже забрали.
   - Какой бродяга? Какой конь?
   - Он прыгнул в священный водоем Уурта!
   - Конь? Ну и ладно. Коню-то можно, недоумок! Конь - Ууртова собственность. И ты из-за этого поднял меня среди ночи?!
   - Да не конь, не конь - бродяга! Бродяга осквернил священный водоем!
   - Как бродяга? - Уэлэ вылетел из теплой постели, как стрела, выпущенная белогорцем из священного лука.- Кто допустил?!
  
   ...У пруда Уурта, над которым возвышался деревянный истукан с раскрытым ртом и огромным чревом, уже собралась толпа зевак.
   - Расступись! - кричал Уэлэ. - Безбожники! Сэсимэ! Ваши деды были карисутэ! Кто не закрыл ворота? Откуда в имении посторонние?
   - Эти ворота никогда не запираются, мкэ Уэлэ, - осторожно отвечали ему надсмотрщики, стискивая в потных ладонях рукояти плеток.- На мельнице и в красильне работают всю ночь.
   - А куда смотрели люди на мельнице, на свои жернова? Как вы допустили, чтобы бродяги купались в пруду в дни Уурта?
   - Он купаться не делай, - сказал огромный рыжий раб-степняк.- Он дева Шу-эна спасай. Она мало-мало топиться хотеть.
   Уэлэ, продолжая кричать, брызгая слюной, уже гневно размахивал факелом перед лицом высокого темноволосого и кареглазого странника в мокрой одежде, который пытался высвободиться из рук пятерых рабов, с трудом его удерживавших.
   - Ты, что, не знал, что в дни Уурта нельзя и близко подходить к воде? Здесь все водоемы - священны! Отвечай!
   - Нет, - просто ответил молодой человек.
   - Дева Шу-эна топиться хотел, - продолжал вступаться за незнакомца степняк. - Он ее спасать. Он с конем на другом берегу ночевать, сюда не ходить.
   - Много болтаешь, Циэ! Какая такая дева Шу...ах, так это ты, негодная!
   Взгляд Уэлэ, наконец, упал на дрожащую от холода Сашиа. С ее покрывала и платья стекали ручьи воды. Она быстро переводила взгляд со своего спасителя на Уэлэ.
   - Твое счастье, что ты - все еще дева Шу-эна и не осквернила этот пруд, иначе я приказал бы дать тебе плетей, так же, как вот этому, - он кивнул на странника. - Отведи коня в конюшню, Циэ.
   Незнакомец бешено рванулся к буланому коню со звездой во лбу, но тщетно - его держали крепко.
   -Теперь забудь о своем коне, - сказал ему кто-то в ухо.- Он станет умилостивлением Темноогненному за твой проступок.
   - Очухаешься после порки - начнешь оседлую жизнь, конь тебе не понадобиться!- захохотал надсмотрщик, вызывая своей шуткой смех остальных.
   - Как твое имя?
   - Каэрэ, - подсказал какой-то раб с мельницы.- Он плохо говорит по-нашему.
   - Так вот, запомни, Каэрэ, два слова - "Уурт силен!" Понял? Так и кричи, когда бить будут! Глядишь, Уурт тебя помилует, меньше плетей получишь!
   Уэлэ кивнул надсмотрщикам, уже готовившим место для расправы.
   Вышивальшицы вместе с Флай потащили Сашиа в мокрых, тяжелых одеждах прочь.
   - Дура, - сказала сквозь зубы одна из вышивальщиц. - Зачем топиться? Мне бы кто предложил принять посвящение Уурту! Я бы сразу согласилась. А ты... с жиру бесишься.
   - Противно благости Всесветлого все то, что вы творите! - выкрикнула Сашиа.
   - Успокойся! - засмеялась Флай. - Никому не страшны твои запреты девы Шу-эна, неужто тебя кто-то слушать станет? Возомнила о себе! Великий Уснувший не просыпается, он сдал свою власть над миром Темноогненному, а уж тот...
   - Противно милости Всесветлого! - кричала Сашиа, не слушая Флай, и по спине у вышивальщиц и у ууртовцев пробегал неприятный холодок - дева Шу-эна имела право запретить бесчинство и ее нельзя было ослушаться. Все-таки эта Сашиа - дева Шу-эна. Пока. "Надо покончить с эти как можно скорее", подумал Уэлэ, и зделал привычный жест рукой палачам.
   - Противно милости Всесветлого! - вновь, в третий, запрещающий раз, вскричала дева Шу-эна Всесветлого Сашиа, - но ее голос уже заглушили удары плетей, сыпавшиеся на спину Каэрэ.
  
   ...Когда жестокое наказание закончилось, рабы, утверждавшие, что чужестранец будет кричать, и проспорившие поэтому тарелку бобов, теперь хотели отыграться, и заключали новое пари - сможет ли он самостоятельно встать.
   Каэрэ медленно поднялся на колени, поднял голову, и некоторое время недоуменно глядел на темные брызги на песке. Рабы, затаив дыхание, следили за ним. Он пошатнулся, и, застонав, повалился на бок.
   - Проспорил! - раздался чей-то ликующий вопль, и среди рабов возникло секундное шевеление, замершее тотчас же. Сквозь толпу словно конь-тяжеловоз, пробирался конюх, степняк Циэ, гневно щуря из без того раскосые глаза. Его скулы ходили ходуном.
   - Тут не балаган вам, ходи-смотри! - рычал он, расталкивая зевак, уважительно сторонившихся его огромных кулаков.- Сегодня смеяться, завтра - сам так будешь! Глупый голова!
   Он подошел к Каэрэ и помог ему встать.
   - Рубаха не надо одевай - присохнет, - только и сказал он.
   Каэрэ оперся на могучую шею нежданного друга.
   Циэ довел его до конюшни, уложил на циновку, напоил холодной водой.
   - Ты не как эти рабы-овцы, ты молодец, - одобрительно кивал Циэ бритой головой.- Другой раб - кричать, пощады просить, а ты - нет. Ты настоящий всадник.
   Каэрэ вместо ответа стиснул зубами прутья циновки.
   - Сейчас тебя уже не отпустят ходи-поле. Сейчас ты раб стал. Поправишься - вместе убегай делать будем.
   Каэрэ закрыл глаза.
   - Твоя правильно Уурт не любит. Уэлэ хотеть твоя "Силен Уурт" кричать. Твоя правильно делал, не кричал. Ко мне домой бежим, одну жену тебе отдам.
   - Спасибо, Циэ, - сказал Каэрэ, не расслышав последние слова степняка.
  
   ...Они сидели с дядей на острове среди моря, а вокруг в воде резвились рыбы.
   - А где твой дельфин? - спросил Каэрэ.
   Дядя Николас улыбался и молчал.
   - Ушел кого-то спасать? - догадался Каэрэ.
   - Да. Его дело - спасать, - ответил дядя.
  
   ...Прошли часы - а, может быть, минуты. Каэрэ мерещилось, что он ползет к морю по раскаленному песку.
   - Где мой конь? - зашептал он.
   - Здесь, здесь... Хороший скакун.
   - Кто здесь ходи? - вдруг спросил Циэ у темноты.
   - Эй, дева Шу-эна - зачем ночью ходи?- добавил он, вглядевшись.
   Вышивальщица - та самая - тенью скользнула около стены и приблизилась к ним.
   Она прижала палец к губам и поставила на земляной пол небольшую корзину с лепешками и гроздью сочных ягод.
   - Это масло плодов луниэ, - она стала на колени рядом с Каэрэ. - От него тебе станет легче.
  
  
   Серьги, масло и врач Игэа Игэ.
   - Уходи, уходи, у меня и так дел полно. У старшего жреца несварение желудка, как раз пред праздниками, у мкэн Флай - лихорадка, - лекарь выталкивал Сашиа вон из своей грязной пристройки, служившей и лазаретом, и аптекой.
   - Мкэ, эти серьги из чистого серебра! А вы налили мне масла только на дно сосуда! Это противно благости Шу-эна Всесветлого!
   - Вспомнила о Шу-эне! Единый владыка - Уурт темноогненный. А твой бродяга и ты его оскорбили, осквернив его пруд, - зло засмеялся лекарь.
   - Мкэ, дайте хоть какого-нибудь масла! Хоть самого дешевого!
   - Иди отсюда вон!
   Он хлопнул дверью. Сашиа отвернулась, прижала к себе пустой глиняный сосуд и побрела прочь. Вечерняя тьма и слезы застилали ей глаза, и она не заметила, как столкнулась с Уэлэ.
   - Когда положено вышивальщицам заканчивать работу? - грубо спросил он.
   - У меня все сделано.
   - Такого не может быть! Садись прясть! Нет на тебя управы! Подожди, дева Шу-эна! А что ты делала у дома лекаря? Клянчила масла для своего оборванца? Он и без него поправиться, и, будь уверена, отлично начнет работать во славу Уурта...
   - Эта вышивальщица - из дев Шу-эна, мкэ Уэлэ? - раздался тихий, но сильный голос - из сгущающейся тьмы вынырнул высокий человек, закутанный в плащ.
   - Да, ли-Игэа. Как вы догадались? По ее покрывалу? Ей недолго его носить! Она скоро примет новое посвящение... - забормотал Уэлэ.
   - Я думаю, ей можно было бы поручить ухаживать за мкэн Флай. Сколько лет ты провела у дев Шу-эна, дитя?
   - Я росла в их общине с детства, - пробормотала Сашиа в растерянности.
   - Очень хорошо. Мкэ Уэлэ не будет против, если я объясню этой девушке, как следует ухаживать за больной? У нее понятливые глаза. Я хочу оставить вашу старшую жрицу в надежных руках.
   - У нас полно таких девок-вышивальщиц, как эта, - буркнул Уэлэ.
   - Я заметил, что они глупы, как молодые цыплята. Им ничего невозможно объяснить. В какой общине ты росла, дитя мое?
   Он повел ее в сторону роскошного дома заболевшей Флай.
   - Близ Лэ-Тиоэй. Оно разорено сокунами, воинами Уурта, отвечала Сашиа.
   - Вот как! Скажи мне, ты знаешь, откуда это - "При лихорадке, которая случается от невоздержания в яростной части души, свет должен как можно меньше раздражать глаза...
   - ... а звуки - уши. Отвар из пяти главных сонных трав поля приносит самою большую пользу, если его давать ежечасно". Это - "Большой свиток целебных трав".
   - Молодец! - похвалил ее Игэа.
   Игэа уже раскладывал на низком столике сухие пучки лекарственных трав.Из-за перегородки доносился храп - там на подушках почивала заболевшая Флай. Бросив быстрый взгляд по сторонам и убедившись, что его никто не слышит, Игэа, склонившись к девушке, шепнул:
   - Ты не знаешь, что стало с дочерью Ллоутиэ? Ее имя Ийа. Она была в той же общине, что и ты.
   - Ийа Ллоутиэ? - переспросила Сашиа.
   - Так ее назвали при рождении. Сейчас ей должно быть немногим бoльше шеcтнадцати лет. Но в этих общинах, насколько я знаю, когда девочки достигают пятнадцати лет, им меняют имя. До этого ее завали Ийа, а как сейчас - я не знаю. А ты не знаешь, что с ней сталось?
   Она внимательно посмотрела на него.
   - Знаю, - не сразу коротко ответила Сашиа.
   - Она жива? - с надеждой спросил Игэа.
   - Да, - уверенно сказала девушка и печально улыбнулась.
   - Я ищу ее, -быстрым шепотом заговорил врач. - Где она? Eе тоже продали в имение храма Уурта?
   - Для чего мкэ знать?
   Из темноты вынырнула сиделка жрицы Флай и с любопытством уставилась на разговаривающих.
   - ...и после того, как это варево настоится, ты его процедишь и оботрешь больную. Ты устала, добрая женщина? - обратился он к сиделке.- Эта девушка тебя заменит. Ступай спать - да просветит Всесветлый... э-э, то есть Темноогненный, твой сон.
   Бросая косые взгляды на врача и вышивальщицу, сиделка поднялась наверх по скрипучей лестнице и пропала во тьме.
   - Так значит, ты знаешь, где она? - снова горячим шепотом спросил Игэа.
   - Знаю, ли-Игэа.
   - Ты хочешь что-то взамен? - спросил он быстро.
   - Да, - твердо сказала Сашиа.
   - Что ты хочешь? - спокойно и уверенно спросил фроуэрец.
   - Помогите рабу Каэрэ! Его жестоко наказали, он избит до полусмерти.
   - Хорошо. Где он? В лечебнице?
   - Хвала небу, нет! Там он бы уже умер. Он в том сарае, где живут конюхи - рядом с конюшней.
   - Слово белогорца - я помогу ему. Я возьму его к себе в имение, и его там выходят. Теперь ответь мне - где Ийа Ллоутиэ? Жрецы Шу-эна Всесветлого ищут ее.
   - Она в этом имении, - был ответ.
   - Она вышивальщица?
   - Да.
   - Ты можешь ее позвать?
   - Ее не надо звать, - горько усмехнулась Сашиа.- Все равно теперь никто не поверит ей без серег рода Ллоутиэ.
   Игэа только теперь увидел, что слегка растянутые мочки ее ушей пусты. Внезапная догадка озарила его, заставив вздрогнуть и подавить возглас изумления.
   - Я понял тебя, - он слегка сжал ее руку. - Я знаю твоего брата. Ты похожа на него. Мне не надо и видеть серег. У тебя их отобрали? Кто?
   - Я обменяла их на масло, - сказала Сашиа просто.
   - Для этого раба?
   Девушка энергично кивнула и почти вызывающе посмотрела в глаза Игэа. Тот улыбнулся.
   - Иди к Флай. Мы слишком долго разговариваем, это может показаться им подозрительным. Я сделаю все, что обещал. А ты ничего не бойся.
  
  
  
   Игэа забирает Каэрэ.
   - Зачем вам выпоротый раб?
   - Видишь ли, Уэлэ, я испытываю на больных рабах свои новые лекарства, бальзамы... чтобы потом случайно не повредить кому-нибудь из свободных, особенно из благородных.
   - А... Разумно! Что ж, есть тут у нас один - бродяга, который пруд Уурта осквернил. Теперь рабом стал. Нечего по дорогам шляться. Конь у него красивый - Уурту понравиться...
   - А нельзя ли взглянуть?
   - На коня-то? Можно. Конь породы редкой, такие только на островах Соиэнау водятся.
   - На бродягу. Если он мне подойдет, то я сейчас же и отправлюсь с ним в обратный путь.
   - Ли-Игэа, темно уж.
   - Ничего, здесь недалеко, и возница ваш опытный, и кони хороши... Как старший жрец?
   - Хвала Темноогненному - движение его соков прекратилось.
   Игэа неожиданно расхохотался. После того, как они с Уэлэ выпили замечательной настойки, которую готовила захворавшая ныне Флай, белогорец стал более общительным и более снисходительным к жрецам Уурта.
   - Когда движение соков у больного прекращается, ни доктора, ни Уурта не хвалят. Ты хотел сказать - у него понос прошел?
   - Ли-Игэа напрасно придирается к моим словам. Мы, тиики Уурта, понимаем не меньше белогорцев!
   - Нисколько не сомневаюсь - кивнул Игэа и поднял взор к темнеющему небу, на котором уже стали зажигаться звезды.
   - Когда приносят жертвы, мы можем с точностью сказать по печени и селезенке, благополучно ли будет начинание жертвователя. А если рассечь диафрагму живого человека, то по движениям брыжейки можно почти наверняка угадать о...
   Игэа, едва справивший с тошнотой, перебил его:
   - Как у вас все интересно здесь устроено - конюхи прямо так и живут в конюшне.
   - А у вас, что, отдельный дом для рабов?- удивился Уэлэ.
   - Ну да, несколько домиков...
   - Вы их разбалуете - помяните мое слово... Вы хотели на коней взглянуть - вот они.
   Игэа потрепал гривы животным, грустно смотревших на него из-за загородки.
   - Вот этот - с Соиэнау. Хороший скакун. Как он бродяге достался? Краденый, вестимо.
   Игэа задержал ладонь на гладкой шкуре буланого коня со светлой гривой и белым пятном на лбу. Тот фыркнул и слегка толкнул его мордой в плечо.
   - Ласковый... Много у вас их? - Игэа скармливал коню кусок сладкой лепешки, завалявшейся в его карманах.
   - С несколько десятков. После праздника останется два-три.
   - А что так?
   - Праздник большой, летнее солнцестояние, чтобы дать силу Темноогненному, надо много крови пролить.
   - Так вы их... зарежете?.. - едва вымолвил Игэа. - Коней?! И этого буланого?!
   - А то! Все кони принадлежат Уурту. Он только нам пользоваться ими дает. Ему тоже надо сменить упряжки - себе, детям, внукам... И кровь освежить.
   Игэа погладил скакуна со звездой на лбу и шагнул вслед за служителем Уурта во тьму конюшни.
   ...Конюх Циэ, огненно-рыжий раб из степняков, насупленный и огромный, как степной валун, на который его соплеменники возливают кобылье молоко в жертву небу, вышел к ним. По его лицу было заметно, что он слышал разговор.
   - Добрый вечер, мкэ, - со степняцким акцентом сказал он.
   - Да коснется тебя весна Великого Табунщика, - негромко сказал Игэа на языке степи.
   - Ты Табунщика знаешь?! - удивленно ответил ему Циэ уже по-степняцки.
   - Отец моей жены - из рода степняков, - улыбнулся Игэа, переходя на аэольский.- Где больной?
   - Вот он. В углу лежать. Совсем плохой, - заторопился Циэ, и лучина в его огромных руках замерцала, едва не погаснув.
   Игэа склонился над Каэрэ и позвал:
   - Друг!
   Тот ничего не ответил.
   - Он в забытье. За какие проступки у вас так бесчеловечно наказывают? - спросил белогорец, откидывая тряпье, которым был укрыт раб.
   - Вышивальщица топиться хотел. Он ее спасай, - угрюмо поглядывая на Уэлэ, проговорил конюх-степняк.
   - Ну и порядки у вас! - воскликнул Игэа.- И за это его так избили? За то, что он вытащил тонущую девушку из пруда?
   - Он осквернил пруд Уурта - пришлось поучить его благочестию,- разъяснил Уэлэ.- Не положено подходить к ним в это время, к прудам, то есть, и к источнику любому там, к речке, озеру, ручью. Закон! Мкэ ли-Игэа должен знать, он фроуэрец.
   - Да, я знаю этот закон, - ответил Игэа не сразу.- Прикажите приготовить носилки.
   - Мкэ его лечи-забирай? - раскосые глаза Циэ расширились от радости и удивления.
   - Именно так.
   - Великий Табунщик пусть с вами всегда идет! - степняк воздел руки к небу, но они натолкнулись на низкий потолок конюшни.
  
   Каэрэ в гостях у Игэа и Аэй.
   Каэрэ проснулся оттого, что его лицо осветило утреннее солнце. Он плохо помнил, как он попал сюда - в ноздрях еще стоял, мешаясь с ароматом весеннего сада, тяжелый запах конюшни. Из распахнутого окна веял ветер.
   Он сел, удивленно ощутив, что почти здоров. Вытряхнув клок сена из волос, Каэрэ встал, и, шатаясь, подошел к окну.
   Узкая тропка спускалась с холма вниз, на лужайку, на которой паслись несколько вороных коней - с широкой грудью, коротконогих, с крепкими бабками.
   "Да, на тяжеловозах быстро не ускакать, но все же..."
   Он мысленно измерил расстояние до лужайки. Огляделся - комнатка была пуста; кроме его постели и циновок из травы на полу, здесь ничего больше не было. Он помедлил и, подавив крик боли, подтянулся на руках, перевалившись через оконный проем в заросли густой травы. Снова огляделся - ни звука, ни движения.
   Скользнув вниз по склону, почти скатившись, он оказался возле коней, перевел дыхание, борясь с неожиданно возникшей слабостью... До него доносился свист птах из кустов. "Смех? - Смех, смех!"
   ...Он растреноживал коня, вытирая холодный, липкий пот со лба, а кони ржали и волновались. Движение вокруг усиливалось, земля, качаясь, начала уплывать.
   Он выпрямился и через пелену надвигающегося на глаза тумана увидел высокую фигуру.
   -Ну, здравствуй, - услышал он.
   Дальше Каэрэ помнил, как он хотел вскочить на спину коня, как незнакомец удержал его, как они, сцепившись в борьбе, вместе повалились на землю и как кони испуганно ржали.
   -Не сметь его бить! - закричал незнакомец двум подоспевшим здоровенным рабам, которые схватили неудачливого беглеца. - Не сметь, я сказал!
   Каэрэ заметил, что правая рука человека была согнута в локте и за кисть притянута ремнем к поясу, а пальцы ее бессильно свисали.
   - Отведите его обратно, - добавил он, кивнув в сторону дома на холме. - Или лучше отнесите, - поправил он себя, взглянув на побелевшее лицо Каэрэ и темное пятно, расплывающееся на повязке на его плече.
   - Мкэ ли-Игэа... - начал запальчиво один из рабов, но осекся.
  
   ...Каэрэ почти не сопротивлялся, пока они тащили его в дом и связывали ему руки и ноги простынями.
   -Ты, неблагодарная скотина! Твое счастье, что мкэ Игэа запретил тебе врезать, а то бы ты у меня узнал! - говорили рабы наперебой.
   - На благодетеля набросился! Он с тобой две ночи сидел, совесть твоя свинячья! Да из каких ты краев? Там, видно, принято на добро злом отвечать.
   - Сбежать хотел! А ли-Игэа потом - отвечай перед ууртовцами! Они и так зуб на него имеют. По закону он бы стал твоим пособником в побеге, а за это знаешь, что бывает?
   -Вот насыпят тебе теперь на спину соли с перцем, тогда узнаешь!
   Каэрэ ничего не отвечал, уткнувшись лицом в циновку.
   В комнату вошел Игэа.
   - Ну что, беглец? - спросил он устало и сел на пол, рядом с Каэрэ, достал из-за пояса глиняный кувшинчик и щедро вылил содержимое на спину раба. Каэрэ смертельной хваткой вцепился зубами в циновку, чтобы не закричать. Соль и перец - какой же это верный способ добиться подчинения раненого, это так просто и так надежно...
   - Ты что? - обеспокоенно спросил сидящий рядом с ним. - Тебе плохо? Голова кружится? И сурово обратился к рабам: - Ох, как вы его связали! Это ни к чему - развяжите-ка его.
   Рабы развязали удивленного Каэрэ, который прислушивался к непонятным ощущениям, меньше всего похожим на жжение соли с перцем.
   Рабы стояли у дверей.
   -Можете идти, - кивнул Игэа.
   Рабы скрылись.
   -Я вижу, ты уже совсем здоров, - промолвил Игэа.- Ты что, подумал, что я перца тебе на раны насыплю? Поверил моим оболтусам? Им-то хозяева сыпали, да... им есть, что вспомнить... Куда ты хотел бежать?
   - Неважно, - ответил Каэрэ, скрипнув зубами.
   - Вокруг - имения храма Уурта - тебя бы поймали к вечеру... Ты голоден?- спросил он.
   -Да, - неожиданно для самого себя ответил Каэрэ.
   ...Высокая красивая женщина с ранней сединой в темных волосах сменила повязку на его плече и поставила перед ним глиняную миску с ароматной похлебкой, от которой исходил давно забытый запах мяса. Окуная лепешку в темно-красное варево, он жадно принялся за еду.
   - Ты давно в этом имении?- спросила женщина, печально глядя на него.
   - Нет.
   В ее глубоких темных глазах было нечто большее, чем сочувствие - в них было сострадание.
   - Меня зовут Аэй, - сказала она.- Ты из свободных. Ты не сын Запада? - с полуулыбкой спросила она.
   - Нет, - ответил Каэрэ, не понимая вопроса. - Я из-за моря.
   - Значит, почти сын Запада. Над морем дымка, и оттуда давно никто не приходит, после того, как там скрылся Эннаэ Гаэ, проповедовавший о Великом Табунщике народу Нагорья Цветов и островов Соиэнау, - она помолчала и отчего-то добавила: - Я родилась на островах Соиэнау, среди народа соэтамо, и мать моя соэтамо. А отец - степняк, Аг Цго.
   - А я - из-за моря, - опять повторил Каэрэ, думая, как это глупо звучит, но Аэй, дочь Аг Цго, приветливо и ободряюще ему улыбнулась.
   - Я случайно попал к маяку и к хижине старицы Лаоэй, - продолжал Каэрэ. - Она дала мне коня, буланого коня. Его забрали в имении. И меня сделали рабом.
   - Ты не рассказываешь всего. Ты скромен, Каэрэ, - улыбнулась Аэй. - И это не только делает тебе честь, но и подтверждает твое благородное происхождение. - Ты спас от смерти деву Всесветлого, ты не побоялся ради этого благого дела презреть заклятие водоемов, которое накладывают в эту пору жрецы-тиики Уурта. Для тебя справедливость и милость важнее боли и смерти.
   - Я не... - начал Каэрэ, но рабыня принесла еще еды - печеных орехов гоагоа, и Аэй, взяв блюдо из ее рук, сама подала гостю, словно хотя подчеркнуть, что она не считает его рабом.
   Он наелся и самым простым и неблагородным образом уснул на циновках, укрытый теплым одеялом, а Игэа и Аэй разговаривали, выйдя в сад:
   - Он не раб, это видно сразу, и никогда им не станет. Таких надсмотрщики ненавидят. В имении его будут ломать - изнурительной работой, побоями...боюсь, что он предпочтет умереть, чем смириться.
   - Игэа, а что, если его выкупить?
   - Аэй, у нас нет сейчас таких денег. Может быть, к осени...
   - К осени может быть уже поздно. Летом очень много тяжелой работы.
   - За него запросят не менее пятидесяти монет. Я могу дать только пятнадцать.
   - А если мы одолжим?
   - Пятьдесят монет - это неоплатные долги, жена. Всех рабов не выкупишь...
   -Я предлагаю выкупить не всех, а только этого, которого нам послало Небо, и который спас Ийю.
   Игэа задумался.
   - Я думаю... можно было бы попросить у Миоци, в конце концов - Аирэи будет рад помочь тому, кто спас его сестру...
   - Ты уже послал Миоци письмо?
   - Да, еще вчера - но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.
   - Я очень боюсь за нее, - проговорила Аэй
   - Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.
   -Пока не сделали, да.
   -Она - дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.
   Аэй вздохнула и промолчала.
   На рынке в Тэ-ане, что у храма "Ладья".
   - А это правда, что ли-шо-шутиик Миоци очень скромно живет?
   - Как положено белогорцу, - сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие коренья, разложенные на прилавке.
   - Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...
   - Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, - заметил раб Нээ, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.
   - Да, жрецы Уурта - настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...
   - ...с полным брюхом Уурту молятся! - захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали - скот закалывали в день праздника солнцестояния.
   - Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!- заметил кто-то. - Правда, Тэлиай?
   Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких кореньев. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.
   - Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки! - продолжался спор.
   - Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!- продолжал раб с корзинами.
   - Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!
   - Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!
   - Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...
   В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.
   - Смейтесь, смейтесь - ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш - из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй - мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех! Сыны Запада научат его, как со всеми вами справиться! - кричал, сжимая кулаки и брыжжа от злости слюной младший жрец Темноогненного.
   ...
   - Вы слышали все это, ло-Иэ? - горестно спросила Тэлиай у старого эзэта - они встретились с Иэ у святилища Шу-эна, которое было удивительно непохожим на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить в лодку Шу-эна до срока.
   - Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.
   - Не бойся, Тэлиай, - отвечал Иэ. - Это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?
   - Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!- сказала Тэлиай.
   Иэ махнул рукой и рассмеялся.
   Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.
   Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.
   - Что случилось, сынок? - поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:
   - Мкэ Иэ! Отец...там...
   Он показал в сторону храма-лодки.
   Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта - странника-белогорца, служителя Всесветлого - почтительно уступали ему дорогу.
   Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.
   - Мкэ Огаэ, что с тобой? - Иэ опустился на колени рядом.
   - Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...
   Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить растрепанные волосы сына.
   - Не плачь, сынок, мне уже легче...
   Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:
   - Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.
   Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.
   - Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.- Я хочу, чтобы он знал, - он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.- Хотел прийти сюда помолиться - завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом - иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я - последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу - Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...
   Иэ тихонько сжал его руку.
   - Я все сделаю так, как ты просишь, - сказал он негромко. Будь спокоен. Тише - нас могут услышать.
   Вокруг них стали собираться храмовые рабы и даже младшие жрецы-тиики.
   - А, это сэсимэ Ллоиэ! Он должен завтра отречься от зловредного учения карисутэ, которому следовали его предки.
   - Ли-Игэа в городе? - спросил Иэ у кого-то.
   - Нет, он уехал сегодня на рассвете.
   - Мне уже не поможет ли-Игэа, - усмехнулся Огаэ-старший, превозмогая боль. Подоспевшие рабы Миоци вместе с Иэ помогли ему улечься на носилки.
  
   Утрата.
   Вечерний ветер нес с собой запахи разогретых за день камней мостовых, городских стен, храмовых благовоний и жертвенных костров, но вошедшая в силу летняя листва не допускала ничего чуждого в старый сад, и ветер, касаясь ее, терял свою городскую память, насыщался ароматом зреющих плодов и чистой воды пруда, в котором беззаботно плескалась рыба и цвели лилии.
   - Он умер незадолго до твоего прихода, Аирэи, - сказал Иэ.
   Миоци медленно поднял руку к светлому, словно выцветшему от жары небу. Его губы шевельнулись, называя имя Великого Уснувшего.
   Иэ не повторил его жеста, заботливо укрывая уже омытое тело Огаэ-старшего льняным полотном, принесенным Тэлиай.
   - Что это? - спросил Миоци, указывая на белую скатерть,льняное полотно, расстеленое на огромном пне. На ней было несколько надломанных лепешек и небольшой кувшин с вином.
   Иэ вздрогнул и поспешно стал собирать остатки странной трапезы.
   - Небо, - проговорил он, - я стал совсем стар и теряю память.
   - Зачем ты поставил простую еду на священное белогорское полотно, Иэ? - спросил Миоци.
   - Для этой еды - место лишь на священном полотне, Аирэи.
   Иэ, помедлив, осушил кувшин.
   - Оно белое, как тело Великого Верного Жреца - помнишь, из того гимна? Благодаря его жертве мир стоит, благодаря его верности.
   Да, если один из них неверен, то другой верен, - ответил Аирэи строкой из гимна. - Но все же - откуда такие странные лепешки, Иэ?
   - Это старый обычай соэтамо - такие лепешки пекут, когда кто-то при смерти, - быстро ответил ему Иэ, завязывая скатерть крепким узлом. - И вкушают,как священную жертвенную трапезу. Я расстелил свое белогорское полотно для трапезы Огаэ и Верного Жреца. Ты хочешь меня упрекнуть, что я осквернил молитвенное полотно белогорца?
   - О нет, учитель Иэ... Каждый белогорец отвечает за чистоту своего полотна сам, и никто ему не вправе указывать... Но я не знал, что Ллоиэ - соэтамо. Это аэольское родовое имя. В моем роду тоже есть Ллоиэ - моя мать...- сказал отчего-то Миоци.
   - У покойного Огаэ-старшего мать была соэтамо. Он попросил, чтобы мы совершили этот обряд, прежде чем он умрет. Тэлиай испекла эти лепешки - она знает, как их готовить, она тоже из тех краев... а потом он начал умирать, мы засуетились, Огаэ-младшего отослали, забыли, что не убрали вино и хлеб. Если бы не ты, я и оставил бы их на пне... О, горе - выживаю из ума!
   - Не расстраивайся так из-за простых лепешек.
   Иэ снова подошел к телу Огаэ-старшего, осторожно поправил его сложенные на груди руки.
   - Похороны будут перед рассветом, - сказал Миоци.- К сожалению, его можно похоронить лишь на кладбище для сэсимэ, за стенами города...
   - Да.
   - Ты будешь молиться над телом до утра? Провожать Ладью Всесветлого с его душой?
   - Он не верил в ладью Шу-эна... Буду, Аирэи, молиться - ждет его, верю, что-то лучшее, чем эта ладья.
   - Огаэ был не шу-энец? Но ведь и не ууртовец?
   - О, нет - не ууртовец.
   - Кому же он служил? Фериану? Тогда тиики из священной рощи позволят его похоронить на их кладбище, а не на позорном кладбище сэсимэ?
   - Тиики этой рощи не позволили бы похоронить на своем кладбище даже Игэа,- да даст ему небо долгие дни!- несмотря на то, что и Фериану он посвящен, и смерти они ему страстно желают.
   - Кому же он служил?
   - Он верил, что Ладья повернута вспять. Он служил Великому Табунщику.
   Разноцветный лук натянет
   Повернувший вспять Ладью -
   О, светла его дорога!
   О, светла стезя его!
   - Что ты так удивлен - думаешь, одни степняки в Табунщика верят? - продолжил Иэ, а Миоци молчал. - В жизни всякое случается. Так что не ладья Шу-эна повлекла Огаэ Ллоиэ за горизонт, а Табунщик позвал, его, как жеребенка, в свой неисчетный табун...
   - Который мчится средь звезд и холмов? - вдруг спросил Миоци.
   - ...средь рек и трав,- закончил Иэ.- Да, так они говорят. Откуда ты знаешь эту песню?
   - В детстве мне рассказывал об этом мальчик-степняк, огненно-рыжий - я запомнил цвет его волос, но не запомнил имя.
   - Они все рыжие, степняки,- заметил Иэ.
   - Этот был какой-то особенный - у него волосы были цветом, будто медь. Помню, мы играли с ним в камешки, и он спросил, знаю ли я про Табунщика.
   - И он рассказал тебе?
   - Наверное, да. Я забыл. Помню только камешки и его медно-рыжие волосы. Даже не знаю, где была та хижина, на пороге которой мы с ним играли.
   Миоци замолчал, зажигая погребальные светильники вокруг последнего ложа Огаэ-старшего. Лицо умершего было светлым и мирным - он словно видел дивный табун неоседланных жеребят, о котором говорилось в старой песне степняков.
   - Всесветлый да просветит нас всех, - произнес жрец Всесветлого начальные слова обычной белогорской молитвы.
  
   "Вместе убегай делать будем!"
   - Тебе Великий Табунщик помог.
   Циэ положил в рот большой кусок жевательной смолы.
   Каэрэ покачал головой, гладя своего коня, ласково тычущегося мордой в его шею:
   - Бог мой мне помог, а не твой Табунщик.
   - Ай, не дело говоришь. Глупый голова. Великий Табунщик все знай, всех думай-помни. Все - его жеребята, табун его.
   Циэ развернулся всем своим мощным корпусом, посмотрел на лошадей:
   - Грустно им. Умирай делать - никто не хоти. Это все фроуэрцы. После Ли-Тиоэй совсем худо стало. Степняк плохо делал, на помощь не ходи. Теперь фроуэрцы сами в степь иди, степняка в рабы бери... А ты откуда? Далекий путь делай? - неожиданно спросил он у Каэрэ.
   - Я из-за моря, - кратко ответил он.
   После его возвращения от Игэа, Циэ, как будто это было само собой разумеющимся, забрал его в свои помощники по конюшне. С Циэ никто особенно не хотел спорить.
   - Хорошие лепешки у ли-Игэа жена печет! - заметил степняк, запуская руку в корзину, которую дала Каэрэ с собой Аэй.- Как надсмотрщик видел - не забрал?
   - Мкэн Аэй дала им тоже по корзине, - ответил Каэрэ, улыбаясь - гнедой аккуратно прихватывал губами кусочки лепешки, слегка щекоча его ладонь.
   - Ну что, будем убегай делать? Я смотреть, ты надежный. Будешь со мной убегай делать?
   Каэрэ энергично кивнул. Буланый конь шумно вздохнул, выпуская воздух из ноздрей.
   - Слушай тогда! - торжественно сказал Циэ.- Праздник Уурта скоро. Тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить. Можно в степь на коне скачи. Степь близко, за рекой. Там Эна сейчас кочует, он знай, где общее стойбище.
   - Кто этот Эна? - спросил почему-то Каэрэ.
   - Степняк, один живет. Шаманит мало-мало. Великий Табунщик его любит - коней, скот, людей лечи. Кого ли-Игэа не лечи, того к Эне вези-торопись...
   Рассказ Циэ был прерван шумом и криками за дверьми конюшни.
   - Что ходи-смотри, коней пугай!- крикнул степняк, вываливаясь наружу. Вглядевшись в группу рабов, он воскликнул:
   - Зачем вышивальщица взял?
   Каэрэ опередил его, сбив с ног одного из мельничных рабов, тащивших упиравшуюся Сашиа. Подоспевший Циэ помог разогнать остальных.
   - Зачем дева Шу-эна обижай? - наставительно спросил Циэ у не успевшего спастись бегством раба и встряхнул его, взяв за шиворот.
   - Отпусти, Циэ, - взмолился мукомол.- Уэлэ сказал, что она теперь такая же, как все, и что любой из нас может ее взять!
   - Каэрэ ее бери тогда, не вы!- гаркнул Циэ, отшвыривая раба, который рад был избавиться от хватки степняка.
   Каэрэ сделал шаг к Сашиа, прижавшейся к деревянной стене конюшни, и неожиданно услышал голос за спиной:
   - Драться можешь хорошо. Позабавил. Ли-Игэа тебя и впрямь, вылечил.
   Старший жрец Уурта, до этого спокойно наблюдавший за потасовкой, в сопровождении двух младший жрецов-тииков со смоляными факелами в руках, приблизился к ним.
   - Ну, что же, Сашиа - быть тебе женой конюха, а не мукомола, - усмехнулся он, - раз не захотела служить Темноогненному. А ты не бойся, раб-конюх! Смелее! Все эти россказни о том, что того, кто обесчестит деву Шу-эна, покарает Табунщик - суеверие.
   Никто не проронил ни слова - ни Сашиа, бледная от гнева и страха, ни Каэрэ, вытиравший пот со лба, ни Циэ, мерно жующий свою смолу.
   - Кланяйтесь господину, дурни! - крикнул один из тииков и почти ткнул факелом в лицо Циэ. Тот невольно отпрянул. Уэлэ захохотал.
   Его смех еще долго раздавался в вечернем сумраке двора, пока он шел к особняку, освещенному снаружи смоляными факелами.
   Циэ ушел к лошадям.
   Каэрэ хотел развязать веревку, стягивающую руки девушки, но, едва он коснулся ее, тотчас же вскрикнул от боли и неожиданности.
   - Зачем кусаться? - с улыбкой спросил он
   Сашиа открыла глаза - она зажмурилась, ожидая удара - и удивлением посмотрела на него.
   - Каэрэ? Ты... вернулся?
   - Да,- просто сказал он и стал зубами развязывать тугие узлы.
   Сашиа села у огня, растирая следы от веревок, врезавшиеся в запястья. Каэрэ заметил, что она заметно исхудала и побледнела со времени их первой встречи.
   - Что требовал у тебя Уэлэ?
   - Хотел, чтобы я приняла посвящение Уурту Темноогненному. Я отказалась. Он сказал, что отдаст меня рабам с мельницы. Я сказала, что я - дева Всесветлого, и он не сможет этого сделать. Он засмеялся и сказал, что сможет.
   Она устало посмотрела на Каэрэ, протянув ладони к огню.
   - Ты хочешь есть? - спросил он, и, не дожидаясь ответа, протянул ей лепешку и кувшин с водой. Она жадно принялась за еду.
   Каэрэ сидел, скрестив ноги, молча наблюдая за ней сквозь пламя костра.
   - Этот... Уэлэ вдобавок морил тебя голодом?- сочувственно спросил он наконец.
   - Запер в подвале на два дня. Чтобы я добровольно отказалась от покрывала девы Шу-эна Всесветлого... Там холодно, сыро... крысы бегают... - она с омерзением передернула плечами, и ее черное, уже не синее покрывало, слетело с ее головы, - А потом он просто отобрал мое синее покрывало девы Шу-эна и вывел меня к рабам с мельницы. Вот сейчас... И снова - ты здесь...
   Она спрятала лицо в ладони и долго так сидела - не плакала, плечи ее не вздрагивали - просто сидела и молчала напротив Каэрэ. Тот попытался продолжить разговор:
   - Это все из-за того, что ты не хочешь поклоняться Уурту вашему... то есть... их?
   - Да, из-за этого.
   Она подняла на него чуть раскосые зеленоватые глаза.
   - Зачем ты вытащил меня из пруда, Каэрэ? Если бы этого не случилось, мы оба были бы теперь свободны.
   - Ты из-за этого прыгала в пруд? Чтобы не поклониться Темноогненному?
   - Да, - кратко ответила она, и они замолчали на некоторое время.
   - Возьми еще лепешку, - предложил он, желая продолжить разговор.
   - Я не хочу больше.
   - Тогда ложись спать, ты устала. В конюшне тепло и нет крыс.
   Сашиа вспыхнула:
   - Если Уэлэ забрал мое синее покрывало, это не значит...
   - Нет, не значит, - улыбнулся Каэрэ. Будь спокойна. Ты честно служишь своему богу, я - своему. Пока ты со мной, никто не посмеет тебя тронуть.
  
   Луна, память и Великий Уснувший.
  -- Почему Шу-эн Всесветлый забрал отца, учитель Миоци?
  -- Значит, уже пора, чтобы ты повзрослел, Огаэ.
  -- И я больше его никогда-никогда не увижу?
  -- Ты будешь жить за него. Он был бы рад этому.
  -- А он... уже никогда-никогда не узнает обо мне ничего? За горизонтом все обо всем забывают? Он и меня забыл тоже?
   Огаэ всхлипнул. Миоци положил свою тяжелую ладонь на его плечо. Так они прошли десяток шагов.
  -- Сдержи слезы, Огаэ, - наконец промолвил жрец Всесветлого. - Люди видят, как ученик белогорца плачет.
   Но Огаэ уже и без этих слов смолк - он знал, что его учитель очень строго относится к слезам.
   ...Тэлиай кормила их вкусным ужином, но Огаэ не смог даже допить свою чашку ароматной похлебки. Он сидел у ног ли-шо-Миоци, съёжившись - его до сих пор знобило, хотя в гостиной было натоплено. После захода солнца быстро холодало.
  -- Если ты поел, то поставь чашку на стол, - негромко сказал Миоци.
   Огаэ чуть замедлил выполнить приказание учителя - горячая глина грела пальцы.
  -- Помолись и иди спать, - продолжил Миоци. - Иди спать к себе, а не на женскую половину.- Он строго посмотрел на растерянную, и тоже заплаканную, Тэлиай.
  
   Огаэ послушно склонил голову для благословения, и Миоци коснулся его жестких темно-русых волос.
  -- Всесветлый да просветит твой сон.
   ...Из своей комнаты мальчик слышал, как Тэлиай убирает со стола и как Миоци поднимается вверх по деревянной лестнице, чтобы читать свитки и совершать ночную молитву. Он уткнулся в набитую свежим сеном подушку и рыдал, пока не уснул.
   Проснулся он среди глубокой ночи, когда мертвенная полоса света легла на половицы. Огаэ натянул тонкое шерстяное одеяло на голову, чтобы не видеть лунного света. Ему все еще было зябко, и он надел опять снятую было рубаху. Что-то, выпав из ее кармана, ударилось об пол. Огаэ нырнул в разрезанную луной тьму и поднял мягкую медовую лепешку, ту, что отдал ему ло-Иэ. "Помни о Повернувшем вспять Ладью!" - с этими словами надо было вкушать эту лепешку, так сказал ло-Иэ, а больше не успел - учитель Миоци забрал Огаэ с собой.
   Мальчику показалось, что лепешка еще теплая. Стучащими от дрожи зубами он надкусил ее - ко вкусу меда примешался соленый привкус слез - и вдруг подумал: "Надо спросить у мкэ Иэ - может быть, учитель Миоци еще не все знает о том, что бывает за горизонтом?". От этой крамольной мысли Огаэ чуть не поперхнулся куском лепешки. Словно ночной ворон Уурта подслушал его мысли - вниз по лестнице зазвучали шаги Миоци. Сердце у мальчика ушло в пятки. Он мигом свернулся калачиком под одеялом и затаил дыхание.
   Проходя через полосу лунного света, Миоци остановился у постели Огаэ. Мальчику показалось, что удары его сердца отражаются от всех четырех стен. Но Миоци ничего не услышал. Он постоял, посмотрел на ученика, и, благословляя, погладил его по голове. Это было слишком для Огаэ. Он громко всхлипнул и замер от ужаса.
  -- Ты до сих пор не спишь, Огаэ?
   Неожиданно Миоци опустился рядом с его постелью.
  -- Простите, учитель Миоци, - прошептал Огаэ.- Я...отец...- он в отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал. - Простите... Не выгоняйте меня - я больше не буду плакать ...- с этими словами он разрыдался еще сильнее.
   Миоци обнял его за плечи. Огаэ вздрогнул всем телом, не понимая, что случилось.
  -- Что ты, Огаэ! Куда я тебя выгоню! Не плачь... Да ты весь горишь! Ты болен?
  -- Нет, мкэ ли-шо Миоци...
  -- Болен, конечно...
   Миоци принес из дальней комнаты теплое зимнее одеяло и завернул в него Огаэ. Луна тем временем перекрыла весь оконный проем, и вся комната наполнилась неживой желтизной. Огаэ больше не плакал, он словно впал в забытье и только что-то бормотал, вцепившись в одеяло. Взволнованный Миоци бегом кинулся к Тэлиай.
   Пожилая рабыня не спала.
  -- Эта луна не дает покоя и вам, мкэ? - спросила она, оборачиваясь.
  -- Тэлиай, Огаэ заболел. Я не знаю, что делать. Что ты делала, когда у тебя болели дети? Не помнишь?
   Тэлиай как-то странно посмотрела на него и мигом накинула платок поверх ночной рубахи.
   ...Вскоре она уже авторитетно говорила ли-шо-шутиику:
  -- У него жар, мкэ ли-шо... Шутка ли: такие переживания! Бедное дитя! Надо развести воду с уксусом да обтереть его. Я мигом сделаю. Не беспокойтесь - ему сразу полегчает.
   Они обтирали его несколько раз, но мальчику не становилось легче. Тэлиай поила его каким-то отваром - зубы Огаэ стучали по краю чашки, питье расплескивалось.
   К рассвету он стал тяжело дышать и просил отнести его к отцу. Миоци взял его на руки, начал ходить с ним по комнате. В неверном лунном свете ему показалось, что губы ребенка посинели.
  -- Огаэ! - затормошил он его. - Тот застонал, но не откликнулся. Миоци вынес его наружу, в сад, и встал в стороне от лунной дороги.
   Прохладный, чистый воздух сада, напоенный предрассветными запахами трав и цветов, принес мальчику облегчение. Он широко открыл глаза, и то ли спросил, то ли просто сказал:
  -- Учитель Миоци, я умру?
  -- Нет, нет, - заговорил Миоци, глядя в его глаза, лихорадочно блестевшие даже в полумраке. - Нет, Огаэ. Тебе трудно дышать?
  -- Вы будете меня... помнить?
  -- О Всесветлый! Огаэ, что ты такое говоришь!
   Он прижал его к своей груди. Огаэ улыбнулся и закрыл глаза, снова впадая в забытье.
  -- Тэлиай, - растерянно обратился Миоци к рабыне, тихо стоящей рядом. - Что нам делать?
   Тэлиай впервые видела, что он потерял самообладание.
  -- Мкэ ли-шо-Миоци, - сказала она с мягкостью пожилой женщины.- Не думайте плохого - дети часто в жару говорят всякое... Есть еще много средств. Одно из них мы сейчас испытаем. Оно должно наверняка помочь.
   Она поспешно ушла в дом.
   Миоци, держа на руках Огаэ, опустился на колени.
   "Великий Уснувший, - умолял он.- Проснись же, восстань, восстань - все ждут Тебя! Проснись ради этого ребенка! Или Тебе все равно? Ты спишь! Твои сны бесстрастны! Ты неумолим!"
   Он вскочил на ноги. От неожиданного толчка мальчик зашевелился, застонал. Лунная дорога бледнела.
   Подоспевшая Тэлиай хотела взять Огаэ у ли-шо-шутиика, но тот сам перенес его в дом. Там, на кухне, присев на низкую скамью, он держал Огаэ на руках, пока Тэлиай разворачивала одеяло и снимала с него рубашку.
  -- Ты думаешь, это не повредит ему, Тэлиай? - почему-то шепотом спросил Миоци, кивнув на большой ушат, наполненный холодной водой.
  -- Если мкэ уж решился просить у меня совета, так пусть и слушается, - сердито зашептала старушка в ответ. - Опускайте его в воду, да крепче держите подмышки... вот так....
   Вскоре Огаэ, завернутый в огромное цветное полотенце, (из тех, что хранились для ритуальных омовений) снова был на руках своего учителя.
  -- Я постелю ему наверху, на веранде - там свежий воздух из сада, - сказала Тэлиай.
   Миоци кивнул. Она ушла. Огаэ глубоко вздохнул, заворочался в полотенце. Миоци погладил его спутанные волосы, и ощутил, что лоб ребенка стал прохладным и влажным. Подумав, что это - вода от купания, он отер его краем полотна, но капли пота снова выступили на лице мальчика.
  -- Огаэ! - позвал Миоци.
  -- Не тревожьте его, мкэ ли-шо - пусть спит. Видите, он пропотел, и жар весь вышел наружу. Слава Небу - теперь он скоро поправиться! Батюшки! - всплеснула она руками, - да он, бедный, обмочился... и прямо на вас, мкэ!..
   Она завернула обмякшего Огаэ в сухое полотенце.
  -- Совсем еще малое дитя, а вы к нему со своими белогорскими правилами... Будто сами никогда ребенком не были! Простите меня, глупую... Рубашку-то свою смените - я постираю.
  -- Значит, ему лучше, Тэлиай?
   Миоци еще раз провел ладонью по влажным волосам Огаэ.
  -- Лучше, лучше - и не сомневайтесь. Скоро уже рассветет. Вы прилягте - а я посижу с ним. Вы не спали всю ночь, так и не ложились.
  -- Нет, Тэлиай, - покачал головой Миоци. - Ты иди, отдохни. Я не устал.
  -- Да, конечно - у вас в Белых горах все не как у людей. Вы и не спите, и не едите...
   Она проводила Миоци с его драгоценной ношей наверх, оставила на столике горящую свечу и сама в полутьме спустилась вниз на кухню. Миоци услыхал, как она загромыхала ведром, выливая воду из ушата.
   В окно уже дул предрассветный ветер, занавеси колыхались. Миоци осторожно уложил мальчика на высокую кровать с горой подушек. Огаэ не проснулся, только сквозь сон ухватился своей ручонкой за ладонь Миоци. Тот, не высвобождая своей руки, присел рядом, спиной к окну и долго смотрел на бледное лицо мальчика, успокоенное глубоким сном. Огаэ дышал теперь ровно, слегка посапывая носом. Вдруг он заулыбался во сне и позвал отца. Улыбка его становилась все шире, он зашевелил губами, разговаривая со своим сновидением. Потом он глубоко вздохнул и повернулся на бок, выпустив руку учителя. Теплый луч упал на его взъерошенные волосы, воздух сада огласился пением птиц.
   Миоци выпрямился, встал и подошел к окну. Диск Шу-эна уже поднялся над горизонтом и слепил глаза.
   "Для чего Ты оставил нам это обманчивое в своем постоянстве знамение? Отчего диск Шу-эна каждое утро поднимается над горизонтом, а ты все спишь? Отчего каждую зиму люди празднуют прибавление света, и каждое лето приносят жертвы, чтобы дать солнцу силу - а Ты не видишь человеческой тоски? Зачем Ты мучаешь сотворенных Тобой пустыми надеждами, которые всеяли в них Твои же образы в Твоем творении? Отчего Ты спишь?".
   Миоци резко, с силой опустил тяжелую занавесь. Потом взял свиток из тростниковой корзины и сел в углу на простой травяной циновке, подогнув ноги. Его распевное чтение вполголоса сливалось с набирающим силу утром.
  
   Аирэи и Аэрэи.
  
   Когда подошло время, вошла Тэлиай с завтраком на подносе - горячий отвар из трав и простые лепешки из грубой муки. Поклонившись, она поставила поднос на циновку.
  -- Спасибо, Тэлиай, - кивнул Миоци. - Приготовь что-нибудь вкусное для Огаэ. Когда он проснется, наверняка будет голоден...Ты ведь знаешь, что любят дети?
   Тэлиай недоверчиво взглянула на него.
  -- Хорошо, если мкэ позволяет...
   Она посмотрела на Огаэ с нежностью:
  -- Спит, родимый...Сиротка!
   Потом неожиданно добавила:
  -- А у мкэ ли-шо - доброе сердце. Даром, что из Белых гор. Зря мкэ родители туда отдали. Мкэ ли-шо надо было жениться на красивой девушке из знатного аэольского рода, и завести пятерых таких мальчишек! Вот ваш батюшка бы радовался, глядя на вас! А теперь таким, как мкэ Иэ, бобылем, наверно, всю жизнь, и будете.
   По лицу Миоци пробежала тень.
  -- Простите, мкэ ли-шо - не мое это дело... Жаль вас старой рабыне, - растерянно сказала она, наливая в высокую глиняную чашку терпкий напиток из трав, и Миоци увидел, что в морщинках у краешков ее глаз поблескивают слезы. Одна из них медленно стекла по щеке и затерялась в пестром, бело-желтом платке, какие носят женщины соэтамо. Миоци отложил свиток в сторону и почему-то сказал:
  -- Батюшка не был бы рад, если бы знал, что его внуки с рождения - рабы храма Уурта.
   Тэлиай выронила кувшин из рук, и настой из трав быстро впитался в циновку, оставляя темно-красное пятно с горьким ароматом.
  -- Рабы храма Уурта? Так вот почему... Вы из древнего аэольского рода, в которых были карисутэ? Из тех, кто в "списках" Нэшиа?
   Миоци не сразу кивнул головой.
   Тэлиай медленно собирала черепки в передник.
  -- Я в доме Ллоутиэ кормилицей была... До трех лет кормила их первенца. Весь дом души в нем не чаял - такой красивый был мальчик, только слабенький. Мы его скрывали до трех лет с половиной, чтобы попозже отдать по закону Нэшиа в селение дев Шу-эна...У меня много молока было, я и хозяйское дитя, и свое кормила. Хозяин-то сына назвал Аирэи, а я-то, по глупости, не зная, что они такое имя ему дать собрались, назвала своего Аэрэи - обоих в честь водопада Аир, над которым вечная радуга... Так вот, не сговариваясь, одинаково назвала я его... Отца-то то он не видел - меня беременную в дом к Ллоутиэ продали, а Гриаэ, мужа моего, кузнец он был, в храм Шу-эна... Ох, горе... ох, как я выносила моего Аэрэи... сыночка Гриаэ-кузнеца - на слезах... на солнце взгляну - в очах от слез радуга. Вот и назвала его так. Аэрэи... А господа не сердились, что похоже назвала, нет, жалели меня. Сидят, бывало, у меня на руках - хозяйский Аирэи и мой Аэрэи, а госпожа Ийя и господин Раалиэ подойдут и будто путают - кто тут Аэрэи, кто Аирэи? И смеются так, и дети смеются, и я смеюсь... а потом одарят меня чем-нибудь - госпожа Ийя знала, что очень я любила Гриаэ своего, жалела она меня... А потом, как срок пришел, три года миновало, и Аирэи, хозяйского малыша, сокуны проклятые забирать стали, стражники Нэшиа среди ночи в дом пришли, то госпожу Ийю мамки снотворным зельем неделю поили, - отец приказал, боялся, что она не переживет... А отец-то сам молчал все, а ночами рыдал целый месяц. А уж я-то по Аирэи как скучала...Возьмешь на руку одну своего малютку, а вторая-то рука - пустая...Нет второго-то. И Аэрэи плакал, все спрашивал: "Ай! Братик? Где братик?" "Ай!" - это они так друг друга называли... Где же братик, что я ему скажу... ушел в горы братик Ай! - говорю, а сама знаю - забрали на верную смерть. Сказали, что он и умер скоро - где же девам Шу-эна малыша выходить... он и умер у них...
   Голос ее прервался, она поспешно поднялась с колен, завязывая черепки в передник. Миоци встал, и, склонившись, заглянул ей в лицо.
  -- Не плачь, мамушка Тэла, - сказал он ласково.
   Черепки снова с грохотом упали на пол. Он продолжал, касаясь ее плеч:
  -- Помнишь, как Аирэи, хозяйский сын, опрокинул на себя светильник с маслом? - с этими словами он обнажил правую руку до локтя - на мускулистом предплечье был ясно различим шрам.
  -- Сынок! - обхватила Миоци Тэлиай, и расплакалась. - Хозяин... Аирэи! Аирэи! Как же...Мкэ ли-шо-Миоци...Живой! Вот бы мкэн Ийя видела! Ах, Небо!
  -- Как же ты попала в храм Шу-эна в Тэ-ане, мамушка Тэла? И где твои косы? Я помню - у тебя были две толстые черные косы.
  -- Ах, дитя моё...Косы! Сколько мне лет - чай, забыл? Полвека уже живу. Скажи - ты был в имении Ллоутиэ? Простите, мкэ ли-шо, что я так разговариваю с вами...
  -- Не беспокойся, Тэла - со мной так больше некому разговаривать, кроме тебя... Имение отца отошло храму Уурта.
  
   ...После рождения второго ребенка у Раалиэ Ллоутиэ и Ийи гонения уже затихли, как и скорбь по отданному навек из дома незабвенному первенцу. Девочку тоже назвали Ийа - "весенняя радуга". Но память последователей Нэшиа, слушавшему своих странных советчиков - "богов болот" и "сынов Запада" оказалась долгой. Сын Запада, бог со странным именем "Эррэ", вещающий в темноте пещер болотистых краев Фроуэро, велел искать и уничтожить жреца карисутэ, брата Ийи-старшей. Вскоре он был растерзан на глазах у сестры псами Уурта - сокуны, воины темного огня никогда не ослушивались бога Эррэ.
   Ллоутиэ напрасно думали, что девочка останется с ними до тихого и счастливого замужества. Однако семьям, среди родственников которых были карисутэ, законом предлагался нехитрый выбор судьбы их детей: отдавать их на воспитание или в общины Уурта, или Шу-эна, без встреч с родителями и писем, с последующим принятием обетов посвящения, если они хотят сохранить свою жизнь. Так славный род Ллоутиэ должен был разделить судьбы многих благородных аэольских семей. Сделав Раалиэ и Ийю бездетными, ууртовцы не оставили их в покое. Земли их и рабы, и все имущество были забраны в пользу храма Уурта. Потрясения были слишком велики, и первым не выдержало сердце Ийи, умолявшей разрешить ей жить как рабыне при общине дев Шу-эна, где воспитывалась ее дочь, и получившись насмешливый отказ от чиновника храма Уурта: "о том, чтобы жить в общине дев, надо было думать до замужества". Раалиэ похоронил жену на своем маленьком поле, которое оставили ему, посадил молодой саженец сосны - дерева с островов Соиэнау и поставил на могилу привезенный издалека каким-то из его старых друзей большой белый камень. Под него вскоре лег и он сам...
  -- А когда нас привели в храм Уурта, заставили поклоняться темному огню. Все кланялись, а Аэрэи сказал, что не будет... Ну и тут его и схватили...- Она смолкла. - Мкэ сам знает, что с такими делают. Не посмотрели, что еще почти ребенок. Шестнадцать лет исполнилось всего!.. Спрашивали, кто научил, да где карисутэ прячутся...И все на моих глазах. Я к палачам в ноги, они как собаку отшвырнули. А он мне -"матушка, свидимся". Глаза ему выжгли...Он и умер почти сразу...А ли-шо-Оэо приказал своим людям меня силой увести, да и сюда, в храм Шу-эна. Так и живу. Сколько уж времени прошло. Даже не знаю, где его могилка - бросили, наверное, в печь или в выгребную яму... Да что уж - верно, скоро свидимся.
  -- Мамушка Тэла, - Миоци обнял старушку.- Родная! А я ведь видел сестру.
  -- Видел Ийю-малышку? Так забери ее сюда, к нам, Аирэи! - воскликнула старая рабыня.
  -- Она писала, что хочет посвятить себя Шу-эну, и не хочет покидать общину. Просила, чтобы я не волновался и больше не писал.
  -- Вот как! Да не может этого быть! Это, верно, ее заставили. А мкэ ездил туда? - Тэлиай то переходила на почтительный тон, то снова запросто говорила со своим питомцем.
  -- Ездил...- он помолчал, жалея, что начал этот разговор. - Не хотел тебе говорить. Видел сестру - три года назад, когда ей было двенадцать. А теперь увидел только разоренное сокунами поселение. Где она, что с ней - не знаю. Жива ли?
   Тэлиай погладила его плечи:
  -- Жива, сынок, жива. Что думать о плохом... Надо искать. Ты теперь - ли-шо-шутиик, а ли-шо-шутиик может найти и иголку в стоге сена, не только сестру в имениях Уурта.
  -- Нет следов нигде, Тэла. Я уже искал. Я начал с этого, как только приехал в Тэ-ан.
   Тэлиай вспомнив что-то, вдруг сказала:
  -- Постой! Я сейчас тебе принесу кое-что.
   И вернулась из своей комнаты, неся плотной завязанный узелок.
  -- Видишь - это семейный знак рода Ллоутиэ. Его одел на тебя твой отец, когда дал тебе имя.
   Аирэи Ллоутиэ медленно поднес к губам деревянный с серебряным узором диск на длинном расшитом шнурке, поцеловал его и одел на шею, а потом поцеловал Тэлиай.
  -- А это - твои пеленки и первая рубашечка, что ткала и шила мкэн Ийя. И вышивала она. А это - помнишь? Ты никогда с ним не расставался. Даже спал вместе.
  -- Конь? - Миоци улыбнулся, беря старую деревянную игрушку. - Помню. Аэрэи отбирал его у меня, а я плакал и бежал к тебе жаловаться.
  -- Помнишь? Ты помнишь Аэрэи? А еще, скажи, еще, что ты помнишь?
  -- Еще - помню, как мы ели арбуз, сидя у тебя на коленях. И медовые лепешки, которые ты так же вкусно делаешь до сих пор... А у тебя осталось что-нибудь от моего молочного брата?
  -- Вот это, - она показала ему кусок простого полотна. - Это у меня осталось, после того как в пятнадцать лет он решил принять посвящение...
   Она неожиданно смолкла.
  -- Он был очень сильным и смелым, - продолжила она. - Мкэ Раалиэ ведь дал ему вольную, сразу после того как узнал, что Аирэи, то есть вы, мкэ, умерли...И он воспитывался в хозяйском доме. У него был и конь, и лук - все как полагается воину. Он мкэ Раалиэ был за сына. Вы уж простите меня. Но мы ведь не думали, что вы живы...простите....
  -- Что ты, Тэла! Рассказывай дальше!
  -- А когда пришли слуги Уурта, он не захотел уехать, оставить меня... Да и мысли у него были...Он прошел посвящение...
  -- Посвящение? Кому?
  -- Не знаю, мкэ ли-шо. Не знаю, - заторопилась Тэла. - Я только вам это говорю. Это тайна.
  -- Шу-эну Всесветлому? Фериану Оживленному?
  -- Нет, нет. Нет. Не знаю. И не допытывайтесь, мкэ. Какая теперь разница? В молодые годы часто Небо касается сердца юноши. Вашего тоже коснулось. И моего сыночка - тоже...
  -- Мамушка Тэла, завтра я зажгу огонь на жертвеннике Шу-эна в память моего брата и буду делать это каждый день, как я это делаю за своих родителей. Не печалься. Доля его да будет освещена лучами Шу-эна!
  -- Нет, нет, мкэ - не делайте этого. Аэрэи был бы против...да и я против. Не надо. Мкэ ли-шо-шутиик зажигает священный огонь Шу-эна, а у нас в нем нет доли...- запальчиво начала было Тэлиай, и осеклась.
  -- То есть, ты хочешь сказать - Аэрэи не почитал и Шу-эна, а не только Уурта? - изумился Миоци.
  -- Забудьте, забудьте все, что я тут наговорила...- испуганно заговорила рабыня. - Да просветит Шу-эн мкэ за его доброту! Да осветит он его разум и...
  -- Постой, Тэлиай - ты что, боишься меня? Ты думаешь, что я работаю в сыске Нилшоцэа? Мой дядя был жрецом карисутэ, и я не стыжусь и не скрываю этого.
   Тэлиай внимательно посмотрела ему в глаза.
  -- Зато Нилшоцэа, будь уверен, уже внес тебя в свои новые списки, как внес он мкэ Игэа. Одно неосторожное движение - и Уурт настигнет тебя. А ты - последний из Ллоутиэ. Ты должен беречь себя.
  -- Ллоутиэ не берегли себя никогда, и поэтому род наш славен, мамушка Тэла. Ты сама это знаешь. И мой молочный брат был настоящим Ллоутиэ. Жаль, что мы с ним не свиделись. Я отчего-то часто думал о нем в Белых горах, а однажды он мне приснился.
  -- Правда? - улыбнулась Тэла сквозь навернувшиеся слезы.
  -- Давно...была ранняя весна, в горах таял снег... Недавно было равноденствие, и рождалась новая луна. Я спал в хижине Иэ. Это было за день до моего первого посвящения, я пребывал в посте и молитве несколько месяцев. На молитве я уснул. Вдруг отворилась дверь, и двое людей вошли в хижину. Я подумал, что это тиики-белогорцы пришли за мной, сказал: "я готов", и хотел идти с ними. Но один из них жестом не допустил меня. Я помню, что хотел рассмотреть его лицо и не мог. А лицо второго я помню - он был светловолосый, веснушчатый, с голубыми глазами и улыбался мне. Он был мой ровесник. Увидь я его сейчас, узнал бы из тысячи. В волосах его был вплетен шнурок, а на нем вышито "Аэрэи".
  -- Небо! - воскликнула Тэлиай. - это я вышивала этот шнурок...а уж веснушек у него было хоть отбавляй! Что он сказал? Он говорил что-нибудь?
  -- Говорил. Он смотрел на меня и говорил о какой-то тайне. Но не словами - иначе я бы это записал позже. Я пробовал, много раз пробовал, мне не удалось... Мне казалось, что он говорит нашими словами, но на другом языке. Он был таким радостным. Мне показалось, что он говорит о своем спутнике, на которого я не мог глядеть. Они стали уходить. "Нет, - закричал я, - я пойду с вами!". И проснулся. Я рассказал свой сон Иэ уже после посвящения, случайно. У нас не принято верить снам, Тэла - это наваждения, которые бывают у тех, кто борется с телесными слабостями. Но этот сон я почему-то не могу забыть. Мне кажется, он - не наваждение.
  -- А что сказал мкэ Иэ?
  -- Иэ очень огорчился, - сказал входящий эзэт. - Здравствуй, Аирэи, здравствуй, бабушка Тэлиай! Так это ты нянчила этого сорванца? Нам обоим пришлось несладко! Зато теперь он возжигает огонь Шу-эна. Правда, интересно, Огаэ?
   Обернувшись на слова Иэ, Миоци и Тэлиай только теперь заметили, что проснувшийся ученик ли-шо-шутиика во все глаза смотрит на них.
  -- Что случилось? Почему он в постели, когда Шу-эн почти в зените? - Иэ подхватил Огаэ и несколько раз подкинул под потолок. Мальчишка заливался счастливым смехом.
  -- Отпустите, отпустите его, мкэ Иэ - он еще болен! Мы его чуть в эту ночь не потеряли. Вот мкэ ли-шо не даст соврать...
  -- Приветствую тебя, Иэ, - улыбаясь, склонил голову Миоци. - Пойдем в сад - там и поговорим. Огаэ, действительно, заболел.
   Иэ посадил Огаэ на кровать.
  -- Доброе утро, мкэ, - не нашел ничего иного, что сказать смущенный мальчик, запоздало приветствуя обоих белогорцев. Иэ и Миоци весело расхохотались.
  -- Доброе утро и тебе, - наконец вымолвил Миоци. - Вот - держи, а когда совсем поправишься, будешь ездить на настоящем.
   Он протянул мальчику деревянного коня.
  -- Спасибо, мкэ ли-шо-Миоци! - с восторгом воскликнул Огаэ, целуя ему руку. - Я всегда хотел такую лошадку...
  -- Он еще совсем ребенок, а мкэ ли-шо все его по-белогорски воспитывает, - шепотом пожаловалась Тэлиай Иэ.
  -- Ничего, Тэла - я его тоже так воспитывал. Не все на женской половине у юбок сидеть.
   Они вышли в сад, а Тэлиай стала кормить сладкой молочной кашей Огаэ, прижимавшего к себе игрушечного коня.
   - У меня есть хорошие новости, Аирэи, - расслышала она слова Иэ.
  
   Великий Табунщик.
   Наступил еще один вечер, и они втроем сидели у костра, разведенного у конюшни. После заката солнца было холодно. Циэ толковал своему новому помощнику о Великом Табунщике, о том, как его убили злые люди из его кочевья, но он опять ожил, и о том, как красива степь весной, когда цветут маки.
Каэрэ рассеянно  слушал рассказ степняка.
- Дева Всесветлого - смелая, - сказал Циэ. - Втроем убегай делать будем.
Сашиа засмеялась. Свобода показалась ей такой близкой, словно в лицо ей повеял знакомый с детства аромат степи.
- Завтра ночью тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить, совсем пьяный быть. Мы - не пить, мы на них смотреть. Коней тихо выводить и в степь, быстро, как жеребята Великого Табунщика!
   - Среди звезд и холмов, среди рек и трав, - напела девушка старую песню степняков.
   - Дева Всесветлого все знай! - удивился Циэ.
   - Это очень красивая песня, ее многие поют в Аэоле. А я - из общины при Ли-Тиоэй, там совсем рядом степь. Если бы мне вернули мою флейту, я бы сыграла на ней эту песню... - отвечала Сашиа.
   Каэрэ, не отрываясь, смотрел на девушку.
   ...Циэ ушел к коням - поговорить с ними на своем странном, немного похожем на тихое конское ржание, языке - ободрить перед неминуемой смертью у страшного жертвенного камня Уурта, рассказать про табун Великого Табунщика. Сашиа и Каэрэ остались одни.
   - Откуда ты? - вдруг спросила Сашиа.
   - Из-за моря, - не сразу и неохотно ответил он.
   - Над морем всегда дымка - не видно горизонта. Старые люди говорят - там есть острова. Ты - с этих островов?
   - Нет. С материка.
   - Там нет материка на расстоянии месяцев плавания.
   - Есть.
   - Будь по-твоему.
   Она прижала сочный лист дерева луниэ к своим истертым до крови пряжей пальцам. Уэлэ отправил ее к пряхам, велев задавать ей как можно больше работы. Только из-за того, что сегодняшний вечер был началом ууртовых праздников, все работы в имении закончились немного раньше.
   - Ты в лодке добрался до нашего берега? - продолжила она, словно разговор и не прерывался.
   - В лодке, - еще более неохотно отвечал он.
   - Ваш корабль разбился о скалы?
   - Какой корабль?
   - На котором ты плыл. Как же иначе ты мог оказаться посреди моря?- засмеялась она.
   - Будь по-твоему - корабль, - засмеялся он в ответ. Объяснять было бесполезно, да и что он мог объяснить? Он сам толком не знал, как очутился посреди моря. Без лодки и корабля.
   - Ты понимаешь по-нашему лучше, чем говоришь.
   - Да, наверное - ваш язык очень сложный.
   - Фроуэрцы тоже так думают. Ли-Игэа, например, до сих пор говорит с акцентом, хотя он вырос среди аэольцев.
   - Так он не аэолец? Фроуэрец? Посвященный Уурту этому?
   - Нет, нет - разве ты не понял? Если бы он был ууртовец, он никогда бы тебе не помог. Его родители жили на земле Фериана, кроме того, он врач, а по обычаям, все врачи - служители Фериана.
   - А это что за бог ваш?
   Сашиа засмеялась как-то странно.
   - Это - божество всего, что цветет и зреет. Каждую осень он умирает, каждую весну оживает.
   - Что-то вроде Табунщика, о котором Циэ говорил?
   - Да что ты! - она засмеялась еще громче. - Фериана же нет на самом деле! Это просто древние рассказы о весне и о летней засухе.
   - А Табунщик есть? - улыбнулся снова Каэрэ. Ему не хотелось обижать девушку своими насмешками над ее искренним языческим заблуждением.
   - Ну конечно, есть. Послушай, что ты выспрашиваешь?- нахмурилась вдруг она.- Ты не выслеживаешь ли карисутэ? А?
   - Кого? - искренне удивился он.
   - Что, ты и о карисутэ не слышал? Не обманывай, пожалуйста...
   - Зачем мне обманывать?
   - В вашем краю не почитают Фериана? И Шу-эна? И Уурта?
   - Нет.
   - Поэтому ты и отказался кричать, что Уурт - силен? - она сочувственно посмотрела на него.
   - И не только поэтому. Я не буду поклоняться ложным богам, - твердо сказал Каэрэ.
   Сашиа повернула лицо к Каэрэ - до этого она сидела вполоборота к нему.
   - Вот как? Ложным богам? А ты знаешь истинного?
   - Ну, конечно, да.
   - Кто же Он?
   - Кто все сотворил, разумеется.
   Сашиа почти подпрыгнула от радости, вскинув руки к небу и захлопав в ладоши.
   - Так ты Ему посвящен?
   Но ее радостный возглас был оборван грубым голосом надсмотрщика:
   - Ты, как тебя там...Каэрэ! Шевелись, мкэ Уэлэ и сам ли-шо-Уэлиш желают тебя видеть.
  
   Уэлиш, второй жрец Уурта в городе Тэ-ан после Нилшоцэа, восседал на роскошных носилках среди подушек и лениво брал с огромного блюда толстые ломти жареного мяса. Склоненный раб держал золотой кубок. Перед изображением Уурта, высеченном на огромном черном камне во внутреннем дворе имения, полыхал огонь, языки которого были странного темно-фиолетового, почти черного цвета. Уэлэ, трясущийся и словно похудевший, простерся в очередной раз перед идолом и с опаской бросил, словно псу, ненасытному пламени, горсть мелких, дурно пахнущих зерен - птичий помет. Огонь еще больше потемнел.
   - Я уверяю мкэ Уэлиша, что осквернение пруда произошло не так, как ему описали многочисленные враги верного раба темного огня Уэлэ. Вышивальщица - дева Шу-эна...была девой Шу-эна...и не могла осквернить пруд.
   - Я не о вышивальщице. Что это за чужеземец, который нарушил неприкосновенность водоемов в эти священные дни? - рявкнул Уэлиш.
   - О, это просто глупый раб, - трепеща от страха, проговорил Уэлэ.
   - Настолько глуп, что пренебрегает днями Уурта и не кричит, что Уурт силен..
   - Уурт силен! - тяжелым эхом отозвались рабы и Уэлэ.
   - ...чтобы поберечь немного свою шкуру. Он, случайно, не из новых карисутэ? Не из тех "старых карисутэ", я имею в виду, чьи прадеды были карисутэ, и которых почти уничтожили славный Нэшиа, друг сынов Запада и вознесший высоко темный огонь - да будет велика его память по всей Аэоле и Фроуэро! Эти карисутэ уничтожены, а их потомки ежегодно отрекются у храма Ладья в Тэане. Я говорю сейчас о тех новых карисутэ, что подобно мухам на навозе, плодятся по всей Аэоле. Среди странников много бывает карисутэ. Это - лучший способ разносить эту заразу по всей стране. Поживут здесь, поживут там, смотришь, уже в каждом городе общины карисутэ. Это творится и во Фроуэро. По домам собираются. Уже несколько общин уничтожили, а они все равно плодятся. Бесстыдно, прямо перед лучами Темноогненного! - торжественно говорил Уэлиш, жуя мясо.
   Уэлэ низко кланялся в такт словам высокопоставленного гостя. И привела же его нелегкая именно в это имение, именно в такие дни, когда память об осквернении этого злосчастного пруда еще так свежа! Младшие жрецы-тиики мечтают подсидеть Уэлэ, а может, и сама Флай руку не побрезговала приложить. Она - еще та змея, так давно Темноогненному служит, что знает много способов, как сжить честного тиика со свету.
   - Вот этот раб, о великий служитель Темноогненного! Вы сами можете убедиться в том, что он не только недалек и туп, но еще и плохо говорит по-аэольски. Куда ему основывать общины! - нервно хихикнул Уэлэ, но в страхе подавил смешок.
   Уэлиш протянул руку к блюду, взял жирный кусок мяса и, отправив его в рот, вытер пятерню о свою расшитую рубаху, плотно обтягивающую его необъятный живот. После этого священнодействия он слегка кивнул - и тиики заломили руки приведенному рабу.
   - Это ты прыгнул в священный пруд Уурта в запрещенное время? - спросил, рыгнув, Уэлиш.
   - Да, - ответил просто Каэрэ.
   - Ты не знал, что водоемы священны? - продолжил Уэлиш допрос.
   - Нет, - так же ответил Каэрэ, не поведя и бровью.
   - Откуда ты? - взревел Уэлиш.
   - Из-за моря, - был ответ.
   - Перестань нести чушь! - махнул устало рукой Уэлиш. Это был знак, и один из рабов ударил Каэрэ в лицо.
   - Он принес достойное поклонение Уурту? - вдруг спросил Уэлиш, довольно наблюдая, как кровь из разбитого носа раба капает на песок.
   - Э-э... я приказал наказать его.
   - Я знаю, знаю. Он не кричал, что Уурт велик,- раздраженно заметил Уэлиш.- А потом-то он поклонился Уурту?
   -Да, великий служитель Темноогненного, - неуверенно пробормотал Уэлэ. Он был явно не уверен в том, что может выкинуть этот странный раб в присутствии Уэлиша.
   - При тебе?
   - Нет, великий служитель Темноогненного - тиики сказали мне, - Уэлэ заломил толстые пальцы.
   - Пусть поклонится еще, - с усмешкой глядя на трясущегося Уэлэ, сказал Уэлиш и произнес:
   - Ты, раб - скажи, что Уурт силен и поклонись ему в виде этого огня и камня.
   - Я не буду этого делать, - громко ответил Каэрэ, выпрямившись.
   "О Табунщик! Табунщик! Дай ему ума молчать, не понимай делай!"- донесся шепот Циэ из-за кустов. Ни Уэлиш, ни помертвевший Уэлэ, к счастью, его не услышали.
   Уэлиш оттолкнул блюдо - мясо полетело на песок, и закашлялся, подавившись непрожеванным куском. Уэлэ тщетно пытался произнести что-нибудь - глотка его не слушалась, точно высохла.
   Уэлиш вытер свои пунцовые губы рукавом и с шипением (он еще не успел как следует прокашляться) спросил:
   - Ты - карисутэ?
   - Нет, - почти возмущенно ответил Каэрэ.
   - Ты не почитаешь Уурта?
   - Нет, не почитаю.
   "Тише, дева Шу-эна - ты ему не помогай, себе хуже сделай. Не плачь. Проси Табунщика, чтобы его не убили тут же. Чудо проси-торопись!"
   ...Уэлиш слез с носилок, пнул ногой в дорогой кожаной сандалии лежащего на земле раба. За его спиной кто-то из тииков, улучив момент, жадно подбирал брошенные куски мяса с земли.
   - Кто еще не почитает Уурта?
   - Не знаю, - проговорил Каэрэ, подавив стон. Не хватало впутывать в это Сашиа и Циэ!
   - Только он, только он такой! - забoрмотал Уэлэ, к которому вернулся дар речи.
   - Кому ты служишь, оборванец? Какому-такому богу? Вся слава иных богов меркнет перед огнем Уурта!
   - Слава моего Бога - не меркнет ни перед каким огнем. Он сотворил и огонь, и небо, и землю - все.
   Уэлиш судорожно вскинул руку вверх.
   - Ты... что, посвящен Великому Уснувшему, что так вольно поминаешь его имя?
   - Нет. Я же сказал - я служу Тому, кто все сотворил. Он не спит.
   Уэлиш и тиики снова повторили свой странный жест. Каэрэ глядел на них с удивлением.
   - Только посмей еще раз назвать его имя! Пойдешь со мной в Тэ-ан, ли-шо-Нилшоцэа разберется, карисутэ ты или нет. Но в жертву Уурту тебя как пить дать принесут. В цепи его до утра!
  
   ...Снова они сидели рядом - дядя Николас и он, Каэрэ - но уже не на земле, а в лодке, и в руках дяди Николаса были весла.
   - Возьми - надо грести, - сказал дядя Николас. - Видишь дорогу через море? По ней прошел Жеребенок Великой Степи.
   И он указал на идущий до самого горизонта - и дальше, за пределы земли - след дельфина. Словно две волны навек остались стоять друг напротив друга, не колеблясь, не сходясь...
  
   Он очнулся оттого, что кто-то поил его прохладной водой.
   - Сашиа? - прошептал он.
   - Тише, тише... Услышат... пей!
   - Я хотел сказать тебе, Сашиа, - проговорил он, сделав два или три глотка, - что ты веришь в неверных... ложных богов. Надо молиться только одному Богу, который все создал.
   Девушка удивленно и печально смотрела на него, ничего не говоря. Потом она осторожно коснулась его скованной руки и начертила на ладони Каэрэ две пересекающиеся линии. Он недоуменно посмотрел на нее, и она сникла. Ему стало ее жаль. Может быть, она и поймет когда-нибудь то, что он пытается ей рассказать.
   - Бог... все сотворил, - попытался снова объяснить свою мысль Каэрэ.
   - Да, - просто ответила она, смазывая его раны маслом.
   - И солнце тоже, - продолжал Каэрэ с отчаянием.
   - Да. И луну, и звезды, - вторила ему Сашиа, словно читала гимн.
   Каэрэ втянул в ноздри воздух - целебное масло обожгло следы от плетей.
   - Почему же вы поклоняетесь... этому... Шу-эну Всесветлому?
   - Его почитают по-разному разные люди, Каэрэ, - отвечала Сашиа. - Для кого-то он - младший из свиты Уурта Темноогненного. Так говорят те, кто молится у соединенных алтарей. Для кого-то он - явление Великого Уснувшего, его священный и таинственный знак. Всесветлый - имя Великого Уснувшего, данное для утешение людей - так говорят его жрецы...
   - А ты, как ты сама думаешь, дева Всесветлого? - спросил он ее.
   Она не отвечала долго, а потом, снова напоив его водой, спросила шепотом:
   - Ты не карисутэ?
   - Да нет же, нет! - немного раздраженно ответил он. - Осторожнее! Услышат тебя... Сашиа... - он неожиданно нежно произнес ее имя, и она вдруг заплакала, прижавшись к его груди.
   - Они убьют тебя, Каэрэ, - прошептала она.
   - Я не отступлю от своего бога, - ответил Каэрэ, вскидывая голову. - Ни за что.
   - Не отступай, - тихо и светло произнесла она, и поцеловала его.
  
   Брат и жрец.
   В тяжелом, сладком от благовоний Уурта воздухе все предметы в комнате казались окутанными дымкой. Ни единого дуновения ветра, яростно вздымавшего пыль за стенами дома рабынь-вышивальщиц, сюда не проникало.
   Ли-шо-шутиик внимательно рассматривал образцы вышивок и клал их обратно на поднос, который почтительно держала старшая вышивальщица Флай. Тиик Уэлэ с удивлением наблюдал, как Миоци откладывал в сторону безукоризненно вышитые ритуальные головные повязки, нашивки, пояса, покрывала, ленты, теряя к ним интерес с первого же взгляда.
  -- Принеси еще вышивки новых рабынь, Флай, - приказал он, когда поднос опустел.
  -- Вот они, господин, - Флай поклонилась, и этим ей удачно удалось скрыть раздраженное недоумение - Миоци не увидел ее глаза.
   Все тот же, томительный для тиика и Флай, многочасовой просмотр продолжился.
   Наконец, задержав в руках расшитый золотом и бисером пояс и пристально вглядевшись в его узор, Миоци проронил:
  -- Я хочу видеть ту, кто вышивала это.
   Флай, облегченно вздохнув, подобострастно поклонилась и вышла. Вернулась она быстро, ведя за собой юную девушку, почти подростка, по самые глаза закутанную в ветхое черное покрывало.
  -- Да благословит Небо служителя Шу-эна Всесветлого, - тихо произнесла рабыня, склоняясь перед жрецом, одетым в белый с золотом плащ.
  -- И тебя, дитя, да благословит Шу-эн. Подойди ко мне ближе.
   Девушка сделала несколько несмелых шагов вперед.
  -- Как тебя звать?
  -- Сашиа, мкэ ли-шо-шутиик.
   Зоркая Флай готова была поклясться, что на бесстрастном лице их гостя на мгновение отразилось сильнейшее душевное волнение.
  -- Сколько тебе лет и где ты училась вышивать так искусно?
  -- Мне шестнадцатый год. Я с детства росла в общине дев Шу-эна близ Ли-тиоэй.
  -- Выбери из этих вышивок ту, что делала ты.
   Темно-красные занавеси на плотно закрытых окнах зашевелились от мощных порывов ветра, бушевавшего снаружи, пламя множества светильников на полу и стенах колыхнулось им в такт, насыщая воздух дурманящим ароматом праздника Уурта.
  -- Только эта одна, мкэ ли-шо-шутиик.
   Она подала ему тот самый пояс, и Миоци увидел, что ее лицо изнурено печалью, а глаза покраснели от слез. Поймав его взгляд, она быстро вновь опустила голову.
  -- Если ты из дев Шу-эна, то почему не носишь подобающее покрывало?- спросил Миоци.
  -- Я забрала его у нее, мкэ ли-шо-шутиик, - презрительно кивнув в сторону Сашиа, ответила Флай. - Она больше не имеет права носить его. Она жила вместе с рабом-конюхом. Она отказалась принять посвящение Уурту, как того требует новый приказ правителя Фроуэро. Все девы Шу-эна должны принять посвящение Уурту, мкэ Нилшоцэа строго следит за этим.
   Сашиа залилась краской, потом еще больше побледнела и еще ниже склонила голову.
  -- Тебе следовало отдать это покрывало в храм Шу-эна, Флай, - поспешно сказал тиик Уэлэ, поймав гневный взгляд Миоци. - Принеси его, чтобы мкэ ли-шо-шутиик мог взять его к жертвеннику великого Шу-эна.
   Флай ушла и не возвращалась довольно долго. Не обращая внимания на поникшую Сашиа, Уэлэ сказал:
  -- Привести других вышивальщиц, мкэ?
  -- Нет. Я заберу с собой эту девушку. Какой выкуп я должен отдать?
  -- Всего двести лэ...
   Пока Миоци развязывал кошелек, тиик наклонился к его уху:
  -- Мкэ, может быть, вы посмотрите и на других? Эта рабыня очень молода, и вдобавок со скверным характером... У нас есть девицы, которые намного ее красивее. Ведь вы ее не только вышивать к себе берете, а?
  -- Что ты сказал? - переспросил ли-шо-шутиик таким голосом, что у Уэлэ затряслись поджилки.
  -- Ээ... да простит меня мкэ...Она умеет играть на флейте, читать и петь, если что... и снадобья знает разные - обучена у дев Шу-эна Всесветлого... да...
  -- Мне нравится, как она вышивает, - сказал Миоци, взяв из рук подошедшей Флай покрывало.- Ты играешь на флейте? - ласково спросил он. - Где же твоя флейта, дитя?
  -- Ее отобрали, - просто ответила она.
   Поиски флейты не заняли долго - и Миоци спрятал искусно вырезанный из коры священного дерева луниэ инструмент на своей груди.
  
   А потом он набросил огромное темно-синее покрывало на голову и плечи Сашиа, и, пока они шли по пыльному двору, вышивальщицы, высунувшиеся из окон, и рабыни, стирающие белье, и конюх Циэ провожали их взглядом. Тяжелое синее покрывало полностью закрывало ветхое платье Сашиа. Сухая пыль от мощных порывов ветра летела прямо в глаза.
   Миоци принял поводья у Циэ и легко вскочил в седло, его плащ развевался на ветру, как крылья огромной бело-золотой птицы. Он подхватил Сашиа и усадил ее перед собою на коня. Она не глядя, молча уцепилась за луку седла. Вороной конь фыркая, раздул ноздри.
   Ворота распахнулись.
  -- Велик Уурт! - крикнул тиик на прощанье, ощупывая деньги в поясе.
  -- Велик Табунщик! - сказал Циэ, не сводя с них глаз.
  -- Всесветлый да просветит нас! - воскликнул ли-шо-Миоци и вылетел на своем скакуне на дорогу.
  
   ... Пыль над дорогой вилась клубами, а скакун-иноходец ли-шо-шутиика мчался мимо полей, над которыми багровело заходящее солнце.
   Сашиа сидела ни жива, ни мертва. Наконец, пытаясь перекричать ветер, она спросила:
  -- Куда везет меня ли-шо-шутиик?
  -- Туда, где ты будешь счастлива, - Миоци вдруг порывисто прижал ее к своей груди.
   Она попыталась вырваться. Миоци пустил коня шагом.
  -- Неужели ты не узнала меня? - спросил он, и голос его дрогнул.
  -- Ты - ли-шо-Миоци, служитель Шу-эна, давший обеты в Белых горах! - в гневе крикнула Сашиа, отталкивая его и пытаясь спрыгнуть.
   Миоци осторожно, боясь причинить ей боль, удержал ее руки. Его плащ распахнулся и девушка увидела на его груди, поверх грубой льняной рубахи, темный деревянный диск с серебристым узором по краю. Она замерла, отпрянув, а потом по-детски радостно закричала:
  -- Аирэи!
   И, прижавшись к нему, заплакала - это немыслимая радость переполнила ее душу. Боясь поверить, она коснулась пальцами диска, поцеловала его.
  -- Ты слишком много страдала, сестренка...Потому ты и не узнала меня сразу.
   Он остановил коня, и они сошли на заброшенное поле. Где-то рядом ручей повторял приветствие карисутэ. Из-под валунов и обугленных пней выбирались вверх тонкие упрямые стволики молодой поросли. Ветер стихал. Солнце медленно опускалось за поля. Девушка нагнулась к глубокому ручью, зачерпнула в пригоршни воду, умыла лицо. Миоци стоял рядом с ней, держа коня в поводу.
   - Я думал, что ты умерла, и мы никогда больше не увидим друг друга под лучами Всесветлого. Я так тосковал по тебе...- и неожиданно для себя добавил: - Ты - все, что у меня осталось, Ийа.
   - Теперь меня зовут Сашиа, брат, - тихо сказала она.
   - Сашиа... Радуга... - повторил он. - Как тебе идет твое новое имя!
   Она засмеялась, как ребенок.
   - Мы сейчас поедем к Игэа Игэ, моему другу - ты уже знаешь его, но прежде я хочу, чтобы ты совершила обряд омовения, - сказал Миоци. - Я, как служитель Всесветлого, силен призвать его милость на эти воды, чтобы они омыли с тебя ту грязь позора, которую тебе пришлось против своей воли вкусить среди ууртовцев.
   Он тяжело вздохнул и прижал ее к себе.
   - Брат, - негромко позвала она.
   - Что, сестра моя? Посмотри - у меня с собой чистая рубаха для тебя и священное полотенце для омовений. А здесь - масло милости Всесветлого. Не бойся, тебе не придется класть твое покрывало на алтарь. Ты и впредь будешь носить его.
   Вдруг Сашиа гордо вскинув голову и став еще больше похожей на брата, проговорила:
   - Я не боюсь. Я не осквернила ничем свое покрывало.
   - Ийя... Сашиа! - воскликнул жрец. - Не бойся меня и не старайся меня обмануть. Я люблю тебя и все понимаю.
   - Нет, ты не понимаешь, брат! - ответила девушка ему. - Меньше всего на свете я хотела бы когда-нибудь солгать тебе. И сейчас я говорю правду.
   - Ты хочешь сказать... - немного растерянно проговорил Миоци, - ты хочешь сказать, что милость Всесветлого сохранила тебя от рук рабов-ууртовцев?
   - Да, милость Повернувшего вспять Ладью.
   - О, Милостив Ты, Всесветлый, и велика милость Твоя! - воскликнул Миоци белогорское славословие, воздевая руки к небу. - В милости своей себя являешь Ты, неведомый, невидимый!
   - Всесветлый да просветит нас, - сказала Сашиа. - Что за молитву ты прочел сейчас, о брат - если мне будет позволено спросить?
   Миоци перевел молитву на аэольский язык и добавил:
   - Я воскликнул слова этого древнего белогорского гимна, оттого, что с тобой случилось чудо милости Всесветлого...
   - Да, мне был послан человек, уважающий синее покрывало и непоклоняющийся Уурту, - ответила Сашиа.
   - Где же он? - воскликнул Миоци. - Мы, Ллоутиэ, не должны оставаться неблагодарными!
   - Он? - с печальной улыбкой ответила-переспросила Сашиа. - Он отведен в Тэ-ан и его скоро казнят в печи Уурта.
   На мгновение воцарилась тишина - было слышно только, как журчит вода ручья карисутэ - "фуккацу! фуккацу! - воссиял! воссиял! повернул, повернул, повернул ладью вспять!"
   Сашиа склонилась к воде и просто сказала:
   - Я умоюсь, и мы поедем дальше.
   - Да, - ответил Аирэи.
   Вода с оттенком крови еще лилась сквозь пальцы сестры великого жреца Всесветлого, как на дороге показался всадник в темном плаще - он был один, без свиты, хотя и конь, и одежда говорили о его знатности.
   - Миоци! - закричал он издалека. - Миоци! Послушай меня! Ты заплатил двести лэ - я плачу тебе пятьсот. Вот кошелек!
   - Что? - гневно переспросил Миоци, а Сашиа закрыла мокрое лицо покрывалом.
   - Ты не узнал меня? - засмеялся всадник, спрыгивая с коня. - Вот такая неудача у меня - опоздал всего на чуть-чуть... и Уэлиш был прав, она красива... ах, красивая девчонка... давай вместе полюбуемся!
   Он потянулся, чтобы откинуть покрывало Сашиа, но Миоци резко отбросил его руку:
   - Как ты смеешь, Нилшоцэа! Это - моя родная сестра.
   - Твоя сестра? - всадник, оказавшийся Нилшоцэа, отпрыгнул назад, и неожиданно выхватил кинжал. - Тогда защищай ее! Эй, белогорец!
   Он стал похож на безумца - глаза его налились кровью.
   Миоци, не на мгновение не теряя присутствие духа, выхватил из-за пояса свой меч и шагнул навстречу бывшему белогорцу.
   - Сын Запада, бог болот Эррэ предназначил ее - мне! Миоци, отдай свою сестру добром! - задыхаясь от гнева, шипел Нилшоцэа. - Миоци! Я согласен покрыть ее позор! Сыны Запада велели мне взять ее в жены!
   - Я не верю в сынов Запада, - хладнокровно отвечал Миоци, отбивая коварные удары кривого кинжала ууртовца. - И я не знаю бога Эррэ. Если бы ты провел бы в Белых горах чуть больше лун, ты бы тоже не пленялся голосами богов болот. Сыны Запада? Это наваждения, наваждения, Нилшоцэа! А истинный белогорец...
   В этот момент раздался всплеск, и Нилшоцэа, оступившись, оказался в глубоком месте ручья, выронив нож.
   - ... истинный белогорец никогда не верит видениям, - со смехом добавил Миоци.
   - Эалиэ! - закричал Нилшоцэа, барахтаясь в кроваво-красной воде и не находя опоры. - Эалиэ! Помоги мне выбраться!
   - Ты не старуха и не дитя, чтобы не выбраться из ручейка, - усмехнулся Миоци. - Кроме того, у тебя за поясом еще две сабли, и, кто знает, как ты решишь ими воспользоваться. Я, пожалуй, поспешу в Тэ-ан - у меня дела. Но, слово белогорца - я ничего не расскажу о нашей встрече. Твое "эалиэ!" коснулось моего сердца, о Нилшоцэа.
   - Что ж, спасибо и на том, - проговорил Нилшоцэа, жалкий, в намокшей, похожей на жабью кожу, дорогой одежде.
   И Миоци, подхватив Сашиа, ускакал прочь на своем вороном коне - а конь Нилшоцэа печально посмотрел им вслед.
   - Ты испугалась, сестра? - спросил Миоци, целуя Сашиа в лоб, как целуют маленьких детей, оберегая их от сглаза.
   - Я поняла, что с тобою, брат, я ничего не боюсь, - ответила дочь Ллоутиэ. - Это и был сам Нилшоцэа?
   - Да, он... бывший белогорец... Когда он испугался, вспомнил "эалиэ!"
   - "Эалиэ"? - переспросила девушка. - А что это значит?
   - Это по-белогорски означает: "нас двое!" - то есть, ты не один, помощь близка, а в горах это очень важно.
   - И не только в горах, - задумчиво ответила Сашиа. - А что это за белогорский язык?
   - О, это древний язык. На нем, как верят, говорили люди, жившие в заброшенных городах Нагорья Цветов... на нем написаны древние книги... кстати, мудрец Эннаэ Гаэ проповедовал на нем и вел диспуты с белогорцами - Белые горы уже в те далекие годы были местом, куда стекались люди, стремящиеся познать мудрость. И с тех пор так повелось, что, хотя любой человек может придти в Белые горы - аэолец, как я, фроуэрец, как Игэа, или даже соэтамо или степняк, он может говорить с теми, кто его понимает, на своем родном языке, но он обязан изучить белогорский и говорить по-белогорски.
   - Мы немного учили белогорский в нашей общине, - скромно сказала Сашиа. - Но нам, конечно, не объясняли, откуда все это пошло. И "эалиэ!" мы тоже не изучали. Девочкам, как считается, не надо, изучать такие вещи...
  
   У Игэа и Аэй.
  -- Пусть будут долгими дни брата и сестры Ллоутиэ, встретившихся после долгой разлуки! - провозгласил Игэа, поднимая свою чашу.
  -- Аирэи Ллоутиэ обрел то, что искал, - добавила Аэй.
   Миоци пригубил вино.
  -- Как хорошо, что в дни Уурта у нас свой праздник, - заметил Игэа. - Терпеть не могу праздновать ууртовы дни!
  -- Тише, тише - дернула его за рукав Аэй. - Прошлый раз ты просто сказал, что не привык их праздновать, и очутился... помнишь где?
  -- Оставь, жена - тогда я сказал это при тииках...очень глупо. Сашиа, твой брат спас жизнь не только мне, но и всем моим домочадцам. Я его должник на всю жизнь.
  -- Игэа, достаточно об этом, - прервал его Миоци.
  -- Никогда не будет достаточно говорить об этом. По крайней мере, мне.
   Игэа произнес эти слова с сильным фроуэрским акцентом, так что даже Миоци улыбнулся.
  -- Ты неисправим.
  -- Сашиа, ты, наверное, плохо помнишь своего брата? - спросила Аэй.
  -- Я видела Аирэи пять лет тому назад, потом только получала письма от него. А потом... потом меня продали в это имение и того письма, где он говорил, что принял обеты ли-шо-шутиика и едет в Тэ-ан, я уже не получила.
   Сашиа смяла в пальцах угол скатерти. Аэй погладила ее руку:
  -- Всесветлый сохранил тебя, послав тебе твоего спутника, Сашиа.
  -- Что с этим человеком, Аирэи? - спросил Игэа.- Тебе удалось что-нибудь узнать?
  -- Он в тюрьме Иокамма. Его будут допрашивать завтра. Нилшоцэа убежден, что он - карисутэ.
   Щеки Сашиа стали такими же белыми, как и цветы, устилавшие пол. Она поставила недопитую чашу на скатерть и оперлась на подушку. Аэй подвинулась ближе к ней и взяла ее за руку.
  -- Через два дня - великий день Уурта, - донесся до сестры ли-шо-шутиика голос Игэа. - Если они собрались принести человеческую жертву, они сделают это именно в этот день, когда силы светила начинают иссякать. Это древний жестокий обычай, но ууртовцы строго его хранят.
  -- Нилшоцэа не согласится на выкуп этой жертвы, - негромко сказал Миоци.
  -- Тебе плохо, Сашиа? - спросила Аэй. - Ты устала за сегодняшний день - оставим мужчин разговаривать, а я отведу тебя наверх, чтобы ты наконец, прилегла отдохнуть.
   Когда они ушли, Игэа заметил:
  -- Напрасно мы стали об этом говорить при твоей сестре. Она очень ... привязана к этому рабу. Он сделал ей много доброго. Да и мне он понравился - такого и среди свободных редко встретишь.
  -- Я это знаю. Я в долгу перед этим человеком. Но помочь ему теперь очень сложно.
  -- Но ты ведь попытаешься? - горячо спросил Игэа.
  -- Да, Игэа. Попытаюсь, - сдержанно и печально ответил Миоци.
  
   В тюрьме.
   Среди узников, прикованных к стене, произошло шевеление, когда в их смрадный каменный мешок приволокли еще одного заключенного. Кто-то жадно потянулся вперед, ловя ртом струю свежего воздуха, кто-то, будучи уже не в силах шевелиться, открыл глаза и смотрел на слабые отсветы дня в дверном проеме, кто-то стал просить воды.
   Стражники привязали Каэрэ к большому ржавому кольцу в стене, среди полумертвых, стонущих, кашляющих людей.
   Кто-то из полутьмы спросил неожиданно бодрым голосом:
   -А ты что, тоже грабил на дорогах?
   За Каэрэ ответил стражник:
   - Он здесь потому, что не почитает Уурта.
   - Правда? - словно обрадовался кто-то еще из смрадной глубины, и захохотал, как ночная птица.
   - Ты Шу-эну посвящен, что ли? - толкнул Каэрэ в бок сосед, и его цепь зазвенела по полу.
   Каэрэ не ответил. От скверного запаха его тошнило.
   - Молчит! - раздалось из темноты. - А ты, часом, не карисутэ?
   - Нет, - сказал Каэрэ, переводя дыхание. Отчего все подозревают в нем приверженца этого запрещенного учения?
   - Не ври! Карисутэ нельзя отрекаться! У вас учение такое! Я уж знаю! - закричал кто-то.
   - Где же ты изучал их учение? На большой дороге? - раздалось из другого угла.
   - Не важно где, да вот и понимаю кое-что.
   - Ты кое-что только в разбое и понимаешь, - возразили ехидно из угла.
   - Ты, конокрад! Тебя-то наверняка к празднику Уурта выкупят дружки!
   - Уж тебе-то это не грозит! A я Уурта не обижал - он меня тоже не обидит. Много коней Tемноогненному приносил. Уурту все равно, какую кровь в его жилы вливают! - ответил голос из-за угла.
   - Вот-вот - все равно! Такие бесчестные люди только ему и кланяются!
   - Сам-то, смотри, честный нашелся! Сколько купцов-фроуэрцев зарезал?
   - Да уж поболе, чем ты лошадей у степняков угнал! - угрожающе захрипел узник.- Только никогда не говорил, что это во славу Шу-эна или Уурта. Вот и вся разница!
   - Ну и казнят тебя за твoю разницу! Отвезет тебя Шу-эн на своей горячей лодке в пекло, за то, что жертвы не приносил Темноогненному как положено!
   - А мне плевать на лодку Шу-эна...и на твоего Темноогненного,- разбойник смачно плюнул.- Я карисутэ не обижал. А у них и таким, как я, место найдется.
   Каэрэ, привыкнув к мраку, различил говорившего - им был огромный рыжий бородач.
   - Прав, прав Нилшоцэа, что карисутэ занялся всерьез! Их на самом деле полно везде... и не те вовсе, кто потомки старых. Это как чума. У них разбойники дружбу с богами водят. Если этих изуверов много разведется, честному человеку по дороге проехать будет невозможно - вмиг ограбят!
   - И коня угонят, - язвительно добавил кто-то еще.
   - Да уж, - вмешался в разговор четвертый.- Они человечину едят.
   - Это ерунда все, а вот вашему Уурту человеческие жертвы приносят! - возмущенно закашлялся разбойник.
   - Это - священное дело! - раздалось несколько голосов.- Этим мир стоит. Все знают, что светилу надо силу добавлять.
   - Что-то не помню, чтобы наши деды чтили Уурта. И мир стоял, как ни в чем ни бывало.
   - Вот Фроуэро нас и покорило. Они издавна Уурта чтут. Он самый мощный, Облакоходец. Наш Шу-эн против него - слабак, вот он ему и проиграл. Что толку в том, что лодки на чердаках хранят!
   - Потише ты про лодки!
   - А что потише-то? Все хранят, все ждут, только боятся. Это фроуэрцы темный огонь принесли, а мы большую воду ждем.
   - Фроуэрцы чтут Сокола. Это Нэшиа стал в болотных пещерах слушать голос бога болот.
   - Поссорились со степняками, вот и проиграли. Даже дети это знают.
   - Уурт силен! - вдруг истерически выкрикнул кто-то священный клич. Среди узников начал подниматься смутный гул.
   - Нашли божество - кровь краденых коней пьет, а силы больше чем на год, не хватает!
   - Божок из болот, из пещер фроуэрских!
   - Это Нэшиа-безумец наслушался своих сынов Запада!
   - А ты, новенький, что молчишь?
   - Ты не отрекайся, если карисутэ! А то здесь не найдешь, и там потеряешь.
   Словесная перепалка утихла так же внезапно, как и началась. В смраде тюрьмы снова повис монотонный гул, в котором различимы были стоны, звуки предсмертной агонии и храп спящих.
   Каэрэ задремал, положив голову на цепь. Он очень устал и ничего не чувствовал, кроме тянущей пустоты в сердце. Но через некоторое время сквозь его забытье стала пробиваться нить разговора, который вели бородач и сосед Каэрэ - тот самый, что спрашивал, не посвящен ли он Шу-эну.
   - Ну, знаешь, это был странник...
   - Как те, что Великого Уснувшего будят? С трещотками?
   - Нет, ты что. Просто странник-белогорец. Уже в годах. Мой отец его ровесником был бы. В старом плаще, в простой рубахе.
   - Эзэт, наверное, это был. Они так ходят, - заметил собеседник.
   - Не знаю...Он ночевал под деревом луниэ, нас он не заметил. А мы были пьяны так, что могли пешком через море пойти.
   - Ну! - одобрительно воскликнул почитатель Шу-эна.
   - Ребята привели его, а я и говорю ему: "Дед! Выпей-ка с нами!" и даю ему кубок с настойкой ягод луниэ, полный доверху.
   - О! Так это же им запрещено пить!
   - Ну да. Я знал. Шу-эн..или кто...Уснувший... сразу закрывает от них свой лик. Навсегда. Неважно, какие они до этого лишения терпели, ничего не ели, молились и странствовали. Все зря.
   - Зачем ты так? - осуждающе спросил у него шу-энец.
   - Ну, думал, пусть испугается, что вся жизнь впустую прошла, пусть попробует стать, как мы - простые неучи...
   - Плохо ты сделал.
   - Они, святоши, такие, что живут в свое удовольствие, молятся, сколько хотят, дары от богов зарабатывают... а нас презирают.
   - Ну это-то ты прав...
   - Вас - это кто на большой дороге стоит? - спросил кто-то.
   - Ты, если такой честный, то как сюда попал? - ухнул бородач, как филин, и продолжал, уже тише:
   - А он - взял кубок, выпил и говорит: "Спасибо, сынок!"
   - Что ты плачешь-то?- удивился шу-энец.
   - Да ты не понимаешь! Он так это сказал, словно душу мою, никому не нужную, согрел.
   - Так кто это был, белогорец?
   - Да нет, какой белогорец!- сквозь слезы гневно воскликнул разбойник.- Это был жрец карисутэ!
  
   Жрец Всесветлого и Каэрэ.
Миоци всегда с неприятным чувством приближался к тюрьме, находившейся между рынком и храмом Уурта. Он уже стал утомляться от городской жизни и с каждым днем все больше и больше жалел, что не смог остаться в Белых горах.
   "Только из-за Сашиа..."- подумал он, глядя на огромные черные стены храма темноогненного бога. Оттуда доносился крепкий, тяжелый запах сжигаемых целиком туш заколотых в жертву животных - коней, баранов, мулов, коз....
   Он придержал поводья своего заволновавшегося вороного иноходца и повернул к тюрьме по выложенной камнями дороге.
   Стражники - это были сокуны, воины Уурта Темноогненного, в черных плащах с темно-красным кругом в середине - почтительно поклонились. Начальник стражи повел его бесконечными лестничными переходами, мимо зловонных ям, из которых доносились стоны и мольбы.
   - Это - должники храма Уурта, - заметил провожатый белогорца. Нам дальше, мкэ ли-шо-Миоци. Все, кто заходит сюда, говорят, что здесь скверно пахнет...Вот уж не знаю, запах как запах. А над моими ребятами даже торговки на рынке смеются - говорят, что когда они мимо проходят, за ними рой мух летит... Может, и так...Вам не дурно, мкэ ли-шо?
   Но Миоци уже справился с приступом тошноты и сказал:
   - Где я могу допросить этого раба... непочитателя Темноогненного?
   - А вот, пройдемте, пройдемте - у нас есть особые помещения для допросов.
   Миоци пригнулся, чтобы не удариться о низкую притолоку, и увидел изображение хозяина этого смрадного места, стоящее на возвышении в нише, образованной уродливым искривлением стены. Уурт шествовал по облакам, посылая молнии и дождь. Под нишей было место писца.
   Писец встал, поклонился Миоци, приветствуя жреца, и вновь сел и начертил первые буквы на вощеной табличке. За странными сооружениями из ремней, веревок и колес зашевелились два огромных полуголых горбуна-палача.
   Миоци, с внутренним чувством омерзения, занял место в мягком кресле, с литьем на спинке, изображающем человеческое жертвоприношение Уурту. Тем временем сокуны привели заключенного. Тотчас же выползшие палачи, словно бескостные морские существа, подплыли к жертве, и, слегка подталкивая, повлекли к своим орудиям.
   - Подождите, - тихо сказал белогорец, но так, что начальник стражи вздрогнул.
   - Подведите его ко мне.
   В неверном свете смоляных факелов жрец Шу-эна вглядывался в изможденное лицо молодого, рослого пленника-раба.
   Несмотря на жестокость палачей и невыносимые условия заключения, он не был похож на сломленного, покорного судьбе человека, которого через сутки принесут в жертву Уурту Темноогненному. В глубоко запавших глазах узника читалась решимость и упорство, граничащее с упрямством - несмотря на то, что на его обнаженном теле видны были многочисленные следы истязаний, а в волосах запеклась кровь, смешанная с грязью.
   - Как твое имя и откуда ты? - негромко спросил белогорец, внимательно глядя на него.
   Узник смог лишь шевельнуть растрескавшимися губами.
   - Дайте ему воды, - приказал Миоци.
   Один из стражников зачерпнул жижу из впадины у стены.
   Миоци в гневе вскочил:
   - Это даже свинья пить не будет!
   - Помилуйте, мкэ ли-шо-шутиик! Они все здесь со временем пьют эту воду... когда им по-настоящему хочется пить, - последовал ответ.
   Миоци снял с пояса флягу - он получил ее вместе с ножом при посвящении - и поднес ко рту раба, дав сделать ему три глубоких глотка.
   Ошеломленные свидетели поступка великого жреца Шу-эна переглянулись.
   - Противно благости Шу-эна Всесветлого относиться с такой жестокостью к узникам, - резко сказал Миоци.- Завтра он предстанет перед Иокаммом, и должен быть в состоянии отвечать на вопросы. Отведите его пока в отдельную камеру, развяжите и накормите.
  
   - Они язычники, дядя Николас. Они почитают солнце.
   Он смотрел на дядю, а тот гладил спину дельфина, плавающего рядом с лодкой. Впереди, среди скал, виднелся маяк. Солнечные зайчики играли на мокрой шкуре дельфина и на лице дяди Николаса.
   - Что же ты молчишь? - спросил Каэрэ. - Отчего ты всегда молчишь? Я не поклонюсь их богам, будь уверен. Тебе не будет за меня стыдно.
  
   Дельфин ткнулся мокрым носом в ладонь Каэрэ. Он открыл глаза и увидел другой сон.
  
   Сашиа стояла перед ним, поднося к его пересохшим от жажды губам глиняную чашу с водой. Он шевельнулся - и цепи загремели, а вода расплескалась по его груди.
   - У меня есть еще вода, - сказала она.
   Он напился и хотел поцеловать ее пальцы.
   - Тебя увезут в Тэ-ан на рассвете, - проговорила она.
   - Я знаю. Я знаю, что это значит. Я готов, - отвечал он. - Я служу своему богу. Я не буду поклоняться вашим богам. Пусть меня убивают.
   - Бедный, бедный, - проговорила она, поя его водой и гладя его темные волосы. - Но не поклоняйся. Не поклоняйся ни за что. Хоть ты и не карисутэ, как ты говоришь, но ты похож на нас, - она осеклась, проговорившись.
   - Я никому тебя не выдам, - устало проговорил Каэрэ. - Не бойся.
   - Я думаю, у нас с тобой - один бог, - осторожно сказала Сашиа.
   - Нет, Сашиа, нет, - покачал он головой, не в силах оторвать взора от ее зеленоватых глаз.
   Сашиа молчала, ее лицо до половины было скрыто синим покрывалом, и печальная улыбка была на ее губах...
   - Жеребенок Великой Степи, - сказала она одними губами.
   И он проснулся.
   - Жеребенок Великой Степи, - повторил он - хрипло, с трудом. - Кто это - Жеребенок Великой Степи?
  
   ...Каэрэ лежал с открытыми глазами на спине, на куче старой соломы, когда Миоци вошел в одиночную камеру. Сбоку, из щели, пробивался тонкий луч света, чертя прерывистую полосу на каменном полу. Звук закрывшейся двери показался в тюремной тишине оглушительно громким - и узник, и жрец одновременно вздрогнули.
   - Здравствуй, Каэрэ, - сказал Миоци, укрепляя факел в кольце на осклизлой стене.
   Тот приподнялся на локте, щуря глаза от ослепившего его тусклого света. В полутьме он узнал белый шерстяной плащ Миоци, и понял, что это тот самый человек, который напоил его из своей фляги в камере пыток.
   - Здравствуй, - ответил он, не заботясь об этикете.- Что тебе надо от пленника, которому осталось жить меньше суток?
   - Я хочу тебе помочь, Каэрэ. Ты много сделал хорошего для моей Сашиa. Люди из рода Ллоутиэ никогда не давали повода для упреков в неблагодарности.
   Каэрэ внимательно смотрел на говорившего.
   - За отказ поклониться Уурту тебя ждет смерть в жертвенной печи, - медленно произнес Миоци.
   - Я знаю, - сказал Каэрэ, не отводя взора.
   - Такую жертву нельзя выкупить. Но есть один-единственный способ сохранить тебе жизнь...
   - Жизнь?! - переспросил Каэрэ, и сам удивился раскатистому эху своего голоса.
   - Да. Возьми это, - и Миоци, достав из складок плаща, протянул ему расшитую темно-красным узором полосу темной ткани.
   - Что это? - Каэрэ медлил брать неожиданный подарок жреца.
   - Это пояс младшего жреца Уурта и Шу-эна, для священнодействий у их общего алтаря. Он будет скоро в Энниоиэ, в двух днях пути от Тэ-ана.
   - Нет, - неожиданно ответил Каэрэ.
   - Это - единственный выход для тебя! - воскликнул Миоци.
   - Нет,- повторил Каэрэ, отстраняя руку жреца.
   - Что значит - "нет"? Ты хочешь умереть?
   - Я предпочитаю умереть, чем стоять перед алтарями ваших божков, - тяжело вымолвил Каэрэ.
   - Уурт - не мой бог...- горько вздохнул Миоци.- Послушай, это же не на всю жизнь! Ты сможешь выкупиться... я помогу тебе. Через пять лет - самое большее - ты уйдешь из служителей алтаря. Уверяю тебя, Уурту глубоко безразлично, что ты думаешь о нем, как и твоим богам безразлично то, что ты умираешь из упрямства, не желая их предавать.
   - Я верю в о д н о г о Бога, - сказал Каэрэ, почти перебив его.- и Ему не безразлично, если я стану служить чужим богам.
   -Твой Бог - бог твоей земли, твоего народа. Ты - чужестранец. Здесь - другая земля. Здесь - владения Уурта, Фериана, Шу-эна, и других божеств, каждая роща, каждый источник имеет своего бога. Зачем ты споришь с очевидным? Возьми же, наконец, этот пояс, проведи несколько лет у алтаря Уурта и Шу-эна, - и возвращайся с миром в свою землю служить Богу своего племени и народа, в земле, принадлежащей Ему... - сказал со вздохом великий жрец Всесветлого.
   - Вся земля принадлежит моему Богу. Он сотворил ее, - отвечал Каэрэ.
   Слова замерли на губах Миоци. Его рука взметнулась в благоговейном жесте прежде, чем он спросил приглушенно:
   - Ты хочешь сказать... ты хочешь сказать, что ты посвящен Великому Уснувшему?
   - Нет, - удивленно ответил Каэрэ.
   Дверь с грохотом упала, повиснув на цепях.
   - Мкэ ли-шо Миоци! Иокамм собирается. Ли-шо Оэо, главный жрец Всесветлого Шу-эна, просит мкэ поспешить! - раздался голос начальника стражи.
   - Я молился, он не отвечал. Бога нет, дядя Николас.
   Дядя покачал головой.
   - Я знаю, что ты расстроился. Тебе тяжело, что у тебя нерелигиозный племянник. Но я старался. Ради тебя я не поклонялся идолам и молился богу, который все сотворил.
   Дядя Николас снова покачал головой, гладя по холке буланого коня.
   - Ты не переживай, дядя Николас, - сказал он, вдруг пожалев старика. - Я вел себя достойно. Я не поклонился идолам. Я не выдал Сашиа. Но бога нет. И ты должен это знать.
   - Великий Уснувший не спит, - вдруг громко сказал дядя Николас по-белогорски. - Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им.
   - Ты говоришь, как белогорец Иэ, - удивился Каэрэ. - а я уже не боюсь умирать. Я умру, и ты мне расскажешь, кто этот конь... и кто был тот дельфин. Я люблю Сашиа, дядя Николас - вот она, видишь? Она стоит там, на маяке.
   Океан бился вокруг них, и рыбы играли в пенных, страшных волнах.
   "Я умру, и меня подхватит дельфин", - подумал Каэрэ в последний раз, и маяк исчез.
  
   Вызов Уурту
   Ли-шо-Миоци склонился над распростертым на решетке жертвенника рабом и окликнул его, но тот был без сознания. Нож белогорца быстро рассек сыромятные ремни. Каэрэ лишь застонал, не приходя в себя.
   Гром труб и бой священных барабанов, доносящиеся снаружи из подземного храма Уурта, нарастали, гулко разбиваясь о стены печи. Внизу со скрежетом разверзся черный зев - Нилшоцэа отдал приказ открыть печь. Через решетку Миоци увидал цепь огней внизу - это были факелы в руках жрецов Темноогненного - от мощной тяги их пламя колыхалось, и ветер нес тяжелый запах смолы, обдавая им белогорца и трепал его светлые, стянутые шнурком волосы.
   Миоци быстро и уверенно привязывал Каэрэ к себе, накрепко, крест-накрест затягивая кожаный пояс на себе и на узнике - так в Белых горах переносили раненых.
   Непрерывно нарастающий вой труб резко смолк. В жуткой тишине Миоци сделал шаг к стене. Веревка была закреплена надежно, и он начал свой подъем.
   Он не смотрел вниз, поэтому не увидел, как факелы слились в одно багрово-красное кольцо, как вспыхнула, заливая дрова, горючая смесь. Он лишь услышал далеко внизу оглушительный треск. Зловещие отсветы быстро побежали по стенам. Языки пламени взметнулись вслед за белогорцем, но не догнали его.
   Снова раздался надрывный скрежет железа - это опускалась вниз жертвенная решетка - пустая, с разрезанными узами предназначенной Уурту жертвы...
   Вой и свист наполнили все пространство. Клубы темного дыма медленно ползли вверх за пламенем.Дым обогнал огонь. Черное облако закрыло пламя, и печь погрузилась во тьму.
   Как ни ловок был Миоци, как ни быстро он продвигался вверх по отвесной стене, опираясь на остатки древней каменной лестницы и выступы, дым Уурта догонял его. Едкое смрадное облако скоро окутало беглецов.
   Белогорец боролся. Тьма вокруг становилась все гуще. От копоти и дыма слезились глаза, перехватывало дыхание. Плотная шершавая тьма проникала в горло, сжимала грудь... "Словно рука Уурта" - промелькнуло в мозгу Миоци. Он задыхался от кашля. Жар становился нестерпимым. Ноша тянула вниз. Несколько раз его ноги срывались, не находя опоры, и он повисал на своей веревке над огненным жерлом.
   Наконец, раскаленная бездна догнала его и закрыла. Белогорец понял, что проиграл поединок с Ууртом. Еще несколько минут - и он, задохнувшись, беспомощно повиснет на веревке, болтаясь среди пляшущих языков пламени. Потом его найдут - прокоптившегося как поросенка под праздник первого снега. Стыд, стыд!..
   Из последних сил он рванулся вверх. В глазах потемнело. В горло набивалась клейкая гарь. "Проснись!- мысленно закричал он,- восстань! Неужели ты не можешь бросить вызов Уурту, как я его бросил?! Я отказался служить богу болот - я остался верен Тебе! Помнишь, тогда? А Ты? Даже Ты боишься забрать жертву Темноогненного? Ты оставил меня одного - один на один с Ууртом?".
  -- Эалиэ! Нас двое! - раздался голос сверху. Миоци на мгновение привиделись долины и прохладная предрассветная роса на траве.
  -- Эалиэ!- повторился снова клич белогорцев и кто-то сверху потянул за веревку.
  -- Эалиэ... - прохрипел Миоци, отталкиваясь ногами от накаленного камня стены.
   ...Иэ подал ему руку, и Миоци, тяжело дыша и кашляя, перевалился через проем в стене, через который он до этого спускался в жертвенную печь Уурта. Он жадно глотал воздух,- затхлый, но холодный воздух заброшенного подземного хода. Странник-эзэт тем временм развязал Каэрэ, приложил ухо к его израненной груди.
  -- Жив. Сердце бьется, - сказал он.
  -- Спасибо, Иэ. Как ты узнал, что я...- начал Миоци, едва отдышавшись.
   Иэ посмотрел на него, покачал головой.
  -- Если бы ты все еще был моим воспитанником, а не белогорцем, прошедшим посвящение, я бы строго наказал тебя за твой поступок, - не сразу сказал он.
   Миоци, пошатнувшись, встал.
  -- Ты тоже боишься оскорбить Уурта? - резко спросил он, кашляя.
   Иэ медленно сматывал веревку и молчал. Наконец, он произнес:
  -- Я учил тебя, что гордость - самый скверный порок. А ты из гордости один полез в эту печь. В Белых горах на такой риск идут только вместе с верным другом. Ты ничего мне не сказал. Тоже из гордости?
  -- Нет! - с трудом выговорил Миоци и захлебнулся кашлем. - Ты не прав, Иэ!
  -- Ты хотел бросить вызов Уурту - один на один, - продолжил старый белогорец.- Ты не хотел, чтобы кто-то еще участвовал в твоей победе.
   Миоци, все еще кашляя и отплевывая черную копоть, оперся на край провала. Далеко внизу бушевало темное пламя. Молодой ли-шо-шутиик с трудом отвел взгляд от бездны, и его глаза встретились с глазами Иэ. Миоци вдруг заметил крупные капли пота на лбу старика, увидел, как дрожат его руки и тяжело колышется грудь.
  -- Иэ, - Миоци подошел к нему,- прости, что я тебе ничего не сказал.
   И по древнему обычаю он в ноги поклонился своему учителю. Иэ несколько мгновений стоял молча.
  -- Да благословит тебя Небо, - наконец сказал он и коснулся его волос, испачканных сажей и пеплом. - Встань, Аирэи - нам пора идти.
   Едва Миоци набросил на плечи рубаху, оставленную им на камнях у края бездны, как Иэ спросил его:
  -- А где твой нож и фляга?
   Миоци схватился за пояс - ножа и фляги, которые он получил когда-то при посвящении, не было. Должно быть, он обронил их в огонь, когда карабкался по стене.
   Они уложили Каэрэ на широкий плащ эзэта, и, держа края полотна на плечах, пошли со своей ношей прочь.
  -- Куда ты ведешь нас, Иэ? - спросил Миоци, проходя за ним по незнакомым переходам между нависающими каменными стенами.
  -- Ты удивишься, когда увидишь, - ответил тот.
   Вскоре впереди засветилась полоска предрассветного неба. Солнце еще не поднялось над горизонтом - ночь Уурта продолжалась. Бережно держа плащ с раненым, Иэ и его ученик поднялись по истертым ступеням крутой лестницы и вдохнули чистый воздух сада.
  -- Добро пожаловать домой, брат! - раздался голос Сашиа.
   Они стояли среди сада позади дома ли-шо-Миоци.
  -- Мы вернулись, - вместо Миоци ответил Иэ на ее приветствие. - Он жив, - добавил эзэт, отвечая на немой вопрос девушки.
   Сашиа, завернувшись в синее покрывало, казавшееся черным в предутренней мгле, молча последовала за братом и Иэ в дом.
  -- Аирэи, скоро восход - тебя ждут в храме Шу-эна. Я позабочусь о Каэрэ,- сказал Иэ, когда они вошли в горницу.
  
   Возвращение из печи.
   ... Сашиа ковш за ковшом выливала на спину и голову брата горячую воду, пока он, сидя в большом деревянном корыте, где обычно стирала белье Тэлиай, оттирал с себя сажу и копоть пучками жесткой травы. Когда Миоци, наконец, вымылся, Сашиа подала ему большое полотенце, а потом - белую длинную льняную рубаху - одежду жреца Шу-эна. Миоци застегнул сандалии, взял из рук сестры расшитый золотом и бисером пояс ли-шо-шутиика и затянул его на бедрах. Расчесав деревянным гребнем мокрые светлые волосы, он спрятал их под широкой головной повязкой.
  -- Благослови, брат, - склонилась Сашиа.
   Он положил ладонь на ее голову, поверх покрывала, и обнял ее, плачущую.
  -- Все уже хорошо, сестренка.
  -- Аирэи!- только и произнесла она, поднимая мокрое от слез лицо.
   Он поцеловал ее в лоб и отер слезу с ее щеки.
  -- Ты молилась за меня?
   Сашиа кивнула.
  -- Это ты сказала Иэ, где я? - спросил Миоци.
  -- Да. Не сердись.
  -- Я не сержусь, - ответил он.
  -- Выпей отвара из трав или воды...Я испекла свежих лепешек с медом - может быть, поешь хоть немного? - попросила Сашиа брата.
  -- Я не могу есть до молитвы, ты же знаешь.
  -- Когда ты вернешься?
  -- Думаю, скоро.
   На пороге он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Сашиа, набросив на плечи покрывало, держала свечу. Предрассветный ветерок почти задувал слабое пламя.
   Он кивнул ей на прощание и вышел.
  
   У друзей.
   Первое, что ощутил Каэрэ, приходя в сознание - вкус теплого вина во рту. С усилием он сделал глоток, и оно заструилось в его жилах, распространяя по всему его истерзанному телу непреодолимое желание жить. Он попытался пошевелится, но боль остро напомнила ему, что он и в самом деле еще жив, и страдания не закончились. Он глухо застонал.
   - Каэрэ, - проговорил кто-то над ним, - открой глаза.
   "Палач?" - мелькнуло у Каэрэ, но он сразу же отверг эту мысль - руки, касающиеся его тела, не были руками палача.Он повиновался этому тихому сильному голосу. В сумерках лицо говорившего было неразличимо.
  -- Когда...казнь? - едва выговорил Каэрэ.
  -- Она уже в прошлом, - человек осторожно приподнял его за плечи.- Пей еще.
   Каэрэ сделал несколько глубоких, жадных глотков. В комнате светлело. Из-за закрытых ставней веяло прохладой.
  -- Где я?
  -- Ты у друзей. Мое имя - Иэ. Не бойся, все позади.
  -- Я... я останусь жить? - Каэрэ сделал движение, желая приподняться, но черты лица его исказились от боли, и он со стоном упал назад.
  -- Лежи! Лежи смирно - забыл, где побывал?
   Человек отер его лицо и шею влажной губкой и велел несколько раз глубоко вдохнуть терпко-сладкий дым из курильницы. Боль отступила, и Каэрэ снова впал в забытье - не в то, прежнее, глухое, а как если бы глаза ему смежила легкая дремота. Сквозь нее он слышал звук льющейся воды, слова эзэта, обращенные к кому-то: "Будем смывать с него тюремную грязь", и ощутил, как его подняли сильные руки...
   ...Иэ выкупал его, как младенца, в отваре из трав, а потом, уложив на чистую, мягкую постель, стал перевязывать его раны, щедро выливая на них ароматное масло. Хотя он делал это очень осторожно, Каэрэ не мог сдержать стонов, а порой и терял сознание - он был слишком измучен и изранен. Но скоро кто-то более искусный сменил Иэ.
   - Что они сделали с ним, мкэ Иэ! - зазвучал полный сострадания знакомый девичий голос.
  -- Все это заживет, дочка, - отвечал Иэ. - Ты как будто всю жизнь ухаживала за ранеными... У тебя ловкие руки. Смотри - он совсем затих.
  -- Дедушка Иэ, вы думаете, он из карисутэ?
  -- Не знаю, не знаю... Он плохо говорит по-нашему. Может быть, он не знает, что по-аэольски означает это слово. Но он отрицал это постоянно, и говорил что-то невразумительное, когда спрашивали про его богов. А вот Нилшоцэа был убежден, что перед ним - карисутэ и настаивал на этом перед Иокаммом.
  -- А совет жрецов?
  -- Иокамм решил, что прав ли-шо-Миоци, и что было бы противно благости Шу-эна выжигать глаза узнику, которого и так принесут через огонь в жертву Уурту.
  -- Так это Аирэи их убедил - не выжигать Каэрэ глаза? - воскликнула девушка.
  -- Он. А до суда он предлагал Каэрэ стать тииком Уурта, чтобы избежать смерти.
  -- Каэрэ отказался?
  -- Отказался. Поэтому его пытали, допрашивая перед собранием жрецов. Этого Аирэи уже не мог предотвратить. Он мог лишь воспрепятствовать им изувечить его - сказать, что это противно благости Шу-эна. Ли-шо-Оэо его поддержал, а он старейший член Иокамма и тоже жрец Шу-эна.
   До Каэрэ доносились лишь обрывки разговора. Он вдруг вспомнил вскочившего со своего места высокого молодого жреца, который остановил палача, уже подносящего к его лицу кусок раскаленного железа и сильно вздрогнул.
  -- Очень больно?
   Прохладная маленькая ладонь легла на его горячий лоб.
  -- Сашиа...
   Они посмотрели друг на друга. Иэ неслышно вышел.
  -- Я не думал, что увижу тебя снова, - вымолвил Каэрэ.
  -- Я тоже...
  -- Сашиа...- повторил он, улыбаясь.
   Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ставни, освещали двоих. Сашиа стояла на коленях рядом с низкой постелью Каэрэ, и ее лицо было рядом с его лицом. Они молчали. Прошло несколько долгих минут. Она выпрямилась, подошла к изголовью, чтобы сменить высохшую повязку на его лбу.
  -- Где я, Сашиа? - спросил Каэрэ, наконец.
  -- В доме ли-шо-Миоци. Он вынес тебя из печи Уурта.
  -- Ты живешь здесь... у него? - Каэрэ словно не обратил внимания на последние сказанные ею слова.
  -- Да.
  -- Тебе... хорошо здесь? - промолвил он через силу.
  -- Конечно - Аирэи очень добрый. И он любит меня.
  -- Ты счастлива, да? - он не сводил с нее взгляда. Она, улыбаясь, ответила:
  -- Сейчас - да.
   Она склонилась над ним и коснулась губами его глаз. За ее спиной раздались шаги Иэ:
  -- Сашиа, не надо сейчас много разговаривать с нашим гостем. Пусть он поспит.
  -- Можно, я посижу рядом, дедушка Иэ?
  -- Не думаю, что Миоци будет доволен. Лучше пойди к себе и приляг сама - ты устала. А я побуду здесь.
   Иэ сел на циновку, подогнув ноги. Сашиа вышла из комнаты. Каэрэ проводил ее долгим взглядом, а потом отвернулся к стене. Он уже почти жалел, что остался жив...
  
   Яд Уурта
   - Игэа! Ты все-таки возжег огонь Уурта?
   Голос Миоци, разорвавший тишину храма, заставил молящегося вздрогнуть. Он опустил руку, простертую к светлым языкам пламени, колыхавшимся на скромном жертвеннике в дальнем углу опустелого в этот вечерний час храма Шу-эна Всесветлого.
   - Нет, - ответил Игэа, оборачиваясь. - Разве ты не видишь - пламя прозрачное.
   Быстрыми шагами ли-шо-шутиик приблизился к жертвеннику и тоже протянул свои руки к огню - пламя почти лизнуло пальцы.
   - Всесветлый да просветит нас! - воскликнул Миоци.
   - Твоими молитвами, ли-шо-шутиик, - ответил врач, как того требовал обычай.
   - Вашими молитвами, ли-шо-Миоци, да просветит нас Всесветлый и да сохранит он вас, - послышались два голоса, словно слитые в один.
   Миоци вздрогнул.
   - Кто здесь с тобой, Игэа?
   - Дети Зарэо. Они просили меня с раннего утра придти в храм Всесветлого и зажечь за тебя огонь. Мы молились за тебя, Миоци.
   - Сестра видела плохой сон, - выступил вперед Раогаэ, но Раогай шикнула на него.
   - Сашиа тоже молилась обо мне... Странно, откуда эти предчувствия? - деланно небрежно пожал плечами Миоци.
   - У вас зола на волосах, - проговорила Раогай.
   - Как ты себя ведешь, сестра! - вскрикнул Раогаэ.
   Миоци точно не заметил этих слов девушки и обратился к Игэа:
   - Я прошу тебя, Игэа - пойдем со мной, не медля ни мгновения! Мне срочно нужна твоя помощь, твое искусство. У тебя с собой лекарства?
   - Да, как всегда, но...
   Раогай подала врачу его корзину со снадобьями. Миоци почти выхватил ее из рук девушки и продолжил говорить, обращаясь к Игэа:
   - Тогда идем, бежим! Иначе будет поздно!
   - Что-то случилось с Сашиа? С Огаэ?- встревожено спросил Игэа.
   - Нет. Я расскажу тебе обо всем потом. Идем же, Игэа, я прошу тебя.
   Миоци старался говорить спокойно, но голос его срывался от волнения. Игэа встал с колен и посмотрел в глаза другу. Тот откинул растрепанные волосы со лба.
   - Что же ты пришел так поздно... - наконец сказал Игэа.- Я зажег огонь Всесветлого - теперь надо ждать, когда он догорит. Ты знаешь это сам, Аирэи.
   - Когда он догорит, наступит утро! - вскричал Миоци. Игэа кивнул.
   Брат и сестра прижались друг ко другу.
   - Дети, идите домой, - жестко сказал Миоци. Раогай растерялась:
   - Но как же...
   - Я хочу остаться с ли-Игэа наедине. Твой брат отведет тебя домой, дочь Зарэо!
   Раогай вспыхнула и убежала прочь, оставив растерянного брата брести вслед за ней по опустелому храму.
   Когда их шаги затихли, Миоци вопросительно посмотрел на друга.
   - Огонь нельзя оставит горящим, он должен умереть сам, - кусая губы, проговорил Игэа.
   - Что мне до смерти огня, когда умирает человек! - воскликнул жрец Шу-эна так, что Игэа даже отпрянул.
   Тогда Миоци сорвал с себя головную повязку жреца Всесветлого, и ударил по жертвеннику, сбивая пламя. Когда дым рассеялся, на алтаре алели, догорая, угли. Миоци опустился на колени и погасил их своими ладонями. Поднявшись, он снова откинул волосы со лба - на его лице остались черные полосы сажи. Он обратился к Игэа:
   - Огонь погас без воды.
   Игэа молчал, не сводя с него глаз. Потом он медленно набросил свой плащ.
   - Идем, Аирэи, - наконец, сказал он.
   +++
   ...В комнате пахло благовонными курениями.
   - Откройте все окна, - приказал Игэа сразу.- Как вы можете держать больного в такой духоте? Эти курения - уже вчерашний день в медицине.
   - Мы очень надеемся на твое искусство, Игэа, - сказал Иэ. - Аирэи уже тебе все рассказал?
   - Он ничего не рассказал, ло-Иэ - вы разве не знаете вашего Аирэи...
   Он склонился над распростертым на белоснежной простыне раненым. Из распахнутого окна медленно вливалась вечерняя прохлада.
   - Каэрэ?!
   Раненый неожиданно открыл глаза - лихорадочно блестящие, с неестественно широкими даже для полумрака зрачками.
   - Ли-Игэа? - прошептал он со стоном.
   - Узнал? - улыбнулся Игэа. - Значит, все не так плохо, быстро поправишься. Выпей-ка вот это - он взял с подноса желтый продолговатый фрукт и, ловко разрезав его, выжал светлый сок в чашку с водой.
   Каэрэ долго и жадно глотал кисловатый напиток, а потом тихо попросил:
   - Мкэ, не дотрагивайтесь до кровати - очень больно...
   Он сделал движение, пытаясь сорвать повязку с груди.
   - Сейчас будет легче, Каэрэ.
   Игэа достал из своего небольшого кованого ящичка серебряную ложку, зачерпнул ею какое-то темное и тягучее снадобье и вложил в рот больному.
   Игэа обернулся к Миоци и Иэ:
   -Теперь расскажите мне, что случилось? Нилшоцэа согласился принять выкуп?
   Он сел на низкую скамеечку рядом с постелью, и взял Каэрэ за кисть, щупая пульс.
   - Нет, не согласился, - раздельно ответил Миоци.
   Игэа внимательно и испытующе смотрел на него. Миоци не отвел глаз.
   - Ло-Иэ, когда лекарство, что я дал, начнет действовать и боль притупиться, помогите мне, пожалуйста, снять эту повязку, - наконец, сказал Игэа, затягивая ремень, придерживавший его бессильную правую руку.
   - Конечно, сынок.
   - Возьми это масло, Аирэи, - протянул Игэа другу сосуд.- Ты сильно обжегся.
   В комнате повисло молчание. Вместе с Иэ Игэа размотал пропитанные кровью полосы ткани и склонился над раной на груди Каэрэ. Иэ поднес светильник ближе.
   - Он был посвящен в жертву Уурту этой ночью?! - вырвалось у врача.- Как... как это может быть? Ведь жертвоприношение состоялось, я слышал... Кто же оказался на его месте?
   - Никто, - коротко ответил Миоци. - Как ты узнал, что он прошел жертвенное посвящение Уурту?
   - Ты никогда не интересовался ритуалами Уурта, а мне приходилось... Яд вводят здесь, - он указал острием хирургического ножа на узкую, глубокую рану под ключицей.
   - Яд Уурта? Но от него нет противоядия... - прошептал Миоци.
   - У меня - есть. Я сейчас использую его... Но противоядие надо было ввести не позже захода солнца того же дня. Яд уже весь в крови. Вряд ли оно теперь поможет...
   - Но ему кажется лучше - он задремал...- осторожно вставил Иэ.
   - Это от того лекарства, что я дал... Боль утихла, и он забылся сном. Несчастный! - он вздохнул.- От яда Уурта умирают тяжело. Сашиа здесь?
   - Да.
   - Запрети ей входить сюда до его смерти. Ей незачем все это видеть - это зрелище не для юной девушки... Сколько раз он говорил, что видел черное солнце?
   - Что? - не понял Миоци.
   - Ни разу?- Игэа провел острием хирургического ножа сквозь пламя. - Тогда надежда есть...
   - Ты введешь противоядие через разрез?- спросил Иэ.
   - Да. Это единственный путь. Мне опять нужна будет ваша помощь, ло-Иэ.
   ...
   Миоци услышал шорох возле двери и быстро шагнул в эту сторону. "Огаэ?"- подумал он. - "Я же велел ему идти спать!"
   Но у дверей стоял не ученик белогорца, а Сашиа. Миоци не сказал ни слова. По ее лицу было видно, что она слышала весь разговор.
   - Пойдем, дочка, - сказал Иэ, обнимая ее за плечи. - Ли-Игэа сделал все, что нужно. Остается ждать.
   - Нет, дедушка Иэ, я останусь здесь.
   Голос ее был тверд.
   - Сашиа! - строго сказал Миоци.- Ты и так вошла сюда без спроса. Ступай к себе.
   Она не пошевелилась. Игэа встал со своей скамеечки, подошел к ней, и тихо сказал:
   - Мы должны надеяться. Нам нужны твои молитвы... послушай брата.
   Иэ, прижав к себе Сашиа, сделал шаг к двери. Она последовала за ним, склонив голову.
   ...Уже на лестнице они услышали крик - крик Каэрэ, полный неописуемого ужаса:
   - Черное солнце!
  
   Ночь и Башня
   Ночь сгущалась. Сашиа и Тэлиай сидели, обнявшись, внизу, у лестницы, на теплом ковре - такие ткут жены степняков.
   - Я не могу больше молиться, мамушка Тэла.
   Тэлиай вытерла ей слезы.
   - Ты просто отдай его Ему в руки...
   - Я не могу...
   - Тогда скажи Ему, что не можешь... Он знает.
   - Я не понимаю. Я хочу умереть.
   - Не говори так, дитя. У меня, кроме вас с Аирэи, никого на свете нет.
   Рабыня заплакала. Сашиа прижалась к ней и после долгого молчания сказала:
   - Мамушка, как же ты пережила, когда Аэрэи убили?
   - Ох, молчи, дитя...Тогда я и поняла, что надо рядом с Ним стоять...стать и стоять. И все. С Ним не так страшно. Он знает. Он все знает. Он все на себя берет, а Ему некому помочь...
   В ночи стрекотали цикады. Духота наполняла собой и затихший дом, и сад. Деревья безмолвно поднимали ветви, как руки, к небу, словно исповедуя Имя Великого Уснувшего, который сотворил и их, и грядущую грозу.
   Светильник на полу потух. По ветвям пронесся шорох, словно ударила крыльями гигантская невидимая птица. Мгновенно умолкли цикады, и в молчании по листьям оглушительно ударил ливень.
   Повеяло прохладой.
   Сашиа с облегчением глубоко вдохнула прохладный воздух. Издалека слышался рокот приближающейся грозы.
   - Дитя, я закрою ставни и окна...
   Дождь нещадно хлестал листья. На мгновенье полузакрытые ставни пробил неживой свет молнии, и старый дом пошатнулся от грохота. Откуда-то появившийся раб Нээ сказал Тэлиай шепотом:
   - Я вытащил лодку с чердака и поставил ее в саду. Может быть - эта ночь явления большой воды? Как ты думаешь?
   Ключница покачала головой, но ничего не ответила. Нээ прошептал: "О, Тису!" и скрылся во мраке.
   Игэа незаметно подошел к девушке.
   - Ты спишь, Сашиа? Прямо здесь, на ковре?
   Он взял ее ладонь в свою и начертил две пересекающиеся под прямым углом линии.
   Она в изумлении посмотрела на него своими глубокими, темно-зелеными глазами.
   - Ты тоже?
   - Да, как и ты...
   - Я так боюсь, я - сестра ли-шо-шутиика...- вырвалось у нее.- Если бы я была просто девой Шу-эна в затерянном Ли-тиоэй, я боялась бы меньше. И я там была не одна такая.
   - Я тоже очень боюсь, - сказал белогорец. - за Аэй, за дочку... Если бы мы боялись меньше, то делали бы славные дела... как наши предки.
   - Куда ты, брат?- вдруг громко сказала Сашиа, устремив взор во тьму.
   Миоци в плаще и праздничной белой, расшитой золотой и алой нитью, жреческой головной повязке подошел к ней.
   - Я иду на Башню Шу-этэл, сестра. Гроза.
   - Я иду с тобой!- неожиданно почти вскрикнула она.
   - Это невозможно, ты же знаешь.
   - Я хочу дать обет Башни! - вырвалось у нее.
   - Не шути с этим. Я запрещаю тебе давать этот обет.
   - Зачем... зачем тебе идти сегодня на Башню?- уже тихо и сдавленно проговорила Сашиа.
   Новая вспышка молнии отразилась в зеленоватых глазах Миоци.
   - Это единственное время, когда можно встретиться с Великим Уснувшим. Он бывает виден сквозь молнию... Прощай, Сашиа.
   - Ты прощаешься со мною, брат?
   - Таков обычай - идущий навстречу Великому Уснувшему может не вернуться. Всесветлый да просветит тебя, - помолчав, он добавил:- Если что-то случиться со мной, Игэа обещал мне позаботиться о тебе, - он взглянул на Игэа.
   Врач кивнул.
   Миоци быстро поцеловал ее в лоб и стремительно вышел.
   - Он пойдет пешком до Башни Шу-этэл. Таков обычай.
   - Гроза может закончиться к тому времени, - закончила мысль Игэа девушка с надеждой.
   Но после этого она бессильно опустила голову на руки и закрыла глаза. Она услышала тяжелые, словно шаркающие шаги Иэ - куда пропала его поступь белогорца...
   - Уже ушел?- тревожно спросил Иэ из темноты и сам себе ответил:- Ушел... Да... Древний белогорский обычай вставать на скалу во время грозы. У него и имя такое - "Смотрящий со скалы".
   Голос его был почти ровный.
   - Не бойся, дочка. К утру он вернется. Это не в первый раз. Молния редко бьет в эту башню, - продолжал Иэ, обращаясь к Сашиа. Она открыла глаза и кивнула.
   ...Среди тьмы по улицам города шел высокий человек в белом плаще. Вспышки молний расчерчивали небо, как вощеную табличку для письма в храмовой школе. Путь человека в плаще вел к высящейся среди струй небесного дождя Башне. Он скрылся в ее черном зеве-входе и стал подниматься по древней лестнице...
   Она вскрикнула и проснулась от грома.
   - Это за рекой, - сказал Игэа.
   Иэ молча сел рядом с девушкой на ковер, сгорбился и стал совсем как старик. Его тень, черная и угловатая, замерла на полу.
   Игэа встал и неслышно ушел наверх, к Каэрэ.
   - Можно, я тоже... пойду к нему? - проговорила, проглатывая слова, Сашиа, обращаясь к Иэ.
   Тот покачал головой.
   - Он умирает?- одними губами произнесла она.
   Иэ ничего не сказал в ответ. Гроза проходила почти над самым домом. Вспышки молний отражались от стен, озаряя неестественным светом сидящих Сашиа, Иэ и вернувшуюся Тэлиай.
   Нээ, мокрый от дождя, снова заглянул в дом.
   - Лодка у дверей! - воскликнул он. - Я пойду, позову Огаэ - нельзя его бросать, если вода придет!
   Никто ему не ответил. Он снова скрылся.
   Вдруг Игэа, стоя на лестнице, позвал Иэ. Тот встал, жестом удержав Сашиа на ее месте, и пошел в комнату Каэрэ. Тэлиай обняла Сашиа, и они обе молча плакали.
   - Нээ думает, что лодка - это просто лодка, а большая вода - это просто наводнение... - вдруг сказала Сашиа.
   - Он простой человек, не суди его строго, - отвечала Тэлиай. - Я только после смерти Аэрэи поняла, что лодку, спасающую от большой воды, хранят не на чердаке, а в сердце.
   Человек в белом плаще стоял перед жертвенником, воздев руки к неверному свету ветвистых молний, сияющих до горизонта. "О, восстань!" - шептали его губы. Руки его и лицо были неразличимы во тьме. Огонь на жертвеннике не горел. Внизу, под его ногами, лежал город Тэ-ан - человек стоял на площадке Дев Всесветлого, месте, где дева Шу-эна исполняет Великий Обет Башни.
   Дева Всесветлого только тогда совершенна, когда она может взойти на Башню. Вся жизнь ее - уже не ее, но отдана Всесветлому. И в тот час, когда пришло ей время взойти на Башню, да придет к ней каждый и плачет перед ней, и она станет каждому сестрой и матерью, братом и отцом, и возьмет их печаль. Ибо жизнь в ней - уже не ее, но самого Всесветлого, и она шагает в его ладью добровольно, и в этом - тайна. Делает она то, что желает Всесветлый, и не может никак совершить, и непрестанно совершает. Ибо не как человек с человеком соединяется Всесветлый с девой, но открывает ей себя, как орел, покрывая ее крыльями, осеняя ее, сильный, и, совершенная, она живет жизнью не своей уже, а его. И умирает она, чтобы жить, и это - тайна. Кто шагнет в его ладью, кто познает тайну девы Всесветлого?
   - Ли-шо-шутиик тоже может дать такой Обет исполнить его, - сказала Сашиа сквозь сон, - и все придут к Деве и Жрецу, и будут просить, и мольбы их она или он вознесут с собой, когда шагнут добровольно в Ладью...
   - Ты бредишь, Сашиа? Сашиа, что с тобой?
   - Огаэ! Где Огаэ? - проговорила она, просыпаясь, полная неясной тревоги.
   - Убежал следом за своим учителем... - развел руками вернувшийся Нээ.
   - Мне он не позволил пойти с собой, - проговорила Сашиа.
   - Огаэ не просил позволения, - вздохнула Тэлиай.
   - Он прав, - ответила Сашиа, вставая. Она поднялась по лестнице и увидела Иэ и Игэа, склонившихся к изголовью Каэрэ. В комнате было удивительно тихо. Он стояла не говоря ни слова, прислушиваясь к их разговору.
   - Игэа?- произнес Иэ имя ученика вместо вопроса.
   "Он спрашивает, мертв ли Каэрэ", - поняла Сашиа, и прислонилась к стене, потому что ноги ей отказали.
   Дева Всесветлого тогда становится тем, что означает ее имя, когда отдает жизнь свою. Быть девой Всесветлого - не значит лишь сохранять безбрачие, но значит - быть всегда готовой умереть. И в этом - тайна дев Всесветлого, сильных, словно белогорцы, и еще более сильных, чем подвижники Белых гор. Ведь не мышцы и крепкий хребет дают силу Всесветлому. О нет! - ибо сам он дает силу деве, силу умереть с ним в вечерней ладье, когда, в великой печали, шагает он за край небес...
   - Нет, - ответил врач.- Он жив. Я не понимаю, как так случилось, но пульс предвещает хороший исход. Я ничего пока не могу сказать.
   Сашиа села на ковер и беззвучно зарыдала, закрыв лицо руками. Ее никто не заметил. Игэа и Иэ молча смотрели друг на друга - казалось, что они произносят слова молитвы.
   "О, Тису!" - проговорила Сашиа одними губами, и шепот ее заглушали раскаты грома
   Иэ взял Каэрэ за запястье и молчал, словно прислушиваясь.
   - Да. Жизнь возвращается к нему. Ты недаром назван в честь Игъиора-Сокола на Скале...
   - Возвращается... - эхом отозвался Игэа. - Как бы нам не потерять второго. Зачем ты отпустил Аирэи на Шу-этэл, учитель Иэ?
   - Ты думаешь, что я все тот же белогорец Иэ, а он - мальчишка Аирэи, ученик белогорцев? Он уже сам возжигает светлый огонь. Он - служитель Великого Уснувшего, он сам выбрал это, что я могу ему сказать? Что Великий Уснувший открывается не только в грозе? Но я не знаю Его путей. Я учил Аирэи быть смелым. Он был хорошим учеником.
   - Гроза уходит,- сказал Игэа.- Может быть, все еще обойдется.
   Он с силой распахнул ставни - сначала одну половину, потом другую.
   Снаружи было темно и мертвенно тихо. Дождь перестал. Факелы на далекой башне, стоявшей на горе, светили, словно запоздалые утренние звезды.
   Это видение длилось несколько мгновений - потом странный свет озарил башню и полнеба. Страшный грохот разнесся по умолкшему городу.
   - Молния ударила в Шу-этэл! - кто-то закричал снаружи - кажется, Нээ.
   Иэ схватился левой рукой за грудь и тяжело опустился на скамью. Игэа и Сашиа одновременно бросились к нему.
  
   Молния
   Миоци пришел в себя оттого, что Огаэ в голос рыдал рядом с ним. Преодолевая боль и какую-то непривычную тяжесть в голове, он заставил себя расслышать:
   - Учитель Миоци! Учитель Миоци! Не умирайте, пожалуйста!
   - Огаэ... - начал Миоци, но не смог продолжить.
   - Учитель Миоци!- радостно вскрикнул где-то в темноте мальчик. - Вы живой!
   Миоци ощупал пол, стены, ступени лестницы и сел.
   - Простите меня, что я пошел за вами!
   - Об этом - после.
   Миоци оперся на стену, пытаясь встать.
   - Держитесь за мое плечо, мкэ ли-шо!
   Миоци не смог не улыбнуться в темноту.
   - Ты цел, Огаэ?
   - Да, я ведь упал прямо на вас, мкэ ли-шо.
   Миоци посмотрел вверх - там, в прямоугольнике предутреннего чистого неба уже начинали гаснуть звезды.
   - Вам больно, мкэ ли-шо?
   Снизу слышались шаги - младшие жрецы-тиики поднимались на башню.
   - Я никогда не видел похороны белогорца,- расслышал Миоци голос Уэлиша.
   "Уже успел послать своих людей - забрать труп Миоци!"- зло подумал белогорец.
   - О, на них положено закалывать не менее ста баранов, - ответил какой-то тиик, по-видимому, специалист в похоронных вопросах.
   Миоци облокотился на решетку над проемом.
   - Баранов можно заменять тииками, - разнесся под сводами его мощный голос.
  
   Огаэ и учитель Миоци
   - Что же там все-таки случилось, Огаэ?- шепотом выспрашивала Сашиа у ученика своего брата, после того, как Игэа и Иэ заставили вернувшегося белогорца принять снадобья, приложить припарку к голове и лечь в одной из комнат особняка.
   "На досках потом выспишься!" - сказал Иэ. - "Здесь самое подходящее место для того, чтобы ты поскорее пришел в себя!"
   - Я побежал следом за мкэ ли-шо тайком, чтобы он не заметил - и пробрался на самый верх башни Шу-этэл.
   - Молодец! - заметил Иэ, прихлебывая отвар, прописанный ему Игэа.
   - Что вы, ло-Иэ!- всплеснула руками Тэлиай.- Он же еще совсем ребенок!
   - Вот я и говорю - молодец, что не испугался пойти! Всю жизнь на женской половине не просидишь... Но в другой раз не ходи, не спросившись - иначе придется тебя наказать.
   По глазам Иэ было видно, что уж он-то никогда не накажет Огаэ и не даст это сделать кому бы то ни было.
   - Там, в башне, очень крутая лестница, она ведет прямо на площадку, на которой стоит алтарь Шу-эна...или Великого Уснувшего, я не знаю точно. Учитель Миоци стал молиться, а я спрятался в тени. Но молнии стали сверкать совсем близко, и осветили меня, а он меня увидел. Тогда он подошел ко мне, взял меня за ухо - и тут в жертвенник ударила молния, и мы вместе скатились с лестницы вниз.
   - Там триста шестьдесят пять ступенек, - заметила Сашиа, улыбаясь.
   - Аирэи их все пересчитал, - кивнул Иэ.- По нему заметно.
   - Тиики Уурта не любят ли-шо-Миоци,- добавил Огаэ, как будто это было самым важным в его рассказе.
   - Родной мой! - Тэлиай прижала мальчика к себе,- Это ты его спас!
   - Меня сильно накажет теперь ли-шо-Миоци?- негромко и застенчиво спросил Огаэ.
   - Пусть он отлежится сначала, - сказал непедагогично Игэа,- Mожет, он и забудет все. Вон какая у него шишка на голове...
   - Ты уверен, что он лежит? - спросил Иэ.
   - Я оставил его задремавшим.
   - Нээ сказал мне, что комната пуста.
   - Понятно! - воскликнул Игэа. - Какой же он упрямец... Ло-Иэ, никуда не уходите, оставайтесь здесь - сердечный приступ может повториться... Тэлиай, проводи Сашиа, наконец, в ее спальню... да и тебе, Огаэ, пора в кровать... утро уже скоро... Нээ, идем искать ли-шо-Миоци!
   +++
   ...Черты лица раба разгладились, на мгновенье белогорцу показалось, что он спит.
   "Отмучился", - горько подумал Миоци. Он приподнял край полотна, и, помедлив, закрыл Каэрэ лицо.
   -Ты с ума сошел! - раздался пронзительный шепот за его спиной и подлетевший Игэа сдернул простыню.- Что ты бродишь? Чего тебе не лежится? Что ты вообще здесь делаешь?
   - Это древний обычай, - серьезно и торжественно произнес Миоци, покачнувшись.
   Игэа схватил его за локоть.
   - Мы уже по горло сыты твоим нездоровым тяготением к соблюдению всех подряд старых обычаев, поверь, - зашипел не на шутку разозлившийся Игэа. - Он жив - а тебе его надо обязательно задушить простыней!
   - Он... жив? Каэрэ жив? Правда, Игэа?
   Миоци смотрел на него расширенными от удивления глазами.
   Игэа кивнул и потянул друга за локоть - прочь из комнаты.
   - Ты... ты гений, - ответил Миоци, отстраняя врача. - Твою колыбель качал сам бог-врачеватель Фериан.
   - Да. Ты сомневался?- разъяренно отвечал Игэа. - Меня назвали в честь Игъиора, Сокола на скале и Оживителя, позволь тебе напомнить. Впрочем, ты сам признал мое искусство несравненным, так что следуй моему совету: иди и ляг, если хочешь хоть что-то соображать после того, как заработал такую шишку. Иначе такая же вырастет внутри черепа.
   И тут Игэа с помощью Нээ потащил друга в соседнюю роскошную комнату.
   - Я не хочу здесь жить...- начал спорить Миоци.
   - Не хочешь, но придется! Дай всем спать!- гневно зашептал Игэа. - Уже нет никаких сил со вчерашнего вечера от твоих затей.- Пей вот это...и вот это...
   - Не буду я пить эти твои отвары!
   - Что?! - переспросил Игэа. - У тебя слишком много воды скопилось в голове - надо выгнать!
   Миоци проглотил отвратительный напиток, и скоро был уложен своим товарищем в мягкую небелогорскую теплую постель. Игэа дождался, пока Миоци снова уснет, а потом на цыпочках вышел, осторожно прикрыв дверь.
   Письма и свиток
   - Так, вот еще одно письмо... Лежи, лежи! Ли-шо-шутиик храма Уурта и Шу-эна, что в Энниоэ, желают тебе здравия... всех благ от Темноогненного... и все такое. Посылает подарок - свиток гимнов Уурту. Что ты сплюнул? Экий ты неблагодарный - люди от чистого сердца стараются! И потом, дареному коню в зубы не смотрят.
   Игэа восседал на высоком золоченом треножнике для чтения свитков - его длинные ноги свисали, не доставая до пола. Он строго следил за тем, чтобы его друг соблюдал прописанный им же постельный режим.
   - Подарки мы складываем внизу, Тэлиай с Сашиа их сортируют. Почему-то все шлют тебе еду - баранов, кур, как будто ты голодный такой. Вот, наконец, прислали свиток. Еду мы раздаем бедным - этим Иэ успешно руководит. Надеюсь, ты не против?
   - Игэа, я так устал от твоего ерничанья,- вздохнул Миоци.- Я не могу лежать все время, мне невыносимо скучно.
   - Вот я тебя и развлекаю, - невозмутимо ответил Игэа.- Нет-нет, читать тебе тоже нельзя - он остановил друга, потянувшегося за вторым, лежащим в стороне, свитком,- Я тебе все прочту сам... Гимн тридцать восьмой, Всесветлому, об обновлении истлевшего ума - этот?
   Вдруг Игэа запнулся - свиток, весело размотанный им до середины, выскользнул из его рук на пол и покатился по полу.
   - Откуда у тебя этот свиток?- спросил Игэа из-под кровати.
   - Это наследство Огаэ, - сказал Миоци, - я его не читал до конца - это учебник для школьников, судя по всему, очень хороший.
   - Да, очень и очень неплохой, - кивнул Игэа. - Замечательный.
   - Кстати! - воскликнул Миоци, приподнимаясь на локте. - Почему Огаэ до сих пор не пришел? Нээ был послан привести его уже давно.
   - Неужели ты накажешь этого замечательного мальчишку? - воскликнул Игэа. - Тебе нельзя вставать - поручи мне наказать его, я уж его выпорю!
   - Прекрати свои глупые шутки, Игэа! - произнес белогорец. - Он - мой воспитанник, и я в ответе за то, чтобы он вырос достойным учеником белогорца.
   - Нээ, пусть Огаэ войдет, - со вздохом произнес врач, и мальчик, робея, вошел в комнату, где, с повязкой на голове, лежал его выздоравливающий учитель.
   - Благословите, учитель Миоци! - звонко сказал Огаэ, входя и становясь напротив постели.
   - Всесветлый да просветит тебя, - Миоци положил свою огромную ладонь на жесткие волосы мальчика.
   - Не бойся, малыш, расскажи ли-шо-Миоци, отчего ты пошел на Башню, - ободряюще произнес Игэа.
   - Мкэ ли-шо-Миоци, - начал Огаэ уверенно. - Я читал, что в Белых горах есть такой обычай: когда учитель должен погибнуть, то его верные ученики следуют за ним.
   - Ты хорошо выучил урок... - кивнул Миоци. - Это ты рассказал ему об этом обычае, Игэа?
   - Я занимаюсь с мальчиком, пока ты болен, - с улыбкой ответил тот. - Но разве он сказал что-либо неверное? Разве, когда какого-нибудь белогорца обвиняют в ложном учении, его ученики не приходят на суд со связанными руками, показывая, что они считают его невиновным, и готовы умереть, чтобы доказать это? И не разделяют ли его приговор, если он осужден?
   - Хорошо, Игэа, а в чем ты обвиняешь меня? - неожиданно спросил Миоци. Игаэ и Огаэ растерялись.
   - Ступай, Огаэ, - сказал Миоци уже не сурово. Когда тот ушел, белогорец заметил:
   - Твои хитрости шиты белыми нитками.
   - Белыми нитками белогорского полотна.
   - Того, что расстилают для молитвы?
   - Да, его самого, полного перекрестий, - отвечал Игэа.
   - Не тревожься за Огаэ, - сказал, помолчав, Миоци. - Я не буду его наказывать.
   - Спасибо, - серьезно ответил второй белогорец.
   - Кто ухаживает за Каэрэ? - словно опомнившись, спросил Миоци.
   - Да уж, нашлось кому ухаживать, - засмеялся Игэа. - Я вот, например. Иэ мне помогает, Сашиа. У нее прекрасные руки. Дар врачевания, воистину.
   - Сестре я не позволяю оставаться наедине с Каэрэ! - повысил голос Миоци.
   - Опомнись! - вздохнул Игэа. - Что ты там себе выдумываешь? Каэрэ еле разговаривает, с ложечки бульон глотает. А Сашиа очень искусна в перевязывании ран - раны-то ты его видел? Видел, спрашиваю, что ваши Иокаммовы палачи с ним сделали?
   - Да... - не сразу ответил Миоци. - Но Сашиа будет оставаться с Каэрэ только в присутсвии Тэлиай или Иэ! Или твоем, конечно, - твердо сказал он.
   - Да, очень осмотрительно с твоей стороны, - ответил фроуэрец. - А теперь ответь мне - зачем ты сделал его рабом? Зачем, пока он лежал без чувств, вкрутил ему в ухо эту золотую эццу? Я уже не говорю о том, что ты нарушил мои предписания - лежать, лежать и лежать?!
   - Он должен быть под моей охраной. Храма Шу-эна Всесветлого - надежная защита.
   - Он не был рабом, Миоци, - печально покачал головой Игэа. - А ты его им сделал...
   - Так лучше для всех, - коротко отвечал ему друг.
   - Помнишь, мы ходили к могиле ли-шо-Аолиэ? - отчего-то вспомнил Игэа.
   - Все юноши в Белых горах туда ходят в пятнадцать лет, - ответил Миоци. - Не понимаю, к чему ты клонишь.
   - Аолиэ говорил, что тот, кто забирает свободу у другого человека, лишает себя света милости Всесветлого.
   - Я не забрал свободу у Каэрэ, - резко ответил Миоци. - Я спас ему жизнь.
  
   Раогай.
   Дочь воеводы Зарэо сильно и зло натягивала тетиву лука. Стрелы летели точно в цель - привязанную к старому дубу расчерченную доску. Наконец, она в раздражении отбросила свой маленький лук с серебряной отделкой.
   - Стрелы закончились? - спросил Раогаэ, подходя и подавая ей несколько подобранных стрел. - Позвать раба - пусть соберет?
   - Не надо! - резко выкрикнула Раогай, вырывая пучок травы и швыряя его в сторону. - Эта Сашиа... бывшая рабыня храма Уурта... что она себе позволяет!
   - Она - дева Шу-эна Всесветлого, - осторожно заметил брат Раогай.
   - Дева Всесветлого? - расхохоталась Раогай скверным смехом. - Она - рабыня, и не более того.
   - Она - сестра ли-шо-Миоци, - осторожно добавил Раогаэ, отступая.
   - Ты что, влюбился в нее? - выкрикнула его сестра.
   - Я-то нет, - заметил брат. - А вот ты по своему белогорцу с ума сходишь. Стыдно даже.
   - Она выгнала нас из дома!
   - Она всего лишь сказала, что брат никого не принимает, и Игэа сказал то же самое. Сашиа пригласила нас к столу.
   - Я не собираюсь есть с ней за одним столом! - фыркнула Раогай.
   - Род Ллоутиэ - такой же знатный, как наш! - выкрикнул ее брат. - А ты вела себя отвратительно! Хорошо, что не видел отец!
   - Ну, беги-беги, рассказывай ему! - захохотала Раогай, переходя на плач. - И почему я не родилась его сестрой?! Почему Сашиа, а не я, провожала его на Башню в грозу? - и она закрыла лицо руками и зарыдала со стонами.
   - Что за чушь ты несешь! - рассердился Раогаэ. - Я ухожу.
   Ответа не было, и юноша, пожав плечами, ушел - ему надо было отыскать Огаэ, чтобы решить две задачи по землемерию и рассказать о том, что он узнал о Повернувшем вспять Ладью.
   А Раогай отчаянно шептала, с силой втыкая стрелы в мягкую весеннюю землю.
   - Миоци, Миоци...
  
   Нилшоцэа, Миоци и Каэрэ.
   Сашиа сидела, поджав под себя ноги, на цветном ковре, расстеленном на лужайке среди благоухающих цветов, и держала у губ флейту. Печальная и светлая мелодия, похожая на дыхание, сливалась с шелестом ветра в кронах деревьев и улетала прочь, стремясь догнать облака, бегущие по небу.
   - Нилшоцэа все еще здесь, мамушка Тэла?- спросила она у ключницы, прервав песню.
   - Здесь, дочка, здесь. Я боюсь, не узнал ли он чего... сама знаешь, о чем.
   - Как такое может прийти в голову? Кто пошел бы на такой шаг? Да и нож с флягой ему сделали новые - вместо тех, что он уронил в огонь. У дедушки Иэ есть знакомые оружейники и лудильщики...Никто ни о чем не сможет догадаться!
   Она вспоминала Каэрэ - их последнюю встречу. Он едва может говорить, так он слаб - вот что делает яд Уурта. Брат не желает, чтобы она проводила с несчастным хоть несколько минут - что-то случилось с братом ее, с Аирэи, словно та молния ударила в сердце его, а его оставила целым... Зачем он сделал Каэрэ рабом храма Шу-эна - то есть, в сущности, своим рабом? Это ли благодарность семьи Ллоутиэ? Зачем эта золотая серьга-эцца, вдетая хитро в мочку уха тогда, когда Каэрэ был почти без сознания. Что ответить ему, когда Каэрэ спросит - для чего она? Каэрэ, спаситель, защитник, благородный чужеземец и противник Уурта стал рабом ли-шо-Миоци...
   Она грустно посмотрела на облака - они неслись, гонимые стремительным ветром там, на высотах. Вниз, где цвели деревья и пели птицы, было лишь тихое веяние прохлады - все, что оставалось земле от буйства поднебесного вихря.
   - Смотри-ка, ли-шо-Миоци и ли-шо-Нилшоцэа! Идут сюда... Небо храни тебя, дочка. Не нравится мне все это.
   Тэлиай поклонилась приблизившимся великим жрецам Всесветлого и Темноогненного - даже ее яркий платок как-то сразу выцвел - и серой тенью шмыгнула в дом.
   - Силен Уурт, - сказал Нилшоцэа приятным бархатным голосом.
   - Всесветлый да просветит нас, - Сашиа встала, вопросительно взглянув на брата. Тот мрачно молчал, и на его широких скулах ходили желваки.
   - Я давно хотел видеть сестру ли-шо-Миоци.
   Сашиа набросила покрывало, закрывая лицо.
   Миоци все также молчал.
   - Несмотря на жизнь в имении Уурта и отказ от посвящения, который привел к таким печальным последствиям, сестра ли-шо-шутиика вовсе не похожа на бывшую жену раба конюха, - произнес Нилшоцэа.
   Пальцы Миоци дрогнули и правая его рука потянулась к поясу, на котором блестело серебро ножен. Сашиа прижалась к брату.
   - Моя сестра - дева Шу-эна и останется ею навсегда, - раздался в тишине голос Миоци.
   - Она - не дева Шу-эна, - усмехнулся Нилшоцэа.- Она - бывшая рабыня.
   - Мкэ ли-шо-Нилшоцэа просил встречи с моей сестрой, чтобы оскорблять ее в моем присутствии?
   - Нет. Я не хочу порочить славный род Ллоутиэ. Более того, я не хочу, чтобы он угас. Ведь ваши дети с рождения обречены стать рабами храма Уурта? Но мои дети никогда не станут рабами.
   Он пристально посмотрел в потемневшие от ненависти глаза девушки.
   - Я могу забыть и простить твое прошлое, Сашиа, - тихо произнес он. - Подумай об этом.
   - Я - дева Шу-эна, - громко сказала, почти выкрикнула она, сжимая в руках флейту.
   Нилшоцэа рассмеялся каким-то сдавленным смехом.
   - Ну что же, ли-шо-Миоци был прав - его сестра действительно упряма.
   - Я провожу служителя Темноогненного? - предложил Миоци, стискивая зубы.
   - Да. Мне пора. На месте великого жреца Шу-эна я бы постарался убедить свою сестру в необходимости этого брака. Это в прямых интересах самого ли-шо-Миоци.
   - Это угроза, Нилшоцэа? - спросил Миоци по-белогорски.
   - Нет, пока нет, - спокойно ответил тот по-аэольски.- Я должен уехать на несколько недель в Миар, к царю и властителю Фроуэро, Аэолы и островов Соиэнау, а когда я вернусь, вы оба, может быть, передумаете. Я должным образом оценил бы это.
   Вдруг он посмотрел пристально на окна второго этажа деревянного дома Миоци.
   - Надеюсь, нас не слышат рабы? Впрочем, ли-шо-шутиик так ограничивает свои потребности, что вполне может и вовсе обойтись без рабов...в будущем...и даже без крова. И его сестре придется разделить его участь. Советую подумать о своем брате и о себе, Сашиа!
   Нилшоцэа с этими словами резко повернулся и зашагал прочь.
   Миоци не последовал за ним. Он прижал к себе Сашиа и поцеловал ее.
   +++
   - О, Небо! Что ты делаешь! Во дворе - Нилшоцэа со свитой, а ты высунулся!
   Тэлиай схватила в охапку Каэрэ, и с легкостью, как ребенка, оттащила от окна. Он попытался вырваться, но зацепился ногой за циновку, и неловко упал, сильно ударившись.
   - Небо, Небо!- вполголоса запричитала Тэлиай, вытирая потекшую из его носа кровь.- Едва в себя пришел - и сразу вскочил! Думаешь, ты совсем здоров, теперь осталось только на коня и в степь? О-хо-хо, родимый, рано тебе еще на коня!
   - Он ее целовал, - простонал Каэрэ.
   - Нилшоцэа?! При самом ли-шо-Миоци?! Да ты, верно, ошибся.
   - Нет, Миоци...
   -А, хозяин...Ну, это само собой разумеется - он Сашиа любит больше жизни. Повезло ей, бедняжке, хоть немного...
   - Мне надо идти! - вдруг вскрикнул Каэрэ, резко встав на ноги, но тут же рухнул на пол.
   - Помилуй Небо! С ума ты спятил, что ли? Ты посмотри на себя - куда ты пойдешь?
   Каэрэ склонился над умывальником и застонал от ужаса и отчаяния - наголо обритый, изможденный человек с перепачканным кровью лицом смотрел на него.
   Тэлиай обняла его и заплакала вместе с ним.
   - Сынок, - повторяла она, - сынок...Это все Уурт, это все яд Уурта. Ты поправишься, ты снова сядешь в седло... Ох, Небо - у тебя глаза, как у моего Аэрэи...
   Раздался условный стук, и в комнату вошла Сашиа.
   - Каэрэ! - воскликнула она. - Каэрэ! Я видела, ты смог встать и подойти к окну! Каэрэ!
   Она бросилась к нему, стала перед ним на колени и начала целовать его пальцы, а он целовал ее руки и волосы.
   - Великий Табунщик дал тебе жизнь, - проговорила она. - Каэрэ, о Каэрэ...
   Он молчал, по его лицу текли слезы, а горло сдавили рыдания.
   - Сашиа? - раздался голос Миоци.
   - Аирэи! - воскликнула она. - Каэрэ смог подняться на ноги, он поправляется!
   - Выйди вон отсюда, Сашиа, - резко сказал Миоци, и, бросив холодный и жесткий взгляд на молодого человека, схватил сестру за локоть и увел ее прочь.
   Потом он вернулся и ровным, бесстрастным голосом сказал, обращаясь к Каэрэ, уже бессильно распростертому на своем ложе:
   - Ты поедешь к Игэа Игэ, Каэрэ. Становится опасным скрывать тебя в моем доме.
   Тэлиай всплеснула руками:
   - Как же он перенесет дорогу, мкэ ли-шо? И как незаметно вывезти его к Игэа?
   Каэрэ уже стал подниматься с постели. Переезд уже возможен. Остальное я легко улажу, - ответил жрец Шу-эна. И добавил: - Тэлиай, помни, что я запретил Сашиа подходить к Каэрэ.
   - Сынок, но они же разговаривали при мне... не сердись на Сашиа! Ничего дурного не может быть!
   - Она более не будет ни разговаривать, ни подходить, ни даже видеть Каэрэ, - резко ответил Миоци.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

СРЕДИ ЗВЕЗД И ХОЛМОВ, СРЕДИ РЕК И ТРАВ.

  
   Каэрэ у Аэй и Игэа
   ...Когда Аэй увидела Каэрэ, она не смогла сдержать горестного восклицания. Каэрэ уже стал привыкать ловить на себе сочувственные взгляды, но сейчас его сердце болезненно сжалось. Он изо всех сил стиснул отполированную ручку костыля - так, что костяшки пальцев побелели. Конечно, она-то помнила его совсем другим - сильным, крепким, а сейчас перед ней - изможденный, больной человек, с незаживающими гнойными ранами, едва стоящий на ногах...
  -- Как вы добрались? - спросила Аэй у Иэ.
  -- Не бойся, Аэй - нас не заметили. Нас подвез караван с тканями. Они любят странствующих эзэтов. Я знаю этих людей. Они надежные, - и он добавил, покачав головой: - Но для Каэрэ это была тяжелая дорога.
   Аэй понимающе кивнула.
  -- Нет, совсем нет, - запротестовал Каэрэ. - Благодаря друзьям ло-Иэ я добрался к вам с большим удобством, в хорошей повозке. Это мкэ Иэ пришлось сидеть рядом с возницей на солнцепеке.
  -- Ты уже очень хорошо стал говорить по-нашему! - воскликнула Аэй, улыбаясь ему. -Вот ты и снова в нашем доме! Пойдем со мной, я покажу тебе твою комнату.
   Она подставила ему свое плечо, чтобы он смог опереться.
  -- Я могу идти сам, - быстро произнес он, отстраняя ее руку, и, стиснув зубы, сделал несколько неверных шагов. Аэй и Иэ едва успели его подхватить, чтобы он не упал.
  -- Ты сейчас устал, не упрямься, - сказал Иэ. Каэрэ не ответил.
   Вдвоем они довели его до соседней комнаты и усадили на широкую скамью. В комнате было жарко от натопленной печки, пахло травяным отваром и свежим сеном.
  -- Мкэ ло-Иэ, отдохните с дороги. Рабыни позаботятся о вас. Игэа очень просил вас дождаться его - он будет завтра вечером, - сказала Аэй.
  -- Спасибо, Аэй, - ответил Иэ и пожал ему руку своему подопечному, сказав: Спокойной ночи, Каэрэ!
   Каэрэ грустно улыбнулся старику, опустил голову на сцепленные в замок пальцы и закрыл глаза. С каждым днем для него все яснее становился ужас того, что произошло с ним после болезни. "Если это навсегда, то лучше умереть", - подумал он.
  -- Сашиа много рассказывала мне о тебе, - Аэй опустилась на колени перед ним. Каэрэ приподнял голову, но ничего не сказал. - Как ты дрался в имении, как скакал на коне...
  -- Теперь не верится, правда? - не сдержался Каэрэ.
  -- Почему? По тебе сразу видно, что ты был силен и ловок.
   Она осеклась, поняв, что неудачно сказала "был". На лицо Каэрэ легла тень. Он горько усмехнулся.
  -- Ты хотел бы, чтобы тюрьма Иокамма и яд Уурта совсем не оставили следов? - вздохнула Аэй. - Так не бывает. Постепенно ты поправишься, и к тебе вернутся силы. Увидишь.
   Она подала ему кувшин с молоком. Он стал нехотя пить - ему не хотелось обижать Аэй отказом.
  -- Ты поправишься. Мы вылечим тебя. Ты снова будешь лучшим наездником! Надо набраться терпения.
  -- Терпения? - переспросил с сарказмом Каэрэ. - Что ж, этого мне уже не занимать...
  -- Давай ты вымоешься с дороги, - деловито сказала жена врача. - Я приготовила отвар из особых лечебных трав. Ты быстро уснешь и проснешься отдохнувшим. Не упрямься! Понюхай, как пахнет!
   Она откупорила один из стоявших кувшинов, поднесла к его лицу, и он ощутил горький запах трав, смешанный с запахом меда. Он устало кивнул. Аэй позвала двух рабынь, и они вымыли Каэрэ, то и дело сопровождая свои действия горестными восклицаниями. Его душила злость от их причитаний - он и сам хорошо видел, что с ним стало.
   ...Пока Аэй перевязывала его раны, он ни разу не вскрикнул, только несколько раз, когда боль стала особенно жгучей, глухо застонал.
  -- Все, это уже все, - Аэй укрыла его цветным лоскутным одеялом.
   Каэрэ уткнулся лицом в подушку, пахнущую сеном. Он слышал, как рабыни выносят воду, вытирают пол, как шикает на них хозяйка, чтобы они не гремели пустыми ведрами. Он почувствовал, что очень устал, и закрыл глаза...
   Уже было далеко за полночь, когда все тот же сон заставил его с криком проснуться. Сердце стучало, выпрыгивая из груди, на лбу выступил холодный липкий пот. Он прижал ладони к глазам, приходя в себя, увидел мерцающие светильники на полу. Палачи остались во тьме Уурта.
  -- Все позади. Ты у друзей, - раздался голос Аэй.
  -- Сашиа...- позвал он.
   Аэй взяла его ледяные ладони в свои, согревая, и напоила его густым травяным настоем.
  -- Сашиа у Миоци, Каэрэ. Ты поправишься, и вы увидитесь.
   От мучительной тоски, сжимавшей его сердце, он застонал, стискивая зубы.
   +++
   Заслышав скрип приближающейся повозки, Аэй вышла навстречу Игэа в предрассветной мгле. Трава, полная росы, качаясь, обливала ее босые ноги. Игэа спрыгнул с повозки и быстро пошел, почти побежал, ей навстречу. При каждом его шаге брызги разлетались, словно он шел не по лугу, а по морскому мелководью.
   Солнце едва поднялось над рекой, осветив дальние кочевья степняков.
   - Здравствуй, Аэй, - улыбаясь и целуя ее, сказал он.- Ты опять не спала всю ночь до рассвета?
   Она не ответила.
   Они взялись за руки и пошли вместе, трава доставала им до колен.
   -Какой сильный аромат у цветов луниэ в эту пору!- воскликнул Игэа и добавил:- Как я люблю возвращаться домой... к тебе.
   Внезапно шальная мысль пришла к нему в голову и он засмеялся, как мальчишка.
   -Хочешь, я принесу тебе ветку луниэ? Хочешь?
   -Я уже стара, чтобы мне дарили цветы луниэ, как невесте,- засмеялась Аэй в ответ.
   Но Игэа уже взбирался по шершавому, теплому стволу раскидистого дерева, одиноко растущего посреди луга.
   Потоки ночной росы обдавали его при каждом колыхании ветвей. Начавшие свое рассветное щебетанье птицы затихли и перепорхнули на верхушку, продолжив там свою песнь солнцу и небу.
   Не владея правой рукой, Игэа карабкался несколько неуклюже, но белогорская выучка брала свое - он достиг ветвей, полностью покрытых огромными, ароматными и пушистыми гроздьями белых цветов. Ранние пчелы и осы настороженно выглядывали из их недр.
   - Игэа!- испуганно вскрикнула Аэй.
   Ветвь размашисто качнулась.
   - Игэа, возвращайся!
   Но было уже поздно - раздался короткий треск, и Игэа очутился на земле, засыпанный лепестками и перепачканный пыльцой луниэ.
   - О Небо! Ты цел? - вскрикнула Аэй, бросаясь, чтобы помочь ему подняться, но он легко вскочил на ноги и преподнес ей благоухающую ветвь.
   - Это тебе, моя родная. Помнишь?
   Из земли умершее восстает,
   чтобы жить жизнью новою, иною...
   И Аэй пропела ему в ответ - красивым, сильным голосом:
   Есть надежда, когда надежды уже нет,
   Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
   Пока смотришь на голую землю,
   Пока видишь только черную землю,
   Пока стоят деревья мертвые зимою,
   Пока все не изменится,
   Пока Он не придет...
  
   +++
   Утро уже вовсю светило в окна, когда Игэа заглянул в комнату гостя.
   - Он не спит, - сказала тихо Аэй. - Он не может спать - просыпается с криком...
   Каэрэ пошевелился, поворачивая голову к вошедшим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, оставлял на простыне цветные пятна, играющие от ветерка.
   Игэа подошел к Каэрэ, сел на циновку рядом, улыбаясь своей тихой, светлой улыбкой.
   - Ну, здравствуй. Я рад, что ты снова у нас. Я к тебе привязался, скажу честно.
   Каэрэ вдруг подумал, что белогорец совершал какой-то священный обряд - охристо-золотистая пыльца луниэ оставила широкую полосу на его лбу.
   Поймав его взгляд, Игэа провел рукой по лбу и, взглянув на испачканные пальцы, рассмеялся:
   - Это - от цветов.
   Засмеялась и Аэй. Каэрэ тоже попытался улыбнуться, не столько понимая, сколько чувствуя, как успокаивается его душа.
   ...Они ели сладкие лепешки, пили молоко. Было тихо и солнечно.
   - Чей я раб?- неожиданно для себя самого спросил Каэрэ.
   Игэа промолчал, слегка сдвинув брови.
   - Раб из имения Уурта погиб в огне священной печи,- сказал, наконец, он,- у тебя началась другая жизнь.
   - Рабская? Или я свободен?
   Каэрэ стиснул пальцами золотую серьгу в левом ухе:-
   - Что это?
   - Эцца, - не сразу ответил Игэа.
   - Знак раба храма Шу-эна?!- дико, отчаянно вскрикнул Каэрэ.
   Между ними завязалась потасовка.
   - Сохрани тебя Великий Табунщик ее сорвать!- крикнул Игэа, наваливаясь на быстро ослабевшего Каэрэ.- Сохрани тебя Табунщик! Она хитро вдета - ты изуродуешь себе навсегда ухо, и все будут знать, что ты - беглый раб. Подожди, Миоци выждет время - и снимет ее.
   - Миоци?! Так я - его раб?- устало выдохнул Каэрэ.
   - Пoслушай, тебя же никто пока не заставлял работать, что тебе так далось это- "раб - не раб"!- примирительно сказал Игэа.- Для меня ты - не раб. Но ты - чужеземец в этих краях, и для тебя лучше быть под защитой ли-шо-шутиика, чем оставаться безродным бродягой.
   - Дело не в этом...
   - Я знаю, что не в этом, - нахмурился Игэа еще больше.- Я понимаю... Я не могу снять эту эццу. За это отрезают пальцы. Миоци обещал выждать время, а потом, когда все забудется, отпустить тебя на свободу. Ты будешь жить у меня, в этом доме тебя никто не назовет рабом. Успокойся и не делай глупостей.
   - Вы уже успели подраться? - спросил незаметно вошедший Иэ.
   Каэрэ резко отвернулся к стене, не приняв шутки. Игэа выразительно посмотрел на старого белогорца и покачал головой. Аэй глубоко вздохнула и подала Иэ молоко и лепешки.
   На веранде зависла неловкая тишина.
   - В каком имении ты был ночью, Игэа? - спросил Иэ, облокотившись на подушку, принесенную ему Аэй.
   - Вверх по реке. Там лихорадка у половины рабов. От плохой воды - к реке им, видите ли, нельзя подходить - из-за Уурта, ясное дело, а воду из того поганого водоема, к которому подходить можно - пить невозможно. Что это за водоем, Иэ! Я сам насилу к нему подошел! Запах отвратительный! - пьют не кипятя - это, видите ли, хлопотно. Хозяин не желает ничего понимать. Только когда рабы стали умирать, стал умолять меня приехать. Ты знаешь, Иэ, если все делать правильно, любое поветрие отступает... Я прожил там четыре дня, пока не навел порядок. Там ни у хозяина, ни у его домочадцев недостаточно мозгов, для того, чтобы понимать очевидные вещи. Все надо проверять и перепроверять, чтобы быть уверенным, что они делают именно то, что я сказал минуту назад. За всем надо лично следить. Объяснять, что больные должны лежать не в общих бараках, а отдельно, и что сиделки там тоже должны быть одни и те же, и они не должны ходит по всему имению, разнося поветрие... Что воду все равно нужно кипятить, ибо, несмотря на то, что пришел ли-Игэа, с его приходом поветрие не отступит само и надо жечь костры из дерева зу, чтобы очищать воздух... Пока не повторишь это двадцать раз и не заставишь сделать, они только кивают своими дурными головами и норовят схватиться незаметно за рукав - думают, что так быстрее поправятся или не заболеют... Вот, всего обхватали!
   Игэа неожиданно рассмеялся, прервав свою возбужденную, гневную речь, и посмотрел на разодранный и испачканный рукав своей льняной рубахи.
   - Игэа, - промолвила Аэй,- тебе надо отдохнуть.
   - Подожди, Аэй, еще не все сделано, - Игэа взял в свои длинные пальцы запястье Каэрэ. Тот пошевелился, но не повернул головы. - Сначала мне надо разобраться с твоим лечением, друг.
   - В этом нет смысла, - тихо, почти сквозь зубы, проговорил Каэрэ - так, что только врач его и услышал.- Для меня нет обратной дороги.
   - Это яд Уурта в тебе говорит, - так же тихо ответил ему Игэа и обратился к Иэ:
   - Кто за ним ухаживал все это время, пока он был у Аирэи без моего присмотра? Кто его перевязывал?
   - Думаю, Тэлиай, - не сразу ответил Иэ.
   - Тэлиай?!- Игэа задохнулся от возмущения.- Почему тогда ли-шо-Миоци своему рабу-садовнику Нээ не поручил этого? Я же все объяснил Сашиа, она прекрасно знает, что нужно делать, она умница! Тэлиай прекрасно готовит, не буду спорить, но я не ей доверял уход за раненым, когда покидал Тэ-ан!
   - Прости, Игэа, - Иэ подошел к нему, встав с подушек, - это моя вина. Я не смог отговорить Аирэи, когда он решил отослать Сашиа в загородное имение Зарэо.
   - Прости, учитель Иэ, что я повысил голос, - смущенно заговорил врач.- Каэрэ достаточно много страдал, и я возмущен, что из-за очередной блажи Аирэи он переносил излишние страдания уже в доме друзей.
   - Я не знал, что ты был против помощи Тэлиай, Игэа, я бы сам ухаживал все время за ним. Прости меня, Каэрэ, - он склонился над раненым, слегка коснулся своей огромной узловатой ладонью его плеча. Глаза Каэрэ встретились с добрыми глазами старика.
   - Ли-Игэа, - сказал, помедлив, Каэрэ, - все было не так плохо. Тэлиай - добрая женщина... просто у меня нет сил, чтобы заживить свои раны.
   Он не увидел, как Аэй вытерла слезы краем своего разноцветного головного платка.
   - Хорошо, - сказал Игэа решительно, пока Аэй осторожно и умело снимала повязки с ран Каэрэ. - Во-первых, выбрось из головы, что нет обратной дороги. Ее нет только для покойников. Ясно? Ты одной ногой был в могиле - но вернулся. Теперь, слава Табунщику, я тебя забрал из рук мудрого ли-шо-шутиика Миоци и не позволю ухаживать за тобою ключницам. Это должно помочь.
   - Во-вторых...- он внимательно осматривал глубокие раны на груди и плечах Каэрэ, - не думаю, что они неисцельны...Ты очень истощен, - добавил он.- И тело твое и душа приняли страданий сверх меры... Ты по-прежнему не можешь спать?
   - Нет, - ответил Каэрэ еле слышно, - не могу. Эти сны...- на его лице появилась тень невыразимого страдания.
   Иэ вдруг ласково погладил его по голове - как Огаэ.
   - Тэлиай сидела рядом с ним ночами, держа его за руку. Так он мог спать хоть немного, - осторожно сказал эзэт.
   - Я погорячился, ругая ее. Уверен, что и ты сидел, - отвечал ему Игэа.
   - И я, и Аирэи. Он не позволял только Сашиа. Понятно, что рабов мы не посвящали в это дело.
   - Хорошо...- медленно проговорил Игэа, раздумывая, потом громко приказал:
   - Принесите носилки с подушками!
   - Зачем? - забеспокоился Каэрэ.
   Снаружи комнаты, за занавесью, произошло шевеление - рабы заторопились выполнить приказ.
   - Утреннее солнце для тебя теперь - лучшее лекарство, - сказал ему Игэа.
   +++
   - Игэа вылечит тебя, - сказал уверенно Иэ после того, как двое дюжих рабов со всей осторожностью принесли "мкэ Каэрэ" на берег реки. Здесь была граница имения.
   Каэрэ невесело усмехнулся. Он чувствовал, как мало жизни оставалось в его жилах. Он протянул руку, сорвал травинку, сминая ее в пальцах. Запах зелени на мгновение заглушил запах подземелья Уурта, въевшийся в его ноздри.
   - Ты не хочешь лечь прямо на траву? - заботливо спросил Иэ.- Пo мне, так на этих носилках лежать совсем неудобно.
   Каэрэ кивнул и благодарно посмотрел на него.
   - Что же ты молчал, пока я не спросил? - укорил его старик. - Кому же знать, чего тебе хочется, как не тебе самому?
   Он помог ему выбраться из носилок и улечься на теплой земле, на сильные, тугие стебли травы. Лучи раннего солнца играли среди кружева листвы старых деревьев. Понемногу стало припекать, и Иэ протянул Каэрэ флягу с водой.
   Каэрэ вздрогнул, словно что-то вспомнив.
   - Ты никак не можешь позабыть тюрьму? - спросил Иэ с состраданием.
   - Миоци... Миоци напоил меня из своей фляги...там, - вдруг сбивчиво заговорил Каэрэ и так же неожиданно смолк, привстал, и продолжил: - А потом он схватил за руку палача, когда тот хотел выжечь мне глаза, - он вздрогнул всем телом и, обессилев, снова вытянулся на земле.- Зачем все это? - сказал он тихо.- Я так устал. Я хочу умереть.
   - Нет, нет, - старик сел поближе к нему, скрестив ноги. - Ты побывал в страшном месте, откуда не возвращаются живыми, это правда, но не надо желать смерти прийти поскорее - она все равно придет за тобою в свое время.
   - В страшном месте - ты имеешь в виду - в тюрьме?- отвечал с горькой улыбкой Каэрэ. - Для меня теперь нет ничего страшнее собственных снов, Иэ - там мешаются явь с ее страхами и приходят иные, худшие, страхи, незнакомые, невиданные, из страны черного солнца...
   - Я не про тюрьму - про печь Уурта, сынок... - произнес Иэ.
   - Печь Уурта? - переспросил Каэрэ.
   - Да. Аирэи...то есть Миоци вынес тебя оттуда, на себе. Он спас тебе жизнь и сам чуть не погиб. Если бы Сашиа не сказала бы мне, и я бы вовремя не подоспел бы...
   - Сашиа... Она давно у него живет? - спросил Каэрэ обреченно.
   - С тех пор, как Аирэи забрал ее из имения - на следующий день после того, как тебя увез в Тэ-ан Уэлиш... Несколько недель прошло.
   - Недель? - удивился Каэрэ.
   - Да...ты же несколько дней провел в забытьи, потом приходил в себя ненадолго - мог пить воду и проглатывать несколько ложек похлебки... Ты действительно одной ногой стоял в могиле - Игэа сказал правду. Он тебя выходил, он был рядом с тобой день и ночь.
   - Ли-Игэа...Несколько недель... - пробормотал Каэрэ.- Значит, скоро осень? - неожиданно спросил он.
   - Скоро! - улыбнулся Иэ.- Но еще тепло. Так что каждое утро будешь лежать на солнышке, пока не похолодает. Понимаешь, в Тэ-ане мы боялись выносить тебя в сад - мы тебя прятали от лишних глаз и ушей.
   - Выносить... Меня так и будут "выносить" - всю жизнь,- стиснул Каэрэ шест носилок.
   - Ладно тебе, Каэрэ! - добродушно сказал Иэ, но глаза его были печальны. - Еще не так давно мы не думали, что ты проснешься, и мы услышим твой голос. Сашиа сидела у твоего изголовья и звала тебя по имени, когда Миоци не мог этого слышать... Не говори ему, - спохватился он.
   - Сашиа...- на лице Каэрэ засветилась слабая, безнадежная улыбка. - Скажи мне - она счастлива в доме у Миоци?
   - Думаю, да. Он ее очень любит. И она его.
   - Любит?- у Каэрэ перехватило дыхание.
   - Ну да - почему бы нет?
   - Да, конечно, конечно... - ответил рассеяно Каэрэ.
   - А, вот, - воскликнул Иэ, роясь в складках своего поношенного плаща.- Чуть не забыл! Стар я становлюсь, теряю память... Она говорит, ты носил это на груди, а когда люди Уэлиша стали тебя бить, цепочка порвалась, и этот знак упал на землю. Они не заметили. Это тебя спасло, сынок.
   Каэрэ встрепенулся, но через мгновенье глаза его безнадежно потухли.
   - Что с тобой? - Иэ даже испугался этой перемене в нем, продолжая держать на ладони серебряный крест. - Это разве не твой?
   - Мой, - без интонации ответил Каэрэ. - Был - мой.
   - Я тебе отдам его, - осторожно продолжил старик, - но только ты не носи его на виду. Приколи к изнанке рубахи. В наших краях все знают, что это - знак карисутэ. Если его увидят недобрые глаза, ты навлечешь большие беды на себя и на дом Игэа. Если бы Уэлиш и Нилшоцэа заметили его у тебя, то ты был бы сожжен на месте - без расследования. Хотя ты и говоришь, что не карисутэ, они бы не стали раздумывать над совпадениями.
   - Иэ...- начал Каэрэ и запнулся.- Иэ... я... нет, я не стану его забирать. Оставь себе. Отдай Сашиа.
   При этих словах он порывисто закрыл лицо руками и зарыдал.
   - Сынок, сынок!- Иэ обнял его, но тот резко высвободился.
   - Сынок - но это же знак твоего посвящения, разве нет? - растерянно говорил старый белогорец. - Ты говорил, что служишь Богу, который все сотворил?
   - Служил, Иэ,- Каэрэ поднял лицо, измазанное зеленью.- Теперь я не знаю, есть ли Он. А если и есть - то Он так далеко, далеко от моих страданий, что не важно, есть Он или нет.
   - Родной мой...- Иэ хотел взять его за руку - как он взял бы Огаэ или Аирэи, в давние годы, когда тот был ровесником Огаэ - но Каэрэ сделал резкое движение, желая высвободиться, и, не удержав равновесия, неуклюже упал на бок, ударившись лицом о камень, лежавший незаметно среди травы...
   +++
   Иэ вошел в дом, заглянул в гостиную - там не было ни души. Он осторожно прошел в комнату Игэа, боясь потревожить его отдых, но там не было никого. Дом словно опустел в эти спокойные часы позднего утра.
   Иэ прошел через несколько смежных комнат, окликая негромко бывшего ученика по имени, и понял, что заблудился в диковинно выстроенном доме - о фроуэрских домах неспроста говорили, что они похожи на лабиринты. На этой половине дома он никогда не бывал. На стенах висели искусные вышивки с изображением птиц и цветов, занавески были украшены затейливым плетением, а на полу лежали циновки из мягкой, ароматной травы.
   Он отодвинул алую занавесь с птицами, сидящими на золотых ветвях, на мгновение задержавшись, чтобы полюбоваться на нее, и замер в растерянности и смущении.
   Аэй, одетая в белую рубаху с синим поясом, сидела на мягком ковре, а Игэа сладко спал, положив голову на ее колени и разметавшись во сне. Она ласково и задумчиво перебирала его светлые волосы. Ставни окна были открыты и ветки старого дуба заглядывали в спальню.
   Аэй тревожно обернулась на шорох.
   - Прости, мкэн Аэй, - произнес Иэ шепотом.
   Она словно и не удивилась его приходу на женскую половину, но Иэ почувствовал себя очень неловко.
   - Тише, мкэ Иэ - разбудите его.
   Аэй подсунула большую подушку под голову мужа - тот улыбнулся во сне и что-то сказал о необходимости кипячения воды при поветриях - и поспешно вышла к Иэ.
   - Мкэн Аэй, прости меня - я помешал вашему отдыху... Я, право, заблудился в вашемдоме...
- Что вы, мкэ Иэ! - Аэй набросила на голову свое разноцветное покрывало. - Какой отдых! У меня полно работы. Пойдемте с женской половины - рабыни еще чего-нибудь подумают.
   Они ушли от вышитых павлинов и ароматных циновок, вернувшись в гостиную, где возвышалась деревянная статуя Царицы неба.
   - Что-то случилось, мкэ Иэ?
   - У Каэрэ пошла носом кровь, я остановил, но боюсь, что ненадолго. Я велел рабам отнести его с берега на веранду, а сам пошел искать Игэа.
   - Мкэ Иэ, Игэа смертельно устал, - брови Аэй просительно сдвинулись.- Не надо его будить - я сама знаю нужные снадобья, если что. Это от солнца! Каэрэ рано еще быть так долго на солнце...
   - Это не от солнца, Аэй - он ударился о камень...
   - Это все от переживаний... Зачем, зачем ли-шо-Миоци сделал его снова рабом? Сам же он боится, как огня, что его дети или племянники станут рабами - по этому указу Нэшиа! Почему же он не понимает, что рабство ужасно для любого свободного человека? Хуже этого для Каэрэ ничего нельзя было бы придумать!
   - Это - очередная глупость, от которой я не сумел удержать Аирэи, - вздохнул Иэ.
   +++
   Наступил тихий и теплый вечер, один из многих в череде вечеров, проведенных Каэрэ в семье врача-фроуэрца. Все эти пролетевшие незаметно дни молодой человек был постоянно окружен трогательной, нежной заботой. То, что делали умелые руки Аэй и целебные составы бальзамов Игэа, было несравнимы с уходом за ним доброй, но неловкой Тэлиай - уже через день он перестал бояться перевязок, во время которых раньше, в доме Миоци, кричал от боли, вызывая у старой ключницы слезы.
   Уже через несколько дней, проведенных им в доме Игэа и Аэй раны его стали затягиваться. Но силы не возвращались к нему...
   После тюрьмы и болезни он был очень слаб, и даже чувства и воля его ослабели до предела. Он чувствовал себя вне жизни, и с тягостным удивлением порой ощущал, что в его теле еще оставались капли жизненной силы, почти насильно удерживающей его на земле. Воспоминания того, что случилось до его прихода в хижину Лаоэй, были путаными и смутными - о том, как он очутился среди моря, как добрался до берега. Более того, воспоминания о его странствиях по Аэоле до того момента, как он оказался в доме Миоци, тоже словно терялись, как струи мутной дождевой воды в пересохшей земле, и казались далекими, как сон. Только лицо и голос Сашиа были выше всякой мнимости, они были глубоко памятны для него, они были той единственной связью с землей живых, которую он почти утратил.
   - Ты опять не доел похлебку, Каэрэ - тебе она не нравится? Невкусно?
   Аэй, его бессменная сиделка, всегда готовила для него самые изысканные блюда. Но Каэрэ не мог съесть больше чем две-три ложки или глотка этих прекрасных кушаний. Это очень огорчало и ее, и Игэа, но радовало рабов-санитаров, которые постоянно угощались мясными похлебками и медовыми лепешками.
   - Вкусно, спасибо, мкэн Аэй - я просто больше не могу.
   Каэрэ, едва совладав с дрожью в руках, поставил миску на пол рядом с собой - его постель из высушенных успокаивающих трав была устроена на полу комнаты, на циновке, по фроуэрскому обычаю.
   - Ты ничего не ешь...- покачала она головой, поправляя ему подушку.
   - Если бы я мог спать! - вырвалось у него. - Как хочется заснуть и не проснуться...
   - Сохрани тебя Великий Табунщик говорить такие вещи, - строго сказала Аэй.
   - Кто такой этот ваш Табунщик? - спросил он, устыдившись своего срыва и желая переменить тему.
   Она засмеялась.
   - Он умер, а потом воссиял.
   - Так это человек?
   - Да, - сказала Аэй. - Он захотел, чтобы его убили, чтобы освободить народ. Это было давно, и не в нашем краю. Эннаэ-Гаэ рассказывал людям о нем.
   - И освободил?
   - Кто?
   - Великий Табунщик.
   - Да - он же воссиял.
   - Как? -Каэрэ не понял этого слова.
   - Никто не знает, но он больше не мертвый, он живет теперь. Он воссиял.
   Она осторожно выбирала слова, и Каэрэ показалось, что она чего-то не договаривает. "Культ предков", - подумал он.
   - Он из степняков был?- Каэрэ отчего-то вспомнил рыжеволосого гиганта Циэ и его рассказ о загадочном кочующем Эне.
   - Думаю, нет... У них много про него рассказов, но в книгах их нет - степняки, наверное, их сами сочинили. Он жил в другом краю, но теперь он воссиял, и это неважно, где он жил. Можно ему молиться везде - он рядом, все слышит и знает.
   - Так это бог ваш?
   - Да, - сказала Аэй кратко.
   - Я ничего не понял, - устало сказал Каэрэ.
   - Возьми вот это, - она вложила в его холодные ладони мешочки с разогретой крупой, которую готовила все это время, - ты мерзнешь ночью.
   - Похожая история есть и в том краю, откуда я. Не думаю, что все это правда, - сказал Каэрэ, после паузы продолжая беседу.- А еще какие боги у вас есть? Шу-эн, Уурт, Фериан...
   Аэй снова странно улыбнулась.
   - Это не "еще". Великий Табунщик один.
   - А еще есть какой-то Великий Уснувший? Так я понял?
   - Есть... Так называют его те, кто не встречал Великого Табунщика.
   - Так это одно и то же?
   Каэрэ отчаялся понять хитросплетения туземных культов.
   - Боюсь, что я отвечу тебе не так, как ответили бы служители Великого Уснувшего... Великий Уснувший на самом деле не спит, так думают только те, кого еще не коснулась весна...
   -...Великого Табунщика?- уже с некоторой долей раздражения проговорил Каэрэ. - А что надо сделать для того, чтобы она тебя коснулась?
   - Только Табунщик властен в своей весне, - ответила Аэй.
  
   Повернувший вспять Ладью.
   Огаэ слушал своего старшего товарища, закусив конец пера.
   - И ты понимаешь, они верят, что ладья повернута вспять - это значит, что все те, кто уходят в смерть, остаются с Великим Уснувшим.
   Огаэ и Раогаэ вскинули руки к небу.
   - Но Великий Уснувший - Творец всего, - проговорил Огаэ. - Значит, они не умерли. Значит, они живы.
   - Да! Получается, что так... Они, когда шли на смерть, говорили: "скоро свидимся".
   - Сын Тэлиай так сказал, - задумчиво сказал Огаэ. - Я думаю, он был карисутэ - за это его и казнили. Я догадался. Но она никому не говорит.
   - Да это ясно все, - кивнул Раогаэ. - Я осторожно у отца выпытал - Аэрэи Ллоутиэ казнили за то, что он был карисутэ.
   - Бедная, бедная Тэлиай... - сказал Огаэ.
   - Но они же свидятся! - вскричал Раогаэ.
   - Да... но до это надо столько перестрадать...
   - Повернувший вспять Ладью тоже много страдал, мне сказали.
   - Да откуда ты все это знаешь? - нетерпеливо спросил Огаэ.
   - Поговорил кое с кем.
   - С кем? И кто тебе рассказал про лодки на чердаках?
   - Про лодки на чердаках и ожидание большой воды знают все в Тэ-ане. В этом ничего мудреного нет, - ответил Раогаэ. - Я с детства знаю, что люди ждут "большой воды" и прислушиваются, не рокочут ли воды под землей. Это древнее предание... А о Повернувшем Ладью мне Нээ рассказал.
   - С Нээ? Раб ли-шо-Миоци?
   - Да. Он знает много про карисутэ. И еще - ты читал свой свиток?
   - Мой свиток? - удивился Огаэ. - Не весь. Он очень большой.
   - Огаэ, я прошу тебя - прочти его весь, может быть, там есть что-то про Повернувшего ладью! Я слышал, что дедушка Иэ говорил отцу, как прятали записи карисутэ! Твой свиток - похож на один из таких, о которых он говорил!
   - Хорошо, - кивнул Огаэ, - прочту.
   Он помолчал.
   - Значит, отец - не мертв? - спросил он у кого-то.
   - И мама моя тоже жива, - ответил Раогаэ.
   - У соэтамо есть такой обряд - собирания цветов, - вдруг сказал Огаэ, что-то припоминая. - Девушки и женщины собирают самые прекрасные цветы склонах нагорий и поют: "Из земли умершее восстает, чтобы жить жизнью новою, иною".
   - Соэтамо странный народ, - сказал Раогаэ. - Загадочный... Их мало, совсем мало осталось. Тэлиай, например... Аэй - наполовину соэтамо, я знаю.
   - Кто такая Аэй? - заволновался Огаэ.
   - Ты разве не знаешь жену ли-Игэа?! - в свою очередь удивился Раогаэ.
   - Нет, - насупился тот.
   Рука Игэа
   - Тебе холодно? - спросил Игэа, быстро ощупав ладони и стопы Каэрэ.- Почему ты никогда не пожалуешься, ничего не попросишь?
   Он набросил на него толстое шерстяное покрывало, пахнущее овчиной. Каэрэ медленно завернулся в него, и приятное тепло начало окутывать его тело.
   - Я посижу с тобой, - продолжил Игэа, - а ты постараешься уснуть.
   - Я... я боюсь спать, - не сразу, тихо сказал Каэрэ. - Эти сны...
   Он сдавленно, безнадежно застонал.
   - Не бойся, - мягко сказал Игэа, касаясь его лба своими длинными теплыми пальцами. - Я разбужу тебя, как только заподозрю, что тебе снова снится... то самое. Я буду рядом.
   Каэрэ отрешенно посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами.
   Игэа вздохнул.
   Окна и двери веранды, где поселила своего гостя семья врача, были распахнуты настежь, и полуденный жар разливался в воздухе. Слышно было, как лениво шелестят деревья, а вдалеке плещется река. Все погружалось в молчание и какую-то особую летнюю истому.
   - Может быть, выпьешь снотворный отвар? - предложил Игэа.
   - Нет. От него мне еще хуже. Тогда мне совсем не вырваться из снов в явь.
   Игэа расположился с письменным прибором и пергаментом недалеко от Каэрэ, на циновке, подогнув под себя ноги, как сидят писцы или степняки из кочевий, и, обмакивая трость в тушь, начал сосредоточенно и уверенно копировать какие-то записи из потертого свитка. Он работал очень быстро и аккуратно, и Каэрэ, повернув голову, смотрел, как безупречные знаки ложатся на чистый лист. Это зрелище его несколько успокаивало, словно он получал подтверждение тому, что где-то продолжает течь жизнь по своим законам, хотя в нем самом от нее оставалось лишь какое-то жалкое подобие.
   - Не спишь? - укорил его Игэа, оторвавшись от своего занятия. - Тогда ты и не поправишься, если спать не будешь.
   - Игэа, я никогда не поправлюсь, и ты это знаешь.
   - О! Я это слышу от тебя каждый день, а тем временем твои раны почти зажили. Ты тоже утверждал, что у тебя нет сил их заживить, просил, чтобы тебя оставили в покое, что тебе не нужно ни солнца, ни ванн, не перевязок...
   - Игэа, но ты ведь сам не веришь в то, что я смогу снова стать таким, каким был, - немного раздраженно произнес Каэрэ.
   - Я не думал, что ты выживешь, после того, как ты увидел черное солнце. А ты выжил.
   - Черное солнце! - Каэрэ закрыл лицо руками и громко застонал, почти вскрикнул, словно от невыносимого, болезненного ужаса этого давнего видения, терзающего его.
   - Прости, прости - я не знал, что это настолько для тебя больно! - поспешно и смущенно проговорил Игэа.
   - Невыносимо... Отчего это случилось со мной?- не то спросил, не то выдохнул Каэрэ.
   Игэа промолчал, отложил пергамент и трость.
   - Ты знаешь грамоту? - неожиданно спросил он.
   - Да... то есть свою, не вашу, конечно, - растерянно ответил Каэрэ.
   - У вас за морем тоже есть книги? Это очень интересно, - сказал Игэа. - А ты долго учился грамоте? Где?
   - В универ...- начал было Каэрэ, но понял, что это ничего не объяснит его собеседнику. - Я, как бы это объяснить, учился... долго учился. До двадцати трех лет.
   - Надо же! Совсем, как мы с Аирэи! Так ты, наверное, сдал все экзамены на старшего писца?
   - Ну да... что-то вроде этого, - неуверенно произнес Каэрэ, не совсем уверенный в том, что степень магистра в точности соответствует экзамену на должность старшего писца. Как все это было теперь далеко и до смешного неправдоподобно!
   - Я сразу так и понял, что ты - образованный человек, хотя и не из наших краев. Здесь не любят чужаков, - снова вздохнул Игэа. - Считают, что если ты плохо говоришь на их языке, то ты глупее, чем они. Надо мной все время смеялись из-за моего акцента в школе, в Белых горах, в храме Фериана, когда я учился у их врачей, даже в тюрьме - и то смеялись!
   - В тюрьме? - переспросил Каэрэ. - Так ты и в тюрьму ходишь к своим больным?
   Игэа искренне рассмеялся.
   - Нет, это я не к больным!
   И более серьезно добавил:
   - Это меня арестовывали. Из-за Уурта.
   Каэрэ зашевелился под своим теплым покрывалом и неловко повернулся на бок, лицом к своему собеседнику.
   - Ты тоже не поклонился Уурту?
   - Ну, к счастью, я не обязан ему поклоняться - я считаюсь служителем Фериана. Если бы я отказался поклониться Уурту, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Я всего лишь сказал в неподходящем обществе, что не помню точно, какие обряды положены в праздники Уурта, потому что не привык их праздновать. Не успело сесть солнце, как сюда за мной приехали сокуны.
   - Сокуны?
   - Да, это храмовые воины, он носят черные плащи с вышитым красным кругом на спинах, ты мог их видеть много раз. Гвардия Темноогненного, так их называют.
   На мгновение губы Игэа дернулись, скривившись в подобие гримасы омерзения.
   - Помню таких, - ответил Каэрэ, приподнимаясь на локте. - А в какой тюрьме ты был?
   - В той же, что и ты - она одна в Тэ-ане... пока, - добавил врач после паузы.- Ну и вонь же там! До сих пор не могу забыть!
   Он передернул плечами.
   - Да, запах отвратительный... и воды не дают напиться, - промолвил Каэрэ. - Ты долго там пробыл?
   - Четыре дня. Мне этого хватило на всю жизнь. Было очень страшно, даже порой дыхание перехватывало от ужаса.
   - Да, - перебил его Каэрэ неожиданно возбужденно, - да!
   И он вдруг начал взахлеб впервые рассказывать обо всем, что было с ним в подземелье - о своих страхах, страданиях и остром одиночестве, которое обступило и сдавило его с тех пор. Игэа молча слушал его, изредка кивая головой, с печалью и пониманием в своих умных синих глазах. Каэрэ в какой-то момент своего рассказа схватил его за руки и запнулся на полуслове, ощутив странный холод его неживой, будто глиняной, правой кисти.
   Щеки Игэа мгновенно покрылись алыми пятнами, затем снова быстро побледнели. Он резко затянул правую руку своим широким кожаным поясом, долго не мог его застегнуть.
   - Я не сделал тебе больно?- спросил Каэрэ испуганно.
   - Глупости. Она не болит. Она вообще ничего не чувствует, - пробормотал Игэа, все еще возясь с поясом.
   - Ты был ранен?
   - Нет... Если бы! Это не боевое ранение, а подарок Уурта к моему двенадцатому дню рождения.
   В его глазах появился след давнего неизбывного страдания.
   Игэа отшвырнул так и не застегнутый пояс в сторону, встал, начал молча ходить по веранде быстрыми, резкими шагами. Потом, немного успокоившись, он снова сел рядом с Каэрэ.
   Они долго молчали. Наконец, Каэрэ спросил осторожно:
   - Они тебя... тоже пытали? Там, в тюрьме?
   - Нет, друг, нет. Не успели. Мне показывали, как это они делают. К своему стыду, я падал в обморок, как дева Шу-эна. Они такого не ожидали от белогорца, - горько добавил Игэа и продолжал: - Потом, когда они обещали, что будут на моих глазах мучить Аэй и Лэлу, я плохо помню, что со мной было. Кажется, я валялся в ногах у них, рыдал и умолял не делать этого. Нилшоцэа смеялся и отталкивал меня...
   Игэа подавил какой-то странный звук в горле и отвернулся.
   Каэрэ почувствовал острую жалость к своему собеседнику, и, не зная, правильно ли он поступает, молча обнял его. Тот не удивился и крепко и коротко обнял его в ответ. Они снова помолчали.
   - Выпьешь? - наконец, спросил Игэа, доставая откуда-то из-за сундука оплетенный сосуд с вином. - За то, что мы выбрались из этого подземелья.
   Каэрэ кивнул.
   Вино было горьким и крепким. Игэа только теперь заметил, что пролил тушь на свою рубаху и горестно воскликнул:
   - Ну вот, опять расходы! Совсем ничего не получу за этот свиток! - и вдруг рассмеялся.
   - А что за свиток ты переписываешь? - спросил осмелевший от вина Каэрэ.
   - Врачебный трактат из библиотеки храма Фериана. Взялся вот... подработать. Пролил дорогую тушь.
   Он раздосадовано отхлебнул глоток настойки.
   - А тебе разве не хватает того, что тебе платят за лечение?- снова спросил Каэрэ, чувствуя, что стремительно пьянеет.
   - Раньше хватало, мы хорошо сводили концы с концами. А теперь налоги на не принадлежащую храму Уурта землю огромные. Кругом уже все скуплено за бесценок ууртовцами. Помнишь мальчика Огаэ, ученика Миоци? У них было имение в двух днях пути отсюда, и его отобрали за долги, Огаэ-старшему, его покойному отцу, пришлось батрачить. У него, правда, оставался дорогой свиток, и поэтому мальчика взяли в школу при храме... правда, он там тоже батрачил, а не учился. Миоци его взял к себе. Хороший, смышленый мальчишка.
   - Хороший мальчишка, - согласился Каэрэ.
   - За мое имение налог - сорок лэ, а я за свиток собирался получить десять, теперь, получу не более пяти - тушь придется покупать за свой счет...
   - А хозяйство, рабы?
   - Одни убытки! Рабы? Они бестолковые все, и лентяи к тому же, мы едва-едва их можем прокормить. Если бы не Аэй, я бы с ними никогда не справился. Мы выращиваем травы - продаем храму Фериана, за бесценок, но что же делать... и бальзамы я готовлю, мази - их тоже хорошо берут. Этим и держимся. А рабы - это те, от которых их хозяева отказались, потому что они были больны. Подарили их мне, если выживут. Я бы дал им вольную хоть сегодня - они не хотят. Будут рыдать, чтобы я их не выгонял. Зарэо как-то мне деньги предлагал в долг - я отказался. Теперь жалею. Скоро платить налог, а мы еле наскребли тридцать лэ.
   Игэа расстегнул ворот рубахи.
   - У вас еще такие траты на меня, - проговорил Каэрэ. Это давно его мучило.- А еще и в тот раз... Я поправлюсь и отработаю.
   - Поправишься?! Ты же не собирался этого делать? - совсем развеселился Игэа, и, шутя, добавил: - Хорошо, будешь управляющим, если хочешь!
   - Какой из меня управляющий! - вздохнул Каэрэ.
   - Из меня тоже никакой. Не говори глупостей - я же это не к тому. Да, собственно, какие на тебя траты! Не ешь почти ничего...- он продолжил:- Их, рабов, заставить работать почти невозможно. Они начинают жаловаться, что труд для них непосилен. Чем я снисходительнее к ним, тем больше они меня обводят вокруг пальца. Они же понимают, что я им зубы не буду одним ударом выбивать, как этот ваш Уэлэ.
   - Уэлэ? А, вспомнил, - Каэрэ осушил свою чашу.
   - Кстати - твой друг-степняк бежал из имения. На том гнедом коне, с белой гривой и звездой на лбу. Его так и не поймали.
   - Циэ? На моем коне? - лицо Каэрэ просияло.- Что же ты раньше не говорил?
   - Забыл. Это хороший конь, с Соиэнау. Как он у тебя оказался?
   - Мне дала его старушка, ее имя было Лаоэй, из хижины у моря. Я был у нее несколько недель. А когда Циэ бежал?
   - В ночь Уурта.
   - В ту самую, когда меня...
   - Да. Когда тебя должны были принести в жертву.
   - Я не помню ничего, что было после того, как Миоци запретил палачу ослепить меня.
   - Миоци был поражен твоим мужеством - он не говорил тебе?
   - Мужеством? - растерялся Каэрэ.
   - Ладно уж! Ты вел себя в тюрьме не так, как я, хоть и не воспитывался в Белых горах. В тебе издали видно благородную кровь. Рабы так себя не ведут.
   - Я и не раб!- воскликнул Каэрэ, ощупывая золотую серьгу в левом ухе.
   - Я был уверен в этом с самого начала. Но послушай, - быстро сказал Игэа, точно что-то вспомнив, - Аирэи... то есть Миоци, говорил, что ты прошел какое-то странное посвящение. Что ты якобы служишь Великому Уснувшему. Тому, Кто все сотворил?
   - Миоци очень много понимает. Как же - он мой хозяин! - язвительно заметил Каэрэ.
   - Миоци спас меня от тюрьмы и суда Иокамма.
   - И тебя он спас? Все кругом ему обязаны...
   Игэа решил не развивать разговор об однокашнике.
   - Но ты - не карисутэ?
   - Нет. Я не знаю даже, что это за вера.
   - А какая у тебя вера? - продолжал настаивать Игэа на ответе.
   Каэрэ отставил пустую чашу, потом тихо сказал:
   - Уже никакой. Бога, в которого я верил - нет.
  
   Всадник, Великий Табунщик и Миоци.
   - Дедушка Иэ! Как хорошо, что ты пришел! А Тэлиай говорила, что ты опять отправился странствовать!
   Огаэ бросился к старому белогорцу и внезапно замер, густо покраснев.
   - Простите, ло-Иэ! Я забыл... Благословите, ло-Иэ!
   - Всесветлый да просветит тебя, сынок, - улыбнулся Иэ и погладил его по голове, благословляя. Он будто не заметил грубого нарушения мальчиком всех правил приличия.
   - Учитель Миоци отпустил тебя поиграть в саду?
   - Да, он разрешил. Учитель Миоци очень ждал тебя, дедушка Иэ, - румянец смущения понемногу стал сползать со щек мальчика и он опять назвал белогорца так, как тот разрешал называть себя, когда не слышали другие,- Он подумал, что вы опять в странствиях, и очень огорчился.
   - Огорчился?
   - Да, дедушка Иэ. Он последние дни очень печальный и даже перестал спрашивать меня ежедневный урок.
   - Но ты, конечно, готовишь уроки каждый день?- в бороде старика затеплилась улыбка.
   - Да - я читаю тот свиток, что мне оставил отец.
   Здесь Огаэ на мгновение смолк и закусил нижнюю губу. Иэ ласково приобнял его за плечи. Мальчик спрятал лицо в его поношенный плащ и всхлипнул. Они остановились под старым дубом, где обычно Миоци проводил свои занятия с учениками. В отличие от своего повзрослевшего воспитанника, Иэ не бранил мальчика за слезы и Огаэ смог наплакаться вволю, уткнувшись ему в грудь.
   Белогорец опустился на поваленный ствол дерева и усадил Огаэ к себе на колени.
   - Эта рана еще долго будет болеть, сынок, - промолвил он, целуя его в темно русые жесткие вихры. - Еще долго, пока Великий Табунщик ее не исцелит.
   - Великий Табунщик? Учитель Миоци не рассказывал мне про него, но я часто слышу, как его имя называют рабы и Тэлиай... и мкэн Сашиа. Кто это, дедушка Иэ? - спросил Огаэ.
   Иэ заколебался, пожевал свои седые усы, потом, собравшись с духом, сказал, словно пересилив себя:
   - Ты еще мал, чтобы знать о Великом Табунщике. Я все расскажу тебе, как обещал твоему отцу...потом.
   - Мой отец тоже знал о Великом Табунщике? - вскричал Огаэ. - Мкэ ло-Иэ! Я уже намного вырос! Мкэн Сашиа ставит зарубки на косяке двери - я вырос уже вот настолько!- он широко расставил указательный и большой пальцы. - Дедушка!- умоляюще заговорил он.
   - Вырос, говоришь? - сказал Иэ, лаская его.
   - Я прочитал почти половину свитка, - продолжал Огаэ. - Там тоже написаны какие-то непонятные вещи, но я все равно могу прочесть, хотя многое не понимаю.
   - Непонятные вещи? - переспросил Иэ. - Какие же?
   - Я не помню точно - я тоже хотел у вас спросить. Что значит - "воссиять"?
   - Воссиять? - с трудом сдерживая волнение, снова спросил старый белогорец.
   - Да, там сказано - "воссиял из мертвых".
   - Где это написано? - почти строго спросил Иэ.
   - В свитке, который оставил мне отец, дедушка Иэ, - испуганно ответил Огаэ.
   Иэ помолчал, посмотрел на послеполуденное небо, на мощные кроны деревьев, потом обратился к мальчику:
   - Значит, ты уже подрос. Что же... Ты знаешь, кто сотворил землю и все, что на ней, и звезды, и солнце, и луну?
   - Да, мкэ ло-Иэ. Его зовут Великий Уснувший, - Огаэ поднял руку к небу.- И даже его имя нельзя произносить часто. Он - величайший из всех богов и Начало всему. Он сотворил весь мир и человека, а потом оставил все и погрузился в сон.
   - Ты хорошо выучил то, чему тебя научил Аирэи...то есть ли-шо-Миоци. Но я должен тебе сказать, что не Великий Уснувший уснул, а люди сами словно уснули и поэтому не чувствуют его.
   - Как же так? Ведь так много людей ждет его пробуждения! Бродячие эзэты не спят и будят его, и белогорцы непрестанно умоляют его, чтобы он восстал. Неужели они не услышали бы, если бы он проснулся?
   - Сынок, когда человек спит, он не может знать, есть ли рядом с ним его отец или мать, брат или сестра. А если этот сон непробудный, то близкие напрасно стараются добудиться своего любимого.
   - Я видел похожее, дедушка Иэ! Недавно на конских состязаниях разбился наездник. Его мать плакала над ним и жрецы-врачи из храма Фериана говорили, что сердце его бьется, и он еще жив, но он словно спал, хотя глаза его были открыты, и он никого не узнавал. Мкэ ли-Игэа говорил, что это из-за того, что от удара копыта поврежден мозг. А потом этот человек умер.
   Огаэ смотрел широко распахнутыми серыми глазами в глаза белогорца.
   - Ты и вправду смышленый мальчик... Люди тоже, словно тот всадник, упали оземь со взбесившегося коня и зовут в бреду Великого Уснувшего. Он отвечает им, и голос его полон любви и великой жалости, но они не слышат и не узнают его.
   - Они все умрут? Как тот всадник?- в ужасе переспросил Огаэ.
   - Сынок, все мы поэтому и умираем, как тот наездник, каждый в свой час, а не живем вечно.
   - А потом - после того, как люди умирают, они попадают в ладью Шу-эна, он увозит их за горизонт, где не виден берег живых, и они обо всем забывают? Так ли-шо-Миоци говорит. А как же Великий Уснувший? Он же видит, что люди не нарочно его не слышат, они просто... просто упали и расшиблись, как тот наездник, - взволнованно заговорил Огаэ.- Дедушка Иэ, может быть, великий Уснувший придумает, что можно сделать? Когда-нибудь? Может быть, еще можно вылечить людей? Мкэ ли-Игэа говорил, что если бы за ним послали скорее, то он бы смог помочь этому человеку. Может быть, Великий Уснувший тоже найдет какого-нибудь хорошего врача...вроде ли-Игэа?
   Иэ молча привлек его к себе, и, когда Огаэ решился посмотреть ему в лицо, он с удивлением увидел, что из глаз старого белогорца текут слезы.
   - Огаэ, - наконец вымолвил он, - дитя мое! Ты прав. Великий Уснувший не мог оставить так просто умирать людей, которых он "создал своею рукой", как поется в древнем гимне. Но во всем мире не нашлось врачей, которые могли бы помочь людям услышать его, все они были также бессильны, как жрецы храма Фериана, стоявшие вокруг того несчастного наездника. Они только могли сказать, что сердце пока еще бьется. Тогда Великий Уснувший сам пришел исцелить людей...
   - А потом он воссиял, да? Из мертвых? А почему - из мертвых? Он же не мог умереть, он - Бог, из которого все берет начало?
   - Мальчик мой, чтобы люди могли услышать его, он спустился к ним и стал как человек среди людей. Степняки услышали о нем и назвали его по-своему - "Великий Табунщик", а имя, которым называют его аэольские карисутэ, из страха не произносится.
   - Значит, он тоже странствует по дорогам, как ты и скоро придет к нам? А почему люди ничего не говорят об этом?
   - Он жил среди людей, учил и творил чудеса. Но многие люди не верили ему и все равно не слушали и не хотели слышать его, и смеялись над ним. Они не узнали в нем того, кого они считали тем спящим богом, сотворившим все. Они возненавидели его и убили. И он умер.
   - И он тоже умер?!
   В воздухе разлилась, зависая, пронзительная и надрывная трель невидимой в листве птицы.
   - Дитя, он умер, как человек, тяжело и мучительно, но он не мог остаться мертвым. И он воссиял, и он снова жив, он вернулся из смерти. Он здесь, он с нами, он все слышит и знает, он говорит к сердцу человека и отвечает ему. Он уже никогда больше не заснет смертным сном.
   - Мне ты таких историй не рассказывал, учитель Иэ! - внезапно раздался голос Миоци.
   Эзэт вздрогнул и обернулся, а мальчик быстро спрыгнул с его колен. Молодой белогорец незаметно подошел к ним во время разговора и стоял, прислонившись к стройному красноватому стволу сосны, слушая.
   - Ты никогда не спрашивал меня о таких вещах, - ответил Иэ ему.
   Они запоздало обменялись приветствиями, и Миоци велел ученику идти и передать Тэлиай, чтобы она накрывала стол для гостя.
   - Ты слышал, что я рассказывал младшему Ллоиэ?- спросил старик, и в его голосе угадывалось волнение - то ли радостное, то ли тревожное.
   - Да, я с интересом слушал. Что это за легенда? Из диких краев за рекой, где кочевые племена покланяются своему Табунщику? Я бы не стал забивать голову ребенку такой ерундой. Ты же сам учил меня не собирать разные россказни, кочующие из одного храма в другой. Что это за смесь рассказов о Табунщике, оживающем каждую весну Фериане и Великом Уснувшем?
   - Не брани меня, Аирэи, - кротко отозвался Иэ. - Я и впрямь кажусь тебе стариком, теряющим рассудок. И общаюсь я с простыми, малограмотными людьми, что хранят лодки на чердаках и ждут большой воды.
   Миоци спохватился.
   - Прости, учитель Иэ! Ты сам знаешь, когда, что и кому рассказывать.
   - Увы, нет. Я должен был рассказать тебе эту историю раньше. Оказалось, что сейчас уже поздно.
   - Ты любишь говорить загадками. Хорошо, у меня тоже есть загадка для тебя: как ты думаешь, если Нилшоцэа сделают наместником всей Аэолы и правителем Тэана, он оставит совет жрецов Иокамм по-прежнему править или разгонит его?
   Иэ невесело засмеялся.
   - Это не загадка. А как же царевич Игъаар, наследник правителя Фроуэро?
   - Кажется, отец не хочет, чтобы он унаследовал ему. Это очень странно. Он предпочитает Нилшоцэа.
   - Ничего удивительного - мальчик очень благородный и чистый. Он оправдывет свой священный титул наследника. Фроуэрцы, не поклоняющиеся Уурту, называют наследника своего правителя "явлением Сокола-Оживителя", "Младенцем Гарриэн-ну".
   - Откуда ты это знаешь? - спросил озадаченно Миоци.
   - В странствиях чего только не узнаешь... Сыны Запада велели правителю Фроуэро предпочесть аэольца Нилшоцэа собственному сыну, да он и рад был это сделать. Сын не в него.
   - Понятно... - проговорил Миоци.
   - Когда же возвращается Нилшоцэа? - спросил Иэ
   - Его ждут со дня на день. Он обещал упразднить раздельное поклонение Всесветлому и Темноогненному, Шу-эну и Уурту. На алтарях того, кого в Белых горах называют знамением Великого Уснувшего, будет дымиться конская кровь и гореть черный огонь вместо ароматного ладана и светлого пламени. Люди будут кланяться Шу-эну Всесветлому только после того, как воздадут хвалу его властелину и хозяину - Уурту. Какой позор! Белые горы молчат...
   - Не удивительно - там многие склонны дать первенство Уурту.
   - Но там же так много шу-эновцев! Почему они не поддержат народ Аэолы?
   - Они не поддержали его и при битве у Ли-Тиоэй. Зарэо справедливо воскликнул тогда, в хижине матери Лаоэй, о лучниках из Белых Гор. Отряды белогорцев не выступили на нашей стороне, и наблюдали, чья возьмет. Они не стали биться против алтарей Уурта, не так дорог им был и алтарь Шу-эна. Деньги из Фроуэро делают свое дело медленно, но верно. Тогдашний великий ли-шо-шу-тиик всех Белых гор, ли-шо-Олээ, лицемерно обещал мне прислать подмогу - и никого не прислал.
   - Тебе? Сам ли-шо-Олээ? Так ты был одним из аэольских воевод при Ли-Тиоэй?!
   - Нет - я был моложе тебя, и не мог быть воеводой, разумеется. Я был при главном воеводе аэольцев. Конечно, у меня были люди под началом. Да, мы рассчитывали на обещанную Олээ помощь, но она не пришла, и наш фланг был сметен, как трава. Непобедимый строй фроуэрцев еще никому не удавалось разорвать!
   - Как же ты попал в Горы?
   - Это еще одна, долгая и неинтересная история. Для нее не время теперь...Коротко, я был ранен при Ли-Тиоэй, но спасся, и у меня началась новая жизнь, в которой потом появился ты. А теперь ты уже совсем вырос и называешь мои рассказы баснями.
   Иэ испытующе посмотрел на Миоци. Тот не отвел глаз и спросил:
   -Ты хочешь сказать, что считаешь этот противоречивый рассказ заслуживающим того, чтобы его пересказывать? Рассказ о том, как Великий Уснувший, величайший из существ, который создал миры, пошел искать ничтожных людишек, которых он создал, и позволил им себя убить, а потом воссиял? Даже Фериана убивает его старший брат, тоже бог, правнук верховного бога, а не люди. А Великий Уснувший пошел на такое унижение, стал бессильным, отдал себя в грязные руки грязных людей? Это об этом ты мне постеснялся сказать у той речки? Понимаю теперь, почему! - Миоци был удивлен и раздражен.
   - У той речки... Ты спросил у меня, правда ли то, что она повторяет приветствие карисутэ.
   - "Он воссиял"? Так это - то запрещенное учение, о котором все бояться говорить?! - в голосе белогорца прозвучало неприкрытое презрение и разочарование. Он рассмеялся, коротко и сухо.
   - Это же совершенно безобидная, бессвязная история для неученых простаков и глупых женщин, непонимающих, что Творцу миров нет до них дела, так он неописуемо велик. Если их разум бессилен коснуться этой тайны, то таков их удел до самой ладьи Шу-эна. И за это их преследовали? С ними спорили в горах? Снисходили к спору с ними?
   - А твоего дядю, брата твоей матери, затравили собаками именно за это учение, - негромко добавил Иэ.
   - Это какая-то ошибка, он не мог в это верить! Он был из благородного рода Ллоиэ! Постой, так и Огаэ-старший верил в это?.. Горе, видимо, совсем помрачило его разум.
   Иэ сумрачно молчал.
   - Ты обиделся на мои слова, учитель Иэ? - спросил Миоци, и голос его был жестким.
   - Нет, сынок, я должен обижаться на себя, - ответил невесело Иэ и уже совсем другим, ровным и невозмутимым тоном продолжил: - Но вернемся к Нилшоцэа, - Расскажи-ка мне подробнее, что думают и что говорят в Иокамме жрецы Всесветлого и Фериана.
   Храм Фериана
   - Игэа уехал в храм Фериана, - сказала Аэй, встречая Иэ. - Надеется, что они ему хоть что-то заплатят за бальзамы...
   Иэ вошел, что-то придеждивая за поясом.
   - Значит, я не успел... Что ж, еще не поздно вернуться в город. Он должен заплатить налог, пока он будет в Тэ-ане?
   - О нет, - покачала головой Аэй. - Еще есть время. Да и сборщики приходят сюда, они быстры на ногу.
   - Это хорошо, - кивнул Иэ, - Значит, я успел.
   И он дастал из-за пазухи тяжелый кошель, набитый золотом. Аэй непонимающе смотрела на него.
   -Аэй, возьми эти деньги. Здесь - восемьдесят лэ. Должно хватить и еще останется немного.
   - Нам нечем будет отдать такой большой долг, - отрицательно покачала головой Аэй.
   - Это подарок, а не деньги в долг! - горячо воскликнул старик. - Аирэи... то есть Миоци послал их Игэа, но ведь твой муж по своей гордости ни за что их не взял бы из рук самого Миоци! Поэтому Аирэи и попросил меня передать эти деньги...
   - Вы шутите, ло-Иэ! Это же целое состояние! - произнесла Аэй, не веря словам странника-эзэта.
   - Я тебе советую, как старый друг вашей семьи - возьми их. Аирэи дает их вам от чистого сердца - без всякой задней мысли, без желания унизить или оскорбить. Не надо так уж плохо о нем думать - у него добрая душа.
   - Нет, нет, что вы, ло-Иэ! Он же спас Игэа! Как мы можем... Мы не думаем плохо о вашем воспитаннике, - торопливо заговорила покрасневшая от смущения Аэй.
   Иэ улыбнулся понимающе и печально, и продолжал:
   - Ты знаешь - он живет очень скромно, у него нет семьи... Ему не нужны деньги, но, будучи вторым высшим жрецом, он богат. Аирэи хочет отблагодарить вас за все, что вы сделали для Каэрэ, хотя прекрасно понимает, что никогда не сможет достойно отблагодарить вас за вашу помощь.
   Аэй покачала головой - то ли в недоверии, то ли в удивлении.
   Иэ вложил в ее руку ремень тяжелого кошеля, и она едва удержала его.
   - Есть ли вести о моих братьях, ло-Иэ? - спросила вдруг она, и ее глаза затуманились слезами.
   - Они странствуют... Месяц назад их видели живыми... - ответил Иэ.
   - Да... я помню это, - ответила Аэй. - Они придут в Тэан ближе к осени.
   +++
   Глубокой ночью роща Фериана Пробужденного была безмолвна. Сквозь это окутывающее, почти осязаемое, безмолвие доносилось журчание ручья. Белый мрамор стен храма отражал свет луны и был виден сквозь деревья священной рощи. Над расположенным внизу святилищем поднимались белые, словно свечи из ценного белого воска колонны галерей - там еще не погасли вечерние светильники, возожженные в честь праздника. Если бы кто-нибудь в этот глухой час наблюдал за тем, что происходит на одной из галерей, он бы увидел высокую худощавую фигуру в длинном светлом плаще, ниспадающем с правого плеча и укутывающем руку.
   Человек медленно шел вдоль колонн, неслышно ступая по мозаичному полу. Он не нес светильника в руке и порой спотыкался в полумраке то о корзины с пробивающейся зеленью, приготовленные к утреннему празднику Фериана Пробужденного, то на охотящегося храмового ужа. Наконец, он остановился там, где галерея заканчивалась лестницей, ведущей на плоскую кровлю храма, на которой располагались работы лучших ваятелей. Это были изображения Фериана и его сестры и супруги Анай во время их скитания в стране мертвых.
   Человек сорвал две травинки, и, удерживая их в своих длинных, сильных пальцах так, что они образовывали перекрестье, вздохнул, почти простонал:
   - О, Тису, Тису!
   - Ли-Игэа? Вот так встреча! - раздался громкий жизнерадостный голос за его спиной, и ночная тишина разбилась, подобно хрустальному кубку. Человек в плаще вздрогнул и выронил травинки.
   - К тебе тоже не идет сон? - продолжал ночной собеседник.
   - Да, не спится, - ответил не сразу Игэа, не оборачиваясь.
   - А что это ты держал в руке? Зачем ты сорвал траву из священной корзины? - спрашивал и спрашивал собеседник Игэа, зорко взглянув на две травинки, неудачно попавшие в полосу лунного света.
   Игэа, раздосадованный как своей неловкостью, так и любопытством жреца Фериана, которому взбрело в голову прийти ночью в это уединеннейшее место, ничего не ответил.
   - Я хотел поговорить с тобой, Игэа Игэ! Ты ведь знаешь, что я второй жрец Фериана с этого года... пожалуй, даже первый - наш старик слышит не лучше ферианова ужа.
   Жрец Фериана захохотал, хлопнув Игэа по плечу, но на лице врача не появилось ни тени улыбки. Он негромко ответил:
   - Я знаю, что ты второй жрец, ли-шо-Лоо. Я пришел на праздник Пробужденного, чтобы принести те бальзамы и переписанные свитки, что я обещал.
   - Мне кажется, - перебил его Лоо, - что ту позорящую нас вражду, которую питают к тебе некоторые - заметь, не все! - тиики нашего храма, пора прекратить. Мы все происходим из фроуэрских родов - кто познатнее, как мы с тобой, со светлыми волосами, а кто и попроще, из "чернобровых" детей болот. Но у тебя и меня светлые волосы, Игэа. Таких фроуэрцев мало и в самом Миаро. Чернобровые болотники здорово испортили кровь детей реки Альсиач!
   Игэа молча слушал его, следя за тем, как священный уж Фериана сторожит добычу у мышиной норки.
   - Твой отец был одним из придворных советников правителя Фроуэро, Игэа! Твое место - при дворе, а не в заброшенном имении. Я удивлен, как тебе вообще хватило доходов, чтобы заплатить налог? Тебе не совестно кормиться не искусством Фериана, а переписыванием свитков?
   Игэа все также молчал. Уж приоткрыл свою серо-желтую пасть и высунул раздвоенный язык.
   - Ты не хотел бы стать третьим жрецом Фериана Пробужденного? - спросил ночной собеседник Игэа, переходя на фроуэрски. Он говорил негромко, но резкие звуки этого языка, так непохожего на певучий аэольский, разрезал тишину ночи, как клинок кинжала - драгоценную шелковую ткань.
   - Ты уже отвык от родного языка в этой глуши, Игэа?
   Он назвал его `Игэа - по-фроуэрски.
   - Они смеются над нашим выговором, им смешно, как мы говорим на их языке, - продолжил второй жрец Фериана, небрежно опираясь рукой на ограду лестницы. - Ничего, скоро они будут учиться говорить по-нашему... `Игэа! Что ты молчишь?
   - Я думаю - не позабыл ли-шо-Лоо того правила, что служитель Фериана Пробужденного не должен иметь ни одного телесного недостатка? - ответил по-фроуэрски Игэа.
   - А ты не отвык, не отвык от родного языка, - продолжал Лоо удовлетворенно, словно не услышав его возражения. - Здесь, в храме Фериана много, много фроуэрцев... Тебе было бы приятно поговорить с нами на нашем родном языке, поесть настоящего сыра и хорошей тушеной курятины, а не этой жирной баранины, от которой только изжога.
   Уж рывком бросился вперед, к отверстию мышиной норки. Раздался сдавленный писк. Под серебрящейся в неверном свете факелов кожей животного возникла опухоль, которая от ритмичного сжатия кольцевых мускулов змеиного тела начала медленно продвигаться к хвосту.
   Игэа с омерзением отвел глаза от кровавого пятна на полу. Но Лоо не следил за ужом, и истолковал гримасу собеседника по-своему:
   - А, ты, как истинный фроуэрец, тоже не любишь баранину? Знаешь, у нас при храме ведь есть собственный курятник. Свежие яйца, молодые цыплятки. Да и Фериану часто жертвы приносят - люди беспокоятся о своем здоровье... Кстати, я хотел спросить - откуда ты раздобываешь такие рецепты бальзамов? Твои бальзамы у нас заказывают даже из Фроуэро.
   - Я рецепты сам составляю, знаешь ли, Лоо, - проронил Игэа.
   - Сам?! Сам составляешь?! - захлебнулся словами тот. - Да...да твою колыбель качал сам Фериан Пробужденный! А они... они... - он кивнул головой на корзину с зеленью, в которую забрался сытый уж, - они скупают их у тебя за бесценок! И ты позволишь им это? Ты откажешься от жречества?
   - Вопрос о жречестве уже в двенадцать лет для меня был решен, - резко ответил Игэа.
   - Ты все об этом? - воскликнул с деланным сожалением Лоо и продолжил заговорщицким шепотом: - Да... руку, конечно, не вернешь. Этот ужасный приказ издал аэолец, Игэа, аэолец, - не фроуэрец! Но ты не позволил своему увечью победить себя! Ты - молодец! Ты - настоящий фроуэрец! Ты назван в честь Сокола-Оживителя!
   - Я пойду к себе - хочется вздремнуть перед завтрашним праздником, - неожиданно громко сказал Игэа и повернулся к собеседнику спиной.
   Лоо цепко схватил его за здоровое плечо своими длинными, узловатыми пальцами, одинаково хорошо владевшими и хирургическим ножом, и иглой с ядом, как поговаривали шепотком в храме.
   - `Игэа, - негромко, начиная странно шепелявить, заговорил он. - `Игэа! Из каждого, каждого правила, даже освященного сединами уважаемой всеми древности, всегда есть исключения. Ты - белогорец, ты - непревзойденный целитель травами... ну зачем тебе брать в руки нож? Ни к чему! Для этого есть молодые жрецы, младшие тиики. Их дело - вскрывать нарывы, вправлять вывихи - грубая, несложная работа. Для нее не надо большого ума. А тебе и одна-то твоя рука не понадобится - будешь нам говорить, восседая на священном табурете, что и когда вливать в котел с бальзамом! Пройдешь посвящения. Даже завтра, если хочешь! Зачем ждать следующего праздника? Прими посвящение завтра! Самые красивые девушки пришли на праздник... ты увидишь их, Игэа! Они ждут священнодействий! Они готовы служить Фериану! Я внесу твое имя в списки, и мы подпишем их в Миаре - кто там будет особенно интересоваться. Да уж я постараюсь для тебя, я постараюсь. Нилшоцэа здесь не при чем, он - аэолец, ты - фроуэрец. Ты знатнее его. Он едва не погубил тебя тогда, ввязавшись в наши внутренние споры. Смешно - будто у врачевателей не бывает споров! Зачем он сунул свой нос в наши дела... Как хорошо, что все закончилось так удачно!
   - Да. Но из храма Фериана никто не пришел, чтобы хоть слово сказать в мою защиту в Иокамме, - опять громко и раздельно ответил Игэа, поведя плечом, чтобы стряхнуть руку Лоо.
   - Мы не знали! - простонал Лоо, хватаясь за голову и покачиваясь, словно раскаяние причиняло ему нестерпимую боль. - Не знали! Я ничего не знал! Не знал, что все так серьезно! Да и я - всего лишь второй жрец Фериана, я и в Иокамм не вхож! Первый жрец наш глухой, он не слышит ничего, понимаешь, Игэа, глухой! Он сидел там, дремал... А я? А я что мог сделать? Как я виноват перед тобой, Игэа...Прости меня! Скажи, что прощаешь! - он перешел на шепот. - Ну кто, кто мог подумать, что Нилшоцэа вправду хочет твоей казни. Мы думали о штрафе, уже стали деньги собирать - тебе помочь. Смешно! Нилшоцэа, безродный - против тебя, чей отец...
   - Не тронь отца, - перебил Игэа. - На помощь мне пришли не фроуэрцы из храма Фериана, а Миоци, аэолец, великий жрец Всесветлого.
   - Миоци? О да, Миоци вспомнил о тебе, когда ему это стало необходимо. Он знает не только то, что ты благороден, но и то, что твоим благородством можно безнаказанно пользоваться. Прости, Игэа, но я скажу тебе прямо - таким широким натурам, как ты, свойственна некоторая наивность. Миоци вспомнил о тебе, когда понял, что его сестрице надо избавиться от прижитого с рабом ребенка - да так, чтобы это не подверглось огласке...
   - Довольно! - крикнул Игэа. - Не смей скверно говорить о Сашиа, Лоо! Она - дева Шу-эна и на ней нет пятна!
   - Да, да, Игэа, я и не сомневался, что ты верен клятве... Увы, ты слишком благороден, чтобы понять, что тобой всего лишь пользуется этот самовлюбленный аэолец. Он слишком много себе позволяет, слишком... но скоро ему прижмут хвост. Нилшоцэа затаил на него зуб, и скоро всей его благотворительности с посещением тюрем и раздачами зерна из амбаров храмов беднякам наступит конец. Но Сашиа... - Лоо втянул в себя воздух широкими, зашевелившимися, как у ишака, ноздрями, и повторил: - Сашиа! Да, она - чистой крови, она подарила бы тебе наследника. Я понимаю, породниться с древним родом Ллоутиэ и Ллоиэ незазорно и для Игэа Игэ из рода Игэанов. Все понимают, что твоя наложница соэтамо - это временно.
   - Замолчи! - закричал Игэа, сталкивая локтем тяжелую корзину, полную жирного чернозема и пробивающихся ростков ячменя вниз. Она плюхнулась на голову статуи предыдущего великого жреца Фериана. Игэа бегом спустился по лестнице и исчез в темноте безлунного сада.
   - Успокойся, Игэа Игэ, успокойся, - невозмутимо и весело сказал ему вслед Лоо и крикнул: - Помни, ты всегда можешь придти ко мне, если надумаешь!
   Праздник
   Раогай недоуменно оглядывалась, держа в руках тяжелую корзину с едва проросшей травой. Во дворе храма Фериана шла предпраздничная суматоха, и девушка не знала, как ей следует вести себя.
   - Вот сюда, сюда ставь ее! - раздался старческий голос над ее ухом, и старая жрица Фериана больно ткнула ее кривым пальцем в грудь. - В хоровод пришла?
   - Да... - растерянно проговорила девушка, с трудом втискивая корзину на свободное место в особой нише. - Я в первый раз...
   С этими словами она сунула несколько золотых монет в коричневую, уродливо скрюченную ладонь старухи.
   - А, в первый раз, лапушка, в первый раз? - ласково забормотала жрица, озираясь по сторонам и торопливо пряча деньги в пояс. - Одна? Без сестер, без подруг?
   - Одна, - твердо сказала Раогай.
   - Ты на кого глаз-то положила? - облизнув провалившиеся губы, прошамкала жрица.
   - Что? - не поняла Раогай.
   - Правильно, доченька, правильно, что без подруг, - прошептала жрица, пригибая Раогай за шею так, чтобы ухо девушки казалось вровень с ее собранным складками, как старый кожаный кошелек, ртом. Раогай невольно отстранилась, но старуха притянула ее к себе за покрывало, прихватив в цепкие пальцы пряди ее волос. Раогай вскрикнула от возмущения и боли.
   - Подруги, они что - только завидуют, только сглазить да дорожку перебежать могут... Надо одной, правильно, доченька. Я уж помогу, ты мне покажи, кто тебе люб - будешь с ним! Я смогу.
   - Правда? - спросила Раогай. - Вы знаете такой приворот?
   - Я и без приворота... Знаю, конечно, знаю... Только скажи мне - кто тебе мил! В праздник Фериана все возможно. Будешь ты с возлюбленным твоим, как Фериан с сестрой своей возлюбленной Анай.
   - Когда? - Раогай схватила старуху за рукав.
   - Скоро, скоро... ты сейчас ступай к корзинам, а после плача - в хоровод, а я подле буду. Как увидишь милого твоего, махни мне - я туточки, у ограды стоять буду, у корзин. Тут я и помогу...
   - Вы, правда, можете приворожить? И этот человек меня полюбит? И женится?
   - Женится, женится... Брак великий совершится, как у Фериана и Анай! Не сомневайся! - закивала старуха, алчно поблескивая глазами-бусинками из-под темного покрывала. - Ишь ты какая... уже взрослая девушка... и в первый раз... поди ты... пойду скажу ли-шо-Лоо, -пробормотала она.
   Раогай не услышала ее.
   ...Служительницы в черных покрывалах уже выставляли корзины на полуденное солнце. Наконец, двор стал похожим на огромный луг. Девушки, совсем юные, ровесницы Раогай и даже моложе, опустились на колени на землю. Их головы и плечи одевали белые покрывала без вышивок. Взрослые женщины, по самые глаза укрытые серыми покрывалами, тоже опустились на колени. Они стояли отдельно от девушек, перед каждой была корзина с нежной весенней зеленью - их заботливо выращивали накануне праздника. Раогай не сама готовила свою корзину, сажая весенние травы и цветы в лучший отборный чернозем, - она купила ее корзину по дороге в храм. Она готовилась к своему походу на праздник тайком от всех.
   На всем огромном дворе установилась мертвая тишина. Казалось, затих даже ветер. Так продолжалось очень долго. У Раогай заныли колени и плечи, хотя она была выносливой и сильной. Ей стало не по себе. Отчего-то вдруг дочери воеводы Зарэо захотелось оказаться в хижине старушки Лаоэй. "Я давно не навещала бабушку Лаоэй", - подумала Раогай. "А она в своем последнем письме просила меня придти". Девушка вздохнула и уставилась на свою корзину.
   - Ты - в первый раз? - спросила ее взрослая девушка, вернее, молодая женщина - судя по покрывалу.
   - Да, - вызывающе проговорила дочь воеводы.
   - И тебе мать не объяснила, что ты должна выучить наизусть гимны Фериану и Анай? И отпустила тебя одну? - округлила молодица и без того круглые, как у голубя, глаза.
   - Моя мать давно умерла, - ответила кратко Раогай.
   - Понятно все, - протянула ее соседка. - Ты хоть знаешь, что сейчас происходит?
   Не дождавшись ответа, она пояснила:
   - Фериан пришел к власти и стал царем все земли. Как-то он устроил пир. И на пир пришел его брат, Нипээр. Он сам хотел царить над землей и начал сражаться с Ферианом и поразил его. Сейчас Фериан умирает.
   Она указала на зелень в корзине. Стебли молодой травы уже поникли.
   - Супруга Фериана, Анай, ищет его. Она обладает силой волшебства, и может исцелить его. Но когда она находит своего супруга, он уже мертв. И все женщины и девушки здесь начнут великий плач Анай. А потом Анай оживит своего супруга и снова вступит с ним в брак. Это и есть то, для чего ты сюда пришла, да? Это тайное общение с богами, оно дает силу и здоровье, и крепость в родах, и много детей. Фериан и Анай благословляют чрево всякой девушки.
   - Как это? - растерянно спросила Раогай.
   - Ой, не притворяйся ты, будто не знаешь ничего, - фыркнула ее соседка, презрительно взглянув на нее. - Сразу видно, ты из семьи, где почитают Всесветлого. Ханжи! Сюда-то зачем тогда приходите, раз наши тайны презираете? Хотя сейчас за деньги жрецы все продадут, даже нечестивым шу-эновцам!
   Она гневно засопела и отошла куда-то в сторону со своей золоченой корзинкой.
   Раогай ощутила прилив непонятного, липкого страха - словно летняя жара сменилась жесткой стужей. Солнце палило нещадно - земля в корзине уже высохла и потрескалась, а тонкие стебли травы бессильно упали на серую пыль.
   Вдруг, словно по чьему-то невидимому знаку, все девушки и женщины сорвали с себя покрывала - их распущенные косы упали до земли - и подняли дикий, страшный вой, переходящий в стон. Они пели, или, как показалось Раогай, выли какой-то гимн - но слов она не могла разобрать, как ни старалась, и от этого страх все более и более наполнял ее душу. Этот страх был бесформенным и огромным, проникающий во все суставы и внутренности.
   Вдруг все снова смолкло.
   В тишине Раогай ясно услышала недовольный старческий шепот:
   - Раньше, когда я девушкой впервые сюда пришла, плач был три дня, теперь сократили, безбожники. Чтоб побыстрее да поскорее. Вот и не рожают так много, как в былые времена. А в Энниоэ все по-прежнему, там набожный главный жрец, блюдет все, что полагается, держит древнюю веру, это у нас - все не так ...
   Раогай захотелось уйти, но было уже поздно. Раздались звуки свирелей и тимпанов, наполняя воздух звоном. Девушки внезапно вскочили на ноги и, в едином порыве схватившись за руки, двинулись, подпрыгивая, по украшенному цветами и ветками деревьев двору храма. Рыдания сменились диким, безбрежным ликованием - еще более страшным и гулким, пение отражалось от стен и башенок. Веселые девушки в пестрых нарядах с лентами в волосах с неестественно расширенными зрачками и алыми губами протянули руки к Раогай и схватили ее, сорвав с ее головы покрывало, закружив ее в хороводе, топча десятки покрывал, сброшенных в день брака Фериана и Анай на белые известняковые плиты внутреннего двора храма...
   Хоровод
   - Ты уже не сможешь забрать ее из священного хоровода, Игэа! - усмехнулся ли-шо-Лоо. - Посмотри - ее оттеснили в самую середину! Она почти под священными деревьями! Они теперь будут уходить все дальше и дальше в рощу Анай. Там их ждут их юные ферианы. Ах, хотел бы я тоже порезвиться с ними - но стар, стар... А тебе еще можно было бы!
   - Я уже сказал тебе, Лоо - эта девочка - из семьи, почитающей Всесветлого, и на земле храма Фериана она находится под моей опекой, - резко ответил Игэа. - Ей не место в хороводе. Пошли стражу - пусть приведет ее сюда.
   - Девочка сама выбрала этот хоровод, - хмыкнул Лоо. - Ты не отец ей, чтобы блюсти ее целомудрие. Или она помолвлена с тобой? Тогда ты все равно не успеешь поймать ее в хороводе.
   - Девочка эта - дурочка из благородной семьи! - крикнул Игэа. - Она не знает, что за вещи здесь творятся на священных браках. А ты - старый облезлый пес, Лоо!
   - Куда ты? - испуганно вскрикнул тот. - Куда ты, Игэа?! Разобьешься! Игэа! Вернись!
   Но белогорец уже прыжками бежал по внутренней стене храма, догоняя хоровод. По дороге он сорвал какую-то веревку, отшвырнул гирлянды из цветов и вышитых тряпочек и зубами затянул на ней петлю. Сверху ему была видна Раогай, беспомощная, обессиленная борьбой с подружками, которые тянули ее к встречному хороводу молодых жрецов.
   - Раогай! - крикнул он. Она подняла голову, глядя вверх, на стену, через растрепанные, падающие на глаза волосы - взгляд ее был полон страха.
   Белогорец бросил веревку - она зацепилась за толстый сук дерева.
   - Если бы Уурт не отнял у этого парня правую руку, он был бы великим воином, - восхищенно покачал головой пожилой стражник, стоящий позади обомлевшего Лоо. - Если он такие штуки проделывает одной рукой.
   - Ли-шо-шутииком был бы, да, - сказал его собеседник. - Получше самого Миоци.
   - Тише ты!
   - Что - тише? Миоци не пришел на праздник. Это ему претит. Отказался. Он шу-эновец до мозга костей.
   Игэа уже стоял на земле, разорвав девичий хоровод, и крепко держа Раогай левой рукой. Молодые жрецы, что-то крича, бежали из рощи. Девушки бросились врассыпную, но юноши легко их догоняли - это была священная погоня, часть праздника брака богов.
   Кто-то из непонятливых жрецов попытался увлечь Раогай с собой, но с воплями упал на землю, с невыразимым удивлением глядя на однорукого защитника перепуганной рыжеволосой девушки.
   - Он - белогорец! - закричал кто-то. - Не подходи! Убьет!
   ...А Игэа уже схватил Раогай в охапку и тащил ее прочь. У нее подкашивались ноги. Она не в силах была ничего произнести, только открывала пересохший от бега рот, чтобы судорожно вдохнуть воздух.
   - Стража... - сумела в ужасе вымолвить она, когда они приблизились к внутренним воротам, из которого хоровод двинулся в рощу. - Ли-Игэа! Не отдавайте меня им!
   - Успокойся, дитя мое, - проговорил Игэа, тоже задыхаясь от бега. - Их послал Лоо мне на помощь. Они не сделают нам ничего дурного.
   Храмовые стражники почтительно поклонились Игэа.
   - Вы - истинный белогорец, ли-Игэа, - сказал один из них.
   - Несомненно. У меня есть священное белогорское полотно, которое я расстилаю при молитве, - резкл сказал Игэа, и добавил: - Проводите нас в мои комнаты и пришлите мне посыльного, бумагу и чернила. Я срочно должен вызвать отца этой девушки, чтобы он забрал ее домой.
   Стражники переглянулись. К Игэа и Раогай уже подходил сам Лоо.
   - Ты был великолепен, Игэа! - сказал он по-фроуэрски, с ударением на первый слог.
   - Вели, чтобы мне в комнату подали успокоительных настоек, - ответил Игэа.- И пусть принесут приличное покрывало.
   Старший брат
   - Это самая великая глупость из всех, которые ты когда-либо делала, Раогай!
   Дочь Зарэо сидела рядом с Игэа, уткнувшись в его плечо и судорожно всхлипывая. Ее зубы отбивали громкую дробь по глиняной чашке с узором из виноградных листьев, из которой Игэа поил ее знаменитым фроуэрским успокоительным настоем под названием "Двенадцать ночных трав".
   - Разве ты не знала, что неприлично ходить на эти праздники, дитя мое? - продолжал Игэа.
   - Я... - она задохнулась рыданиями и не смогла ничего вымолвить.
   - Ну же, ну... - Игэа ласково гладил ее по волосам. - Все хорошо, что хорошо кончается. - Глупая. Зачем же ты пришла сюда?
   - Я... я скажу вам, ли-Игэа... не смейтесь... я люблю одного человека...
   - О Небо! - вырвалось у Игэа. - Продолжай, дитя мое, - сказал он, стараясь казаться спокойным.
   - Я думала, что здесь знают... ну, привороты, заклинания... чтобы он меня заметил... а то он же совсем на меня не смотрит...
   - Так ты не к нему сюда пришла? - облегченно вздохнул Игэа. - Привороты - это глупости все. Любовь нельзя наколдовать.
   - Я не знала, ли-Игэа, я не знала, что здесь будет такой хоровод и все такое... Здесь, оказывается, есть девушки, которые уже много раз здесь были... Они мне рассказывали такое...
   - Здесь много чего есть, - сумрачно заметил Игэа. - И тебе не надо было совершенно про это узнавать.
   - Вы - самый лучший друг, ли-Игэа! - продолжала Раогай, то смеясь, то плача. - Вы такой... такой... я вас больше всех папиных друзей люблю... Вы - самый лучший!
   - Ну, хорошо, хорошо... Я ведь тебя еще малышкой помню... ах, дитя, дитя... глупая ты, глупая девчонка... Как же зовут этого героя, которого ты хотела приворожить? Готов спорить, он того не стоит.
   - Ли-Игэа, - шепотом поговорила Раогай. - Ли-Игэа, миленький, хороший, я скажу вам - только вам одному! Но вы никому не говорите, даже Аэй. А папе вообще не говорите - поклянитесь, хорошо?
   - Да, - серьезно ответил Игэа. - Клянусь.
   - У вас ведь тоже дочка, вы должны понимать... вдруг она тоже влюбится, как я...
   - Когда она влюбится, я попрошу тебя помочь мне и поговорить с ней, Раогай, - сказал Игэа. - Меня она слушаться, конечно, уже не будет. А ты будешь уже взрослая совсем, и Лэла поверит скорее тебе, чем старому глупому отцу. И у тебя будут маленькие детки - сыновья и дочки того человека, которого ты любишь,
   - Правда? Правда, ли Игэа? - Раогай бросилась ему на шею и расцеловала. - Вы точно это знаете?
   - Знаю точно, - улыбнулся Игэа. - Я же белогорец. Меня научили в Белых горах всяким разным тайнам...
   - ... и всяким разным штукам! Все ахнули, когда вы меня спасли!
   - Ахнули? - засмеялся Игэа. - Нас, действительно, многому полезному научили в Белых горах. Аирэи может еще и не такое...
   Раогай вспыхнула.
   - Дитя мое, - Игэа пристально посмотрел ей в глаза. - Дитя мое!
   Она спрятала лицо на его груди и разрыдалась, как ребенок.
   - Моя милая Раогай, - Игэа прижал ее к себе. - Бедная, бедная...
   - Вы поняли? Вы все поняли? - спрашивала она сквозь слезы.
   - Понял, понял - почти все понял... насколько белогорец может понять юную девушку...
   - Как жаль, что вы - не мой брат! - проговорила Раогай. - Как бы я хотела, чтобы вы были моим братом, ли-Игэа!
   - Я староват для брата, - рассмеялся Игэа. - Пусть я буду дядей. А вот и твой отец прислал нам закрытые носилки, как я и просил, - сказал он, выглядывая в окно. - Прекрасно. Накинь вот это покрывало, дитя мое. Не надо, чтобы тебя видели здесь лишний раз.
   - Отец убьет меня, - вымолвила Раогай из-под нежно-бирюзового покрывала.
   - Я поговорю с ним. Не бойся, - подбодрил ее Игэа.
  
  
   Сокол на скале
   Когда отшумела буря отцовского гнева и прятавшаяся в спальне Раогай рискнула выйти в гостиную, она увидела, что Раогаэ и Игэа сидят рядом и о чем-то увлеченно разговаривают.
   - А, сестрица! - сказал Раогаэ. - Отец так тебя и не выдрал, хоть все время и обещает.
   - Неужели ты бы порадовался этому, мой мальчик? - с укором спросил Игэа.
   - Нет, я шучу, - ответил Раогаэ. - Девчонок драть без толку. Так папа говорит. Так вы научите меня завтра этим всем приемам белогорским?
   - За один день не научу, - ответил Игэа, улыбаясь. - Но, пожалуй, можно начать.
   - И меня тоже, ли-Игэа! - воскликнула Раогай.
   Игэа хмыкнул.
   - Вдруг мне придется защищаться! - настаивала Раогай.
   - От жрецов Фериана, - тихонько добавил брат.
   - Перестань, Раогаэ, - строго прервал его Игэа.
   - Я теперь понимаю, почему вы не жрец Фериана... - вдруг сказала Раогай, сядясь к огню рядом с ними - ночи были холодные. - Вы совсем по-другому богам служите.
   - Будто ты не видела этого раньше, сестрица! - возмутился Раогаэ.
   - Но вы же... вы же - фроуэрец, дядя Игэа! - продолжая смотреть в его голубые глаза, произнесла дочь Зарэо. - И светловолосый. Они же темноволосые все. И Фериану служат. И вы тоже ему посвящены. Как же это так?
   - Как же это так? - эхом отозвался Раогаэ. Сестра осмелилась задать тот вопрос, что никогда не решался задавать он. - И они не любят вас, дядя Игэа!
   Игэа молчал долго, прежде чем нашел слова.
   - Есть два разных Фериана, - сказал он, задумчиво вороша угли в очаге. - Один - тот, кому поклонялись древние жители Фроуэро. И второй - его лживый двойник, которому водят хороводы в эти дни...
   Он снова смолк.
   - Но тайный рассказ о смерти и воскрешении Фериана - Фар-ианн зовется он на языке Фроуэро - не забыт.
   Дети вздрогнули от неожиданных раскатов чужой гортанной и твердой речи, прозвучавших в имени, произнесенном Игэа. Но он снова продолжил говорить по-аэольски и гортанная твердость стали лишь забавным и привычным акцентом старого друга воеводы Зарэо.
   - Фар-ианн, царь земли, убит на пиру своим братом, вероломным Нипээром - Нипээр по древне-фроуэрски означает "смерть", "засуха", "суховей из пустыни". Нипээр прячет его тело далеко в болотах, но его находит у реки Альсиач сестра и супруга Фар-ианна Анай. Она оплакивает его три дня и рождает от умершего Фар-ианна чудесным образом младенца-сына Гаррэон-ну, который побеждает Нипээра... Да... И Фар-ианн снова жив, он воссиял силой своего сына, Гаррэон-ну, и он - первый из сияющих, - Игэа говорил, все убыстряя и убыстряя свою речь, из-за акцента дети с трудом понимали его. - Потому что рожденный от умершего Фар-ианна - изначально был силой самого Великого Уснувшего. Когда о нем говорится, как о Силе Уснувшего, то в текстах изображается сокол на скале. А когда о младенце-Гаррэон-ну - то изображается сокол, у которого отнялись ноги, сокол, чья грудь прижата к земле... И хороводы водили не так... совсем не так все было... Гаррэон-ну - и есть Оживитель-Игъиор... это гнусная выдумка Уурта - то, что происходит сейчас в новых храмах Фар-ианна Пробужденного и Просиявшего, да!
   Игэа почти вскрикнул на последнем слове, потом сгорбился, вороша угли, и замолчал.
   - Впрочем, вряд ли вы что-то поняли, - вдруг резко сказал он и встал, направившись к выходу.
   - Дядя Игэа! Вы обиделись? Простите нас! Не уходите! - закричали хором брат и сестра.
   - Уже ночь. Пора спать, - ответил тот.
   Сашиа и Аэй
   Аэй спрыгнула с седла и весело бросила поводья конюшему.
   - Я приехала навестить мкэн Сашиа, - сказала она, поправляя сбившееся на затылок покрывало и поспешно убирая под него свою черную растрепанную косу.
   Раб воеводы Зарэо, поприветствовав жену врача Игэа, с почтением и удивлением принял поводья ее игреневой лошади.
   - Ключница проводит вас, мкэн Аэй, - сказал он с поклоном.
   К ним подошла рабыня в темном покрывале и уже хотела было взять корзинку из рук Аэй.
   - Нет-нет, голубушка, я сама справлюсь, - отказалась она. - Как себя чувствует мкэн Сашиа? Скучает? - быстро спросила она у ключницы.
   - Грустит... - ответила она, сопровождая ее к главному входу в господский дом.
   - Послушай, голубушка, а нельзя ли пройти через людскую? - Аэй вложила монету в руку своей спутницы. - Я не хочу обращать внимание молодой мкэн Раогай на свой приход.
   Рабыня понимающе кивнула, пряча серебро в пояс.
   Они прошли посреди цветущих роз и магнолий, обошли дом со стороны кухни и поднялись на третий этаж по скрипучей лестнице.
   - Вот сюда, - ключница указала на раздвижную дверь из тростника и громко позвала:
   - Мкэн Сашиа! К вам пришли гости!
   Аэй, не дождавшись ответа, стремительно вошла, почти вбежала, в комнату.
   - Сашиа! Девочка моя!
   Сашиа выронила свое вышивание и вскочила на ноги.
   - Аэй! Мкэн Аэй!
   Аэй заключила ее в объятия, расцеловала, и девушка в ответ обвила руками ее шею.
   - Дитя мое! Как ты? Как тебе здесь живется? - ласково заговорила Аэй, но обернулась к рабыне: - А ты, голубушка, ступай, - она дала ей еще одну монетку, - да тихо, не потревожь молодую мкэн Раогай.
   Рабыня снова понимающе кивнула и удалилась.
   - Сашиа, Сашиа! - женщина откинулась немного назад, чтобы увидеть лицо девушки. - Да ты плакала?!
   - Нет, мкэн Аэй, нет... Только сейчас расплакалась - от радости, что вижу вас.
   - Зови меня просто Аэй, как мы договорились еще при первой нашей встрече. Иначе я чувствую себя совсем старухой.
   Аэй села прямо на циновку, скрестила ноги, стянула кожаные сандалии, прикрыла подолом разноцветной юбки малиновые бархатные шаровары, и стала развязывать полотно на корзине.
   - Вот, возьми сладостей и кувшин топленого молока...дай я налью тебе в чашку... И не обманывай меня. У тебя глаза красные, давно уже плачешь...
   Сашиа застенчиво улыбнулась и осторожно села рядом с ней, но не по-степному, а так, как их учили в общине Ли-Тиоэй - на пятки.
   - Да сними ты покрывало - на женской половине незачем его носить! - воскликнула Аэй и сбросила свое, упавшее на пол как цветастый ворох осенних листьев.- Пей молочко, - нежно добавила она и снова поцеловала девушку, на этот раз в ухо.- Как тебе здесь? Плохо?
   - Н-нет, - запинаясь, проговорила Сашиа. - Я привыкну. Если брат так решил...
   - Я бы сказала твоему брату, все, что я о нем думаю! - воскликнула Аэй, но, заметив робкий протест в глазах своей юной собеседницы, продолжила уже мягче: - Он действительно считает, что тебе будет лучше в чужом доме, а не рядом с ним, после всего того, что тебе пришлось пережить под чужим кровом до этого?
   - Аэй, я не знаю... Так все совпало - и то, что он увидел, как я разговаривала с Каэрэ, несмотря на его запрет.
   - Его запрет? - перебила Аэй.
   - Ну да - брат не велел мне видеться с Каэрэ, даже в присутствии Иэ, Тэлиай или его собственном, не говоря уже о том, чтобы ухаживать за ним. А Тэлиай... она часто просила меня ей помочь - она боялась, что совсем не умеет ухаживать за раненым, не умеет менять повязки, и еще боялась, что делает Каэрэ больно... О, Аэй! Как жестоко его пытали в тюрьме!
   Сашиа закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.
   - Не плачь, не плачь, - Аэй обняла ее, положив ее голову к себе на грудь. - Самое страшное для него уже позади. Он поправляется. Раны его уже зажили, он просто очень слаб...
   - Раны Каэрэ зажили? Игэа и ты творите чудеса... О, как бы я хотела увидеть его! - прошептала Сашиа.
   - Придет время и увидишь... Не стоит сердить Миоци... Ты говорила, что твой брат увидел тебя рядом с Каэрэ и рассердился?
   Сашиа подняла на нее полные слез глаза.
   - Я еще никогда его таким не видела, Аэй.
   - Он, надеюсь, не ударил тебя?- встревожилась ее собеседница.
   - Нет, что ты, он никогда так не поступит. Но он был очень сердит, велел мне идти к себе, а потом... потом долго выспрашивал меня, есть ли какие-то основания для сплетен, которые ходят... в храмах города.
   Здесь Сашиа перешла от всхлипов к настоящим рыданиям.
   - Какие сплетни? - нахмурилась Аэй.
   - Ты не понимаешь? - с трудом вымолвила Сашиа сквозь рыдания. - Я же была рабыней!
   - Положим, ты не была рабыней, - ответила Аэй, наливая воду в рукомойник и снимая с деревянного крючка полотенца, на котором рука новой хозяйки этой небольшой сумрачной комнатки уже вышила золотистой нитью солнечные узоры.- Ты всегда была девой Шу-эна, которая по закону Нэшиа должна была принять посвящение Уурту и мужественно отказалась.
   - Нет, я была рабыней, - Сашиа зачерпнула воду в пригоршню, но рыдания снова сотрясли ее тело, и вода расплескалась. Она больше ничего не могла сказать.
   - Вот оно что! - Аэй достала из своей корзины кувшинчик с травяным настоем. - Как знала, что он тебе пригодится. Это тебя немного успокоит.
   Сашиа сделала несколько прерывистых глотков. Аэй нежно омыла ей лицо, потом выплеснула воду из окна на цветы.
   - Каэрэ...Каэрэ защитил меня от рабов с мельницы, - выговорила, наконец, Сашиа и продолжала уже более связно:- Он все время держал меня под своей защитой. Он сказал, что уважает то, что я служу своему богу, и что он тоже служит своему. Вот и все. Но люди говорят всякое...
   - А брату своему ты говорила об этом? - серьезно спросила Аэй.
   - С самого начала.
   - Он поверил?
   - Он сразу сказал, что поверил. А потом пошли всякие слухи...Тиики храма Шу-эна стали говорить, что, если бы на моем месте была не сестра великого жреца, то она должна была бы положить свое покрывало обратно на алтарь Шу-эна. И что сотни быков мало принести в жертву, чтобы загладить мое преступление.
   - Это их мысли и воображение полны преступлениями. А ли-шо-Миоци? Что он на это говорит? - с возмущением спросила Аэй.
   - Не знаю, как понять его... Я спрашивала брата- может быть, мне уже не стоит носить синее покрывало - люди могут начать судачить. Но Аирэи ответил, что совесть важнее людской молвы. И я не положила покрывало на алтарь Всесветлого, потому что совесть моя чиста.
   - Аирэи послал тебя к Зарэо в наказание? - тихо спросила Аэй, качая головой.
   - Нет, не то что бы в наказание, - поспешно заспорила Сашиа. - Просто так все совпало - Раогай без спроса пошла на праздник Фериана, я провинилась, а Нилшоцэа что-то сказал при всех в Иокамме. В-общем, когда ли-Зарэо попросил брата отпустить меня пожить с Раогай, чтобы она поучилась от меня, как должна вести себя скромная девица, Аирэи согласился.
   - Вот как! Ли-Зарэо не слушает бабьих сплетен, а судит о людях по тому, что видит.
   - Он очень добр ко мне, но сейчас он в отъезде.
   - А Раогай ты часто видишь?
   - Нет, она не разговаривает со мной. Отец запретил ей выходить с женской половины, и она сидит весь день, запершись в своей комнате. А служанкам она сказала, что не будет разговаривать с бывшей рабыней - это неприлично для знатной девушки.
   Аэй презрительно фыркнула:
   - Фу-ты, нуты! Это она-то, которую Игэа вызволил из праздничного хоровода веселых жрецов храма Фериана! Повезло ей, что он ее заметил! Если о тебе ходят слухи, то слухи ходят и о ней - причем, в отличие от тебя, она сама в них виновна!
   - Она же случайно, из любопытства там оказалась.
   - А ты не по своей воле попала в то злополучное имение... Знаешь, что - я не люблю сплетни, но мне давно кажется, что дочь Зарэо влюбилась в твоего брата. Поэтому она тебя терпеть не может. Глупая, избалованная девчонка!
   - Раогай?! Влюбилась в Аирэи?!
   Сашиа была настолько изумлена, что совсем перестала всхлипывать, и заулыбалась, как ребенок.
   - Ты такая милая, когда улыбаешься! Родная моя девочка! Будь моя воля, я бы забрала тебя к себе в сей же час...Но почему же ты ничего не ешь? Ты, наверное, голодна, из-за этой несносной девчонки боишься выйти из своей комнаты?
   Аэй взяла в руки ее вышивку - узор изнанки был безупречен, как бывает только у священных вышивальщиц, дев Всесветлого...
   -Нет, нет, Аэй! - сказал тихо Сашиа, отвечая ей. - Здесь тихо, хорошо, я слышу, как поют птицы. Я сижу у окна, вышиваю и молюсь... Как там, в общине. Здесь лучше, чем в имении у Флай! Никто не заставляет вышивать день и ночь, я могу спать по ночам и не работать при лучине... и вышивать то, что я хочу, и петь, что мне нравится. И я уже ничего не боюсь.
   Сашиа протянула руку к сладостям, и Аэй заметила, что ее запястье обмотано куском полотна.
   - Сашиа! А это что такое?
   - Ничего - я просто поранилась ножницами.
   - Поранила правую руку? Ты же не левша! Ну-ка, покажи.
   Несмотря на сопротивление девушки, Аэй осмотрела глубокую ссадину.
   - Сашиа, скажи мне правду - что это? Уж не твой ли брат...
   - Нет, нет! - Сашиа в тоске и негодовании отпрянула от нее. - Зачем, зачем вы все так плохо думаете об Аирэи? - вырвалось у нее.
   - Нет, он достойный человек, я не думаю о нем плохо...просто он, на мой взгляд, слишком строг с тобой. Но кто поранил тебе руку?
   - Это неважно, - твердо ответила Сашиа.
   - Это была Раогай?! Посмотри мне в глаза! - потребовала Аэй. По растерянному взгляду девушки жена Игэа поняла, что ее догадка правильна.
   - Не говори никому, Аэй, милая, прошу тебя! - взмолилась юная вышивальщица.
   - Это был нож? Она что, напала на тебя?
   - Нет, нет, все было не так...Она не хотела ничего такого сделать, просто...
   - Просто схватила кинжал и хотела ударить им тебя, но все-таки сдержалась, и не отхватила тебе всю кисть, а оставила только эту царапину? О Небо, ну и дом! - Аэй воздела руки вверх, призывая в свидетели небо, и продолжала грозно: - А если бы ей духу хватило, она бы смогла в сердцах тебя убить! Гостью! Деву Шу-эна! Родовитая аэолка! Так фроуэрцы - то не все поступают, а их ругают на каждом углу!
   Аэй сдвинула свои темные брови:
   - Я скажу Иэ. Пусть он положит всему этому конец. Хватит издеваться над тобой. Тому, кто поднимает руку на дев Всесветлого, грозит суровое наказание. Если в этом доме благородные аэольцы забыли это, то мы напомним. Пусть-ка ее высекут на площади.
   - Нет! Аэй, не говори, не говори никому! - Сашиа упала на колени. - Раогай не хотела меня убить, она ничего не хотела сделать мне плохого, она очень испугалась, когда увидела кровь... Я сама ее разозлила. Ее отец велел ей заниматься вышиванием, и я ей напомнила об этом. Она рассердилась на меня и сказала, что она не позволит себя учить...таким, как я. А тут, как нарочно, ее брат оставил кинжал, с которым упражнялся в метании...
   Сашиа умолкла, целуя Аэй руки, но та не позволила этого делать, и прижала Сашиа к себе.
   - Ох, как ее надо бы высечь! - покачала она головой.- Зарэо постоянно обещает это сделать после каждой из ее взбалмошных выходок, но дочери, в отличие от сына, он прощает все... Даже после того, как она тайком пошла на бесстыдные игрища к Фериану, он ее не наказал как следует. А когда она остригла волосы и вместо своего брата ходила на занятия с мальчиками к Миоци! Жаль, что ее обнаружили так рано - надо было, чтобы она дождалась занятий по плаванию или по борьбе, когда они раздеваются. Вот бы ей пришлось провалиться на месте от стыда!
   - Аэй, я сделаю все, о чем ты ни попросишь, я буду в вечном долгу перед тобой - только никому не говори о случившемся!
   - Я, так и быть, не скажу - но будь эта ссадина хоть на волос глубже, я не промолчала бы, - вздохнула Аэй.- Вот, у меня с собой есть целебное масло дерева луниэ - как оно кстати пригодилось! Дай-ка, я перевяжу твою руку, как следует. Тебе не больно сгибать кисть? Нет? Не обманываешь? - деловитол спрашивала она у Сашиа и добавила: - Эта дурочка могла перерезать тебе жилы на запястье, и что бы ты тогда делала, как бы ты жила, не имея больше возможности вышивать?
   - Я не думала об этом, - просто ответила Сашиа.- Наверное, была бы, как ли-Игэа...
   - Не шути так. Он - мужчина, а для мужчины всегда найдется какое-нибудь женское сердце, которое его пожалеет. А женщину жалеть некому. Скажи, много ты видела мужчин, которые бы с нежностью заботились о женщинах, потерявших свою красоту или здоровье? Только Великий Табунщик жалеет нас, потому что пришел в мир не от мужчины, а от женщины.
   Аэй при этих словах благоговейно начертила на своей ладони и пахнущей маслом ладони своей юной собеседницы две пересекающиеся под прямым углом линии. Сашиа испуганно и в то же время радостно повторила этот жест.
   - Не бойся - нас здесь никто не видит... Да и ли-Зарэо - не из ненавистников карисутэ, хотя сам - верный служитель Шу-эна Всесветлого.
   - Аэй, но то, что ты сейчас сказала про мужчин... разве все они такие?- взволнованно вернулась к предыдущей теме их разговора вышивальщица. - Вот ли-Игэа - он разве такой?
   - Игэа Игэ...- на лице Аэй появилась тень грусти, смешанной с радостью. - Ты знаешь, я влюбилась в него без памяти, когда он еще учился в Белых горах. Я увидала его, когда он искал целебные травы в долине...
   Аэй набросила на свои присыпанный пеплом ранней седины волосы платок, растянула его за концы и прикрыла глаза. Ее густые темные ресницы вздрогнули.
   - А ли-Игэа говорил, что он впервые увидел тебя у твоей хижины, когда его послал туда дедушка Иэ, - проговорила Сашиа.
   - Игэа Игэ до сих пор так думает, - засмеялась Аэй. - Я так и не призналась ему, что влюбилась в него задолго до того, как он узнал, что я есть на белом свете... Я тоже собирала травы в той долине, и, когда увидела молодого высокого белогорца, спряталась за валуны, что принесла когда-то горная лавина. Я помню до сих пор каждый его шаг, каждый жест - как он склонялся над цветами, как внимательно рассматривал их, и, не найдя того, что искал, шел дальше. Голова его было непокрыта, и я могла различить, что у него светлые прямые волосы. Сердце мое замерло во мне - он, наверняка, будущий ли-шо-шутиик, подумала я. С такими волосами ведь и берут в первую очередь в служители Всесветлому!
   - И я подумала тогда, - продолжала Аэй, - что я полюбила его на горе себе - ведь немыслимо, что происходящий из знатного рода фроуэрец, чей народ покорил наши острова Соиэнау, белогорец, который готовится к посвящению Всесветлому, когда-нибудь хоть одним взглядом удостоит полунищую сироту, девушку, которая по отцу степнячка, по матери - соэтамо...
   Сашиа внимательно слушала свою старшую подругу. Та перевела дыхание, глубоко вздохнула и снова повела свой рассказ:
   - С того мгновенья любовь к Игэа стала неразлучной в сердце моем от отречения от этой моей любви.
   - Тебе было тяжело и больно?- тихо спросила Сашиа.
   - Тяжело и легко вместе. Знаешь старинную песню собирания цветов, что поют девушки соэтамо?
   "Из земли умершее восстает,
   чтобы жить жизнью новою, иною,
   Есть надежда, когда надежды уже нет,
   Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
   Пока смотришь на голую землю,
   Пока видишь только черную землю.
   Но тайна великая совершается -
   Откуда к умершему приходит жизнь?
   Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
   Даже когда умирает".
  
   - Я не хотела лишить его свободы - даже привязываясь к нему мыслью, как нитью, - заговорила Аэй. - Он не должен был страдать, он должен был быть свободен. Никто не знал мою печальную и радостную тайну. Я всегда вставала до рассвета, и, прежде чем всходило солнце, просила Великого Табунщика быть с этим белогорцем - даже имени его не оставалось у меня во владении! - быть с ним весь грядущий день и не оставлять его. А потом начинался мой день - подоить корову, растопить очаг, накормить братьев и больную мать, пойти набрать хвороста и кореньев, может, если повезет, наловить рыбы или поймать в силки птицу или зайца... Но такое бывало редко. У меня был отцовский лук, порой я могла подстрелить какую-нибудь птицу в роще.
   - Ты умеешь стрелять из лука? - восхищенно спросила Сашиа.
   - Да - мой отец был охотник, в нем была кровь степняков. Он научил меня многому - как чувствовал, что рано нас оставит. Впрочем, стрелять из лука - дело нехитрое, это проще, чем вышивать. Я вышиванию так и не успела по-настоящему обучиться, хотя всегда очень хотела. Прясть, ткать, шить - могу, а вышивать - нет.
   Она по-матерински ласково посмотрела на Сашиа, которая, наконец-то принялась за еду, и подлила ей в чашку топленого молока.
   - Однажды я увидела его во второй раз - он шел, никого не замечая, по той тропе, что вела к водопаду, и глаза его были погасшими, словно предрассветные звезды. Мне стало жаль его и страшно за него, я хотела побежать за ним, но между нами лежал глубокий овраг, который оставил после себя весенний горный поток, и, прежде чем я через перебралась через овраг, Игэа скрылся из виду. Но я встретила странника-эзэта - он спешил по той же тропе, и встревожено оглядывался по сторонам.
   "Не видела ли ты, дочка, молодого белогорца в белом шерстяном плаще?" - спросил он меня.- "Душа моя неспокойна о нем".
   Я рассказала ему обо всем, что видела.
   "Я поспешу за ним, - сказал он, - а ты ступай в вашу хижину к больной матери и братьям, и жди". Откуда он узнал о том, что моя мать больна и что у меня есть братья?
   - Дедушка Иэ многое знает, - проговорила Сашиа.
   - Да, это был он... Когда я добежала до хижины, сердце мое стучало сильнее, чем стучит оно от обычного бега. Я не смогла сидеть дома, как велел мне незнакомый эзэт - я не знала, что его имя Иэ - а схватила кувшин, чтобы идти на источник неподалеку. Один из моих братьев увязался со мной - он сказал, что он уже большой для того, чтобы меня защитить. Ему было уже целых десять лет! - Аэй печально улыбнулась и помолчала, словно вспоминая о чем-то, чего ей не хотелось рассказывать даже Сашиа. - Там, у источника, я и встретила Игэа - он шел к нашей хижине.
   - Проходи своей дорогой, подобру-поздорову! - закричал мой брат и уже поднял с земли камень, чтобы бросить в белогорца. Я запретила ему это делать и зачерпнула воды. Платок слетел с моей головы в речной поток - и его сразу унесло вниз по течению. Смущенная, я закрыла лицо руками.
   - Ты такая красивая, Аэй, - осторожно сказала Сашиа.
   - Тогда, наверное, была красивая - мне было меньше лет, чем тебе сейчас.
   - Что же сказал тебе Игэа?
   Аэй взяла ладони Сашиа в свои и помедлила с ответом.
   - Он спросил: "Я слышал, вы бедно живете. Я хочу отдать вам эти деньги - мне они больше не понадобятся". Это были очень неожиданные слова, и я стала его благодарить - у нас закончилась мука, я развела последнюю горсть, для того, чтобы испечь лепешек. Я пригласила его в дом, как того требует гостеприимство. Про себя я подумала, что если его еще не оттолкнуло от меня мое мнимое бесстыдство, когда мой платок упал в воду (ведь так делают и негодные девчонки нарочно - чтобы покрасоваться перед молодыми мужчинами), то нищета нашей лачуги, несомненно, оттолкнет его. Но как я была счастлива, что шла рядом с ним по тропе! Я говорила тогда себе - я часто разговаривала сама с собой в моих мыслях - это больше, чем я могла бы желать, я буду это помнить, пока я дышу.
   - Игэа вылечил твою маму? - спросила Сашиа и сразу поняла, как некстати прозвучали ее слова.
   - Ее уже нельзя было вылечить, но он очень облегчил ее страдания. Он уже тогда был искусен во врачевании, лучший ученик старого ли-шо-Маэ, жреца Шу-эна Всесветлого и Фериана Пробужденного... Я помню, мать сразу заворчала - "Ты еще не закрыла мне глаза, а уже скинула свое покрывало, чтобы приводить в дом мужчин!". Я схватила какую-то тряпку и накинула на себя, сгорая от стыда. Но тут Игэа сказал, что он - врач-белогорец. Мать и тут не поверила и сказала, что по всему видно, что он - фроуэрец. Я думала, что он теперь рассердится и уйдет, а он просто улыбнулся. Что за дивная у него улыбка! Он осматривал маму, а я разводила огонь в очаге, чтобы угостить чем-нибудь гостя, и следила за ним краем глаза. Я сразу заметила, что он действует только левой рукой. Я стала ему помогать, и он удивился и сказал: "Какая ты ловкая, дитя!" Он назвал меня так - "дитя", а сам ведь был не намного старше! И я обиделась, а моя мать сказала: "Когда я еще могла ходить, меня звали во все здешние деревни повивальной бабкой, и дочке моей я успела передать это ремесло". Игэа прописал настой из трав, а потом сказал, что сделает его сам и принесет его к вечеру. Но принес он его очень скоро, отдал мне и долго смотрел на меня. "Что ты смотришь на меня, белогорец?" - спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, чтобы не выдавал он моего волнения, от которого я вся трепетала. "Уходи в свои горы - тебе надо готовиться, чтобы стать великим жрецом Всесветлого". "Я никогда не смогу стать им", - сказал он, откинул плащ и показал мне свою безжизненную правую руку. А потом добавил: "Но я уже совсем не жалею об этом".
   И тут Аэй рассмеялась.
   - А потом он каждый день приходил и сидел у ручья, на том берегу, и смотрел на нашу хижину. Мои младшие братья полюбили его и уже не дразнили фроуэрцем. А когда он сказал мне, что хочет взять меня в жены, они так радовались, что свалились с дерева, на котором сидели, прячась, чтобы подслушать наш разговор... А я не верила тому, что происходит, и плакала о великого счастья. Мать говорила мне: "Что же ты, доченька! Соглашайся. Все выходят замуж. Ну и что, что он фроуэрец".
   - А почему вы поселились в Аэоле, а не во Фроуэро? - спросила Сашиа.
   - Почему? - глаза Аэй стали грустными, и Сашиа пожалела, что произнесла эти слова.
   - Почему... - повторила Аэй. - Мать Игэа - она осталась уже вдовой к тому времени - была против брака своего единственного сына с нищенкой соэтамо. Но он женился против ее воли. Игэа пошел против воли матери и всей своей родни, чтобы жениться на нищенке из хижины у водопада.
   Аэй заметила изумление Сашиа и горько добавила:
   - Ты думала, что Игэа - маменькин сынок? Ведь так его высмеивает частенько его бывший лучший друг.
   - П-почему... бывший? - заикаясь от растерянности и смущения, проговорила Сашиа.
   - О дитя! Только не плачь, не плачь опять - ты ведь здесь совсем не причем! Аирэи Ллоутиэ забыл о своем друге детства, о друге из Белых гор, и не вспомнил бы никогда, если бы не Зарэо... и не Иэ, конечно. Это ведь Иэ уговорил Зарэо напомнить Миоци об Игэа. Зарэо колебался, не хотел - он тоже понимал, что Миоци...
   - Нет, нет! - схватила Сашиа ее за руки. - Нет, это не так! Ты сама знаешь, что это не так! Ведь сам Игэа говорит, что их дружба с моим братом снова ожила...
   - Дитя мое, - строго сказала Аэй. - Дитя мое! Пойми, что твой брат прошел посвящение - и не одно, а два. Люди меняются, очень меняются после них. Игэа не принял ни одного из белогорских посвящений, и он такой же, каким был много лет назад. Но его друг уже носит другое имя, о Сашиа Ллоутиэ! Твой брат уже - не Аирэи Ллоутиэ, он - Миоци, великий жрец Всесветлого. Он сменил воду на камень.
   - Нет, Аэй, нет! Он такой же, каким я помнила его, когда он нашел меня в общине дев Шу-эна! - почти в отчаянии воскликнула Сашиа и сжала свою голову руками, словно хотела что-то забыть.
   Аэй печально и сострадательно смотрела на нее - она знала, что сердце сестры ли-шо-шутиика уже давно почувствовало правоту этих слов...
   Встреча
   Тэлиай взяла чугунный утюг с жарко натопленной плиты и чуть не уронила его, увидев входящего Иэ.
   - Батюшки мои! - вскричала она и, проворно поставив утюг на прежнее место, засуетилась. - Пойдемте в господский дом, что это вы задумали в прачечную ходить!
   Иэ улыбнулся и сел на тюки с выстиранными вещами, что стояли на каменном полу у стены.
   - Я хочу поговорить с тобой, Тэлиай. Аирэи все равно еще долго не вернется из храма.
   Тэлиай принесла эзэту освежающий напиток в кружке с затейливым узором.
   - Отчего у тебя так много стирки, Тэла? - спросил он.
   - Да вот, наводим порядок, а то больше недели полон дом был этих... белогорцев, прости меня Небо. Гостили, пировали - это, оказывается, только наш Аирэи по белогорским правилам живет, а остальные и едят, и пьют, и с рабынями из храма Уурта развлекаются.
   Тэлиай вздохнула и плюнула на зашипевший утюг.
   - С ними был и ли-шо-Йоллэ? - спросил Иэ, заметно волнуясь.
   - Нет, не было такого.
   - Слава Небу. Он предводитель "орлов гор", с ууртовцами они, значит, по-прежнему не общаются. Хорошо. Хоть что-то хорошо.
   Иэ помолчал, потом снова спросил:
   - А что это были за белогорцы? Откуда?
   - А Уурт их знает. Дружки Нилшоцэа. Готовятся к празднику открытия нового общего алтаря Уурта и Всесветлого. Иокамм предложил разместить эту ораву в нашем доме, так как Аирэи - белогорец. Ну и насмотрелись мы на них, право слово! Хорошо, что бедную мкэн Сашиа за день до этого Аирэи отправил к воеводе Зарэо, за город, в его имение. Ей-то с ними под одной крышей быть совсем уж зазорно... А наш Огаэ-то, ни живой ни мертвый ходил, только спрашивал: "Мкэ ли-шо, это белогорцы? Мкэ ли-шо, а почему они спят до обеда? А почему тогда они мясо едят каждый день? А почему они не молятся совсем?"
   Иэ хмыкнул.
   - Вам смешно, а ли-шо-Миоци за такие вопросы впервые руку на мальчонку поднял, с тех пор, как в дом его взял!
   - Аирэи выпорол Огаэ?! - воскликнул Иэ.
   - Нет, нет, ло-Иэ - не порол он его, болезного, куда там пороть. Дал подзатыльник - но рука-то у Аирэи тяжкая.
   - Ну, подзатыльник - это ерунда, - успокоился Иэ. - Уверен, что после этого подзатыльника Огаэ до отвала наелся твоих пирогов.
   - Да уж конечно, мне его жалко - что же это, ребенка ни за что, ни про что бить? Ну, спросил он про этих боровов, будто сам хозяин не видит, что это за белогорцы такие. У самого, поди, в печенках сидят! Так что ж, злость теперь на дитяти срывать? Его же там, поди, учили в Белых горах, как себя в руках держать. И на Сашиа он напустился тогда - из-за чего, спрашивается? Что девочка наша дурного сделала? Ласковое слово нашему бедолагу сказала? А до этого его каждый день перевязывала, как ли-Игэа велел? - говоря эти слова, Тэлиай понизила голос. - Да мне самой страшно было к нему притронуться, а ему-то, ему-то самому каково! Страдания-то какие! Нет, белогорца нашего как шершень укусил - накричал на сестру, та перепугалась так, что слова вымолвить не могла. А потом давай ее допрашивать в своей комнате - дверь не закрыл плотно, я все слышала - что там да как у них было с Каэрэ. Она сначала говорила-говорила, тихо так, потом поняла - он не верит, и плакать начала, я сама с ней заплакала, в платок, чтобы не услышал хозяин-то... А он вылетел из комнаты, ее оставил одну и письмо Зарэо послал в тот же день... Отправил к этой сорвиголове Раогай. Вы бы сходили, навестили голубку нашу - мне-то никак со всеми этими гостями не вырваться было!
   Иэ молча слушал ее, не перебивая.
   - А что ты гладишь одна, Тэла? - неожиданно спросил он. - Тебе что, помочь некому?
   - Есть кому помочь, рабынь полно, но рубахи для нашего Аирэи я никому ни стирать, ни гладить не позволю, - сердито ответила Тэлиай. - Я же его грудью кормила. Его да Аэрэи моего, что с Табунщиком теперь. Думала ли я, что снова его увижу! Мы же, считай, похоронили его, после того, как его младенцем в общину дев Шу-эна забрали.
   Она благоговейно развесила простую белую льняную рубаху, в которой жрец Всесветлого совершал утренние молитвы перед алтарем, полным клубов благовонного ладанного дыма.
   - Что с ним стало последнее время! Он так изменился, ло-Иэ! Поговорите с ним, может быть, вы сможете его утешить. Я вижу, что глаза его словно потухли, и душа его неспокойна с тех пор, как у нас побывал Нилшоцэа. Может быть, он наворожил и нагнал черную тоску? Они-то, служители Темноогненного, умеют колдовать!
   -Здесь не колдовство, Тэла, - сказал старик. - Аирэи не находит себе места не из-за чар, напущенных Ууртом. Он жаждет встретить Великого Уснувшего, а тот не открывается ему. Зато в Тэ-ане ему открылось многое, с тех пор, как он пришел сюда. Многое из того, что ему ненавистно и далеко от его сердца - и это его гнетет. Он возжигает ладан на алтаре Шу-эна Всесветлого утром, а днем видит, как младшие жрецы-тиики скупают за бесценок этот ладан, а с ним и масло, муку и мед у обнищавших поселян. Он просит Великого Уснувшего явить себя - а тиики обирают до нитки родственников умершего, требуя золота, чтобы Шу-эн перевез покойного к берегу попрохладнее. Он говорит о чистоте и справедливости, которого ждет Шу-эн от людей, он говорит о том, что зло и неправда - скверна под лучами Шу-эна Всесветлого, что она оскверняет руки приносящего дары к жертвеннику - а за его спиной смеются... Он не вкушает с утра хлеба, чтобы предстать до рассвета перед лицом Всесветлого, как воин на страже, а другие жрецы едят каждый день жирную конину жертв Уурта и ждут-не дождутся, когда на алтаре Всесветлого, в их храме, наконец-то начнет жариться это мясо вместо возжжения благовонного ладана. Вот так-то, Тэлиай.
   - Душа его ищет Великого Табунщика и не находит. Я все прошу его, чтобы он открылся моему Аирэи. А вы, ло-Иэ?
   - Прошу и я. Но только Табунщик властен в своей весне. Время, видно, еще не наступило для Аирэи познать его... Что ты так смотришь на меня, Тэла? - воскликнул Иэ в волнении.
   - Ло-Иэ... простите меня, глупую рабыню... У вас глаза, как у покойной мкэн Ийи, матери нашего Аирэи... да и у него такие же глаза...
   Тэлиай, всплеснув руками, схватилась за утюг и вскрикнула - то ли от боли ожога, то ли от осенившей ее догадки.
   - Ло-Иэ! Так вы...Нет, этого не может быть!
   - Нет, не может. Но ты права, Тэлиай.
   - Мкэ Аирэи Ллоиэ! Вы не остались лежать в поле при Ли-Тиоэй?
   - Я упал там. Упал, но не остался лежать, Тэлиай. И я уже не Аирэи из древнего рода Ллоиэ, а странник Иэ, карисутэ.
   - Мкэ Аирэи! Что же вы скрывали от нас все это время, что вы... Ваша сестра, мкэн Ийа, мать ли-шо-Миоци, мать Аирэи Ллоутиэ, так и не узнала, что ее любимый брат жив, а не исклеван грифами в поле.
   - Когда я оправился от ран, - начал медленно Иэ, - я хотел придти к Ийе. Но еще в пути меня настигла весть, что мой племянник, которого назвали, как и меня, в честь тайны водопада Аир, по распоряжению Нэшиа отдан в общину дев Шу-эна на воспитание, а лучше сказать - на смерть. И я молился всю ночь, Тэла, я молился - и решил, что пусть меня считают умершим, пусть я не увижу никого из близких своих, даже бедную девочку мою Ийу, но я сделаю все, чтобы не умер младенец Ийи. Я даже не зашел в дом Раалиэ и Ийи - даже как странник. Рабы могли узнать меня, как сейчас узнала ты.
   Тэлиай покачивала головой в такт его словам.
   - После того, как мой старший брат был казнен споспешниками Нэшиа, я должен был занять его место - чтобы испуганные, несчастные люди Аэолы могли вкушать трапезу Табунщика. Я стал, как говорят уутртовцы, жрецом карисутэ. Они не знают, что у нас нет жрецов, наш единственный Жрец - Великий Табунщик. Никто не подозревал во мне жреца карисутэ. Я был странник-эзэт, не задерживающийся более трех дней в одном селении. Кто-то хранит лодку на чердаке - а я храню е в сердце, и в странствиях своих жду большой воды...
   Тэлиай благоговейно подняла руки. Иэ продолжал:
   - Я молчал и молился, чтобы Великий Табунщик не оставил меня одного в пути. Я отнес Аирэи к деве Шу-эна, жившей у водопада. Она, спасшая меня после битвы у Ли-Тиоэй, одинокая Лаоэй из хижины - она вырастила малыша Аирэи, которого Нэшиа лишил и родителей, и дома...
   - Но я был с ним, - твердо сказал Иэ. - Я пошел с ним в Белые Горы. Я не спускал с него глаз. Он не знал этого, но он, Аирэи младший, чей отец - из рода Ллоутиэ, а мать - из рода Ллоиэ, стал для меня родным сыном. Он прибегал ко мне рассказывать урок, он учился у меня стрелять из лука и карабкаться по отвесным скалам с помощью простой веревки белогорца - и я был рядом с ним. Сердце мое радовалось, когда я понимал, что память его крепка, а ум - ясен. Когда его наказывали - часто, сурово и незаслуженно - душа моя болела, словно в ней оживали раны Ли-Тиоэй. О, сколько раз я готов был рассказать ему, что Великий Уснувший не спит, что его жеребятами полна степь - но останавливал себя. О, зачем, зачем, зачем! - Иэ разрыдался, упал на колени, обхватывая голову руками. Тэлиай упала на колени рядом с ним.
   - Если бы я рассказал ему, он бы выбрал путь твоего сына, Аирэи, выбрал бы, Тэлиай! И этого я боялся. Я не хотел видеть его мертвым. О, я несчастный! Мы бы разделили этот путь с ним, как делили все... Мы шагнули бы к Табунщику...Зачем, зачем я боялся тогда...
   Тэлиай молчала, прижимая седую голову эзэта к своей груди.
   - А теперь он называет историю Табунщика "бабьими сказками", Тэлиай...
   Молитва Великому Табунщику
   Огаэ тайком выбрался из дома ли-шо-Миоци, через незаметную щель в обвитой виноградными лозами изгороди. Она была хорошо знакома им с Раогаэ - сын отставного воеводы часто прибегал навестить своего друга, как для того, чтобы срезать часть пути, так и для того, чтобы не привлекать внимания. Порой Раогаэ, простившись с учителем Миоци, вместе с остальными мальчиками чинно удалялся в направлении своего дома, а потом, обогнув ручей и рощу Фериана, опрометью мчался к заветному лазу, где его уже ждал Огаэ с решенной задачей. Раогаэ вполуха слушал объяснения своего младшего друга - ему вполне хватало тех задач, которыми с ними сегодня полдня уже занимался Миоци - и они наперегонки бежали к пруду купаться, а потом ели теплые медовые лепешки Тэлиай и разговаривали о давних битвах и грозных полководцах. Иногда они говорили и о Повернувшем вспять ладью, но очень осторожно, словно боясь с каким-нибудь лишним словом, произнесенным вслух, потерять ту тайну, что поселилась в их сердцах. "Он несомненно, воссиял!" - говорил Огаэ, а Раогаэ повторял: "Да, воссиял! Фуккацу!" И они смеялись от счастья.
   Огаэ скользнул через лаз и побежал по тропе вдоль речки мимо садов жрецов Фериана, где на уже отцветшие и покрытые темно-красными гроздьями целебных плодов деревья луниэ были предусмотрительно повешены тяжелые кованые сетки с острыми колючками - против птиц. Ветви деревьев неуклюже пригибались, словно стыдясь своего уродливого плена.
   Ученик белогорца миновал сады и вышел к холму, на котором возвышался старый храм Шу-эна Всесветлого - "Лодка". В этот раз мальчик подходил к нему не со стороны базарной площади, а поднялся по нескошенной траве склона. Заходящее солнце бросало длинные теплые лучи на когда-то белые каменные стены, и Огаэ словно впервые увидел, что этот храм - в самом деле, словно огромная рыбацкая лодка, с округлыми бортами и острой кормой, и даже с мачтой - высоким железным штырем, устремленным в вечернее беззвездное небо - но без паруса.
   Он подошел к темнеющему входу - храм был открыт, как всегда. Из черного проема тянуло запахом расплавленного воска и благовоний. Он перешагнул порог и тихо произнес: "Всесветлый да просветит нас!". Ему никто не ответил. Он возвысил голос, повторив свой возглас, который был одновременно и молитвой, и приветствием жрецам-тииикам, но ответа не было. Даже никого из младших служек не было здесь.
   "Все на празднике Фериана", - успокоено подумал Огаэ. Все было так, как он и рассчитывал. Праздник длился уже много дней.
   Ученик белогорца скользнул вдоль стены, мимо каменных подсвечников, на которых совсем недавно, как видно, возжигали для вечерней молитвы благовония. Дым уже рассеялся, и их невзрачные остатки лежали на углях.
   То ли оттого, что снаружи солнце садилось все ниже и ниже, то ли оттого, что горящих свечей было мало, сумрак сгущался. Огаэ достал из-за пазухи и зажег свою припасенную свечку - она стала мягкой от тепла его тела - и поднял ее повыше, освещая себе дорогу. Круг мерцающего света упал на огромную медную пластину на полу, на ней виднелись борозды, составляющиеся в очертания женской фигуры. Огаэ присел на корточки, поднося свечу ближе - края пластины были истерты, словно сотни и сотни ног проходили здесь, а само изображение, подернутое от времени зеленоватой дымкой было нетронутым. Огаэ, привыкнув к темноте, смог теперь различить изображение женщины держащей ребенка, который протягивал руки в стороны. К его протянутым в стороны ладоням подходили те люди, что истерли своими ступнями медную пластину так, что она по краям была значительное ниже самого изображения, создавая ему какую-то странную, неровную раму.
   Огаэ только сейчас заметил грубо выбитые буквы, идущие поперек изображения. Шевеля словно внезапно опухшими губами, он прочел вполголоса: "Я, имярек, будучи по крови презренным и гнусным сэсимэ, потомком гнусных и презренных карисутэ, согласно повелению великого Нэшиа, правителя Аэолы, Фроуэро и островов Соиэнау, пришел сюда, как подобает, чтобы отречься от Великого Табунщика, и попрать ногами это нечестивое изображение".
   Огаэ прерывисто вздохнул. Сюда приходили отрекаться потомки тех карисутэ, которые уцелели при гонениях Нэшиа, люди, которых называли "сэсимэ" - "презренные". Их предки не были убиты, потому что они тоже отреклись от Великого Табунщика, и им была сохранена жизнь. Его отец был сэсимэ и поэтому их лишили имения, когда усилилась строгость законов против потомков карисутэ. Ежегодные посещения этого храма для отречения снова стало обязательным, и как тогда, при Нэшиа, многие неблагонадежные были казнены или лишены имущества.
   "Они не хотели наступать на священное для карисутэ изображение, поэтому становились только на самый край", - вдруг понял Огаэ.- "Вот почему он так истерт". Он вспомнил, как мучительно было отречение всякий раз для его отца - он делал это вопреки собственному желанию, ради того, чтобы Огаэ был вычеркнут из списков сэсимэ и мог жить, не как "презренный", а как обычный аэолец. Но, как сказал дедушка Иэ, отец верил в то, что Табунщик воссиял, его сердце принадлежало Табунщику, как сердце сына Тэлиай - Аэрэи. Поэтому оно и разорвалось от боли в тот день...
   Расплавленный воск обжег ему пальцы. Он поднялся. Впереди белела покрытая штукатуркой стена - чтобы достичь ее, надо было пересечь зал. Почти бегом он бросился к ней - пламя свечи в его руке затрепетало и едва не погасло. Он задел ногой какой-то треножник и тот со звяканьем упал. Огаэ остановился, слушая удары своего сердца. Никто не окликнул его. Вдалеке с легким шипением догорали свечи. Тьма сгущалась.
   Он стоял перед стеной, покрытой белой штукатуркой, и желтый круг от его свечи подрагивая, искажался в ее выбоинах.
   "Здесь можно поговорить с Великим Табунщиком, который повернул Ладью вспять", - повторил про себя слова Тэлиай Огаэ. Почему - она так и не смогла ему ответить. Так было принято - порой люди ставили у стены цветы и прикасались к ней рукой, порой - зажигали свечи. Раньше Огаэ думал, что это - одно из храмовых суеверий, о которых строго предупреждал его учитель Миоци, но Тэлиай рассказала ему, что сюда приходят не только поклонники Шу-эна Всесветлого - зажигать свечи о своих умерших родственниках, которых он перевозит за горизонт в страну забвения, но и те, кто верит Великому Табунщику. Огаэ был уверен, что с Великим Табунщиком можно здесь поговорить, он стоит рядом, за стеной, и непременно услышит. Он прижался лбом к штукатурке и шепнул:
   - Великий Табунщик! Я - Огаэ, ученик ли-шо-Миоци. У меня был...есть...он умер, мой отец, Ты не мог бы...я просто слышал, что ты умер, а потом воссиял...вот...просто я подумал - ты же сильнее и Шу-эна, и Фериана, и У... раз ты воссиял? - прошептал Огаэ.- Забери, пожалуйста, то есть я хотел сказать - пусть сотворит твоя рука... нет, я не то хотел сказать, понимаешь, я еще только учусь правильно молиться... меня учит ли-шо-Миоци, он очень хороший, он в тебя не верит, но ты не думай - он добрый...он меня взял навсегда к себе, и не в рабы, а просто в ученики...а когда папа умер, он сказал, что я ему как сын...я ему не сказал, что я пойду сюда, к тебе - он не позволил бы... а мне очень надо, потому что ты же знаешь - ты один воссиял, так что я хочу попросить..., - он сделал глубокий вдох, набираясь смелости, и выпалил: - Ты не мог бы сделать так, чтобы папа меня не забыл? Вдруг ты случайно пойдешь за горизонт...по делам...- торопливо добавил он. - Ну, если случайно его увидишь, ты с ним поговори, и он все вспомнит! Он быстро меня вспомнит! Или... или забери его с собой - чтобы он не оставался за горизонтом...он любил тебя, а приходил сюда отрекаться только из-за меня...ты не думай, он тебя очень любил, и велел дедушке Иэ мне о тебе рассказать.
   Огаэ вдруг густо покраснел - Великий Табунщик ведь и есть сам Великий Уснувший, он и так все знает, а он ему все рассказывает, да еще так бессвязно и сбивчиво. Он прижался лбом к белой стене. Свеча стекла на его руку горячими каплями и воцарилась тьма.
   - Пожалуйста, - хотел прошептать Огаэ, но из его пересохшего горла не вырвалось ни звука. Он сглотнул и попытался снова произнести имя того, к кому он пришел, и голос его прозвенел под сводом лодки-храма:
   - Великий Табунщик!
   Сноп золотого пламени на мгновение озарил храм, ослепив Огаэ. Он радостно воскликнул, не понимая зачем:
   - Эалиэ! Эалиэ, эалиэ!
   Клич белогорцев разнесся по освещенному последними предзакатными лучами солнца храму. Повергнутое на землю медное изображение женщины с ребенком озарилось светом, и Огаэ увидел, что голова ребенка, которого она держит на руках, вписана в перекрестье линий. Не понимая, что делает, он схватил кусочек угля и начертил такой же знак на побеленной стене.
   - Ах ты пакостное сэсимское отродье! - крепкие руки сдавили его горло. Солнце уронило свой последний луч на мальчика и двух храмовых служек, и ушло за горизонт.
   ...Храмовые служки приволокли его на пустую рыночную площадь, где в беседке скучая, сидел за кувшином вина какой-то важный человек в черном плаще. Огаэ, полузадушенный и избитый, едва мог стоять и совсем не мог говорить - страх не отпускал его горла, даже когда служка разжал свои пальцы.
   - Молился у стены самому Табунщику? - переспросил человек в черном плаще и неожиданно хлестнул Огаэ тяжелой плетью. Тот не вскрикнул, а только судорожно втянул в себя воздух.
   - Как твое имя?
   Огаэ молчал, беззвучно раскрывая рот - он не мог произнести ни слова, как ни пытался.
   - Какой-то побродяжка, - сморщил нос служка.
   - Посадить его на кол, да и дело с концом, - сказал человек в черном плаще и махнул рукой стоявшем неподалеку стражнику. - Забери-ка его.
   Огаэ сначала не понял, что случилось, но когда стражник потащил его прочь из беседки, он осознал происходящее так ясно, как будто в голову ему ударила молния. Его казнят сейчас же, и как мучительно! Он бешено вырывался из рук стражника, но по-прежнему не мог кричать - голос пропал. Наконец, он укусил его за палец, и стражник отшвырнул его на землю, как лягушонка.
   - Не справиться с одним мальчишкой, что ли? - раздраженно проронил человек в черном плаще.
   Огаэ, наконец, связали и стражник, взяв его за ноги, словно тушку зайчонка, понес на место на площади, где обычно проходили такие казни.
   Площадь была пуста. Если бы только кто-нибудь его увидел, узнал, сказал учителю Миоци! Завтра утром Тэлиай придет на рынок и увидит...его. Стражник бросил Огаэ на твердую землю, человек в черном плаще повернулся к нему спиной и огромный красный круг на черной ткани отразился в расширенных от ужаса глазах мальчика. Это сокун! Храмовый воин Уурта! Последняя надежда, какой бы призрачной она ни казалась, погасла - сокуны не знают пощады.
   Вдруг Огаэ ощутил, что за его спиной кто-то есть. Он не мог повернуться из-за веревок, но был уверен, что кто-то в это мгновение стал за его спиной - такой же мальчик, как и он сам, чтобы быть с ним до конца. Через мгновение он понял, что это был он - Великий Табунщик. Страх ушел, невидимая рука перестала сжимать горло.
   - Я ученик ли-шо-Миоци, - громко и четко проговорил Огаэ. - Отпустите меня к моему учителю.
   Сокун резко обернулся и впился глазами в Огаэ. Мальчик-Табунщик стоял за его спиной, но сокун не мог этого видеть. Огаэ же знал - они были теперь вдвоем, и ему ничего не было страшно.
   - Я - ученик ли-шо-Миоци, - начал он снова.
   - Почему ты был в храме? Почему ты называл имя Табунщика?
   - Я - ученик ли-шо-Миоци, - упрямо повторял Огаэ.
   - Заткнись! - крикнул сокун, и обратился к стражнику:
   - Отведи мальчишку в тюрьму, и сообщи великому жрецу Шу-эна, о том, что его питомец шастает по неположенным местам... Я позже составлю доклад для ли-шо-Нилшоцэа...думаю, его заинтересует эта история.
  
   ...Когда в тюремный подвал вошел ли-шо-Миоци, Огаэ, уже освобожденный от веревок, бросился к нему, не разбирая дороги, мимо скованных узников.
   - Беги, мальчик, беги на свободу...- зашумели изможденные голоса, в которых сквозила тень радости.
   - Учитель Миоци! - он схватил его руки, целуя их.- Простите меня!
   Миоци ничего ему не ответил, лицо его было усталым, возле глаз залегли тени.
   - Всесветлый да не лишит вас своей милости! - сказал он, возвысив голос, как показалось Огаэ, через силу. Рабы Миоци внесли в подвал кувшины с водой и лепешки, и стали кормить и поить заключенных. Среди страдальцев пронесся шепот:
   - Это белогорец Миоци... Служитель Всесветлого из рода карисутэ...
   Кто-то выкрикнул:
   - Небо да осенит тебя! Весна да коснется тебя!
   Неизвестно, услышал ли это Миоци. Крепко сжав руку Огаэ, он стремительно вышел с ним во внутренний двор тюрьмы. Небо над их головами было черным - облака закрывали звезды. На каменных плитах подрагивали красные отсветы от факелов, укрепленных на глухих стенах. Сокун в черном плаще неспешно подошел к великому жрецу Шу-эна Всесветлого.
   - Миоци, - сказал он с развязной усмешкой, опуская положенные слова "ли-шо", - Миоци! Так что делал в том храме этот щенок?
   Ли-шо-шутиик выпрямился и будто стал еще выше. На его лице плясали блики от пламени факелов. Он смерил сокуна взглядом, и в его темных зеленых глазах были презрение и гнев.
   - С каких это пор младшие жрецы Уурта так разговаривают с ли-шо-шутииками и белогорцами? - негромко, но весомо спросил он.
   Сокун стиснул зубы от ярости.
   - Л и - ш о Миоци может ответить мне, что его ученик делал у стены Табунщика?
   - Я ответил Уэлишу. Ты можешь спросить его.
   - Счастье твое, Миоци, что ли-шо Нилшоцэа еще не вернулся из Фроуэро! - прошипел сокун.
   - Может быть, - с этими словами Миоци отвернулся от него и еще крепче сжал руку Огаэ - так, что от боли у мальчика выступили слезы на глазах.
   - Мкэ ли-шо торопится? - раздался снова голос сокуна.
   - Да, - отрывисто бросил Миоци, ускоряя шаг. Огаэ, задыхаясь, едва поспевал за ним.
   - Если даже мкэ ли-Уэлиш счел достаточными твои слова о том, что ты сам послал этого щенка молиться в месте смерти его отца, а он тебя не так понял, это не освобождает мальчишку от наказания!
   Миоци остановился. Огаэ инстинктивно спрятался за его ноги.
   - Я сам накажу его, - на этот раз в голосе Миоци зазвенел металл. - Прикажи открыть для меня малые ворота - я и так слишком долго здесь задержался.
   ...Вороной конь нетерпеливо прял ушами. Миоци молча посадил, почти бросил, Огаэ на спину коня и прыгнул в седло сам.
   - Простите меня, учитель Миоци, - начал Огаэ.
   - Об этом - после, - оборвал его ли-шо-шутиик, пуская коня рысью. Огаэ вцепился в гриву. Его мутило от голода и быстрой езды, но чувствовал себя счастливым. Миоци пришел за ним, чтобы вызволить из рук сокунов! Даже мысль о неминуемом наказании за ослушание не страшила его. Может быть, потому, что учитель Миоци еще никогда не наказывал его за все то время, что Огаэ у него прожил.
   ...Им открыла Тэлиай и поспешно прижала к себе Огаэ.
   - Нет, Тэла, - строго сказал Миоци, снова больно сжимая плечо своего воспитанника, - довольно было нежностей. Идем, Огаэ.
   - Мкэ Аирэи! Неужто вы ему и поесть не позволите?! - взмолилась Тэлиай. - Поговорили бы с ним завтра, а сейчас пусть бы поел и выспался. Завтра бы и пожурили его...
   - Пожурил? - Миоци повысил голос, и Тэлиай испуганно съёжилась под своей шалью. - Пожурил? Этого, боюсь, будет мало после всего того, что он натворил.
   - Мкэ Аирэи...
   - Меня зовут ли-шо-Миоци, Тэлиай, - отрезал жрец Всесветлого. - И хватит об этом. Ступай к себе. Огаэ, идем.
   Они шли через сад - долго, очень долго, как казалось мальчику - пока не достигли того места, где днем обычно проходили занятия с учениками. Миоци тяжело опустился на поваленный бурей ствол дерева. Он поставил Огаэ перед собой и велел:
   - Отвечай мне. Что ты делал в Ладье Шу-эна?
   Огаэ уже не чувствовал себя таким счастливым, как еще совсем недавно. Он уставился на деревянный диск с серебряными буквами, висевший на груди Миоци, не смея поднять глаз.
   - Отвечай!
   Миоци приподнял его голову за подбородок и в неверном свете появившихся в разрывах туч редких звезд его запавшие глаза показались ученику черными. Огаэ увидел совсем близко бледное, усталое лицо своего наставника и его сердце пронзила острая жалость.
   "Он, наверное, очень расстроен и утомлен", - подумал Огаэ.
   - Отвечай мне!
   - Мкэ ли-шо... - Огаэ смолк.
   Миоци слегка встряхнул его за плечи.
   - Продолжай!
   - Я... молился... Великому Табунщику, - выдохнул Огаэ.
   - Что?!
   Миоци резким движением сорвал со своего пояса жесткую веревку. Ее, сплетенную из волокон сердцевины пальмы, дают белогорцам при первом посвящении. Сердце Огаэ сжалось. Он молча снял рубашку и уткнулся лицом в теплую шероховатую кору дерева. Рука у Миоци, наверное, очень тяжелая... Огаэ заранее закусил губу, чтобы не кричать - надо постараться показать Миоци, что он не зря учился у белогорца...
   Раздался свист и глухой удар. Затем - еще и еще. Сжавшийся в комок Огаэ не понимал, отчего он не чувствует боли. Он осторожно выглянул из-под своего локтя.
   Миоци опустил занесенную руку.
   - Оденься и иди к Тэлиай, - сказал он. - Но в следующий раз я выпорю уже не ствол дерева.
   +++
   ...Огаэ, вымытый и накормленный, уже давно лежал под одеялом в своей комнате, но сон все не шел к нему. Он думал о ли-шо-Миоци, о том, как он изменился за последнее время, с тех пор как у них останавливались эти странные ненастоящие белогорцы. Огаэ не сомневался в том, что они были ненастоящими, но о них с Миоци он больше не разговаривал, с тех пор, как схлопотал подзатыльник. У ли-шо-Миоци очень много дел, он - один из великих жрецов, и от него зависит, какие порядки будут в Тэ-ане. В Иокамме, совете Аэолы, где ли-шо проводит целые дни, обсуждают важные дела - по какой цене продавать хлеб и как договориться с фроуэрцами, чтобы они брали меньшие пошлины с аэольских купцов, а самое главное - чтобы не соединять алтарь Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта. И что нельзя приносить человеческие жертвы, хотя Уурту их иногда приносят. Он слышал, что с Каэрэ чуть было не случилось что-то такое, но ему строго-настрого сейчас запрещено даже упоминать его имя. Раньше он мог поговорить о Каэрэ с мкэн Сашиа, но теперь она живет у воеводы Зарэо, учит вышивать его дочь Раогай. Раогаэ, брат Раогай, говорит, что его сестра терпеть не может Сашиа. Сашиа всегда была печальна, но она очень была добра к нему, Огаэ, и с ней еще можно было поговорить о Великом Табунщике. А Каэрэ сейчас у ли-Игэа, ему там, наверное, хорошо. Ли-Игэа очень добрый, но он какой-то другой, чем ли-шо-Миоци. Во-первых, он говорит очень странно, даже иногда смешно - потому, что он фроуэрец, хотя, конечно, он совсем другой фроуэрец, чем сборщики податей и их воины. Они смуглые, черноволосые, пахнут конским потом и бросают зерна черного ладана в огонь Уурта - и языки пламени тоже становятся черными. Ли-Игэа светловолосый, как ли-шо-Миоци, и от него пахнет каким-то особым, священным горьким запахом благовоний. И он, конечно, не поклоняется Уурту - иначе они не дружили бы с ли-шо-Миоци. Он посвящен Фериану, Великому Пробужденного. В эти дни идет великий праздник Фериана, значит, ли-Игэа в Тэ-ане. Наверняка он зайдет к ним, и ли-шо разрешит Огаэ посидеть рядом с ними, пока они разговаривают. Пусть бы пришел он поскорее, ли-Игэа - тогда учитель Миоци не будет таким печальным и усталым, как в последние дни. Он весь день в Иокамме, а ночами молится Великому Уснувшему, а тот не отвечает.
   Ступени лестницы заскрипели. Огаэ юркнул под одеяло. Миоци, с зажженной свечой в руке, неслышными шагами вошел в комнатку и вгляделся в лицо ученика.
   - Ты ведь не спишь, Огаэ?
   Мальчик, поняв, что притворяться бессмысленно, открыл глаза и сел.
   - Нет, учитель Миоци.
   Как в ту далекую ночь, желтая луна опять заглянула в окно. Миоци поставил свечу на высокий табурет, и, присев рядом с Огаэ, дотронулся до его лба своей огромной ладонью.
   - Не болен? - спросил он, и в его голосе послышалась тревога.
   Огаэ мотнул головой, порывисто схватил руку учителя и несколько раз поцеловал его ладонь, покрытую шрамами от ожогов.
   - Ты что?! - удивился Миоци.
   - Мкэ ли-шо... - Огаэ не мог говорить из-за нахлынувшей жалости к Миоци. - Мкэ ли-шо... Я очень дурно поступил сегодня... Я огорчил вас...
   Он испугался, что сейчас расплачется, и так оно и случилось. Миоци не рассердился.
   - Тебе бы девочкой родиться, - сказал он неожиданно добродушно.
   - Нет! - испуганно замотал Огаэ головой - как будто Миоци мог настолько круто изменить его судьбу. Миоци улыбнулся.
   - Хочешь посмотреть на звездный дождь? - спросил он. - Пойдем на крышу.
   Он поднял Огаэ на руки - он давно уже так не делал. Мальчик рассмеялся от восторга. Они поднялись на крышу по ветхой лестнице и сели рядом на маленькой террасе среди цветов.
   Звезды чертили по очистившемуся от туч небу тысячи ярких линий и гасли далеко в степях за рекой.
   - Ты молился Великому Табунщику о своем отце, Огаэ? - спросил Миоци.
   - Как вы догадались? - растерялся тот.
   Миоци положил ему руку на плечо, обнимая, как равного. Они посидели молча.
   - Ты уедешь на днях к ли-Игэа. Будешь жить у него, - вдруг сказал Миоци.
   - Мкэ ли-шо! - Огаэ вскочил на ноги, потом упал на колени - Миоци подставил руки и поймал его в охапку.
   - Ты что? - удивленно и немного сердито спросил белогорец. - Я запретил тебе становиться на колени перед кем-либо, кроме Великого Уснувшего.
   - Мкэ, не выгоняйте меня... выпорите меня... по-настоящему... но не выгоняйте меня...
   Огаэ барахтался в объятиях Миоци, не сразу заметив грустную улыбку своего наставника.
   - Огаэ, это вовсе не наказание. Я же не отправляю тебя к Игэа навсегда - всего лишь на несколько недель. До зимы. Я сейчас очень занят, мне некогда с тобой заниматься, а ты должен поскорее подготовиться к первому испытанию на младшего писца. Игэа подготовит тебя гораздо лучше, чем я.
   - Нет, вы - самый.. самый лучший, учитель Миоци! - выпалил Огаэ и разрыдался, уткнувшись в льняную рубаху Миоци.
   - Огаэ! - строго сказал Миоци, и повторил уже гораздо более мягко: - Огаэ, Огаэ! Так будет лучше...Ты совсем один целыми днями, видишь меня редко, поэтому тебя мучают печальные воспоминания, и ты начинаешь делать всякие глупости. У ли-Игэа ты не будешь чувствовать себя одиноко. Он и Аэй очень любят тебя. Когда у меня будет меньше дел в Иокамме, к зиме, я заберу тебя назад в Тэ-ан. И потом - я же буду навещать Игэа, и мы будем часто видеться. Да не реви же ты так! Ты же ученик белогорца! А ученик белогорца...
   - ... не должен знать, что такое слезы, - закончил за него Огаэ, всхлипывая.
   Флейта.
   К возвращению Зарэо к доме воеводы было много суеты, толкотни и беготни. Наконец, глава семьи с гостями вошел в убранный к празднику сад, и вскоре начались неторопливые застольные беседы.
   Среди приглашенных был и ли-шо-Миоци. Он уже увиделся с сестрой и успел обменяться с ней кратким приветствием. Она хотела что-то сказать ему, удержав за край плаща, но от строго покачав головой, отстранил ее от себя и Сашиа, ссутулившись под покрывалом, засеменила на женскую половину.
   Среди почетных гостей, кроме Миоци, были старшие воины из полка Зарэо и Иэ, который держался в стороне. Сыну Зарэо, подростку Раогаэ, еще не разрешалось сидеть за общим столом с мужчинами. Дочери Зарэо тоже не было видно нигде.
   - Не могла бы твоя сестра сыграть нам на флейте? - спросил воевода у жреца Всесветлого. По лицу Миоци пробежала тень.
   - Я не прошу твою сестру увеселять нас, подобно флейтистке, - быстро добавил Зарэо. - Просто хотелось бы, пока мы еще не пьяны и можем думать о высоком, услышать что-то из благородных белогорских гимнов. А твоя сестра одинаково искусно владеет и иглой, и флейтой.
   Миоци неохотно согласился.
   - Сашиа! - позвал он ее, отставив кубок с родниковой водой.
   - Да, брат?
   Девушка, сидевшая в тени отцветающего дерева, вскочила и с готовностью подбежала к нему.
   - Сашиа, я бы хотел, чтобы ты сыграла для ли-шо-Зарэо несколько белогорских гимнов.
   Она задержала свой взгляд на лице Миоци - осунувшемся от бессонных ночей и долгих постов, но, встретив его твердый, непреклонный взгляд, отвела глаза.
   - Что бы ты хотел услышать, брат? - тихо спросила она.
   - Мне все равно. Сыграй два или три гимна, а потом сразу же уходи. Я не думаю, что тебе следует присутствовать на пиру.
   - Мне можно будет выйти и попрощаться с тобой, когда ты будешь уезжать, Аирэи? - произнесла она с затаенной надеждой.
   - Я позову тебя, - ответил он.
   Она кивнула, хотела что-то еще спросить, но передумала и стиснула изо всех сил в ладонях свои косы под покрывалом. Только Миоци это заметил, больше никто.
   Раогай, уже вышедшая из своих комнат и сидевшая около куста роз, в ответ на приказ отца небрежно протянула сестре ли-шо-шутиика флейту. Сашиа подошла к фонтану - в его брызгах разбивалось солнце, и десятки маленьких радуг сияли над ее головой. Раогай осталась стоять рядом с отцом, который, как ни в чем не бывало, продолжал разговор с Миоци. Раогай старалась не смотреть на великого жреца, делая вид, что любуется розами, но то и дело, не удержавшись, бросала исподволь на него быстрый взгляд выразительных, слегка раскосых глаз.
   Сашиа сжала флейту в тонких пальцах и поднесла ее к губам. Уже первые звуки заставили гостей Зарэо отвлечься от еды и разговоров. Высокие и сильные звуки флейты сплетались в простую, трогающую до глубины души мелодию-песнь. Она казалась знакомой с детства всем слышавшим его, но никто не мог вспомнить слов.
   Молодой черноволосый воин, сидевший рядом с Зарэо, негромко напел:
   - "Разноцветный лук натянет
   Повернувший вспять ладью..."
   - А, Иллээ, так ты помнишь слова? Вот молодец!
   - Только эту строчку, - ответил адъютант воеводы.
   - Это белогорский гимн? - спросил Зарэо у Миоци, напевая мелодию.
   - Нет, это старая песня народа соэтамо, - не сразу ответил Миоци. - Моя сестра знает ее, так как она воспитывалась в общине при Ли-Тиоэй, а там было много дев Шу-эна из народа с островов Соиэнау.
   - "Он шагнул до горизонта,
   Он шагнул за край небес..."
   - Сестра ли-шо-Миоци - дева Шу-эна? - спросил с уважением Иллээ. - Она уже дала все обеты?
   - С чего бы тебе интересоваться этим, Иллээ? - засмеялся его сосед.
   - Ей еще нет семнадцати лет, - весомо проговорил Миоци. - Как только она достигнет своей семнадцатой весны, она даст все обеты девы Шу-эна.
   - Для тебя нет никакой надежды породниться с великим жрецом, Иллээ! - заметил веселый собеседник молодого воина, но Миоци посмотрел на него так, что тот вмиг потерял свое веселое расположение духа.
   - Вот этого я и опасался, Зарэо, - сурово обратился Миоци к воеводе, вскинув голову. Его светлые волосы рассыпались по плечам, выбиваясь из-под жреческой повязки. Он сделал знак Сашиа.
   - "Он, в расселины сошедший,
   Жеребят Своих нашел..."
   Напев флейты резко оборвался. Сашиа уронила флейту на траву, спрятала лицо в покрывало и пошла прочь, не оборачиваясь на брата.
   Зарэа, желая заполнить неловкую тишину, произнес:
   - Твоя сестра, Миоци, очень скромная и образованная девушка!
   - Да, - кратко ответил тот.
   Он не слышал, как Раогай нагнала Сашиа и зло крикнула ей, что сломает ее флейту.
   Вышивальщица
   На следующий день, когда холодный северный ветер сгибал деревья, Зарэо, сидя у очага, рассказывал детям, как он гостил у своего зятя (вернее, мужа своей племянницы Оэлай) в Энни-оиэ.
   - Там уже все алтари посвящены Уурту и даже в бывших храмах Всесветлого приносят в жертву коней.
   - Это очень грустно, отец, - сказала Раогай. - Странно, отчего только ууртовцы приносят в жертву коней?
   - Они говорят, что конь, как поется в гимнах, первое жертвенное животное, - ответил ее брат, гордый своими познаниями - не зря он так долго ходил в храмовую школу!
   - Но это же не конь, это верный жрец стал жеребенком! Это человек! - настаивала Раогай.
   Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего - ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он - и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого... - пропела она древний гимн.
   - Что ж, дочка, фроуэрцы и человеческие жертвы Уурту приносят.
   - Эти фроуэрцы! - воскликнул Раогаэ, стискивая рукоять кинжала. - Ненавижу их!
   - Как там наша Оэлай? - спросила Раогай о своей двоюродной сестре.
   - Удивительно, что ты о ней спросила, - язвительно заметил брат. - Ты не очень-то любила сестрицу.
   - Грустит по родному дому... - ответил воевода, не замечая слов Раогаэ. - Хорошо, что Мриаэ, ее муж - аэолец, а не фроуэрец. Скоро она подарит ему наследника, а мне - внука, и перестанет грустить!
   - А что, если это будет девочка? - лукаво спросила Раогай.
   - Сохрани Всесветлый, - махнул рукой Зарэо. - С девчонками столько хлопот!
   Тут он, словно вспомнив что-то, нахмурил брови и заговорил все громче и громче:
   - К слову, дочь - полагаю, что ты проводила с Сашиа каждый вечер, учась вышиванию и приличному для девицы поведению? А?! Что ты замолчала?! Пусть твой брат мне ответит вместо тебя!..
   - Отец, я не знаю, право... Вечерами у нас занятия у ли-шо-Миоци. По землемерию и астрономии, - быстро ответил Раогаэ, отводя глаза в сторону.
   - Я не буду учиться у Сашиа, отец! - закричала Раогай, вскакивая на ноги и бросая полено в очаг. Языки пламени взметнулись, едва не выпрыгнув через решетку. - Кто она такая?!
   - Кто она такая?! - прогремел Зарэо. - Она - воспитанница дев Шу-эна, сестра белогорца... а ты... ты... ты уже опозорила мои седины! Зачем ты потащилась на праздник Фериана, подобно распущенным девкам поселян?! Не знаю, что случилось бы с тобой там, если бы не ли-Игэа!.. Так ты в эти дни ничего не делала?! Ты ослушалась меня?!
   Раогаэ уже открыла рот, чтобы что-то ответить, но слова замерли на ее языке. Отец никогда так не сердился на нее. Раогаэ сделал за спиной разгневанного родителя безнадежный жест.
   - Позови Сашиа, сын, - громыхнул Зарэо, откинулся на подушку и хлебнул из чаши. Он был готов вершить правосудие.
   - Принеси-ка мне чресседельный ремень, - кивнул он рабу, подававшему вино. - Он мне скоро пригодится.
   Раогаэ, побледнев, прислонилась к ковру на стене, расшитому сценами из охоты на оленей и других зверей и зверюшек. До этого момента она никогда не обращала внимания на маленького зайчонка, прячущегося под кочкой от охотничьей собаки. Теперь эта вышивка отчего-то бросилась ей в глаза.
   - Вы звали меня, мкэ Зарэо? - раздался негромкий голос, очень похожий на голос Миоци по интонации, но выше и мягче.
   - Да, дитя мое. Как тебе жилось у нас? Садись, расскажи мне.
   Сашиа аккуратно села на циновку на почтительном расстоянии от воеводы и ответила:
   - Спасибо за гостеприимство. Под кровом вашего дома у меня ни в чем не было нужды, ли-Зарэо.
   - Училась ли моя дочь вышивать, как я ей велел, или... - он перевел глаза на Раогай, ставшей уже почти неотличимой от зайчонка с вышивки, -...или ты опять из лука стреляла и по деревьям лазала? А?! Отвечай! - заорал он, отшвырнув недопитую чашу с вином. Она отскочила от косяка, облив входящего раба, и упала к ногам Раогаэ.
   - Не бойся, дитя, к тебе это не относится, - тяжело дыша, сказал Зарэо Сашиа. - Так скажи мне, не бойся, как успехи моей дочери Раогай в вышивании? Она что-то ни одной вышивкой пока передо мной не похвасталась.
   - Ли-Зарэо, я должна вас огорчить... - начала Сашиа, глядя в пол.
   - Нет, ты меня не огорчишь, не огорчишь! - заревел Зарэо, как священный вол Фериана.- Не огорчишь, дитя мое, не бойся! Я так и знал!
   Раогай вжалась в стену. Брат выражал ей взглядом свое сочувствие, поглядывая на орудие расправы, только что принесенное рабом.
   - Успехи вашей дочери еще совсем невелики, и она, смущенная этим, не захотела показывать вам свои вышивки, как я ее ни уговаривала. Но она старается, ли-Зарэо, и со временем, конечно, овладеет этим искусством.
   Раогай громко сглотнула.
   - Значит, она все-таки вышивала? - хмуро, но уже значительно спокойнее спросил воевода. - Что же она вышила?
   - Если ли-Зарэо позволит мне - то, да простит меня молодая мкэн Раогай...
   Сашиа достала лоскутки, на которых путаные и кривые стежки складывались то в кособокую фигуру лучника, то в уродливый цветок, то в хромающие и подпрыгивающие буквы имени "Раогай".
   Раогаэ громко фыркнул, не в силах сдержаться. Его сестра смотрела на происходящее все более и более расширяющимися глазами.
   - Да, дочь, ты старалась, как могла, - успокоено кивнул Зарэо, любуясь кривоногим лучником с перекошенным луком в вывернутых, будто на дыбе, руках, который пытался подстрелить диковинную птицу, похожую на крупную курицу.
   - Я хотела вышить узор твоего боевого знамени, отец, - пискнула Раогай. Ее брат, зажав рот и странно булькнув, выскользнул за дверь.
   - Ну, хорошо, - глаза Зарэо потеплели. - Лучника я оставлю себе на память, дочь моя.
   Он вернул лоскутки Сашиа, и девушка снова спрятала их в своем темно-синем поясе.
   - Дитя мое, откуда у тебя такая глубокая ссадина на запястье? - воскликнул воевода.
   - Я случайно порезалась ножницами, - спокойно ответила Сашиа.
   ...Сашиа разбирала большой разноцветный клубок по ниткам, когда занавесь из тростника в ее комнатке зашелестела. Решив, что это ветер, она встала, закрыла ставни, и взяла кресало, чтобы зажечь лучину - а от нее и светильники на стенах. Но занавесь зашелестела громче, и длинные пальцы Раогай раздвинули сухие стебли тростника.
   - Заходи, - негромко проговорила Сашиа, все еще держа в руке кресало.
   Дочь Зарэо молча вынырнула из тростника. Голова ее была непокрыта, и короткие рыжие волосы едва доходили до плеч. Она явно не знала, как начать разговор и почесав нос, торопливо отвела со лба пышную золотистую прядь. Сашиа тоже молчала.
   Они стояли рядом - две девушки из самых знатных родов Аэолы. Раогай была более юная, чем Сашиа, но статнее и шире в плечах - не случайно на занятиях Миоци спутал ее с братом. Теперь на ней была простая рубаха, доходившая лишь до колен, с разрезом до бедра и с алой лентой на вороте. Стан девушки был охвачен белоснежным шелковым поясом. Она смотрела на Сашиа - и ее карие глаза, в которых обычно плясали озорные искорки, теперь были донельзя серьезны.
   Наконец, Сашиа переступая с ноги на ногу, первая спросила:
   - А я сначала подумала, что это ветер, и закрыла окно.
   - Д-да, сегодня ветрено... - вымолвила дочь Зарэо.
   - Темно, я зажгу светильники?
   - Не надо... - Раогай стала накручивать прядь волос на палец. - Я хотела спросить - ты не хочешь пойти, пострелять из лука? Отец вернул мне мой лук - он его отобрал... ну, после праздника Фериана... короче, ты знаешь.
   - Из лука? Но уже поздно... и ветер...- растерялась Сашиа, сжимая кресало в руке.
   - Нет, конечно, мы пойдем завтра, - уже более уверенно продолжила Раогай. - А сегодня, если ты, конечно, хочешь, я покажу тебе наш сад.
   Сашиа положила кресало на место и кивнула.
   Аэй и Игэа
   - Ты всегда хотел сына, Игэа.
   - Пока не понял, что дочка гораздо лучше.
   - Ты отшучиваешься, как всегда...
   - У тебя такие красивые волосы - я полюбил тебя сразу же, когда случайно увидел тебя без покрывала.
   - Раньше ты говорил про глаза!
   - И глаза тоже.
   - Ну зачем ты говоришь все эти глупости - будто я не знаю, что состарилась...
   - Ты не состарилась ничуть. Дай я тебя еще раз поцелую. Что ты смеешься?
   - Ты любишь делать глупости, Игэа Игэ!
   - Да, люблю, я их много сделал, и ни разу не жалел.
   - Женился на безродной соэтамо?
   - Нет - на мкэн Аэй Игэ. Надо ее еще поцеловать!
   - Игэа!
   - Что?
   - Ты хуже ребенка, Игэа!
   - Наверное.
   - Ты никогда не говоришь со мной серьезно...
   - Почти никогда.
   - Хорошо, почти.
   - Уже все серьезное сказано, зачем говорить об этом много раз?
   - Нет, не сказано - ты не даешь мне сказать ни слова.
   - Хорошо, жена, говори... Нет, не заплетай косу - я так люблю твои волосы...они пахнут по-особенному...
   - Тебе нужны сыновья.
   - Кто это решил?
   - Ты сам мечтал о сыновьях, помнишь, во время моей первой беременности...
   - Теперь ты плачешь...
   - Ты тоже...
   - Я обниму тебя, и мы будем плакать вместе, а потом уснем, обнявшись, и так и проснемся утром. От голоска Лэлы. У нас осталась она, и это главное.
   - У меня - да, но у тебя могут быть еще дети.
   - У нее такая же родинка, как у тебя. Ты, наверное, знала об этом давно, а я недавно заметил. Хотел ее отшлепать за шалости, и рука не поднялась.
   - Ты никогда ее не шлепал, не ври, пожалуйста!
   - Вот я и говорю, что рука не поднимается. Дай я поцелую твою родинку.
   - Игэа!
   - Что?
   - Я хочу поговорить.
   - А мы разве не разговариваем? Что ты хмуришься?
   - Я говорю, что не хочу, чтобы у тебя не было больше сыновей.
   - Лэла стоит двоих мальчишек. Она вырастет, и у меня будет зять. Бедный. Мне его жаль заранее.
   - Игэа, я давно хотела тебе сказать - женись снова.
   - Что?
   - Возьми вторую жену.
   - И третью. Будет три жены, как у ли-шо-Оэо. У него от этого сердце и сдает. А я еще пожить хочу.
   - Игэа!
   - Да, госпожа моя.
   - Игэа, что ты все целуешься, давай поговорим начистоту.
   - Давай целоваться и говорить начистоту. Я не возьму вторую жену. Что за глупости? На что мне она?
   - Она родит тебе сыновей. Тебе надо передать свое искусство.
   - Ты родила мне сыновей... Ты отдала мне все, что у тебя было. Твоя жизнь - моя жизнь. Если она такая у тебя, то и у меня она не лучше и не хуже... У нас одна жизнь на двоих. Как я предпочту тебе кого-то другого ради того, чтобы у меня были какие-то еще сыновья от другой женщины? У нас есть дети, их ничто не в силах отнять от нас - от меня и от тебя.
   - Это правда, Игэа?
   - А это правда, что ты заставляешь меня привести в дом вторую жену, и твое сердце не наполняется ревностью?
   - Да, конечно, я буду ревновать, но я сдержу себя - ради тебя.
   - И мне не надо сыновей ни от кого другого - ради тебя. Ты понимаешь? Посмотри мне в глаза. О, Аэй! Как же я люблю тебя! Как я тебя люблю!
   - Я тоже, Игэа...
   - Мама! Папа!
   Лэла вбежала в родительскую спальню с куклой в одной руке и венком в другой и с разбегу упала между родителями.
   - Доченька! Что с тобой?- вскрикнула Аэй.
   - Это тебе веночек, мама! - она водрузила на голову Аэй венок и удовлетворенно добавила: - Теперь ты красивая.
   - Тебе приснился страшный сон? - Игэа подхватил Лэлу подмышки и поднес к окну.
   - Там жужжат комары, я их боюсь.
   - Смотри - какая луна. Знаешь, что она говорит?
   - Ты опять будешь говорить, что она говорит, что детям пора спать, - надулась девочка, потом добавила. - Хорошо, скажи луне, что я буду с вами спать.
   Огаэ
   - Значит, ты доверяешь мне своего юного белогорца? Надолго?
   - До снега... может быть, и дольше. Я занят в Иокамме целые дни, Огаэ совсем лишен моего внимания. Я решил, что ему непременно надо пожить какое-то время в вашей семье. Огаэ слишком погружен в себя, в мысли о своей утрате. Это не служит ему на пользу. Подготовь его, пожалуйста, к экзамену на младшего писца - я хочу, чтобы он поскорее его сдал. Мало ли что может случиться в жизни.
   - Я очень рад, что мальчишка поживет у нас, - кивнул Игэа. - И Аэй тоже.
   - Кроме того, я хотел бы совершить паломничество в Горы, а Огаэ слишком мал для такого трудного пути, так что я опять надеюсь на то, что ты меня выручишь и позаботишься о нем, сколько потребуется.
   - Ты что, думаешь навсегда остаться в Белых Горах?- встревожился Игэа.
   - Если бы не Сашиа, я бы даже не задумался об этом. Ушел бы через месяц моей жизни в Тэ-ане. Здесь нет времени для созерцания, молитвы, здесь нельзя встретить Великого Уснувшего... Интриги, сплетни, борьба за власть...
   - Но пока ты здесь, Шу-эну и Уурту поклоняются раздельно. Стоит тебе уйти, и их алтари будут соединены, и везде будет зажжен темный огонь, - возразил Игэа.
   - Он и так будет зажжен везде рано или поздно. Нилшоцэа ждет одного из главных советников царя Фроуэро. После этого они вместе поедут в Миаро, и, возможно, Нилшоцэа вернется оттуда с печатью наместника. Тогда Иокамм и его слово уже ничего не будут значить. Ли-шо-Оэо стар, хранитель башни слег и не встает с постели.
   - Ты единственный белогорец в совете - и ты его добровольно покинешь?!
   - Я же сказал, что не покину... пока. Но я так хочу уединения, тишины, молчания. А в Тэ-ане их нет.
   - А что говорит Иэ?
   - А почему ты спрашиваешь меня об этом?- слегка сдвинул брови Миоци.- Я еще не говорил с ним об уходе. Но он знает, что город мне не по сердцу.
   - Просто так спросил...- вздохнул Игэа. - Хорошо, значит, пока ты будешь с нами хотя бы некоторое время. Я рад этому. И рад, что ты привез ко мне Огаэ.
   -Будешь его воспитывать по-своему, на женской половине.
   -Ты постоянно подшучиваешь над тем, что меня растила мама. Отец, действительно, был занятой человек, все время в столице... Я рос среди мамок и нянек, это правда. Тем страшнее были для меня ваши Белые горы с жестокими учителями-тииками.
   Игэа рассмеялся.
   - Между прочим, я многое понял о женщинах из-за своего такого небелогорского воспитания. Они такие... совсем другие, чем мы. Ну что ты смеешься? Дурачок. Ты просто ничего о них не знаешь. У них совсем другое сердце, чем у мужчин. Поэтому мы считаем, что они глупые, но они мудрее нас. А какая у них тяжелая жизнь! Ты только подумай...
   - Хорошо, хорошо. Ты прав, и тоже самое говорит мне ло-Иэ, - прервал увлеченную речь друга служитель Великого Уснувшего.- Но я ничего не смыслю в тяжелой женской доле, так что поговорим про Огаэ. Думаю, что у тебя в учениках он будет спать до полудня, гулять до полуночи, и есть сладости с утра до вечера. Я закрываю на это глаза - только подготовь его к этому экзамену - к той части, что про травы и лекарства.
   - Подготовлю. Хоть немного он отдохнет от белогорского воспитания! Когда ты гостил у нас, тебе очень это нравилось.
   - Когда?!- несказанно изумился Миоци.- Я не помню такого.
   - Ну как же! Помнишь, моя мать брала нас обоих на праздники, пока этого не запретили? И сладких шариков из муки и меда ты тоже не помнишь?
   - Помню... - будто роясь в своей памяти, проговорил Миоци.- Что-то припоминаю. У вас еще полон был передний двор детьми степняков - они все время приходили из соседнего кочевья.
   - Ты совсем не помнишь детства! - воскликнул Игэа и добавил с долей сочувствия: - Да у тебя его ведь и не было... С ранних лет в Белых горах, с суровыми наставниками. Только ло-Иэ тебя любил, как родного.
   - Он нас обоих любил, - возразил Миоци.
   - Ну, у меня-то была семья... мама, отец. Во всяком случае, даже когда нам запретили ездить на каникулы домой, я знал, что у меня где-то есть дом. А твоим домом стали горы и шалаш Иэ... Помнишь, как мы сидели рядом на утесе, повторяя гимны, а потом, когда темнело, смотрели на звезды?
   - Да, - не сразу ответил великий жрец, и, словно спохватившись, добавил:- Еще я тебе хотел сказать - Огаэ очень...я бы сказал, очень впечатлительный. Он может расплакаться ни с того ни с сего. Думаю, что с возрастом это пройдет. Не высмеивай его за это.
   +++
   Миоци присел на корточки и внимательно посмотрел в глаза стоящего перед ним Огаэ.
   - Я оставляю тебя на попечении своего лучшего друга. Слушайся ли-Игэа во всем. Если ты выучишь хотя бы одну треть трав, которые знает он, то экзамен на писца ты сдашь. Ты понял меня, Огаэ?
   - Да, мкэ ли-шо.
   Миоци положил ему на плечо свою огромную руку.
   - Не грусти. Я надеюсь, мы скоро с тобой увидимся - через пять-семь дней. Ну, Всесветлый да просветит тебя... - он, благословляя, погладил его по прямым темно-русым волосам.- Не забывай читать гимны Всесветлому, - добавил он и слегка погрозил ему указательным пальцем, - и не реви.
   Последнее предупреждение пришлось как нельзя кстати.
   Миоци выпрямился и взял поводья из рук раба. Огаэ продолжал стоять, не шелохнувшись, и не сводя взора со своего учителя. Казалось, все силы его маленького тела ушли на то, чтобы не разрыдаться при прощании, и он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже вымолвить слова.
   - Ну, что же ты, - негромко, ласково произнес Миоци. - Какой ты...
   Он снова склонился и неожиданно для самого себя поцеловал его в лоб - он никогда не делал этого прежде. Огаэ вдруг чмокнул его в щеку. "Как отца", - подумал Миоци, и ему стало безмерно жаль Огаэ.
   - Я скоро приеду, мой мальчик, - сказал он совсем тихо, ему на ухо. - Я тебя не оставлю.
   Аэй и Огаэ
   ... Огаэ долго смотрел вслед всаднику на вороном коне. Свежий ветер нес аромат далекой степи.
   Аэй подошла к нему и взяла его за руку.
   - Учитель Миоци уехал, - сказала она. - Пора ужинать и ложиться спать.
   Огаэ высвободил руку.
   - Да ты уже совсем большой, - произнесла она удивленно и печально.
   - А где мкэ ли-Игэа? - спросил Огаэ, борясь с комком в горле.
   - Он с новыми больными.
   - Я хочу к нему.
   - Не сегодня.
   Огаэ опустил голову, закусил губу и поплелся вслед за Аэй по тропинке среди миндальных деревьев. К вечеру дневная суета в имении почти улеглась. Рабыни с подойниками, в которых белело густое парное молоко, неспешно шли к кухонной пристройке. Завидев Аэй, они заметно ускоряли шаг. Рабы, разгружавшие воз свежего сена, тоже стали веселее шевелить граблями, когда хозяйка зорко посмотрела в их сторону. Проходя, она то и дело задавала быстрые, краткие вопросы - все ли белье сегодня выполоскано, поставлена ли уже квашня на завтра, починены ли перила на восточной веранде и выбиты ли ковры из верхней горницы. Веселые и шумные домочадцы Игэа почтительно отвечали ей, она быстро кивала в ответ и шла дальше, окидывая наметанным глазом владелицы большого хозяйства все - от ведер до рыболовных сетей, сушившихся на заднем дворе.
   - Что это за жеребенок с тобой, госпожа Аэй? - спросил кто-то.
   - Это ученик ли-Игэа, - ответила она.
   - Я - ученик ли-шо-Миоци, - вполголоса произнес Огаэ, но Аэй не услышала его.
   - Тебя ли-шо-Миоци привез? - ласково спросила высокая, похожая на Аэй служанка в просторной длинной рубахе с цветным поясом.
   Огаэ кивнул. Она сунула ему горсть засахаренных орешков. Какой-то широкоскулый раб с кучерявой бородой дружески хлопнул Огаэ по плечу:
   - Ученик ли-шо-Миоци, говоришь?
   - Да, ли-шо-Миоци - мой учитель, - вызывающе громко сказал Огаэ, но Аэй снова сделала вид, что не слышит его слов.
   Она подвела его к рукомойнику и, набрав в большой медный таз кувшин воды, помогла ему умыться. Он быстро вытерся свежим, хрустящим от чистоты полотенцем. Аэй улыбнулась и, склонившись к нему, поцеловала его в лоб.
   - Жеребенок! - ласково произнесла она. - Я хочу тебе кое-то показать.
   Она усадила его на циновку рядом с уже растопленным очагом и достала маленькую шкатулку из тайника под одним из многочисленных ковров на стене. Нахмурившийся Огаэ молча сидел на пятках - как на уроке в школе Зэ - плотно сжав колени, положив на них ладони и не шевелясь.
   - Посмотри на это - сказала Аэй, слегка кивнув ему. Он и теперь не шелохнулся, и тогда она поднесла к самому его лицу золотой медальон.
   - Знаешь, что это?
   Огаэ покачал головой.
   - Твоя мать подарила мне это, когда ты родился.
   Потухшие глаза Огаэ распахнулись и загорелись удивлением.
   - Ты родился на мои колени. Я была повитухой твоей матери, Аримны.
   Аэй нежно и печально смотрела на него.
   - У тебя уже сразу волосы были такие же густые и растрепанные.
   Она положила медальон на его ладонь. Он был очень изящной, тонкой работы, и, наверное, стоил немало, но Огаэ не понимал этого. Он подумал о матери, которую не помнил. Она никогда даже не снилась ему - он почти никогда не думал о ней до этого.
   - Ты можешь взять его себе, если хочешь.
   - Взять себе? - переспросил мальчик.
   - Да, конечно.
   - Спасибо, - с этими словами он хотел спрятать медальон за пазуху.
   - Нет, - покачала головой Аэй. - Так ты его потеряешь. Одень его на шею.
   Из другой шкатулки она достала тонкий блестящий шнурок, и, не без труда прикрепив к нему медальон, надела на шею Огаэ:
   - Вот так.
   ...Уже стемнело. При колеблющемся, неровном свете свечи Огаэ рассматривал свой медальон на прочном длинном шнурке.
   Лэла высунула голову из-под ярко-синего полога.
   - Ты не спишь? Давай играть в камешки!
   - Тебе-то уж точно пора спать! - сердито сказал Огаэ, стараясь держать свечу так, чтобы не опалить своих волос и в то же время рассмотреть изображение как можно лучше.
   Это был конь, несущийся на всем скаку. Его хвост и грива развевались от неудержимого, подобного вихрю, бега. Голова его была повернута назад - он словно смотрел, оборачиваясь, на тех, кто следует за ним, зовя - "Не отставай!" Над гривой коня золотилось перекрестье.
   - Это же Великий Табунщик! - в восторге прошептала подкравшаяся сзади Лэла, и от ее дыхания свеча погасла.
   Утро
   Огаэ проснулся до рассвета и немного полежал с закрытыми глазами, ожидая, что Миоци позовет его на утреннюю молитву. Потом он вспомнил, что больше не в Тэ-ане и проснулся окончательно. Он отодвинул тяжелый полог и осторожно ступил на теплый деревянный пол. Нянька Лэлы похрапывала в другом углу, рядом с синим пологом, за которым была постель дочки Игэа.
   В оконце дул свежий утренний ветер. Огаэ быстро натянул рубаху и начал пробираться к выходу - тихо-тихо, чтобы никого не разбудить.
   "Если здесь никто не молится по утрам Всесветлому, как ли-шо-Миоци, я все равно буду делать так, как он!" - подумал маленький ученик белогорца.
   - Огаэ! - окликнул его кто-то из полумрака, и он увидел Игэа, одетого для дальней дороги. Он уже был давно на ногах, судя по всему.
   - Уже проснулся, малыш? А я думал - будить тебя в такую рань, или нет. Все-таки ты у меня всего лишь первый день!
   Огаэ привычно попросил благословения, но Игэа просто погладил его по голове:
   - Весна да коснется тебя! Я ведь не ли-шо-шутиик и не эзэт, и не могу благословлять.
   Огаэ стало вдруг очень неловко, словно он совершил крайне невежливый поступок.
   - Простите, ли-Игэа...
   - Ты ничем не провинился, - улыбнулся Игэа ему. У него была приятная улыбка - лицо его озарялось ею и становилось моложе.
   - Пойдешь со мной за лечебными травами или хочешь еще поспать?
   - Пойду! Когда я жил у учителя Миоци, я привык рано вставать и читать гимны, отвечал Огаэ.
   - Мы помолимся по дороге, - сказал Игэа, снова улыбаясь. - Уже нет времени читать гимны.
   Когда они проходили мимо изображения Царицы Неба, Игаэ остановился и, склонив голову, проговорил короткую фразу - Огаэ не разобрал ее - и быстро начертил какой-то знак рукой на груди.
   - Как мне надо помолиться, ли-Игэа? - спросил Огаэ. Он не мог заставить себя называть его "учитель Игэа" - это звучало бы, точно предательство Миоци.
   - Не надо. Взойдет солнце, прочтешь гимны - а я послушаю.
   - Но вы ведь помолились?
   - Ты ведь не знаешь, кому я молился - как же ты будешь молиться, не зная, кому? Пойдем, скоро рассвет. Обуй сандалии, босиком ты далеко не уйдешь, и надень вот это - еще прохладно, - с этими словами он протянул мальчику шерстяной плащ - как раз по его росту.
   Они прошли по тихому, словно вымершему поместью, пересекли лужайку. Игэа уже толкнул калитку изгороди, как их нагнала Аэй.
   Поцеловав Огаэ, она сунула ему завернутые в полотенце горячие лепешки, потом порывисто обняла мужа и проговорила:
   - Будь осторожен, Игэа.
   - Хорошо, моя Аэй, - ответил тот.
   Он поцеловал ее, и щеки ее залил румянец. Она кинула смущенный взгляд на Огаэ и закуталась в свое пестрое покрывало.
   Игэа поправил на плече ремень дорожной сумы и, пропустил Огаэ вперед, толкнув калитку. Та описала широкую дугу и ударилась о стволы молодой поросли - дождь утренней росы обдал обоих.
   Аэй всплеснула руками, но Игэа и его юный ученик уже шли по узкой тропке, ведущей к реке.
   Аэй осторожно закрыла калитку, опустила деревянный засов и прислушалась. Высокий детский голос пел вдалеке:
   - О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
   - О, восстань!
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
   - О, восстань!
   В видении Твоем забывает себя сердце -
   - О, восстань!
  
   +++
   - По книгам ты уже много учился, теперь настала пора учиться по-другому - смотреть и запоминать. Видишь, у этой травы листья тонко-тонко зазубрены по краю - словно златокузнец обтачивал их? Это "орлиная слеза", она останавливает кровотечение при болезнях груди. Сможешь найти еще одну такую?
   Огаэ бегом бросился по лугу, высматривая "орлиную слезу". Игэа смотрел на него, пряча улыбку.
   - Вот, - сказал мальчик. - Нашел! Здесь их много, мкэ ли-Игэа.
   - Посмотри-ка сам, - сказал его наставник, ловко удерживая в пальцах левой руки оба растения. - Это одна и та же трава, по-твоему?
   - Да, - растерялся Огаэ. - Как вы и сказали - зазубренные листья.
   - А стебель? Видишь, он не гладкий, а пушистый. Это не "орлиная слеза", это просто похожий на нее сорняк. Рыночные торговки счищают пух со стебля и продают его как "орлиную слезу". Но и тогда настоящую "орлиную слезу" можно легко отличить от ложной. Настоящая целебная трава будет и сухая издавать аромат, если растереть ее в руках. А свежая... Ну-ка, попробуй.
   Огаэ растер пальцами ярко-зеленый лист и сильный горький аромат тотчас же наполнил его ноздри. Он несколько раз чихнул и выронил траву.
   - Запомнил? - потрепал его по голове Игэа. - Конечно, сухая пахнет не так сильно, но все равно этот запах ни с чем не спутаешь. Знаешь, Огаэ, надо научиться различать травы по запаху, а не только по внешнему виду. Это поможет тебе составлять настоящие бальзамы и мази.
   С этими словами он положил траву в свою суму.
   - Для первого раза мы довольно много бродили. Время перекусить. Солнце уже высушило росу, а нам надо успеть домой до полудня, день сегодня будет жарким. Пообедаем - и в путь.
   Они сели под одиноким деревом посреди луга, и тень ветвей укрыла их от солнца. Игэа достал полотно, расстелил его (Огаэ поспешно помог ему) и разложил на нем хлеб, сыр, овощи и флягу с водой.
   - Скучаешь по Аирэи... по учителю Миоци? - понимающе спросил Игэа мальчика.
   - Да, - честно ответил тот.
   - Он будет тебя навещать, он обещал.
   - А что такое "право гостя", ли-Игэа? - спросил вдруг Огаэ.
   - Отчего ты вспомнил? - удивился Игэа.
   - Просто так. Мы спорили с мальчиками, и никто толком не знал. Раогаэ тогда сказал, что надо спросить у вас - вы хорошо знаете все обычаи.
   Игэа улыбнулся.
   - Это старый, очень старый обычай, который чтут аоэольцы и фроуэрцы. Если гостя в доме оскорбляют, он вправе требовать смерти оскорбившего. Но он уже забыт. Его применили последний раз много лет назад - когда сын знатного фроуэрца хотел выкрасть на пиру дочь хозяина...
   - Его казнили?
   - Да, - кивнул Игэа. - Ему велели ее выкрасть боги болот, кажется, странный бог Эррэ. И довольно об этом.
   Игэа снова потрепал ученика по жестким волосам.
   - Устал?
   - Нет, ли-Игэа. С вами интересно.
   - Вот как? - рассмеялся Игэа.
   - Да. А вы знаете про песнь цветов народа соэтамо? "Из земли умершее восстает..."
   - Отчего ты спрашиваешь? - спросил Игэа удивленно.
   - Я просто помню эту строку... и слышал, что мкэн Аэй - наполовину соэтамо...
   - Ты тоже наполовину соэтамо, дитя. Твоя мать - с островов Соиэнау... вот у тебя и осталась давняя память об этой песне.
   - Моя мать была соэтамо? - воскликнул Огаэ.
   - Да, и поэтому у тебя широко расставленные глаза и широко распахнутое серце, дитя мое... Это - удивительный народ... их очень мало осталось...
   -Что же это за песня, ли-Игэа?
   - О, она очень большая, и я не помню ее всю. Думаю, ни один мужчина не помнит ее целиком - ведь этот обряд слвершают лишь женщины. Мужчины могут услышать только начало песни, с которой их жены, сестры и дочери уходят собирать весной цветы. Но твоя мать брала тебя, младенцем, с собой - она привязывала тебя к своей груди, цветным, красивым покрывалом.
   Из земли умершее восстает,
   чтобы жить жизнью новою, иною...
   Есть надежда, когда надежды уже нет,
   Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
   Пока смотришь на голую землю,
   Пока видишь только черную землю,
   Пока стоят деревья мертвые зимою,
   Пока все не изменится,
   Пока Он не придет...
  
   - Так вы знали маму и отца, ли-Игэа? - спросил Огаэ, целуя руку врача.
   - Мы дружили, Огаэ. И я помню тебе совсем малышом.
   Взгляд его упал на золотого коня на шее мальчика.
   - Мкэн Аэй уже отдала его тебе? - удивился он.
   - Да, вчера.
   - Это илэ, подарок, который делают повивальным бабкам, когда рождается первенец или долгожданный ребенок. Аэй и твоя мама, Аримна, были лучшими подругами, и этот подарок был особенно дорог для Аэй, как память об их дружбе.
   - Тогда...тогда я отдам его мкэн Аэй, - заторопился Огаэ.
   - Нет-нет, оставь его себе, - остановил его Игэа. - Если мкэн Аэй отдала его тебе, значит, ей хочется, чтобы он был именно у тебя. Ты ведь, как говорят в народе, "родился на ее колени", она самая близкая женщина для тебя после Аримны, твоей матери. Такой обычай у соэтамо. Ты разве не слышал о нем?
   Огаэ задумался, рассматривая золотого коня при дневном свете.
   - Что это за амулет? - наконец, спросил он.
   - Это "Жеребенок Великой Степи", старинный знак. Ты разве никогда его не видел? Дома, у отца?
   - Да! - мотнул Огаэ головой, вспомнив. - Да, у нас был такой ковер в большой комнате... Сокуны сорвали его со стены и сожгли...ну, когда пришли выгонять нас из дома...- после паузы добавил он.
   Игэа положил лепешку на полотно и обнял мальчика освободившейся левой рукой. Они помолчали.
   - Ешь, - сказал Игэа. - Голоден ведь. Тебе отец не объяснял, что означает этот знак?
   - Нет. Но я думал всю ночь... Ли-Игэа, это же... это же знак Великого Табунщика?
   - Откуда ты знаешь о Великом Табунщике? - воскликнул Игэа в сильнейшем волнении.
   - Ло-Иэ рассказывал. Совсем немного. Я спросил его, что значит - "воссиял"...я в свитке прочел, там, после звездного неба, что Великий Табунщик воссиял из мертвых и повернул ладью вспять.
   - Так ты прочел свой свиток... Вот как... Значит, ты знаешь о Великом Табунщике... - словно размышляя вслух, проговорил Игэа.
   - Немного, совсем немного. И я ничего не понял. Значит, это он и есть? - Огаэ указал на золотого жеребенка.
   - Нет, это его знак. Конь - главное жертвенное животное, самая первая жертва после создания мира. Великий Уснувший сам принес ее себе, как поется в древнем гимне, в жертву за мир и людей. Конь - знак его великой любви к людям, как и сияющий в небесах Шу-эн. Но порой Великого Табунщика изображают и как человека - ведь он стал человеком, и воссиял после того, как умер, подобно всем остальным людям.
   - Я никогда не видел таких изображений, - сказал Огаэ.
   - Неудивительно... Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны - уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери - такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной...
   Огаэ кивнул.
   - Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, - сказал он.
   - Возможно, возможно, - кивнул Игэа, и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?
   - Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой... - вздохнул Огаэ.
   - Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой - как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент степняков) - "Все - его жеребята, табун его".
   Огаэ слушал, затаив дыхание.
   - А у вас есть лодка на чердаке, ли-Игэа? Чтобы спастись, когда придет большая вода?
   - Лодка на чердаке? - переспросил тот.
   - Ну да. У ли-Зарэо даже есть. И у почти всех в Тэ-ане есть.
   - А, лодка... - наконец, понял Игэа. - Лодка... Нет, дитя мое, нет у нас на чердаке лодки.
   - А как же большая вода? Ведь говорят, что она рокочет под землей, - взволновнно спросил ученик белогорца.
   - Большая вода... Дитя мое, когда она придет, мы сядем в лодку, которая у нас в сердце...
   - Лодка в сердце? - недоуменно переспросил Огаэ.
   - Да. Если нет лодки в сердце - то не уйдешь от большой воды. А если в сердце она есть, то найдется и деревянная, когда будет надо. Где, по-твоему, может хранить свою лодку ло-Иэ, кроме как в сердце? - спросил мальчика Игэа.
   - В сердце... - повторил Огаэ. - Да, он хранит ее в сердце... Скажите, а у фроуэрцев есть священные лодки? - осмелев, снова спросил он.
   - О, это не те лодки, на которых спасаются от большой воды. Светловолосые фроуэрцы хоронили в лодках своих умерших, и отпускали их по реке Альсиач в море, навстречу Соколу-Оживителю. Это - древняя вера народа Фроуэро.
   Огаэ помолчал, но было видно, что он хочет задать еще один вопрос - самый важный. Он кусал губы от нерешительности.
   - Ты ведь еще не обо всем меня спросил, о чем хотел? - ободряюще сказал Игэа, но глядя не него, а вдаль.
   - А вы, ли-Игэа, - мальчик понизил голос до прерывающегося шепота, - вы... когда-нибудь молились Великому Табунщику?
   Тогда Игэа резко повернулся к мальчику - их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные голубые глаза Игэа со страстной мольбой.
   - Да, - наконец, сказал Игэа, точно решившись.
   - Я тоже, - прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.
   - Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа... - бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа. - Я никому, никому не расскажу - не сомневайтесь...
   Братья Лэлы
   Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден для того, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци. Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в такое время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого. Там почти никого не бывало - полуденное возжигание ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил часто ему о том, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение - и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар...
   Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем - в отличие от своей старой няньки.
   - Ты чего это за мной следишь? - буркнул он недовольно.
   - Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение? - ответила она, нимало не смутившись.
   Огаэ волей-неволей должен был согласиться - он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.
   - Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой? - спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе. - Еще не сложили в поленницу, - деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.
   Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать "орлиную слезу" от сорняка, для этой синеглазой девочки - родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его "Папа!"
   "А у ли-шо-Миоци нет детей", - отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.
   - Папа не берет меня с собой, - продолжила Лэла. - А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.
   Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке - он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.
   - У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение? - хвастливо спросила Лэла.
   Огаэ вспыхнул.
   - У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.
   Лэла не смутилась.
   - Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.
   - Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам он меня только на время привез.
   - Ли-шо-Миоци - это папин друг?
   Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы - у нее и папа, и мама есть.
   - А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци? - опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.
   - Нет! - нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться. - Он умер, ясно?
   - Умер? - протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе. - Он тоже умер, значит?
   - "Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого", - пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум - поможет осадить немного эту странную девчонку.
   - Много? - еще больше удивилась она. - Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои...
   Она не закончила, потому что оступилась и упала. Огаэ ожидал, что она расплачется, но она рассмеялась, встала на колени, опираясь на серовато-голубой валун, на котором были выбиты четыре ровные надписи.
   - А, вот он, этот камень! Это мои братики здесь, - просто сказала она. - Они тоже умерли.
   Огаэ не мог прочесть угловатое фроуэрское письмо, но рядом были надписи на аэольском:
   "Игэа Игэ, первенец Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было сто семь.
   Игэа Игэ, второе дитя Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было девяносто.
   Игэа Игэ, третий сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было триста восемь.
   Игэа Игэ, младший сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было два"
   - Они спят здесь, понимаешь? - сказала Лэла шепотом. - Мама сказала, что, когда придет Великий Табунщик, они проснутся. И я смогу играть с ними в камешки. А сейчас мне не с кем играть.
   Патпат
   Лэла весело сбежала с пригорка к речке и остановилась перед Каэрэ. Он приоткрыл глаза, вздрогнув от неожиданности.
   - А я знала, что ты здесь!- она запрыгала вокруг него на одной ножке и струйки желтого песка потекли из-под ее пальчиков вниз, к воде.- Дедушка Иэ мне сказал.
   Каэрэ не смог сдержать улыбки, удивляясь сходству дочери и отца - те же огромные голубые, почти синие, глаза, острый нос.
   Она продолжала скакать вокруг него, размахивая руками и что-то напевая, потом ухватилась за корни старого вяза, среди которых нашел себе убежище Каэрэ, и принялась раскачиваться.
   - Тебе скучно здесь, наверное? Я так подумала - и решила прийти. А то ты сидишь один под деревом, как сирота. Ты знаешь, Каэрэ - Огаэ тоже сирота. У него папа умер. Совсем недавно. А так он не был сиротой. Он просто жил у мкэ Миоци, как ученик, а потом его папа умер, и он стал сиротой.
   Она с удовольствием повторяла новое выученное слово.
   - Мне его жалко. А тебе?
   - Мне тоже, - сказал Каэрэ.
   Вынужденная многодневная бессоница точно набросила матовое покрывало на его зрение и даже, казалось ему, разум - все было затянуто словно полупрозрачной пленкой, свет и звук отражались от нее, и проникали внутрь лишь ослабленными и искаженными.
   Он с тревогой следил взглядом за девочкой в голубом платье - ему казалось, что он уже долго, неимоверно долго следит за ней. Он вдруг подумал, что ей не следовало бы здесь находиться - так далеко от дома.
   "Надо бы отвести ее назад, к нянькам", - подумал он и вспомнил, что не сможет этого сделать - ему самому не уйти отсюда без посторонней помощи.
   В минуту раздражительной слабости он попросил - вернее, потребовал - чтобы Иэ оставил его одного, и старик, наверное, вернется нескоро, а, может быть, и оставит его здесь до ночи - чтобы научился вести себя, как следует.
   Он так и не понимал, кто такой этот Иэ, ло-Иэ - как почтительно его называли домочадцы Игэа. Уважение, которое оказывал ему и сам Миоци, великий жрец, и Игэа, врач, нельзя было объяснить лишь только тем, что он присматривал за ними в отроческие годы. Во всяком случае, и Аэй, и домочадцы Игэа, не говоря о самом хозяине дома, благоговели перед ним более, чем перед Миоци, великим жрецом Шу-эна Всесветлого.
   Тем не менее, его поношенный плащ, его сандалии и дорожный мешок говорили о том, что он - в первую очередь, странник. Хотя он жил у Игэа уже несколько недель - с тех пор, как привез сюда Каэрэ, у него был вид человека, готового пуститься в дальний путь по дорогам в любую минуту.
   - Знаешь, что? - воскликнула Лэла, продолжая прыгать среди корней.- Я придумала! Знаешь, что я придумала?- лукаво спросила она, склонив голову набок.
   - Нет, - ответил Каэрэ, отводя со лба уже немного отросшие после тюрьмы волосы и щурясь от солнечного света - как ему казалось, все время слишком яркого, режущего глаза. Но тьма ночи с тысячами роящихся страхов тоже не приносила ему утешения.
   - А я не скажу! Это мой секрет! Жди меня здесь, - покровительственно добавила она и помчалась на лужайку, напевая.
   - Я сейчас! - несколько раз доносился оттуда ее голос.- Не уходи, Каэрэ!
   - Я здесь, здесь, - отвечал он ей, глядя, как голубое платье девочки мелькает среди травы. "Там ведь могут быть змеи", - подумал он и позвал, стараясь придать голосу строгость:
   - Лэла, вернись!
   Она, конечно, не послушалась и вернулась так же, как и убежала - когда ей вздумалось. В ее руках была охапка цветов.
   - Я буду плести венки из цветов, а ты будешь смотреть. Я принесла самых-самых лучших цветов, во-он с той лужайки. Няня не разрешает мне на нее ходить, говорит, там в траве змеи. Она и к речке мне не разрешает подходить - это я от нее сбежала, - доверительно сообщила она.
   - Ты очень плохо сделала, - попытался нахмуриться Каэрэ.- Ты непослушная девочка, вернись скорее к няне.
   - Потом, - махнула она рукой.- Сейчас я буду плести венки из цветов, а потом... потом брошу их в реку.- А ты не умеешь плести венки, я знаю. Мальчишки никогда не умеют плести венки. Ты же, когда был маленьким, тоже не умел? А потом уже поздно учиться. Так мама говорит, - добавила она.
   - Мама права, - ответил Каэрэ.
   Лэла, довольная и счастливая, стала перебирать цветы, которые она положила ему на колени. Вдруг лицо ее погрустнело, а потом просияло радостью.
   - Знаешь что?- вдруг заговорщицки прошептала она. - Я научу тебя плести венок. Чтобы тебе не было так грустно. Так и быть.
   Она протянула ему два цветка, похожие на огромные гвоздики - синюю и красную. Каэрэ неловко взял их и вдохнул их свежий, терпкий аромат, почему-то напомнивший ему о невосполнимом, утраченном чувстве, которое уже никогда - он знал это твердо - не вернется к нему.
   - Смотри: тебе надо обвивать одним стебельком другой. И все! Вот так...
   Впервые за долгие месяцы Каэрэ стал что-то делать руками. Неожиданно он понял это, и, поняв, подумал, какое это прекрасное чувство, и как он был глуп, что не додумался до этого раньше.
   - Вот, я сплела тебе венок, - она одела его на остриженную голову гостя. - Это очень красиво. Мы с мамой каждый вечер просим Великого Табунщика и его маму, чтобы ты поправился. Если бы я умела колдовать, как Эна, я бы сказала только одно слово, и ты был бы здоров.
   ...Когда пришел Иэ с обедом для своего выздоравливающего подопечного, он с удивлением увидел, что Лэла сидит на камне на мелководье и бросает в воду цветы, а Каэрэ спит, склонив голову на узловатый корень вяза. Иэ показалось, что от солнечного света его кожа стала терять свою пугающую синеватую бледность.
   - Дедушка Иэ! - девочка подбежала к нему, прежде чем он успел встревожено позвать ее.
   - Смотри! Они плывут по течению, к морю. Каэрэ уснул - значит, он теперь скоро поправится. Так папа сказал.
   Она прижала палец к губам.
   -Тише, не буди его, Лэла!
   Аэй торопливо спускалась вслед за Иэ.
   - Вот ты где! Няня сбилась с ног... Если у папы рука не поднимется тебя отшлепать, то у меня, будь, спокойна, поднимется!
   - Нет, не поднимется, - лукаво сказала малышка, утыкаясь в юбку матери.- Я сплела тебе новый венок!
   - Мкэ ло-Иэ, спасибо вам большое за вашу помощь. Меня позвали помогать роженице, а Игэа взял Огаэ с собой, показывать ему редкие травы.
   - Пустяки, мне не трудно присмотреть за нашим Каэрэ, - сказал Иэ.- Кажется, он понемногу оживает.
   Аэй пристально посмотрела на лицо спящего, и уже сняла с себя покрывало, чтобы положить его ему под голову, но потом передумала:
   - Не буду его трогать - сохрани Небо, проснется. Бедный жеребенок...Ему редко выпадает такое счастье - уснуть.
   Они отошли и сели поодаль, Аэй усадила малышку на свои колени и высыпала ей в ладони горсть жареных орехов...
   ...Каэрэ проснулся от того, что ему стало тяжело дышать. Он открыл глаза и встретился взглядом с другой парой глаз - желтых, немигающих.
   - Наконец-то, - произнес он без страха. - Пусть будет вот так. Наконец-то.
   Темно-коричневая змея разлеглась на его груди, тычась тупой мордой с желтыми полосами в яремную ямку. Он ощущал ее сухую, шершавую кожу - немного прохладную, как песок в тени дерева. Откуда она взялась? Почему не приползла раньше? Почему так долго он прожил?
   - Быстрее, - заторопил он. - Быстрее, слышишь?
   Но таинственная змея не двигалась, и спокойно, даже лениво смотрела на страдальца.
   Каэрэ рванул рубаху, обнажая грудь и шею. Змея качнулась, опадая большими гибкими кольцами рядом на траву.
   - Слышишь? - со злостью прошептал он, хватая змею за шею пониже головы и тыкая ее мордой в свою шею под подбородком. - Быстрее!
   Он видел за деревьями, внизу, у реки, яркий платок Раогай и слышал голос Иэ.
   Змея, начав часто мигать, приоткрыла лиловый рот, из которого выпал раздвоенный язык. За ним белели два острых зуба. Каэрэ изо всех прижал раскрытую пасть существа туда, где пульсировала сонная артерия, но тут змея, содрогнувшись всем телом, хлестнула его хвостом по ногам и вырвалась.
   - Нет! - словно обезумев, простонал Каэрэ. - Стой, ты, тварь!
   Ему удалось схватить уползающее длинное тело где-то ближе к середине. Пальцы его вонзились в мягкое брюхо животного, и змея, изогнувшись в невообразимый зигзаг, мгновенно вонзила зубы в запястье Каэрэ. Он закричал от боли и упал навзничь, зажимая здоровой рукой кровоточащую кисть.
   На крик прибежала Аэй. Каэрэ торжествующе смотрел на нее, кусая губы от боли.
   - О Небо! - всплеснула руками Аэй. - Что случилось, Каэрэ, жеребенок?
   - Все хорошо, Аэй, - ответил Каэрэ тихо. - Я очень рад. Не пугайся.
   - Чему ты рад? - воскликнула Аэй. - Что у тебя с рукой?
   Она схватила его за измазанную липкой темной кровью кисть.
   - Не надо, - проговорил Каэрэ, пока она его перевязывала.
   - Что значит - "не надо"? - нахмурила она брови.
   - Пусть течет... Какая теперь разница, - почти весело ответил Каэрэ.
   - Дедушка Иэ, вы не верили, что наш Каэрэ заговаривается! - всплеснула руками Аэй. - Зачем ты полез к этой твари? Ты хуже Огаэ! Он умнее тебя! Тебе только с Лэлой венки плести!
   - Да, венки, - повторил Каэрэ, улыбясь. - Я так рад, что научился их плести...
   - Мама, а что случилось? - подбежала к ним Лэла. - Мама, Патпат нашелся! Я же говорила, он приползет! Надо пойти папе сказать! Я его отнесу к нему! Вот он обрадуется!
   С этими словами ребенок схватил притаившуюся в траве огромную змею и попробовал поднять. Змея лениво развернулась кольцами, и дочка Игэа потащила ее, похожую на старую веревку.
   - Лэла! Перестань! - устало проговорила Аэй. - Он тяжелый. Сходи за корзинкой. Он уже не уползет, раз пришел. Захотелось молочка, а?
   Она погладила змею.
   К ним, прихрамывая, уже подходил Иэ.
   - Что с тобой, Каэрэ? - спросил он. Каэрэ не мог ответить от изумления, переводя взгляд с Аэй на Лэлу и обратно.
   - Патпат приполз к Каэрэ и устроился у него за пазухой. Напугал, конечно. Каэрэ хотел его сбросить, а уж его укусил. Он может иногда чужих кусать, - говорила Аэй, крепко бинтуя руку Каэрэ.
   - Уж Фериана? - спросил Иэ, внимательно вглядываясь в меняющееся выражение лица Каэрэ.
   - Да, это Игэа подарили уже давно... маленький был, в игрушечной корзинке Лэлы умещался. А сейчас вон какой стал...
   - Это уж? - убито спросил Каэрэ.
   - Да, уж, жеребенок мой, уж! - Аэй погладила его по голове. - Он сбегает иногда, потом возвращается. Ручной, не хуже кошки. Не бойся его.
   Каэрэ неловко закрыл руками лицо и разрыдался.
   У Зарэо
   - Ну вот - ты и научилась плавать, - удовлетворенно сказала Раогай сестре ли-шо-Миоци.
   - Держаться на воде, - засмеялась та. - Это ты плаваешь, как девушка с островов Соиэнау!
   - Меня папин воин учил, - небрежно ответила Раогай, отжимая потемневшие от воды огненно-рыжие пряди. - Он соэтамо, с островов Соиэнау, да. Они все - прирожденные пловцы... Ничего, у нас еще будет время позаниматься - а там ты сможешь и пруд переплыть. Холода придут еще не скоро.
   Раогай попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха. Сашиа, завернувшись в огромное полотенце, с улыбкой глядела на нее.
   - Я не люблю с няньками ходить купаться, - продолжала дочь Зарэо. - Это просто невозможно! Никакого удовольствия. Они все время чего-то боятся. А в вашей общине, - спросила она, вдруг меняя тему, - все было очень строго?
   - Ну, плавать нас не учили, - сказала Сашиа. - В-общем, наверное, строго. Хотя, мне рассказывали, и хуже бывает.
   - Вас наказывали там?
   - Пока не пришла мкэн Паой - да. Особенно, если ошибки делали при вышивании. Лишний узел на изнанке, стежки путаные. Изнанка должна быть также безупречна, как и лицевая сторона.
   - Бедная, - сказала искренне Раогай. - И ты не могла убежать?
   - Куда? - пожала плечами Сашиа.
   - В Белые горы, к брату.
   - Когда я узнала, что мой брат жив, я думала об этом, - не сразу ответила Сашиа. - Но слишком долго думала. Надо было решаться быстрее. А потом... Нашу общину разорили, все сожгли, большинство дев Шу-эна отдали в рабство, многих убили.
   - Ты так спокойно об этом говоришь!
   - Уже - спокойно. Это все так давно было... больше года назад, - ответила тихо Сашиа. - Я уже готовилась дать все обеты.
   - Обеты?
   - Обеты девы Шу-эна.
   - А, точно, - потерла лоб Раогай. - Я все время забываю, что ты...
   Ей стало неловко - она ведь тоже хотела стать девой Шу-эна, убегала к Лаоэй. Как это было глупо. Какая из нее дева Шу-эна.
   - Погоди, а разве ты не дева Шу-эна?
   - Нет. То есть, я так и не дала окончательных обетов - была слишком юной. Но, понимаешь, девушка, которая живет в общине дев Шу-эна, тоже зовется "дева Шу-эна". Я давала ранние обеты, да - они длятся до пятнадцати лет. Мкэн Паой меня любила. Она знала про нашу семью. Она мне говорила, что мой брат, может быть, жив. Я теперь понимаю, что она его искала. И нашла в конце концов - без нее он бы не нашел меня, не стал бы мне писать...
   - У меня есть знакомая дева Шу-эна, - сказала невпопад Раогай. - Уже старенькая. Живет у водопада.
   - Лаоэй? - спросила Сашиа.
   - Да! - воскликнула та. - Откуда ты ее знаешь?
   - Она передавала мкэн Паой письма от брата... - Сашиа смолкла. - Бедный, бедный Аирэи! - вдруг проговорила она, сжимая руки перед грудью.
   - Мне кажется, тебе тяжелее пришлось, - резонно заметила Раогай.
   - Не знаю. Я помню маму и отца, а он прожил всю жизнь среди чужих людей. И в Белых горах к нему относились плохо, потому что он был сиротой. Дедушка Иэ защищал его, как мог, но он был всего лишь странствующий эзэт. Когда Аиреи принимал посвящение, кто-то подстроил так, что он наверняка должен бы был погибнуть.
   - Но он все преодолел, да? - восторженно произнесла дочь Зарэо.
   - Кто-то развязал ему руки и дал оружие, - просто ответила Сашиа. - Иначе бы зверь растерзал его. Это старое, очень древнее посвящение. Юношу привязывают в лесу к дереву, недалеко от логова зверя. Когда зверь выходит, он должен с ним сражаться - кто-то в последний момент развязывает его, разрубает веревки. Что-то вроде этого. Не знаю. Но здесь было не так. Здесь никто не остался разрубить веревки - все так удивлялись, когда Аирэи вернулся живой.
   - Дедушка Иэ, наверное, это сделал? - спросила Раогай.
   - Нет, не он. Его не пустили туда - сказали, это нарушение ритуала. Он понимал, что Аирэи увели на смерть - но ничего не мог сделать. Когда Аирэи вернулся, он не верил своим глазам от радости.
   - А Аирэи?
   - Он думал, что так и должно было быть. Только потом понял, что что-то здесь было не так. Ведь все удивляются, что он прошел настоящие посвящения - там еще много чего было... У него ужасные шрамы на груди - я не знаю, от чего. Он так и не ответил мне, когда я спросила...
   - А что, разве не все проходят такие посвящения?
   - Да, не все, - Сашиа кивнула головой. - Вернее, в наши дни никто не проходит. Все страшные и жестокие вещи заменяют теперь просто чучелами и красной охрой... Когда Аирэи вошел в храм Шу-эна и снял свою одежду, чтобы одеть льняную рубаху жреца Всесветлого, ли-Оэо очень удивился, увидев на его теле следы посвящений, - Сашиа говорила медленно, пересыпая золотистый мягкий песок из ладони в ладонь.
   Раогай помолчала, не отвечая.
   - Знаешь, я еще пойду поплаваю, - сказала она решительно. - Мне лучше думается в воде.
   Она развернулась спиной к Сашиа и стремительно, как годовалый жеребенок, вбежала в воду, взметнув тучу брызг.
   ... Когда она, в очередной раз пересекая пруд, подплыла к берегу, то увидела, что ее брат сидит на дереве, держа в руках ее одежду, а Сашиа, стоящая под деревом, тщетно пытается воззвать к его совести.
   - Так, сестрица! - закричал он. - Какой выкуп ты мне дашь?
   - Верни немедленно! - закричала уже замерзшая Раогай, стоя по шею в воде. - Верни по-хорошему, Раогаэ!
   - Раогаэ, пожалуйста! - взмолилась дева Шуэна.
   - Выкуп! - тряс головой безжалостный Раогаэ.
   - Ах, выкуп? - вдруг рассмеялась Раогай. - Выкуп, говоришь?
   - Да! - заявил брат, но сердце у него почуяло неладное.
   - Слушай, Сашиа! - завопила Раогай. - Хорошо тебе слышно? Слушай! Я тебе сейчас расскажу одну историю! У нашего Раогаэ была свинка год назад!
   Сын воеводы Зарэо напрягся.
   - Что? - переспросила Сашиа, не понимая, отчего ее новая подруга неожиданно стала рассказывать истории из жизни коварного брата.
   - Свинка! Болезнь такая! Она обычно на шее бывает! - продолжала во весь голос кричать Раогай, показывая пальцем на свою длинную шею, торчащую из воды.
   - Замолчи! - взвизгнул Раогаэ. - Замолчи!
   - Отдашь одежду - не буду дальше рассказывать! - ответила сестра.
   ... После того, как среди детей Зарэо наступило перемирие и Раогаэ, унося с собой нерешенные задачи, убрался восвояси, Раогай и Сашиа отправились погулять в сад.
   - Я нарочно не решаю за него задачки, - объясняла Раогай. - Лентяй. Сейчас Огаэ нет в городе, так он решил с меня выкуп брать! Дудки! Пусть попыхтит.
   Она звонко рассмеялась.
   - Так тебя брат по вышивке узнал? - спросила Раогай, возвращаясь с прошлой беседе.
   - Да, - ответила Сашиа.
   - Как это сложно все... Меня бы Раогаэ, впрочем, тоже бы узнал по вышивке - я хуже всех в Тэ-ане вышиваю... И по вышивке можно сказать, какого ты рода, и где выросла?
   - Да, - снова кратко ответила сестра ли-шо-Миоци.
   - Тебе не хочется разговаривать? - участливо спросила Раогай.
   - Нет, мне нравится тебя слушать, - улыбнулась Сашиа.
   - Ты не сердишься на меня?
   - Мы же подружились. Зачем ты спрашиваешь?
   - Тебе так одиноко было... Бедная ты! Я знаю, отчего ты молчишь все время - ты думаешь про Каэрэ.
   Сашиа вздрогнула.
   - Ты ведь любишь его? - продолжала Раогай.
   - Раогай, прости, можно, я не буду тебе отвечать... - сказала Сашиа, плотно закутываясь в покрывало.
   - И не отвечай. Я все поняла давно. И поняла, что Аирэи как-то спас Каэрэ. Он сейчас у Игэа ведь?
   Сашиа молчала.
   - Я похожа на предательницу? - спросила Раогай.
   - Нет... - едва слышно ответила Сашиа.
   - Аирэи бросил вызов Уурту... Какой он смелый! Ты знаешь, мой отец хотел посватать меня за твоего брата, и я убежала из дому, потому что не хотела выходить замуж за неизвестного великого жреца-белогорца ли-шо-Миоци. И я убежала из дому.
   - Да? - удивленно вскинула Сашиа брови. - К Лаоэй, наверное?
   - Как ты догадалась? Не отворачивайся, дай мне посмотреть на тебя - ты так похожа на своего брата... наверное, поэтому я так тебя не взлюбила и так теперь люблю... Я убежала из дому и спряталась в хижине Лаоэй... А отец, дедушка Иэ и Миоци туда пришли. Я его увидела. О, небо - какой он прекрасный... а потом отец сказал мне, что помолвки не будет. И я помню, как Миоци входил в храм - торжественно, на колеснице... какой это был праздник...
   Раогай отвернулась, чтобы смахнуть слезы.
   - Почему твой брат отказал моему отцу в помолвке со мной? Ведь белогорцы могут жениться!
   - Ни я никогда не выйду замуж, ни брат никогда не женится, - ответила Сашиа. - По закону Нэшиа, наши дети будут с рождения рабами. А Ллоутиэ не были рабами никогда.
   - Зарэо тоже не были рабами... Я понимаю тебя, я не знаю, чтобы я делала, будь я на твоем месте. Но из рабства ведь можно выкупиться?
   - Не из рабства храма Уурта, - коротко ответила Сашиа.
   - О! - вскричала, словно от боли, дочь Зарэо.
   - Это моя судьба, - ответила Сашиа.
   - Как это страшно. Что же делать? - Раогай взмахнула руками, будто хотела улететь. - Надо бежать, бежать отсюда - вместе с Каэрэ, к нему за море. Он же из-за моря?
   - Над морем туман, по нему не ходят корабли, - ответила Сашиа. - И я никуда не побегу. Такой мой жребий. Надо жить ту жизнь, что дана Небом. Каэрэ очень болен, Раогай. Он не может сам ходить после яда Уурта.
   - Игэа вылечит Каэрэ! - начала с жаром Раогай. - Когда заболел Раогаэ, он его вылечил. Он единственный сын - как отец нервничал, когда у него свинка была! Игэа вылечил его, а эта свинка была очень опасная, потому что у всех свинка бывает только на шее, а у него и...
   - Замолчи! - раздался ломающийся мальчишеский голос. - Ты влюбилась в своего Миоци, а он никогда не женится! Ха-ха! Сашиа, моя сестра влюбилась в твоего брата!
   - Замолчи! - завопила Раогай и помчалась по саду за единственным сыном Зарэо.
   Баэ
   Огаэ и Лэла давно уже играли в мяч в саду, когда к ним подошел конюх Баэ - слегка заикающийся светловолосый подросток, с лицом, рябым от оспы. Огаэ всегда жалел его - ему казалось, что у того в глазах постоянно не то испуг, не то какой-то затаенный страх.
   - Детки, детки! - слащаво улыбаясь, заговорил он. - Хозяйка велела позвать вас обедать!
   Он умильно глядел на хозяйскую дочку из-под светлых редких бровей.
   - Сейчас! - весело ответила Лэла, отбивая мяч от ствола бука и перепрыгивая через него на лету. - Хочешь поиграть с нами, Баэ?
   - Если изволите позвать, маленькая госпожа! - с неожиданной готовностью ответил тот, заламывая длинные толстые пальцы несоразмерно крупных по отношению к его тщедушному телу ладоней.
   - Тогда ты бросай мяч Огаэ, он - мне, а я - тебе, - деловито распорядилась Лэла.
   Они начали игру. Лэла весело кричала, махала ручонками, подпрыгивала. Баэ нарочно бросал мяч ей так, чтобы она могла отбить его с легкостью.
   - Вы играете в мяч лучше, чем ученик белогорца, маленькая госпожа, - со льстивой улыбкой, словно приклеенной к его рыхлому лицу, проговорил Баэ, наблюдая искоса, как Огаэ в очередной раз поднимается с земли. - Что же ты такой неловкий, маленький белогорец! Ах-ах! - покачал он головой, деланно сюсюкая. - Весь перепачкался!
   - Я попрошу папу, и он отдаст меня в ученики к ли-шо-Миоци! - заявила Лэла.
   - Конечно, маленькая госпожа, - льстиво заверил ее Баэ, посылая мяч сильным ударом в сторону Огаэ - ровно настолько левее, чтобы мальчик, метнувшись за ним, поскользнулся на луже вязкой, черной грязи.
   Огаэ с размаху упал в грязь, подняв тучу брызг.
   - Ай! - завопила Лэла, подбегая к нему. - Вставай, Огаэ!
   Она протянула ему свою маленькую ручку, но мальчик, даже не поглядев в сторону дочери Игэа, попытался встать сам и снова шлепнулся в грязь. Лэла удачно отскочила, и ее голубое платьице осталось чистым.
   Наконец, Огаэ выбрался из лужи.
   Никогда, даже с тех времен, как он батрачил у Зэ, не испытывал он такого унижения!
   Баэ убежал - его сутулая спина еще мелькала за деревьями луниэ.
   - Огаэ, Лэла! Жеребята! - раздался голос Аэй. - Идите кушать!
   Лэла крикнула своему другу: "Огаэ, давай, кто быстрей!" и понеслась вперед. Он стоял, глядя на то, как она бежит к Аэй в белоснежном платье. Рядом с Аэй стоит Игэа - они протягивают руки к девочке.
   Ученик ли-шо-Миоци опустил голову. Белогорцы - всегда одиноки. Это их путь. Они ищут Великого Уснувшего, у них нет семей, отцов, матерей, детей и жен.
   - Огаэ! - позвала Аэй, и ее платье стало похоже на парус лодки, на которой ходят по морю. - Огаэ, жеребенок!
   Он закусил губу и рванулся с места - неистово, отчаянно - и побежал, грязный, в измазанной одежде, вслед за Лэлой к Аэй и Игэа.
   ...Он догнал девочку, когда они уже почти добежали - и Игэа легко подхватил дочку, так, что руки Аэй остались свободными, и Огаэ с разбегу влетел в ее объятия. Аэй обнимала и целовала его, и Огаэ тоже целовал ее, и обнимал, и ее белое платье стало пятнистым от грязи из лужи - а потом Игэа, опустившись на корточки, стал целовать Огаэ, и трепать его волосы, и Лэла тоже чмокнула в щеку его, и отца, и мать.
   - Знаешь, папа, что я придумала? - сказала она. - Раз у Огаэ нет папы, то я буду его папой.
   ...Они сидели все вместе за обедом, и макали горячие лепешки в густую подливу из сыра.
   - А ты отдашь меня учиться в Белые горы, папа? - спросила Лэла.
   - Посмотрим, - ответил ей отец.
   - Я хочу к тебе на колени.
   - Лэла! - укоризненно заметила Аэй.
   Огаэ, уже вымытый и переодетый, оторвался от лепешки и посмотрел на Игэа. Что-то в его взгляде было такое, что врач сказал:
   - Огаэ, иди, садись рядом со мной!
   Лэла надулась.
   - Это некрасиво, дочь, - заметил белогорец. - Тем более, ты хотела быть для Огаэ папой.
   - Ладно, - ответила она, забираясь на колени к матери. - В конце концов, - задумчиво сказала она,- Огаэ - сирота.
   Игэа ловко ухватил Огаэ одной рукой за пояс и перетащил к себе через накрытый на пестрых циновках на полу стол.
   - Игэа! Что ты делаешь! - всплеснула руками Аэй. - Нельзя же так - уронишь мальчика!
   Но Игэа не уронил своего маленького ученика и усадил его рядом с собой.
   - Вот так-то лучше. Жена, ли-шо-Миоци очень хвалил нашего Огаэ, когда приезжал последний раз.
   - Огаэ - старательный мальчик, - улыбнулась Аэй, подавая мужу чашку горячей похлебки.
   - Знаешь, Огаэ, у степняков такой обычай - есть из одной чашки, - сказал Игэа. - Но не со всеми, а только с очень близкими людьми - с другом, с сыном...
   Он осекся. Но Огаэ не заметил этого, весело окуная в ароматную густую похлебку свою лепешку.
   - Поедим и пойдем с тобой готовить "бальзам луниэ"- самый простой, но самый нужный, - продолжил Игэа. - Каждый образованный человек должен уметь его готовить. Мало ли что может случиться в жизни, а ты - ученик белогорца, ты должен...
   Он не успел окончить - в комнату вбежали рабыни - растрепанные, с причитаниями. Впереди всех спешила толстая нянька Лэлы.
   - Небо, небо! - кричали они. - Хозяин, убил-то он его... убил, как есть...
   - Что случилось? - вскочили разом Игэа и Аэй.
   - Копытом...голову разбил...
   - Ох, батюшки!
   - Баэ! Баэ к черному жеребцу подошел, а тот...
   Игэа без дальнейших расспросов выскочил за дверь, Огаэ - за ним. Игэа схватил его за руку и почти поволок за собой - так стремительно он шел, почти бежал. Они в один миг оказались у конюшни.
   Баэ, неподвижный, с испуганным, забрызганным кровью, и еще чем-то, липким, густым и белым, лицом лежал на дворе конюшни. Казалось, он смотрел в небо - веки не до конца закрывали его светлые, словно выцветшие, глаза.
   - Хозяин, - проговорил упавшим голосом конюх - из тех, что когда-то давно связывали Каэрэ. - Хозяин, что ж он-то полез-то к нему...тот не любит, чтобы, значит, сзади... пугливый жеребец!
   Игэа стал на колени рядом с изувеченным подростком-конюхом, разорвал зубами его одежду и приложил ухо к груди.
   Он долго слушал, потом сказал:
   - Он еще жив. Приготовьте носилки. Огаэ, ты ступай в дом.
   Огаэ затряс головой.
   - Нет? Ну, тогда беги и приготовь мои инструменты и лекарства.
   +++
   Ночь уже легла на землю - холодная и темная.
   - Наступает осень, - сказал шепотом Иэ. - Но тебе пора спать, Огаэ.
   - Дедушка Иэ, мне жаль Баэ, - прошептал Огаэ в ответ.
   - И мне жаль. Но ты не можешь из-за этого сидеть здесь всю ночь, сынок.
   - Могу, - упрямо ответил Огаэ, - кидая осторожные взгляды на перевязанную голову юного конюха.
   - Великий Табунщик мог бы его вылечить, правда? - тихо спросил Огаэ.
   - Мог бы.
   Дул северный осенний ветер.
   - Каэрэ, наверное, холодно на веранде ночью. Он всегда мерзнет, - проговорил Иэ. - Пойду, проверю. Надо внести его в дом.
   Он ушел, и ученик белогорца остался с умирающим конюхом один в ночи. Огаэ сидел и смотрел на Баэ, потом осторожно смочил губку в соке плодов луниэ и поднес к его губам. Тот не шевелился. Его беспомощно распростертое тело было каким-то мягким и словно расплылось по подстилке из свежей травы. Огаэ стало страшно, захотелось убежать. Отчего дедушка Иэ ушел? Сейчас Баэ умрет - умрет, и тогда... Огаэ похолодел. Он не знал, что случится, но он испугался - каким-то холодным, липким, нечеловеческим страхом. Ему показалось, что он тоже умирает, вернее, уже умер, и его уже нет здесь, только комок крови и сжавшихся от ужаса внутренностей. Каким-то неожиданно открывшимся, глубоким и дальним зрением вдруг увидел он степь, покрытую алыми маками под синим небом, подобным перевернутой чаше - там, вдали, мчался табун, обгоняя спешащих за ним птиц и не касаясь земли. Вместе и впереди с молодыми жеребятами табуна мчался кто-то иной - он был и конем, и всадником, но разглядеть его было невозможно. Отчего - непонятно, то ли пыль, сияя на солнце, летела в глаза, то ли он сам сиял и сиял его конь. Огаэ почувствовал, что его место - там, что ему надо спешить и бежать. Это продлилось долю мгновения. Когда Огаэ открыл глаза, то вокруг него была все та же ночь. Но что-то было иначе. Страх его ушел. Великий Табунщик был здесь - и это было несомненно - но теперь табун его не обгонял птиц в бескрайней степи, а весь, до последнего жеребенка, пришел вместе с ним сюда, в маленький больничный домик, и затаив дыхание, остановился над входом, в трепете - как большие ночные бабочки бьются у окон, распахнув крылья.
   - Баэ, - сказал он ласково. - Баэ! Вот, попей.
   Баэ шевельнулся и вцепился в губку зубами. Он пил долго, не открывая глаз.
   - Ли-Игэа, - прохрипел он. - Вы бы меня усыновили, а не этого кривоногого... Я бы сыном вам был... А того пусть Миоци забирает. Я же фроуэрец, у меня и волосы белые...Правда.
   - Вот и я, мальчик мой, - раздался голос Иэ. - Как ты? Аэй приказала Каэрэ в дом перенести, уж у нее-то всегда все под присмотром... Небо! Баэ стал пить? Дитя мое, ты, воистину, самый лучший ученик Игэа...
   Карисутэ
   Каэрэ лежал на веранде, у тяжелой бархатной завесы, отделяющей его ложе из свежескошенного сена. Аромат сена - Каэрэ знал, что по распоряжению Игэа, в его матрас положили особые лекарственные травы - был крепким и терпким, от него кружилась голова. Каэрэ хотел спать, но страх перед сновидениями и боль в руке не давали ему покоя. Он лежал, полузакрыв глаза, погруженный в тревожную дрёму. Отрывки мыслей, воспоминаний и грез словно всплывали перед его мысленным взором, порой звучали в его голове - будто кто-то проговаривал громко его мысли.
   "Уж, это уж, а не змея... ядовитые змеи... яд Уурта... Сашиа... лодка... дядя Николас.. . туман... конь... карисутэ... Эна... Циэ, кто такой этот Эна?.. убегай делать будем... нет, я не поклонюсь Уурту... нет... нет... нет!.."
   - Мкэ Каэрэ! - схватил кто-то его за руку. - Вам больно?
   Он открыл глаза и увидел Огаэ.
   - Вам больно? - испуганно повторил ученик белогорца. - Вы кричали во сне!
   - Я не сплю, - кратко ответил Каэрэ.
   Что надо здесь этому мальчишке? Шел бы читать свои гимны в другое место.
   Но Огаэ не уходил. Он сел на циновку у ног Каэрэ, достал нож, ветку луниэ и принялся мастерить игрушечную лодочку. Каэрэ внимательно следил за ним, потом вдруг сказал:
   - Не так. Дай-ка сюда!
   Он забрал у растерянного мальчика ножик и стал очищать от коры ветку. Нож дрожал в его руке, но он медленно и упорно срезал пласты зеленовато-коричневой коры, и горький запах, похожий на запах полыни, разливался в воздухе.
   - Я стал ее делать - знаете, почему? - спросил Огаэ шепотом, словно просил не выдавать его Миоци или кому-то другому. - Это же - знак карисутэ. Лодка.
   Он замолчал, поняв, что все равно не сможет понятно объяснить, отчего, пока никого нет, он пришел сюда, на пустую веранду, с неструганной палкой. Разве можно прямо сказать этому странному чужеземцу, который чудом спасся от яда Уурта, что он, Огаэ, хочет расспросить у него про карисутэ?
   - Знак карисутэ? - равнодушно спросил Каэрэ, поднимая взор на Огаэ и тяжело дыша. Тот смущенно захлопал глазами.
   - Вы... что-то знаете про карисутэ? - еще тише спросил он, набравшись смелости.
   - Нет, - пожал плечами Каэрэ. - Не знаю ничего. И знать, по правде, не хочу.
   - Карисутэ? - раздался чей-то чужой и одновременно знакомый голос.
   Огаэ вскочил на ноги. Каэрэ вызывающе вскинул голову.
   - Мкэ ли-шо-Миоци! - радостно завопил мальчик, бросаясь к ли-шо-шутиику. Тот благословил его, но не поднял на руки, и даже не поцеловал.
   - Простите, - спохватился Огаэ. - Благословите, учитель Миоци!
   Миоци без улыбки покачал головой.
   - Беги, скажи ли-Игэа и Аэй, что я приехал, - негромко произнес он, садясь рядом с ложем Каэрэ.
   Тот молча смотрел на жреца Всесветлого, сжимая в кулаке нож и незаконченную лодочку.
   - Здравствуй, Каэрэ, - проговорил Миоци.
   - Здравствуй, - делая усилие над собой, ответил тот.
   Волосы Каэрэ уже немного отросли, и колючие темные пряди топорщились в разные стороны.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил Миоци.
   - Хорошо... спасибо, - с издевкой ответил Каэрэ, смерив жреца ненавидящим взглядом.
   Миоци забрал - почти вырвал - из его рук лодочку и ножик - словно они были полны яда - и бросил их на доски пола.
   - Ты - карисутэ? - резко спросил он.
   - Нет, - с полной искренностью и невыразимым презрением ответил жрецу тот.
   - Признавайся! - настаивал Миоци, нависая над ним. - Тебе лучше признаться во всем. Ты карисутэ? Ведь так? Ты учил своим обрядам Сашиа? Ты был с ней? Отвечай! Говори мне правду!
   - Нет! - закричал Каэрэ, почти как тогда, в пыточной камере. - Нет! Нет!
   - Что здесь происходит? - раздался встревоженный голос Игэа.
   - Аирэи...то есть Миоци! Ты приехал, я рад тебя видеть... но отчего ты не предупредил меня? Что с Каэрэ? Каэрэ, тебе плохо? - взволнованно говорил Игэа.
   Бледный, как льняное полотно, из которого шьют священные рубахи жрецов Шу-эна Всесветлого, Каэрэ откинулся на подушки, сжимая кулаки от бессильной злобы. Глаза его лихорадочно блестели, по скулам ходили желваки. Он готов был броситься на Миоци - но не мог. Не доставало сил.
   - Каэрэ, не волнуйся так, - Игэа порывисто хватил его за руку своей здоровой рукой и тоже сел рядом с ним, подвинув плечом Миоци. - Аирэи не сделает тебе ничего дурного. Перестань. Так нельзя. Аирэи, скажи что-нибудь Каэрэ! Скажи, скажи, не молчи! - он толкнул друга-белогорца в бок.
   -Так тебе намного лучше теперь, Каэрэ? - деланно спокойно спросил Миоци.
   - Да! - заявил Каэрэ. Это "да" прозвучало как "пропади ты пропадом!".
   - Твои раны уже затянулись? - продолжал Миоци, откидывая одеяло, укрывавшее Каэрэ. - Я взгляну.
   - Не трогай меня! - закричал Каэрэ. - Не смей!
   - Аирэи, - твердо произнес Игэа. - Не надо так. - Действительно, раны зажили.
   Он полуобнял Каэрэ, слегка сжал его руку и тихо шепнул ему: - Перестань буянить.
   Каэрэ сглотнул и замолчал. Игэа осторожно поднял на нем рубаху, показывая белогорцу свежие шрамы. Миоци удивленно покачал головой. Каэрэ отвернул лицо к пологу.
   - Зажили! - удивленно проговорил Миоци.
   - Да, - коротко ответил Игэа. - Не так быстро, как хотелось бы, но Каэрэ поправляется.
   Он укрыл Каэрэ одеялом.
   - Хочешь в дом, Каэрэ? - спросил Игэа. - Мне кажется, здесь становится прохладно.
   - Нет, - глухо ответил Каэрэ, не поворачиваясь.
   - Да, зима в этом году будет ранняя, - проговорил Миоци. - Иэ у тебя?
   - Нет, ушел странствовать...
   - Жаль...- вымолвил Миоци. - Мы не договорили с ним о карисутэ.
   Каэрэ сильно вздрогнул.
   Миоци многозначительно кивнул Игэа.
   На лице фроуэрца вдруг выступили алые пятна. Он ничего не сказал, только медленно выдохнул, словно собираясь с силами.
   - Пойдем, Миоци, - сказал он настойчиво. - Пойдем.
   И добавил тихо - так, что только его друг-белогорец мог слышать:
   - Оставим его одного.
   +++
   - Меня тревожит интерес Огаэ к карисутэ, - говорил Миоци, медленно надкусывая плод гоагоа.
   - Не знаю, чего ты опасаешься, - отвечал Игэа. - Ты очень изменился в последние дни, Аирэи.
   - Мои имя - Миоци, - оборвал его жрец Всесветлого.
   Несколько мгновений было тихо.
   - Хорошо, Миоци, прости, - уже другим, словно потухшим голосом, проговорил Игэа.
   - Ты ведь много знаешь о карисутэ, Игэа? - спросил Миоци. - Ты общался с ними?
   - Откуда ты знаешь? - тревожно спросил Игэа.
   - Братья твоей жены...
   - Откуда ты узнал?! - шепотом вскричал Игэа.
   - Не бойся, - горько усмехнулся Миоци. - Я не дал хода этому доносу.
   - Доносу? - выдохнул Игэа.
   - Наше с тобой счастье, что Нилшоцэа еще не вернулся из Миаро.
   - Счастье, да... - выдохнул Игэа. - Неужели все обо всем знают?
   - Нет, не знают. Почти никто не знает. Донос намекал, прямо не говорил. Когда они у тебя были?
   - Давно уже не были... - растерянно проговорил Игэа.
   - Пусть не приходят пока. За ними следят, Игэа.
   - Хорошо... хорошо...
   Игэа, растерянный, вспотевший, сидел напротив неподвижного ли-шо-Миоци, главного жреца Шу-эна Всесветлого.
   - Ты боишься меня, Игэа? - спросил он, медленно кладя руки на колени.- Ты не веришь мне и боишься меня... не отвечай. Я заслужил это. Заслужил свое одиночество.
   Он залпом осушил огромный кубок, потом налил темного, словно тягучего вина, и снова выпил все залпом.
   Игэа растерянно глядел на него.
   - Я думаю об обете Башни, Игэа. У тебя есть какие-нибудь желания? - вдруг спросил он.
   - Обет Башни?
   Игэа, пьяный без вина, шатаясь, встал и подошел к другу, положил свою здоровую руку на его левое плечо.
   - Обет Башни? - повторил он, словно не верил звуку собственного голоса.
   Вдруг Миоци обнял его, и Игэа обнял его в ответ.
   - Эалиэ... - вымолвил Игэа. - Эалиэ... Нас двое...Так ведь учили нас в Белых горах? Аирэи, не уходи на Башню, - медленно, умоляюще проговорил он.
   - Нилшоцэа вернется со дня на день. Они соединят алтари.
   - Зачем, зачем на Башню? Уходи в Горы, уходи ... куда-нибудь... Зачем тебе умирать? Не умирай, не надо, не убивай себя... Аирэи! Миоци!
   Миоци сидел, поникнув головой.
   - Ты знаешь учение карисутэ? - вдруг спросил он. - Расскажи мне.
   - Там нет ничего плохого, Аирэ.. Миоци. Там нет ничего, что опорочило бы белогорца, - заторопился Игэа.
   - Тогда рассказывай. Сейчас же. Слышишь?
   - Хорошо, - кивнул Игэа и потянулся к кубку.
   - Нет, не пей. Ты достаточно уже выпил.
   - Хорошо. Карисутэ верят... они... они поклоняются Великому Уснувшему...
   Миоци вскинул руки вверх, вскакивая. Игэа тоже поднялся на подкашивающихся ногах.
   - Как они это делают? - продолжал свой допрос жрец Всесветлого.
   - Понимаешь, карисутэ верят, что Великий Уснувший явил себя в своем сыне, который стал как один из людей. Степняки зовут его Великий Табунщик, порой его называют Повернувший Ладью Вспять, Шагнувший за край небес....ну, по-разному.
   - Как его имя? - спросил Миоци.
   - Тису.
   Игэа произнес его, будто выдохнул.
   - Ты и в самом деле многое знаешь, Игэа. Ты не карисутэ сам?
   Игэа молчал.
   - Как они поклоняются?
   - Они... они... это просто пища, Миоци... просто лепешки и вино, правда,
   Аирэи... Они участвуют в жертве Тису... он умер за мир... повернул вспять ладью...
   - Что ты городишь, Игэа! - растерянно и раздраженно проговорил Миоци.
   - Послушай, Миоци... Аирэи, - начал Игэа - медленно, словно превозмогая себя. - Ты не должен подозревать ни Каэрэ, ни Сашиа ни в чем дурном... Я имею в виду, что, даже если Каэрэ и карисутэ...
   - Ты тоже так подумал? - прервал его Миоци.
   - Миоци, неужели ты и меня стал бы подозревать в дурном? - воскликнул Игэа, словно это была его последняя надежда. - Неужели ты думаешь, что я смог бы...
   - Нет, конечно, - нетерпеливо махнул рукой Миоци. - Но мне важно твое мнение. Ты многое знаешь о карисутэ. Поэтому я и пришел к тебе.
   - Послушай...
   - Знаешь что, Игэа, - снова перебил его Миоци. - Давай поговорим с Каэрэ вместе с тобой. Может быть, я действительно ошибаюсь... Я не думаю, что Сашиа могла плениться каким-то гнусным учением. Она - моя сестра, и в ней течет кровь Ллоутиэ.
   +++
   Аэй поднялась по ступеням в светлую комнату на втором этаже - проверить, все ли готово для жреца Всесветлого. Солнечные зайчики весело играли на деревянном полу и циновках, отскакивая от железных и медных подсвечников, и заставляя вспыхивать золотые цветными огнями.
   Она подошла к оконному проему, отдернула штору до конца. Ветер и солнечный свет ворвались в дом, и наполнили все кругом, и стали играть с тронутыми сединой волосами Аэй. Она стояла и глядела вдаль, и на лице ее была совсем незаметная улыбка, а в глазах - печаль и радость, а тревоги там уже не было. "Юность моя вернулась сейчас ко мне", - думала Аэй, - "позови сейчас меня в табун свой, о, Великий Табунщик - побегу и не задумаюсь".
   Издалека раздалось ржание коней - кто-то подъезжал к воротам.
   Аэй вгляделась, приставив ладонь ко лбу - и тут же бегом помчалась вниз, по пути накидывая слетевшее покрывало и шепча: "Сохрани нас Небо! Что они затеяли!"
   Это были Раогай и Сашиа. Она узнала их издалека. Девушки приехали верхом - как решилась на это робкая сестра великого жреца Всесветлого?
   Аэй спешила и бежала по комнатам, натыкаясь на предметы, словно слепая.
   - Сохрани нас Небо! - шептала она.
   Вдруг до нее донесся голосок дочери.
   - Мама всегда переживает, когда папин друг ли-шо-Миоци приезжает, - вздохнула Лэла, подойдя к Огаэ. Мальчик сидел на циновке перед статуей Царицы Неба - печальный, сгорбленный.
   - Уйди, - дернул он плечом.
   - А, ты молишься Царице Неба? - понимающе сказала Лэла.
   Аэй была далеко от них, но голос маленькой дочери светловолосого фроуэрца был звонок, как голос ранней лесной пташки:
   - Это - Великий Табунщик, когда он был маленьким, и его мама, - сказала Лэла.- Но не говори про это ли-шо-Миоци - это секрет.
   Аэй, запыхавшись, шлепнула дочь пониже спины - та заревела.
   - Мамушка Най! - крикнула Аэй. - Забери Лэлу - ей пора спать... Огаэ, милый, твой учитель будет доволен, если застанет тебя за чтением гимнов, а не за пустым занятием! Возьми свиток и ступай наверх.
   Най увела ревущую в голос Лэлу, а Огаэ поплелся по крутой лестнице, шмыгая носом и прижимая к себе свиток.
   - Най! - окликнула Аэй няньку. - Где наш гость от алтаря Всесветлого?
   - Они разговаривают на мужской половине, госпожа Аэй, - ответила нянька, борясь со своей бунтующей воспитанницей.
   - Хорошо, - кивнула Аэй.
   Окна комнат мужской половины выходили на другую сторону. Она успокоено накинула покрывало на голову и уверенно зашагала вперед.
  
   +++
   Каэрэ почудился шорох - там, за бархатным пологом. "Мыши", - равнодушно подумал он, и вспомнил про Патпата. Перевязанная рука ныла. Он пошевелил пальцами, безразлично уставившись в бархат полога - ворсинки разбегались по нему, как маленькие волны. Каэрэ закрыл глаза. Он устал так, что даже не мог думать о смерти - мысль эта была желанной уже много бессонных ночей и дней. Смерть виделась ему желанным сном, бесконечным, без сновидений и страданий. "Приди, приди же, ты!" - с усилием произнес он, словно позвал из последних сил.
   Кто-то коснулся его руки.
   Каэрэ сильно вздрогнул - всем своим истощенным от страдания телом - но глаз не открыл.
   - Каэрэ! - ласковый голос прозвучал над ним, и кто-то отвел его отросшие спутанные волосы со лба.
   Медленно, не веря себя, открыл он глаза.
   - О, Сашиа! - выдохнул он.
   Она молча целовала его руки - и ту, которую укусил испуганный уж, и ту, которая сохранила аромат свежеоструганной ветки. Он, не высвобождая рук, приник губами к ее пальцам.
   - О, Каэрэ!
   - Я тосковал по тебе, - произнес он неожиданно для самого себя.
   - Я знала, я знала, Каэрэ. Поэтому я здесь.
   - Сашиа, уходи, уходи. Здесь Миоци, - вдруг, словно очнувшись, с жаром заговорил он. - Умоляю, уходи, прячься...
   - Аирэи не сделает мне никакого зла, - улыбнулась Сашиа. - Не тревожься.
   Каэрэ покачал головой. Она села на пятки рядом с его ложем, все так же держа его ладони в своих. Он приподнялся, словно хотел встать.
   - Тебе лучше, правда, Каэрэ? - спросила она с надеждой. - Раны зажили...
   - Сашиа, я об одном прошу тебя - забудь обо мне и будь счастлива... - медленно, кусая губы, вымолвил Каэрэ. - Я - конченый человек...
   - Нет, Каэрэ... - вскрикнула она, но тот продолжал:
   - Бог оставил меня. Бога, в которого я верил - нет. Что мне остается? Я был готов умереть за него, Сашиа. Я не умер. Со мной случилось куда более страшное.
   - Великий Табунщик... - начала Сашиа со слезами.
   - Мой Бог - не Великий Табунщик, - горько усмехнулся Каэрэ. - Я делал, как следовало, и я мертв.
   - Но ты же - карисутэ! - вскрикнула она. - Отчего ты говоришь так?
   - Нет, светлая моя, хорошая моя Сашиа. Я - не карисутэ.
   - Не бойся меня, я ведь карисутэ, Каэрэ! - отчаянно выдохнула она, чертя какие-то линии на его ладони и с угасающей надеждой вглядываясь в его глаза.
   Он не успел ответить.
   - Сашиа! - раздался гневный окрик.
   Миоци, оттолкнув Игэа и не обращая внимания на Аэй, ворвался на веранду и с размаху ударил Сашиа по лицу.
   - Нет! - закричала пронзительно Раогай, спрыгивая откуда-то сверху - она пряталась под самой крышей, держась за стреху. Дочь Зарэо не рассчитала и упала на циновки за спиной Миоци.
   Но прежде чем это случилось, прежде чем Игэа и Аэй, задыхаясь от бега, примчались на веранду, Каэрэ схватил оставленный Огаэ ножик и в немыслимом порыве отчаяния бросился на жреца Шу-эна. Если бы не доли мгновения и не белогорская выучка Миоци, лезвие ножа вонзилось бы ли-шо-шутиику в горло.
   Белогорец молча сжал кисть Каэрэ холодной и сильной рукой - нож выпал, ударившись о дощатый пол, а в глаза Каэрэ плеснула темная морская вода, застилая солнечный свет...
  
   Великий Табунщик
   ...Сумрак застилал все кругом. Где-то высоко - невозможно высоко - мерцал одинокий светильник, и Каэрэ казалось, что это - последняя звезда на небосводе, которую не скрыли тяжелые тучи. Как тихо...
   Светильник-звезда покачивался от холодного ветра. Каэрэ медленно отодвинул полог, чтобы следить за тем, как она мерцает. В комнате было тепло, наверное, недавно протопили печь...
   Что ж - это достойная смерть. Все складывается даже лучше, чем он мог подумать - а позор, этот позор от укуса ужа смыт. Его казнят скоро, очень скоро... наверное, когда рассветет. Сейчас около полуночи - почему-то Каэрэ очень чутко ощутил время - и жить осталось немного. Как же его казнят? Долгая и мучительная казнь? Он рассмеялся внутренним злым смехом - что ж, пусть попробуют изобрести! Чем еще его можно напугать! И много ли надо, чтобы убить его пыткой!
   Но вдруг он вспомнил о главном, и по его телу пробежал озноб. Что они сделают с Сашиа? Каэрэ отчего-то подумал именно так - "они". И тогда он застонал, обхватив голову дрожащими руками, а потом в отчаянии заметался на своем ложе, жалко всхлипывая.
   Он долго плакал, пока не заболело где-то под сердцем в глубине груди, и слезы его иссякли. Тогда он пополз, кусая губы до крови, по жестким циновкам - к выходу. Он полз медленно, то и дело роняя голову и утыкаясь лбом в узлы сплетенных стеблей осоки.
   Каэрэ не знал, зачем он делает это. Если бы он мог бы, он бы кричал в голос - но силы покидали его.
   Он добрался, изрезав руки и искусав губы, до выхода, и потянул за штору. Она легко отодвинулась в сторону - и Каэрэ увидел, что это выход не в соседнюю комнату или на веранду - это выход на лестницу к реке. Он ощупал ступени руками - они были сухими, шероховатыми и теплыми.
   Каэрэ вытянул руки вперед и долго-долго лежал так. Лестница вела вниз, к подножию холма, где бежала река - в темноте ее журчание было громким и звучным. Наконец, он открыл глаза и стал смотреть вдаль - там было темно, но ему виделась дальняя степь за рекой.
   "Там кочует Эна", - подумал Каэрэ и удивился своей мысли. Он стал вглядываться в темноту - и ночная таинственная степь начала вливаться внутрь его: Каэрэ видел ее, темную и покрытую туманом, далекую и пустую.
   "Великий Табунщик!" - позвал он в отчаянии - не голосом, а тем сжавшимся от боли комком, которым давно уже стало его сердце. - "Спаси Сашиа!"
   Да. Все кончено - навсегда. Он обратился к чужим богам. Что ж... Голова Каэрэ закружилась, он глубоко вдохнул воздух ночи, еще глубокой, но уже минувшей свои самые глухие, страшные часы.
   Дальняя степь все еще виднелась внутри него - странная и мертвая, край чужих богов. Кто в ней царствует? Неизвестный Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Но почему степь не весенняя, вовсе не весенняя...
   "Спаси Сашиа!" - прошептал Каэрэ. - "Пусть ничего не сделают с ней..."
   И он понял, что Табунщик идет по степи. Он напрягся, чтобы увидеть его - но не смог. Только дальняя поступь была слышна ему - внутри, в глубинах. И тогда Каэрэ понял - то, что он видит, это не степь Табунщика, а враждебное, глухое место, где каждый шаг дается Табунщику с трудом.
   "Да, он спасет Сашиа, - вдруг понял Каэрэ и вздохнул облегченно. - "А я совсем погиб", - подумал он снова и кивнул сам себе. "Завтра меня убьют... нет, сегодня..." и - что? Табунщик? Странный степной языческий бог? Так он, Каэрэ, все-таки сдался? Не просто поклонился чужому божеству насильно, но сам призвал его? Что за достойный конец...
   Но ему не было горько. Он удивился этому, и все смотрел и смотрел в степь.
   "Великий Табунщик спасет Сашиа", - повторил он. - "А мне ничего не надо".
   - Каэрэ! - раздался испуганный голос Аэй. - Каэрэ, жеребенок! Ах, Небо - вот ты где! Игэа! Игэа! Скорее!
   Белогорец и его жена поспешно перенесли Каэрэ на ложе, укрыли теплыми одеялами и вдвоем стали обнимать его, что-то поспешно говоря. Аэй поила Каэрэ теплым вином и гладила по голове.
   - Ты видишь? - яростно шептала Аэй мужу. - Ты видишь? Что ты натворил!
   - Но, Аэй... - пытался ответить тот.
   - Я давала тебе понять, что нельзя пускать Миоци на веранду.
   - Он сам пошел, Аэй, я задерживал его, сколько мог, - отчаявшись, произносил Игэа - очевидно, уже в который раз.
   - "Сколько мог"! - шепотом передразнила фроуэрский акцент мужа Аэй и принялась умывать Каэрэ. - Бедный мой... - она поцеловала его несколько раз в волосы. - Натерпелся... вот из-за него! Ну как можно быть таким, Игэа, как?!
   Игэа растерянно замолчал и взял Каэрэ за запястье - щупать пульс.
   - Игэа, - спросил Каэрэ, - а меня повезут в Тэ-ан?
   - С какой стати? - удивленно спросил белогорец.
   - Здесь казнят? - продолжил выпытывать Каэрэ.
   - Что? - переспросил Игэа, и его фроуэрский акцент стал еще смешнее, чем когда его передразнила Аэй.
   - Не казнит тебя никто, мой жеребенок! - прижала Каэрэ к себе жена белогорца. - Забудь об этом сумасшедшем жреце Всесветлого!
   - Жена, - начал Игэа, - ты не права...
   - Защищай, защищай Миоци! - заговорила Аэй, прижимая к себе обескураженного Каэрэ. - Нашел друга себе, тоже мне!
   - Каэрэ, - твердо сказал Игэа, перебивая Аэй. - Тебя никто не казнит и не накажет. Аирэи - белогорец, и он высоко оценил твой благородный порыв...
   - А если бы он не схватил нашего жеребенка за руку, - продолжила саркастически Аэй, - и наш Каэрэ пролил бы хоть каплю его драгоценной жреческой крови, тогда бы его по вашим белогорским обычаям казнили до утра...
   - Это не белогорские обычаи! - закричал Игэа. - Да, жрецов Всесветлого и дев Шу-эна нельзя касаться железным лезвием, но Аирэи поэтому и перехватил руку Каэрэ...
   - Ой, не смеши меня, - спокойно ответила Аэй. - Прямо уж - чтобы Каэрэ спасти, а не себя, любимого.
   - Что будет с Сашиа? - тихо спросил Каэрэ.
   - Ничего дурного не будет, - ответила Аэй поспешно. - Не бойся.
   - Он слышал, что Сашиа - карисутэ, - продолжил Каэрэ. - Ведь это запрещено, да?
   - Аирэи - разумный человек, - успокаивающе ответил Игэа. - Он не так относится к карисутэ, как остальные. В конце концов, он хорошо знает меня, и верит мне. А я сказал ему, что я - карисутэ и...
   На этих словах Аэй, разорвав свое цветное покрывало пополам, отчаянно закричала в темноту ночи:
   - О Небо! Небо! Небо!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

НАГОРЬЕ ЦВЕТОВ.

   - Останови, - приказал Миоци вознице у дома воеводы Зарэо, утопающем в буйной зелени. Пегие кони пряли ушами и фыркали, жадно вбирая в широкие ноздри вечернюю свежесть. Миоци спрыгнул на землю и стоял, ждал, пока из повозки выберется притихшая Раогай.
   - А ты останься, Сашиа, - негромко сказал он сестре. - Ты едешь со мной в Тэ-ан.
   - Я могу забрать свои вещи, брат? - спросила Сашиа - глухо, из-под плотного покрывала.
   - Нет, - коротко ответил старший Ллоутиэ.
   Он отвел Раогай к Зарэо, который читал только что полученное письмо от Оэлай, своей племянницы из Энни-оиэ.
   - Вот, стал я дедом, ли-шо! - закричал он, выбежав навстречу гостю и обнимая его. - Эх, Миоци! Приходи на пир! Когда твои посты заканчиваются? И Игэа пригласим! Баранов зажарим, курятины твоему другу натушим! Фроуэрцу нашему!
   Он несколько раз хлопнул ли-шо-шутиика по спине.
   - Поздравляю тебя, Зарэо, - ответил Миоци, отступая на шаг. - Это хорошая весть.
   - Что натворила Раогай? - сдвинул брови суровый отец и расхохотался. - Дочушечка! Надо и тебя замуж выдать! Миоци, рассказывай, неужто она в Белые горы сбежать решила? Ну и девчонка у меня, то ли дело твоя Сашиа... А они подружились, подружились, я так рад...
   - Расскажи, Раогай, что произошло, - сухо сказал жрец.
   - Мы... мы...я...это я виновата, отец! - выдавила из себя Раогай.
   - Что случилось, дочка? - добродушно нахмурился Зарэо. - Эй, а где Сашиа? - спохватился воевода.
   - Она в повозке. Я запретил ей выходить. Мы едем в Тэ-ан.
   - Как... в повозке? Она же с утра дома была... Ну и девки! - захохотал воевода. - Нет, ты посмотри, ли-шо, а я-то думал, что она мою рыжую вышивать научит! Хо-хо! Научила! Кровь Ллоутиэ свое берет! - он с размаху хлопнул Миоци по плечу.
   - Подожди, - поморщился Миоци, - подожди, Зарэо.
   - Папа, я сейчас все объясню! - Раогай подошла к отцу и нежно прижалась к его расшитой золотом праздничной рубахе.
   - Давай, дочка, - тщетно стараясь казаться строгим, велел он, взъерошивая ее рыжие волосы.
   - Я учила Сашиа ездить верхом, - заявила Раогай. - Не думаю, что даже великий жрец Всесветлого найдет это предосудительным.
   - Да ну, Миоци, право же! Девчонки всего-то на коняшках покатались! - развел руками воевода.
   - Но, папа, ты знаешь, мы заблудились, и добрались с трудом до дома Игэа. Там мы и встретились с ли-шо-Миоци.
   - Ну, хорошо, что все обошлось! - сказал Зарэо. - Прошу к столу, Миоци! Заночуйте у нас.
   - Нет, - кратко ответил жрец. - Мне надо спешить.
   - Постой, а вещи Сашиа? - закричал воевода вслед странному гостю, но фигура Миоци уже слилась с вечерней мглой.
   ... Они ехали домой молча. Сашиа сидела, закутавшись в покрывало так, что не было видно ни глаз, ни алеющего следа от пощечины брата. Миоци сидел напротив сестры, смотря прямо перед собой - мимо нее, сжавшейся в углу повозки на тяжелом ковре с темно-бордовым узором. Миоци снова первым вышел из повозки и долго стоял, отвернувшись, пока Сашиа выбиралась наружу.
   Он взял ее за локоть - Сашиа через покрывало и платье ощутила силу его стальных пальцев - и повел по ступеням особняка.
   Миоци привел ее в убранную для гостей комнату - она показалась девушке нежилой и холодной, несмотря на богатые ковры, покрывала и утварь, кивнул на поданный рабом поднос с едой.
   - Поешь. Потом придешь.
   Он даже не назвал ее по имени. Голос ли-шо-шутиика был ровен, спокоен и бесстрастен.
   - Брат! - протянула она к нему руки, словно не желала поверить во что-то, открывающееся ей.
   - Потом придешь. Я должен побыть один.
   Она села, вернее, упала, на ковер. Миоци не повернул головы и медленно вышел. Его шаги быстро затихли на коврах.
   Сашиа не притронулась к еде, и пролежала на ковре до тех пор, пока раб не пришел позвать ее - "к мкэ ли-шо-Миоци".
   Была уже глубокая ночь. Светильники покачивались от холодного ветра из щелей. Сашиа шла по коридору мимо золотых и серебряных статуй, словно слепая, натыкаясь на стены и дверные проемы. Когда она вошла в комнату, где на простой циновке у огромного очага сидел великий жрец Шу-эна, ей достало сил только на то, чтобы произнести:
   - Приветствую служителя Всесветлого...
   Он кивнул и молча встал, подошел к ней.
   Сашиа закрыла глаза.
   Миоци подвел ее к очагу и заставил сесть рядом с собой.
   - Рассказывай все, - сказал он и отвернулся.
   - Все? - переспросила сестра.
   - Здесь не детская игра в глупое эхо, - заметил Миоци, не поворачивая головы.
   - Я не буду тебе ничего рассказывать, - ответила громко Сашиа.
   - Отчего?
   Он повернулся к ней - блики огня отсвечивали на его осунувшемся, исхудалом лице.
   - Когда... когда ты стала карисутэ? - спросил он обреченно.
   - Очень давно, - ответила Сашиа, и покрывало упало с ее плеч на землю.
   Миоци сжал голову в ладонях и пригнулся, застонав от боли.
   - Где это случилось? Это он... он тебя научил?
   - Каэрэ? Нет, он не карисутэ, о ли-шо-Миоци, - ответила спокойно она.
   - Ты научилась их хитростям... - медленно, со страданием в голосе, проговорил Миоци. - Он говорит, что ты - не карисутэ, ты говоришь - что это не он...тайком ты прибегаешь к нему, а Игэа вас покрывает... он - тоже карисутэ... о Всесветлый!
   - Каэрэ только сегодня узнал, что я карисутэ. В тот самый миг, что и ты, брат...
   - Не называй меня больше так, - ответил ли-шо-шутиик, прижав руку к горлу.
   - Ты можешь запретить мне тебя так называть, но ты навсегда останешься моим братом, сыном моей матери, Ийи Ллоиэ, и моего отца, Раиэ Ллоутиэ - неожиданно звонко прозвучал голос Сашиа.
   - Не смей называть их имен, - обреченно произнес Миоци. - Ты ушла к карисутэ, я ушел к белогорцам. Мы - врозь, и у нас нет родни.
   - Наши с тобой мать и отец были карисутэ, брат, - ответила Сашиа.
   Северный ветер громко хлопал занавесью, задувая пламя в светильнике. Миоци молча встал и ушел. Огонь в очаге погас, и Сашиа осталась одна в наступившей темноте.
   ...Великий ли-шо-шутиик велел позвать к себе Тэлиай. Она пришла и стала на пороге его простой кельи в домике в саду.
   - Дитя мое, Аирэи, - вырвалось у нее, - на кого ты похож...
   - Тэлиай, - он поднял голову, и, встретившись с ним взглядом, кормилица испуганно умолкла, - Тэлиай, ты - карисутэ?
   Она растерялась и, пошатнувшись, прижалась к дверному косяку, чтобы не упасть.
   - Итак, - продолжал Миоци, - ты - карисутэ. Отец Огаэ был карисутэ. Игэа - карисутэ... и Аэй, надо полагать, тоже...
   Лицо Тэлиай стало землисто-бледным.
   - Сашиа и Каэрэ - еще одна пара карисутэ, - с нехорошим смешком добавил великий жрец. - Ты видишь, я много знаю. Тебе лучше признаться во всем.
   - Мне... признаться? - прошептала Тэлиай. - В чем... признаться?
   - В тех гнусностях, в которые... в которые... - у него перехватило горло, - в которых вы втянули Сашиа!
   Он прыжком вскочил на ноги и схватил за плечи Тэлиай. Та смотрела ему в лицо широко раскрытыми от ужаса глазами и ничего не говорила.
   - Отвечай! Не бойся меня удивить! - крикнул он.
   - Удивить? - ответила кормилица, мягко отводя его руки. - Что же, слушай... Сын мой, Аэрэи, был карисутэ. Его приемные родители - Ийя Ллоиэ и Раиэ Ллоутиэ - были...
   - Тэлиай! - взревел Миоци. - Не лги!
   - Твой дядя...
   - Не лги!
   На лице великого жреца появились пунцовые пятна - такие же, как пятно на лице Сашиа.
   - Ты ударил свою сестру, сынок... - горько сказала Тэлиай. - Хороший же путь прошел белогорец...Твой дядя неспроста не хотел видеть тебя в Тэ-ане.
   - Мой дядя? - зло засмеялся Миоци. - Откуда ты знаешь про Аирэи Ллоиэ? Или ты подавала ему лук при Ли-Тиоэй? Как вы лживы, карисутэ... О, Всесветлый...
   - Я не подавала ему лук при Ли-Тиоэй. Но дева Шу-эна перевязала его раны и вернула к жизни, - сурово ответила Тэлиай. - Что ж, прикажи казнить и ло-Иэ, странника-белогорца, странника-карисутэ - того, кто занял место своего старшего брата, растерзанного псами Нэшиа!
   Миоци отпрянул от нее, отступил назад, на циновки, споткнулся о корзину со свитками и, потеряв равновесие, упал на пол, опрокидывая на себя светильник.
   - О, дитя мое! - испуганно закричала Тэлиай, и они вместе начали тушить жадное пламя, охватившее старую циновку.
  
   ...Сашиа выбралась из ледяной залы, по которой гулял ветер, неслышно прошла по коврам, потом - по дорожкам сада, потом - осторожно подошла к дверям домика в саду. Там горел свет, и пахло чем-то сладко и вместе с тем - горько, будто в непраздничный вечер кто-то зажег горный ладан - благовоние Солнцестояния.
   Миоци сидел на циновке, перед ним стоял раб.
   До стоящей в темном саду и прильнувшей к дверной щели Сашиа донеслись слова брата:
   - Нээ, ты завтра пойдешь с Сашиа на рыночную площадь и сделаешь, как я тебе сказал...
   Девушка толкнула дверь и бросилась к ногам Миоци:
   - Брат! Аирэи! Ли-шо-Миоци! Жрец Всесветлого! Нет! Не делай этого! Пощади! Пощади! Накажи меня сам! Избей, как хочешь! Только не приказывай наказывать меня на рыночной площади!
   Она рыдала, целуя его ноги и край рубахи, долго не замечая, что он сам содрогается от рыданий и целует ее.
   - О, бедная, бедная сестра моя, - наконец, смог он сказать. - Неужели я был так жесток к тебе, что ты решила - я могу отдать тебя палачам на рынке, как распутную девку?
   - Брат мой...- она обвила его шею руками. - Ты понял все? Ты не сердишься?
   - Нет, о нет. Не сержусь. Я хотел отправить Нээ с тобой на рынок - чтобы ты купила себе всего, чего ты хочешь - тканей, украшений...ниток для вышивания - самых драгоценных...
   Она разрыдалась снова, повторяя: "Аирэи! Аирэи!"
   - Ты ведь помнишь матушку? - спросил он вдруг сестру.
   - Да, конечно, помню - она любила тебя, и ожидала встречи.
   - Как? - не понял Миоци. - Вы же считали меня умершим.
   - Карисутэ верят, что Повернувший ладью вспять приведет всех живыми с собой.
   Миоци покачал головой.
   - Какая она была, матушка? - спросил он.
   - Люди говорили, что я на нее очень похожа, - ответила Сашиа, улыбаясь сквозь слезы.
   ...Они долго говорили - о родителях, о их доме, о сыне Тэлиай, ставшим наследником Раиэ Ллоутиэ, о том, как жила Сашиа в общине, как она стала карисутэ...
   - Ничего дурного мы не делаем, брат мой, - перебила она свой рассказ и заглянула в его усталые глаза, отливающие темно-зеленой водой лесных озер.
   - Не бойся меня, - уже в который раз повторил ли-шо-Миоци. - Не бойся. Я был суров. Я был... очень несправедлив. Теперь все будет иначе.
   Он поцеловал ее в лоб и встревожено произнес:
   - Ты вся горишь! У тебя лихорадка, Сашиа!
   +++
   Огаэ не спал. Он осторожно выбрался из спальни - так, чтобы не разбудить няньку Лэлы, мирно похрапывающую на своем ложе из цветных подушек и одеял рядом с постелью девочки.
   Огаэ осторожно шел босиком по циновкам, стараясь, чтобы его шаги были неслышны. Он добрался до статую Царицы Неба - огоньки светильников мерцали у ее подножия и на выступах стен рядом, отбрасывая тревожно подрагивающие тени на фигуру юной девушки с ребенком на руках.
   Он вспоминал рассказы Иэ о белогорцах. Когда в Белых горах совершался суд над каким-то человеком, белогорцем, то все его ученики приходили на судилище, связав себе руки ремнями. И потом разделяли со своим учителем его приговор, будь то оправдание, или изгнание, или смерть...
   Огаэ сел на циновку у ног Царицы Неба, обхватил руками колени, уткнулся в них горячим лбом. Да - он убежит. Убежит в степь. Может быть, даже этой ночью - перед тем, как рассветет. Он убежит в степь за реку, и никто не будет знать, где он живет, а он будет скитаться по бескрайней степи, и, может быть, даже встретит Великого Табунщика.
   Его мысли прервал шум во дворе.
   Чья-то огромная рука сдернула занавеску, висящую над входом в дом Игэа. Пламя смолистых факелов ворвалось внутрь, заплясало зловещими отсветами на выбеленных стенах.
   Люди в черных плащах с темно-красным кругом на спине затопотали по циновкам, побежали по лестницам наверх, застучали в закрытые ставни.
   - Эй! Эй! Силен Уурт!
   Огаэ в ужасе поспешно потянул за плетеную веревку, закрывая от взоров ночных пришельцев Царицу Неба с сыном. Он выглянул из своего открытия и обомлел.
   Сокуны вели Игэа, бледного, с всклокоченными волосами, в одной рубахе. За ним молча шла Аэй, с непокрытой головой, прижимая руки к груди.
   - Ты - Игэа Игэ? - спросил сокун, стоящий у входа.
   Смоляные факелы в руках помощников, стоявших по обе стороны, освещали его низкий лоб и глубоко посаженные темные глаза.
   - Да, я - Игэа Игэа Игаон, - ответил врач, останавливаясь и глядя на сокуна.
   Огаэ, спрятавшийся за статуей, видел из своего убежища, как крупные капли пота текли по вискам ли-Игэа, и волосы его были мокрыми, словно он попал под весенний ливень.
   - Ты едешь с нами в Тэ-ан, - сказал ему сокун.
   - Я вернусь? - спросил Игэа, и голос его сорвался.
   - Узнаешь там. Прекрати задавать вопросы. Торопись.
   Игэа и Аэй порывисто обнялись.
   - Будь мужественным, Игэа Игэ Игаон, - проговорила она, касаясь ладонями его лица. - Ты недаром назван в честь Сокола на скале. Я люблю тебя.
   Он поцеловал ее.
   - Я люблю тебя, Аэй.
   - Торопись! - повысил голос сокун, но Игэа даже не посмотрел на него.
   - Поцелуй детей за меня, - шепнул он Аэй.
   - Неужели вы не позволите ему даже проститься с детьми? - воскликнула Аэй, обращаясь к сокунам.
   - Шевелись! - прикрикнул сокун, отшвыривая ее. - Хватит! Не нацеловались! Тебя другие поцелуи ждут! Быстро!
   - Дети испугались бы, Аэй, - успел шепнуть ей Игэа. - Я люблю тебя и их.
   Он посмотрел на нее, на занавесь, закрывающую статую Царицы Неба, и глубоко, прерывисто вздохнул.
   Аэй, словно вспомнив что-то, в смертельном страхе обернулась в сторону статуи, и на ее лице страх сменился неимоверным удивлением. Она замерла.
   Игэа обернулся в дверном проеме и посмотрел на нее в последний раз.
   Огаэ, испуганный, сжавшийся в комок, видел это из своего убежища.
   Сокуны сдвинулись, скрыв Игэа от Аэй.
   Она опустилась на колени, прижав руки к груди, ее волосы рассыпались по плечам, и в наступившей темноте ее неподвижная фигура казалась мальчику черной.
   Огаэ выполз из своего убежища, и на четвереньках, словно боялся встать на ноги, добрался до выхода, и выглянул наружу.
   В ночной темноте одинокая фигура Игэа, стоящего среди стражников с факелами, казалась силуэтом из черной бумаги, который поднесли к огненной печи.
   Огаэ, сделав над собой невероятное усилие, встал на ноги. Внезапная мысль озарила его - он бросился во флигель, туда, где еще вчера ли-Игэа учил его варить бальзам из двенадцати трав. Он добежал до флигеля, в потемках, наощупь судорожно ища короб со снадобьями. Он уже отчаялся, когда его руки ощутили жесткую крышку, оплетенную лозой.
   Он схватил короб за ремни, и, задыхаясь, потащил его наружу.
   ... Игэа уже сидел в повозке между двумя сокунами. Еще немного - и будет поздно. Огаэ, задыхаясь от тяжести груза, подбежав к повозке, прокричал:
   - Ли-Игэа! Это... ваше! Возьмите!
   Короб выпал у него из рук, и один из сокунов небрежно пнул его ногой в кожаном чулке.
   - Это - мои инструменты и лекарства, - сказал Игэа, подняв голову, когда старший сокун грубо сорвал с короба крышку.
   - Передайте их ему, - кивнул тот, внимательно изучив содержимое короба.
   Огаэ тем временем сумел прижаться к ногам Игэа.
   - Я... люблю вас, ли-Игэа! - прошептал он. - Я буду присматривать за Лэлой... пока... пока... вы не вернетесь!
   - Спасибо, дитя мое! Весна да коснется тебя! - успел произнести Игэа, прежде чем сокун оттолкнул его воспитанника и хлестнул коней.
   ... Огаэ долго стоял во дворе и смотрел вслед повозке. Тьма сгущалась. Внезапно он почувствовал усталость и сел на землю.
   - Дитя, - раздался голос за его спиной, и на мгновенье ему почудилось, что это вернулся ли-Игэа, но через мгновение он понял, что это - Аэй.
   Она стояла посреди опустелого двора - высокая, уже спокойная, закутавшаяся в покрывало и подпоясавшаяся широким кожаным ремнем.
   - Дитя, скорее, - сказала она, протягивая к нему руки.
   Он обхватил ее за шею, и она понесла его, уткнувшегося в ее волосы и всхлипывающего. Она молчала, крепко держа его, а потом опустила его на землю.
   Огаэ открыл глаза и увидел двух мулов, оседланных, с мешками для поклажи.
   - Я приведу Каэрэ, - сказала Аэй. - Жди нас!
   Как будто он собирался уходить!
   Огаэ подошел к мулу и погладил его рыжеватую морду с мерно раздувающимися ноздрями и влажными глубокими глазами. Потом он вытер слезы. "Плакать нельзя", - сказал он себе. - "Я обещал ли-Игэа присматривать за Лэлой!".
   Тем временем Аэй привела Каэрэ, опирающегося на ее плечо и на уродливый костыль, который сделал ему Баэ, как велел ли-Игэа.
   - Ты сядешь вот на этого мула, Каэрэ. Это седло особое, степняцкое, для перевозки раненых.
   - А где ли-Игэа? - непонимающе спросил Каэрэ.
   - Его арестовали. Он проговорился Миоци, что он карисутэ, и Миоци выдал его сокунам, Каэрэ, - тихо сказала Аэй, но Огаэ услышал ее слова. Его сердце словно кто-то сжал большой железной рукой, и он оцепенел.
   - Садись к Каэрэ, дитя, - проговорила Аэй.
   - Я сам! - вырвался он от нее и взобрался на мула.
   Он убежал бы в степь, если бы не обещал ли-Игэа присмотреть за Лэлой.
   - Ты тоже так думаешь, Каэрэ? - спросил он у своего соседа.
   Аэй связала Каэрэ ноги под брюхом мула - чтобы больной не свалился на землю - и Каэрэ сидел в своем странном седле в неестественной, кукольной позе.
   - Думаю что? - сказал Каэрэ в ответ мальчику.
   - Что учитель Миоци предал своего друга ли-Игэа? - выкрикнул Огаэ задиристо и отчаянно.
   Но прежде чем Каэрэ собрался что-то сказать ему в ответ, он услышал голос Лэлы:
   - Мама, куда мы едем? Где папа?
   - Папа уехал, - ответила Аэй. - А нам надо бежать далеко-далеко в степь.
   Она села на второго мула, прижимая к себе полусонную дочку, несколько раз причудливо цокнула языком, и мулы тронулись с места, двигаясь в сторону степи из опустевшего имения Игэа Игэ.
   - Холодает, - тревожно сказала Аэй.
   В глубокой предутренней темноте Огаэ уже не мог различить и ее лица.
   Каэрэ неподвижно сидел в своем странном седле, и то ли спал с открытыми глазами, то ли глядел в непроницаемый мрак степи.
   Белые крупные хлопья снега упали на руку Огаэ и на морду мула.
   - Начинается буран, - произнесла жена Игэа.
   +++
   Снегопад за считанные часы покрыл всю степь бесконечным белым ковром, на котором отражались ранние звезды быстро темнеющего неба.
   - Мы не сможем дальше идти, - сказала Аэй, расседлывая мулов.- Придется ночевать здесь.
   Она сняла со спины мула примолкшую, уже переставшую плакать от усталости Лэлу и поставила ее рядом с собой, на утоптанный снег. Девочка молча вцепилась в юбки матери и закрыла глаза, словно уснула стоя.
   Огаэ спрыгнул сам, оказавшись в снегу по колено, и спросил:
   - Мкэ Каэрэ, можно вам помочь? Я сильный, вы можете опереться на мое плечо.
   - Помоги развязать веревку, Огаэ, - сказала Аэй.
   Они долго развязывали крепкие узлы на замерзшей и покрывшейся ледяной корой веревке, удерживавшей Каэрэ в седле. Наконец, Аэй разрезала ее, так и не поддавшуюся, ножом
   Каэрэ неловко перевалился с седла и упал ничком в рыхлый снег - ноги за время, проведенное верхом, совсем перестали его слушаться.
   Расседланные мулы спокойно стояли, снежинки облепили их большие унылые морды, превратив животных в белые изваяния с живыми вздрагивающими глазами.
   Усиливающийся снегопад застилал звезды.
   Аэй быстро разгребала снег снятым с одного из мула седлом, выкапывая подобие пещеры. Огаэ, похожий на маленького снеговика, тоже изо всех сил раскапывал снег.
   Снег валил огромными хлопьями, ветер все усиливался, по небосклону, над беснующимися в белой пустыни вихрями медленно шли низкие темные облака.
   Каэрэ, встав на колени, попытался помочь Аэй, но выдохся после первых же двух-трех движений и снова упал, выплевывая острую ледяную крупу. Во рту появился солоноватый вкус крови.
   Аэй махнула рукой, что-то прокричала ему, но усиливающийся ветер отнес ее слова в степь. Тогда она схватила в охапку детей, устраивая их в вырытой в снегу пещере, потом подтащила Каэрэ, укрыла всех четверых вместе с собой огромным куском полотна, и снегопад через несколько минут нанес над ними сугроб - один из тех, каких много в буран в степи.
   Было темно и тихо. Вдалеке выл обезумевший в эту ночь ветер. Аэй укутала детей и Каэрэ своими платками, обняла дочь и Огаэ, уже дремавших от усталости и страха, и стала растирать руки Каэрэ, пытаясь согреть их. Но все было тщетно - холод уже глубоко в него вонзил множество своих смертоносных ледяных игл. Она уложила Каэрэ к себе на колени, велела детям сесть ближе к нему, чтобы втроем согреть его теплом своих тел. Она пожалела, что не взяла в пещеру мулов - подумала, что если их найдет стая волков, то они бросятся сначала на животных, а они смогут уцелеть.
   Каэрэ сначала смутно, словно издали, чувствовал прикосновение ее рук и запах ее одежды, потом и эти ощущения отдалились, уходя в снежную мглу.
   Словно прорывая пелену, раздался голос Лэлы:
   - Мама, он уснул. Папа сказал, что Каэрэ поправиться, когда уснет. Он теперь поправится?
   После этого стало тихо, и так было долго-долго. Потом ему стало легко, как давно уже не было, и он словно открыл глаза. Пещерка была все та же, но уже не темная, а в каком-то мертвенном снежном свете, который показался ему хуже темноты. Женщина что-то прижимала к груди - словно какой-то большой сверток, закутанный в разноцветные платки. Мальчик, сидевший рядом с ней, плакал, слезы катились и по щекам женщины - она что-то говорила, но он не слышал ни единого звука. Он хотел спросить, что происходит и не смог - то ли снег, то ли какой-то странный плотный воздух сдавил его грудь. Они не смотрели на него, а только на странный сверток, и женщина чертила рукой на свертке две пересекающие друг друга под прямым углом линии. "Знак Великого Табунщика", - вспомнил он. Это было единственное имя, которое он вспомнил - он даже забыл имя девочки с огромными синими глазами, которая удивленно посмотрела в его сторону. Он помахал ей рукой, но она больше не смотрела на него, взглянула удивленно на сверток и что-то спросила.
   Каэрэ коснулся рукой плеча женщины - та не обратила на это никакого внимания. "Что случилось?"- спросил он удивленно и с досадой, но не услышал своего голоса, словно говорил в пустоту. Рядом с ним уже никого не было. Он увидел бесконечную белую, словно погребальное полотно, степь. Буран стих. Звезды остро и безжалостно смотрели вниз на мертвую равнину, на которой едва виднелись два холмика - один на месте их пещеры, другой - там, где они оставили мулов.
   Он стоял на снегу, и снег не таял вокруг его босых ступней. Ему было не холодно, но пусто и одиноко.
   И тогда он понял все.
   Но, прежде чем отчаяние успело сомкнуть над ним свои вечные, непроходимые двери, он увидел где-то внизу, в белой, мертвой, смертельной для всего живого степи далекого всадника. Буран застиг и его - снег покрывал всадника с ног до головы, от огромной меховой шапки до стремян, и конь его тоже был в снегу, сильный, но уставший. Но всадник вырвался из бурана и теперь искал - Каэрэ понял это - искал его.
   - Великий Табунщик? - то ли спросил, то ли позвал он и вдруг услышал и свой слабый человеческий голос, и далекий шум, словно двери упали с петель.
   +++
   - Великий Табунщик?
   Кто-то дышал ему в лицо, согревая.
   Каэрэ открыл глаза и увидел светлые глаза другого человека, который, распростершись над ним, согревал его своим телом и дыханием.
   - Ты и есть - Великий Табунщик? - спросил он снова.
   - Я - Эна, - засмеялся человек.
   - Он живой, мама, он живой! - закричала Лэла, прыгая у костра, пылающего у входа в юрту.
   - Рано еще твоя Табунщика идти видеть делай хотела! - раздался рядом другой, такой знакомый голос.
   +++
   Сашиа не помнила, как брат отнес ее, лихорадящую, с пылающими пунцовыми щеками, в постель. Ей грезилось - то она в общине дев Шу-эна разговаривает с мкэн Паой, которая передает ей письма от Аирэи, то Флай и Уэлэ запирают ее в подвале с крысами... Порой ей казалось, что где-то здесь Каэрэ, что ему грозит опасность, и она плакала и просила: "Аирэи! Помоги ему, помоги!" - а порой ей грезилось, что в опасности Аирэи, и она умоляла Каэрэ спасти его.
   Когда она открывала глаза, то видела чье-то усталое лицо, склоненное над ее изголовьем. "Кто ты?" - спрашивала она и, протягивая руку, наматывала жесткие светлые пряди на свои тонкие пальцы. Ответа она отчего-то не могла расслышать - словно в ушах у нее стоял непрерывный шум моря. "А над морем туман, так уже много сотен лет", - говорила она с печалью, словно объясняя кому-то что-то. "Как же он говорит, что он добрался сюда из-за моря?"
   Другое лицо склонилось над ней, и прохладные сильные пальцы взяли ее за запястье. Она улыбнулась и, вдохнув аромат, в котором мешались горечь и сладость, уснула.
   ... Игэа Игэ стоял перед покрытым тяжелой парчой ложем, с которого доносились громкие прерывистые стоны и хрипы.
   - Его отравили, - говорил он. - Это яд Уурта.
   - О, Игэа, - простонал ли-шо-Оэо. - Спаси сына правителя Миаро и Фроуэро!
   "Он спасет", - подумала Сашиа. - "Он же спас Каэрэ".
   - Что с моей сестрой, Игэа? - донеслось до нее.
   - Слишком много страданий выпало на ее долю, Аирэи. У нее лихорадка от тревоги и страха. Ты был несправедлив к ней...
   - Молчи, молчи, Игэа - не трави мне душу. Да, был... был жесток... отчего я ударил ее? Сашиа! Сестра моя!
   Кто-то порывисто целует ее руки - от запястий до локтя. Она что-то хочет сказать - но звуки не слагаются в речь, и получается только стон.
   На лбу ее оказывается влажная ароматная повязка - от нее исходит приятная прохлада и запах мяты. Сашиа вдыхает его и погружается в глубокий сон без сновидений.
   Она просыпается - среди ночи, в полной темноте. Рядом с ней никого нет. Светильники не горят. В закрытые ставни бьется полуночный ветер. Снаружи - шум ветра и вой ветра, словно плач... нет, плач идет откуда-то снизу... рыдания, которые разрывают грудь какому-то несчастному человеку...Плач и вой ветра сливаются, Сашиа тревожно приподнимается на локте - высохшая повязка слетает с ее лба. Рыдания продолжаются, и голос кажется ей знакомым - только она не помнит, когда она слышала его. Может быть, это плачет Тэлиай по своему Аэрэи? Она, наверняка, плачет по нему по ночам...
   Сашиа в изнеможении падает на подушку и снова засыпает, не видя, как ночь за закрытыми ставнями сменяется утром, и солнце освещает белый, ослепительный до рези в глазах снег.
   Она спит и видит, как Игэа все еще стоит перед покрытым парчой ложем. В той комнате темно, но ветер веет через раздвинутые шторы - ветер с моря. Игэа недвижим, его просторная рубаха колышится от ветра.
   - Я не увидел черного солнца, - звучит слабый голос. Но лица не видно. Голос молодой, юношеский.
   - Это хорошо, что ты не увидел его - значит, ты будешь жить, - говорит Игэа, улыбаясь.
   - Он повернул ладью вспять...
   Юноша приподнимается на постели и смотрит вперед - на золотую ладью Шу-эна, изображение которой принесено из главного храма в его опочивальню.
   Игэа поддерживает его за плечи и только поэтому юноша не падает на парчовые подушки.
   - Ты будешь жить, - говорит Игэа. - Ты будешь жить, Игъаар, сын Игъяаара.
   - Ты говоришь на чистом фроуэрском, аэольский врач, - удивленно говорит юноша, поворачивая к Игэа лицо. У него светлые волосы и голубые глаза, как и у Игэа.
   - Я фроуэрец, сын реки Альсиач, - грустно говорит ему Игэа.
   - Велик Фар-ианн и милостива Анай! - вскрикивает юноша и хватает Игэа за руки. - Ты не Игэа Игэ?
   - Да, я - Игэа Игэ Игэан.
   Юноша теряет сознание и падает на постель. Игэа ласково гладит его по волосам и подносит к его лицу ароматную курильницу.
   - Не бойся, сын Игъяаара. Не бойся меня. Я с Гаррэон-ну, не с Нипээром. И ты будешь жить.
   - Мой отец отравил твоего отца тем же ядом, о Игэа... Я был младенцем, а ты отроком... Потом я вырос и узнал об этом... Почему дети реки Альсиач сделали это? Я хотел уйти в Белые горы, возжигать ладан Великому Уснувшему, и забыть о страшных делах, которые творятся на земле, но отец не позволил мне.
   - Ты - его единственный наследник. Наследник великого правителя Фроуэро и Миаро. Царевич-наследник, сын реки Альсиач, образ Гаррион-ну Оживителя.
   - Он убил твоего отца, о Игэа. О Игэа! - юноша рыдает. - И ты даровал мне жизнь, Игэа. Ты недаром назван в честь Сокола на Скале, Оживителя. У тебя одного есть противоядие от яда Уурта. Больше никто не в силах был бы спасти меня.
   ...Сашиа засыпает и уже не слышит их разговора. Когда она снова просыпается, на подоконнике сидит Раогай - в братниной одежде, скрывающая за улыбкой тревогу. Свет от выпавшего снега проникает сквозь ее огненные волосы.
   - Как ты чувствуешь себя, Сашиа? - спрашивает она. Сашиа видит, что она чего-то боится.
   - Хорошо... - говорит тихо Сашиа - и Раогай склоняется к ней, чтобы расслышать ее слабый голос. - Только я все время сплю и вижу сны... Странные сны... Про Игэа. Я потом тебе расскажу.
   И она закрывает глаза. Сквозь сон она чувствует, как Тэлиай поит ее горячим бульоном, и она глотает ароматное питье. Кто-то заходит в комнату - Раогай прыгает в сад. "Мкэ! - говорит Тэлиай. "Сестричка ваша слаба очень, не будите ее!"
   "Нет, я не сплю, Аирэи!" - хочет сказать она, но с ее губ срывается лишь тихий стон. Миоци целует ее и пропадает среди белого снега...
   И снова в темной комнате, сквозь которую дует ветер с моря, стоит Игэа, склоненный над ложем юноши Игъаара.
   - Я теперь знаю, что он есть на самом деле - Он, Тот Самый, Повернувший ладью вспять, - говорит Игъаар. - Я уйду в Белые горы. Но прежде тебя отблагодарят...
   - Мне не нужно благодарностей. Я хочу поскорее вернуться к моей жене и детям.
   - Ты станешь знаменитым вельможей, главным придворным лекарем, о Игэа.
   - Я не хочу на шею золотую цепь, - улыбается Игэа. - Я ушел бы с тобой в Белые горы, будь мы ровесники. Но ты юн, а моя юность миновала. И я люблю свою жену и детей.
   - Как ты нашел это противоядие?
   - О Игъаар, я долго искал его... Я не спал ночами, я думал днем... я не ел и не пил... я желал, чтобы Великий Та... Уснувший открыл мне, как победить смерть, что вложили в этот яд его создатели... и когда от измождения и голода я уснул, на рассвете я увидел сон...
   - Ты молился самому Великому Уснувшему?! - воскликнул юноша. - Научи меня! Возьми меня в свои ученики, умоляю тебя, Игэа! Я отдам тебе все...
   - О милый Игъаар, я не могу тебя научить - только Уснувший властен в своей весне... ты можешь молиться ему, но ты должен сам идти этой дорогой.
   - Так что же это за противоядие? Из каких оно деревьев? Из каких трав?
   - О милый мой Игъаар, оно - из яда Уурта.
   В комнате - тишина, только дует ветер.
   - Оно - из яда Уурта, только тысячекратно разведенного водой из водопада Аир. Когда я спал, некий голос сказал мне - "вспомни степняков!" - и моя жена рассказала мне, что степняки лечат болезни коней, разводя гной их ран тысячекратно, и давая им его выпить...
   - Ты сам разводил яд Уурта, Игэа? - с нечеловеческим ужасом спросил Игъаар, отшатываясь от него.
   - Да. У меня родился тогда сын... мы так надеялись, что он выживет, потому что он был крепенький, не такой, как те, что умерли до него... я забыл, не сменил рубаху, которая была надета на мне, когда я разводил яд и подошел к моему маленькому сыну...
   Игэа устало сел на постель рядом с Игъааром и продолжал, словно говоря сам с собой:
   - Он умер, мой маленький Игэа. А моя Аэй тяжело заболела и больше не зачинала во чреве. Яд Уурта силен.
   - Какая страшная плата за мою жизнь... - проговорил Игъаар.
   - Я рад, что ты жив, - просто ответил Игэа. - Я рад, что ты не умер. Живи, о Игъаар.
   +++
   ...Миоци подошел к лежащему на земле ничком Игэа.
   - Встань, друг мой, - тихо сказал он, склоняясь над ним. - Встань, обопрись на мое плечо и вставай...
   - Буран... Они попали в буран... - бессвязно шептал Игэа, вцепившись пальцами в волосы и медленно качая головой. - Нет следов... Никто не может найти... пять дней... не стоит искать... скажи своим людям... хватит... пусть больше никто не погибнет... там, в степи...
   Он упал на колени, уронил лицо в свои худые ладони и затрясся от рыданий.
   - Ты пьян, Игэа, - снова сказал Миоци. - Идем со мной... Тебе надо уйти отсюда...
   - Да, я пьян! И я останусь здесь! - закричал он, захлебываясь слезами. - Ты не заберешь меня силой! Или ты думаешь, что мне нужна золотая фроуэрская цепь на шею? Мне? Нужна эта цепь? Когда я потерял Аэй и своих детей... о, Миоци! - Игэа оттолкнул пустые кувшины, в которых когда-то была настойка луниэ, и они с грохотом покатились вниз по голым каменным ступеням, падая на ужа, свернувшегося в клубок в опустелом доме.
   - Нет, Игэа, ты пойдешь со мной, - решительно сказал Миоци, запихивая Патпата в корзину. - Ты будешь жить со мной и Сашиа. Пойдем.
   Он снова помог Игэа подняться и тот, не отпуская ладоней от лица, покорно пошел за своим другом, качаясь и путаясь в длинном теплом белом плаще к повозке среди сияющего белизной снега...
   +++
   У входа в юрту горел костер. Ночное небо было высоким и чистым, и в нем, как отсветы дальних гигантских костров, полыхали звезды.
   Аэй и Эна о чем-то тихо переговаривались. Каэрэ отвернулся к стене юрты, уткнув лицо в шкуру дикого быка, висевшую на шестах. Он очень устал.
   - Каэрэ, Эна хочет тебя осмотреть. Он, может быть, поможет тебе, - Аэй, склоняясь над ним, осторожно тронула его за плечо. - Раньше у нас для этого не было времени, мы торопились, а теперь мы в безопасности.
   Каэрэ ничего не ответил. Он был готов умолять лишь об одном - чтобы его оставили в покое. Он хотел молча лежать рядом с мертвой шкурой быка и ничего больше не ждать.
   - Каэрэ! - снова обратилась к нему Аэй.
   - Я устал, - проговорил он сквозь зубы.
   - Не упрямься. Тебе ведь ничего не нужно делать.
   Она стала помогать ему снять рубаху - словно он был ребенком, как Лэла или Огаэ. Даже Огаэ уже не настолько послушен! Но за все то долгое время, что Каэрэ пробыл в семье Игэа, он привык, что она обращается с ним, как с ребенком. Спорить не было сил. Он даже перестал чувствовать стыд за свою наготу перед Аэй.
   Внезапно появился Циэ, и, весело сказав что-то про женские уговоры, без особых церемоний вытряхнул Каэрэ из его рубахи и, легко подняв на руки, перенес к костру и уложил на расстеленную медвежью шкуру.
   - Что такое - хоти - не хоти разговариваешь тут! - строго заметил он. - Эна тебя лечи делай будет. Я гляди, ты больной-больной стал.
   Каэрэ сглотнул, чтобы подавить раздражение, закипевшее в нем от слов старого товарища. Ему вдруг вспомнилось - ярко до боли в глазах - то далекое время, когда он мог сам ходить, бегать, ездить верхом. Он ведь когда-то мог сам распоряжаться своим, теперь таким беспомощным телом... а теперь он распростерт на медвежьей шкуре - совсем нагой, против своей воли. Для чего? Чтобы этот Эна попытался что-нибудь сделать - а это несомненно будет больно, о, как же он устал от боли! - или чтобы он глубокомысленно заявил, что сделать уже ничего нельзя. Как будто это не видно и так. Даже Игэа не смог поставить его на ноги, хотя благодаря его бальзамам и заботе Аэй раны Каэрэ зажили.
   Каэрэ посмотрел на лица друзей, сидевших вокруг него - они отчего-то затуманились. Он стиснул зубы и простонал с бессильной злобой:
   - Что вы все на меня уставились?!
   - Ты что, а? - удивился Циэ.
   Он услышал, как Огаэ говорит Лэле: "Идем, тебе незачем здесь быть!" Даже интонация у него такая же, как и у его учителя, когда он обращался к Сашиа! Аэй сорвала с головы пестрый платок и набросила его на Каэрэ.
   Каэрэ почувствовал, как по его щеке ползет предательская слеза. О, только не при Циэ и Эне! Аэй он не боялся. Она давно знала, что он может подолгу плакать, уткнувшись в подушку или простынь - она не утешала его, просто оставляла одного, а потом приносила ему холодной воды для умывания. Как он был благодарен ей за это молчаливое участие!
   Но при Циэ, огромном, как степной валун, сильном, пышущем здоровьем Циэ его, Каэрэ, слезы были бы еще более постыдны, чем его жалкое состояние.
   - Совсем худой, совсем больной-больной, - донеслись до него сокрушенные восклицания степняка.
   Циэ зашевелился - словно огромный камень ожил - встал и отошел, чтобы уступить место вошедшему в юрту Эне.
   Эна опустился на колени рядом с Каэрэ. От его одежды пахло конями и отчего-то - свежеиспеченным хлебом. "Откуда в степи хлеб?" - подумал вдруг Каэрэ.
   Эна приложил ухо к его груди и долго слушал, как бьется сердце Каэрэ. Потом, встряхнув копной своих золотистых волос, он положил свои ладони на его ключицы, потом - на скулы, незаметно отерев влажный след на щеке Каэрэ. Потом он положил правую ладонь на его лоб, а после этого ощупал все тело Каэрэ, словно прислушиваясь при этом к чему-то - словно он мог слышать руками. Каэрэ отчего-то вспомнил Иэ. В прикосновении немного шершавых ладоней Эны чувствовалась сила, подобная силе тепла солнечного луча.
   - Ты болен давно, - сказал Эна просто и глубоко. - Но кто тебя ударил совсем недавно?
   Он снова положил руки на его скулы, обхватив череп с двух сторон. Руки его коснулись переносицы Каэрэ, а затем вернулись к затылочным и височным костям.
   Аэй, с надеждой следя за Эной, начала:
   - Его...
   Но звонкий взволнованный голос Огаэ опередил ее:
   - Ли-шо-Миоци не бил его!
   Мальчик, захлебываясь словами, начал говорит, обращаясь к Эне:
   - Учитель Миоци просто очень рассердился, что Каэрэ разговаривает с его сестрой.
   - Старших не надо перебивай делать! - рявкнул Циэ. - Сиди молча делай!
   - Учитель Миоци не бил его! - кричал возбужденно Огаэ, не обращая внимания на Циэ. - Он ударил Сашиа, а Каэрэ ударил его, а он оттолкнул его, и тот упал, но он его не бил!
   - Огаэ, родной, - растерянно проговорила Аэй, пытаясь обнять мальчика. - Мы же не спорим с тобой! Да, Эна - так это и было.
   Огаэ высвободился из ее объятий и забился в угол юрты.
   - Сашиа? Та самая вышивальщица? - удивленно загудел Циэ. - Миоци, великий жрец, ее брат бывай?
   Эна на мгновение убрал руки с головы Каэрэ. Тот попытался приподняться на локте и сдавленно спросил - в его голосе было возмущение и ненависть:
   - Так Миоци женат на родной сестре?
   Вдалеке заржали кони. Повисла тишина.
   - Что спросил? Глупость спросил сделал! - первым нарушил ее, зарокотав, как далекий гром, Циэ.
   - Каэрэ, - медленно и осторожно выговаривая слова произнесла Аэй. - Ли-шо-Миоци не женат. Сашиа - п р о с т о его сестра.
   И она вдруг расплакалась и выбежала из юрты.
   - Куда ушла мама? - раздался голосок Лэлы.
   - Сейчас вернется, - ответил ей ласково Эна. - Ты не убегай за ней.
   Она, в самом деле, очень быстро вернулась. Эна обратился к ней, как к старшей:
   - Сядь рядом со мной, сестрица. Это ведь ты ухаживала за этим всадником все это время?
   Она кивнула.
   - Ты был сильный человек, теперь ты - как тень того человека, - сказал тихо Эна с невыразимым состраданием в голосе.
   Каэрэ, казалось, не слышал его.
   - Твои кости все еще помнят твои давние страдания, - проговорил Эна. - Эта твоя старая, старая боль... ты сможешь победить ее, только если захочешь жить.
   - Ты хочешь жить, Каэрэ? - умоляюще спросила Аэй, едва не заплакав снова. - Ты ведь хочешь жить, правда?
   - Женщина, ты глупости говорить делай... - начал Эна, но осекся под взглядом Эны.
   - Скажи, что ты хочешь жить, Каэрэ, - просунула свою белокурую головку между матерью и Эной Лэла.
   Он глубоко вздохнул - словно с его груди убрали тяжкий, неподъемный груз - и посмотрел на лица Аэй и Эны. В их глазах была мольба, тревога и надежда. Они ждали его слова. Тишина повисла над лугом и озером - словно струна, натянутая, готовая зазвенеть.
   - Да, хочу! - сказал Каэрэ и неожиданно для себя улыбнулся.
   ... Эна долго возился с ним - сжимал и слегка поворачивал его кости в суставах, сминал и расправлял его ссохшиеся мышцы и сухожилия, растирал кожу. Это было больно, и Каэрэ часто вскрикивал, но это была совсем иная боль, чем та, которая жила в его теле с того времени, как он увидел "черное солнце". Тупая головная боль - спутница его неотлучной бессонницы - сменившись острой и пронизывающей, исчезла. Ему стало тепло. Усталость сменилась сном. Кровь словно согрелась и ожила в нем и начала струиться по всем жилам и жилкам его исстрадавшегося тела.
   "Она - его с е с т р а" - подумал Каэрэ в который раз и, снова ощутив мир вокруг него - иной, изменившийся, полный звуков и дальних звонов, - провалился в забытье сна.
   +++
   Сашиа проснулась и увидела, что рассветает. Сны ее покинули, разум ее был удивительно чист и свеж.
   Она села на постели, свесила ноги. "Что это?" - почти вслух спросила она с удивлением.
   У ее изголовья лежал большой тугой сверток, к которому была прикреплена записка. Почерк Аирэи! Такой же, как в тех давних письмах, что передавала ей мкэн Паой!
   "Милая сестра моя!" - писал великий жрец, "когда Всесветлый даст тебе сил встать с ложа твоего недуга, ты обрадовала бы меня, если бы надела это новое платье. Благословение от светлого огня Шу-эна да пребудет с тобой вовек".
   Сашиа радостно вздохнула, и вдруг слезы полились из ее глаз. Она не сдерживала их - просто сидела и плакала.
   Потом она встала, пошатываясь, умылась, с трудом наклонив медный кувшин, и подошла к окну, не вытирая лица. Пусть ветер высушит его.
   Но ветер был холоден, и из окна были видны островки нерастаявшего снега.
   "Что это?" - подумала девушка, задрожав от холода и поспешно вытираясь полотенцем. -"Я была так долго больна? Не может быть - ведь еще есть листья на деревьях ... отчего же пришла зима?"
   Она надела темно-синее платье из тяжелой, парчовой ткани. Только Великий Табунщик знает, сколько оно стоит... К чему такие траты - о, Аирэи!
   Она накинула покрывало - тяжесть на ее плечах удвоилась. Она сделала несколько шагов, привыкая к ней, а потом остановилась, прислушиваясь к неясным звукам внизу.
   Крепко держась за перила деревянной лестницы, она спустилась вниз. Там, спиной к лестнице, сидела поникшая Тэлиай, перед которой стоял взлохмаченный, бледный Баэ со сбившейся грязной повязкой на голове.
   Увидев Сашиа, Баэ суетливо кинулся к ней, хватая ее за парчовый рукав.
   - Госпожа, госпожа!
   Тэлиай обернулась, не вытирая слез, и молча протянула руки к Сашиа. Та опустилась на колени и без слов уткнулась лицом в ее грудь. Баэ, хныкая и всхлипывая, стоял рядом.
   - Где брат? - вдруг спросила Сашиа, поднимая глаза и встречаясь взглядом с потухшими, запавшими глазами Тэлиай.
   "Это она, несомненно, она, мамушка Тэла, так рыдала ночью", - промчалось в голове у девушки.
   - О, Сашиа! - проговорила Тэлиай, касаясь ладонями ее лица, - Сашиа! Брат твой - в Иокамме!
   - В Иокамме? - недоуменно спросила Сашиа. - Он там каждый день бывает, разве нет? Что с тобой, мамушка? Ты нездорова?
   - В Иокамме решили соединить алтари Уурта и Шу-эна, - тихо сказала Тэлиай.
   - Но кто может их соединить в нашем городе? Только...
   - Только Аирэи, дитя... - Тэлиай прижала ее головку к пропахшему свежеиспеченным хлебом покрывалу, упавшему с ее седых волос на грудь.
   - Он никогда не сделает этого, - медленно сказала Сашиа.
   - Нет, не сделает... Тогда для него остается лишь дорога...
   - В Белые горы? - перебила Сашиа. - Он с радостью оставит Тэ-ан!
   - Нет, не в Горы... - начала Тэлиай, но, обхватив голову, зарыдала.
   Баэ деловито снова потянул Сашиа за рукав.
   - Госпожа, хорошенькая, миленькая, госпожа, вы знаете, ли-Игэа, ну ваш-то дружок, врач-фроуэрец, у которого семья в буране погибла, он-то на башню ушел, вот сейчас мимо меня пробежал... Вы уж, госпожа, бегите за ним, вас пропустят на Шу-этел, даром, что вы покамест дева Шу-эна, а то он руки на себя наложить готов, как Аэй с детьми в поле пропали...
   - Молчи, молчи, Баэ! - закричала Тэлиай, словно очнувшись. - Молчи!
   Сашиа неуклюже рванулась из объятий рабыни, выскочила в двери, ведущие в сторону дороги на Шуэтэл, и не услышала последних слов подростка-конюха:
   - А у ли-Игэа сейчас детей нет, он меня может заместо Огаэ усыновить. Тогда пускай и Сашиа в жены берет. Он теперь великий советник и придворный врач, ему цепь золотую дали. Вот свезло-то, вот свезло! Велик Всесветлый!
   Он едва увернулся от затрещины, которую хотела дать ему старая ключница.
   +++
   Сашиа, не помня себя, неслась по узким улочкам Тэ-ана. На башню есть короткий и длинный пути. Тогда, в грозу, Аирэи ушел путем длинным - через площадь храма Шу-эна Всесветлого, но был еще и короткий путь - через сады, мимо храма Ладья.
   То и дело наступая в растаявшие лужи и поднимая брызги холодной воды, девушка бежала тропами садов по влажной черной земле. Через стволы вдалеке уже белелись стены Ладьи.
   - О, Тису, - прошептала, едва шевельнув губами, Сашиа, задыхаясь от бега и чертя две линии - на груди слева, под покрывалом. - О, задержи его!
   Башня Шу-этэл возвышалась над городом, стройная и светящаяся в лучах взошедшего солнца. Кирпичи ее стен были красно-коричневые, словно запекшаяся кровь.
   - Я - дева Шу-эна, - сказала Сашиа, и стражники отступили.
   Только девы Шу-эна из всех женщин могут всходить на эту башню для молитвы. Только они. Но если какая-то из них дает обет башни, то к ней, на самую верхнюю площадку, граничащую с небом, выложенную мрамором с золотыми прожилками, могут подниматься все. Три дня. Земля оттуда кажется далекой, а небо близким. "Площадка Дев Шу-эна" - так она называется.
   Лестница идет, круто поворачивая и поворачивая - вверх, вверх... Сашиа хватается за перила, в глазах у нее темнеет - она ничего не видит перед собой. В отчаянии она скидывает тяжелое покрывало, и оно падает на истертые гранитные ступени. Сашиа, ощутив нежданную легкость, перепрыгивает пролеты и вдруг оказывается на самой верхней площадке башни. По ногами ее - светлый мрамор с золотыми прожилками, вверху - синее небо, а впереди...
   Впереди - черный силуэт, закрывающий собой диск солнца. Кто-то, высокий, в длинном плаще, стоит у самого края площадки Дев Шу-эна.
   Что-то подсказывает задыхающейся, едва не лишающейся чувств Сашиа, что надо сделать - и она не кричит: "Игэа!". Она кидается к краю над пропастью между голубым небом и дальней землей, и хватает человека на краю ее сзади за ноги. За колени. И они вместе скатываются по гладкому мрамору к гранитным ступеням.
   - Не умирай, Игэа, - выдыхает Сашиа и теряет сознание.
   Она не видит, как Игэа встает, скидывает тяжелый и неудобный плащ, как спускается по боковой маленькой лесенке в каморку под мраморным полом площадки Дев Шу-эна и приносит оттуда корзину, полную жертвенной еды и кувшины с водой и новым вином. Он отрывает зубами правый рукав своей рубахи - ткань льняная, как та, из которой шьют нижние ризы жрецов Всесветлого - и смачивает белое полотно водой, вином и ароматным маслом.
   - Дитя мое, Сашиа, - слышит она и чувствует прохладную влагу на своем лбу. - Как ты пришла сюда? Как ты узнала? Тебе плохо, Сашиа...
   - Нет, - ответила она - неожиданно для себя ясно и звонко. - Я уже не больна. Я выздоровела.
   Игэа поднял ее - словно ребенка. "Какой он сильный, Игэа!" - удивилась Сашиа. - "Как Аирэи!"
   - Уйдем отсюда, здесь - ветер, холодный ветер... - говорил Игэа. - И давай пообедаем. Видишь, жертвенная корзина полна всякой всячины. Бери-ка лепешку, нет, не эту - вот эту, медовую, с тмином... Вот так...
   Его правая рука обнажена по плечо - она кажется такой же живой, как и левая, только неестественно лежит на складках шерстяного плаща.
   - Я обо всем знаю, Игэа, - сказала Сашиа. - Аэй...
   - Да... - ответил Игэа, склоняя голову, и тяжелая золотая цепь на его груди блеснула в лучах солнца. - Мы давно решили - если меня арестовывают, она хватает Лэлу и бежит к степнякам. Она - наполовину соэтамо, наполовину степнячка, ее приняли бы там, и они были бы спасены.
   Он говорит теперь сбивчиво, коверкая аэольские слова, иногда переходя на фроуэрский.
   - Но ты ведь всё знаешь? В с ё? - внимательно вглядывается вдруг он в ее лицо.- Тэлиай рассказала тебе? Все-таки не сдержалась?
   Он обнимает Сашиа левой рукой, а она гладит и целует его безжизненную правую.
   - Бедный, бедный Игэа... - она хочет сказать, чтобы он не умирал, чтобы не подходил к краю башни - где небо обрывается вниз, и - не может. Слезы подступают к горлу и начинают душить ее.
   - Так, плачь, плачь - о, Сашиа! - горе должно выходить слезами...
   Игэа молчит, кажется, он плачет сам.
   - Их нашли в степи мертвыми? - спрашивает, наконец, Сашиа.
   - Их не нашли, - отвечает он. - Снег замел все дороги. Они наверняка замерзли в снегу... дети, Аэй, Каэрэ...
   Сашиа вздрогнула так, что корзина с жертвенными дарами перевернулась, а кувшин с вином разлился. Темнокрасные струйки побежали по мрамору с золотыми прожилками, срываясь вниз, у тонкого, как лезвие бритвы, края между мрамором и синим небом.
   - Ты н е з н а л а?! - сказал убито Игэа. - Тэлиай сдержала слово. Это я - не сдержал.
   Сашиа молчала. Слезы высохли на ее глазах. Она смотрела, как ручеек молодого вина бежит к небу, чтобы сорваться вниз.
   - Но нам надо жить, Игэа, - вдруг сказала Сашиа. - Тису желает, чтобы мы еще жили. Когда придет срок, он позовет...
   Она встала на ноги, и Игэа тоже поднялся.
   Она подала ему белый шерстяной плащ, с пятнами вина - словно пролитой крови - и сделала шаг к краю. Он тревожно шагнул следом, но она сказала просто:
   - Не бойся за меня. Лучше дай мне флейту - она там, в нише.
   - Ты не можешь играть на ней - она только для давших обет Башни, - в священном страхе проговорил Игэа.
   - Могу. Я - дева Шу-эна. Обет Башни - вся моя жизнь.
   Только Табунщик властен в своей весне.
   Он собирает в стаи звезды и птиц.
   Он в свой табун собирает своих коней,
   Он жеребят своих через степь ведет.
   Гривы их - словно радуга над землей,
   Ноги их быстры, копыта их без подков,
   Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
   На водопой к водопадам он их ведет,
   Мчится весенней степью его табун,
   Мчится, неукротимый, среди цветов,
   Мчится средь маков, степь одевших ковром.
   Только Табунщик властен в своей весне.
  
   Она закончила и стояла, рядом с ручьем из вина, с распущенными волосами, спиной к синему небу, на белом мраморе с золотистыми прожилками. Игэа стоял рядом.
   - Мы должны идти к Иокамму и ждать, что случится с Аирэи, - твердо, почти повелевающе, сказала она.
   И только теперь они заметили, что служка Башни смотрит на них с испугом и злобой - снизу, с лестницы. В руках у него было синее покрывало, брошенное Сашиа.
   - Вам нельзя здесь находиться - сказал он. - Вы... вы задержаны! Стража!
   - Помолчи, - ответил Игэа, величественно накидывая белый плащ и беря Сашиа за руку... - На колени, когда говоришь с советником правителя Миаро и Фроуэро!
   - Простите, простите, - залепетал тот, падая на мраморные плиты. - Не распознал, ваше сиятельство! Не заметил! Чего изволите?
   - Крытые носилки, - приказал Игэа. - И шестерых рабов к ним.
   +++
   Носилки, в которых Игэа и Сашиа рабы принесли к зданию Иокамма - рядом с храмом Шу-эна Всесветлого - едва смогли поставить на землю. Сотни людей, знатных и простых, собрались к зданию совета города.
   - Уже сказали, он согласился или нет?
   - Говорят, согласился!
   - Он не мог согласиться!
   - А я говорю вам - согласился!
   - Бросит черный ладан на алтарь?
   - Ты что! Разве алтари так соединяют?
   Разговор переходил в перебранку.
   - Надо уйти к великому водопаду Аир, и там заколоть пятерых коней и жеребенка, отнятого от вымени матери, полить их кровью алтарь Всесветлого, посвятить его Темноогненному, и возжечь священный темный огонь.
   - Так Аир в неделе пути!
   - А что ты думал? Великое священнодействие! И великий жрец должен надеть золотую кольчугу. Она под алтарем хранится в храме Шу-эна. Ее редко надевают. Не каждый даже год.
   - Да не согласится ли-шо-Миоци на такое безбожие!
   - Не он, так другой кто-то согласится... Вон, его дружок, Игэа, мигом к своим переметнулся... Вон, вон, видите - из носилок своих бархатных выскочил, бежит, едва не падает... опоздать боится...
  
   Сашиа задернула занавески носилок и заплакала. Никто не видел ее, никто не мог слышать ее плача. Было шумно, толпа гудела и тяжела ткань полога носилок колыхалась от движения людей.
   Игэа ушел в Иокамм и не возвращается. Никаких вестей. Сашиа плеснула на ладони воды из кувшина и умыла лицо.
   Вдруг стало тихо. В толпе произошло колыхание, и она замерла, словно каждый человек перестал на мгновение дышать.
   Все смотрели на лестницу Иокамма. Там, на ее вершине, стоял кто-то в простой одежде белогорца - без плаща, в одной длинной рубахе, через распах которой были видны страшные шрамы от посвящения. Он был подпоясан простой грубой веревкой, а на ней висели фляга из коры дерева луниэ и нож из стали с островов Соиэнау.
   - Миоци... Миоци... - зашептались в толпе.
   Миоци молча стоял на лестнице и смотрел на толпу. Потом он снял с головы жреческую повязку, и она упала на ступени. Его светлые волосы разлетелись от порыва ветра, на мгновенье закрывая взор великого жреца. Он отвел пряди пальцами и сделал шаг по лестнице вниз.
   Сзади него в темноте сводов дворца Иокамма виднелись фигуры - лиц не было видно - фроуэрцев.
   Миоци спустился, медленно ступая на покрытый коркой льда камень лестницы. В полной тишине прошел он среди толпы, в благоговейном ужасе не сводящей с него глаз. Это последний жрец Всесветлого, пришедший не более двух весен назад, уходит к реке, чтобы там в посте и молитве ждать дня соединения алтарей. Какой же дал он ответ Иокамму? Будь этот ответ угоден фроуэрцам, не так бы он выходил, но с почетом и песнями сопровождающих его жрецов... Но он выходит один.
   Толпа расступалась, давая ему дорогу. Миоци смотрел куда-то далеко вперед - перед собой, в сторону водопада Аир, куда ему надлежало идти в новую луну. Заколет он там коней или же...
   Фроуэрцы смотрели ему вслед. Внизу, в толпе никто не слышал, как юный Игъаар, которого еще придерживали слуги, слабым, но твердым голосом приказал:
   - Воля правителя Фроуэро в том, чтобы исполнить просьбу Игэа Игэ.
   Но в толпе увидели, как из носилок, покрытых светлой парчой, выпрыгнула девушка и подбежала к великому жрецу. Он взял ее за руку, и они вместе пошли в сторону рощи у храма Ладья.
   +++
   - За нами никто не идет, - то ли утвердительно сказал, то ли спросил Миоци.
   - Никто, брат.
   - Нам придется жить здесь, Сашиа. На берегу ручья. До тех пор, пока я не уйду на Аир.
   - Я уйду туда с тобой, Аирэи.
   - Нет.
   - Не говори мне - "нет".
   - Великий жрец уходит на Аир один.
   - Тогда... я дам обет башни.
   Миоци промолчал, снимая с пояса нож и смачивая волосы водой из ручья. Темная вода бежала под темными деревьями, он склонился над ней, опускаясь на колени на ворох листьев, присыпанных снегом.
   Сашиа стала на колени рядом с ним, в тревоге касаясь его запястья:
   - Что ты хочешь делать, брат?
   Он не ответил, но слегка улыбнулся ей - так, что она успокоилась.
   Через мгновенье его белые пряди упали в воду ручья. Вода приняла их и унесла. Некоторые были окрашены кровью - и вода смыла кровь.
   Миоци повернулся к Сашиа - наголо обритый, в простой белогорской рубахе.
   - Я не хочу, чтобы ты давала обет башни, сестра, - сказал он, и его глаза потемнели, и стали как вода в ручье - темными. - Я сейчас разведу костер и сложу шалаш. Почему ты не спрашиваешь, отчего я не отсылаю тебя домой?
   - Я не уйду домой, - тряхнула головой Сашиа. - Я останусь с тобой.
   - У нас больше нет дома, сестра, - грустно улыбнулся ей Миоци. - Все имение храма Всесветлого, предназначенное для великого жреца, отдано в казну Фроуэро. И рабы - тоже.
   - Бедная Тэлиай! - воскликнула Сашиа.
   - Я дал ей вольную уже давно. Ей и Нээ. Когда узнал, что Огаэ ... погиб в буране.
   Миоци умолк.
   - Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает, - заговорил Миоци распевно, словно читал гимн. - Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого - если один неверен, то другой из них верен.
   - Что это значит? - спросила Сашиа, перебивая брата. - Великий Уснувший - неверен? Так говорится в гимне? Человек становится на его место?
   - Это таинственный гимн, - отвечал Миоци. - Нельзя сказать, кто первый, а кто второй, кто верен, а кто нет. В одном из толкований намекается, что речь о самом первом жреце и его выборе против Уснувшего и про то, что из-за этого жертвы не отменены, и Уснувший верен. Но есть и другие толкования, и их большинство. Они говорят, что это - о верности белогорским обетам, и здесь просто показываются два пути людей, верного и неверного, а об Уснувшем и речи нет.
   - Мы проведем эти дни в беседах, брат, - улыбнулась Сашиа. - Мне их так не хватало! Но скажи, как ты думаешь сам?
   - Я думаю, - ответил Миоци, - что Великий Уснувший велик в сне своем. Он не слышит и не знает ничего. Я даже не поднимаю руку, произнося его имя, ибо это бессмысленно. Он вне всего. Он велик и в силу своего величия не может явиться и сказаться.
   - Тогда он слаб, - возразила Сашиа. - Если его величие не дает ему явить себя.
   - Я забыл, что ты - карисутэ, сестренка, - покачал головой Миоци. - Вы - народ грез.
   - Почему? - удивилась Сашиа.
   - Так вас называют со времен мудреца Эннаэ Гаэ. Это только во сне может пригрезится, что Великий Уснувший стал так близок людям. О, не спорь, не спорь - я знаю ваши споры, я читал ваши книги... даже свиток, который оставил моему бедному Огаэ его отец...- Миоци захлебнулся словами и смолк на мгновение. Потом он тихо добавил - уже другим, глухим голосом: - Я все читал. Никуда это не годится. Все не так. Все просто и страшно. Уснувший не откроется.
   - Эалиэ! - раздался крик позади них. Миоци вздрогнул, но усилием воли заставил себя не обернуться.
   - Посмотри, посмотри, брат, - заговорила Сашиа, смеясь. - Это Игэа!
   Игэа подъехал к ним верхом, держа здоровой рукой в поводу вороного коня Миоци.
   - Садись в седло - и поедем домой. Тэлиай накрыла нам скромный белогорский ужин.
   - Ужин? Куда мы поедем? - растерянно спросил Миоци.
   Игэа печально смотрел то на друга, то на пряди его волос, еще лежащих на земле и не унесенных потоком.
   - Мне отдали имение великих жрецов храма Шу-эна, Аирэи, - просто сказал Игэа. - И я хочу, чтобы ты и Сашиа жили у меня. Тем более что Сашиа теперь - под моей опекой.
   Миоци непонимающе смотрел на него.
   - Игэа! Как... да когда ты все успел?
   - Да уж постарался! - засмеялся фроуэрец. - Мы поедем верхом, а Сашиа отнесут на закрытых носилках. Я - ее опекун и обязан о ней заботиться, ты же не против?
   +++
   - Я ненавижу этих фроуэрцев, отец! - Сестра толкнула Раогаэ в бок несколько раз, но он не обратил на нее внимания.- Если бы ты позволил мне, я бы взял себе отряд и нападал бы на их караваны, и не щадил бы никого! Они - гнусные твари, недостойные и имени людей! Их надлежит истреблять, как диких животных, без пощады, ибо это приятно богам! - Раогаэ перевел дух, выпалив эту фразу, прочитанную им недавно в свитке - так сказал какой-то из древних воевод, воодушевляя своих людей.
   Но Зарэо совсем не воодушевился речью сына. Он сумрачно сдвинул свои густые брови и, кликнув раба, веско сказал:
   - Всыпь юному хозяину двадцать хороших розог. Боги, уверен, будут довольны.
   - За что?! - задохнулся сын воеводы от возмущения такой несправедливостью.
   - Подумаешь немного - и поймешь! Ли-Игэа, прости эти слова моему дурачку, который имел наглость оскорбить тебя в моем доме.
   Игэа поднял голову - он сидел, задумавшись, но было видно, что он слышал весь разговор.
   - Простить? - переспросил он тихо.
   - Тридцать розог! И я проверю, как тщательно исполнен мой приказ!
   Раогаэ побледнел и уставился на Игэа, все еще ничего не понимая. Его сестра робко начала:
   - Отец...
   - Молчи! - рявкнул Зарэо.- Я не потерплю, чтобы в моем роду были такие неблагодарные существа, недостойные и имени людей! Тридцать, я сказал! Как ты смел! Как у тебя язык повернулся! Пошел вон отсюда!
   Раогаэ озирался по сторонам, смотря то на испуганную неожиданным гневом отца сестру, то на притихшую Сашиа, то на Игэа, который, казалось, был растерян не менее чем незадачливый борец с фроуэрцами.
   - Я могу простить твоего сына только при одном условии, Зарэо, - сказал вдруг Игэа и голос его прозвучал неожиданно жестко, а его акцент стал невыносимым для аэольского слуха.
   - Ой, - проговорил Раогаэ и мгновенно покрылся пятнами.- Простите меня, мкэ Игэа! Я не подумал, что вы...
   - Поздно! Ты оскорбил гостя своего отца! Клянусь, я сделаю все, что ни попросит ли-Игэа, чтобы смыть этот позор! Пусть лучше у меня не будет сына, чем будет такой глупец, который распускает свой язык!
   - Итак, ты дал клятву, Зарэо? - негромко спросил Игэа.- Я могу просить того, что хочу?
   Зависла тишина.
   - Его жизнь - в твоих руках, - тяжело вымолвил Зарэо.
   Раогай не думала, что Игэа прибегнет к древнему праву гостя и будет требовать этой клятвы - юноше и так грозило суровое наказание.
   "Правду говорят о фроуэоцах, - со злостью подумала она, - они кровожадны и злопамятны. Даже в Игэа это таилось. Его семья погибла, и он озлобился. Так бывает, говорят. Люди меняются после потрясений. А ведь как он возился с Раогаэ, когда тот свинкой болел! Кто бы мог подумать, что он потребует его казни!"
   - Вот мое слово, - Игэа вдруг улыбнулся той светлой улыбкой, какую на его лице не видели со дня, когда поднялся тот давний буран.- Ты обещал с клятвой сделать то, что я попрошу - не наказывай мальчика.
   Зарэо отер со лба крупные капли пота.
   - Ты поклялся, - напомнил Игэа снова.
   - Знаешь что, - проговорил Зарэо, наконец, - стар я становлюсь для таких твоих шуточек, - и вдруг зычно захохотал. Засмеялся и Раогаэ, и рабы, и девушки - словно какое-то тяжелое бремя упало у всех с плеч.
   - Простите меня, ли-Игэа, - смущенно проговорил Раогаэ, целуя Игэа руку. Игэа не дал ему этого сделать, поднялся с места и сам поцеловал его по древнему обычаю, в плечо, как равного. Раогаэ смущенно сделал то же самое - его еще никто так не приветствовал ни разу.
   - Мне не за что тебя прощать, мой мальчик - я обрадовался, когда услышал, что ты бранишь чужеземцев в моем присутствии. Это значит, что для тебя я - не чужеземец.
   +++
   Каэрэ проспал, как показалось ему, до позднего утра, крепким освежающим сном без сновидений. Проснулся он словно от толчка. Он посмотрел по сторонам - в юрте никого не было. Он сел на медвежьей шкуре и с наслаждением потянулся. Рядом лежала его рубаха, выстиранная и аккуратно сложенная, и стоял кувшин для умывания. Он не спеша умылся, оделся, с удивлением прислушиваясь к странному чувству легкости во всем теле. Наконец, осторожно придерживаясь за один из шестов юрты, он поднялся на ноги. В них не было предательской дрожи и слабости, и он шагнул - один раз, другой, третий... Ему захотелось смеяться. Он схватил широкий кожаный пояс, опоясался им, обул сандалии - Аэй предусмотрительно приготовила для него всю необходимую одежду - и вышел наружу.
   Перед ним простиралась степь, над которой сияло бескрайнее небо. Он застыл у выхода из юрты, уронив тяжелый полог, висевший над входом, и смотрел, смотрел в его синеву. Облака были прозрачны и высоки, они шли со стороны озера, над которым поднимался пар. "Должно быть, мы ушли вверх - от моря", - подумал Каэрэ, жадно вдыхая воздух, напоенный ароматами высокогорной степи.
   Кто-то положил ему руку на плечо. Каэрэ обернулся и встретился взглядом с рыжеволосым и светлоглазым степняком.
   - Здравствуй, Каэрэ! - сказал тот просто.
   - Эна! - воскликнул он.
   Эна обменялся с ним крепким рукопожатием и кивнул на кипящий на костре котелок с ухой:
   - Рыбы в озере много.
   К ним уже бежала Аэй. Она расцеловала Каэрэ и, когда они с Эной уселись у огня, подала им миски с ухой. Каэрэ колебался, не начиная есть. Наконец, он сказал:
   - Спасибо тебе, Эна, - ему стало неловко за скудость и сухость этих слов, и он поспешно добавил: - Я ожил, Эна! Я могу ходить сам! Я могу спать...
   - Ну, это-то мы поняли, - засмеялся Эна. - Правда, сестрица?
   Аэй кивнула, сама не своя от радости. Каэрэ взял ложку и стал хлебать уху, в которой плавали прозрачные жиринки. Она была невыразимо вкусной и ароматной.
   - Как тебе спалось, Каэрэ? - с материнской нежностью спросила Аэй.
   - Хорошо, - ответил он, проглатывая очередную ложку и неосознанно проводя ладонью по заросшей щетиной щеке. "Наверняка уже не скоро придется побриться!" - мелькнула у него неожиданная мысль.
   - Уже почти полдень? Долго же я спал...
   - Двое суток с лишком, - засмеялась Аэй.
   - Двое суток?! - воскликнул он, роняя опустошенную миску.
   - Да мы поднялись высоко в горы, ушли с прошлой стоянки. Ты спал, как убитый, не проснулся даже, когда Циэ переносил твой гамак.
   - Надо же, - только и произнес Каэрэ.
   - Ешь, - кивнул Эна. - Вот еще сыр.
   Он положил перед ним большой, похожий на луну в полнолуние, свежеотжатый кусок козьего сыра. Справившись с ухой, Каэрэ принялся за сыр, но успел одолеть не более трети, как Эна мягко отстранил его руку.
   - Так много сразу нельзя, - ласково сказал он. - Тебе станет плохо.
   Каэрэ обескуражено посмотрел на Аэй. На его лице были досада и обида, как у ребенка, которого несправедливо лишили лакомства.
   - Каэрэ, родной мой - позже. Я оставлю тебе, обещаю.
   Она потрепала его за волосы, смеясь, но в глазах ее была грусть.
   - Потом поешь, хорошо? - повторила она.
   Каэрэ вдруг стало стыдно за свою слабость. Он сконфуженно отвел взгляд от сыра и сделал вид, что смотрит вдаль, в стороны озера.
   - Мы поднялись в Белые горы? - спросил он.
   - Нет, это не Белые горы. Это Нагорье Цветов.
   Он говорил почти без акцента, на красивом и правильном аэольском языке.
   - Я хотел бы помогать вам, - вдруг сбивчиво начал Каэрэ. - Я хотел бы быть вам полезным.
   - Не волнуйся, друг, - сказал Эна. - Поможешь. Тебе надо восстановить силы. Яд Уурта надорвал их.
   Каэрэ бросил вопросительный взгляд на Аэй. Та утвердительно кивнула:
   - Эна знает твою историю, Каэрэ. Нашу историю, - добавила она.
   ...Вдалеке, там, где паслись кони, виднелась маленькая фигурка напряженно всматривающегося в даль Огаэ.
   +++
   Был вечер. В юрте пахло свежей ухой. Лэла сидела у входа рядом с матерью и перебирала разноцветные нитки. Аэй чинила рубахи Эны и Циэ.
   Каэрэ вошел в юрту, отодвинув полог. Аэй улыбнулась ему, и он ответил ей улыбкой.
   - И тогда я им говори делай, - раздался голос Циэ, продолжающего начатый разговор. - Вот, говорю - я приходи, из рабов убегай. А Рноа говори - ничего моя не знает, твои жены - мои жены, твои кони - мои кони, слишком долго ты далеко был, я теперь вожак, я теперь главный, иди-иди делай из стойбища. Тогда я к Эне и ушел, нашел его - или он меня находи-делай. Эна свободный, он сам кочует, ему никто не указ. Они думают - он шаманит мало-мало. Глупые, они как овцы думают. Я смотри-понимай, он совсем не шаман.
   - Что ты теперь будешь делать, Циэ? - спросила Аэй, поднимая голову от шитья.
   - Ай, женщина! Что я делать буду? - замахал руками огромный степной валун-Циэ. - Степняков собирать буду против Рноа! Он - что сделал? Табуны забрал? Жен забрал? Пастбища забрал? Плохо, плохо сделал! Степняки такого нового вожака не хоти делай!
   В возбуждении Циэ махал руками так, что сорвал со стены большой медный таз. Лэла расхохоталась и захлопала в ладоши. Мать строго оборвала ее - "перестань!"
   - С Ууртом связался! - продолжал Циэ. - Храм Уурта в Энниоиэ ему деньги давать делает! Степняки для Уурта коней седлай! Вот как выходит! Мы к Уурту не пойдем, мы, степняки - Великого Табунщика жеребята!
   - Сядь, Циэ, и поешь ухи, - сказала Аэй. - А ты, Каэрэ, хочешь ухи?
   - Поешь, поешь, - похлопал его Циэ по спине. - Совсем больной был, а теперь живи-живи делай!
   Каэрэ ел уху и думал, думал... На днях они уйдут от теплого озера, с Нагорья Цветов. Эна кочует, долго не остается на одном месте - но здесь он остался долго. Воды целебного озера с Нагорья Цветов и подняли Каэрэ на ноги. Эна неспроста заставлял его лежать в береговой грязи - пока кожу не начинало пощипывать, словно от ожога крапивой. Потом они вместе плыли - сначала до камышей, потом - до ближнего камня, потом - до дальних камней... "Молодец!" - кричал гортанно Эна и смеялся. Каэрэ тоже смеялся, не зная, отчего - просто он чувствовал дыхание жизни внутри себя...
   ... Наконец, пришел и Эна с вечерним уловом, а над входом в юрту опустили тяжелый теплый ночной полог.
   - Огаэ! - позвала Аэй. - Хватит спать, соня моя! Иди ужинать! Ты, верно, перекупался!
   В ответ была тишина.
   - Перекупался, сорванец мой! Да у тебя нет ли жара? - она подошла к свернувшемуся на циновке клубочку и склонилась над ним.
   - Огаэ! Мальчик мой! - позвала она и, догадавшись, стала бессмысленно и яростно, в какой-то последней надежде, разбрасывать одеяла. - Его здесь нет! Огаэ! Огаэ, сынок!..
   Она метнулась к выходу из юрты, но Эна удержал ее:
   - Сестрица, не тревожься так раньше времени. Оставайся здесь, а мы с Циэ отыщем Огаэ.
   - Я с вами, - быстро сказал Каэрэ.
   - Нет, - твердо ответил Эна. - Женщин нельзя оставлять одних.
   +++
   Огаэ медленно шел по берегу лицом к воде. Ноги его погружались по щиколотку в мягкий песок. Над черной поверхностью воды словно дым, опускался туман. Этот дым-туман окутал озеро, и оно исчезло из глаз. Огаэ чувствовал, как теплая вода подземных ключей щекочет ему лодыжки, а те воды, которые касаются его спины и живота - уже холодны, и коснулся туман. Он зажмурился и сделал еще один шаг вперед - вода дошла до шеи, сжав ее холодным обручем. Он постоял немного, ощущая, что ремни на его локтях затянуты им достаточно плотно и не упадут.
   "Пусть я буду жертвой за ли-шо-Миоци, Великий Табунщик!" - подумал он и сделал последний шаг.
   ... Теплые глубинные ключи обдали его тело, но не смогли вытолкнуть на поверхность. Напрасно они подталкивали вверх маленькое худенькое тело, погружающееся ко дну. У них не было на это сил.
   И тогда снаружи, где небо граничило с покрытым туманом озером, кто-то протянул к находящемуся в глубине вод Огаэ руку - вернее, две сильные руки. Струи обрадовано и весело подтолкнули Огаэ вверх, и через мгновенье он глубоко вдохнул воздух Нагорья Цветов.
   Эна смотрел на него и молчал, потом разрезал нелепые путы из кожаных ремней, которые Огаэ сам наложил на себя - чтобы не выплыть наверняка. Потом он снял с себя рубашку и завернул в нее Огаэ, снова не проронив ни слова.
   Шлепая по грязи и освещая трескучим факелом себе дорогу, к ним бежал спешившийся Циэ.
   - Выдрать тебя надо делай! - закричал он, яростно размахивая плеткой, но Эна поднял руку, и удар пришелся на его предплечье, а не на спину мальчика. Огаэ вскрикнул, как будто это он ощутил боль от плетки.
   - Спокойно, Циэ, - ответил Эна не ему, а смутившемуся товарищу-степняку. - Лучше иди назад в юрту, успокой Аэй. А мы с Огаэ будем сторожить костер всю ночь.
   И он, прижимая к себе мальчика, пошел к костру, полыхавшему у входа в соседнюю сторожевую юрту, ведя в поводу гнедого коня со звездой во лбу. На его рыжей шкуре и мокрой обнаженной спине Эны сияли отблески костра.
   Циэ долго смотрел ему вслед, потом сунул плеть за пояс и заковылял ко второй юрте.
   +++
   - Уху ешь, - были первые слова, которые Огаэ услышал в этот вечер от Эны - слова, обращенные к нему. Он молча кивнул, и, путаясь в рукавах длинной рубахи Эны, надетой на него, начал жадно хлебать уху из деревянной миски.
   - Я не верю, что Аирэи Ллоутиэ предал своего друга, - сказал вдруг Эна.
   Наступила тишина, прежде чем Огаэ смог выдохнуть:
   - Эна! Ты все знаешь.
   - Нет, не все. Но это я знаю.
   - Да! Он не предавал ли-Игэа! Это все сокуны... и фроуэрцы!
   Огаэ заплакал навзрыд, уронив миску с остатками еды.
   Эна посадил его к себе на колени, поближе к огню, и спросил ласково:
   - Ты ведь молишься Великому Табунщику?
   - Да! Это правда, что его можно встретить в степи? - с замиранием сердца спросил Огаэ.
   - Да, - просто ответил Эна.
   - И ты видел его, Эна? - едва шевеля губами от благоговейного страха, спросил ученик жреца Всесветлого.
   - Да, - еще проще ответил молодой степняк.
   Эна словно не заметил, что Каэрэ пришел к костру и сел молча за спиной у степняка. Он рассказывал Огаэ:
   - Я маленьким мальчиков рос вместе с твоим будущим учителем, Аирэи Ллоутиэ. Мать его звали Ийа Ллоиэ - вы дальние братья с ним, в шестом... нет, седьмом колене...
   - Братья? - растерянно-восторженно проговорил Огаэ.
   - Да, братья - он не сказал тебе? Забыл... - Эна улыбнулся и потрепал Огаэ по волосам. - А мы с ним играли в старинную игру - белые камешки. И в "глупое эхо". Весело было... Я помню его - как живой стоит передо мною. Нас матушка Лаоэй воспитывала. Она была девой Шу-эна... жива еще, я к ней заглядываю иногда... путь к водопаду не близок... Потом учитель Иэ Аирэи забрал в Белые горы, а я еще жил с матушкой... Но потом ушел в степь - матушка нашла одного благородного вожака степняков саэкэ, который меня долго учил, как в степи жить, как все уметь, что надо... Научился. Затосковал, и ушел от него - хоть он добрый человек был и смелый, и дочь свою за меня давал - чтобы я стал после него вожаком саэкэ... ушел от него... Один в степи был... пришел на землю степняков маатэ - чуть не убили меня там, Буланый вынес, - он погладил гриву коня. Думал - от смерти спасся, радоваться жизни буду - нет, все равно, грустно мне... Тоскую. К матушке пришел. Она говорит - Табунщика ищи, твоя душа по нему томится. А я говорю ей - плачу - я ведь не знаю его. То, что ты рассказывала про него нам с Аирэи - помню, знаю. Помню, как маленькие мы ему молились. Вырос - забыл. Его теперь - не знаю. Матушка Лаоэй говорит - ты на правильную дорогу встал теперь. А я - так что мне делать?
   - Так брат мой... то есть учитель Миоци... запинаясь, заговорил Огаэ, перебивая Эну, - знал с детства о Табунщике? Он молился Табунщику?
   - Да, - отвечал Эна.
   - Он тоже забыл, как ты, Эна, - вздохнул горько Огаэ.
   - Такое всегда случается, - заметил Эна.
   - А ты как вспомнил?
   - Матушка говорит - ищи! И я ушел в степь снова. С Буланым. А была весна. Степь цветет - маки, маки... алые. День, два, много дней шел... спешился, коня отпустил - пусть себе воду ищет, мне все равно умирать, не нахожу Табунщика. Нет воды, только роса с неба. Где - говорю - Ты, Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Плохо мне - умираю без тебя. И не отвечал он. И плохо мне стало так, что я на землю, на маки упал - умирать совсем. И тут Он говорит мне - "Не умирай, Эна. Я Живой". И дает мне руку - вставай. И коня подводит - конь на зов его прибежал, узнал его. Вот этот конь, Буланый мой, со звездой во лбу.
   Эна нежно погладил коня по теплой шее, по густой гриве.
   - Это - теперь твой конь, Каэрэ. Матушка тебе его отдала, - сказал он вдруг, как будто все это время говорил и с Каэрэ.
   - Его Великий Табунщик по гриве трепал, - тихо, с улыбкой проговорил Эна, отводя со лба рыжие волосы.
   - Какой Он? - хором вскрикнули-спросили Огаэ и Каэрэ.
   - Живой! Живой! - громко воскликнул Эна и рассмеялся, а потом запел:
   Только Табунщик властен в своей весне.
   Он собирает в стаи звезды и птиц.
   Он в свой табун собирает своих коней,
   Он жеребят своих через степь ведет.
   Гривы их - словно радуга над землей,
   Ноги их быстры, копыта их без подков,
   Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
   На водопой к водопадам он их ведет,
   Мчится весенней степью его табун,
   Мчится, неукротимый, среди цветов,
   Мчится средь маков, степь одевших ковром.
   Только Табунщик властен в своей весне.
   +++
   Сашиа сидела в темноте. Светильник погас, и она уже долго сидела без света, окруженная темнотой со всех сторон. Скоро они поедут на пир в Иокамм - о, как она хотела бы этого избежать. Нет сомнений, что Игэа тоже хотел бы не появляться на этом пиру - но теперь он советник правителя Фроуэро и Миаро, а по сути - старший друг и наставник светловолосого и стройного Игъаара, единственного наследника. Игъаар отдал имение ее брата в распоряжение Игэа, и в их жизни почти ничего не изменилось - лишь Аирэи обрил голову и перестал читать свитки, только смотрел на солнечный диск целыми днями.
   "Ты потеряешь зрение!" - тревожились Сашиа и Игэа. Но Миоци молчал. Хотел ли он повторить подвиг некоторых белогорцев, годами ослеплявших себя созерцанием диска Шу-эна? "Не беспокойся так, Сашиа", - утешал ее Игэа. - "Сейчас осень, и диск Шу-эна не так вредоносен для глаз".
   Аирэи не поедет на пир. Они будут там вдвоем с Игэа, ее опекуном. Он сказал, что там будет и Зарэо, а значит, и Раогай - все-таки не так тяжело будет проводить время среди чванных фроуэрок, высмеивающих тех, кто не понимает их язык, и презрительно кривящих черные брови. Да и аэолки пытаются говорить только по-фроуэрски, коверкая слова, так, что их невозможно понять, а при этом высокомерно глядят на Сашиа и Раогай из-за своих вееров. "Я умею говорить по-фроуэрски", - сказала Раогай. - "Но с ними не буду ни за что. И вообще. Нечего им знать, что я их понимаю".
   Сашиа вздрогнула - в темноте она услышала приближающиеся шаги двух собеседников. Она не сразу поняла, что это - ее брат и Игэа, а, догадавшись, обрадовалась - скоро Игэа поедет с ней на этот нежеланный пир, а чем скорее они поедут, тем скорее вернутся...
   Но они не вошли в ее комнату. Раздался треск кресала, далекий отсвет пламени. Миоци зажег светильники, не произнося, как это он обычно делал, молитвы. Друзья сели для разговора в соседней комнате - Сашиа приникла к ковру.
   - Игэа, я хотел бы тебя попросить, как своего старого друга - возьми мою сестру в жены, - раздался голос Миоци. Сашиа напряглась.
   Очевидно, на лице врача выразилось такое изумление, что белогорец быстро добавил:
   - Я понимаю, что сейчас не время об этом говорить, но это - не причуда и не прихоть, а необходимость.
   Игэа сделал глубокий глоток из своего кубка и откинулся на расшитую бисером подушку.
   - Да, ты здорово тогда ушибся, когда в грозу с лестницы упал,- наконец, вымолвил он.
   Миоци вскочил с ковра.
   - Так ты отказываешься спасти Сашиа?
   - От чего?
   - От Нилшоцэа!
   - А ее спасет то, что она станет женой человека из рода, в котором были карисутэ? Ей это не навредит еще больше?
   - Пойми, у тебя сейчас высокое положение...
   -...которое может измениться в любой момент...
   - Почему ты перебиваешь!
   - Слушаю тебя, мой мудрый друг.
   - Нилшоцэа не позволяет ей остаться девой Шу-эна.
   - Ты позволь. Ты же - жрец Шу-эна Всесветлого. Тебе решать.
   - Шу-эн Всесветлый уже ничего не решает в Аэоле.
   - А Аирэи Ллоутиэ тоже уже ничего не решает? Ты не можешь защитить ее?
   - А я уже не могу остаться жрецом Всесветлого.- Я не хочу, чтобы Сашиа осталась одна.
   Игэа внимательно посмотрел на него.
   - Ты хочешь сказать, ты не вернешься от водопада Аир?
   Миоци промолчал.
   - Я не спрашиваю тебя, что ты хочешь сделать. Я знаю. О, сколько еще предстоит мне этой боли! - почти вскрикнул он. Миоци вздрогнул от этого неожиданного возгласа.
   - Игэа...- начал он.
   - Не надо. Ничего не говори. Сашиа тоже не знает, что ты задумал?
   - Она догадывается.
   - Она согласна выйти за меня замуж?
   Миоци промолчал.
   - Ты спрашивал ее?
   - Да.
   - Что она говорит?
   - Я - ее старший брат, она сделает так, как я ей велю.
   - Да, полагаю, что так, но... Я могу быть ее опекуном, а не мужем. Ты подумал об этом?
   - Я удивлен твоими словами, Игэа.
   - Если она не хочет выходить замуж, зачем ты ее принуждаешь?
   - Она не понимает, что для нее полезно, а что - нет.
   - Она очень хорошо все понимает... Да, что это будет за свадьба, когда у нас траур?
   - Это будет очень скромная свадьба.
   - Так ты собираешься еще лишить ее свадьбы, которая есть у всех невест?
   - Ты не берешь мою сестру в жены? - холодно и жестко проговорил Миоци
   - Я поклялся не жениться с тех пор, как Аэй...- на мгновенье у Игэа пропал голос, но он справился с собой и продолжал:- ...с тех пор, как Аэй пропала в степи в буран.
   Они молчали несколько долгих минут.
   - Прости, - наконец сказал Миоци.
   Игэа не ответил, но Сашиа показалось, что он кивнул в темноте.
   - Нам пора, - сказал Игэа, словно извиняясь. - Нам надо присутствовать на этом пиру, Аирэи.
   - Я понимаю, - ответил Миоци.
   Они поднялись на ноги. Сашиа отдвинула завесу и вошла.
   - Ты слышала наш разговор? - устало спросил Миоци.
   Не дав ей ответить, Игэа взял ее за руку - как дочку.
   - Мы пойдем, Аирэи, - снова сказал он, уже твердо.
   Они вышли в сумеречный сад и сели в уже готовые роскошные носилки, похожие на маленький шатер. Шестеро рабов подняли шесты на плечи. Игэа обнял Сашиа левой рукой, она уткнулась в его плечо.
   - Плачь, дитя мое, плачь, - говорил Игэа. - От этого порой становится легче...
   +++
   Раогай снилось, что она продирается сквозь чащу. Цепкие кустарники рвали ее одежду, царапали до крови лицо. Она хотела проснуться и не могла - сон был тяжелый и липкий, как пот.
   - Раогай, дочка! - раздался на ней голос Зарэо. - Раогай!
   - Я не поеду на этот дурацкий пир, отец, - ответила она, натягивая на голову одеяло.
   - Нет, не поедешь, - согласился Зарэо, и она, вдруг окончательно проснувшись, уловила странные нотки в его голосе.
   - Что с тобой, отец? - закричала она, выскакивая из-под одеяла и повисая у него на шее.
   - Ничего. Ничего, родная, - ответил Зарэо.
   Он стоял посреди ее комнаты, одетый в воинскую рубаху и кольчугу. На крепком кожаном поясе воеводы был тяжелый меч одного из самых древних родов Аэолы. Рядом с отцом стоял молчаливый и повзрослевший Раогаэ, впервые - в полном одеянии воина.
   - Мы не едем на пир, - сказал Зарэо. - Мы уходим сегодня ночью собирать ополчение. У меня уже есть две сотни верных людей.
   - Дай мне меч, отец! - вскрикнула Раогай.
   - Нет, - Зарэо покачал головой - ему нелегко дался этот ответ. - Тебе придется жить у матушки Лаоэй.
   Раогай открыла рот для спора, но, вглядевшись в лицо отца, она вдруг увидела, что это другой человек, чем тот, который вчера поехал повидаться с племянницей из Энниоиэ. Это был ли-Зарэо, воевода Аэолы, в чьих жилах текла царская кровь древних родов - воин, постаревший за вчерашний вечер на десять лет.
   Раогай ничего не сказала, только прижалась к русой бороде отца и заплакала.
   +++
   Сашиа озиралась по сторонам среди пестрой и громкой толпы фроуэрок, лакомящихся фруктами и сластями. Напрасно рабы с поклоном подносили ей блюда с засахаренными ягодами и маленькими серебряными вазочками, в которых было варенье из лепестков роз (аромат от него распространялся на несколько шагов вокруг) - она не смотрела ни на кушанья, ни на рабов.
   Их с Игэа на пиру разлучили - мужчины сидели в главном, Бирюзовом, зале дворца Йокамма. Двери в Бирюзовый зал были распахнуты, но тончайшие занавеси из почти невесомых стеблей нежной и прочной травы огриэ не позволяли видеть происходящее в нем.
   У входа стояли двое оруженосцев-сокунов в полном обмундировании. Их черные, как крыло ночной птицы, плащи, с алым кругом на спине, опадали тяжелыми складками на зеркальный пол.
   Сашиа стояла рядом с сокунами. Они не говорили ей не слова, их бритые головы были высоко подняты, а глаза - полузакрыты.
   Внезапно какой-то маленький человечек дотронулся до края покрывала Сашиа.
   - Мкэн желает пройти в тот зал? - шепеляво спросил он. - К кому?
   - К кому? - переспросила растерявшаяся девушка. - Мне нужен Игэа Игэ.
   - Игэа Игэ? - удивленно поднял брови человечек. - Он не находит радости в таких удовольствиях.
   Сашиа вспыхнула, наконец, поняв, что он имел в виду.
   - Я - под его опекой! - вскричала она.
   - А-ах, - отступил человечек на шаг назад. - А-ах, - он сложил руки перед грудью и несколько раз мелко поклонился. - Да простит меня мкэн! Я не узнал ее. А-ах!
   - Я могу пройти к Игэа Игэ? - спросила Сашиа.
   - Нет, нет, милая мкэн, - затараторил человечек. - Благородные девы и жены не входят в Бирюзовый зал. Туда входят только...
   Он не успел закончить. Высокая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице, без покрывала поверх распущенных волос, метнулась мимо сокунов, желая попасть в тот же Бирюзовый зал, куда и Сашиа несколько минут назад. Стражи схватили ее, но она, разрывая свое верхнее платье, высвободилась из их рук и в одной белой нижней рубахе вбежала в Бирюзовый зал.
   - А-ах! - протянул человечек, не двигаясь с места.
   Сокуны вернулись на свои места, их лица приняли прежнее холодное выражение.
   Но до этого Сашиа уже успела юркнуть в шелестящую дверь...
   Ее никто не заметил. В зале было шумно от гортанной речи фроуэрцев и душно от дыма курильниц, источающих сладко-терпкие ароматы. Члены Йокамма и прибывшие из Миаро фроуэрцы расположились на подушках вокруг накрытых столов, невысоких, уставленных яствами. Они пили вино из золотых и серебряных кубков ели жирное свиное и пропитанное острыми приправами куриное мясо, а между столов изящные девицы в прозрачной одежде двигались в медленном танце. Кое-кто уже обнимал полуобнаженную танцовщицу.
   Вдруг среди столов и пьянящего дыма курильниц появилась та безумная худая девушка, которую не смогли удержать стражи. Она бросилась к смуглому обритому наголо аэольцу, возлежавшему на багряно-красных подушках рядом с Нилшоцэа, крича пронзительно и отчаянно:
   - Отдай! Отдай! Отдай мне его! Отдай Ноиэ!
   Аэолец, не говоря ни слова, несколько раз ударил ее по лицу. Темная струя крови полилась из ноздрей девушки. Она упала на колени, но продолжала кричать, воздев тонкие худые руки:
   - Отдай! Отдай мне его! Отдай моего сына! Отдай Ноиэ!
   Тогда он схватил ее за волосы и швырнул на ковер. Она приподнялась, издав стон, в котором можно было различить "Ноиэ" - тогда бритый аэолец несколько раз ударил ее ногой в тяжелой сандалии.
   Игэа вскочил со своего места - он возлежал далеко от аэольца, за отдельным столом, рядом с молодым Игъааром - и что-то крикнул стражникам.
   Но одновременно с его возгласом Сашиа, подбежав к девушке, загородила ее от аэольца, раскинув свое синее покрывало.
   - Остановитесь! - услышали все голос Игэа. - Здесь дева Шу-эна.
   Все обернулись на голос и увидели, как бледный, словно молитвенное полотно белогорцев, Игъаар, поднимается со своего места. В Бирюзовом зале воцарилась тишина.
   Сашиа взяла за руку девушку в нижней рубахе и помогла ей подняться, накидывая свое покрывало, как крыло птицы, на ее обнаженные плечи.
   - Что происходит, Мриоэ? - спросил наследник правителя Миаро и Фроуэро.
   Быстрыми шагами он пересек зал - Игэа следовал за ним - и подошел вплотную к бритому аэольцу.
   - Да простит меня мкэ, - начал Мриоэ по-фроуэрски с сильным акцентом человека, недавно начавшего осваивать чужой язык. - Да прости меня мкэ...
   - Кто эта женщина, Мриоэ?
   В юношеском голосе Игъаара неожиданно зазвучал тот звон ледяной стали, от которого бежали мурашки по спинам у подданных его отца.
   - О венценосная отрасль древа Фроуэро! - улыбаясь и кланяясь, заговорил Нилшоэа. - Эта безумная женщина - бывшая жена этого несчастного.
   - Когда он развелся с ней? - перебил его Игъаар, на белом лице которого уже загорелись багряные пятна.
   - Недавно, о благороднейший, - немного запинаясь, проговорил Нилшоцэа. - Недавно. Она лишилась рассудка, как вы все только что имели возможность убедиться. Мриоэ милостиво отправил ее назад к дяде, а не посадил на цепь.
   - По закону и следует, Нилшоцэа, чтобы он отправил ее назад к дяде, - заметил Игэа и поймал злобный взгяд аэольца-ууртовуца.
   - Где же ли-Зарэо? - словно проснувшись, спросил Мриоэ. - Отчего он не присматривает за своей племянницей?
   - Отчего ты не отвечаешь мне, а задаешь вопросы? - ответил Игъаар, поворачивая темным камнем вниз перстень на своем среднем пальце.
   При этом жесте наследника лицо Нилшоцэа на мгновенье перекосилось, как от судороги, а Мриоэ затрясся. Стражники подхватили его обмякшее враз тело под локти.
   - Будь мужчиной, - сказал Игъаар, держа на виду левую руку с повернутым перстнем. - Будь мужчиной и отвечай мне.
   - Да... о.... о... о великий... великий нас... наследник... венценосная отрасль... древа Фро..., - залепетал изменившийся в лице Мриоэ.
   Сашиа и ее спутница неподвижно стояли посреди зала. Синее покрывало теперь скрывало обоих.
   - Я не виновен, мкэ! - хрипло застонал Мриоэ, приковав безумный взгляд к повернутому кольцу. - Я - чтитель Уурта! Я принес в жертву освящения соединения алтарей Уурта и Шу-эна в Энниоиэ своего первенца!
   - Ноиэ! - пронзительно закричала жена аэольца. - Ты скормил Ноиэ огню! Отдай, отдай, отдай, верни мне его целым!
   Игъаар на мгновение закрыл глаза. Потом, словно преодолевая боль, повернул кольцо на пальце - дальше, чтобы темный камень совершил полный оборот.
   Стражники подхватили Мриоэ и поволокли прочь - как мешок с костями.
   Игэа подозвал трясущихся от страха рабов.
   - Проводите деву Шу-эна вместе с этой несчастной в мои комнаты, - сказал он и добавил шепотом, слегка сжимая ладонь Сашиа в своей: - Я скоро приду.
   +++
   Когда Игэа вошел в комнату, Сашиа вскочила и кинулась к нему, пряча свое заплаканное лицо на его груди.
   - Она убежала, Игэа, убежала, - повторяла девушка. - Эта несчастная убежала... и я не знаю, куда... Она такая сильная, Игэа - она вырвалась, мне ее было не удержать... Она убежала прочь, на улицу, а сейчас ночь... Надо найти ее, она погибнет, Игэа!
   - Я отправлю людей на поиски, - ответил Игэа. - Бедная моя Сашиа... Зачем ты пришла? Зачем ты напомнила Нилшоцэа о себе?
   - Что-то страшное происходит, Игэа... что-то случилось в городе... почему ты молчишь, ты не говоришь ничего? Раогай нет, никого из семьи Зарэо и его самого - нет... везде сокуны, везде - фроуэрская речь... Что случилось, Игэа? - говорила Сашиа, взволнованная, со слезами на глазах.
   Игэа молчал, нежно прижимая ее к себе. Он словно собирался с силами, чтобы сказать что-то - и не находил их.
   - Скажи мне правду, Игэа, - потребовала дева Шу-эна. - Оттого, что ты будешь скрывать ее от меня, он не станет иной.
   - Ты права, сестра Аирэи Миоци, - тяжело вздохнул Игэа. - Ли-Зарэо... Зарэо... собрал своих людей. Они ушли в сторону лесов Фроуэро. За ними посланы сокуны, но в лесах Фроуэро нельзя найти никого.
   - Когда он сделал это, Игэа?
   - Вчера. После того, как увидел безумную Оэлай.
   - Это была... плямянница Зарэо?! Эта безумная девушка?
   - Да. Ее муж принес ее первенца в жертву Уурта. После этого она лишилась разума.
   Они сели на ковер - будто не в силах более были стоять.
   - Поедем домой, Игэа, - вдруг умоляюще попросила Сашиа.
   - Нельзя, дитя мое, - покачал головой фроуэрец. - Это не положено. Веселье, - он передернул плечами, - должно продолжаться до утра.
   Они снова помолчали, потом Сашиа снова спросила:
   - Почему Игъаар повернул кольцо?
   - Это кольцо власти, - не сразу ответил Игэа. - Он - сын и наследник правителя Фроуэро. Юноша был глубоко потрясен, увидев Оэлай и узнав причину ее безумия.
   - Что теперь будет с Мриаэ? - спросила Сашиа.
   - Если кольцо власти повернуто вокруг пальца хозяина, то вызвавший его гнев должен быть казнен до утра, - ответил Игэа. Потом он добавил: - Это первый смертный приговор, который произнес Игъаар в своей жизни.
   +++
   Аирэи Миоци стоял в ночной тьме перед пламенем священного светильника с воздетыми руками. Он молчал, и молчание ночи было ему ответом. Пламя едва колыхалось от слабого ночного ветра, светильник, подвешенный к шесту шалаша, мерно раскачивался и прозрачное масло, как вода, выплескивалось на деревянный пол.
   Тебе не восстать,
   Не утешить ожидающих Тебя,
   Не обрадовать устремляющих к Тебе взор.
   Спишь Ты - и сон твой бесстрастен,
   Забыты мы Тобою,
   Подобно мертвым.
   Ничего не видишь Ты на земле,
   Нет для Тебя жертвы.
   Не разбудить Тебя, не вызволить, не поднять.
   Как мертвый, Ты спишь,
   Сильный, чьи дела так были прекрасны.
   Верный жрец найдется ли,
   Станет ли он Твоим жеребенком,
   Жертвенным конем Твоим,
   Белогривым, буланым,
   Со звездою во лбу,
   Чадом степи,
   Чтобы наполнить небо и землю,
   Пред Твоими очами...
  
   ...Он не сразу понял, что в его шалаш-молельню вошли, и резко обернулся, внезапно услышав за спиной дыхание людей.
   - Не гневайтесь, ли-шо-Миоци! - раздалось из темноты, и белогорец опустил руки, устыдившись принятой им боевой позы.
   - Мы к вам, мкэ, - проговорил второй голос, более низкий и размеренный. - Батюшка наш, Гриаэ-кузнец, желает вам кое-что поведать.
   Старик в светлой одежде выступил из-за спин своих могучих сыновей. Он открыл рот, и, покачав головой, пальцем показал на обрубок между оставшихся зубов.
   - Да вот беда - немой он. Язык отрезали. Он кольчугу золотую починял в храме Шу-эна, а после этого, чтоб секретов не разболтал, смертью пригрозили, да, чтоб вернее было, язык и отрезали, - разъяснил тот же спокойный голос старшего сына кузнеца. - Матушка наша больше про то знала, да умерла недавно.
   Дед закивал головою и издал нечленораздельный звук.
   - Батюшка хочет вам что-то сказать.
   Кузнец подошел к Миоци и взял его за кисть правой руки. Миоци не шелохнулся, только напрягся. Кузнец, что-то мыча, и непрестанно кивая головой, положил правую ладонь Миоци на его левое плечо. Потом он согнул пальцы белогорца несколько раз - словно стараясь, чтобы тот запомнил их странное сложение. Потом, вопросительно замычав, он пристально посмотрел молодому человеку в глаза - точно проверяя, все ли он понял.
   - Не беспокойся, добрый человек. Если Всесветлому угодно, он откроет мне то, что ты хотел мне сказать, - ответил учтиво белогорец и позвал: - Тэлиай!
   - Вас и ваших сыновей сейчас накормят ужином, добрый человек - пояснил он, обратившись к кузнецу. Но тот не слушал его. Имя рабыни, произнесенное белогорцем, заставило его так вздрогнуть, будто у ног его ударила молния.
   Тэлиай поспешно вошла в шалаш на зов хозяина - и остановилась, и заплакала.
   Гриаэ подошел к ней и протянул ей руки - не мыча, а молча улыбаясь.
   - Родной мой! - воскликнула она. - Милый мой! Кто бы чаял, кто бы знал, что вновь тебя увижу?
   Миоци в недоумении смотрел на них. Пока Тэлиай то плакала, то причитала, младшие рабыни принесли угощение. Миоци пригласил всех сесть, и сам сел с ними, взяв чашу родниковой воды.
   И сыновья Гриаэ, и Миоци в молчании ожидали, когда Тэлиай заговорит. Наконец, вытерев слезы цветастым платком, она вымолвила:
   - Это Гриаэ, что кузнецом был в соседнем имении с имением твоих родителей, Аирэи. Меня твоим родителям беременной продали... Сын у нас родился...Аэрэи мой... а потом Гриаэ продали в Тэ-ан...
   - Батюшка выкупился из рабства, - с почтением проговорил старший сын.
   Гриаэ обернулся к сыновьям и властно сделал несколько знаков.
   - Мкэн Тэлиай, - сказал старший. - Мы всегда уважали мать Аэрэи. Мы будем рады, если вы своей рукой возожжете свечи на его погребальном камне. Наш старший брат, совершивший великий подвиг, похоронен в нашем саду.
   +++
   Уже много дней прошло с тех пор, как Эна и его спутники покинули берега теплого озера, принесшего Каэрэ почти полное выздоровление...
   Они перешли Нагорье Цветов и с каждым днем уходили вниз, в долину, направляясь в верховья реки.
   Циэ, сидя на вороном коне, весело пел:
   Чтоб длинный путь пройти,
Давай вперед
Шагай - и только так.

Коль песни встретятся
В пути - их в лад
Слагай - и только так.

Восторг души сумей
Растить, храня
Внутри, - и только так.

Минуешь горя дни,
Слезу, крепясь,
Утри - и только так.

Что сердцем просится -
Найдешь, стремясь
Искать, - и только так.

Узнать, что мир красив, -
Открой свои
Глаза - и только так!
   - Это река Альсиач, что течет в страну Фроуэро, - сказала Аэй, сидевшая верхом на игреневой лошади, и отвернулась, чтобы ветер высушил ее слезы.
   - Зачем мы идем сюда, Эна? - спрашивала Лэла, сидящая впереди него на спине буланого коня со звездой во лбу.
   Каэрэ тоже был бы в седле - Циэ с радостью уступил бы ему белого коня.- но Эна сказал: "ты еще слаб для переходов верхом, береги силы", и к своему гневу и стыду Каэрэ был принужден ехать на особо устроенных носилках, прикрепленных к спинам двух мулов. Рядом с ним сидели обычно дети - только сейчас Эна забрал к себе болтушку Лэлу, в носилках остался только Огаэ, тоже расстроенный, как и Каэрэ, от невозможности ехать верхом.
   - Зачем мы идем к реке, Эна? - повторила Лэла, теребя его за кожаный рукав рубахи.
   - Это - земля вождя Рноа. Нам нельзя ночевать здесь - могут придти его люди и убить нас.
   - Это - земля великого Цангэ! - вдруг, словно захлебнувшись гневом, выкрикнул Циэ. - Великого Цангэ земля и его народа! Если бы мы не предали своего вождя Цангэ, то никакие Рноа не смогли бы придти и хозяйничать на Нагорье Цветов.
   Циэ, уходивший в свое кочевье прошлой луной, вчера только нагнал Эну с его спутниками у порожистой речки, вверх по которой они и шли теперь. Он пришел с невеселыми новостями.
   - Плохо дело, Эна, - говорил он. - Мало воинов, мало лучников, мало всадников! Рноа сказал - подать платить делать для него. Подать платили делали - коней отдать, девушек красивых ему отдать, он их ууртовцам продай-продай делать, никогда больше степь не увидят! Рноа себя великим вождем называй - кто не хочет так говори делать, того птицам на съедение в степь отдает.
   - И что же вы решили? - спросил Эна, думая о чем-то своем.
   - Что решать? Что решать, эх? Что ты спросил - глупость спросил! - закипятился огромный степняк, приподнимаясь в седле. - Будем биться, сражаться делай! Смелых много в моем роду пока! Эх, эх - жаль, что нет больше Цангэ и никого из рода его... Предали Цангэ, убили. В спину стреляли - свой, не чужой стреляй делал! С тех пор нас больше Великий Табунщик по степи и не водит.
   - Кто это - Цангэ? - спросил Огаэ.
   - Великий вождь племен маэтэ и саэкэ, - отвечала вдруг ему Аэй. Циэ и Каэрэ удивленно посмотрели на нее.
   - Он вел степняков на подмогу к сражению при Ли-Тиоэй, - продолжала Аэй, глядя вдаль, где степь соединялась с небом, но попал со своими людьми в засаду сокунов. Они бы прорвались, но Цангэ был убит - убит выстрелом в спину. Стрелял не сокун - стрелял кто-то из степняков.
   - Это сам Рноа и был, думаю, - сумрачно сказал Циэ.
   - Среди степняков началось смятение. Из-за этого они и не пришли вовремя к месту битвы при Ли-Тиоэй, - продолжала Аэй.
   - Ты много знаешь, женщина, - сказал Циэ задумчиво. - Может быть, ты знаешь, остался ли кто-то из рода Цангэ?
   - Его старшие сыновья привели к Ли-Тиоэй маленький отряд и все погибли в битве, - сказала Аэй. - А младшие дети были убиты Рноа вместе со всеми родственниками Цангэ.
   - Род Цангэ больше не бывай-делай! - воскликнул горестно Циэ, словно у него во время рассказа теплилась еще какая-то надежда.
   - Рноа особенно искал самого младшего сына Цангэ, почти младенца, который только пошел, - продолжала Аэй.
   - Самый младший в степи отцу наследует, не самый старший, да, - угрюмо сказал Циэ.
   - А я бы спрятала этого маленького мальчика и спасла его, - заявила Лэла.
   - Спасибо, дитя мое, за то, что так придумала, - ответил Эна. Она спросила, обернувшись к Эне: - А ты?
   - И я бы тоже так поступил, - ответил молодой степняк. - Как тебе нравится это место на излучине реки, дитя мое? Я думаю, что мы раскинем наше новое маленькое стойбище здесь. Что вы думаете, сестра моя Аэй, Циэ и Каэрэ?
   Каэрэ смотрел на скалы, возвышающиеся над рекой и не слушал слов Эны. В свете вечерней зари скалы были не белыми, а багряными.
   - Да, пожалуй, - ответил Циэ за всех. - Эй, что на скалы смотри делай? - крикнул он, хлопая в шутку по плечу Каэрэ, который не мог отрвать взгляда от алеющих вершин. - Это священные горы - знаешь, да? Священный картина на них - захочешь, пойдем смотри делай. Спой же нам теперь твою песню, Эна! Хороша она!
   И Эна не отказал ему - и запел на звучном языке степи:
  
   Наша земля, как известно,- одна на всех.
   Горы и зной ее, травы - одни на всех.
   Зимы, пустыни, просторы - одни на всех.
   Воды, туманы и ветры - одни на всех.
  
   Все, что ты мог бы своим назвать,- только прах.
   Все, что ты мог бы своим назвать,- только дым.
   Нет твоего ничего ни в пустых садах.
   Нет твоего ничего ни в снегах седых.
  
   Ты, приходивший на свет, что ты нес с собой?
   Одежды расшитые, звезды над головой?
   Нет? Может, тогда птичье пенье, рассвет живой?
   И этого не было? Что же ты нес с собой?
  
   И что заработаешь - золото, шелк, вино?
   Но с ними тяжел, словно камень, обратный путь.
   Как не принес с собою ты ничего,
   Так и иди назад. И свободен будь.
  
   Все, что дано тебе было, что брал,- верни.
   Каждое слово, что помнил навек,- верни.
   Каждый талант, что подарен тебе,- верни.
   Даже дыхание самое, даже себя! - верни.
  
   И в отворенную дверь заходи - живым.
   И без конца, и без края, без мер - живи.
   Ты - ничего не имеющий, но - любим.
   Ты - раствори неименье свое - в любви.
  
  
   +++
   Около полуночи, когда все смолкло, Эна и Аэй сидели у костра.
   - После битвы при Ли-Тиоэй один степняк скакал и скакал на своем буланом коне к водопаду Аир, на восток, исполнить свой долг перед Цангэ, исполнить волю Великого Табунщика. У водопада Аир он нашел деву Шу-эна Всесветлого и раненого аэольца, которого она выхаживала. И она приняла к себе маленького мальчика, едва научившегося ходить, которого привез степняк, верный Цангэ. И она приютила степняка из рода маэтэ, но он ушел оттуда через несколько дней - далеко-далеко, к островам Соиэнау, чтобы забыть о позоре своего рода, и о стреле, пущенной в спину Цангэ степняком Рноа. Он оставил деве Всесветлого весь свой запас целебных трав с Нагорья Цветов - чтобы он выходила аэольца, и одежды Цангэ - чтобы дева Всесветлого хранила их до той поры, пока самый младший сын Цангэ не станет всадником и воином.
   - Мальчик вырос и отказался от одежды вождя, - негромко ответил Эна.
   - Значит, в ту пору еще не пришло ему время стать вождем. Настоящий вождь - и есть то, кто приходит, словно простой степняк.
   Аэй посмотрела на Эну, поворошила длинной палкой костер.
   - Что же стало с тем верным Цангэ степняком из рода маэтэ? - спросил Эна, помедлив.
   - Аг Цго было его имя... Он взял в жены самую красивую девушку-соэтамо с островов Соиэнау - Аг Цго выиграл конские состязания, чтобы добиться ее руки. Но он не смог оставаться жить на одном месте - в его степняцком сердце была неутолимая жажда странствий. И он со своей молодой женой и маленькой дочерью покинули Соиэнау, и жили по всей Аэоле, и у них родилось трое сыновей. Но когда он состарился, то они поселились в Белых горах, там, где великие водопады. И там прошла моя юность. И там я встретила Игэа Игэ. О, знала ли я, что переживу его...
   Аэй обхватила голову и качнулась несколько раз из стороны в сторону, как человек, испытывающий нестерпимую боль.
   - Сестричка моя, сестра моя, дочь степи, дочь верного Цангэ степняка Аг Цго! - воскликнул Эна, нежно беря ее за руку. - Велико твое горе... Но ради того дитя, что под сердцем твоим, ради сына Игэа Игэ - будь сильна и мужественна!
   - О, Эна, - ответила она. - Ты угадал про дитя... Сын мой никогда не увидит уже своего отца - сокуны давно убили Игэа...
   - О, Аэй, - и он обнял ее, повторяя: - Велико твое горе...
   - В горе моем я слышу поступь Великого Табунщика, - отвечала Аэй. - Спасибо тебе, Эна, брат мой, сын степи...
   И она запела песню островов Соиэнау:
   Солнце к западу льнет, золото льет. Волна,
Кажется, горяча от золотых лучей,
И, покуда поет невидимая струна,
Будет вторить ей в тон золотой ручей.

Будет меж трав сверкать певчий его поток,
Будет манить жаждущего волна,
Будут слышны шаги... - покуда не вышел срок
И тетивой поет невидимая струна...
   ...Вздохи ветров сменит ночной покой,
   Светлые росы травы посеребрят,
   Дым над рекой - спит степь за рекой,
   А за степью гасит звезды заря.
  
   Кратко время покоя, ночь коротка,
   Тихо зайдет месяца узкий серп,
   Угли станут золой - у пастуха
   Гаснет костер... cкоро, скоро рассвет!
   +++
   Следующим утром они пошли к священным скалам.
   - На них - древние письмена, они остались еще с тех пор, как здесь жил Эннаэ Гаэ.
   - Кто это? - спросил Каэрэ. - Я много раз слышал это имя.
   - Это мудрец, научивший аэольцев почитать Великого Табунщика. Его диспуты с белогорцами и жрецами Всесветлого записаны здесь, на скалах.
   - А разве не только степняки почитают Великого Табунщика?
   - О нет, - отвечал Эна. Степняки многое забыли, а многое, наоборот, придумали, добавив к тому, что рассказывал Эннаэ Гаэ. Говорят, что он перевел на аэольский язык рассказ о Великом Табунщике, а его ученики перевели этот рассказ на язык Фроуэро. Давно все это было, Каэрэ, очень давно. Степняки, как рассказывают, гораздо позже пришли на Нагорье Цветов - а до этого здесь были города...- рассказывал Эна, покачивая головой в такт своим словам. - Там, где ты видишь сейчас эти священные скалы, был город и в нем были храмы. Думаю, что эти скалы, на самом деле - остатки зданий.
   Эна остановился и добавил:
   - Если ты не хочешь, то мы не пойдем туда, Каэрэ.
   - Отчего же я должен не хотеть? - слегка обиделся Каэрэ. - Я не из числа трусов.
   Эна промолчал в ответ и пошел вверх по склону. Каэрэ последовал за ним.
   - Я не говорил тебе, Эна, - вдруг, задыхаясь от быстрого подъема, начал он, - я не говорил тебе этого, но теперь скажу. Я сменил веру. Я предал моего Бога, в которого я верил, потому что Он никак не явил себя.
   - Великий Уснувший? - без тени удивления спросил Эна. - Ты ведь ему посвящен?
   - Нет, не ему... и не важно как его звали... Он не отвечал мне, как бы я его ни звал. И я отдал его символ, который раньше носил на шее, Сашиа, сестре Миоци - для нее он был отчего-то дорог, это знак ее богов...
   - Сашиа верит в одного Великого Табунщика, в Повернувшего вспять Ладью, - перебил его Эна.
   - Да? - удивился Каэрэ и остановился.
   Эна тоже остановился и, обернувшись, внимательно глядел на него. Его дыхание было по-прежнему глубоким и ровным, словно подъем не стоил ему никаких сил.
   - И было время, когда ты не молился никаким богам? - спросил, наконец, Эна.
   "Как ему удалось угадать..."
   - Да, ты прав, Эна! - ответил через силу Каэрэ - и его самого передернуло.
   - А кому же ты молишься теперь? - продолжал Эна.
   - Великому Табунщику, - твердо сказал Каэрэ.
   - Я не знаю, кому ты был посвящен, Каэрэ, - промолвил Эна, - но если бог твой не был из свиты Уурта, то он открылся тебе в Великом Табунщике. Великий Табунщик открывает истинного Бога собою.
   - Нет, он был не из свиты, - с печалью сказал Каэрэ. - Это тоже был один Бог, и рядом с ним не было иного. У него был Сын, говорят, что он умер и воскрес. Но все это - неправда. Он не живой. А Великий Табунщик - живой.
   Эна все внимательнее и внимательнее смотрел на Каэрэ.
   - Бывает так, - неожиданно начал он, словно говоря сам с собой, - бывает так, что степняк зовет Великого Табунщика, а Великий Табунщик не приходит, и степняк, глупый степняк, говорит: "Великий Табунщик спать делай! Что сделает, не знаю, может быть, совсем умер делай! Не встанет, наверное, больше он. Пока он спит, пойду-ка я, выливать делать буду кобылье молоко смуглому демону степи. Пусть смотри-смотри делай за скотом моим". Так глупый степняк говорит... Он хочет, чтобы Великий Табунщик делал, как степняк скажет, а ведь степняк сам должен идти, куда Великий Табунщик поведет. Великий Табунщик свободен, свободнее ветра, и весна его приходит, когда он захочет. А степняку надо, чтобы все было надежно и крепко, чтобы правила были. Но по правилам степняцким Великий Табунщик не живет, только смуглые и раскосые демоны степи живут по правилам. Им - молока, а они за скотом присмотрят. Если другой степняк побольше им молока наливает, они скот того, первого, бросают. Смешно это! Великий Табунщик т а к не хочет с людьми жить. Он разговаривать с ними хочет, а не кобылье молоко пить и пастухом у их стад работать. Он рукой махнет - все стада к нему сбегутся, соберутся со всей степи, сделают так, как он скажет. Он все может. Но он это - дарит. Он молоко кобылицам сам дает, вымя их наполняет, чтобы жеребята могли пить молоко, расти и бегать по степи могли. На что ему молоко в обмен на батрачью работу? Не хочет он, чтобы так с ним степняк поступал. Обидно ему, Великому Табунщику. Уходит он прочь, и молчит, и плачет, что не с кем говорить ему...
   Эна замолчал.
   - Я слышал, что Великий Табунщик умер и воссиял, - спросил Каэрэ. - Что это значит?
   - Он - живой. Вот это и значат слова эти. "Воссиял" - значит, живой. Такой, которого Ладья смерти не унесет за горизонт. Он сам шагнул за горизонт, сам в Ладью шагнул, развернул ее вспять, натянул разноцветный лук...
   - Я знаю эту песню, - встрепенулся Каэрэ.
   Он явился, как Табунщик -
   Жеребят своих собрать.
  
   Эна радостно кивнул, и они запели - Каэрэ порой умолкал, так как не помнил все слова.
   В день, когда о Нем забыли,
   И не думали искать,
   Он явился, как Табунщик -
   Жеребят своих собрать.
   Лук напряг Он разноцветный,
   Повернул ладью Он вспять.
   Кто сумел Его увидеть,
   Тот не сможет потерять.
   Усмирить сумеет воды
   Повернувший вспять ладью -
   О, светла Его дорога!
   О, светла стезя Его!
   О, табун неукротимый
   Быстроногих жеребят!
   Через море эти кони
   Не промчаться - пролетят.
   Он шагнул до горизонта,
   Он шагнул за край небес
   Натянул свои поводья
   Как цветной небесный лук
   Усмирить сумел он воды,
   Перейдя через поток
   Он, в расселины сошедший,
   Жеребят Своих нашел,
   Он измерил дланью небо,
   Шагом землю обошел.
   В день, когда решили люди -
   Небеса навеки спят,
   Он явился, как табунщик,
   Собирая жеребят.
   Перебросил лук чрез небо,
   Повернул ладью назад,
   Жеребят его копыта
   По степной траве звенят
   Усмирит морские воды
   Повернувший лодку вспять.
   Кто сумел Его увидеть,
   Тот не сможет потерять.
  
   - Так он - человек? - спросил снова Каэрэ, когда они закончили петь.
   - И человек, и жертвенный жеребенок. Ты, конечно, знаешь историю о верном и неверном жрецах?
   - "Если один неверен, то другой из них верен"? Я слышал, но не понял ее.
   - Эта история толкуется так. Верный жрец - это сам Великий Уснувший. Когда никто на земле не верен, он приходит и сам становится жертвенным животным, чтобы земля была верна небу.
   - Ты красиво говоришь, Эна, - сказал Каэрэ. - Где ты учился?
   - Степняки учили меня ставить юрты, - задумчиво сказал Эна, - пасти коней. Учили, как не потеряться в степи в буран. Старый белогорец, ушедший в поисках Великого Уснувшего в степь, научил меня древнему искусству оживлять кости больных людей. Но о Великом Табунщике я узнал впервые от девы Всесветлого у водопада. И еще знаю то, что нельзя рассказать, но то, что сам Великий Табунщик открыл мне, - отвечал Эна.
   - Посмотри! - вскричал Каэрэ в тревоге. - Это же Лэла - там, наверху! И Огаэ! Как они изловчились забраться сюда раньше нас?
   - Эна, Эна! - девочка в синем платье бежала к ним навстречу. - Циэ сказал, что, когда Великий Табунщик был маленький, то он лепил из глины маленьких птичек... и лошадок... и они оживали!
   - Это, быть может, и правда, - серьезно ответил Эна, протягивая к ней руки.
   - Эна, а еще Циэ говорил, что Великий Табунщик, когда был маленький, убивал тех детей, с которыми он играл, когда они его обижали, - добавил стоящий позади Лэлы Огаэ.
   - Это - неправда, - твердо сказал Эна. - Это выдумка степняков. Не надо верить всему, что говорят о Великом Табунщике.
   - А как же узнать о нем? - продолжал спрашивать Огаэ.
   - Надо сердцем знать, какой он, - ответил Эна и улыбнулся. - Ты научишься когда-нибудь... В степи много небылиц говорят о Великом Табунщике... Никогда он не убивал и не убивает, каждый, кто его встретил, это понимает.
   - Но это же страшно - встретиться с ним? - упорно спрашивал и спрашивал ученик белогорца.
   - Да - страшно. Жеребенок Великой Степи велик и страшен, потому что он - живой. Когда он взирает на человека своими дивными, прекрасными очами, полными любви и страдания, от его взора гибнет смерть. И если ты пропитан смертью, то встреча с Великим Жеребенком полна боли, потому что он уничтожает своим взором смерть в тебе, поворачивает Ладью вспять.
   - Я бы перетерпел эту боль, - серьезно сказал Огаэ.
   - Ой, чуть не забыла! - завопила Лэла. - Мы там видели Каэрэ, он нарисован на скалах!
   - Он не нарисован, Лэла, - поправил Огаэ девочку с видом старшего брата. - Там, на скалах, выбиты изображения многих людей, а один, самый главный - похож на Каэрэ.
   - Самый главный, говоришь? - попробовал засмеяться Каэрэ. Он посмотрел на Эну - на лице того не было и тени улыбки.
   К ним тем временем взобрался запыхавшийся Циэ.
   - Вниз ходи делай! Опасно здесь ходи делай!
   - Зачем ты оставил Аэй одну? - строго спросил Эна.
   - Город проклятый, скалы проклятые, не ходи делай туда! - не обращая внимания на слова Эны, продолжал Циэ возбужденно.
   - Циэ, забери детей и иди к Аэй, а мы с Каэрэ пойдем дальше, - отвечал ему Эна. И в повороте его головы с разметавшимися огненными волосами, и в орлином профиле было что-то такое, что Циэ смолк и перестал махать руками.
  
   Эна шел вперед уверенными шагами, Каэрэ следовал за ним. Черная и рыхлая земля сменилась твердым камнем. Тут и там валялись обломки глыб - многие из них были с надписями из странных букв, отдаленно напоминавшие те, которые были в свитке Огаэ. Некоторые скалы несомненно, были стенами домов - Эна и Каэрэ шли через город. Они миновали беспорядочно лежащие глыбы и оказались перед высокой стеной. Ветру не удалось до конца стереть на ней изображения тысяч людей - мужчин, женщин и даже детей - кто был на руках у матери, кто-то стоял рядом с отцом. Люди обступали место диспута. Спорили трое: один был одет, подобно Миоци, по-белогорски (с тех пор традиции Белых гор мало изменились!), другой - с вышивкой на рубахе, как у семьи Зарэо, аэолец. А третий, стоящий в центре, одетый в рубаху и плащ странника, словно Иэ, смотрел в сторону собравшихся людей, в сторону Эны и Каэрэ, делая призывающий жест.
   - О-ох, - выдохнул Каэрэ и сел на землю.
   Эна молчал.
   Теперь, когда его подобранный в буран гость отрастил бороду за время странствий, сходство между ним и древним портретом было несомненно.
   Каэрэ поднял ладони к лицу, закрывая ими глаза. Эна стоял рядом, ничего не говоря. Так прошло много времени.
   Перед глазами Каэрэ появлялись и исчезали бурная горная речка, резиновая лодка с веселыми гребцами, он снова слышал удивленные и испуганные возгласы его товарищей, звавших словно издалека, через толщу воды - "Виктор! Виктор!" - но глухая, плотная стена воды накрыла собою все, и в ней не было ни опоры, ни воздуха, чтобы вздохнуть. И когда торжествующая жидкая смерть была разлита кругом, как густой, осязаемый туман, тогда в его беспомощные раскинутые в стороны ладони ткнулась чья-то сильная спина - раз, другой, третий - пока он не догадался на нее опереться. Тогда спасающее живое существо понесло его вверх из недр моря - вверх, где не было ни речки, ни скал, ни друзей, ни лодки, а лишь бескрайняя морская гладь, над которой восходили звезды незнакомых созвездий. Дельфин бесшумно нес на себе его, бессильного и обмякшего - нес на своем, гладком, сияющем, словно раскаленная медь, в лучах заходящего солнца, теле. Была тишина, но кто-то с берега, где у маяка пасся буланый конь, все кричал: "Виктор! Виктор!".
   - Виктор - это твое настоящее имя? - спросил Эна.
   Очевидно, Каэрэ начал грезить наяву.
   - Да, - ответил он. Что ему еще оставалось?
   - Ты из-за моря?
   - Да... - кивнул он головой. - Мне надо побыть одному, Эна, - вдруг решительно крикнул он, вскакивая на ноги и бросаясь куда-то за рассыпающиеся стены-скалы. Он боялся, что Эна последует за ним, и притаился, спрятавшись в глубокой расселине скалы. Но шагов странного степняка не было слышно.
   Осторожно приподняв голову над пыльной поверхностью известняка, испещренного диковинными буквами и перекрестьями, Каэрэ увидел, что Эна медленно спускается в долину.
   И тогда Каэрэ вошел в пещеру, куда вела расселина, и лег на покрытую пылью землю - теплую и сухую - и растянулся во весь рост. Впереди, у входа, синела полоска неба. Потом в ней вспыхнул алый луч, потом небо потемнело... Настала ночь.
   Каэрэ лежал в темноте, ни о чем не думая. Может быть, он уснул - а может быть, и нет - вокруг было черным черно, и он не понимал, закрыты ли у него глаза или открыты.
   - Великий Табунщик! - позвал Каэрэ - не словами, а изнутри. - Ты-то знаешь все. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Повели!
   Тьма была по-прежнему тьмой, но стала уже не плотной, а рыхлой. Каэрэ понял, что она была наполнена Тем, кто был ей неподвластен, и поэтому она так и осела, сжалась, как почерневший весенний сугроб - словно кто-то растопил ее. Он, стоящий среди тьмы, был Невидим и Неведом.
   - Значит, Ты - Истинная Тьма, Великий Табунщик? - спросил Каэрэ.
   Ответа не было. Великий Табунщик, невидимый и неведомый, смотрел на него из тьмы, гладя рукою гривы своих коней. Вся пещера была полна ими - они сдерживали свое дыхание и нетерпеливость ног, ластясь к Великому Табунщику в Великой Тьме.
   Вдруг конская морда ткнулась в ухо Каэрэ. Среди обрывков старой, изношенной тьмы вокруг него, Каэрэ вдруг увидел и понял - Великий Табунщик уходит в глубины, в сияющее и более темное, чем любая тьма, таинственное недро - такой же неузнанный и не познанный...
   - Эй! Не уходи! Говори-отвечай делай! - закричал он в отчаянии по-степняцки. - Тьма - это свет твой? Скажи!
   И Великий Табунщик услышал его, и сделал к нему шаг. В слепящей тьме Каэрэ увидел прекрасный человеческий лик и гриву буланого коня, а потом упал на обломки известняка, теряя сознание от восторга и страха.
   "Упадет на землю небо,
   Повернет Он вспять ладью"
   Он вспомнил и словно проснулся от этих слов - чтобы услышать топот сотен тысяч коней.
   - Эй, не уходи! - закричал он, выбегая, и прыгая с разбега на спину буланого коня со звездой во лбу.
   Сидя верхом он увидел, как Великий Табунщик уводит своих жеребят в сторону Нагорья Цветов, в сторону Тэ-ана, в сторону истоков реки Альсиач сторону водопада Аир, над которым видна всегда великая радуга...
   "Разноцветный лук натянет
   Повернувший вспять Ладью..."
   Буланый конь - с морского берега - повернул к нему свою прекрасную голову с умными и печальными глазами.
   - Он послал тебя ко мне? - тихо улыбаясь, спросил Каэрэ.
   Конь склонил голову.
   - Скажи, Он - это Дельфин?
   Глаза коня стали на миг не печальными, а удивленными, и он нетерпеливо заржал, указывая головой в сторону дороги на Тэ-ан.
   - Идем же! - крикнул Каэрэ, и они понеслись по степи.
   Он шагнул до горизонта,
   Он шагнул за край небес
   Натянул свои поводья
   Как цветной небесный лук
   Усмирить сумел он воды,
   Перейдя через поток
   Он, в расселины сошедший,
   Жеребят Своих нашел,
   Он измерил дланью небо,
   Шагом землю обошел.
   В день, когда решили люди -
   Небеса навеки спят,
   Он явился, как Табунщик,
   Собирая жеребят.
   ... Травы были полны росой, а маки - поздние осенние маки - цвели в степи.
   - Как ты догнал меня, Эна? - спросил Каэрэ. - Как ты нашел меня?
   - Табунщик послал меня вслед тебе, - улыбнулся тот. - Вот тебе узда для коня, вот - еда и одежда для тебя. Ты - в Тэ-ан?
   - Да, - твердо ответил Каэрэ.
   - Торопись! Ночью на востоке взойдет белая, как кобылье молоко, звезда - она не будет мерцать. Держись ее - и через дней семь ты будешь в Тэ-ане.
   Каэрэ искренне поблагодарил его. И Эна спросил его:
   - Ты любишь Сашиа?
   Каэрэ вздрогнул. Эна повторил вопрос.
   - Да, - сказал Каэрэ, и тут же спросил, не думая о нелепости произносимых слов - он был пронзен своей догадкой насквозь, через всю душу и сердце.
   - Ты - тоже?
   И Эна посмотрел ему в глаза - печально, спокойно и светло - и ответил:
   - Да.
   Потом он вздохнул. Потом он улыбнулся Каэрэ - ободряюще:
   - Но она ни о чем не знает. Она не видела меня никогда... разве что мельком... и забыла, что видела...
   У Каэрэ перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни слова.
   - Я вел свой табун мимо того места, где была община дев Всесветлого, близ Ли-Тиоэй. И там я видел Сашиа, ее тогда звали Ийя... Она - сестра моего брата-совоспитанника Аирэи Ллоутиэ, нас вырастила Лаоэй, дева Всесветлого... Но я не позвал Сашиа с собой - я знал тогда, что однажды я пойду на поиски Великого Табунщика, один... и брошу всех... и умру в степи... Да, я не позвал ее - но я видел ее! И когда я увидел - позже, потом, в степи, рядом со смертью - что Великий Табунщик жив, и благ, и силен, я стал просить у него - пусть так же сильно, как я, полюбит Сашиа другой человек.
   Эна натянул поводья, и его конь слегка заржал.
   - И он решил - что ты сможешь это сделать.
   Каэрэ хотел что-то сказать в ответ, но слов не было.
   Эна протянул руку к лицу Каэрэ.
   - Я сниму твою эцу, - произнес он.
   - За это по закону отрезают пальцы, - ответил Каэрэ.
   - Не догонят! - засмеялся Эна, и золотая серьга упала на траву, в маки. - Кто одел тебе ее?
   - Миоци, - ответил Каэрэ.
   - Аирэи? - словно переспросил Эна. - Он сделал недоброе дело, и это нужно было исправить... Спеши же! Тебя очень ждут в Тэ-ане! - воскликнул Эна, дружески ударив Каэрэ по плечу. - Слышишь, как рокочут подземные воды? Спеши! Весна Великого Табунщика да коснется тебя!
   - И тебя! - отвечал Каэрэ - единственное, что он мог сейчас сказать. Ветер трепал его темные волосы и густую гриву коня.
   - А теперь - до Его весны! - крикнул Эна, и ветер разнес его голос по осенней степи, а конь его взвился, и Каэрэ не видел его больше...
   +++
   Раогай сидела на сундуке, а Лаоэй жарила на углях очага рыбу. Обе молчали.
   - Оэлай убежала, бабушка Лаоэй, - наконец, сказала дочь Зарэо чужим, хриплым от слез голосом. - Ее никто не может удержать. Она стала безумная, совсем безумная!
   Лаоэй молчала, только изредка печально кивала головой.
   - Она сейчас где-то в лесах... бродит, кричит... ты знаешь, Оэлай берет деревяшку, пеленает ее и укачивает, и поет колыбельные ей... мертвой, сухой деревяшке... Это так страшно, Лаоэй.
   Старушка снова кивнула, не отворачиваясь от очага.
   - Что же ты молчишь, Лаоэй! - в отчаянии воскликнула Раогай.
   - Оэлай приходила сюда - как раз перед тем, как тебя привел ко мне твой отец, - наконец, сказала тихо Лаоэй. - Мне не хватило сил ее удержать... и не хватило сил сказать об этом Зарэо.
   Раогай спрыгнула с сундука, подбежала к деве Шу-эна Всесветлого, обняла ее и только тогда поняла, почему та молчала и скрывала лицо. Глаза ее были полны слез, они текли по ее морщинистым, впалым щекам. Лаоэй тоже обняла Раогай, нежно прижимая ее к себе.
   - Вот и исполнилось твое желание, дитя, - прошептала она. - Вот ты и поселилась у меня!
   И слезы, крупные слезы, вновь заструились по ее старческим щекам.
   - Не плачь, бабушка Лаоэй! - проговорила, всхлипывая, Раогай. - Может быть, она где-то здесь, в лесу, может быть, она еще придет...
   - О, нет, Раогай, - печально ответила дева Всесветлого. - Горе ее велико, и печаль гонит ее вперед, вдаль, никогда она не найдет себе покоя... Никогда она уже не вернется сюда...
   +++
   Было раннее утро, и солнечные лучи светили сквозь нагие ветки деревьев. Сашиа отодвинула тяжелый полог, скрывающий их с Игэа в носилках, и воскликнула:
   - Посмотри, Игэа - как сияют деревья рощи!
   И он тоже выглянул, и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю.
   Они пошли пешком через рощу. Листья, желтые и багряные, лежали под их ногами - ветра не было, и они не могли улететь прочь. Только солнечные лучи, играя средь обнаженных веток старых деревьев луниэ, заставляли светиться и деревья, и облетевшие листья, касаясь их.
   Они подошли к пруду. На темной, усеянной листьями воде, замерли скромные рыбачьи лодки.
   - Я всегда хотел управлять лодкой, - вдруг сказал Игэа. - Ходить под парусом, на веслах. И отец подарил мне лодку - в день, когда мне исполнилось двенадцать лет.
   Игэа остановился и отвел взгляд. Сашиа незаметно взяла его за теплые пальцы его левой руки.
   - Это была великолепная лодка, Сашиа! - продолжал Игэа немного изменившимся голосом. - У нее был белый парус и мачта, а весла были обрамлены деревом луниэ. И я все утро, пока мы завтракали, смотрел на нее из окна, и почти ничего не ел. Отец погладил меня по голове и сказал: "Ты рад, мальчик мой? Она твоя, эта лодка! Сегодня я научу тебя ставить парус!" И мать моя улыбалась. И я выбежал из-за стола и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через мраморные ступени... и впрыгнул в лодку, и схватил весла в руки, и ударил ими, отталкиваясь от берега...
   Игэа умолк.
   - Я уже умел грести - и я доплыл до другого берега. Счастливый, с кружащейся от счастья головой, я выпрыгнул из моей лодки, ничего не видя и не замечая. Я не заметил сокунов. Я не заметил их, и моего отца, постаревшего на двадцать лет, мать, мою гордую мать, упавшую перед ними на колени, я словно ничего не видел и не понимал... они куда-то потащили меня...помню одно - словно укус змеи... нет, сотни змей в плечо... вот сюда, справа... и я потерял сознание...
   Голос Игэа становился все тише - словно ему было трудно говорить.
   - А когда я очнулся, то ... - тут он попытался улыбнуться, - то я стал таким, как ты меня сейчас знаешь, Сашиа. И лодка, и лук - уже не для меня.
   Он посмотрел на воду, сдвинув брови так, что над переносицей образовалась глубокая складка - от скорби и боли.
   - Здесь холодно, Сашиа, - словно проснувшись, вдруг сказал он - заботливо и уверенно. - Хорошо, что мы немного погуляли - после этого треклятого пира каждый глоток свежего воздуха в радость.
   - Теперь мы - домой? - спросила Сашиа, держась за его плащ.
   - Да, к Аирэи.
   Они оба умолкли, и в наступившей у темного осеннего пруда тишине раздались крики глашатаев с базарной площади, у храма Ладья.
   - Что они кричат? - в неясной тревоге спросила Сашиа.
   Игэа тоже был взволнован, но ничего не сказал. Они поспешно сели в носилки.
   ...Быстроногие и сильные рабы доставили их на площадь очень скоро.
   - Эй, дорогу! - раздались выкрики стражников, но Игэа, слегка раздвинув шторы, дал знак рабам остановиться.
   - Я думаю, Сашиа, тебе не стоит выходить наружу, - твердо, почти как Миоци, сказал он. - Здесь толпы народа.
   - Что там происходит? - спросила девушка со все нарастающей тревогой. - Отчего они так кричат?
   Игэа молча заворачивался в потрепанный плащ в полумраке носилок.
   - Я схожу, посмотрю на все это поближе, - сказал он.
   Но тут до них донесся крик глашатого:
   - По древнему обычаю и закону Нэшиа Великого эти проповедники-карисутэ, странствовавшие по дорогам Аэолы и Фроуэро, и распространявшие свое гнусное учение, сейчас будут подвергнуты публичной казни.
   Сашиа громко вскрикнула и хотела выпрыгнуть из носилок.
   - Нет! - крепко схватил ее Игэа, удерживая. - Нет... - мягко повторил он. - Я не позволю тебе идти туда... не позволю тебе видеть эту казнь.
   Он прижимал ее к себе, чувствуя, как стучит сердце сестры Аирэи Миоци.
   - Обещай мне, обещай мне, клянись, что ты не выйдешь из носилок! - взволнованно говорил Игэа. Сашиа молчала, словно онемела. Наконец, она произнесла несвоим, пустым, невыразительным голосом:
   - Это странники-карисутэ. Наверняка там дедушка Иэ. Они схватили его.
   - Я пойду и посмотрю, - решительно и твердо произнес Игэа, - если ты обещаешь мне не показываться наружу.
   - Хорошо, - сдавленно ответила Сашиа.
   Он выскользнул из закрытых носилок, завернувшись с головой в серый шерстяной плащ, и начал с трудом пробираться сквозь толпу.
   - Мкэн, - кто-то пошевелил штору носилок. Сашиа не шелохнулась.
   - Мкэн Сашиа, - настойчивее позвал чей-то знакомый голос, и она узнала Нээ, бывшего раба Миоци.
   - Я пришел сказать мкэн Сашиа, чтобы она не тревожилась о ло-Иэ - он сейчас в Белых горах. Он прислал весточку... тише, не открывайте занавесь... я ухожу, мкэн... протяните руку...вот так... это письмо для ли-Игэа.
   ...Игэа приближался к помосту для казни, но толпа уже была такой плотной, что нельзя было сделать ни шагу. Он уже видел трех приговоренных - их лица, открытые и полные степной красоты, как у его Аэй, теперь светились иным светом.
   Братья не видели Игэа в толпе - он был слишком далеко. Но он видел их синие глаза, их взгляд, в котором мешались печаль и веселье, взгляд, полный боли разлуки и радости ожидания, он видел, как ветер трепал их светлые волосы, как гривы коней.
   - Ослепить! - коротко приказал Нилшоцэа.
   И в этот миг самый молодой из братьев-странников заметил Игэа в толпе и кивнул ему, и улыбнулся - он не мог сделать более ничего, связанный по рукам и ногам, привязанный к пыточному столбу. Он что-то сказал двум другим братьям - и они успели посмотреть на Игэа, прежде чем к ним приблизились палачи, несущие в уродливых щипцах куски раскаленного железа...
   Толпа возбужденно гудела, пока трех странников убивали на ее глазах.
   Когда их тела, наконец, были брошены на окровавленные доски, никто уже не обращал внимания на то, что странному фроуэрцу в поношенном белогорском плаще удалось пробраться к самому помосту.
   Нилшоцэа, сладострастно улыбаясь, разговаривал вполголоса по-аэольски с начальником сокунов. До Игэа долетали фразы:
   - Это - только начало, о ли-шо-Нилшоцэа!
   - Они признались в родстве с Аэй-степнячкой, наложницей Игэа Игэ?
   - Нет, о великий жрец Темноогненного.
   - А это, несомненно, они... быстро вы их казнили, слишком быстро, - нахмурился Нилшоцэа. - Вы проводили очную ставку с Игэа? - неожиданно сладострастие на его лице сменилось злобой.
   - Проведем, - бодро ответил сокун.
   - Уже, как видишь, поздновато, болван! - ядовито заметил Нилшоцэа.- Подайте мне носилки, надо навестить бедняжку Игъаара. Ни жив, ни мертв после своего мальчишеского поступка... как там Мриоэ?
   - Ничего, сидит в подвале, скучает немного.
   - В баню отвести его и одежду сменить, - фыркнул Нилшоцэа. - Обмарался поди, от страха. Передай ему, что великий жрец Темноогненного помнит его и навестит, не лишив своих милостей.
   ...А Игэа, незамеченный никем, приложил белый лоскут ткани к изуродованной голове младшего брата Аэй. Белогорское полотно мгновенно стало багряным. Игэа убрал его глубоко - под плащ и под рубаху - и капли теплой крови коснулись его кожи, трясущейся в ознобе...
   +++
   Был уже вечер, и тени от уличных факелов беспомощно бились на холодном ветру, когда в дверь дома кузнеца Гриаэ постучали. Старший сын кузнеца не сразу отпер, долго рассматривая пришедших через щель между досок.
   - Это друг Аирэи, - наконец, сказал он кому-то и отворил.
   Игэа и Сашиа - на них были простые, бедные одежды - поспешно вошли в сени и увидели рядом с сыном кузнеца Нээ, бывшего раба Миоци.
   - Фроуэрец и дева Шу-эна Всесветлого? - раздался чей-то удивленный голос из темноты.
   - Помолчи, - шикнул другой голос. - Это сам ли-Игэа и мкэн Сашиа.
   - Проходите, пожалуйста, - сказал Нээ. - Мы рады вам. Пойдемте со мной.
   Они прошли через нехитро украшенную горницу и вышли в маленький садик, обнесенный стеной. Нээ кивнул на лестницу, ведущую в подвал.
   Игэа, а за ним и Сашиа, начали осторожно спускаться по истертым ступеням. Когда они оказались внизу, то в лицо им дохнул не запах сырости, а запах сухой и теплой земли.
   Это был не подвал - вернее, не обычный подвал, где хранятся бочки и мешки с запасами на зиму и рабочие инструменты. Белый песок, принесенный сюда с берегов верховий реки Альсиач, толстым слоем устилал пол. На земляных стенах, укрепленных деревянными стволами негниющего дерева луниэ, мерцали простые светильники, полные масла.
   В глубине, в темноте подвала возвышался камень - он был настолько бел, что светился во мраке. Сашиа и Игэа не сразу различили фигуру высокого человека, приникнувшего к камню-надгробию.
   - Аирэи, - позвал Игэа первым.
   Миоци, не удивившись, поднял над камнем свою обритую голову без жреческой повязки.
   Игэа и Сашиа подошли к нему и стали на колени рядом с ним.
   - Здесь, под этим камнем - Аэрэи Ллоутиэ, - сказал белогорец, касаясь белоснежного известняка.
   Игэа расстелил на могильной плите "полотно молитвы" - оно уже было уже не алым, а темно-бурым, как осенние листья луниэ.
   - Это кровь тех, кто разделил жертву Тису, - сказал Игэа. - Это - кровь братьев Аэй и моих.
   Миоци поднял на него усталый взор.
   - Я не карисутэ, Игэа. Напрасно ты думаешь, что я принадлежу к народу грез. Я здесь, потому что здесь мой Аэрэи, которого я пережил вдвое... Через семь дней я пойду к водопаду Аир. Они думают, - с его губ сорвался презрительный смех, - что я заколю там жеребенка, отнятого от вымени матери...
   Он не договорил, снова коротко рассмеявшись.
   - Иэ в Белых Горах. Он передает пожелания сил тебе... и мне, - сказал Игэа тихо.
   - Я знаю. Нээ передал мне письмо от него.
   - Мы с Сашиа думали, что это его схватили, - прерывающимся голосом сказал фроуэрец.
   Миоци не отвечал, склонив голову на известняк.
   - Отчего ты смочил в крови карисутэ священное полотно молитвы белогорцев? - наконец, с болью в голосе спросил он.
   - Я белогорец, Аирэи. Такой же, как ты. И это - мое полотно, - ответил Игэа. - Я волен поступать с ним, как хочу.
   - Это недостойно белогорца, - просто и печально ответил Миоци. - Оно должно быть белым, а на просвет... на просвет, против лучей солнца... должны проступать все плетенья нитей, как перекрестья.
   - Здесь теперь видны все кресты. И самый главный - тоже, - ответил Игэа, зажигая светильник над гробом Аэрэи, и заговорил нараспев:
   Сила Его
   во вселенной простерлась,
   словно начертание последней буквы
   древнего алфавита
   Аэолы и Фроуэро.
   Сила Его держит весь мир,
   Сила Его не изнемогает.
   О Ты, Сильный -
   что взывают к Тебе: "восстань!"?
   Ведь воистину восстал Ты,
   повернул вспять Ладью,
   натянул Лук над водопадом Аир.
   Пришел и не скрылся,
   и не прятался Ты от зовущих Тебя,
   открылся любящим Тебя,
   возвеселил ищущих Тебя.
   О Ты, Сильный -
   воссиял ты
   воистину!
   - Откуда это? - быстро спросил Миоци.
   - Из свитка, который Огаэ оставил его отец, - ответила Сашиа за Игэа.
   - Это - гимн карисутэ? - снова спросил Миоци.
   - Да. Но это еще и переделанный древний гимн Гаррэон-ну.
   - Понимаю, - с легким раздражением ответил Миоци.
   Разговаривая, они не заметили, что за их спинами стоят Гриаэ, Тэлиай, Нээ, сыновья кузнеца и множество других людей.
   - Ли-Игэа, - сказал Нээ, выступая вперед.- Братья Цго стали свидетелями Тису. Ло-Иэ в Белых Горах. В Тэ-ане стало некому преломить хлеб Тису и пустить по кругу его чашу. Ближайший родственник братьев Цго - ты, ли-Игэа. Мы просим тебя. Не отказывай нам.
   Игэа отступил на шаг, покачнувшись и едва не упав.
   - Не отказывай нам, - попросил старший сын кузнеца.
   - Я - фроуэрец, - негромко сказал Игэа.
   - Мы знаем это, сынок, - мягко ответила ему Тэлиай, - и это не повод для стыда, о сын реки Альсиач.
   - Пусть и не повод, - отвечал Игэа, и его светлые волосы казались золотыми в отблесках пламени светильников, - но мне не разломить хлеб.
   Он расстегнул плотный кожаный пояс, и правая его рука упала как плеть.
   - Зачем вы отправляете Игэа на помост для казни? - вдруг глухо спросил Миоци, полнимаясь от камня надгробия и выпрямляясь во весь рост. - О, карисутэ - какие вы жестокие!
   Он подошел к Игэа и стал рядом.
   - Слушай, Гриаэ, - сказал Миоци, и его гигантская тень заплясала на стенах священный танец в пламени светильников, - слушайте все вы! Слушай, Тэлиай! Ты подтвердишь мои слова, если им здесь не поверят! - он глубоко вздохнул. - Мои родители были карисутэ, мой брат, покоящийся здесь - свидетель Тису, как вы говорите, мой дядя - странствующий эзэт, тайный жрец карисутэ, он преломляет хлеб и пускает по кругу чашу. Мне, а не Игэа, по праву быть вашим жрецом.
   Он перевел дыхание, и обнял Игэа за плечи - бледного от волнения. Он ощутил, как все тело его друга била дрожь.
   - Эалиэ, - сказал он так тихо, что слышать его могли только Игэа и Сашиа.
   - О, сынок, - с безысходной тоской проговорила в тишине усыпальницы Тэлиай. - О, сынок! Твоя правда, и тебе стоять на этом месте по праву и по справедливости... но ведь ты - не карисутэ, сынок. Мы не можем принять хлеб и вино из рук того, кто не верит, что Тису повернул Ладью вспять.
   И она упала на колени и протянула руки к Сашиа. Гриаэ понял ее жест и закивал головой.
   - Вот сестра твоя, Сашиа, дева Всесветлого! Она поддержит руку Игэа, она поможет ему преломить хлеб и пустить чашу по кругу!
   - Да, пусть мкэн Сашиа встанет рядом с ли-Игэа! - сказал старший сын кузнеца. - О Сашиа, не откажи нам!
   Миоци молчал. Они втроем стояли перед этими людьми - бедными ремесленниками и бывшими рабами. Вся усыпальница была полна народа - отблески пламени плясали в священном танце по их лицам, встревоженным и полным надежды. Все молчаливо ждали ответа.
   - Да, я согласен, - сказал Игэа.
   - Да, я согласна, - сказала Сашиа. - Но ты, брат, останься с нами!
   - Не уходи, Аирэи, - сказал Игэа. - Не гоните его прочь! - обратился он ко всем собравшимся.
   На лице немого кузнеца появилась тень колебания. Но Тэлиай и Нээ взяли его за руки - и кузнец кивнул.
   - Пусть останется с нами Аирэи Ллоутиэ, племянник ло-Иэ, белогорца и странника, - сказал старший сын кузнеца.
   И Миоци - остался.
   Молча смотрел он, как его друг и сестра молились вместе со всеми над священным хлебом и вином, как возглашал Игэа и как отвечали ему собранные здесь, в усыпальнице, люди. Молча слушал он, как благодарили они Тису, повернувшего вспять Ладью. А потом он взял свой кувшин с ключевой водой и сделал глоток. Только когда увидел он, как рябой Баэ, подобострастно улыбаясь, схватил Игэа за руку и начал целовать, жрец Всесветлого с омерзением и тоской отвел глаза.
   - Иди, иди, Баэ, довольно, - ласково, но твердо сказал Игэа.
   - Я тоже пришел, ли-Игэа, я стараюсь, я с вами заодно! - лепетал Баэ.
   - Да, да, умница, хороший мальчик - иди же к друзьям, порезвись, мой милый, - ответил Игэа, и Баэ, жуя кусок лепешки отошел с довольной улыбкой.
   - Ты тоже думаешь про Огаэ? - вдруг спросил его Миоци.
   Игэа склонил голову в знак согласия. Миоци продолжал:
   - Огаэ не вернет мне даже Повернувший Ладью вспять.
   И снова сделал глоток ключевой воды.
  

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

ЖЕРЕБЕНОК ВЕЛИКОЙ СТЕПИ.

  
   Возвращение сына Лаоэй
   Раогай не спала. Она смотрела на звезды, откинув полог у входа в хижину. Свет луны падал на пол и стены, на огромный лук, висящий над сундуком.
   - Дева Всесветлого только тогда совершенна, когда она может взойти на Башню. Вся жизнь ее - уже не ее, но отдана Всесветлому. И в тот час, когда пришло ей время взойти на Башню, да придет к ней каждый и плачет перед ней, и она станет каждому сестрой и матерью, братом и отцом, и возьмет их печаль. Ибо жизнь в ней - уже не ее, но самого Всесветлого, и она шагает в его ладью добровольно, и в этом - тайна. Делает она то, что желает Всесветлый, и не может никак совершить, и непрестанно совершает. Ибо не как человек с человеком соединяется Всесветлый с девой, но открывает ей себя, как орел, покрывая ее крыльями, осеняя ее, сильный, и, совершенная, она живет жизнью не своей уже, а его. И умирает она, чтобы жить, и это - тайна. Кто шагнет в его ладью, кто познает тайну девы Всесветлого?
   Раогай остановилась, чтобы перевести дыхание. Этому гимну научила ее Лаоэй.
   "Дева Всесветлого тогда становится тем, что означает ее имя, когда отдает жизнь свою. Быть девой Всесветлого - не значит лишь сохранять безбрачие, но значит - быть всегда готовой умереть. И в этом - тайна дев Всесветлого, сильных, словно белогорцы, и еще более сильных, чем подвижники Белых гор. Ведь не мышцы и крепкий хребет дают силу Всесветлому. О нет! - ибо сам он дает силу деве, силу умереть с ним в вечерней ладье, когда, в великой печали, шагает он за край небес...".
   На тропинке, ведущей к хижине, раздались шаги. Раогай вздрогнула, но не испугалась. Она выпрямилась и отдернула полог.
   Перед ней, освещенный сиянием звезд, стоял молодой рыжеволосый степняк.
   - Ты дева Всесветлого? - спросил он на чистом аэольском.
   - Пока нет, - ответила Раогай. - Кто ты и откуда?
   - Я - Эна Цангэ с Нагорья Цветов, - ответил молодой человек.
   И молча вышла к нему на порог старица Лаоэй, и обняла его, и плакала, и ничего не говорила, а Раогай стояла рядом, держа в поводу буланого коня.
   - Я пришел забрать одежды отца, о мать! - проговорил Эна.
  
  
   Хлебная раздача
   У ворот храма Шу-эна толпились люди. Это были бедняки, ждущие чего-то.
   - Теперь не будет хлебных раздач, - говорил кто-то с угрюмой уверенностью. - Ли-шо-Миоци сняли, неужто фроуэрцы будут нам хлеб раздавать?
   Толпа печально гудела, но не расходилась. Стражники взирали на нее со своих постов у стен, но не гнали бедняков прочь.
   - Открывают! Открывают! - воскликнул хромой, опираясь на костыль и подпрыгивая на здоровой ноге, чтобы лучше видеть. Костылем он отдавил кому-то пальцы на ноге, началась брань и потасовка. Стража вмешалась, чтобы навести порядок, но никого не прогнала прочь.
   Тем временем ворота храма отворились - их называли "двери милости Всесветлого". На пороге храма стояли Игэа и Сашиа, окруженные свитой тиков-жрецов, облаченных в особые одеяния.
   - Зэндстиаг!- сказал Игэа по-фроуэрски. - Друзья! - повторил он по-аэольски, и никто не поморщился от его фроуэрского акцента. - Пусть никто из вас не тревожится - хлеб будет раздаваться, как и прежде.
   Толпа разразилась криками восторга и рукоплесканиями, и вскоре раздача началась. Тиики с непроницаемыми лицами, раздавали хлеб и овощи, сторого следя за порядком.
   Игэа и Сашиа не уходили, зорко глядя на каждого подходящего за своей долей хлеба. Они тихо переговаривались, порой Игэа подзывал тиика и велел ему дать какому-нибудь оборванному нищему плащ или рубаху. Бедняки кланялись Игэа издали, не дерзая приблизиться к нем и Сашиа.
   Вдруг взгляд Игэа остановился на нескольких людях, держащихся поодаль, у самой стены. Они кутались в свои лохмотья и не подходили к раздающим хлеб, ожидая, пока схлынет толпа, беспокойно поглядывая на опустошаемые корзины.
   - Кто это? - спросил Игэа у одного из тииков.
   - Это - бродяги-сэсимэ, - отвечал тиик. - Им велено ждать, пока все остальные не получат еду.
   Игэа и Сашиа спустились по ступеням и подошли к оборванцам у стены.
   - Зэндстиаг, гоэрто! - проговорил Игэа по-фроуэрски. - Друзья, здравствуйте!
   Нищие наперебой заговорили - зазвучала фроуэрская гортанная речь - и протянули к Игэа руки. Сашиа не сразу поняла, что это - обрубленные культи, без кистей и предплечий. Все нищие были жестоко изувечены - судя по шрамам, уже давно.
   - Отчего вы не подходите? - спросил Игэа. - Раздача - для всех.
   - Мы - сэсимэ, и к тому же фроуэрцы, о господин! - ответил один из них, ровестник Игэа, но выглядевший старше, изможденный тяготами и лишениями бродячей жизни.
   - Хлеб - для всех, - повторил Игэа. - Впрочем, - задумался он, - вам будет сложно взять его. Тиики! - приказал он. - Отведите этих нищих ко мне домой, о них позаботятся Тэлиай и Нээ.
   Тиики удивленно посмотрели на советника наследника Игъаара, но поклонился в знак повиновения.
   Корзины раздачи уже опустели, и довольная толпа начала расходится.
   - Пойдем и мы, Сашиа, - улыбнулся девушке Игэа.
   Им подали носилки. Рабы поклонились, опуская паланкин на землю. Сашиа быстро скрылась за расшитым пологом, а Игэа еще отдавал какие-то приказания внимающим ему тиикам, как вдруг что-то просвистело в воздухе, Игэа громко вскрикнул. Сашиа выскочила из носилок.
   - О, Игэа! - вскричала она, бросаясь к нему. Лицо фроуэрца было залито кровью, он нелепо прижимал левую ладонь к правой щеке.
   - Не бойся, дитя мое, - быстро сказал он. - Просто камень упал с крыши и задел меня. А любая царапина на лице всегда сильно кровоточит, ты же знаешь.
   Она приложила к лицу Игэа свой белый шарф, и тот стал быстро пропитываться алой кровью. Фроуэрец ободряюще улыбнулся испуганной Сашиа:
   - Ну, что? Едем домой? Довольно приключений на сегодня, дитя мое.
   Они сели в носилки, но Сашиа успела заметить, как тиики тащат к ним какого-то подростка, ровесника Раогаэ.
   - Это он бросил в ло-Игэа камнем! - сказал тиик - тот, с которым Игэа разговаривал о сэсимэ. - В тюрьму его?
   - Нет, - ответил твердо Игэа. - Ко мне в имение.
   Юноша, смерив фроуэрца ненавидящим взглядом, плюнул в песок. Тиик наотмашь ударил его по лицу.
   - Не сметь его бить! - воскликнул Игэа и повторил: - Ко мне в имение.
   ...Тэлиай ахнула и всплеснула руками, увидев Игэа - с окровавленным лицом, прижимающего к щеке уже насквозь промокший от крови шарф Сашиа.
   - Это ничего не значащая царапина, - протестовал он, пока Тэлиай и Сашиа почти силком тащили его в дом. - Мне надо поговорить с сэсимэ и этим мальчишкой, Сашиа! У меня мало времени!
   - Игэа, не будь упрямцем! - говорила Тэлиай. - Тебе надо и умыться, и переодеться. Ты весь в крови - страх-то какой.
   Потом Сашиа промывала глубокую, кровоточащую ссадину, тянущуюся от щеки до виска, а Игэа морщился и говорил, что уже довольно.
   - Нет, Игэа! - отвечала Сашиа. - Наберись же терпения, наконец!
   - Этого мальчика накормили? - спросил Игэа. - Пусть ему не причиняют никакого зла, слышите?
   - Да уж, причинишь ему зло! - проворчал Нээ. - Чуть мне палец не откусил, волчонок!
   Сашиа, закончив обрабатывать щеку Игэа, занялась пальцем Нээ.
   - Ох, спасибо, милая госпожа! - сказал вольноотпущенник.
   - Мкэ Игэа, родные этого юноши пришли, стоят на коленях у ворот, умоляют о пощаде, - сказал раб-привратник, входя.
   - Впусти их, пусть сядут под деревом. И приведи сюда мальчика.
   Приведенный юноша озирался по сторонам и был похож на молодого дикого зверя, которого обхитрили и загнали в клетку. Он окинул гордым взглядом комнату - золотые светильники на дорогих коврах, расшитые подушки и курильницы тонкой работы, столик из дерева луниэ, на котором Сашиа разложила лекарства для перевязки своего друга. Потом юноша гордо скрестил руки на груди.
   - Здравствуй, - сказал Игэа. - Как твое имя?
   - Я - Эарэа Зоа, - ответил с вызовом юный аэолец. - Это древнее аэольское имя и древний благородный аэольский род!
   - Я знаю это, - ответил Игэа.
   Юноша из рода Зоа перевел независимый взгляд с Игэа на Сашиа. Девушка приветливо улыбнулась ему.
   - Тебя накормили, Эарэа? - спросил Игэа.
   - Да, мне предлагали еду, но я не собираюсь ничего вкушать до самой смерти! С набитым брюхом умирают только фроуэрцы!
   - Да как ты смеешь! - взвился Нээ.
   - Вы, фроуэрцы, грабите мой народ, а потом раздаете хлеб беднякам! - в запале выкрикнул Эарэа.
   - Раз так, то зачем ты швыряешь камни? Нет сил натянуть лук и пустить стрелу? - спросил Игэа.
   Эарэа немного растерялся, но продолжал:
   - Я не боюсь казни, Игэа! Прикажи посадить меня на кол, замуровать в стену!
   - Дурачок, - вздохнул Игэа. - Твои сестры и мать плачут на улице... Если ты такой смелый, отчего не ушел к Зарэо?
   - Он не взял меня, потому что у меня нет коня! Мы бедны, потому что вы, фроуэрцы, отняли у нас все! - глубоко вдохнув, выпалил Эарэа. - Вы ограбили нас!
   - Что ж, только справедливо будет, если фроуэрец отдаст тебе часть награбленного... Дайте ему коня, а матери и сестрам - двадцать монет. И пусть их всех накормят, наконец!
   Эарэа, окончательно растерянный и испуганный, смотрел на Игэа, не сводя взгляда. Фроуэрец подошел к нему и положил левую руку ему на плечо.
   - Камни из пращи кидают только уличные мальчишки. Зарэо научит тебя стрелять из лука. А конь будет подарком от меня.
  
   Недобрая весть
   Поздно вечером Сашиа вошла в зал для молитвы. Аирэи там не было. Игэа один сидел на пятках перед огнем, закрыв ладонью лицо.
   - Тебе тяжело, Игэа? - спросила Сашиа, опускаясь рядом с ним и тоже по-степняцки садясь на пятки. - Ты устал, и голова болит после удара?
   Сашиа смолкла. Она не называла имен Аэй, Лэлы и Огаэ, и он никогда не называл имя Каэрэ.
   - Ты видела тех сэсимэ, дитя мое? - спросил он, убирая руку от своего лица.
   - Да, брат мой, - сказала она, поняв, что она, неожиданно для себя, назвала его братом.
   - О, сестра моя! - тихо и обрадовано ответил он. - Сестра моя и друг мой! Как Анай и Фар-ианн... - тут он что-то сказал по-фроуэрски, и Сашиа поняла, что это - отрывок из гимна. - Сестра моя, друг мой... рэзграэдзэ га зэнсти... видишь, какой наш язык... он сложен для вас...
   - Я плохо знаю его, - ответила Сашиа. - "Зэнсти" - это "друг"?
   - Да! Как ты смешно произносишь фроуэрские слова, милое дитя... так мягко... - он погладил ее по волосам и произнес: - Зэнсти. "З" произносится почти как "д".
   - Ты долго разговаривал с этими сэсимэ, Игэа... рэзграэдзи! - она назвала его братом по-фроуэрски. Он улыбнулся и обнял ее.
   - Я верно произнесла? - спросила Сашиа.
   - Верно, верно - родная моя, милая Сашиа... Эти сэсимэ - мои ровесники. Они были еще в отроческом возрасте подвернуты тому же наказанию, что и я - за то, что в их у кого-то в их семьях нашли книги карисутэ и речения Эннаэ Гаэ. Но мой отец был богат и влиятелен - а их отцы бедны. Поэтому мне просто ввели яд, и рука перестала действовать, а им руки - отрубили...
   Игэа смолк.
   - И я еще пенял на судьбу! - вырвалось у него. - Глупец...
   Сашиа нежно поцеловала пальцы его правой руки.
   За их спинами раздались шаги.
   - Аирэи? Проходи! - сказал Игэа, но обернувшись, смолк на полуслове.
   Перед ними стоял начальник сокунов в совпровождении воинов.
   - Ли-шо-Нилшоцэа желает сообщить вам, о ли-шо-Игэа, советник отрасли правителя Фроуэро, благородного Игъаара, что из горячего желания рассеять печаль, тяготящую сердце наследника, в Тэ-ане будут проведены состязания по верховой езде. Знатнейшие жители выставили своих коней и всадников.
   - Хорошо, - кивнул Игэа. - Это все, что ли-шо-Нилшоцэа велел передать мне? Благодарю вас. Вы можете идти.
   - Нет, это не все, - продолжил сокун, плотоядно глядя на Сашиа, поспешно набросившую покрывало. - По обычаю, наградой победителю становится рука знатной аэолки. Иокамм справедливо решил, что знатнее воспитанницы советника благородной отрасли, наследника Игъаара, не найти.
   - Что... что? - переспросил сначала шепотом, потом - переходя на крик, Игэа.
   - Готовься к свадьбе, Сашиа, - подмигнул сокун девушке.
   - Вон отсюда, - резко сказал Игэа, прижимая к себе Сашиа.
   Сокун пожал плечами, и, бросив на столик из священного дерева луниэ запечатанный указ, обвязанный алой и черной лентой, вышел.
   Всадник.
   ...И на рассвете Сашиа вошла в украшенный цветами шатер - и лицо ее скрывало синее покрывало, и ни одного украшения не было на сестре жреца Всесветлого.
   Она вошла молча, отстраняя жестом рабынь, с поклоном подающих ей подносы с напитками, сластями и драгоценностями. Войдя в середину шатра она расстелила на земле белое полотно, скинула свои сандалии и встала на него босыми ногами.
   Сашиа расправила свое покрывало, и оно стало похоже на два крыла новорожденной бабочки, только что вышедшей из кокона. На сестре жреца Всесветлого была простая белая рубаха до пят - и ни единой золотой цепочки, ни ожерелья из драгоценных камней, ни единого колечка, ни серег в мочках ушей.
   Она воздела руки и долго молчала, взирая через открытый полог шатра на горизонт, над которым уже сиял край солнечного диска.
   Она знала - сейчас из Тэ-ана тронулось в путь священное шествие. Она закрыла глаза и увидела высокого человека в длинной белой рубахе - такой же, как и на ней, без вышивки, - в простых сандалиях и льняной жреческой повязке на обритой голове. Он шел во главе процессии, опираясь на посох - лицом к восходящему солнцу. За ним рядами по четыре и пять шли младшие жрецы-тиики, облаченные в светлую одежду. Они вели в поводу коней и несли священные медные зеркала Всесветлого - медь ослепительно сияла в солнечных лучах, скрывая процессию от досужих глаз.
   За тииками, ведущими жертвенных коней, шли жрецы Уурта. Факелы в их руках казались при свете дня темными головешками.
   Шествие совершалось в полном молчании. Не слышалось ни звука трещоток, ни пения гимнов, ни ликующих или горестных возгласов.
   Это было великое священное шествие к водопаду Аир. Там, принеся в жертву жеребенка, оторванного от вымени матери, великий жрец Всесветлого совершит соединение алтаря Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта Темноогненного. Тридцать коней будут закланы тиками, и обагренный их кровью камень должен будет принесен и замурован великим жрецом в подножие алтаря, на котором впервые задымится черный ладан, и будет так и гореть шесть дней и ночей.
   "Я уже не увижу этого, - с невольной радостью подумала девушка, - ведь они все равно зажгут темный огонь - неважно, что брат откажется принести жеребенка в жертву - но я уже не увижу этого".
   Она вздохнула и открыла глаза, ощутив, как острое лезвие кольнуло ее грудь - рядом с тем тайным знаком, который оставил ей Каэрэ.
   - Дайте мне воды, - устало сказала она рабыням и села на циновку перед разостланным белым полотном.
   - Не желает ли мкэн вкусить пищи? - осторожно спросила одна из рабынь.
   Сашиа покачала головой.
   - Нет. Дайте мне флейту.
   В день, когда о Нем забыли,
   И не думали искать,
   Он явился, как Табунщик -
   Жеребят своих собрать.
   Лук напряг Он разноцветный,
   Повернул ладью Он вспять.
   Кто сумел Его увидеть,
   Тот не сможет потерять.
   Усмирить сумеет воды
   Повернувший вспять ладью -
   О, светла Его дорога!
   О, светла стезя Его!
  
   Она убрала флейту от губ и открыла глаза. Рабынь не было, рядом с ней сидела Тэлиай.
   - Я прогнала этих глупых девчонок, - сердито сказала она.
   - Спасибо, - искренне ответила Сашиа.
   - Где тот нож, который дал тебе Аирэи? - строго спросила Тэлиай.
   - Здесь, - девушка указала на плетеный шнурок, обвивавший ее шею. - Под моей рубахой, на груди. Он маленький и острый. Я думаю, я справлюсь.
   - Отдай его мне! - потребовала Тэлиай.
   - Нет, мамушка Тэла, - сурово отвечала Сашиа. - Не отдам.
   - Я не позволю тебе убить себя, дитя мое! - прошептала Тэлиай.
   - Что же ты мне предлагаешь вместо этого? - усмехнулась Сашиа.
   - О небо! Как ты похожа на брата! - в каком-то сверхъестественном ужасе прижала ладони к лицу Тэлиай, словно впервые увидев перед собой в чертах дочери Ии - черты сына Раалиэ.
   Сашиа более ничего не говорила - Тэлиай тоже молчала, беззвучно глотая слезы.
   - Где ли-Игэа? - наконец, спросила Сашиа, снова протягивая руку к фляге с водой.
   - Он рядом с Игъааром, на главной трибуне. Оба бледны, как твое белогорское полотно. Бедный мальчик Игъаар! Он только теперь понял, что для его отца более значит слово Нилшоцэа, чем слово родного сына.
   - Игъаар еще почти отрок, - печально кивнула Сашиа и добавила: - Брат уже, наверное, дошел, до священной рощи и разрушенного селения карисутэ, где бежит речка с красной водой... Выйди же из шатра и скажи мне, что ты видишь еще, мамушка Тэла?
   - Наездников вижу, дитя мое... одни ууртовцы... от Всесветлого никто не вышел...
   - Значит, и тебе теперь должно стать понятно, что скачки выиграет Нилшоцэа, - заметила Сашиа. - А ты отговариваешь меня воспользоваться ножом.
   - Аирэи отдал тебе свой нож? - спросила Тэлиай.
   - Нет, что ты! - устало улыбнулась Сашиа. - Его нож - мне не по руке. Он огромный и тяжелый. Брат взял его с собой. У меня другой нож, маленький. Им режут жертвенный ладан.
   И она сильно сжала на своей груди его рукоятку - через рубаху.
   ...Игъаар и Игэа, одетые в пышные, праздничные одежды, восседали на украшенных гирляндами осенних цветов почетных зрительских местах на ристалище.
   - О, Игэа, - проговорил фроуэрский царевич. - Что-то страшное творится в этом мире.
   - О, Игъаар, - мягко ответил наследнику его старший друг, отводя покрасневшие глаза, - о, Игъаар! Это не вчера началось...
   - Я не смог отменить эти скачки, Игэа, - тихо сказал Игъаар. - Это приказ отца... и происки Нилшоцэа. Я хотел выставить своих наездников, но отец запретил мне.
   - Я знаю, что ты страдаешь, мой мальчик. Но обстоятельства выше нас. Нилшоцэа хочет забрать Сашиа себе, - ответил Игэа. - И особенно он рад тому, что Аирэи ушел к водопаду, зная о том, что ожидает его сестру.
   - Отчего Нилшоцэа так ненавидит вас - и тебя, и ли-шо-Миоци?
   - Не знаю... - ответил советник царевича. - Думаю, он и сам не знает.
   - Ты веришь в сынов Запада? - прошептал Игъаар.
   - Нет, - твердо ответил Игэа.
   - Я тоже не верил, но с тех пор, как отец стал уединяться в священных пещерах и молиться, припав к земле, он очень изменился... мне кажется, чья-то злая воля управляет его разумом... он отослал меня в Тэ-ан под присмотр Нилшоцэа... запретил воеводе Гарриону, благородному и честному человеку, моему старшему другу, следовать за мной, потом откуда-то взялась игла с ядом Уурта... я, право, думал, что отец велит мне вернуться, чтобы обнять меня после чудесного спасения, но его письма холодны и сухи, и половина их - о том, что я должен учиться всему у Нилшоцэа... Он также порицает меня за использование кольца, и желает, чтобы я отдал его Нилшоцэа, - Игъаар прерывисто вздохнул и едва слышно добавил: - но я никогда не сделаю этого. И письмо это я сжег.
   - Ты поступил правильно, - кивнул Игэа.
   - Посмотри, Игэа, сколько всадников! Три... пять... семь... одиннадцать! Все - одетые в черное с красным, бросают ладан на алтарь... Черный ладан!
   - Да, Игъаар...
   Всадники один за другим подходили к жертвеннику и брали ладан из корзины и бросали его на угли.
   - Я иду во имя Темноогненного, - говорил каждый из них.
   Народ, оттесняемый стражниками, волновался - каждому хотелось увидеть редкое зрелище.
   Корзина с белым ладаном была полна до краев - никто не коснулся ее.
   Всадники выстроились в ряд, готовые по знаку Нилшоцэа хлестнуть своих коней и помчаться наперегонки в борьбе за руку сестры ли-шо-Миоци. Но Нилшоцэа о чем-то разговаривал с начальником сокунов, давая ему последние указания. Никто не понял, никто не заметил, как рядом с корзиной белого ладана появился всадник-степняк.
   Не сходя на землю с буланого коня, он перегнулся с седла, подхватил корзину с белым ладаном и при восхищенном шуме толпы перевернул ее, высыпая уголь на угли жертвенника. Что он воскликнул при этом - никто не услышал, потому что ударил гонг, и всадники сорвались с мест.
   Скачки начались.
   Игэа вцепился в ручки кресла, и привстал, глядя вниз, на всадника, как человек, не верящий своим глазам.
   - Что, что случилось, Игэа? - напрасно дергал его за рукав юный Игъаар. - Ты расслышал, что сказал этот человек? Он идет во имя Всесветлого? Во имя Гаррэон-ну Оживителя? Во имя Фар-ианна Пробужденного?
   - Он - из степи, - проговорил Игэа.
   - Он идет во имя Великого Табунщика? - задыхаясь от волнения, проговорил царевич.
   - Не знаю, - ответил Игэа. - Вряд ли...
   Но один из рабов царевича подбежал к нему и, склонившись, прошептал что-то в ухо Игъаара.
   Лицо юноши просветлело.
   - Да, о Игэа! Этот человек идет по слову Великого Табунщика! Да благословит Великий Табунщик его и его буланого коня со звездой во лбу!
   Игэа быстро начертил несколько слов на вощеной дощечке, и, подозвав Нээ, отдал ему письмо. Тот со всех ног побежал к шатру.
   Конь под степняком уже опередил всех прочих коней, и мчался, словно ветер, а люди кричали и рукоплескали от радости.
   - Всесветлый да просветит нас! - раздавалось в толпе ликующее. - Всесветлый да просветит нас!
   Грива коня развевалась от стремительного бега, ноздри раздувались от жаркого дыхания. Всадник поражал своим мастерством видавших видов старых наездников, пришедших посмотреть на состязания. "Степняки умеют ездить верхом!" - с завистью вздыхали они.
   Шум толпы перерастал в гул, словно все собрались не за городской стеной Тэ-ана, а у водопада Аир.
   Столп светлого дыма все еще поднимался от жертвенника, когда буланый конь со звездой во лбу и его всадник достигли цели.
   ...
   - Состязание закончилось, матушка Тэла? - произнесла Сашиа, открывая глаза.
   - Да, дитя мое! Но послушай меня - не делай себе ничего дурного! - кинулась Тэлиай на колени перед своей воспитанницей. - Посмотри - вот Нээ прибежал и принес письмо от Игэа!
   - Игэа хочет меня ободрить, - грустно сказала Сашиа. - Бедный, милый Игэа!
   - Что он написал? - с надеждой спросила Тэлиай.
   - "Есть надежда", - проговорила Сашиа, пожимая плечами.
   - Видишь? Видишь? - заговорила Тэлиай. - Может быть, придет большая вода, и мы с тобой на лодке уплывем от врагов...
   - На лодке? - непонимающе спросила Сашиа.
   - Многие хранят лодки на чердаках. Найдется лодка и для нас... Придет этот день избавления - может быть, Игэа слышит рокот воды под землей?
   - Ах, мамушка Тэла, - произнесла Сашиа. - Ты почти обезумела от горя...
   - Нет, дитя мое. Я верю, что Табунщик приведет с собой большие воды. А Игэа, может быть, уже что-то знает..
   - Он все время мне говорил, чтобы я не теряла надежды, - сказала Сашиа почти равнодушно и через рубаху правой рукой сжала рукоятку ножа - а левой отстранила Тэлиай.
   И тогда кто-то снаружи сорвал полог. И солнечный свет залил шатер. И Сашиа замерла, не в силах отвести глаз от сияния, в котором проступал человеческий силуэт.
   Это длилось доли секунды - а потом они бросились навстречу друг другу.
   - Ты узнала, узнала меня, моя Сашиа? - шептал Каэрэ.
   - Да! - смеясь от счастья, отвечала она.
   - Я победил имененм Великого Табунщика, Сашиа!
   А она смеялась и целовала его - глаза, в заросшие мягкой щетиной щеки, и он целовал ее.
   А снаружи, недалеко от входа в шатер, Игэа и Игъаар и их рабы загораживали дорогу Нилшоцэа и его сокунам.
   - Да, ли-шо-Нилшоцэа, - говорил Игъаар спокойно и нарочито развязно, - это мой всадник. Но я полагаю, что это зрелище было устроено именно для того, чтобы меня развлечь? Не так ли?
   - О, только лишь для этого, благородная отрасль Фроуэро! - цедил сквозь зубы Нилшоцэа, косясь на Игэа.
   - Спасибо тебе за хлопоты, о достойный жрец Темноогненного! - отвечал простодушно Игъаар. - И мой всадник победил - ведь так и должно было быть, не так ли?
   И Нилшоцэа, кусая губы, повернулся к ним спиной, а сокуны услышали, как он сказал по-аэольски: "О, как коварны вы, проклятые фроуэрцы!"
   А Сашиа говорила Каэрэ:
   - Беги! Они сейчас схватят тебя и казнят.
   - Но я ради этого и пришел, - отвечал он. - Я не уйду.
   - Нет, Каэрэ, - отвечала она, - беги прочь и скройся! Твой буланый конь унесет тебя в степь быстрее ветра! Скройся! Мой брат ушел на гибель - не погибай же ты!
   - Миоци... ушел на гибель? - переспросил Каэрэ.
   - Аирэи... да... Он убъет себя вместо того, чтобы принести жеребенка в жертву Уурту.
   Вдруг девушку осенила счастливая догадка:
   - Ради меня - догони его и скажи, что Темноогненный не победил на скачках, и что я по-прежнему свободна. Пусть он умрет, зная об этом.
   - А ты, Сашиа? - спросил Каэрэ, не отпуская ее руки.
   - У меня теперь есть время для того, чтобы дать обет Башни, - ответила Сашиа и поцеловала его в последний раз.
   И когда Игэа и Игъаар вошли в шатер, а за ними вошли рабы, Сашиа одна стояла на белом полотне, воздев руки вверх.
   - О, дева Всесветлого, - проговорил царевич. - Мой всадник победил на состязаниях - и я прошу тебя принять эти цветы, - с этими словами к ногам девушки поставили три корзины, наполненные белыми розами. Она смущенно и встревожено отступила, но Игэа ободряющее улыбнулся ей.
   -Твой опекун и названный брат будет рад снова отвести тебя в ваш дом, о Сашиа, - сказал царевич.
  
   Жрец Всесветлого, Миоци
   ...Он шел среди коней - в длинной белой рубахе без единой вышивки, в белой льняной рубахе жреца Всесветлого. Кони - рыжие, пегие, буланые, гнедые - были вокруг, стреноженные, и каждого за поводья держал сокун. Позади всех шла игреневая кобылица с белым жеребенком. Он то весело прыгал вокруг матери, то припадал к ее вымени. Кобылица печально и пристально смотрела на жреца Всесветлого, и блики его белой рубахи отражались в ее широких от печали и боли зрачках.
   За спиной жреца Всесветлого было четверо вооруженных сокунов, в руках же Миоци не было оружия. Он шел среди коней, ступая на мягкую траву и слушая далекий шум водопада Аир.
   Наконец, шествие остановилось.
   - Надо поесть, - сказал старший сокун. - Мы проголодались.
   И сокуны стали есть холодное мясо, завернутое в лепешки, и пить черное, пенистое пиво из фляг.
   Миоци снял с пояса свою, полную родниковой воды, флягу и отпил из нее. Потом он расстелил на земле белое полотно и опустился перед ним на колени.
   - Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает, - заговорил он нараспев, закрыв глаза. - Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого - если один неверен, то другой из них верен.
   Миоци открыл глаза.
   Перед ним стоял степняк.
   Миоци вскрикнул и вскочил на ноги - он узнал его.
   - Благослови, о служитель Всесветлого! - проговорил степняк, печально улыбаясь.
   - Ты - сын Запада, Каэрэ? - одними губами спросил Миоци.
   - Нет, - ответил тот. - Благослови.
   - Всесветлый да просветит нас, - произнес медленно Миоци, и Каэрэ, склоняясь к его руке, проговорил еле слышно:
   - Сашиа свободна. Уурт проиграл Великому Табунщику на скачках. А я ухожу навсегда. Прощай же, Миоци.
   И Миоци двумя руками коснулся его плечей, благословляя, а потом, в неожиданном порыве, прижал к груди, ничего не говоря. И степняк тоже обнял его в ответ.
   ...Сокуны не видели, как ушел странный степняк, и не видели, как стреноженные кони печально смотрели в сторону дальней рощи, где тот оставил своего вольного буланого коня со зездой во лбу.
   А Каэрэ пришел в рощу и обнял своего буланого коня за шею, уткнувшись лицом в его гриву.
   - Я отпущу тебя, - шептал он. - Я приведу тебя к хижине Лаоэй и отпущу. Только не попадайся сокунам. А мне надо идти. Может быть, в потоке вод я встречу дельфина... мне пора вернуться...
  
   "Всесветлый отпускает коней на пастбища!"
   Миоци стоял у водопада Аир. Вода низвергалась в бездну у его ног, а впереди среди громад непрестанно обрушивающейся вниз воды сияла вечная радуга.
   - Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает... Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого - если один неверен, то другой из них верен, - нараспев говорил белогорец снова и снова.
   - Миоци! - голос с призвуком металла раздался за его спиной.
   Жрец Всесветлого обернулся. Перед ним стоял Нилшоцэа - в черной рубахе с темно-красной каймой.
   - О, жрец Всесветлого, - произнес Нилшоцэа первую фразу соединения алтарей. - Для чего пришел ты к этим водам?
   - Чтобы на священном месте совершить священное дело, - ответил Миоци.
   - Ты взойдешь на веревочный мост?
   - Да, я взойду на веревочный мост.
   В глазах жреца Уурта Темноогненного было нескрываемое ликование.
   - Ты принесешь жертву - великую и достойную для достойных и великих?
   - Да, я принесу жертву - великую и достойную для достойных и великих.
   - Скажи слово твое к рабам твоим, - сказал Нилшоцэа, отступая на шаг.
   Миоци окинул долгим взглядом стреноженных коней - рядом с каждым из них был сокун, держащий наготове огромный и острый жертвенный нож. По слову жреца они вонзят их в горло каждому из благородных животных.
   - Всесветлый совершает дело свое! - вскричал Миоци - и сокуны сжали в руках мечи.
   - Всесветлый отпускает коней на пастбища! - возвысив голос так, что его услышали у священной рощи, возгласил жрец Всесветлого.
   Сокуны замерли от неожиданности.
   Лицо Нилшоцэа скривилось.
   Там, внизу, стояли люди, пришедшие вместе со священной процессией из Тэ-ана, они ждали, что Миоци скажет: "Всесветлый берет этих коней себе!"
   - Отпускает на свободу, да, Миоци? - в упор глядя на белогорца, переспросил Нилшоцэа.
   - Да - Всесветлый отпускает коней на свободу! - возвышая голос, пропел Миоци. - Они будут жить! Перережьте им путы - и пусть они бегут на пастбища - во славу Всесветлого, хваля его благость.
   Миоци стоял спиной к бурлящему водопаду.
   - С чем ты пойдешь на веревочный мост, о жрец? - задал Нилшоцэа, кусая губы, следующий по ритуалу вопрос.
   - Один я взойду на веревочный мост - во имя Всесветлого, - отвечал Миоци. - Если один из них неверен, то другой верен.
   - Глупец, - процедил Нилшоцэа, и этих слов не было в ритуале.
   - Ты думал, я поступлю иначе, Нилшоцэа? - усмехнулся Миоци.
   - Да, думал, что мы породнимся через твою сестру. Мне не хотелось бы твоей гибели, Аирэи Ллоутиэ.
   - Вот как? - усмехнулся жрец Всесветлого.
   - Теперь, перед смертью, ответь мне - что ты делал в печи Уурта? Среди угольев нашли твою флягу и нож.
   Миоци молча отпил из фляги.
   Потом он сказал:
   - Мой нож и моя фляга - всегда на моем поясе из белогорской веревки, Нилшоцэа. Это ты променял пояс белогорца на темный огонь, и речь белогорцев - на речь народа болот.
   - Я всего лишь говорю по-фроуэрски, а ты водишь с фроуэрцами дружбу. С самыми что ни на есть жалкими фроуэрцами! И тебе не страшно оставлять сестру в руках изуверов-карисутэ? Клянусь, что я доберусь до Игэа Игэ и уничтожу его. Но твоей сестре я оставлю выбор.
   - Уурт проиграл скачки Табунщику, - заметил Миоци.
   - Ну, это пустая случайность, - хохотнул нервно его собеседник. - Будут, будут еще скачки. И не одни. А ты - ты веришь в Табунщика?
   - Я верю и знаю, что белогорская доблесть не умрет с моей смертью, - ответил Миоци.
   - Когда тебя не будет рядом с Сашиа, о белогорец, - язвительно проговорил Нилшоцэа, - то твоя сестра может сделать иной выбор...
   - Мы слишком долго болтаем, а народ ждет продолжения ритуала! - перебил его Миоци. - Ты забыл, что тебе положено сказать? Так слушай, я тебе напомню: "Что повелишь мне, о жрец Всесветлого?"
   - Что повелишь мне, о жрец Всесветлого? - кусая губы до крови, произнес жрец Темноогненного.
   - Ризу мою мне подайте, одежду мою принесите мне - облекусь в нее, оденусь в нее, взойду на веревочный мост! - возгласил Миоци.
   Пять младших жрецов-тииков Всесветлого уже несли золотую кольчугу, а остальные перерезали конские путы. В наступившей тишине зазвучало далекое пение - это жители Тэ-ана, пришедшие к водопаду, пели древний гимн:
   - О, восстань!
  
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
  
   - О, восстань!
  
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
  
   - О, восстань!
  
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
  
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
  
   - О, восстань!
  
   В видении Твоем забывает себя сердце -
  
   - О, восстань!
  
   - Пусть они замолкнут! - процедил Нилшоцэа.
   - Это невозможно, - проговорил в растерянности начальник сокунов. - В священном месте нельзя убивать. Но, о блистательный Нилшоцэа, мои люди запомнят зачинщиков - и при возвращении в Тэ-ан они будут казнены!
   - Глупец, - бросил Нилшоцэа.
   А Миоци снял с себя пояс из белогорской веревки, и отдал одному из тииков его, а также нож и флягу.
   Младшие жрецы Всесветлого занесли священные топоры на стволы священных деревьев луниэ - первое, второе и третье дерево, поникнув кронами, низверглись в водопад Аир.
   Четверо жрецов Всесветлого с трудом поднесли Миоци золотую, сияющую ризу. Он воздел руки вверх, и они стали облачать его. Золото вспыхивало в лучах полуденного солнца, пока они наглухо закрывали все двадцать четыре застежки. Без посторонней помощи эту ризу снять было невозможно.
   Нилшоцэа смотрел на Миоци, закусив свои узкие губы. А тот, медленно выпрямившись, от плеч до пят покрытый струящимся золотом, возгласил:
   - Подайте мне мой пояс, нож и флягу.
   И ему подали.
   - Я восхожу к Всесветлому на веревочный мост священный - принести жертву свою, - сказал он, опоясавшись. - Пусть те, кто почитает Уурта, идут за мной.
   Стоявшие рядом с Нилшоцэа воеводы заколебались.
   - Пойдем же со мной! - повторил жрец Всесветлого. - Кто примет участие в жертве жреца Всесветлого, тот обретет великую силу. Что же вы стоите?
   - Пусть первым идет Гаррион, - заговорили воеводы. - Заодно и докажет свою верность темному огню. В его роду все почитали только Пробужденного и Оживителя.
   - Гарриона нет, он еще в пути, - отвечали им другие.
   Ууртовцы колебались, переговариваясь между собой. Миоци тем временем сделал шаг к веревочному мосту, потом другой, третий. Он шел с трудом, ноги его погружались по лодыжку во влажную землю.
   - Где же наследник Игъаар? - внезапно обеспокоенно спросил Нилшоцэа у пятерых своих телохранителей. - Надо найти Игъаара! - с этими словами он быстро ушел куда-то, а Миоци и воеводы остались у веревочного моста над бездной.
   - Он идет приносить жертву? - спросил кто-то.
   - Он заколет себя, - пояснил его товарищ. - Сейчас был священный диалог, и Миоци отказался проливать конскую кровь и соединять алтари.
   - Ну, ради жертвенного самоубийства последнего великого жреца Всесветлого я не побоюсь взойти на мост! - хохотнул кто-то.
   - А кого это там, вдалеке принесли на носилках?
   - Это парализованный ли-Оэо. А хранитель Башни умер ночью, как говорят, от разрыва сердца.
   - Что ж, пусть говорят, - усмехнулся один из воевод. - А где Игаон? Он был лучшим другом Миоци.
   - Вон он - рядом с носилками... Сестра Миоци подле него, в синем покрывале... что за красавица, говорят! Нилшоцэа имеет на нее виды.
   - Взойдите, о люди, за мной, на священный веревочный мост! - произнес Миоци, тяжело ступая под своей сияющей золотой ношей.
   - Пойдем же, - сказал один фроуэрец другому.
  
   Прыжок Миоци
   Каэрэ, прижавшись своей головой к голове коня, слышал, как с тихим шумом шевелятся ноздри буланого. Раздвинув густой кустарник, он смотрел на водопад, над которым, под радугой, был протянут священный веревочный мост.
   На веревочный мост ступил человек в золотой ризе - драгоценный метал сиял в полуденном солнце и высокая фигура жреца светилась, подобно раскаленной в плавильной печи.
   Медленно и тяжело шел белогорец Миоци, жрец и служитель Всесветлого, по веревочному мосту, раскинув руки в стороны и держась за протянутые вдоль моста веревочные перила.
   Он дошел до середины мост и остановился там - на маленьком, всего в один шаг, выступе скалы, чье основание уходило вниз, в рокочущие, непрестанно низвергающиеся в бездны воды.
   Миоци встал к Каэрэ спиной, и тот вздохнул с печалью, и погладил гриву коня - а тем временем на веревочный мост стали всходить воеводы. Они крепко, судорожно сжимали веревки-перила. Некоторые из них останавливались, ни в силах смотреть ни вперед, ни вниз, ни вверх, но, подстегиваемые честолюбием и криками товарищей, шедших позади, делали все новые и новые шаги, приближающие их к жертвенной скале посреди водопада.
   Они не видели радуги над собой - той, что видел Каэрэ из своего укрытия. Но радуга сияла над Миоци, и он, в своем, раскаленном, как солнечный диск, золотом облачении, был невыносим для глаз. Полуослепший от сияния, Каэрэ вытирал слезы, текущие по его щекам, но смотрел и смотрел...
   На противоположном краю бездны, там, куда уходил дальний конец радуги, появился всадник. На нем была одежда степняка - но не походная, как у Каэрэ, а праздничная одежда предводителя степняков. Поверх белой рубахи таинственного степняка были накинуты шкуры медведя и льва. На плечах молодого всадника-вождя был алый шерстяной плащ, отороченный орлиными перьями, с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Крепкий пояс из воловьей кожи был затянут на его бедрах, а волосы молодого вождя, густые и золотистые, рассыпались по широким плечам из-под венца с разноцветными каменьями. На груди его блестел золотой амулет Его белый конь тоже был украшен - отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было, только ковер.
   Откуда он взялся, это человек, и зачем он пришел?
   Всадник спешился, обнял одной рукой коня, а другую руку протянул вперед, и Каэрэ вздрогнул, пораженный мыслью, что видит самого себя - словно дальний, волшебный мираж. Но нет - всадник в разноцветной праздничной одежде вовсе не был отражением устало и печального странника Каэрэ, скрывающегося от чужих глаз в кустах над пропастью на другой стороне.
   И Миоци поднял голову - и увидел молодого вождя, а тот повторял и повторял свой странный жест. Он отводил правую руку, потом касался ею своего левого плеча. Потом он воздел руки вверх и так застыл.
   Миоци тоже замер. Вдруг он слегка покачнулся - но устоял, раскинув руки в стороны. Каэрэ вдруг остро осознал, насколько изможден жрец Всесветлого - изможден постом, бессонными ночами и тяжкими думами.
   Он, уходящий на смерть, стоял теперь одиноко над ревущей бездной в тяжелой золотой ризе - золотой тяжелой кольчуге, под которой любой другой уже упал бы и не смог подняться.
   Миоци снял с пояса нож, и Каэрэ с трудом подавил желание закрыть глаза. Он знал, что где-то внизу стоит Сашиа, что она не закроет глаза, что она будет с братом до конца. И еще там, внизу, одинокий Игэа с золотой цепью на шее, советник наследника правителя Фроуэра, царевича Игъаара...
   Миоци поднял нож двумя руками, и лезвие его блеснуло, отражая сияние солнца и золота. Воеводы, не сводя глаз с Миоци, крепче уцепились за веревочные перила: когда тело упадет в водопад, мост сильно покачнется.
   Несколько мгновений белогорец держал нож в вытянутых руках, точно собирая остатки сил. Каэрэ показалось, что он услышал чей-то стон в толпе внизу - наверное, это была Тэлиай. Сашиа сохранит молчание до конца...
   Словно молния, сверкнул клинок, радуга разбилась о золотое одеяние белогорца и став солнечной радугой. Мост, священный веревочный мост, разлетелся в стороны, пораженный в главный свой узел клинком белогорца, и темные фигурки воевод исчезли в глубинах, их вопли заглушил рев воды. Фроуэрские лучники по приказу Нилшоцэа торопливо начали вскидывать свои луки, целясь в Миоци, уже не соединенного с землей ничем, даже веревочным мостом, стоящего на белом камне посреди водопада.
   Не успели они спустить тетиву на своих луках, как белогорец уже прыгнул в гремящую пропасть, и Каэрэ, не сводившему глаз с Миоци, показалось, что в водоворотах фигура прыгнувшего словно раздвоилась, и человека в белой рубахе подхватила мощная струя воды, исходящая от радуги, а тяжелое золото все падало и падало вниз, дробясь о скалы и камни.
   А всадник-степняк в праздничной одежде вождя уже не стоял на том берегу водопада - он мчался вдоль реки, текущей от водопада Аир, и конь его призывно ржал, оборачиваясь назад. Кони, освобожденные перед восхождением Миоци на веревочный мост, напрягли уши и повернули головы. По их спинам и ногам прошла волна озноба - и они устремились вслед за конем степняка. Тиики в страхе отпрыгивали от них - до этого смирных, покорных судьбе жертвенных коней - чтобы не найти себе смерть под их копытами. Обреченные кони в одно мгновение стали стремительным табуном.
   И кони неслись и неслись, а всадник во главе табуна уже поворачивал в степь.
   - Кто это? - спросил Игъаар у Игэа, вытирая слезы. - Ты видишь его, о друг мой?
   - Нет, - ответил ему Игэа через силу. - Прости меня, Игъаар - я не вижу ничего...
   Он умолк и закрыл рукой глаза, а Сашиа взяла его за безжизненную правую руку, и поднесла ее к своим губам.
   - О, Игэа! Это Он - Великий Табунщик уводит в степь своих жеребят! - восторженно говорил и говорил Игъаар. - О, Игэа! И мой конь - волнуется подо мною. Я поскачу, поскачу вслед Ему - Великому Табунщику. Как жаль, что Гарриона здесь нет...
   - Постой! - слишком поздно закричал Игэа, очнувшись от плача. Вороной конь Игъаара уже взвился и, дико заржав, помчался вслед табуну, перепрыгивая через камни и обломки скал.
   - Ловите, держите коня наследника! - не своим голосом закричал Нилшоцэа. - Конь понес наследника правителя Фроуэро!
   Но среди сокунов царило смятение - на мосту погибли их предводители, и стражники в черно-красных плащах с ужасом видели, как водный поток бьет о скалы тела воевод.
   - Неужели эти люди разделят водную могилу Аирэи? - с непередаваемым отвращением проговорила Сашиа.
   - Вниз, вниз! - кричал кто-то из сокунов. - Надо выловить их тела, чтобы предать достойному захоронению на темном огне! Надо выловить их из воды!
   А конь Игъаара уже нагнал табун, впереди которого мчался рыжеволосый степняк, и теперь царевич на вороном коне скакал вслед за игреневой лошадью, подле которой бежал, как уже почти взрослый, ее белый жеребенок.
   - Хорошо, что ты тоже теперь с ними, мой буланый, - вслух проговорил Каэрэ. - Это - большая радость, последняя радость моя...
   И он подошел к обрыву, намереваясь прыгнуть в воды Аир, подобно тому, как сделал это на глазах у всех великий жрец Всесветлого.
   - Эй! - крикнул кто-то за спиной Каэрэ.
   Он обернулся и замер. Человек в облегающем тело черном спортивном костюме и белых кроссовках стоял перед ним.
   - Привет, Виктор, - сказал человек, отбрасывая сигару в заросли можжевельника. - Да, я смотрю - затянуло тебя не на шутку. Аэола - удивительное место. Ну, пойдем теперь со мной. Пора отдохнуть. Ты заслужил хороший отдых.
   Каэрэ оцепенел, не в силах сдвинуться с места.
   - Ну же, - раздраженно сказал человек в черном костюме, хватая Каэрэ за руку - и неожиданная резкая боль пронзила всадника, и он погрузился во тьму...
  
   Золотая риза Всесветлого.
   Река несла багровеющие от закатного солнца воды - прочь от водопада Аир бежала она, между лесистых берегов. Глубокая, холодная и быстрая, текла она в страну Фроуэро.
   На берегу толпился народ - это были паломники из города, пришедшие посмотреть на жертвоприношение. Их палатки и костры виднелись вдалеке. Люди побогаче приехали на повозках - и спокойные мулы пощипывали осеннюю пожухлую траву.
   Люди напряженно вглядывались вдаль - они смотрели на излучину реки, где около бесформенных груд, прикрытых черными плащами, стояли на страже сокуны. Груды были выловленными из реки телами фроуэрских воевод.
   Два сокуна с трудом отталкивали от берега прикрепленный длинным тросом к огромному, поросшему мхом валуну, наспех сколоченный плот. Еще несколько сокунов тащили подцепленное багром тело последнего воеводы.
   - Двадцать девятый, - сказал кто-то в толпе.
   - Где же тридцатый?
   - Не найдете, не надейтесь! - выкрикнул юношеский задиристый голос.
   Сокуны бросили на толпу косые взгляды, но даже не попытались обнаружить смельчака.
   - Он пошел прямо ко дну - в золоте-то, - говорили они. - Надо искать у самого водопада.
   - Там искали - не нашли.
   Вдруг с середины реки показалось сияние - отражение багровых лучей заходящего солнца. Сокуны на плоту подгребли ближе к нему и попытались зацепить сияние багром. Но свет слепил их, и они не могли этого сделать.
   - Миоци! Миоци! Ты не дашься им и мертвый! - раздался тот же голос с берега.
   Остриженный мальчишка в бедняцкой одежде с мешком побирушки за плечами побежал к берегу. За ним последовали другие люди из толпы - посмотреть на проплывающее мимо золотое сияние.
   - Да это же - простая коряга! - крикнул один сокун другому, морщась от света. - Подцепляй ее багром! Подцепляй ее сбоку! Этот проклятый Миоци на корягу упал, потому и не тонет!
   Наконец, они подтащили багром к берегу плывущее и сияющее дерево. Это была не коряга, это был свежесрубленный ствол луниэ - один из тех трех, что упал под топорами жрецов. На стволе, среди неувядших зеленых листьев, на которых блестела влага, лежала священная золотая риза - лежала, ослепительно сияя, отражая заходящее солнце.
   - Посторонись! - кричали сокуны.
   - Там никого нет! - закричал мальчик-побирушка по-фроуэрски и по-аэольски. - Это - просто золотая риза! Это не тело Миоци! Это только риза Всесветлого!
   Нилшоцэа, уже подъехавший на своем гнедом коне, не спешиваясь, смотрел на ствол священного дерева луниэ, обвитый струящейся по нему золотой кольчугой. Она оползла с дерева наземь и теперь, на белом песке, сияла еще сильнее.
   Нилшоцэа зажмурился и отвернулся.
   - Это золото должно быть перенесено в храм Уурта, - быстро сказал он и добавил: - Все ли готово для погребального костра?
   Новый начальник сокунов с готовностью ответил:
   - Да, о мкэ ли-шо-Нилшоцэа!
   - А где отрасль правителя Фроуэро?
   - Не нашли, о служитель Темноогненного! - отрапортовал сокун.
   - Тем лучше, - пробормотал Нилшоцэа себе под нос - так, чтобы никто его не расслышал.
  
   Загръар - Странник Сокола
   Мальчик-подросток, обритый наголо, с батрачьим мешком за плечами, шел по каменистой дороге среди осенних полей страны Фроуэро.
   - Гоэрто! - вежливо здоровался он по-фроуэрски с хозяевами. - Работника не надо?
   Иногда работник был нужен, и мальчишка уходил на поле до вечера, а потом до утра сидел у костра или в корчме с другими работниками и разными досужими людьми.
   - Куда ты держишь путь, мальчик? - спрашивали его.
   - Хочу найти своих родственников, - отвечал он. - Я вырос в Аэоле, а теперь возвращаюсь на родину. Все мои близкие умерли в Аэоле от поветрия, и мне ничего не остается, как вернуться на землю своих предков, хоть я и плохо говорю по-фроуэрски.
   - А ты вовсе не забыл фроуэрский! - хвалили его собеседники, хлопая по плечу. - Молодец!
   - Вспоминаю понемногу, - скромно говорил мальчик.
   - Да, это язык твоей матери, и ты не забудешь его, как не забыл язык Анай священный младенец, Оживитель Гаррэон-ну! - сказал кто-то воодушевленно и печально.
   А кто-то из тьмы за костром спросил его:
   - Ты Уурту Темноогненному молишься или Соколу?
   - Соколу Оживителю, - твердо ответил мальчишка. Все вокруг облегченно вздохнули и заулыбались.
   - Не пропитался ты темным огнем в Аэоле, молодец! - воскликнули его собеседники. - Но как твое имя?
   - Загръар, - кратко ответил мальчик. - Странник. Лучшего имени и не сыскать мне.
   Он подхватил свой тощий мешок и сказал:
   - Мне пора.
   - Да будет Анай твоей спутницей, и Сокол да осветит твой путь, - благословил его старик в светлом плаще печальным и возвышенным голосом - это был жрец Фар-ианна и Сокола-на-скале, изгнанный новыми жрецами из своего маленького храма у реки.
   Когда Загръар ушел по темной осенней дороге, то старик-жрец Фар-ианна и Сокола-на-скале тихо проронил:
   - Это - особый мальчик. Уж не вестник ли он самого Сокола Гаррэон-ну, посланный Оживителем испытывать сердца верных людей?
   - Ты бредишь, дед, - говорили одни, - ты соскучился по лежанке в своем маленьком уютном храме.
   А другие подходили ближе и слушали.
   - Вы слышите, как бьются под землей воды? Сокол-Оживитель ждет своего часа... Отец наследного царевича, благородного юноши Игъаара, повадился ходить и слушать голоса болот - и мощные, чистые воды, что таяться под скалой Сокола, уже подступают к границами земли, уже омывают самые глубокие корни деревьев... О, несчастный Игъаар! О, несчастная стана Фроуэро! О, дети реки Альсиач! Смилуйся над нами, мать Анай!
   - Уж не карисутэ ли этот Загръар? - говорил другие, пока жрец Сокола плакал.
   Но Загръар уже был далеко - шаг его был скор и он быстро шел по дороге между лесом и полями.
   ...Однажды на дороге у колодца он увидел нищего, над которым смеялись уличные мальчишки. Нищий, должно быть, хотел напиться, и вращал ворот колодца, а мальчишки прыгали вокруг и плевали в ведро, швыряя в прозрачную воду и в нищего комья грязи. Как только нищий, наконец, поднял ведро и поставил его на порожек колодца, какой-то мальчишка без рубахи пнул изо всех сил ведро ногой - и оно отлетело в сторону, а вода облила сруб колодца и придорожные кусты ежевики.
   Нищий отпустил ржавый ворот колодца и выпрямился во весь рост и мальчишки инстинктивно, как-то по-собачьи отступили на шаг, испугавшись того, каким он был высоким. Он был очень истощенным, еще не старым человеком - и по растерянности его нездешне красивого лица, по взгляду, обращенному мимо своих хохочущих мучителей - в неведомую и невидимую даль - Загръар вдруг ясно осознал, что этот человек - полностью слеп. И не только это понял Загръар, побежавший со всех ног к колодцу, около которого стоял молодой слепец. Он мчался, задыхаясь, и старый мешок побирушки с засохшими лепешками часто и больно ударял мальчика по спине.
   Загръар бежал и бежал к нищему, которого мальчишки уже оттеснили от колодца и подталкивали к сточной канаве - слепец не видел ее, и они, гадко хихикая, уже предвкушали свою гнусную радость. Они плевали в лицо страннику и хлестали его по голеням длинными волокнистыми стеблями травы ораэг.
   - Аэолец! - кричали они. - Грязный аэолец! Убирайся в вонючую лодку своего Шу-эна!
   А он молчал и смотрел куда-то мимо них, в небо, где из-за осенних туч светило солнце - и мальчишкам от этого становилось еще смешнее, чем от попыток слепца невпопад отбиваться от своих маленьких мучителей. Его бессвязные движения, непонятные и смешные для зрячих, вызывали смеховую икоту у его преследователей.
   - Аэольский золотарь! Пришел к нам во Фроуэро на заработки? Так отправляйся же скорее на работу, бездельник! - кричали они, осмелев донельзя и тесня его к зловонной сточной канаве.
   ...Загръар врезался в галдящую и хохочущую толпу, раздавая весомые затрещины и зуботычины направо и налево. Никто из мальчишек не ожидал такой силы и ловкости от побирушки, и они с испуганным визгом разбежались во мгновение ока.
   Тогда Загръар протянул руку слепому и сказал:
   - Пойдем со мной. Меня зовут Загръар, я фроуэрец, но вырос в Аэоле. Будем странствовать вместе. Проживем как-нибудь! Милости Всесветлого хватит на всех, и Анай нас укроет.
   И он повернул старый скрипучий ворот и набрал чистой воды - чтобы слепец смог умыться и напиться. И слепец сказал тихо:
   - Спасибо тебе, Загръар...
   И тот беззвучно расплакался от звука его голоса - счастье, что слепой не мог видеть слез на лице у гладкоостриженного рыжеволосого мальчика-побирушки.
   А потом Загръар достал из своего мешка сухие лепешки, и они разломили их, и съели, запивая сладкой и холодной водой из колодца, чтобы потом продолжить путь.
  
   Дочь реки Альсиач
   Табун, мчавшийся вслед за Эной, пересекал озеро - кони вбежали в озеро, поднимая столп брызг, сияющих в лучах заходящего солнца, а потом поплыли, поднимая вверх, к небу, морды с тихим ржанием. На другом берегу они ступили на зеленую, сочную траву зеленого луга, и больше не мчались, а мирно паслись, поглядывая в сторону коня Эны, стоящем со своим всадником на мелководье.
   Вода доходила ему до груди - а Эне до колен, и от вечернего ветра легкие волны набегали и расплескивались о бока коня.
   Эна смотрел вдаль и ждал - там, откуда только что примчался его табун, там, где озеро сливалось с седым лесом, виднелась фигура второго всадника.
   Эна ждал его. Он взял поводья в левую руку, а правой махал и махал чужаку верхом на белом коне.
   - Эгегей! - закричал Эна.
   И чужак понял, что его ждут, и конь понес его к Эне быстрее, и, оттолкнувшись от земли, поплыл в сторону берега с изумрудной сочной травой.
   - Кто ты? - запыхавшись, спросил чужак степняка. - Почему ты увел коней? Почему они пошли за тобой? Ты и есть - Великий Табунщик?
   - Нет, - ответил тот. - Я - Эна. А ты - сын реки Альсиач?
   - Да, я фроуэрец, - ответил юноша. - Мое имя - Игъаар. Я последовал за тобой, чтобы увидеть Великого Табунщика. Ты знаешь, как его встретить в степи?
   - Только Великий Табунщик властен в своей весне, - ответил Эна. - Если он захочет явиться тебе - то ты увидишь его. Но никто не имеет над ним власти, чтобы заставить его являться, о молодой царевич, сын реки Альсиач.
   - Если ты не можешь сказать за меня слово к Великому Табунщику, то я и подавно не смогу, - опечалился Игъаар, и белый конь его заржал печально, а слезы потекли из очей юноши и глаз его белого коня и упали в воду.
   - Отчего же? - просто спросил Игъаара Эна.
   - Я приказал убить человека, - проронил Игъаар и опустил голову.
   Эна коснулся его плеча.
   - Великий Табунщик может являться, когда сам захочет. Человеческое зло для него - не помеха,- сказал он Игъаару, ласково улыбаясь.
   И царевич Игъаар улыбнулся ему в ответ, и Эна-степняк протянул ему руку, а Игъаар пожал ее, и они вместе долго скакали берегом, поднимая тучи сияющих брызг - пока не зашло солнце.
   И тогда, у тихой заводи, покрытой лилиями, оба коня остановились, и в страхе раздувая ноздри, тихо заржали. Тогда Эна и Игъаар тихо соскользнули с их спин и, по пояс в воде, подошли туда, где, раскинув тонкие руки среди кувшинок и водяных лилий, лежала девушка в белом.
   Ее тело не качали волны - здесь была тишь, здесь обрела она свой покой. Глаза Оэлай были закрыты, словно она просто уснула, а не погибла среди смертельных вод. Может быть,она сма закрыла глаза перед тем, как исступленно кинуться в воды озера или ступить на водный луг, усеянный белыми цветами.
   - Ты знаешь ее? - спросил Эна.
   - Да, - отвечал царевич. - Ее мужа я приказал казнить.
   - Ты любил ее? - сурово и строго спросил степняк.
   - Нет. Я не знал ее и не знал, кто она, кроме того, что имя ее Оэлай, племянница воеводы Зарэо, из царского рода Аэолы. Но ее муж, аэолец Мриаэ, принес первенца Оэлай на темный жертвенный огонь Уурта. И она лишилась рассудка.
   Эна напряженно и удивленно слушал его.
   - И тогда, - продолжил Игъаар, - я повернул на пальце кольцо власти, что поручил мне мой отец, правитель Фроуэро и Аэолы, и приказал казнить Мриаэ, ее мужа. Ибо то, что совершил он, противно благости Анай, матери младенца Гаррэон-ну, Великого Сокола.
   И Эна заплакал, и обнял плачущего Игъаара, а потом сказал:
   - Пойдем, вынесем Оэлай из заводи и совершим над ней древний погребальный обряд, как то подобает.
   И они подняли ее на руки и в тишине понесли на берег. Воды стекали с одежд степняка и царевича.
   - Мы понесем тебя, Оэлай, к реке Альсиач, - сказали они вместе, не сговариваясь.
   Река Альсиач берет начало из этого безымянного озера - они помнили про это - и далее текла вниз, к морю.
   И Эна с Игъаааром пешком пошли к истоку реки Альсиач, а кони, буланый и белый, печально шли за ними, а следом шел весь табун, и жеребенок игреневой лошади больше не прыгал вокруг своей матери, идя ровно и грустно.
   Когда же они пришли к истоку быстрой и глубокой реки Альсиач, тогда Эна взял сухую лодку с изображением соколов на скалах, вынул весла из уключин и положил их на дно лодки, а поверх положил свежесрезанные им и Игъааром ветви священного дерева луниэ. А на ветви они положили Оэлай, и Эна укрыл ее белым простым шерстяным полотном, которое носил под своим степняцким плащом, и завязал каждый конец полотна алой ниткой.
   Потом они спустили лодку на воду, а река подхватила ее, и течение понесло ладью с Оэлай вниз, к морю, мимо лесистых берегов Фроуэро.
   И жители Фроуэро выходили и смотрели на Ладью Анай, сестры Фар-ианна, в которой возлежала она, мертвая, и падали на колени, и приносили ей в жертву светлый ладан от деревьев - и светлый дым восходил к небу.
   - Приходят времена, когда Гарриэн-ну, Сокол, сын Анай, грядет испытать живущих! - говорили старики и вспоминали о мальчике Загръаре. А старик- жрец Сокола-на-скале плакал и молился.
   ...А сокуны рыскали по фроуэрским селениям, расспрашивая, не видел ли кто высокого, обритого наголо аэольца.
  
   Беглецы
  
   ... С полей убирали последние снопы осеннего урожая. Ночной холод становился безжалостно-мучительным, пронизывающим до костей, а мест у костра уже не хватало всем батракам, желавшим погреться. Когда желтоватое пламя стало затухать, двое - Загръар и его товарищ - поднялись со своих мест, словно не боясь оказаться вне костра на всю ночь.
- Куда это вы? - удивленно спрашивали их.
   - За хворостом, - отвечал Загръар. - Мы вернемся - я мешок свой оставляю, сюда опять и сядем. Все по правилам костра.
   Он уже очень хорошо знал эти неписаные правила и зорко следил за их неуклонным выполнением, как по отношению к своему товарищу, так и к другим.
   И они со слепым пошли в рощу, чтобы принести хворост. Загръар собирал сучья, связывал их и прилаживал получившуюся вязанку на плечи своего спутника. Тот стоял молча. Он вообще очень мало говорил со дня их странной встречи. Пожалуй, последними его словами была благодарность за защиту у колодца и пищу, которую подал ему мальчик-фроуэрец. Загръар тоже не расспрашивал его ни о чем, и так они и молчали - день за днем. Загръар знал только одно: слепец хочет пересечь Фроуэро и придти в Белые горы.
   "Я пойду с тобой", - говорил Загръар едва слышным шепотом, ночами глядя на своего спящего беспокойным сном спутника. - "Я буду с тобой всегда".
   Но Загръар ни о чем не расспрашивал своего слепого спутника, даже имени его не спросил он. Все окружающие называли его "слепой", но Загръар не называл его и так. Он просто говорил ему "ты", а когда он нем спрашивали другие - он говорил: "мой друг".
   ...Загръар выпрямился, взваливая последнюю вязанку хвороста на плечо, и, обернувшись, остолбенел. Вдалеке у костра, огонь очерчивал силуэты людей в плащах - всякий мог догадаться по их покрою, что на спинах их - красный круг.
   - Сокуны! Сокуны! - сдавленно прошептал Загръар, хватая слепого за руку и срывая вязанки хвороста с его плеч. - Это за нами! Бежим!
   И они, держась за руки, без слов, ринулись в сторону леса.
   Солнце уже давно село, и было темно. Загръар не видел, куда бежать, и остановился, задыхаясь.
   - Что случилось? - спросил слепой.
   - Я не знаю куда идти. Темно. Ночь, - ответил Загръар, не отпуская его руки.
   Тогда слепой, велев Загръару взяться за край его рубахи, осторожно пошел вперед, ощупывая стволы деревьев.
   - Что ты хочешь делать? - спросил его спутник.
   - Мы не должны оставаться на ночь на земле, - ответил ему слепой. - Нам надо искать убежище на деревьях.
   Так они долго брели, прислушиваясь к шорохам ночи и спотыкаясь о поваленные прошлогодней зимней бурей деревья. Загръар ничего не видел в темноте, и уже готов был заплакать от усталости и страха, как слепой сказал:
   - Вот хорошее дерево. Кажется, это луниэ. Посмотри-ка, Загръар.
   Тот протянул руку, касаясь шершавого, покрытого мхом ствола.
   - Это старое дерево луниэ, - сказал слепой Загръару, прежде чем тот дал ему ответ. - Я полезу первым и подам тебе руку, чтобы помочь взобраться.
   И он ловко поднялся по стволу во тьму и потом подал руку Загръару, и втащил его в развилку кривых, крепких ветвей, высоко над землей.
   - Какое чистое небо! - не удержался от того, чтобы воскликнуть, Загръар. - Видишь, как сияет северная звезда?
   - Нет, - печально ответил его спутник. - Я ничего не вижу. Даже пламя светильника, поднесенное к лицу, я чувствую только по жару. Я вижу только солнце.
   И, опомнившись, Загръар стал просить у товарища прощения.
   Тот успокоил его:
   - Это ни к чему. Ты меня не обидел.
   - Ты так лазаешь по деревьям, как не всякий зрячий может, - засыпая, сказал Загръар. - Это тебя в Белых горах учили?
   - Откуда ты знаешь про Белые горы?
   От тона его собеседника с Загръара мигом слетели остатки сна.
   - Я просто подумал, - залепетал он, - что раз ты туда идешь, то ты там уже был, и хочешь вернуться...
   - Это так, - ответил слепец, но спросил вновь:
   - А отчего ты боишься сокунов?
   - Я боюсь за тебя, - отвечал юноша.
   - Отчего? - снова спросил его спутник с тревогой, точно он подозревал Загръара в чем-то.
   - Я слышал, что сокуны ищут по Фроуэро человека, похожего на тебя.
   Слепой сориентировался по голосу Загръара так, чтобы сесть лицом к лицу напротив него. Они теперь сидели совсем вплотную среди ветвей.
   Слепой протянул руку и сказал Загръару -
   - Дай мне твою руку.
   Загръаг заколебался.
   - Ты же не хочешь... ты не хочешь скинуть меня с дерева?! - умоляюще спросил он.
   - Нет, - честно пообещал ему слепой. - Не сброшу. Я хочу лишь узнать, лжешь ты мне или говоришь правду.
   Тогда Загръар сам взял его за руку. Огромная ладонь слепого обхватила узкую ладонь Загръара.
   - Я не за тем с тобою, чтобы предать тебя сокунам! - заговорил торопливо Загръар, проклиная себя за то, что он так волнуется и его волнение по влажным рукам, несомненно, будет заметно его белогорцу-спутнику. - Я не за тем с тобою!..
   - Зачем же ты со мною? - невесело спросил слепой. - Хочешь один доставить меня к Ниолшоцэа и сам получить награду за мою голову?
   - Нет! - проговорил Загръар, стискивая от как боли зубы, и неожиданно расплакался навзрыд.
   Слепой замолчал, отпустив руку юноши. Лицо его исказилось от внутренней боли - словно он не в силах был противиться воспоминаниям. Наконец, он сказал:
   -Не плачь. Я верю тебе, маленький фроуэрец!
   Осторожно, ощупью, он обнял Загръара и добавил тихо, словно говоря сам с собой или с кем-то еще, не с Загръаром:
   - Не плачь. Ученик белогорца не должен знать, что такое слезы.
   Но маленький фроуэрец плакал и плакал, уткнувшись в плечо своего спутника, а тот повторял растерянно, слегка похлопывая его по худой, с торчащими, как непробившиеся до конца крылья орленка лопатками, спине:
   - Не плачь... я верю тебе... ну, будет, будет уже.
   И потом они легли рядом среди ветвей, и Загръар смотрел на звезды, расплывающиеся от остатков слез. Потом, когда слезы его высохли, он привстал на локте и стал смотреть на слепого. Тот уже уснул - свет луны, полосой лежащий на его лице, не мешал ему вовсе.
   И Загръар заворожено смотрел на белогорца и не мог насмотреться. Во время сна черты его лица немного разгладились, поэтому исхудалое и осунувшееся лицо его уже не было таким строгим, просто в его чертах затаились печаль и страдание. На его выступающих скулах, запавших щеках и заостренном подбородке за долгое время странствий отросла жесткая щетина. Волосы на обритой голове тоже стали отрастать - но не светлые, а темно-русые, прямые.
   Загръар долго-долго смотрел на спящего, и слезы снова покатились из опухших его глаз. Наконец, не в силах более бороться с собой, Загръар поцеловал белогорца в лоб и отпрянул.
   Слепой вскочил, мгновенно пробудившись и сел, цепко и больно держа Загръара за плечи.
   - Гадкий мальчишка! - вскричал он. - Сейчас я сброшу тебя вниз!
   - Что? Что случилось? - словно спросонья спрашивал насмерть перепуганный Загръар.
   - Что случилось? - гневно переспросил белогорец. - Как ты посмел лезть целоваться ко мне? Здесь не праздник Фериана!
   - Я - целоваться?! - растерянно говорил и говорил покрасневший более, чем его рыжие волосы, Загръар. - Клянусь! Я не целовал тебя! Тебе приснилось, тебе приснилось! Не сбрасывай меня, умоляю! Не сбрасывай меня вниз!
   Наконец, белогорец поверил ему и отпустил, пригрозив. Потом он снова уснул. Уснул и свернувшийся в клубочек у ног своего спутника Загръар.
  
   На следующий день
   Рассвет едва засиял среди ветвей, а белогорец уже будил Загръара:
   - Нам пора в путь.
   Загръар, усталый и невыспавшийся, протирал глаза.
   - Скорее, - поторопил его слепой, и они спустились с гостеприимного дерева, оставляя свой ночной приют, чтобы пойти через утренний осенний лес. Белогорец положил руку на плечо Загръара, и, повернув голову к востоку, широко открыл глаза.
   - Ты видишь солнце? - спросил Загръаг, для того, чтобы снова услышать ответ, вселявший в него надежду.
   - Да, - ответил белогорец и добавил: - Когда я выбрался из воды, я увидел, как оно заходило. Ладья Всесветлого уходила за горизонт...
   И он запнулся, словно сказал фроуэрцу что-то лишнее.
   - Это хороший знак, - быстро и деланно весело, чтобы снять повисшее напряжение, сказал Загръар. - Говорят, если человек видит солнце, то зрение может вернуться.
   - Оно не вернется, - ответил белогорец, хмуря брови. - Но для меня это уже не имеет значения. Лишь бы добраться до Белых гор.
   - Мы доберемся! - заверил его Загръар, чуть не плача от острой жалости, пронзившей его сердце. - Мы обязательно доберемся... а в ты возьмешь меня в ученики?
   - Не знаю, - задумчиво ответил тот. - Я хотел провести остаток своих дней в созерцании и молчании... но с тобою разве помолчишь?
   И он неожиданно рассмеялся и похлопал юношу по плечу.
   - Может быть, мы позавтракаем? - спросил повеселевший Загръар, и тут же понял, что его мешок со скудной снедью остался у костра, когда они бежали в ночь от сокунов.
   - Мы не можем останавливаться, - строго сказал белогорец. - Прибавь шагу.
   С этими словами, как нарочно, он споткнулся о корень, прячущийся под вековой сосной, словно замерший уж Фериана.
   - Ох! - вскричал Загръар. - Ты не ушибся?
   - Нет, - коротко проговорил белогорец, пробуя встать, но побледнел и опустился на землю.
   - Подожди меня, Загръар, - почти попросил он и добавил тише: - Не уходи.
   - Я не уйду, не уйду! - с жаром заговорил тот. - Ты подвернул ногу? Дай-ка мне взглянуть.
   Он ощупал лодыжку своего спутника.
   - Тебе больно наступать на нее? - спросил Загръар. - Ты, должно быть, растянул ее. Надо перевязять ее поплотнее.
   И он, оторвав от своей одежды широкий лоскут, так и поступил. Потом Загръар перевязал своего спутника и подал ему руку, и они пошли - медленно, потому что белогорец сильно хромал и опирался на плечо Загръара и на подобранную палку.
   - Нам лучше всего пересечь озеро реки Альсиач, - сказал слепой, переводя дыхание. - Ты слышишь, Загръар - где-то бежит ручей?
   Загръар прислушался, но ничего не услышал. Тогда слепой повел его направо, и вскоре они, действительно, вышли к лесному ручью. Здесь они, наконец, смогли умыться и напиться воды.
   - Надо бы развести огонь и испечь съедобных кореньев, - сказал белогорец, сев на землю и, поморщившись, начал растирать больную ногу.
   - Огонь? - обрадовался Загръар, но тут же погрустнел и добавил:
   - Кресало мое тоже в мешке осталось.
   - Ничего, - подбодрил его товарищ. - Здесь можно найти подходящие камни.
   И Загръар, по приказанию белогорца, приносил ему различные найденные им камни, а тот ощупывал их, пока, наконец, не отобрал два. Потом Загръар сложил костер, а пока он ходил искать коренья, белогорец уже развел огонь.
   - А ты, оказывается, знаешь, какие бывают съедобные коренья? - удивленно спросил он юношу.
   - Да, меня научил этому один из папиных воинов, - начал тот, но осекся. Белогорец, казалось, не услышал этого.
   Загръар испек коренья в золе, и они, наконец, поели, обжигая пальцы и языки.
   Потом белогорец сказал:
   - Загръар! Уходи.
   Юноша растерялся так, что оцепенел.
   - Уходи, - продолжил его спутник. - Тебе не за чем со мной оставаться. Я не знаю, кто ты, и отчего ты днем говоришь по-фроуэрски, а во сне - на чистом аэольском. Я не знаю, почему это так, и не хочу строить догадок - они все равно будут неверны. Но я не очень-то боюсь того, что ты предашь меня в лапы сокунов, - сказав это, он энергично покачал головой. - Я боюсь, что из-за меня попадешь в лапы Нилшоцэа т ы.
   - Но... - встрепенулся было Загръар.
   - Не спорь, - устало, но властно сказал слепой. - Люди Нилшоцэа рано или поздно найдут меня - а со мной и тебя. Тебя ожидают пытки и мучительная смерть. А я не хочу, чтобы это случилось с тобой. Всесветлый дал тебе жизнь не для этого.
   - Он дал мне жизнь для того, чтобы я был с тобой рядом! - воскликнул Загръар.
   - Откуда ты знаешь пути Всесветлого? - сурово сказал белогорец. - Уходи. Иди к озеру - по ручью. Найди там перевозчика, переберись через озеро и уходи в Белые горы. Там ты найдешь ли-шо-Йоллэ, предводителя "орлов гор" - он не изменил белогорским обычаям. Стань его учеником. И спеши! Сокуны скоро догонят нас, а я не могу идти - он кивнул на свою распухшую, багровую ступню. - Уходи! - вскричал он, вскидывая палку-костыль и лицо его исказилось от невыразимого страдания. - Уходи - или я расшибу тебе голову!
   Загръар в ужасе отшатнулся и бросился вперед, вдоль ручья, в чащу, глотая слезы и ничего не видя перед собой. Так он бежал, потом пошел, спотыкаясь, потом упал на землю и зарыдал.
   А когда он поднял голову, он увидел в двадцати шагах от себя полосу воды.
   - Озеро! - едва не закричал он. - Оно совсем недалеко!
   И он стремглав кинулся назад. "Лишь бы ты не ушел, - шептал он, - лишь бы ты не ушел!"
   Слепой не ушел. Он сидел у потухшего костра и смотрел в сторону запада - куда уходило солнце. Его глаза - большие, зеленоватые - смотрели на солнечный диск. Он не щурился, лицо его было спокойно, а губы двигались.
   Тебе не восстать,
   Не утешить ожидающих Тебя,
   Не обрадовать устремляющих к Тебе взор.
   Спишь Ты - и сон твой бесстрастен,
   Забыты мы Тобою,
   Подобно мертвым.
   Ничего не видишь Ты на земле,
   Нет для Тебя жертвы.
   Не разбудить Тебя, не вызволить, не поднять.
   Как мертвый, Ты спишь,
   Сильный, чьи дела так были прекрасны.
   Верный жрец найдется ли,
   Станет ли он Твоим жеребенком,
   Жертвенным конем Твоим,
   Белогривым, буланым,
   Со звездою во лбу,
   Чадом степи,
   Чтобы наполнить небо и землю,
   Пред Твоими очами...
  
   - Аирэи! - закричал Загръар.
   Слепой вздрогнул всем телом и подался в сторону, услышав звук его голоса.
   Загръар осторожно подошел и, быстро отбросив палку-костыль, стал на колени рядом с товарищем и заговорил:
   - Послушай, послушай... не гони меня...Озеро совсем рядом, и там нет сокунов. Зачем тебе оставаться здесь, на верную смерть? Ты сможешь понемногу дойти - ты обопрешься на мое плечо... я сильный... обопрешься на палку... только не гони меня прочь...
   Белогорец приложил ладонь к лицу юноши, ощупывая его, как это делают слепые, пытаясь узнать лица зрячих.
   - Как ты меня назвал? - спросил он.
   - Никак. Я просто крикнул: "Эй!" Я ведь не знаю твоего имени.
   - Меня кто-то позвал по имени, - задумчиво промолвил слепой. - Ты не привел с собой сокунов? Странно. Ты, значит, хочешь сам отвести меня к ним? Думаешь заработать больше?
   - Чем мне поклясться, чтобы ты поверил мне? - говорил Загръар, целуя его руки. - Скажи - я поклянусь!
   И белогорец презрительно ответил ему:
   - Я не верю клятвам фроуэрцев, о маленький фроуэрец.
   - И ты не поверил бы даже, если бы сам Игэа Игэ поклялся тебе? - в отчаянии воскликнул Загръар.
   Повисла неожиданная и долгая тишина.
   - К добру ли, или к беде ты помянул имя Игэа, о маленький фроуэрец, но отныне моя судьба - идти с тобой.
   И Загръар подал ему его палку-костыль, и они пошли, хромая вместе - Загръару казалось, что у него самого тоже болит нога.
   Белогорец не вскрикивал и даже не стонал, ковыляя вдоль ручья, только страшная, неживая бледность все больше и больше заливала его щеки, а из закушенных губ текли алые струйки крови.
   ...Когда они подошли к берегу, уже вечерело.
   - Ты видишь, где перевоз? - спросил белогорец.
   - Да! Вот лодочник как раз возвращается, - ответил Загръар. - Я пойду и поговорю с ним.
   Он усадил товарища на землю, заботливо скрыл его еловыми ветвями и направился к перевозу. Но едва он подошел ближе, до его слуха донеслась фроуэрская речь. С лодочником разговаривали люди в черных плащах с алым кругом на спине, и было слышно, что они расспрашивали его о высоком слепце и рыжем мальчишке, говорящем по-фроуэрски. Лодочник испуганно и отрицательно мотал головой.
   Загръар опрометью бросился прочь.
   Когда он вернулся к тем деревьям, где он оставил белогорца, то он в ужасе увидел, что его товарищ и человек в черном плаще катаются по песку, держа друг друга в цепких борцовских объятиях. Белогорец крепко сжимал шею своего врага, и тот не мог звать на помощь, но сокун уже высвобождал руку, и тянулся к кинжалу на своем черном кожаном поясе.
   Не до конца понимая, что делаем, Загръар схватил с белого озерного песка синеватый булыжник с острым краем и кинулся к дерущимся. Изо всех сил он опустил камень на голову сокуна - там, где на виске надулась пухлая синяя жила. Тот захрипел и выпустил белогорца.
   - Загръар... - проговорил слепой в изумлении, - так это не ты его привел?! Загръар... дитя мое...
   - Скорее, скорее, бежим, там сокуны! - в лихорадочной спешке говорил Загръар, забыв обо всем. Взгляд его упал на багрово-синюшную ступню белогорца, и он замолк в растерянности.
   Но белогорец ободряюще улыбнулся.
   - Ты умеешь плавать? - спросил он.
   - О да! - воскликнул Загръар.
   - Мы переплывем озеро, - все еще задыхаясь от борьбы, проговорил слепой.
   - Я возьму у него книжал? - спросил Загръар, кивнув на неподвижно лежащего сокуна.
   - Нет. Оставь ууртовцам их грязную сталь, - с омерзением проговорил белогорец.
   И они соскользнули в воду озера с низкого берега, среди опущенных в воду ветвей плакучих ив.
   ...Вода приняла их и подхватила. Они плыли под ней, и Заграър держался одной рукой за плечо слепого, а потом они выныривали, и юноша смотрел, далеко ли еще берег, и нет ли там сокунов.
   Вдруг заходящее солнце осветило слепящим золотым светом все озеро, и они едва успели нырнуть. Когда они снова показались над поверхностью воды, то над их головами засвистели стрелы. Их заметили с берега.
   - Налево! - закричал Загръар.
   Белогорец на этот раз нырнул глубоко - туда, где было темно, и Загръару показалось, что он тоже ослеп. Ногу его свело судорогой от ледяной воды, и ему хотелось кричать, но он мог только корчится от боли, цепляясь из последних сил за плечо белогорца.
   Когда они вынырнули на поверхность, сокуны были уже далеко - они бежали по большой дуге вдоль озера. Загръар сказал это слепому, и по его голосу тот понял, что с его спутником что-то неладное, и спросил его об этом, а потом умело сжал его икру и судорога прошла.
   - Нам надо продержаться в воде до темноты, - сказал слепой. - Ты замерз?
   - Нет, - предательски стуча зубами, ответил Загръар.
   - Ночью они не смогут так просто найти нас, - продолжил белогорец, но было ясно, что он слишком хорошо представлял себе оставшиеся силы юноши.
   - Мы ведь можем сидеть в воде и дышать через камышины, - предложил тот.
   Белогорец покачал головой.
   Загръар смотрел на бегущих вдалеке сокунов - они были похожи на диковинных насекомых. Солнце светило ууртовцам в глаза, и они не могли видеть беглецов. Загръар отвернулся от сокунов и вдруг увидел на берегу женщину.
   Она стояла и смотрела на озеро, освещенное солнцем, и ее еще не старое лицо было печальным.
   Она так же внезапно заметила беглецов - и несколько кратких мгновений колебалась, и, наконец, махнула рукой, зовя их к себе.
   - Туда, туда! Нас зовут туда! Женщина в красной и белой одежде! - задыхаясь, прокричал в ухо слепому Загръар.
   Несколько стрел упало в воду, немного не долетев до белогорца и Загръара - сокуны приближались. Слепой, крепко схватив Загръара за руку, нырнул, а когда вынырнул, то женщина в красно-белом одеянии фроуэрской жрицы сказала им:
   - Скорее! Скорее, пока солнце слепит глаза сокунам, и они ничего не видят!
   Она стояла на мостках, от которых отходили вниз, в воду, две пары брусьев - для спуска лодок. Держась за них, Загръар и белогорец, поднялись к жрице. Она накинула на лицо темное покрывало и повторила:
   - Скорее!
   И белогорец, опираясь на Загръара, заковылял за ней. От плавания его ступня, как ни странно, стала выглядеть лучше, и отек с нее несколько спал.
   - Скорее! - в четвертый раз повторила она, открывая дверь рыбачьего сарайчика. На них дохнуло запахами рыболовных сетей, лодочной смазки и прочей утвари. Весла и лодки были аккуратно разложены по всему маленькому помещению, закрывая пол.
   - Сюда, - сказала женщина, отодвигая в сторону лодку и поднимая дверь в подпол. - Скорее!
   И они нырнули во тьму, а она бросила им теплые старые плащи и большую краюху еще теплого хлеба.
   ... Молча они скинули сырую одежду и закутались в сухие, теплые плащи. Белогорец обнял юношу, разломил краюху. Заргъар ел, едва не поперхиваясь, и зубы его стучали, а еще сильнее стучало его сердце.
   - Не бойся, - тихо сказал ему белогорец. - Эалиэ! Нас двое.
   Так они сидели долго - Загръару показалось, что вечность.
   - Надо отползти в угол, подальше от входа, - вдруг сказал белогорец. - Если сокуны откроют дверь в подпол, то они сразу же заметят нас - мы сидим прямо под ней.
   И они поползли по длинной темной комнате, прижимаясь к обитым деревом стенам, найдя укромное место.
   - Кто эта женщина? Ты знаешь ее, маленький фроуэрец? - спросил белогорец.
   - Не знаю. Мне кажется, я видел ее до этого где-то, но где - не могу вспомнить.
   - Она - фроуэрка из благородного рода, жрица богини Анай, и спрятала нас в прибрежном святилище.
   - Святилище? Да это просто рыбачий сарай! - удивился Загръар, с трудом отрываясь от краюхи хлеба, чтобы сказать это.
   - Нет, это святилище... Ты ешь, ешь, ты не привык долго голодать, как я, - заметил его спутник, протягивая ему свою половину лепешки, но Загръар нашел в себе силы отказаться. - Ты - фроуэрец, а не знал о прибрежных святилищах Анай?
   - Я вырос в Аэоле, - ответил тот, словно извиняясь, и снова жадно вонзая зубы в хлеб.
   - У фроуэрцев, не народа болот, а благородных, светловолосых фроуэрцев, почитающих Фериана, или, как вы говорите, Фар-ианна, есть обычай строить прибрежные храмы богини Анай, спутницы и супруги Фар-ианна. Они состоят из двух этажей - вверху словно обычный рыбачий сарай, а внизу, где мы с тобой и находимся, собственно храм. Это делается оттого, что, когда Анай искала тело своего убитого Нипээром супруга, то никто не давал ей приюта, кроме бедных рыбаков. В память об этом такие храмы возводят у озер, и при них живет благородная жрица-вдова. Но все имущество этого храма - священное, от веревки до лодки, не говоря уже о драгоценностях, которые, как говорят, хранятся в нижнем храме. Каждую весну жрица спускает священные лодки на воду, украшенные цветами и лентами.
   - Как прекрасно! Не то, что в праздники в храме Фериана в Тэ-ане! - воскликнул юноша и осекся.
   - Откуда ты знаешь, что творится в праздники Фериана в храме Тэ-ана? - строго спросил белогорец, но добавил: - Я вижу, ты раскаиваешься.
   Потом они еще немного помолчали, и румянец стыда остыл на щеках Загръара.
   - Это там ты и видел Игэа? - спросил белогорец.
   - Да, там! - с воодушевлением заговорил Загръар, словно пытаясь смыть позор своего посещения праздника Фериана, вдруг обнаружившийся перед его спутником.
   - Отчего же ты не остался с ним, маленький фроуэрец? - спросил белогорец со вздохом. - Он, быть может, усыновил бы тебя - ты смышленый, а у него нет сыновей...
   - Нет! Я должен был найти тебя и спасти тебя от сокунов! - выпалил Загръар. - Такова воля Всесветлого!
   И вместо ответа внезапно отворилась дверь в потолке подземного храма, и пламя смоляных факелов заплясало по стенам, облицованным дорогим и священным деревом луниэ.
   - Я говорю вам, воины, что это - священный храм великой Анай, - раздался твердый женский голос. - У меня есть разрешение от самого правителя Фроуэро - да продлит Фар-ианн его дни! - на содержание этого святилища. Сейчас осень, и я провожу здесь дни в трауре по Фар-ианну, воспевая гимны перед статуей великой богини, матери Анай. Я не видела никаких людей - ни слепых, ни зрячих, ни бритых, ни рыжих. В святилище нельзя сейчас спускаться - это великое преступление против Анай, Фар-ианна и самого Сокола-Оживителя.
   - Мы и не заходим в святилище, о жрица Великой Странницы и Сестры Анай, - ответил ей один из сокунов. Но по приказу мы должны осмотреть его через вход. Посветите-ка мне факелами!
   И свет смоляных факелов все плясал и плясал по стенам, отражаясь от золотых светильников, от сосудов и кубков, от барельефа в глубине, на котором была изображена богиня Анай, держащая на коленях мертвого Фар-ианна.
   Загръар прижался к своему спутнику и другу и в ужасе стал молиться:
   "О, Всесветлый! Пусть они не увидят нас! Ослепи их очи, чтобы они нас не увидели!"
   Пламя факелов уже ушло от статуи Анай и стало двигаться к тому углу, в котором как раз и прятались беглецы. Сверху было слышно сопение и тяжелое дыхание сокунов. Белогорец крепко сжал руку юноши.
   "О, Всесветлый! - молился в отчаянии Загръар. - О, Великий Уснувший! Проснись и спаси нас!"
   И темноогненный отсвет, не дойдя лишь пяди до них, остановился.
   - Да, здесь никого нет, - раздалось сверху.
   - Разумеется! - ответила женщина. - Если воины желают, храм может дать вам ночлег и пищу.
   - Нет, нам надо двигаться дальше, - ответил с сожалением начальник сокунов.
   И дверь в потолке подземного храма с треском закрылась.
   - Слава Тебе, Великий Уснувший, Всесветлый! - выдохнул Загръар.
   - Ты молился? - проговорил белогорец и отчего-то вздохнул.
   ...Когда женщина-жрица Анай осторожно спустилась по потайной лестнице к беглецам, то Загръар уже крепко спал, положил голову на колени белогорца.
   - Не надо будить его, - предупредительно прошептал тот, прикрывая глаза своего спутника широким краем своего плаща. - Отрок очень устал.
   Женщина понимающе кивнула и накинула на юношу теплый ковер.
   - Я истоплю печь и нагрею воды, - сказала она белогорцу одними губами. - В храма богини Анай вы в безопасности.
   И, отодвинув незаметную боковую дверь, она скрылась. Когда жрица вернулась, от нее уже пахло ароматным дымом.
   - Что у тебя с ногой, дитя мое? - спросила она белогорца и печально добавила: - Ты не узнал меня? Или позабыл?
   - Я ничего не вижу, кроме солнца, - ответил он женщине. - И оно для меня - как далекий светильник.
   - О, дитя мое! - в горе всплеснула жрица руками и поцеловала его в широко открытые зеленоватые глаза. Он отстранился, нерезко, боясь потревожить спящего Загръара.
   - Неужели ты не узнаешь меня по голосу, о Аирэи, дитя мое? - воскликнула горестно женщина. - Игэа смог бы вылечить тебя! А я - увы, не смогу...
   - Анай Игэан? - прошептал белогорец, не веря тому, что сам произносит.
   - Да, я - Анай Игэан, я названа в честь богини-спутницы Фар-ианна, а мой сын - лучший друг твоего детства, о Аирэи Ллоутиэ.
   - Анай Игэан, ты спасла нас с Загръаром! - проговорил Миоци, схватив ее за руку и поцеловав.
   - Имя твоего спутника - Загръар? - с понимающей и немного лукавой улыбкой произнесла Анай Игэан - но Аирэи не увидел этой улыбки и не понял намека.
   - Да, он назвался так, - ответил он.
   - Дай же мне посмотреть, что у тебя с ногой! - сказала мать Игэа и, принеся целебный бальзам, щедро вылила ему на лодыжку, а потом красиво и туго перевязала.
   - Вот так тебе будет легче, Аирэи... Что ж, посиди с Загръаром пока здесь, если ты не хочешь его будить. А я пока приготовлю горячую воду, чтобы вы могли вымыться, и приготовлю вам еду. Одной лепешки на двоих вам совсем недостаточно, - печально улыбнулась она, и он заметил это по ее голосу. - Вы будете жить в этом подземном храме, пока погоня за вами не стихнет совсем. Но ты ведь не захочешь поселиться у меня навсегда? - еще более печально спросила она.
   - Нет, мкэн Анай Игэан, - ответил Миоци. - Нет. Мы с Загръаром идем в Белые горы.
   Анай Игэан снова молча поцеловала Аирэи в лоб и глаза и ушла.
   Аирэи сидел, прислонясь к стене, и не шевелился, не желая потревожить Загръара, спавшего беспокойным, тревожным сном.
   - Отец, отец, возьми меня с собой, - шептал юноша на аэольском. - Водопал Аир... золотая риза... они ничего не нашли... сокуны! Это сокуны!
   Загръар очнулся от своего сновидения и закричал, хватая белогорца за руки:
   - Бежим, Аирэи! Это сокуны! Бежим! Они ищут тебя, они убьют тебя!
   - Тише, дитя мое, тише, Загръар, - проговорил Аирэи, успокаивая его и обнимая, так, как когда-то он обнимал Огаэ. - Сокуны ушли, Загръар. Мы в безопасности. Эта женщина, Анай Игэан, мать моего лучшего друга, Игэа Игэа Игэана. Так что ты к добру помянул его имя тогда, в лесу, маленький фроуэрец... или ты аэолец?
   Он засмеялся, и Загръар медленно улыбнулся.
   - Мы вымоемся, поужинаем, а потом ты снова уснешь.
   Загръар, ничего не говоря, прижался к белогорцу.
   - Бедный, - сочувственно проговорил Аирэи, гладя его по голове. - Тебе досталось за эти дни.
   Потом Анай Игэан позвала их, и они пошли - Аирэи прихрамывал и опирался на плечо Загръара - в освещенную золотыми и серебряными светильниками комнату. Ужин был уже накрыт.
   - Но прежде вам необходимо омыться с дороги, - сказала Анай Игэан и провела их в комнату для омовений, тоже богато украшенную, с двумя или тремя светильниками. Заргъар обрадовался полумраку. Сначала он помог вымыться своему товарищу - тому было безразлично, насколько хорошо была освещена ванная комната - а потом, проводив его в комнату с ужином, поспешно пеердвинул светильники забрался в ванну, стоявшую в самом темном углу. Сидя по самое горло в горячей воде и наслаждаясь ею, как давно уже не наслаждался, он, тем не менее, не терял бдительности. Он не стал натираться благовонными маслами, просто грелся и терся обычной губкой, окуная ее в золу. Но страх того, что в любой момент может войти Анай Игэан и его тайна раскроется, выгнала Загръара из горячей кадушки, и он быстро и кое-как обтершись огромным полотенцем, напялил на себя длинную льняную рубаху, довольный тем, что она тканая в толстую нить. Смеясь от радости и от запаха чистоты и свежести, он бросился к двери и, распахнув ее, с разбегу сел к накрытому столу рядом с Аирэи.
   - Проголодался? - засмеялась Анай. - Вознеси молитву, Аирэи.
   - Всесветлый да просветит нас.
   - Спаситель и Оживитель да сохранит нас, - ответила Анай. - Сокол, стоящий на скале, да покроет нас от всякого зла и смертоносного мрака.
   И они сели за еду. Загръар с восторгом рассказывал белогорцу о роскоши комнаты, в которой они ужинали.
   - Да, это храм Анай, здесь все так, как должно быть в храме, - сказала Анай Игэан и добавила:
   - Ты из Тэ-ана, о Загръар? Как там Игэа Игэ?
   - О, он теперь советник Игъаара, сына правителя Фроуэро, - проговорил тот, впиваясь зубами в творожный пирог.
   - Он - советник сына убийцы своего отца! - воскликнула Анай Игэан. - Как это похоже на Игэа... Он не помнит зла...
   - Да, он не помнит зла, - ответил задумчиво Аирэи. - Я виноват перед ним - я забыл о нем, когда готовился к своему второму посвящению в Белых горах. Только теперь я понимаю, как скверно я поступил с ним, почти предав нашу юношескую дружбу.
   - Он высоко ценил твою дружбу и твое слово, о Аирэи, - тихо сказала Анай Игэан. - Он скучал по тебе, ждал писем от тебя, писал тебе каждую новую луну длинные письма - несколько ночей подряд...
   Аирэи склонил голову. На его лице были печаль и раскаяние.
   - Но я не осуждаю тебя, дитя мое, - сказала Анай. - Пожалуй, это мне следовало бы обвинять его в мягкотелости, в слабохарактерности... О, соэтамо-степнячка Аэй, девочка из бедняцкой хижины, умело воспользовалась моментом и стала наложницей Игэа Игэа Игэана, потомка одного из славнейших родов Фроуэро!
   Анай Игэан встала и прошлась взад-вперед по расшитому алым узором ковру.
   - Из-за Аэй, - продолжала она, и голос ее сдавливала боль и горечь, - из-за Аэй ему приходится жить на чужбине, где ненавидят и его язык, и его родину... И ведь Небо не благословило ее чрево - она не родила ему сыновей!
   Аирэи и Загръар неловко молчали.
   - У Игэа были сыновья, о Анай Игэан, - наконец, произнес белогорец. - Они умерли во младенчестве. Умерли во младенчестве - как и дети твоего родного брата. Эта странная смертельная болезнь передается от отцов к новорожденным мальчикам. Дети Аэй умерли от болезни рода Игэанов.
   Анай долго молчала, потом, натянув на лоб бело-красное покрывало, медленно ответила:
   - Да... я знаю... моя золовка похоронила семерых сыновей... и только восьмой, Рараэ, выжил, благодаря соку из травы ораэг. Он учится в Белых горах, Рараэ. И он - правша на обе руки... милый мальчик...
   Она печально улыбнулсь.
   - Аэй погибла в буране, - вдруг сказал Загръар.
   - Нет, - отвечал Аирэи. - Они все спаслись.
   - Мы поговорим обо всем позже, мой милый Аирэи, - вдруг ласково сказала Анай Игэан. - Вам нужен отдых. Спальни - за соседними дверьми. Храм богини Анай будет вашим убежищем столько, сколько потребуется. Вы должны восстановить ваши силы, дети.
   И она снова поцеловала Аирэи, а потом и Загръара.
   Сыны Запада и яд дерева зу.
   Каэрэ пришел в себя от странного запаха - не отвратительного, но такого сладко-дурманящего, что сводило скулы.
   - Ну вот, ты и у своих, Виктор, - послышался голос откуда-то сверху.
   Каэрэ вздрогнул и открыл глаза, но сразу же зажмурился - электрический свет слепил его.
   - Выпей немного апельсинового сока, - раздался тот же голос, и у губ Каэрэ оказалась пластмассовая чашка без ручек. - Он, правда, из концентрата, но у нас на "Тау" кроме него, давно уже ничего полезного нет.
   Каэрэ с отвращением хлебнул сок, и тот показался ему безвкусным - омерзительный сладкий запах не покидал его ноздрей.
   - Чем это пахнет? - спросил он по-аэольски.
   - О, да ты совсем натурализовался в нашей подшефной цивилизации! - раздался над его головой смех, тонущий в электрическом свете. - Запах? Это всегда бывает после яда из дерева зу... такое неприятное ощущение, как будто ванили в нос насыпали. Это пройдет!
   - Где я? - вскрикнул Каэрэ.
   - Добро пожаловать на станцию Тау! - склонился в шутовском поклоне человек в черном спортивном костюме. - Меня зовут Эррэ.
   - Нельзя ли уменьшить свет, Эррэ? - спросил Каэрэ, щурясь и вытирая слезы.
   - Что, глаза режет? Словно песка насыпали? - оживленно спросил Эррэ. - Ничего, это пройдет. Это яд из дерева зу.
   Каэрэ сел на своей постели и огляделся. Его комната была похоже на каюту трансатлантического лайнера - но в отличие от корабля, в ней не было иллюминаторов. Не было ничего даже отдаленно напоминавшего окна. Стены были глухими. Свет лился из отверстия в потолке.
   - Ты можешь принять душ, Каэрэ, - раздался второй голос, негромкий и приятный. Каэрэ отвернулся от Эррэ, ища взглядом того, кому он принадлежал.
   - Меня зовут Луцэ, - раздался снова тот же голос, и Каэрэ, вздрогнув, увидел перед собой человека невысокого роста - почти карлика. Лицо его, однако, было красивым и благородным, с умными серыми глазами. Луцэ подал Каэрэ руку - она была неожиданно сильной, с длинными, артистичными пальцами. Каэрэ пожал ему руку, и они с Луцэ улыбнулись друг другу.
   - Добро пожаловать на Тау, - сказал Луцэ. - Моя каюта - напротив, через коридор. Приходи в гости, Каэрэ - я буду рад.
   - Не сегодня, Луцэ, - строго сказал Эррэ. - У тебя сегодня процедуры.
   - Да, да, - кивнул, словно что-то вспомнив, тот, и Каэрэ заметил, что лицо его - усталое, с глубокими тенями под глазами.
   - До завтра, Каэрэ, - быстро сказал Луцэ и вышел из каюты, смешно переваливаясь на своих маленьких кривых ногах.
   - Он болен, Каэрэ, - покровительственно сказал Эррэ, когда дверь за Луцэ закрылась. - Не обращай внимания. Выпил сок? Понравилось? Получше, чем настойка из сока луниэ, правда? - Эррэ захохотал, ожидая, что Каэрэ к нему присоединится. Но Каэрэ промолчал.
   - Хорошо, что Луцэ нас оставил, - сказал Эррэ, прекратив свой странный хохот. - Я хочу сразу тебе сделать серьезное научное предложение, Каэрэ. А он будет ревновать - он такой. У него вообще много комплексов из-за его врожденной болезни почек. Но надо, надо быть с ним помягче, потерпимее... понимаешь, он много рутинной работы тянет на себе, это в какой-то мере развязывает мне руки... но что касается полевых исследований, то видишь сам: ему не дано их проводить, - Эррэ вздохнул и добавил шепотом: - И это его гнетет!
   Эррэ внимательно смотрел на Каэрэ, словно наблюдая за его реакцией на свои слова. Но лицо гостя с Аэолы не выражало интереса.
   - А у тебя большой опыт. И именно полевой опыт. Думаю, что твой опыт - бесценен. Мы бы уже завтра могли, вместо того, чтобы слушать болтовню Луцэ, начать обсуждать с тобой тезисы твоей докторской. Нельзя терять время.
   Эррэ потер руки. Каэрэ, онемев, смотрел на него. Отставленная им чашка перевернулась, и ядовито-оранжевые капли апельсинового сока капали на металлический пол. Каждая капля разлеталась мелкими брызгами.
   - Мы наблюдаем за цивилизацией, живущей в особых временных и пространственных условиях, - продолжал Эррэ, нимало не смутившись. - Этот эксперимент был поставлен более пятнадцати лет тому назад...
   - Эксперимент? Какой эксперимент? Какая цивилизация? - прошептал Каэрэ, чувствуя, что у него помутился разум.
   - Цивилизация Кси, живущая на территории Аэолы, Фроуэро и островах Соиэнау. Другой здесь нет, - ухмыльнулся Эррэ. - Она развивалась изолированно от других цивилизаций планеты Земля - благодаря временно-пространственной аномалии. После ее обнаружения был поставлен особо секретный эксперимент - цивилизация не подвергается никакому внешнему воздействию, любое вмешательство палео-землян и привнесение палео-земных идей в цивилизацию Кси строго запрещены. Это особенно важно, так как мы можем наблюдать развитие цивилизации, так сказать, в ускоренном темпе - за минуту на Тау в цивилизации Кси проходит от года до сотни лет... Материала для анализа чрезвычайно много, поэтому мне без Луцэ не справиться.
   Каэрэ побледнел, но Эррэ не заметил этого.
   - Я предлагаю следующую тему твоей диссертации - культ Уурта, как основной фактор формирование цивилизации Фроуэро. Это весьма перспективно и ново. Ты же, наверное, уже понял, что фроуэрцы - смешанная раса? Светловолосые фроуэрцы терпеть не могут смуглых фроуэрцев из края болот, и только гений Нэшиа сумел объединить их в одну нацию. А как? Он ввел культ Уурта! Это наше главное достижение!
   Тут Эррэ закашлялся и вдруг спросил:
   - Может быть, я покажу тебе станцию?
   - Нет, - ответил Каэрэ. - Я хочу побыть один.
   - Мне нужен твой ответ, тем не менее, - настаивал Эррэ.
   - Я ненавижу Уурта, - ответил Каэрэ. - Я не собираюсь заниматься никакими исследованиями!
   - Вот как? - проговорил Эррэ сквозь зубы. - Ну что ж. До завтра, Каэрэ. У тебя будет время и возможность подумать.
   И он, резко развернувшись, вышел. Блестящая стальная штора упала за его черной спиной. Над шторой огромные электронные часы отсчитывали минуту за минутой.
   Каэрэ закрыл лицо руками и зарыдал. "Сашиа, Сашиа... теперь разлука - навсегда, навсегда..."
   Когда он смог поднять голову, то на электронных часах сменились цифры.
   "Может быть, еще не совсем поздно", - мелькнула мысль в его голове, - "может быть, я еще кого-то встречу... может быть, Огаэ или Лэла еще будут живы, узнают меня, и расскажут, что случилось со всеми - с Сашиа, с Эной, с Игэа и Аэй..."
   Он бросился к выходу - но стальная занавесь не шелохнулась. Он напрасно пытался выбраться - на гладкой, блестящей в электрическом свете поверхности не было никаких признаков дверной ручки или кнопки автоматического управления. Каэрэ в ярости стал бить в занавесь кулаками и ногами - пока не выдохся и не опустился на пол без сил. Одежда на нем была мокрой от пота, ему стало жарко, и он скинул рубаху.
   Но прохладнее ему не стало. Воздух, казалось, становился все жарче и жарче. Каэрэ захотелось пить, и он вспомнил о предложении принять душ. Он распахнул тонкую, невесомую дверь в душевую и до отказа повернул краны. Из них не вылилось ни капли. Каэрэ еще раз стукнул в стальную занавесь, и только тут заметил рядом с ней на стене термометр. Он показывал сорок градусов по Цельсию.
   Каэрэ, сделав несколько шагов по обжигающему его босые ноги полу, сел на свою постель в углу и задумался. Электронные цифры на часах неумолимо мелькали, а стрелка термометра колебалась уже у пятидесяти градусов. Каэрэ выпил последние капли липкого сока и лег навзничь, отбросив обжигающее пластиковое покрывало. Ладонью закрывая глаза от пронизывающего все собою мертвого электрического света, он думал о Сашиа -она уже состарилась за это время, и у нее уже белые волосы...
   Он был уже не в силах встать и посмотреть на термометр. Он с трудом дышал. Раскаленный металл и пластик окружал его со всех сторон. Порой ему казалось, что потолок словно разрывается, и оттуда льется дождь, высыхающий в воздухе. Тщетно Каэрэ пытался дотянуться до вожделенных капель. "Уурт силен!", - слышались ему слова то ли Эррэ, то ли Уэлэ, то ли Нилшоцэа. "Табунщик не придет сюда", - подумал Каэрэ, теряя сознание и погружаясь в раскаленную мглу,- "Здесь негде пасти коней".
   - Кони? Какие кони? Каэрэ! Виктор! Слышишь? Скорее! Скорее! Иначе мы вдвоем здесь останемся! Каэрэ!
   Он уже не мог различить лица говорящего - глаза словно залепило ватой. Кто-то тряс его за плечи.
   - Это я, Луцэ! Каэрэ, ради всего святого! Вставай! Мне не вынести тебя! Скорее!
   Каэрэ перевалился через край кровати на раскаленный пол, и Луцэ потащил его к выходу.
   - Вот так-то лучше, - задыхаясь, проговорил он, когда они оказались в прохладном коридоре. - Пей! - и он сунул в руки Каэрэ откупоренную бутылку минеральной воды. Пока тот жадно пил, Луцэ вылил несколько бутылок ему на голову и плечи.
   - Что хотел от тебя Эррэ? - спросил Луцэ, когда Каэрэ, доковыляв до его каюты, лег рядом с вентилятором.
   - Ничего, - недоуменно ответил Каэрэ. - Не помню... что-то говорил про исследования...
   - Я сейчас приготовлю тебе ванну, - сказал Луцэ, качая головой.
   - Луцэ, - спросил Каэрэ, поднимая голову. - Луцэ! Сколько времени прошло на Аэоле с тех пор, как я здесь?
   - Тебе точно надо? - забеспокоился Луцэ. - Я точно сейчас не отвечу. Надо компьютер включать.
   - Нет, - слегка раздраженно ответил Каэрэ. - Примерно.
   - Ну, суток трое.
   - Что?! - закричал Каэрэ, вскакивая и снова падая на пол.
   - Плохо тебе? - участливо склонился Луцэ к нему. Он был ростом немного выше Огаэ.
   - А как же Эррэ... говорил про аномалию... - прошептал Каэрэ.
   - Нет уже давно этой аномалии. Врет Эррэ. Он уже так заврался, что сам путается. О чем вы с ним поспорили? Он включил в твоей каюте все обогреватели и отключил воду, а сам отправился на Аэолу... явится не раньше, чем дня через два-три... рехнулся совсем. Хорошо, что я пошел тебя проведать, - говорил Луцэ, гладя плачущего Каэрэ по руке. - У тебя кто-то там остался, да? Ты думал, что больше никогда ее не встретишь?
   - Да, - проговорил Каэрэ.
   - Рехнулся Эррэ, рехнулся, - покачал Луцэ головой. - Ладно, иди, полежи в ванне, хоть придешь в себя. Потом перекусим, поговорим.
   ...Когда Каэрэ, опоясавшись полотенцем, выбрался из ванны, освеженный и веселый, Луцэ уже разложил на скатерти, расстеленной на полу, странную снедь, и откупорил две бутылки минеральной воды.
   - Тебе бы вина выпить, - словно извиняясь, проговорил он, - но у нас его давно нет. Одни эти синтетические кубики... но они сытные очень. Только жуй подольше и запивай.
   - Отличные кубики, - ответил Каэрэ, принимаясь за еду.
   Луцэ сидел рядом с ним, скрестив свои маленькие кривые ноги и внимательно глядя на своего гостя. Вдруг он сказал:
   - Какие страшные у тебя шрамы...
   Каэрэ не отвечал.
   - Ты какую-то инициацию проходил? Там, у них? - снова спросил Луцэ, но не с любопытством, а, скорее, с состраданием.
   - Нет, - ответил отрывисто Каэрэ. - Никаких инициаций я не проходил. Я был рабом. Меня выпороли несколько раз. Вот и все.
   - Ты - мужественный человек, Виктор, - проговорил Луцэ. - Как же ты бежал из рабства? И как тебе удалось избавиться от эцы? - он заметил, что правое ухо его собеседника пробито.
   - Эна-степняк снял, - коротко ответил Каэрэ. - И из рабов я не бежал. Я и сейчас по закону - раб.
   - По какому-такому закону? - засмеялся Луцэ. - По закону Нэшиа, что ли? Так он на Тау не действует пока.
   Он пожал его руки обеими своими руками, и Каэрэ улыбнулся.
   - Как же ты выжил в Аэоле? Ты же попал туда вне эксперимента. Это удивительно, в самом деле, Каэрэ. И побывал в рабстве... судя по следам на твоем теле - рабстве храма Уурта. Как же ты выжил? Как оказался в степняцкой одежде у водопада с конем, когда погиб Аирэи Ллоутиэ?
   - Ты знаешь Миоци? - воскликнул Каэрэ.
   - О, это известный человек... конечно, знаю... Эррэ как-то даже делал ему предложение о патронате, но тот отверг его.
   - Что?! - Каэрэ напрасно думал, что он больше ничему не удивится. - Миоци... тоже был здесь?
   - Нет, не был, - успокоил его Луцэ. - Эррэ у нас в игрушки играет... с цивилизацией подшефной. Является там разным людям... ну, ты наверняка слышал легенды о сынах Запада?
   - Очень мало, - честно ответил Каэрэ.
   - Понимаешь, Каэрэ, здесь, на Тау, очень непростая ситуация. Через четыре года после начала эксперимента прервалась всякая связь с Большой землей, или, как говорит Эррэ, с Палео-землей. Мы заперты здесь. Думаю, что навсегда.
   Луцэ вздохнул.
   - Люди по-разному восприняли это. Кто-то попросту спился. Знаешь, эта настойка луниэ - страшная вещь. Как только фроуэрцы ее пьют? Когда был проходимым коридор, открывающийся к главному рынку Тэ-ана, то ее приносили с полевых исследований огромными кувшинами... а потом случилось землетрясение, это в триста двадцатом году от воцарения династии Зигръаров... нет, в триста сорок седьмом... в-общем, этот коридор мы потеряли, но от пьянки несколько человек уже умерло. Талантливые мальчики. Жаль мне их очень.
   Луцэ отвернулся и помолчал. Потом он продолжил:
   - Тогда Эррэ и выдвинулся. Начиналось все хорошо - "надо навести порядок", "нельзя более позволять людям гибнуть". Он забрал ключи от всех проходимых сквозных коридоров - так мы называем пути выхода в Аэолу. Никто не мог выходить без его ведома, а он никого не выпускал. И еще у него есть методы воздействия... ну, ты имел уже возможность убедиться.
   Каэрэ кивнул.
   - У него еще есть такая шутка - сначала жара, а потом за полчаса - до хорошего мороза. Пару-тройку таких скачков, и всякое желание спорить с ним пропадает. У него ключи от всех важных объектов, от пультовой, распределителя воды, главного компъютера... да от всего. И оружие у него всегда при себе. И иголки с ядом дерева зу - мерзкая штука.
   - До сих пор в носу запах ванили, - пробормотал Каэрэ. - Да, ваш Эррэ - тот еще фрукт.
   - Странный он, - кивнул Луцэ. - Тогда народ стал убегать на Аэолу. Через незакрытые коридоры. Кому-то повезло, кто-то, видимо, погиб... мне не удалось найти их след... впрочем, видеокамеры многие уже сломались давно... такого просмотра нет, как был. Через незакрытые коридоры не знаешь, куда попадешь. Обычно это море или пустыня. Там сложно добраться до людских поселений. Но несколько человек добрались - один мой друг стал белогорским ли-шо-шутииком, ли-шо-Аолиэ... давно, в тысяча двести седьмом году... к его могиле до сих пор паломничества... тогда еще аномалия была, поэтому разница такая во времени... утром включил компъютер и смотришь - человек жизнь проживает перед тобой за часы... как игра... только это не игра - живые люди проживают жизнь перед твоими глазами, на экране, твои друзья... страшно, Каэрэ, как это страшно...
   Луцэ закрыл лицо руками и застонал. Потом словно опомнившись, сказал:
   - Но сейчас этой аномалии нет, Каэрэ. Ты не бойся... Ну вот, Эррэ появлялся в виде "сынов Запада" правителям и прочим влиятельным людям... сначала у него помощники были, они вместе являлись, потом, видимо, что-то не поделили, или кто-то ему пригрозил, что он разрушает суть эксперимента, привнося инородные идеи в цивилизацию Кси... хотя кто уже проверит, с Палео-землей связи нет все равно... но Эррэ великий трус... наверняка нашел способ избавиться от единомышленников... Он вдохновил Нэшиа на введение культа Уурта, этого вымирающего культа людей болот. Хотя на самом деле Эррэ мстил твоему дяде.
   - Мстил?! Моему... дяде? Дяде Николасу? Он его знал? - спросил Каэрэ, не сводя взора с маленького человека с умными серыми глазами.
   - Постой... Виктор, а ты не дядю своего разве искал на Аэоле? - пришла очередь Луцэ удивиться.
   - Нет. Я знал, что он погиб в какой-то миссии... к какому-то дикому племени... у нас в семье об этом запрещено было говорить. Что-то связанное с государственной тайной.
   - Расскажи, как ты попал в Аэолу! - потребовал Луцэ.
   - Я не знаю, как. Я плыл с товарищами по горной реке, в лодке. Вдруг в реке что-то плеснуло - как большая рыба. Я склонился над бортом - и потом не помню, что случилось. Я оказался среди вод. В глубине океана.
   - Значит, ты прошел через один из коридоров... - кивнул Луцэ. - И как же ты добрался до берега?
   - Меня вынес дельфин, - коротко ответил Каэрэ.
   - Дельфин? - повторил Луцэ, и Каэрэ показалось, что этот странный карлик с большими глазами все понимает - даже то, что непонятно самому Каэрэ.
   - Да, ли-шо-Аолиэ... то есть Брайана... тоже вынес дельфин... - проговорил Луцэ. - Дельфин... А кого-то находил конь... кого-то - огромный пес в заснеженной степи... Николас тоже говорил мне, что спасся на дельфине. В первый раз. Не знаю, что стало с ним во второй.
   Луцэ вздохнул снова. Воспоминания давили на его плечи, словно каменные глыбы. Он сгорбился и стал еще меньше, смешнее и беззащитнее.
   - Думаю, что это не океан, не степь и не пустыня. Так описывают это место люди, после того, как выберутся из него, подбирая слова и образы. Когда встречаешь дельфина, то понимаешь, что это совсем не дельфин, но по-другому рассказать о нем невозможно. И дельфин, конь, пес, птица - это отражение одной и той же реальности, - сказал Каэрэ.
   И Луцэ ответил ему:
   - Ты совершенно прав.
   - Расскажи мне о дяде, - потребовал Каэрэ.
   - Твой дядя проник в Аэолу вскоре после того, как начался эксперимент. Я не знаю, как он это сделал. Возможно, он обнаружил коридор. Он овладел древне-фроуэрским и древне-аэольским, вел диспуты с белогорцами, совместно с учениками перевел книги... Порой мне кажется, что он заранее готовился к этому делу всей своей жизни...
   - Какие книги? - спросил Каэрэ.
   - Ты совсем глупый, Виктор? - рассердился вдруг отчего-то Луцэ. Каэрэ промолчал.
   - Когда Эррэ узнал об этом, он просто осатанел от злости, - продолжал Луцэ. - Бился головой об стену, кричал, что Николас совершил страшное преступление, проникнув в зону эксперимента, принеся внешние идеи в цивилизацию Кси, что его надо под трибунал... я никогда его таким не видел.
   - Подожди, Луцэ, - перебил его Каэрэ. - Пусть я буду глупцом в твоих глазах, но ответь мне, что за идеи принес мой дядя сюда?
   Луцэ молча пошевелил губами, потом спросил вместо ответа:
   - Виктор, ты знаешь, кем был твой дядя?
   - Дядя Николас? Он... работал в миссии... для аборигенов каких-то... - запнулся Каэрэ.
   - Ты, правда, не знаешь, или боишься? - спросил Луцэ.
   - Я не знаю, Луцэ, - честно ответил Каэрэ. - У нас в семье его имя было под запретом с тех пор, как он пропал. Родители боялись преследований, потому что дядя считался государственным преступником. Я любил дядю, хоть и видел его редко.
   - Но ты хоть понимаешь, что он был христианином? - устало спросил Луцэ и передразнил Каэрэ: - "Какие книги?" "Какие идеи?"
   - А, он проповедовал Христа аэольцам, - проговорил Каэрэ. - Понятно. Но я больше не христианин, Луцэ. Я поклоняюсь Великому Табунщику.
   Он выдержал паузу. Луцэ тоже молчал, глядя на него широко раскрытыми от удивления глазами, а потом переспросил:
   - Как ты сказал?
   - Ты знаешь, Луцэ, - продолжал Каэрэ, смотря в сторону. - Я был крещен, я верил в Бога, я был христианин. Потом, когда я попал сюда и увидел всех этих идолов... когда меня заставляли поклониться Уурту... меня схватили... ты видел эти шрамы... все это было слишком страшно, Луцэ, поверь мне. Я не отрекся, Луцэ. Я стоял до конца. Но Бог не пришел ко мне на помощь. Я был один - против Уурта. Покинутый всеми. И только Великий Табунщик отозвался на мою молитву. И я теперь - целиком принадлежу ему. Мне стыдно перед дядей. Он бы расстроился. Он был религиозным человеком. Бабушка и родители считали его фанатиком и были против того, что он общается со мной, когда я был ребенком. Мне и сейчас горько, что я предал его память. Но не следовать Табунщику я не могу.
   - Твой дядя, - произнес Луцэ, вставая, - твой дядя, Каэрэ, был великий человек. И он гордился бы тобой.
   Он подошел к стене и включил что-то - загорелся огромный экран.
   - Это росписи города Аэ-то. Он сейчас в развалинах. Если ты кочевал со степняками, то, несомненно, слышал о нем.
   - Недалеко от Нагорья Цветов? - спросил Каэрэ, чувствуя, как забилось его сердце. - Там я и встретил Великого Табунщика, Луцэ!
   - Что ж, - проговорил Луцэ, - смотри!
   И он указал рукой на появившиеся на стене-экране картины. Сменяли друг друга изображения, полные света - среди цветов и потоков играли кони, и среди них стоял Человек, протягивающий руки к ним, и они оборачивались к нему, и прислушивались, напрягая красивые, благородные спины и ноги.
   - Это - Великий Табунщик, - сказал Луцэ, и Каэрэ кивнул, не в силах оторваться от зрелища, представшего ему.
   Лик Стоящего посреди коней уже сиял во всю стену - с крещатым нимбом вокруг золотистых волос.
   - Тису, Великий Табунщик, - повторил снова Луцэ, и лицо его озарилось улыбкой. - Его проповедовал твой дядя, Николас. Эннаэ Гаэ.
  
   Прощание Эны.
   Огаэ подошел к Эне, ведя за руку оробевшую Лэлу.
   На степняке была та самая одежда из старого сундука, которую чинила Аэй. Белая длинная рубаха с алой вышивкой по краю и расшитым золотом и серебром воротом была оторочена темным мехом, а скачущий во весь опор золотой Жеребенок на его груди сиял так, что Огаэ пришлось отвести глаза.
   На плечах Эны был алый шерстяной плащ с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Его белый конь тоже был украшен - отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было и теперь, Эна и теперь не стал седлать своего верного скакуна, лишь положил на его спину ковер, на который рука ткачихи-степнячки когда-то давно бросила весенние маки и выпустила табуны разноцветных коней.
   - Ты теперь - Великий Табунщик? - спросила Лэла, боязливо выглядывая из-за спины Огаэ.
   - Нет. Я иду к Нему. И пусть тебя коснется Его весна, дитя.
   - Я не хочу, чтобы ты уходил. Сначала папы не стало, а теперь и ты уйдешь.
   - Дитя, мне надо идти. Мне жаль, что я так и не встретил твоего отца. Скажи ему об этом. Я много слышал о нем.
   Эна наклонился со спины коня, поднял ее на руки и поцеловал в лоб.
   - Ты ... ты бросаешь нас... я хотел сказать, ты уезжаешь на другое стойбище, Эна? - запинаясь, проговорил Огаэ, стараясь сдержать предательскую дрожь в голосе.
   - На другое стойбище - да. Но я не бросаю вас, не бойся. Просто мне надо ехать. Больше некому.
   Он снова склонился с седла и поцеловал в лоб мальчика, а потом положил на его плечо свою сильную руку.
   - Береги свою названную сестренку. Ты уже мужчина. Ты вырос. А когда ты увидишь своего учителя Миоци, скажи, что Эна передал ему это, - он вложил в ладонь Огаэ гладкий белый камешек, каким играют дети. - Аирэи вспомнит меня. Я его всегда помнил.
   Он выпрямился, посмотрел сквозь листву вниз, с холма, на предрассветную степь, о чем-то думая. Эна глубоко вздохнул, вдыхая аромат весенних трав. На его лицо словно упала тень чего-то тяжелого и неотвратимого. Потом он снова обратился к детям, и голос его был немного суров:
   - Бегите в стойбище. Здесь опасно.
   - Мы останемся с тобой, Эна!- сказала Лэла.
   - Идите к стойбищу. Идите к Аэй! Быстрее!
   Он слегка подтолкнул их, а его конь ткнулся своей мордой в шею Огаэ.
   Сквозь листву старого дуба Огаэ видел воинов Рноа стоящих на равнине. Их пики и сабли сверкали на солнце, их лица, раскрашенные охрой, были похожи на маски предков, которые во множестве колыхались на шестах над их плотными рядами, устрашающе скаля зубы, высовывая языки или выпучивая невидящие белые глаза.
   Вдалеке мальчик увидел отряд Циэ, над которым развевалось простое бело-красное полотнище древнего рода Цангэ - "знамя Табунщика". Каким маленьким и жалким он ему теперь казался! Яркие одежды людей Рноа, амулеты из конских костей и камней, упавших в древние времена с неба, отшлифованных и не раз политых кровью пленных врагов, которых приносили в жертву предкам, рядами висели на их мощных шеях, а перья орлов торчали пучками в гривах их вороных коней.
   От всего этого сердце Огаэ ушло в пятки. Даже Циэ, который всегда представлялся ему великаном, издали выглядел в своем бело-красном плаще, по сравнению с Рноа, словно подросток с игрушечным луком в руках.
   Сыновья Циэ были по бокам от своего отца, тоже на гнедых конях и с луками. Огаэ знал, что луки эти тяжелы, и натянуть их тетиву может только очень сильный воин - но луки в размалеванных ручищах людей Рноа казались подобными тем, что держали каменные изваяния храма Шу-эна в Тэ-ане.
   Рноа был прав - он действительно выстроил свое войско, словно каменную стену и разбить его под небом не суждено было никому. Тяжелые мрачные кони и сидящие на них гиганты не ведали, что такое трепет, колебание или страх. Они, без сомнения, не ведали и то, что такое жалость.
   Огаэ представил, как копыта с железными подковами топчут тела и дробят черепа и кости побежденных и поверженных степняков, женщин из обоза, детей...он словно увидел раздавленные и разорванные в клочья тела, увидел, как какой-то размалеванный воин в окровавленном плаще и темных от крови кожаных сапогах скаля зубы, подобно маске предка, с зычным смехом протыкает насквозь пикой Лэлу, услышал полный ужаса крик Аэй, и вздрогнул так, что чуть не упал вниз с дерева - настолько страшным и живым предстало все пред его глазами.
   "Зачем же, зачем ушел Эна!" - подумал Огаэ, и ощутил, как его сердце захлестнула горечь обиды. - "Он будет снова кочевать по степи один, а мы все погибнем здесь, и Рноа будет пировать, положив доски на тела пленных степняков! Ему хорошо, Эне... Он живет сам по себе... Взял и уехал".
   Ему стало вдруг стыдно от этих своих мыслей - как будто слова, которые он произнес про себя, были громкие, как крик, и он обернулся, чтобы увидеть, нет ли кого, кто бы мог их услышать.
   Он увидел Лэлу, карабкающуюся к нему по стволу дуба. Она, упрямо закусив губу и не обращая внимания на лезущие в глаза пряди растрепанных светлых волос, неловко цеплялась за сучья, пытаясь найти опору своим расцарапанным в кровь коленкам.
   - Ты что?!- на мгновение он забыл и об Эне, и о своей обиде, и о воинах Рноа.- Иди к маме! Здесь опасно!
   - Дай мне руку, - деловито сказала она.
   ...
   Когда солнце полностью поднялось из-за горизонта, степь огласилась дикими, гортанными звуками - то был боевой клич Рноа. Издали раздался высокий, разносящийся на всю степь звук трубы - клич воинов Циэ. Оба отряда помчались навстречу друг другу. Плотные ряды воинов Рноа не поколебались ни на толщину соломинки - его воины хорошо умели нападать и разбивать противника, сметая его с лица земли и уничтожая его до последнего воина. Товарищи Циэ натянули луки - но было еще слишком далеко, чтобы стрелы могли достигнуть цели.
   Вдруг со стороны холма между двумя мчащимися навстречу друг другу отрядами конницы, из-за деревьев вылетел, подобно огромной птице, белый конь. На его спине был всадник в белой рубахе. Солнце озарило его, нестерпимо ярко отражаясь от золотого венца на его голове, а ветер поднял алый плащ за его плечами, как крылья. В его руках был лук, а на поясе - меч.
   -Великий Табунщик! - вскрикнула Лэла. - Эна его нашел и привел нам на помощь!
   - Это сам Цангэ! - закричали люди Рноа, натягивая поводья коней и вскидывая луки.
   Но всадник не боялся луков. Он направил своего коня прямо на самый мощный фланг Рноа. Конь мчался, и всадник на нем был одинок среди степи и страшен для всех, кто смотрел на то, как он неумолимо приближался. Луки опустились. В рядах началось смятение.
   - Это Цангэ! Он такой же, каким я видел его в день накануне битвы при Ли-Тиоэй! - закричал помощник Рноа. - Проклятый Циэ принес жертву и переманил дух Цангэ на свою сторону!
   - Цангэ вернулся! - закричали с радостью в стане Циэ, узнав одежды своего древнего вождя. Но кто-то и там закричал : - Это Великий Табунщик! - и его крик подхватили.
   Солнце светило справа и от поднимавшего от земли утреннего пара или же от бессонной ночи людям Рноа, пускавшим торопливо стрелы мимо цели, казалось, что всадников двое.
   - Там Табунщик! - закричали в панике и в стане Рноа.
   Когда всадник достиг их и врезался в разомкнутые в смятении ряды воинов Рноа, многие, особенно те, кто перешел на сторону Рноа из семейств, ранее верных Цангэ, бросились в бегство. За ним, слегка запаздывая, крича от восторга и упоения битвы, словно клин, врезались в войско врага воины Циэ.
   Но Рноа и его ближайшие воины оставались на местах. Они подняли свои копья - длиною в два человеческих роста, с зазубренными и раздвоенными, как язык змеи, наконечниками и метнули их в белого всадника. Одно из копий пронзило его грудь. Он пошатнулся, и его рубаха мгновенно стала такого же алого цвета, что и плащ, но он не выпустил поводья. Его конь взвился на дыбы и понесся вперед, по цветущей степи, одиноко - погони не было, за его спиной воины Циэ с победным кличем гнали Рноа...
   ...Когда Циэ нашел его, лежащего на ковре из цветущих маков, на зеленой траве, политой кровью из страшной раны от копья, Эна был еще жив. Конь стоял над ним, роняя на его лоб, украшенный царским венцом, крупные слезы.
   - О, Эна! - степняк упал перед другом на колени. - О, Эна! Жеребенок! Что ты сделал!
   - Мой отец бы сделал то же самое, - тихо сказал Эна и голос его был ровен и чист, как будто он сидел с Циэ за мирной трапезой в своей юрте, а не лежал в луже крови на весенней влажной земле.
   Циэ взглянул на его украшения, которых он никогда прежде не видел, и зарыдал.
   - Мог ли я думать, что со мной делил пищу и кров младший сын великого Цангэ, последний законный вождь степняков! О, Эна! Зачем, зачем ты уходишь теперь! Твое место по праву - во главе свободного народа, твой лук должен быть самый тугим, а чаша - самой полной!
   - Циэ, - проговорил Эна еще тише, - не дано мне было носить боевой лук и пить из чаши воинов... Я сделал все, что мог, для народа степи, чтобы он не забыл навсегда Великого Табунщика и не стал приносить жертвы Уурту...Теперь вождь степняков - ты, Циэ.
   Он из последних сил сделал движение, пытаясь снять золотую цепь со своей шеи. Несколько степняков, спешившись, благоговейно приподняли его, и ему стало легче говорить.
   - Послушайте, дети степи, жеребята табуна Великого Табунщика Неба и земли - я, Эна Цангэ, отдаю свою власть вождя, доставшуюся мне по праву рождения, Циэ, моему другу и названному брату. Да водит он народ степи перед лицом Великого Табунщика без корысти и укора и да пребудет благословение Великого Табунщика, который умер, но ожил, и, воссияв, стал вновь среди нас, на Циэ-вожде и вольном народе степи.
   Эна обессилев, умолк и закрыл глаза на несколько мгновений. Потом он снова заговорил:
   - Протяни руку, брат Циэ, вождь степняков - возьми древнюю цепь вождя.
   - О, Эна! - вновь воскликнул Циэ, стоя на коленях и обнимая его.- Жеребенок! Брат мой! Куда ты снова уходишь?
   - Он зовет меня, Циэ. Великий Табунщик зовет меня. Нельзя жить в Его табуне, не умерев прежде...
   Эна прижал руку к глубокой ране на груди, из которой снова хлынула кровь.
   - Мы свидимся, брат мой - в Его табуне, который мчится среди звезд и холмов...
   -...среди рек и трав, - сказала Аэй, укладывая детей спать. - Это старая песня степи.- Спите, дети.
   - Ты уходишь, мама?
   - Я пойду плакать с женщинами над последним Цангэ, вождем степняков, прежде, чем воины насыплют над ним курган. Он умер, как настоящий всадник... и жил как настоящий всадник.
   - Эна - это и был тот самый маленький мальчик из истории, о том, как младшего сына Цангэ спасла и вырастила дева Всесветлого у водопада?
   - Да, это был он... Спите, дети - а на рассвете вы проститесь с ним перед тем, как земля покроет его тело до того времени, как придет Великий Табунщик.
   ...Огаэ проснулся, когда минула полночь, оттого, что ему вдруг стало радостно после долгого плача, который не оставлял его и во сне. Рядом с ним сидел Эна - в чистой белой рубахе, алом плаще - но без цепи вождя. Он улыбался, и глаза его больше не были грустны, как тогда, при их прощании.
   - Эна! Эна, они говорят, что ты умер! - радостно заговорил Огаэ.- Они ничего не понимают!
   Эна дотронулся до его лба своей теплой шершавой ладонью и еще больше улыбнулся.
   - Они правы, мой маленький всадник, - сказал он своим прежним, глубоким и сильным голосом. - Но, хотя я умер, я жив. Так всегда бывает.
   - Но...- вдруг Огаэ вспомнил носилки с неподвижным телом, которое омывали водой из священного родника, и испугался, вспомнив, что это было тоже наяву, - Как же ты жив - ведь Рноа убил тебя копьем?
   - Великий Табунщик живет - и я живу.
   - Ты пойдешь с нами на дальнее кочевье, Эна? К теплому озеру? Помнишь, туда, где ты учил меня стрелять из лука? Правда?
   - Пойду, мой Огаэ. Я теперь всегда буду с Великим Табунщиком. Я буду с Ним, куда бы Он ни пошел.
  
  
   Аэй и Циэ.
   Циэ вошел в шатер и бросил к ногам Аэй пятнистую шкуру леопарда.
   Она медленно отложила шитье и выпрямилась, делая шаг назад.
   - Нет, - ответила она. - Зачем ты принес мне свадебный подарок, о вождь Циэ, точно мне - шестнадцать лет?
   - Аэй, дочь благородного Аг Цго! - проговорил Циэ, делая шаг к ней. - Я зову тебя в свой шатер не младшей женой, но старшей женой, которая сидит на белом коне рядом с вождем племен вольных степняков!
   - Нет, - ответила она.
   - О, Аэй! - сказал Циэ. - Эна Цангэ погиб, и смерть его прекрасна в наших глазах и в очах Великого Табунщика. Но род Цангэ не должен прерваться. Здесь, в степи, никто не упрекнет тебя в том, что под сердцем твоим - ребенок из рода Цангэ. И я буду ему любящим отцом, и он будет самым любимым младшим сыном моим, и наследует цепь вождя по закону степи.
   - Нет! - закричала Лэла, вбегая в шатер и кидаясь к матери. - Наш папа - Игэа Игэа Игэан!
   - Она права, - ответила скорбно Аэй. - Эна Цангэ - мой нареченный брат. А ребенок под сердцем моим стал сиротой до рождения.
   - Имя Игэа благородно и прекрасно, как и смерть его за имя Великого Табунщика, - отвечал Циэ. - Его сын станет водить племена по степи к Нагорью Цветов.
   Он хотел взять Аэй за руку, но та отстранила его.
   - О нет, Циэ, - сказала она.
   - Тебе надо побыть одной и подумать, - понимающе сказал Циэ. - Я не буду торопить тебя.
   И он ушел из шатра, столкнувшись с вбегающим Огаэ. Мальчик увидел шкуру леопарда и закричал:
   - Нет, мама, нет! Не выходи замуж за Циэ!
   И она обняла его и Лэлу, и они долго сидели и плакали.
   А когда настала ночь, Аэй оседлала двух мула, посадила детей на его одного, положила в два дорожных мешка запасы еды и воды, и села на второго мула, чтобы ехать туда, где светила, не мигая, молочно-белая звезда.
  
   Лаоэй, дева Всесветлого.
   Лаоэй сидела на пороге опустелой хижины и смотрела в сторону моря. Там, над дымкой тумана- вечной дымкой - возвышался маяк. Его ослепший силуэт темнел над водами и туманом, а солнце уже зашло. Старица, дева Всесветлого, зажигала светильники и ставила их на пороге, рядом с собой.
   - О, Раогай, дитя мое, - шептала она. - да сохранит тебя Жеребенок Великой Степи в странствиях твоих, да вынесет Он, Дельфин Спасающий, Аирэи из вод. О, Тот, кто спасает! Ты научил меня дороге в Белые горы и дал мне в руки острый нож - чтобы я пришла тогда вовремя, и разрезала путы своего названного сына, и Аирэи поразил медведя в сердце. Теперь вспомни - и не оставь нас в спасении своем! Да сохранишь Ты, повернувший ладью вспять, Каэрэ, юношу из сыновей Запада, и Эне да будешь верным спутником! И вспомни Сашиа, Игэа и Аэй, и детей ее, и странника-белогорца Иэ... Вспомни его, одинокого, о, Ты, за край небес скачущий Жеребенок, нашедший жеребят своих Великий Табунщик!
   И она пела и пела, пока горели ее светильники.
   +++
   Скалы были вокруг него - неприступные скалы запада Белых гор. Отвесные скалы, ветром отполированные до блеска. Он смотрел вверх и видел небо - там точкой, неподвижной точкой, парил в вышине молодой орел. Он пел свою печальную песнь, печальную - оттого что его крыльям недоставало сил для того, чтобы вынести из колодца смерти человека, выкормившего его. С тех пор, как орленок выпал из гнезда, пробуя летать, прошло много времени и он освоил крыло и небо, но стать спасающей птицей из легенды ему не было дано, и он плакал об этом в синей вышине над головой Иэ.
   Орел парил на Иэ, странником-эзэтом, пришедшим в Белые горы, а тот дремал от усталости, не в силах более ни петь гимны, ни просто молиться молча.
   Колодец смерти не имеет выхода. Человек, попавший в него, обречен, даже если у него с собой крепкая веревка белогорца - но и веревку отняли у него ууртовцы, ставшие теперь жителями и соглядатаями Белых гор. Теперь Иэ одинок - никто не подойдет к колодцу смерти, кто узнает, что его бросили туда? Только орел его по имени Оалэ-оргэай, "милость Всесветлого", кричит в вышине, отгоняя грифов - они-то знают что попавший в колодец смерти скоро станет лакомым куском для них.
   Восходит солнце, и с ним приходит жажда, неотлучная спутница полуденного зноя. Воздух становится густым, как занавесь, и колышется в странном жгучем безветрии, наполняя все кругом, а сверху звучит, пронизывая небо, скорбный крик орла...
   Иэ закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел высоко н скале, над колодцем смерти, деву Шу-эна Всесветлого. От неожиданности он начал тереть глаза, но видение не исчезало. Дева Всесветлого стояла неподвижно, ее тяжелое синее покрывало опадало до земли, а в руках ее был букет из весенних цветов дерева луниэ, священного дерева, а на ее голове - венок из этих цветов. Она была одета, как Давшая Обет Башни. И она стояла и смотрела вниз, на Иэ, странника-эзэта, странствующего проповедника карисутэ.
   Он вглядывался в ее лицо - и узнавал, и не узнавал его. Сначала он решил, что это - совсем юная девушка, ровесница Сашиа, потом ему показалось, что это - старица, ровесница Лаоэй, что живет у маяка.
   А дева Всесветлого молчала и стояла на скале, держа цветы в руках.
   - Если ты дала Обет Башни, о дева Всесветлого, то не совершай его! - крикнул ей Иэ из последних сил. - Тебе не надо более приносить жертву за народ. Ладья повернута вспять навсегда.
   И она ответила ему, оставаясь недвижима:
   - Я знаю, что Ладья повернута вспять навсегда. Мой обет исполнится, когда я шагну в нее с шагнувшим за край небес.
   И она сделала шаг в колодец смерти.
   Иэ вскрикнул и проснулся от своего крика. Он посмотрел на скалу - та, разумеется, была пуста. Дева Всесветлого не стояла на ней.
   - Ты дал мне перед смертью увидеть тайну Твою, о Тису! - прошептал Иэ и хотел в бессилии закрыть глаза, как со скалы раздался голос:
   - О белогорец! Ты сможешь удержаться на веревке, если я ее тебе сброшу?
   На краю скалы стоял совсем еще молодой человек, почти юноша, в дорогом плаще.
   - А умеешь ли ты правильно закреплять веревку? - спросил Иэ снизу, чувствуя, как откуда-то к нему приходят силы.
   - Да. Уже умею, - ответил юноша с фроуэрским акцентом. - Но, может быть, я опущу тебе сначала флягу с водой и еду?
   - От воды не откажусь, - ответил Иэ. - А еду мы разделим с тобой наверху.
   Юноша опустил ему веревку с привязанной флягой. Иэ осушил флягу, и, закрепив веревку на поясе, подошел к отвесной скале.
   - Да подаст тебе и мне Великий Табунщик, Жеребенок Великой Степи, сил, - проговорил он. - В путь! Эалиэ!
   И он, с помощью молодого незнакомца, смог одолеть скалы смерти и выбраться наверх. Он упал на траву, потом воздел руки в немой молитве благодарения, а после этого спросил у юноши:
   - Как твое имя, о молодой белогорец?
   - Меня зовут Игъаар, - отвечал тот печально, но я не белогорец.
   - Это легко исправить! - весело сказал Иэ. - Если в твою поддержку нужно слово уважаемого белогорца, то мое слово будет за тебя. А это - слово ло-Иэ, странника-эзэта.
   - Спасибо за вашу доброту, ло-Иэ, - ответил Игъаар, - но я думаю, что вам не помочь мне. Белые горы закрыты для меня навсегда.
   - Что такое ты говоришь?! - возмутился старик. - Я поговорю с благородными и уважаемыми ли-шо-шутииками, и они, испытав, без сомнения примут тебя.
   - Меня уже испытали, - еще более печально проговорил молодой фроуэрец. - Я пробыл две недели с ли-шо-Йоллэ и "орлами гор", а потом он велел мне уходить прочь и не осквернять Белые горы.
   - Не осквернять Белые горы? - изумленно переспросил Иэ. - Это в твои-то годы?
   - Но вы ведь не слышали мой рассказ, ло-Иэ, - горько проронил Игъаар. - Иначе бы вы не стали даже и хлеб вкушать со мной.
   - Что бы я ни услышал, я всегда разделю с тобою хлеб! - воскликнул Иэ, разламывая лепешку и продолжая свою речь. - То есть ты провел две недели с белогорцами, и тебя прогнали после того, как ты, новопришедший в Горы, должен был поведать ли-шо Йоллэ свою жизнь?
   - Да, именно так.
   - Что же ты совершил, Игъаар? - ласково спросил его Иэ.
   Юноша закрыл глаза и медленно, обреченно проговорил:
   - Я приказал убить человека.
   Иэ помолчал, а потом сказал ему:
   - Открой глаза. Зачем тебе добровольно лишать себя света? Расскажи-ка мне все, расскажи - и ничего не утаивай. И ешь хлеб.
   - Вы в самом деле хотите меня выслушать, ло-Иэ? - несказанно удивился Игъаар и в его глазах мелькнул отсвет надежды. - Но меня белогорцы прогнали сразу - сказав, что они не желают слушать оправданий убийцы.
   - А ты не будешь оправдываться передо мной, - сказал ему Иэ. - Ты просто расскажешь мне, как все это произошло.
   Он взял его за руку и добавил ласково:
   - Я слушаю тебя, сынок.
   Орел.
   ...В предрассветной дымке горы вставали, как огромные лодки без парусов перед изумленным взором еще не привыкшего к белогорским рассветам Игъаара. От счастья, переполнявшего его душу, в светлых глазах царевича стояли слезы.
   - О, ло-Иэ! Мы говорили весь день и всю ночь до рассвета, и ты устал...
   - Вовсе нет, Игъаар.
   - Быть может, тебе не стоит брать на себя труд просить белогорцев снова принять меня? Я бы смог жить один, в хижине, неподалеку от твоей, и молиться Великому Табунщику, Жеребенку Великой Степи, тому, кто повернул вспять Ладью. И ты бы навещал бы меня, и мы преломляли бы хлеб.
   - Милое дитя, Игъаар, - отвечал ему Иэ. - Тебе, в первую очередь, надо самому решиться на то, оставаться или нет в Белых горах.Ты видишь горы - и думаешь, что они прекрасны. О да - он прекрасны, но не только. Они жестоки. Или нет - не жестоки, им просто нет дела до людей. Взирая на них, многие белогорцы решили, что Великий Уснувший воистину спит, и к Нему нет доступа в молитвах. Но горы не сравнить с Жеребенком Великой Степи, с Великим Табунщиком, о Игъаар, дитя мое...
   Иэ умолк. Игъаар спросил его:
   - Твой ученик, великий жрец Всесветлого, ли-шо-Миоци, тоже был карисутэ?
   Иэ не успел дать ему свой печальный ответ. Над краем пропасти показался силуэт высокого белогорца, и Иэ, прижав руку к сердцу, вскричал:
   - Аирэи! Ты не погиб! Ты выбрался из водопада, дитя мое, Аирэи!
   Но белогорец подошел ближе и голова Иэ, покрытая сединой, как шапкой, поникла.
   - Дитя мое, Аирэи... - прошептал он обреченно. Игъаар даже не смог услышать его слов - лишь угадал их по движению губ Иэ.
   - О, странник-эзэт, ло-Иэ, благослови! - сказал подошедший.
   - Мне ли благословлять великого служителя Всесветлого, ли-шо-Йоллэ, предводителя "орлов гор", верных служителей Всесветлого в смутные времена? - скорбно отвечал Иэ.
   - Мы слышали о великом деле, которое совершил твой ученик и воспитанник, ли-шо-Миоци, о ло-Иэ. То, что во имя Всесветлого совершил Миоци, воистину прекрасно и удивительно. Ты, как учитель ли-шо-Миоци, ушедшего в водопад Аир, благослови меня и моих орлов.
   - Всесветлый да просветит вас, дети, - просто отвечал Иэ, уже справившись с собой.
   - Как я вижу, с тобою спутник? - спросил Йоллэ и неожиданно нахмурился. - Да это же опять ты! Как ты смел обмануть ло-Иэ, скрыть от него правду и странствовать с ним в горах, оскверняя их и достоинство благородного эзэта?
   - Подожди, ли-шо-Йоллэ, - твердо сказал Иэ. - Я знаю всю историю этого юноши. И я хочу дать за него слово белогорца. Пусть он останется в горах.
   - О, ло-Иэ! Горе тебя состарило! Зачем ты заступаешься за этого фроуэрца? - воскликнул Йоллэ.
   - Ты хочешь сказать, что я выжил из ума, о Йоллэ? - спросил Иэ, возвысив голос.
   Белогорец промолчал в ответ.
   Тем временем на горной тропе появились спутники Йоллэ - молодые шутиики, "орлы Всесветлого".
   - Йоллэ, у тебя под началом юноши, - негромко сказал Иэ. - Как же учишь ты их отличать волю Всесветлого от воли Темноогненного? Как ты объясняешь им, какие дела достойны, а какие недостойны благости Всесветлого?
   - Всесветлый отвращается от смертоносного зла, - резко ответил Йоллэ.
   - О да! - печально ответил Иэ. - Именно поэтому белогорские лучники не пришли на помощь аэольцам при Ли-Тиоэй, когда решалось, будут ли Аэола и Фроуэро кричать "Уурт силен" или будут славить Всесветлого.
   Йоллэ хотел что-то сказать, но Иэ не дал ему.
   - Белогорцы не пролили крови - зато ууртовцы, победив, пролили ее реки. Реки человеческой крови перед своими алтарями. Я не говорю о крови коней.
   - Не упрекай меня в том, что было до меня! - воскликнул Йоллэ. - Ты знаешь, для чего я собрал и воспитываю своих орлов.
   - Да, я знаю, что твои лучники могут расщепить стрелу в стрелу и не только из священного лука, - кивнул Иэ. - Я не упрекаю тебя, а хвалю за то, что ты созвал этих мальчиков не только для молитвы. Но и ты не упрекай меня, что я верю в милость Всесветлого.
   - Только карисутэ верят, что для убийц есть место в светлых чертогах неба! - сказал один из совсем молодых спутников Йоллэ с легким фроуэрским акцентом.
   Предводитель "орлов гор" гневно обернулся к говорившему, но Иэ опередил его:
   - Отчего, о юноша, ты вмешиваешься в наш разговор, еще не изучив до конца древние книги гимнов?
   - Вот именно, Рараэ! - воскликнул Йоллэ.
   Молодой белогорец покраснел, как вареный рак.
   - Ты заслуживаешь наказания, - продолжил Йоллэ. - Но какой гимн ты имеешь в виду, о ло-Иэ?
   - Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим лишь показуется, что найти и ощутить его невозможно. Лишь милостью своей он открывается до пределов, которые проходит Ладья Всесветлого, и тонет она в лучезарной милости и лучезарном свете его, и поворачивает вспять, и одолевает пучину морскую, - пропел Иэ. - Так написано в первой книге гимнов Всесветлому, и все вы ее читали, - добавил он.
   Воцарилось молчание.
   - Я думаю так, ли-шо-Йоллэ, - твердо сказал Иэ. - Нам надо вопросить Всесветлого о судьбе Игъаара. Пусть Всесветлый сам подаст нам знак, как поступить с ним.
   - Пусть будет так! - отвечал облегченно Йоллэ. - Когда же ты желаешь совершить это?
   - Зачем откладывать благое дело? Совершим нашу молитву прямо сейчас, - ответил Иэ.
   И белогорцы стали в круг, а в середину встал Иэ, подзывая к себе оробевшего Игъаара.
   - Преклони колени к Великому Уснувшему, дитя мое, и будем вместе искать его милости! - возгласил Иэ, возлагая свою левую руку на голову Игъаара, а правую простирая к сияющему утреннему солнцу.
   - Всесветлый да просветит нас всех, и да явит себя его милость! - воскликнул Иэ по-белогорски. - О, милость Всесветлого! Оалэ-оргэай!
   - Оалэ-оргэай! Оалэ-оргэай! Оалэ-оргэай! - закричали все белогорцы.
   - Оалэ-оргэай! - возгласил Иэ и взмахнул рукой.
   Тогда орел, круживший невидимой точкой в лазурном небе, помчался к земле с ликующим клекотом.
   - Оалэ-оргэай! - снова позвал Иэ.
   Белогорцы застыли в молчании. Наконец, Йоллэ проговорил:
   - О, воистину велика милость Всесветлого - и велик ты перед ним, о Иэ-странник!
   И с этими словами Йоллэ орел, камнем падавший с неба, раскрыл свои пестрые огромные крылья и медленно опустился на правую руку Иэ, уже положенную поверх левой на голове Игъаара.
   - Оалэ-оргэай, - с улыбкой произнес Иэ, гладя перья орла и волосы юноши. - Вот твой хлеб, о священная птица Всесветлого! - он достал лепешки из сумки Игъаара. - Будешь ли ты есть его?
   Орел жадно накинулся на лепешки, проглатывая их кусками, покрывая крыльями голову плачущего от счастья сына правителя Фроуэро. Белогорцы стояли, словно окаменев.
   - Вы видели все - он не только слетел к нам ниоткуда, этот вестник Всесветлого, но и вкусил хлеб этого юноши, которого вы гнушаетесь и с которым не желаете делить трапезу! - произнес Иэ. - И все из-за того, что прогнали его, не узнав, что именно он сотворил, - с укором добавил он. - А ведь им двигало отвращение к темному огню и ревность к огню светлому. Не это ли первым стоит в клятве твоих "орлов гор", о Йоллэ?
   - Да, - ответил Йоллэ. - Ты, Иэ, был прав, а я - неправ. Игъаар может остаться в Белых горах. Каково же твое желание, Игъаар?
   - Желание? - удивился юноша, прижимая руки к груди. - Мое желание исполнено - мне разрешено остаться.
   - Нет, сынок, это другое, - ласково объяснил ему Иэ. - Принятому в Белых горах дается право на одно желание.
   - Обычно новоприбывший выбирает себе наставника, с которым будут жить, - сказал Йоллэ.
   - Но ведь я могу высказать и другое желание? - нетерпеливо спросил Игъаар.
   - Можешь, - ответил Йоллэ, слегка удивленно. - Но тогда наставника тебе выберу я. Говори же скорее, Игъаар. А ты, Рараэ, приготовься к наказанию.
   Игъаар, стоящий посреди белогорцев с орлом на плече, сострадательно взглянул на кусающего заранее губы Рараэ. Тот уже развязал пояс, готовясь снять одежду и подставить спину под удары жесткой веревки.
   Игъаар с печалью отвел взгляд от Иэ и произнес:
   - Я хотел бы, чтобы этого юношу не наказывали!
   Никогда еще белогорцы не видали такого изумления на обычно бесстрастном лице их предводителя.
   - Молодец! - воскликнул Иэ, хлопая Игъаара по плечу. - Йоллэ, ты видишь, что Всесветлый неспроста послал Игъаару птицу своей милости? Что касается меня, я прощаю Рараэ - он и так получил хороший урок, а дважды за одно не наказывают. Что скажет ты, Йоллэ?
   Белогорец молча подошел к Иэ и погладил пестрого орла. Тот довольно заквохтал, как большая курица, и раскрыл огромный клюв, требуя лепешку.
   - Я согласен с тобой, ло-Иэ, - сказал Йоллэ. - И забирай этого молодого фроуэрца Игъаара с собой! Я думаю, что для него только ты будешь лучшим наставником.
   На лице Игъаара засияла огромная, почти детская улыбка.
   - Я рад твоим словам, о предводитель "орлов гор"! - ответил Иэ. - Где-то здесь стоит моя хижина... Игъаар! Эалиэ! Нас двое! Запомни этот древний белогорский крик-молитву. Это - твой сегодняшний урок. На этот крик белогорцы спешат на помощь один к другому. И никто не может отказать.
   Он положил своему новому ученику руку на плечо.
   - Эалиэ! - произнес Игъаар, вытирая навернувшиеся слезы.
   - Эалиэ! - ответили им Йоллэ все белогорцы, поднимая к солнцу руки.
   И тогда Иэ с Игъааром пошли вдоль обрыва по каменистой тропе - искать заброшенную хижину странника-эзэта.
  
   Царевич и его новый друг.
   Хижина Иэ стояла на прежнем месте, среди валунов, холодная и осиротелая.
   - Надо развести огонь, - сказал эзэт. - Пойди-ка, сынок, собери хвороста...
   Игъаар поспешил исполнить слова своего наставника и отправился в рощицу, вниз, в ущелье, где бежал ручей.
   Орел взлетел с плеча Иэ и снова взмыл ввысь, возглашая свою гортанную песнь. Игъаар остановился среди скал и деревьев, и слушал его, а потом стал собирать сухие ветки. Когда их стало достаточно, он собрался связать их в вязанку, но только сейчас сообразил, что у него нет веревки. Расстроенный, он уже решил возвращаться к Иэ, как за его спиной кто-то промолвил:
   - Возьми мою веревку, Игъаар!
   Игъаар обернулся - перед ним стоял Рараэ.
   - Я сплету тебе другую, - добавил сероглазый ученик белогорцев. - А у тебя, наверное, нет и фляги?
   - Нет, - просто ответил Игъаар.
   - Белогорские фляги делают из коры деревьев луниэ, - сказал Рараэ и добавил с жаром: - Знаешь, что - возьми мою!
   - Спасибо, - ответил Игъаар с признательностью.
   - Я хочу быть твоим другом, Игъаар, - продолжал Рараэ. - Но если ты не согласен принять мою дружбу, прим хотя бы мою благодарность за твое великодушие и прости меня за свои необдуманные слова.
   - Я вовсе не сержусь на тебя! - воскликнул растроганный до глубины души Игъаар. - Ты говорил мне то, что считал достойным белогорца.
   И он взял из его рук жесткую тяжелую веревку, чтобы связать хворост в вязанку.
   - Если бы не ты, я получил бы пятьдесят ударов этой веревкой, - сказал Рараэ.
   - Пятьдесят! - ужаснулся Игъаар. - Это же... это ужасно! Так только рабов наказывают!
   - Ты не жалеешь, что пришел в Белые горы? - с видом умудренного жизненным опытом человека спросил Рараэ.
   - О нет! - вскричал Рараэ, вскидывая вязанку на плечо. - Пойдем со мной к ло-Иэ - погреешься у огня! А кто твой наставник, Рараэ?
   - У меня нет наставника, - печально ответил Рараэ. - Им был ли-шо Оэлио - он сорвался в пропасть три луны тому назад. Теперь никто не хочет взять меня.
   - Ты давно в Белых горах? - спросил Игъаар.
   - Уже второй год, - ответил сероглазый юноша.
   - Ты, должно быть, очень много уже знаешь! - с невольной завистью сказал царевич. - А мне, наверное, тяжело будет привыкнуть к жизни здесь - после дворца...
   Он осекся.
   - После дворца?! - переспросил его Рараэ. - Так ты из очень знатных!
   Игъаар промолчал, а потом произнес:
   - Я - такой же сын реки Альсиач,как и ты, Рараэ.
   Рараэ более не настаивал на ответе. Так, молча, они и пришли к Иэ. Тот обрадовался, увидев, что вместе с Игъааром к нему пришел и Рараэ. Он пригласил спутника Игъаара в хижину, и велел ему показать новичку, его ученику, как разводить огонь. Молодой белогорец ловко ударил кресалом, и пламя заиграло в сучьях.
   - Ло-Иэ, - проговорил Игъаар. - Я понимаю, что у меня было право только на одно желание, но могу ли я попросить вас о чем-то?
   - О чем же? - спросил эзэт, изо всех сил стараясь казаться суровым.
   - Возьмите, пожалуйста, Рараэ в ученики! - умоляюще сложил Игъаар руки перед грудью.
   - Ах, Игъаар! - засмеялся Иэ. - А хочет ли этого сам Рараэ?
   Тот поднял большие серые глаза на странника:
   - Да, ло-Иэ!
   - Тогда - так тому и быть! - возгласил Иэ, обнимая обоих мальчиков. - Снова в моей хижине горит огонь, и снова двое юных учеников сидят у моих ног!
   Он вдруг стал печален и вздохнул.
   - Но вы же должны уйти странствовать, ло-Иэ?
   - Когда эзэт пришел в Белые горы, он может оставаться там год и три луны, а если у него есть ученики - столько, сколько потребуется, - успокоил Иэ Игъаара.
   - Расскажи нам о ли-шо-Миоци! - попросил Рараэ. - Все знают, что ты был его наставником!
   - Расскажи нам о ли-Игэа, - попросил тихо Игъаар. - Ведь он тоже был твоим учеником.
   - Ты ведь знал Игэа, мой мальчик? - спросил его Иэ с нежностью.
   - Да! Мы часами разговаривали с ним - он почти все время был со мной, после того, как исцелил меня от яда Уурта. Я быстро выздоровел благодаря его искусству и еще больше - благодаря его дружбе.
   - Игэа исцелил тебя от яда Уурта? - потрясенно спросил Рараэ. - Но ведь этот яд не имеет противоядия!
   - Игэа сделал противоядие, - ответил Игъаар. - И цена за это лекарство была очень велика... Его сын, младенец, умер, отравившись ядом.
   - Как много ты знаешь об Игэа! - задумчиво проговорил Иэ. - Он редко так близко сходится с людьми. Ты стал его другом, Игъаар - ты глубоко в его сердце.
   - И он - в моем, - ответил тихо царевич. - Он назывался советником наследника Фроуэро - но разве эти громкие слова выразят всю правду?
   Рараэ, потрясенный, смотрел на своего нового друга. - Кто же хотел отравить тебя, Игъаар? - спросил Иэ.
   - Думаю, что Лоо, жрец Фериана... Кто-то уколол меня отравленной иглой на пиру. Теперь я уверен, что это было сделано по приказу Нилшоцэа, - ответил Игъаар задумчиво. - Он стремиться стать правителем Фроуэро и Аэолы.
   Помолчав, царевич продолжил:
   - Когда мне стало плохо, послали за Игэа - зная, что я все равно умру от яда, а его можно будет обвинить и казнить. Ведь его очень не любит Нилшоцэа.
   - Мне кажется, что не я, а ты, Игъаар, должен рассказать нам сейчас про ли-Игэа и про ли-шо-Миоци. Ты ведь был у водопада до конца?
   - Да, - ответил Игъаар. - А потом я увидел Великого Табунщика и табун его жеребят. И я погнал своего коня вслед за табуном - но он рвался к Великому Табунщику и сам. А потом я встретил степняка Эну, и он выслушал меня и отправил меня в Белые горы. Так я пришел сюда.
   - А когда же ты убил человека? - спросил Рараэ осторожно. - Ты защищался?
   - Я приказал казнить человека, который принес своего новорожденного сына в жертву Уурту и прогнал от себя свою обезумевшую от горя жену, - сказал Игъаар, медленно доставая из-за пазухи кольцо с темным камнем и кладя на свою ладонь.
   - Кто же ты? - вскричал Рараэ.
   - Я - белогорец, - ответил Игъаар. - И не спрашивай меня более ни о чем, о друг мой!
   Но Рараэ смолк и без этой просьбы - он уже не мог произнести ни слова, поняв, что перед ним - наследник правителя Фроуэро. Он был бледен и едва не терял сознание.
   - Ободрись же, Рараэ, сын реки Альсиач! - встревожено воскликнул царевич. - Наша дружба - навек, что бы ты обо мне не узнал, и что бы я не узнал о тебе!
   - Ты белогорец, Игъаар, настоящий белогорец! - воскликнул Рараэ.
   - Я боюсь, дитя мое, что тебе будет тяжело в Белых горах, в простой хижине - немного лукаво проговорил Иэ, словно задавая вопрос за Рараэ.
   - О нет, ло-Иэ! - горячо заспорил царевич, хотя час назад говорил подобное своему спутнику. - Не думай, я не спал на перинах! С отрочества я ходил в походы, и знаю, как звенит боевое оружие. Наследник престола - прежде всего - воин. И когда пришло время, отец одел мне на палец это кольцо власти - и по моему слову воины могут пойти в наступление, и жрецы принести жертвы на огне...
   Он снова смолк.
   - Но я ненавижу темный огонь, - добавил он в тишине, делая движение, чтобы выбросить перстень.
   - Остановись! - Иэ успел схватить его за руку. - Оно должно остаться у тебя, иначе воины двинуться в поход, а жрецы принесут жертвы на темном огне не по твоему слову, а по слову того, в чьи руки оно попадет.
   - Отец хотел, чтобы я отдал кольцо Нилшоцэа, - сказал Игъаар.
   - Оставь его у себя и храни, мой белогорец! - воскликнул Иэ. - Но расскажи мне и Рараэ о последних минутах Аирэи... то есть ли-шо-Миоци, и его благородной смерти!
   Раогай и Миоци.
   - Отчего ты все сидишь и сидишь? Встань, подвигайся, пройдись, - сказал Аирэи Загръару, совершая очередной круг по храмовой зале. Каждый день белогорец делал не менее пяти тысяч шагов по подземному храму богини Анай, придерживаясь за стену.
   - Я не хочу! - отвечал Загръар, и в его голосе были усталость и раздражение.
   - Тогда прочти вслух те гимны, что мы уже выучили, - миролюбиво продолжил белогорец.
   - Не хочу, - отрезал Загръар, натягивая на плечи теплый плащ.
   - Загръар! - слегка повысил голос белогорец. Его спутник не ответил. Аирэи сделал вид, что ему безразлично поведение юного фроуэрца, и продолжал совершать свои упражнения, разрабатывая ногу. Но, когда он приблизился к сидевшему в углу и нахохлившемуся, словно молодой воробей, Загръару, то неожиданно схватил юношу и заявил:
   - Тогда будем заниматься борьбой!
   - Загръар отчаянно рванулся из рук Миоци, но тягаться с белогорцем ему было не под силу.
   - Я не хочу, слышишь, Аирэи? Оставь меня в покое! - закричал он.
   - Ты неправильно вырываешься, - заметил белогорец. Ты тратишь силы попусту и трепыхаешься, как рыба в сетях. А надо сосредоточится и...
   - Отстань! - закричал Загръар.
   - Что это за поведение?! - уже строже спросил белогорец.
   Загръар молча укусил Аирэи за запястье.
   - Видит Всесветлый, ты заслуживаешь хорошей порки! - вздохнул Миоци, и несчастный Загръар ощутил всю силу стальных объятий своего слепого товарища, поняв, что до сих пор их мнимое единоборство было просто детской игрой.
   Белогорец, желая снять с юноши пояс, чтобы им же его и отстегать за дерзость, обхватил Загръара подмышки вокруг груди.
   Но тут по всему подземному храму разнесся оглушительный визг ученика белогорца, а изумленный Аирэи на мгновение ослабил хватку.
   "Так ты - девушка?!" - едва не сорвалось с его языка, но у него вдруг перехватило дыхание от боли, и он, согнувшись в три погибели, выпустил Загръара.
   Тот отскочил в дальний угол и, рыдая, уткнулся в упавший со стены ковер.
   Белогорец, немного придя в себя, осторожно позвал:
   - Загръар!
   Вместо ответа слышны были одни лишь только всхлипывания.
   Вдруг по потайной лестнице заслышались шаги - это была Анай.
   - У вас что-то случилось? - спросила она, входя со светильником в подземный храм. - Я слышала какие-то крики.
   Она внимательно посмотрела на белогорца.
   Тот, превозмогая боль, отвечал:
   - Я обучл Загръара основным приемам борьбы. К сожалению, вслепую это несколько затруднительно, и я оступился.
   Тут он, словно спохватившись, схватился за свою давно подвернутую лодыжку.
   - В самом деле? - переспросила Анай. - Тебе надо быть осторожнее, о белогорец!
   Она подошла к спутнику Аирэи.
   - Загръар, дитя мое - что ты там делаешь? Отчего ты плачешь?
   - Я... я скучаю по дому, - ответил прерывающимся от слез голосом Загръар.
   - Да, тебе тяжело, - понимающе произнесла Анай и добавила: - Ты не хочешь пойти со мной наверх? Мы бы поговорили о твоем доме... может быть, я знаю кого-то из твоих близких.
   - Нет-нет, - поспешно ответил Загръар. - Спасибо, добрая мкэн Анай. Я лучше поплачу здесь, и все пройдет.
   - Милый Загръар, - сказала Анай, с материнской заботой гладя его по голове. - Ты всегда, когда захочешь, можешь приходить ко мне. Помни об этом, пожалуйста.
   - Спасибо, - ответил несчастный заплаканный Загръар.
   - Рабы сейчас принесут вам еды и устроят жилище для новых гостей. Я думаю, я скажу вам сразу, что я скрываю в святилище Анай странников-карисутэ. Вы же не побоитесь разделить с ними кров?
   - Нет, конечно, не побоимся, - ответил Аирэи, уже понемногу придя в себя.
   - Их трое, они братья. Они не фроуэрцы, а соэтамо. Обещали придти после первого осеннего полнолуния. Идут они через Тэ-ан, и, быть может, принесут мне весточку от Игэа. Они часто приходят ко мне, братья Цго.
   - Братья Цго?! - вместе воскликнули Аирэи и Загръар.
   - Вы знаете их? - со смутной тревогой вскричала Анай.
   - О, Анай, - печально произнес белогорец. - Братья Цго уже никогда не придут. Они казнены в Тэ-ане луну назад. Все трое.
   - О, да явится Великий Табунщик в их крови! - воскликнула Анай, простирая руки вверх. - Да явит Он им весну свою!
   Они помолчали, потом Анай спросила тихим и глухим голосом:
   - Аирэи, если ты знаешь об их судьбе, быть может, ты и знаешь, кто стал на их место и кого мне теперь ждать под своим кровом?
   - На их место... - Аирэи глубоко вздохнул, медля с ответом, - на их место встал твой сын, Игэа Игэ Игэан.
   - Нет!.. - закричала Анай, роняя светильник и падая на колени перед изображением богини Анай с мертвым Фар-ианном на коленях. - Нет... - повторила она, заламывая руки и моля о слабой надежде, как молят о помиловании. - Ты ведь не знаешь этого наверняка, это только слухи, так ведь, Аирэи?
   - О, Анай, - произнес тяжело Аирэи, - я еще не был тогда слеп, и видел, как твой сын преломлял хлеб Тису и пускал по кругу его чашу. Я хотел занять место Игэа - не потому, что верю в Повернувшего Ладью вспять, а потому, что я все равно шел на смерть. Но они, карисутэ, сказали, что я не имею права быть их жрецом, хотя мои дяди и были жрецами карисутэ...
   - Послушай, Аирэи, но отчего же Игэа... Он ведь не был карисутэ... как же он стал жрецом? Он согласился стать карисутэ? Неужели не нашлось никого другого, кто был бы в более близком родстве с братьями Цго? - в отчаянии вскричала Анай.
   - Анай, Игэа Игэа уже давно стал карисутэ. И он - брат братьев Цго, - добавил после паузы Аирэи. Было заметно, что он не хотел этого говорить. - Аэй, жена Игэа - сестра братьев Цго.
   - О, Небо! О, Великий Табунщик! - расплакалась Анай и долго более не говорила ничего.
   - Они никогда не рассказывали о своей сестре... Как я была глупа! О, как я была глупа!
   Она поднялась на ноги и твердо сказала:
   - Я должна побыть однга. Аирэи и Загръар, вкусите трапезу без меня. Я приду к вам вечером. Простите меня. Я должна зажечь светильники, воскурить ладан, петь гимны и думать о многом...
   И она ушла, оставив Аирэи изагръара в полутьме.
   - Маленький фроуэрец, дочь реки Альсиач! - устало проговорил Миоци. - Кто же ты? Отчего ты странствуешь со мной? Что тебе нужно?
   - Я хочу быть с тобою всегда, о белогорец, - ответил бывший Загръар. - А как звучит мое настоящее имя - неважно. Ты не помнишь меня, ибо ты никогда не замечал меня.
   - Это было великой моей ошибкой, - отозвался Аирэи. - Но хотя бы намекни - где мог я видеть тебя? Недаром твой голос кажется мне знакомым.
   - О нет, незнакомец - я ничего не скажу тебе. Зови меня по-прежнему Загръар, ибо я твой товарищ в странствиях и невзгодах, и пойду за тобой, куда бы ты ни пошел, о Аирэи! - ответила из тьмы девушка.
   - Я должен вернуть тебя в дом твоего отца, - твердо сказал Аирэи.
   - Это уже невозможно, - был ответ. - Наверняка дом наш разграблен сокунами.
   - Бедное дитя, - прошептал Аирэи. - Знаю, что твоя история достойна того, чтобы ее выслушал любой белогорец, но если ты предпочитаешь молчать - тогда твоя воля хранить молчание.
   - Я пойду с тобой в Белые горы, - сказала девушка.
   - Загръар, я не могу... правда, я не могу взять тебя в Белые горы, - вздохнул Аирэи.
   - Никто, кроме тебя, не будет знать моей тайны, Аирэи, - настаивал бывший Загръар. - Я разожгу для тебя огонь, я пойду с тобой по горным тропинкам, чтобы ты не сорвался в пропасть.
   Казалось, белогорец заколебался. Он долго молчал, а когда заговорил, его голос выдавал с трудом скрываемое волнение:
   - О, дитя! О милый мой Загръар! Ты спасал меня много раз, и я не хотел бы повести себя несправедливо по отношению к тебе. Если сначала я думал, что ты будешь мне младшим братом и учеником, как мой Огаэ, пропавший в буран...
   - Но Каэрэ ведь сказал тебе, что они все спаслись?
   - Да... Но я никогда не увижу Огаэ... Подожди, не перебивай меня, Загръар! Я не могу назвать тебя младшим братом, но могу назвать тебя младшей сестрой. Я сотворил много несправедливостей по отношению к моей несчастной родной сестре, и не хотел бы повторить их по отношению к тебе, о мой Загръар! - Аирэи встал и взял светильник в руку. Пламя осветило его глаза, смотрящие в неведомую даль.
   Загръар тоже поднялся и подошел к нему, положил свою ладонь на его плечо.
   - Но я не знаю, как я теперь должен поступить, о Загръар! - в отчаянии произнес белогорец.
   - Послушай, Аирэи, - сказала девушка. - Давай пойдем с тобой к деве Шу-эна, старице Лаоэй - и попросим у нее совета.
   - Да, дочь реки Альсиач! - радостно воскликнул Аирэи, и словно сорвал с лица паутину. - Мы пойдем к ней.
  
   Диспут в Белых горах.
   Солнце взошло и сияло над Белыми горами в синем, безоблачном небе. Высоко, едва заметной глазу точкой, у самого диска парил орел, оглашая простор клекотом.
   А внизу, среди камней и скал, собрались белогорцы - старые и молодые, юноши, готовящиеся к первому посвящению и отроки, только что отданные в учение. Ли-шо-Йоллэ и его "орлы гор" стояли полукругом, а перед ними на большом белом камне стоял Иэ. У его ног сидели Игъаар и Рараэ.
   - Еще не поздно, - сказал кто-то. - Снимите с себя эти ремни и идите к нам.
   - Мы - ученики ло-Иэ! - гордо ответил молодой фроуэрец, затягивая ремень на своих запястьях. - Мы остаемся с ним до конца - и разделим вместе то, что скажет о нем суд Белых гор.
   - Да! - воскликнул Рараэ.
   Иэ склонился к ним и сказал:
   - Дети, меня не оправдают. Я не хочу, чтобы вы умерли. Уходите!
   - Мы хотим умереть с тобой, учитель Иэ! - воскликнул Рараэ. - Если в Белых горах сотворится такое беззаконие, то ни к чему жить. Я хочу умереть белогорцем.
   - Я тоже, - добавил Игъаар.
   Иэ обнял их в последний раз и выпрямился, стоя на белом камне.
   - Отвечай нам, Иэ, и мы будем слушать твой ответ! - закричал кто-то со скалы. - Ты - карисутэ?
   - Замолчите! - крикнул Йоллэ. - Не превращайте Белые горы в рыночную площадь!
   - Ты покрываешь карисутэ, о предводитель орлов гор! - зашумели в толпе белогорцев.
   - С каких пор в Белых горах стали действовать законы Нэшиа? - спросил Иэ.
   Все притихли.
   - В Белых горах издавна собирались люди, ищущие истину. И только когда пришел Нэшиа, закончилось время диспутов и началось время доносов и наушничества.
   - Не заговаривай нам зубы, Иэ! Ты распространяешь учение карисутэ в Белых горах.
   - В Белых горах каждый сам выбирает себе учителя, чтобы слушать его, - возвысил голос Йоллэ. - Мне стыдно за вас, белогорцы.
   - Если учение не поддержат двое ли-шо-шутииков, то оно не имеет право быть проповедано в Белых горах, - сказал маленький белогорец в черном плаще.
   - Именно такой закон приняли белогорцы под давлением Нэшиа и изгнали всех карисутэ! - воскликнул Иэ.
   - Но этот закон - не закон Нэшиа! Это - закон Белых гор! - зашумели люди в черных плащах. - Уходи из гор и там проповедуй учение карисутэ!
   - Как только он переступит последний камень, вы сдадите его сокунам, не так ли? - насмешливо спросил Йоллэ.
   - Это тебя не касается, Йоллэ! Или ты хочешь быть следующим? - с угрозой протянул человек в плаще. - Сыны запада гневаются на тебя, таковы наши последние видения!
   - Настоящий белогорец учится с отроческих лет хранить свое воображение, и никакие сыны запада не имеют над ним власти, - спокойно ответил Йоллэ. - Это маги видят видения и творят чудеса. А мы взираем на Великого Уснувшего.
   - Где ваш Великий Уснувший? Он спит! - воскликнул человечек в черном плаще. - Напрасно ты защищаешь Иэ, о Йоллэ! Более никто из ли-шо-шутииков не встанет на его защиту, никто не осмелится защищать карисутэ! И после того, как Иэ будет казнен, следующим на этот камень взойдешь ты!
   - О белогорцы! - воскликнул Иэ. - Я не был здесь много лет - и не знал, что теперь вы пляшете под гуделку бога болот! Да, я карисутэ! И это великое и благородное учение о Великом Уснувшем. И по праву я могу пребывать здесь, среди созерцателей Великого Уснувшего.
   - Если ты приведешь двух ли-шо-шутииков, то ты свободен, - ответили ему. - Но пока только ли-шо-Йоллэ на твоей стороне и более никто.
   - Расскажи об учении карисутэ, о Иэ! - закричал кто-то. - Расскажи - и пусть все мы услышим!
   Человечек в плаще быстро обернулся на голос.
   - Помни, что ты не ли-шо-шутиик, Эйлиэ, - сказал он, криво усмехаясь. - И твой интерес к карисутэ сослужит тебе плохую службу.
   - А твой интерес к Уурту привел тебя на службу в сыск Нилшоцэа! - воскликнул молодой белогорец из спутников Йоллэ. - Ты не взираешь на Всесветлого, а шпионишь за белогорцами!
   - Тише, сын мой, - проговорил Йоллэ.
   - Верно, уйми его, Йоллэ, - насмешливо сказал переодетый сокун. - Иначе тебе придется отвечать перед Нилшоцэа за свои слова.
   - Когда это белогорец отчитывался перед недоучкой-перебежчиком? - вскричал Йоллэ и наступила тишина.
   Потом человечек в плаще хлопнул в ладоши, и несколько белогорцев обступили Йоллэ, обнажив ножи и тесня его к краю пропасти. Эйлиэ, оставшийся стоять рядом с учителем, выхватил свой нож.
   - Оэлэ-оргэай! - закричал Иэ, протягивая руки вверх, и орел устремился вниз.
   - Милость Всесветлого! - закричали Эйлиэ, Игъаар и Рараэ.
   Но один из сокунов снял с плеча лук и выстрелил. Орел перевернулся в воздухе и, нелепо раскинув крылья, упал в пропасть.
   - Кончены карисутские фокусы! - проговорил маленький сокун. - Это - его прикормленный орел, вы, дурачье!
   Белогорцы стояли в молчании, опустив головы.
   - Итак, Иэ, - проговорил лжебелогорец в черном плаще, - где же два твоих свидетеля? Кто поддержит твое учение?
   Игъаар и Рараэ поднялись, заслоняя собой учителя, и тот обнял их за плечи.
   - Прощайте, мальчики, - сказал он. - Если вы останетесь в живых - берегите вашу дружбу, если же мы шагнем в Ладью, то увидим - она повернута вспять...
   - Эалиэ! - раздался громкий голос со стороны пропасти.
   Все, как один, белогорцы повернулись в сторону зияющего провала. Эйлиэ протянул руку вниз - и на край свисающей над бездной скалы взобрался человек в белогорском плаще - ровесник Иэ. На плече его сидел орел, одно крыло его было бессильно опущено, а второе - распахнуто, покрывая плечи незнакомца.
   Сокуны расступились перед ним, кто-то выронил меч, кто-то в ужасе закрыл лицо.
   - Ты - сын Запада? - смело спросил его Эйлиэ, не убирая нож.
   - Нет, - ответил белогорец из пропасти. - Я такой же человек, как и вы.
   Солнце освещало его лицо, и Игъаар с Рараэ смотрели на гостя из бездны. Они не видели, что Иэ, все еще крепко обнимающий их, побледнел, как белогорское полотно для молитвы.
   Белогорец прошел сквозь толпу и встал на камень рядом с Иэ. Следом за ним на камень вскочил вырвавшийся из кольца сокунов Йоллэ.
   - Вы требовали свидетеля, сокуны? - спросил пришедший из пропасти. - Ваши слова падут на ваши головы.
   - Он говорит на старом белогорском языке, - зашептались внизу.
   - Вы позволили стрелять в птицу Всесветлого из священного лука, - с горечью продолжил он, гладя перья орла.
   Лук натянется, и стрела пронзит
   Птицу милости Всесветлого,
   Когда закончится мудрость в Горах,
   Когда подземные источники закипят,
   Когда болотные боги получат ладан и жертвы,
   А истина будет гонима,
   Когда не взыщут Великого Уснувшего,
   Когда забудут о милостях Всесветлого,
   Придут горькие дни падения Белых гор!
   Для чего устремились вы к болотам, о белогорцы?
   Для чего гоните истину, о дети Света?
   Свет сияет, но ослепшие не видят,
   Гром гремит, но некому взойти в грозу на скалу,
   Молния сверкает, и никому нет дела.
  
   Пришедший говорил громко, нараспев - и белогорцы все ближе и ближе подходили к белому камню, а черный человечек делал какие-то знаки своим людям, но они не смотрели на него, и отходили все дальше и дальше к тропам, ведущим вниз.
   - Вы хотите разбудить Уснувшего - а готовы сбросить в пропасть человека, который познал, что Уснувший не спит. Не зависть ли говорит в ваших сердцах? - продолжал пришедший. - Вас пугает имя карисутэ, вас пугает имя Тису, Того, в Котором явился Великий Уснувший. Что ж... если вы стреляете в орлов, то зачем вам истина?
   - Мы желаем услышать учение карисутэ, о незнакомец, - проговорил один из белогорцев, опирающийся на посох. - Слишком много слухов ходит о нем, и слишком мало правды. Белые горы перестали быть приютом свободы, в них зажглись огни болот - поэтому и вылетела эта стрела из лука сокуна, носящего плащ белогорца. Не белогорец стрелял в птицу, о странник! Не белогорец, но тот, кого мы допустили подглядывать и наушничать, потому что забыли, что нет ничего выше и важнее приближения к истине.
   - Пусть благородный ли-шо-шутиик, вынесший из бездны птицу милости Всесветлого, говорит к нам! - закричали белогорцы.
   - Милость Всесветлого явилась не малой частью, не в птице и не в солнечном свете, не в сиянии зари и не в первом луче света. Милость Всесветлого явилась в Сыне Его, шагнувшего и ставшего посреди людей, - сказал пришедший. - Ибо в этом исполнились древние слова - "если один из них неверен, то другой - верен". Если некому приносить жертвы, то приходит Жеребенок Великой степи. Если люди говорят, что Сотворивший мир - уснул, то Он приходит и умирает, чтобы уверить их, что Он не спал. И воссиявает среди них - чтобы печаль о Его сне более не касалась их сердец. И если белогорец познал эту тайну, то заслуживает ли он казни или изгнания, о белогорцы?
   - Вот, два ли-шо-шутиика на твоей стороне, о Иэ! - воскликнул Йоллэ. - Сойдем же с камня вместе - ты и твои благородные ученики!
   И Эйлиэ разрезал ремни на руках Игъаара и Рараэ, а потом поднял руки вверх, и запел, а за ним - оставшиеся белогорцы:
   - О, восстань!
  
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
  
   - О, восстань!-
  
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
  
   - О, восстань!-
  
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
  
   - О, восстань!-
  
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
  
   Слава Тебе -
   Ты восстал!-
  
   В видении Твоем забывает себя сердце,
   касаясь риз Твоих, не в силах говорить -
  
   Ты восстал -
  
   слава Тебе, кто стал малым, ради тех, кого создал Своею рукой,
   Ты восстал -
  
   слава Тебе, воссиявшему ярче солнца полуденного
   посреди нас,-
  
   Ты восстал!
  
   Слава Тебе -
   Ты восстал.
  
   +++
   В хижине Иэ, когда уже давно спустилась полночь, не стихал разговор.
   - Я подумал, что ты - Каэрэ, но ты старше, - говорил Иэ.
   - Кто это - Каэрэ? - отвечал пришелец, внимательно глядя на странника-карисутэ умными карими глазами.
   - Это молодой чужеземец, из-за моря. Он был похож на тебя, как сын, о ли-шо-Гаэ.
   - Где он? - быстро спросил Гаэ с плохо скрываемым волнением.
   - Я не знаю, брат мой, - вздохнул Иэ и смолк.
   Потом, когда погасли звезды, и взошла луна, он закончил рассказывать историю Каэрэ, а Гаэ что-то тихо говорил, повторяя: "Виктор, Виктор!"
   - Это твой сын, Гаэ? - участливо спросил Иэ.
   - Это мой племянник, сын моей сестры... я его очень любил, о Иэ.
   - Я понимаю тебя, - кивнул скорбно Иэ. - Но скажи мне - как ты оказался в непроходимой пропасти? Как ты пришел на суд по столетиями нехоженым тропам? И не сын ли ты Запада, хоть я и не верю в них?
   - О, я не сын Запада. И ты прав, Иэ - их нет. И я не знаю, как я оказался в пропасти, а тропу я нашел, следуя за оленем. И более мне нечего сказать.
   Кто-то постучал у входа камнем о камень.
   - Войди, друг! - ответили оба карисутэ.
   На пороге стоял высокий фроуэрец в дорогом плаще. Игъаар, проснувшись от стука, вскочил на ноги и вскрикнул:
   - Зэнсти! С доброй ли ты вестью, о великий полководец Гаррион?
   - О, дитя мое, - печально сказал человек в плаще. - Я рад видеть тебя, дитя мое...
   Он обнял Игъаара.
   - Мой милый Игъаар, весть моя - нехороша. Твой отец, узнав о том, что ты скрылся с табуном коней, решил, что ты лишился рассудка, и передал права наследника Нилшоцэа.
   - Так тому и быть, - спокойно сказал юноша. - Я - белогорец.
   - О нет! - воскликнул Гаррион. - Я не буду служить Нилшоцэа и богам болот, свите Уурта! Ты - наш царевич, мой и нескольких сотен людей, ожидающих в ущелье. Ты, о царевич, правитель Фроуэро!
   - Правитель Фроуэро - мой отец, о Гаррион! - в смущении проговорил Игъаар.
   - Дитя мое, плохие вести не иссякли, - горько сказал военачальник. - Твой отец отравлен ядом Уурта.
   - Эррэ! - вырвалось у Гаэ.
   И Игъаар, не сдержавшись, заплакал, обнимая своего воеводу.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ПОВЕРНУВШИЙ ВСПЯТЬ ЛАДЬЮ.

   Побег.
   - Ты твердо решил бежать, Каэрэ? - спросил Луцэ, перевязывая дорожный мешок. - Это может быть путем в смерть. Мы пойдем через незакрытые коридоры... и где окажемся, никто не знает.
   - Я? - возмутился Каэрэ.
   - Хорошо, не сердись, - проговорил Луцэ.
   Каэрэ несколько раздраженно пожал плечами.
   - Может быть, ты хочешь остаться? - спросил он.
   - Нет, Каэрэ. Не хочу, - усмехнулся Луцэ. - Это - мой единственный шанс.
   - Шанс на что? - не понял Каэрэ.
   - Умереть достойно, - отрывисто ответил Луцэ. Увидев изменившееся лицо Каэрэ, он добавил:
   - Не бойся, я не веду тебя на заведомую смерть. Более того, я надеюсь, что выбранный мною коридор наиболее безопасен. Так, просто вырвалось... Я хотел бы умереть смертью воина, а не прикованного к постели больного. Думаю, ты меня поймешь.
   - Да, пойму, - ответил Каэрэ не сразу, и потом добавил: - Ты думаешь, у меня есть надежда встретить дядю Николаса?
   - Думаю, есть. Он бежал отсюда, когда аномалии уже не было. Но я не знаю, куда он попал. Он пошел самым опасным коридором. Скорее всего, он очутился в районе Белых гор. Там легко можно оказаться запертым в ущелье или пропасти.
   - Он тоже бежал с Тау?
   - Да. И мне следовало бежать с ним, но я не решился. Потом долго жалел, - Луцэ потер свои предплечья, на которых темнели синяки. Поймав взгляд Каэрэ, он снова успокоил его:
   - Это не наркотики.
   Но Каэрэ и сам отогнал эту мысль - маленький ученый с большими серыми глазами имел трезвый и чистый разум, не замутненный никаким веществом, приносящим мнимую радость. И потом, те стихи, что он читал ему...
   - Ты ведь болен, Луцэ? - вдруг вспомнил он. - Как же ты без лекарств?
   - Я взял - на первое время, - грустно кивнул Луцэ.
   - А потом? - встревожился Каэрэ.
   - А потом - посмотрим! - весело ответил тот, отворачиваясь и роясь в дорожном мешке. - Может быть, я встречусь с Игэа Игэ, и он найдет чудодейственное снадобье.
   - Он непременно найдет, - уверенно сказал Каэрэ. - Он... или Эна...
   - Эна? - печально спросил Луцэ.
   - Ты так говоришь, как будто все знаешь, - сказал Каэрэ.
   - Не все, но много, - кивнул Луцэ. - Но память стала ослабевать последнее время... Эррэ настаивает, чтобы я все сохранил в компьютере... но я никогда этого не сделаю.
   - Чтобы Эррэ тебя не уничтожил?- догадался Каэрэ.
   - Да, он меня очень б е р е ж е т, - усмехнулся Луцэ. - И он знает, что я далеко не убегу. Ну, что ж, Каэрэ - вот веревка белогорцев, она принадлежала твоему дяде. Ты можешь завязать белогорский узел?
   - Нет, - честно ответил Каэрэ. - А ты... ты ведь не забудешь свои стихи?
   - Думаю, что нет - но я записал их в синюю тетрадь и положил в наш мешок.
   - Прочти в дорогу нам с тобой хотябы одно! - попросил Каэрэ.
   - Хорошо... Но прежде надо завязать узлы - если ты не умеешь, тогда это сделаю я, а это долго, - промолвил Луцэ, беря веревку. - Ты знаешь, как в Белых горах переносят раненых? - обратился он к Каэрэ. - Привязывают спина к спине, крестообразно. Не видел никогда? Опустись на колени, и я сам себя привяжу. Вот так... Я не очень тяжелый, думаю, ты легко меня вынесешь. А теперь - в путь.
   - Пусть Великий Табунщик с нами всегда идет! - воскликнул Каэрэ на языке степняков.
   - Да, - ответил Луцэ, выпрямившись.
   - Прочти то самое стихотворение, - попросил Каэрэ. И Луцэ заговорил:
   - Ты плавишь золото во мне,
   Мой голос медью золотится,
   Мне суждено преобразиться
   В стихии пламенной, в огне.
  
   Слова Твои пылают, их
   Все воды мира не угасят.
   И пусть пока мой взор поник -
   Я жду назначенного часа.
  
   И пусть пока в студеной тьме
   Мои глаза почти незрячи,
   Но я им верю не вполне
   И на груди прилежно прячу
   Залог любви Твоей горящей,
   Свой пламень дарующей мне.
  
  
   Аэй.
   Рассвет уже сиял над осенней степью, и Лэла еще крепко спасла в гамаке, крепко привязанном к спине мула. Огаэ сидел рядом с Аэй, и она обнимала его.
   - Усни и ты, дитя мое, - говорила она. - Наш путь неблизок.
   - Я не стану спать, - говорил Огаэ. - Я буду защищать тебя от степняков, мама! Мама, я не отдам тебя Циэ!
   - Милый мой, - целовала его Аэй. - Ты уже совсем вырос... ты уже почти всадник...
   - Я не отдам тебя Циэ, мама, - повторял Огаэ. - Я просил Эну помочь нам. Он, хоть и умер, все равно жив. Он остановит Циэ и сразится с ним. Это так. Он жив!
   - Да, Эна жив, - отвечала Аэй. - Но Циэ - добрый, а не злой степняк. Он просто живет по своим степным законам. Ему сложно понять то, что понимаешь ты. И поэтому мы ушли. С нами идет Великий Табунщик и Эна идет тоже.
   - Мы едем в Тэ-ан? - проговорил Огаэ уже сквозь дрёму.
   - Да. Быть может, мы найдем могилу Игэа.
   - Если ли-Игэа и умер, - сказал Огаэ, просыпаясь совсем, - то он все равно живой. А я буду пока вместо него о тебе заботиться, мама.
   ... И рассвет сменялся закатом, и снова наступал новый рассвет. Однажды настал день, когда у них стала заканчиваться вода и сухие лепешки. А около полуночи одного из новых, рождающихся дней их окружили всадники-фроуэрцы. Огаэ схватил палку и бросился на них, но палку у него с легкостью отобрали, а самого Огаэ связали его же собственным поясом. Один из фроуэрцев перекинул мальчика через плечо и понес, как охотник несет подстреленного олененка.
   Их молча привели в шатер. Там сидел молодой светловолосый фроуэрец, и его синие глаза были печальны, а рядом с ним...
   - Дедушка Иэ! - закричала Лэла, и бросилась к страннику, пока другой фроуэрец по знаку Игъара освободил и поставил на землю Огаэ.
   Иэ вскочил на ноги и бросился к Аэй и детям, и обнимал, и целовал их, а Игъаар вышел из шатра - дать лично распоряжения о том, чтобы жене и детям Игэа Игэ Игэана устроили ночлег и принесли еды.
   - Аэй, дочка! - говорил Иэ тем временем. - Ты жива? Как же ты уцелела в степи в буран? Игъаар рассказывал мне, что Игэа уже оплакал вас, погибших в буран, но Каэрэ принес радостную весть и утешил его.
   А к Игъаару воины подвели связанных степняков.
   - О царевич Игъаар, - сказал старший воин, - эти люди приблизились к нашему лагерю, но мы не убили их, ибо ты повелел не причинять степнякам зла.
   - Вы поступили правильно. Развяжите их! - приказал фроуэрский царевич и обратился к степнякам:
   - Я прикажу отпустить вас, о жеребята Великого Табунщика, но прежде ответьте мне - знаете ли вы Эну, Его служителя?
   - Нас послал вождь степняков, Циэ, - отвечал один из товарищей, - чтобы мы оберегали Аэй в ее странствиях по степи, и мы не уйдем, если ты не отпустишь Аэй, дочь великого Аг Цго. Мы не лазутчики, о царевич фроуэрцев! Ты спросил об Эне - он умчался в табун Великого Табунщика, и смерть его дала степнякам свободу.
   Игъаар поник головой и долго молчал. Наконец, он сказал:
   - Я позабочусь об Аэй. И слово мое дано при Фар-ианне и сестре его Анай. Так и передайте Циэ, вашему вождю.
   - Но, быть может, Аэй захочет вернуться с нами? - спросил второй степняк. - Вождь Циэ хочет видеть дочь Цго на белом коне рядом с собой и носить на руках ее сына. Так он велел ей передать.
   - О, дети степи! - проговорила Аэй, подходя к ним. - Скажите вашему благородному вождю, что он велик и прекрасен, но я люблю своего мужа, который теперь там, где Великий Табунщик и Эна Цангэ.
   - Аэй, - мягко коснулся Иэ ее плеча. - Игэа вовсе не там.
   - Неужели фроуэрцам не дано быть с Табунщиком, о Иэ?! - горько воскликнула Аэй и вскинула голову. - Неужели для сына реки Альсиач нет место в славном табуне, что мчится среди рек и трав?
   - О, женщины! - схватился Иэ за голову, смеясь и плача. - О, женщины! Отчего вы всегда так странно понимаете наши слова?
   И он снова обнимал ее и целовал, и говорил, что Игэа - жив, и что ребенок под ее сердцем - не сирота.
   - Ты видишь, папа жив! - шептала Лэла в ухо Огаэ. - Я так и знала, я так и знала!
   - А я знал, что ли-шо-Миоци не предал своего друга! - ответил ей Огаэ. - Но что случилось с учителем Миоци?
   Тогда Иэ смолк, и перестала плакать от радости Аэй, и тихая улыбка ушла с губ Игъаара, и лицо его стало скорбным. Он глубоко вздохнул и промолвил:
   - Аирэи Миоци прыгнул в водопад Аир.
  
   В путь!
   - Вот и пришло вам время покинуть мой дом, - сказала Анай, сама подводя к своим гостям двух оседланных коней. - По этой дороге вы быстро доберетесь до хижины девы Всесветлого, что у маяка. Сокуны уже не рыщут по дорогам, и ваш путь будет безопасен.
   - Спасибо тебе, Анай! - воскликнул Аирэи. - Да благословит тебя Всесветлый!
   - И тебя он да просветит, - ответила Анай. - Можно, я скажу твоему спутнику несколько слов наедине?
   Аирэи кивнул, и, повернувшись к востоку, стал, немигая, смотреть на разгорающийся солнечный диск.
   Анай взяла Раогай за руку и вошла с ней в дом. Там, перед изображением Матери с Младенцем-будущим Победителем смерти, Соколом-Оживителем Гаррэон-ну, на руках, горели кадильницы.
   - Пред этим священным изображением мы плакали с твоей матерью, обнявшись как сестры, расставаясь навек. Не было во всем Фроуэро лучших подруг, чем мы, о Раогай! Но она полюбила аэольского воеводу и ушла странствовать с ним. Долгим был ее путь... У меня уже родился Игэа, а она все скиталась, ночуя в походном шатре. Наконец, у нее родилась ты, Раогай, а потом и твой брат. А вскоре после его рождения Зарэо пришлось положить тело своей возлюбленной в священную лодку и отправить вниз по течению реки Альсиач, к морю. И лодка проплывала мимо нашего дома, и я видела лицо своей подруги Раогай - да, ее тоже звали Раогай - и ее глаза были закрыты, а золотые волосы обрамляли лоб. И я держала за руку своего подросшего сына, и мы вместе смотрели на лодку, провожая ее взглядом. "Это лодка плывет к Соколу-Оживителю?" - спросил тогда Игэа....
   Анай молчала, и Раогай не говорила ни слова.
   - Ты похожа на мать, о маленькая дочь реки Альчиач, - заговорила мать Игэа. - И в сердце твоем - жажда странствий, как у великой Анай, чье имя я ношу, но чья доля меня миновала... Ты для меня, о Раогай-младшая, как далекий привет из моей юности, из моей прошедшей весны. Да благословит Великий Табунщик твой путь, и да будешь ты счастлива своим особым счастьем, которое не дано понять прочим, о Раогай, дочь Раогай и Зарэо!
   ...Ее слова еще звучали в ушах девушки, когда она садилась на буланого коня.
   - Весна да коснется вас! - воскликнула Анай по-аэольски - впервые за все это время, и ушла в дом, чтобы ни Раогай, ни рабы не видели ее слез.
   Они ехали долго, не встречая никого на пути. Аирэи в безмолвии смотрел на солнце. Когда солнце зашло, они устроились на ночлег, и никто более ничего не говорил.
   Тогда Раогай осторожно взяла белогорца за руку, и он нежно пожал ее пальцы в ответ.
   - Я буду странствовать с тобой, о белогорец! - сказала она твердо. - И этому ничто не в силах помешать.
   - Я - слеп, - ответил Аирэи. - Я утратил все, что у меня было. Что я могу дать тебе?
   - Мне не нужно ничего, - сказала Раогай. - Я все равно буду с тобой, о белогорец Аирэи. Я сделаю это, потому что нам так суждено.
   И она положила голову на его плечо, и уснула от усталости.
   А на рассвете они снова двинулись в путь.
   Стрела и маяк.
   К вечеру третьего дня пути небо затянулось тучами, и начался ливень. Аирэи и Раогай, закутанные в плащи, подгоняли своих коней по песчаной дороге, ведущей мимо поникших осенних рощ.
   Ветер усиливался, и дождь, смешанный с градом, хлестал Раогай по лицу, но она крепко держала узду своего коня и коня Аирэи.
   - Ты замерзла? - вдруг спросил он. - Возьми мой плащ.
   - Спасибо, - ответила она, стуча зубами. - Скоро мы уже доберемся до хижины матушки Лаоэй... Мы приближаемся к морю - слышишь его аромат?
   - Над морем - вечная дымка, - задумчиво проговорил Аирэи. - Ты веришь в детей Запада, маленькая дочь реки Альсиач?
   - В тех, что приходят из дымки и вещают из-под земли, в болотах? - пожала плечами Раогай. - По правде говоря, нет. Отец считал, что это - выдумка жрецов Уурта для обмана легковерных простаков.
   - И все-таки Нэшиа, как говорят, следовал советам сынов Запада и победил, - задумчиво проговорил Аирэи. - Хотя его поначалу и считали умалишенным, - добавил он, помолчав. - Слишком опрометчивые поступки совершал он по их совету - такие, например, как сражение при Ил-зэгора и нападение на город Аз-оар. Но оба эти его предприятия, обреченные на страшный провал, увенчались чудесной победой Нэшиа. Они принесли ему славу и имя в Аэоле и Фроуэро.
   Град хлестал Аирэи по лицу, но белогорец не пытался пригнуться.
   - Но я не хотел такой славы, - кратко сказал он.
   - Ты тоже... к тебе тоже приходили сыны Запада? - в священном ужасе спросила Раогай.
   - Это в далеком прошлом, о дочь реки Альсиач. И они услышали "нет" белогорца Миоци, - сказал слепец.
   - Я понимаю тебя, - ответила Раогай, силясь перекричать ветер, и Аирэи снова пожал ее руку, холодную и мокрую от проливного дождя.
   - Дети, - раздался голос позади них. - Куда вы держите путь в такой ненастный день?
   На узкой тропке, у дороги, стояла Лаоэй в синем покрывале девы Всесветлого, ставшем от дождевой воды тяжелым и темным.
   Она погладила морды коней, и те, прядя ушами, с негромким ржанием пошли за ней по короткой дороге через рощу.
   У хижины под особым навесом горел среди льющихся дождевых струй огонь - священный огонь милости Всесветлого.
   - Вот вы и дома, - сказала Лаоэй, и, взяв за руки Аирэи и Раогай, повела их в хижину мимо навеса.
   - Я так и подумала, что это - вы, когда услышала, что сокуны ищут высокого слепца и юношу-фроуэрца. Но поиски, начатые Нилшоцэа, уже закончились. Начальник сокунов решил, что вы утонули в озере, рядом с храмом великой Анай.
   Она говорила это, подавая им сухие и теплые плащи, и подбрасывая дрова в очаг, весело горевший в хижине.
   - Грейтесь, дети, и ешьте похлебку! В осенние ненастные дни легко схватить простуду.
   Раогай что-то шепнула старушке на ухо. Та улыбнулась и кивнула.
   - Матушка Лаоэй! Как ты узнала, что мы - на дороге к тебе? - спросил белогорец, прихлебывая горячее варево из большой глиняной миски.
   - Я не знала, дитя мое, Аирэи, - отвечала она. - Я ходила зажигать великий маяк, но море поднялось, и дорога скрылась под водой, и я его не зажгла.
   - Для кого же этот маяк? - удивилась Раогай. - Ведь над морем - дымка.
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - разве ты забыла это, маленькая дочь реки Альсиач? - улыбнулась Лаоэй.
   - Да, это древний гимн Всесветлому, - кивнул слепой белогорец. - Но расскажи нам, что творится сейчас в Аэоле и Фроуэро?
   - Нилшоцэа стал единым правителем Аэолы и Фроуэро, - ответила ему старица-дева Всесветлого.
   Путники вскрикнули от изумления и негодования.
   - Бывший правитель Фроуэро отравлен тем же ядом Уурта, которым он когда-то отравил своего друга - отца Игэа Игэ Игэана. Чья рука держала иглу с ядом на сей раз, неизвестно - но, думается мне, жрец Фериана в Тэ-ане, ли-шо-Лоо, к этому причастен.
   - Значит, Нилшоцэа теперь - царь всей земли? - шепотом спросила Раогай.
   - О нет, - покачала головой старица. - Светловолосые фроуэрцы, дети реки Альсиач, во главе с верным Гаррионом нашли в Белых горах царевича Игъаара. Воистину, он достоин носить имя "Явленный и светлый Гарриэн-ну, чадо Фар-ианна и Анай"! Он стал во главе войска, которое выступило против Нилшоцэа и его сокунов. Но их слишком мало. Если бы они объединились с Зарэо, то смогли бы одолеть их.
   - Зарэо вряд ли согласится воевать заодно с фроуэрцами - неважно, какой у них цвет волос, - сказал задумчиво Аирэи.
   - Фроуэрцы бывают разные, - горячо заспорила Раогай. - Сокуны, воины темного огня Уурта, не имеют ничего общего с детьми реки Альсиач, чья надежда - Младенец Гарриэн-ну.
   - Вы оба правы, - ответила Лаоэй. - Зарэо сложно стать под одни знамена с фроуэрцами, но может быть, найдется мудрец, уоторый объяснит ему, что язык и род человека не имеют значения, когда этот человек отказывается возжигать темный огонь...
   Она подлила похлебку в миску Аирэи. Белогорец сидел, скрестив ноги, и обмакивал свежую горячую лепешку в ароматное варево.
   - Белогорцы поддержали Игъаара, - сказала Лаоэй. - Ли-шо-Йоллэ и "орлы гор" идут с Гарионом.
   - Вот как! - воскликнул Миоци.
   - Ты бы хотел быть с ними, Аирэи? - тихо спросила Лаоэй.
   - Я уже никогда не буду с ними, - коротко ответил слепой.
   - Как же ты выплыл из водопада Аир, Аирэи, дитя мое? - спросила Лаоэй и протянула свою маленькую узкую ладонь, чтобы погладить его по уже отросшим темным волосам. - Ведь на тебя была священная золотая риза... как же она мгновенно не утащила тебя на дно?
   - Когда я стоял над бездной, то на другой стороне водопада появился молодой степняк, - начал рассказывать Аирэи. - Этот степняк положил свою правую руку на левое плечо, и по его губам я мог прочесть: "Сделай так!" И я вспомнил немого кузнеца Гриаэ, отца моего молочного брата, который пытался мне что-то объяснить, совершая подобный жест. Когда я коснулся своей правой рукой левого плеча, то обнаружил под своими пальцами хитро спрятанную в золотых кольцах застежку. Прыгая в водопад, я сумел расстегнуть кольчугу, и священная риза Всесветлого упала с меня, как чешуя...
   Он глубоко вздохнул, и Раогай приникла головой к его плечу.
   - Когда я выплыл на берег, - продолжал Миоци, склоняя свою голову к ее голове, я сначала решил, что отчего-то настала ночь. Но вдруг я увидел среди полной темноты светлый диск, и понял, что это солнце. С тех пор я вижу только солнце и более ничего.
   - А огонь в очаге? - спросила его Лаоэй. - ты видишь огонь в очаге?
   - Нет. Ни в очаге, ни в светильнике, ни в лампаде. Только светлый диск на черном небе - и более ничего.
   - Говорят, что те, кто умирал от яда Уурта, видели сияющее небо с черным солнцем, и это видение - ужасно, - проговорила Лаоэй.
   - Когда я вижу солнце, мне становится спокойнее, - промолвил белогорец, словно поведав давно скрываемую тайну своего сердца. - А сейчас солнце закрыто тучами, и вокруг меня - только черное небо...
   - Дождь перестал, - с улыбкой сказала Лаоэй. - Мы еще сможем увидеть солнце сегодня.
   И она взяла Аирэи за руку - так она брала его и Эну много, много лет назад - и вывела из хижины.
   - Да, солнце... - промолвил Аирэи. - Оно иное вечером и иное - утром, и совсем иное - в полдень. Теперь я могу смотреть на него всегда - даже в полдень. Оно светлое, он него просветляется даже тьма вокруг - совсем немного, в самый-самый полдень...
   - Сейчас солнце стоит над маяком, - сказала Лаоэй. - И я бы хотела попросить тебя о помощи, Аирэи, дитя мое.
   - Чем же теперь я могу помочь тебе, о Лаоэй, дева Всесветлого? - печально спросил слепой белогорец.
   - Зажги этот маяк! - воскликнула Лаоэй. - Выпусти стрелы Всесветлого из священного лука, восемь зажженных стрел - и зажги маяк. Ты же видишь солнце - а оно стоит над маяком.
   И Раогай принесла из хижины огромный священный лук и колчан стрел.
   Аирэи ощупал лук, тронул тетиву - та негромко зазвенела в ответ.
   Лаоэй тем временм подкатила березовый чурбан и встала на него позади Аирэи, так, чтобы ее голова была вровень с головой белогорца.
   - Натяни же лук Всесветлого, дитя мое! - торжественно и повелевающее произнесла она. - Ты же, дочь реки Альсиач, зажигай стрелы от огня милости Всесветлого и подавай их твоему товарищу по странствиям!
   И белогорец, широко открыв свои, ничего кроме солнца не видящие, глаза, поднял лук и наставил стрелу, поданную ему Раогай.
   Лаоэй осторожно поправила ее - так, что Аирэи ничего не ощутил.
   - Выпускай же эту стрелу! Зажги маяк! Да пребудет с тобой благословение Повернувшего вспять ладью! - воскликнула дева Всесветлого.
   И запела стрела, устремляясь к далекому маяку. Миоци не видел, как чертила она над выхшедшим из берегов морем, сияющую дугу - словно падала звезда. Он лишь посылал и посылал стрелы одну за другой, всего восемь, и непрерывный звон тетивы стоял в его ушах, а в глазах его было солнце на черном небе.
   Наконец, он выпустил последнюю стрелу, и словно огромный костер вспыхнул перед его взором.
   - Что случилось? - спросил он недоуменно, и лук выпал из его рук. - О, дева Всесветлого! Матушка Лаоэй! В небе теперь - два солнца!
   И, поймав его взгляд - не прежний, устремленный в недосягаемую высь, а живой и зрячий, Раогай, все поняв в долю мгновения, с криком восторга бросилась к лучнику на шею:
   - Аирэи!
   - О, Раогай!- прошептал он. - Так это была ты, дочь Зарэо? Так это ты странствовала со мною и спасала меня столько раз?
   - Да, Аирэи! Я люблю тебя! - воскликнул рыжеволосый Загръар и поцеловал его, а потом, отпрянув и зарыдав, убежал в хижину.
   Аирэи шагнул вслед за ней, но Лаоэй удержала его:
   - Нет, мой белогорец, - сказала мягко она. - Дадим-ка девочке побыть одной. А мы пойдем под навес, сядем рядом с огнем милости Всесветлого, и продолжим наш разговор, дитя мое, Аирэи!
   Брак
   В предрассветной мгле Аирэи шел по прибрежным рощам, осторожно ступая по земле, влажной от дождя. На обрыве он остановился и замер, ожидая восхода солнца, устремив взор к горизонту. Наконец, дымка над морем стала золотистой - это взошло солнце.
   И тогда Аирэи затаился в кустах, ожидая, когда к его манку из конского волоса прилетят клевать хлебные крошки певчие птицы.
   Они слетелись скоро - доверчивые, никогда доселе не видевшие хитроумных силков из конского волоса, и, весело щебеча, начали клевать крошки. Белогорец не спешил - он ждал, негромко насвистывая затейливую трель.
   И ему ответили - громко и весело. Маленькая красногрудая птичка с гиней головкой прилетела за своими крошками. Она была умнее и хитрее своих подружек - то склевывала крошки на лету, то пряталась в ветвях дерева. Аирэи насвистывал трели, и она отвечала ему.
   Наконец, после долгого разговора с белогорцем, она опустилась к манку. Все птицы мгновенно спорхнули прочь - не то уступая ей место, не то почуяв неладное. Но она расправила алые с синим крылья, и пела и клевала крошки, не обращая внимания ни на что.
   И тогда белогорец потянул за конский волос манка...
   +++
   Лаоэй вывела Раогай одетую в длинную белую рубаху, охваченную поясом из морских ракушек по талии, и поверх рубахи в несколько рядов сияли драгоценные камни ожерелья. На рыжих локонах Раогай был венок из цветов.
   Девушка молчала и робко стояла рядом со старицей.
   - Раогай! - Аирэи подошел к ней, протягивая ей маленькую клетку из ивовых прутьев и вновь отступая на шаг, когда Раогай приняла его подарок.
   Раогай взгялянула на печально нахохлившуюся сине-алую птичку и прошептала:
   - Это же "птица зари"... Где же ты отыскал ее, Аирэи? Они все давно улетели на юг!
   - Одна осталась - чтобы дождаться тебя, - произнес белогорец, протягивая руки к Раогай. - Примешь ли ты ее в дар?
   Раогай молчала, прижимая к груди клетку с забившейся в угол унылой и даже как-то потускневшей птицой.
   Глаза дочери Зарэо стали влажными от слез.
   - Аирэи, - молвила она. - Ты принес мне драгоценную птицу зари. Но она так страдает в клетке... Отпусти ее, Аирэи!
   - Отпусти ее ты сама, Раогай! - мягко улыбнулся ей белогорец. - Прими ее в дар от меня - и отпусти. Мне нечего более подарить тебе, чтобы просить твоей руки.
   - О, ты принес мне прекрасный подарок, - ответила Раогай. - И ты любишь меня, Аирэи?
   - Да, - отвечал белогорец.
   - И я люблю тебя! - отвечала Раогай.
   Она зарделась, произнося эти слова, и он обнял ее, и она прильнула к нему. А потом они вместе открыли легкую дверцу клетки, и птица недоверчиво выглянула наружу.
   - лети же! - воскликнула Раогай. - Ты свободна, как и прежде!
   И птица, услышав ее слова, взмыла в небо, и запела в высоте свою прекрасную песнь, и Аиреи поцеловал Раогай.
   - Дети! - проговорила Лаоэй. - Я хочу благословить вас!
   - Да, о мать Лаоэй! - воскликнул белогорец. - Благослови Раогай, мою невесту, посланную мне Всесветлым, и благослови меня самого, да не узнает она со мною горя и слез.
   - Так не бывает, Аирэи, - прошептала Раогай, пряча лицо на его груди.
   - Повернувший вспять Ладью да благословит вас! Да коснется вас грива Жеребенка Великой Степи! - произнесла Раогай, беря за руки девушку и молодого человека, и ведя их к священному огню, огню милости Всесветлого.
   Они трижды обошли вокруг священного огня, а потом Лаоэй вынесла им огромную, еще горячую, словно свежеиспеченную, сладкую лепешку и кубок - и они вместе разломили лепешку и вместе пили из кубка.
   И потом Лаоэй снова взяла их за руки и вывела их на обрыв - внизу, далеко внизу плескалось утихшее море, а над горизонтом по-прежнему стояла дымка.
   Дева Всесветлого простерла длани к востоку.
   - О, восстань!
   Утешь ожидающих Тебя,
   обрадуй устремляющих к Тебе взор.
   - О, восстань!
   Тебя ждут реки и пастбища,
   к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
   - О, восстань!
   к Тебе подняты очи странников,
   в Тебе - радость оставленных всеми,
   - О, восстань!
   чужеземец и сирота не забыты Тобой,
   чающие утешения - не оставлены.
   - О, восстань!
   В видении Твоем забывает себя сердце -
   - О, восстань!
   Она пела, и Раогай с Аирэи в молчании слушали ее. Наконец, закончив пение, Лаоэй повернулась к ним:
   - Мне нечего сказать вам, дети, и нечем вас напутствовать - вам дано быть вместе, и это исполнил Повернувший вспять ладью, к которому стремится сердце Аирэи Ллоутиэ. Вот, Аирэи, знай: Великий Уснувший не спит - Он послал тебе деву, воистину любящую тебя. Береги же ее и люби, и помни, что перенесла она, ради тебя скитаясь в чужом краю. А ты, Раогай, дитя мое, помни, что супруг твой воспитан в Белых горах, и что он - служитель Всесветлого. Быть подругой белогорца - тяжелая доля. Надо иметь силу, чтобы отпустить возлюбленного своего, когда Всесветлый призывает его на Свое дело.
   Она вытерла глаза, и Раогай отчего-то вспомнила дедушку Иэ.
   - Но я не буду плакать - это день вашей радости, Аирэи Ллоутиэ и Раогай Зарэо! И да благословит Повернувший вспять ладью чрево Раогай, и даст сыновей благородных белогорцу из рода Ллоутиэ!
   - Да будет так, - промолвили Аирэи и Раогай. И белогорец нежно поцеловал дочь Зарэо.
   ... И он ввел ее в хижину, убранную цветами и пестрыми тканями. В очаге горел огонь, а на полу, рядом с ложем, покрытом лепестками цветов, стояли различные яства - откуда достала Лаоэй эту роскошную пищу в своей глуши?
   - Я помню, как пряталась от отца во в этом сундуке, - вдруг рассмеялась Раогай. - Я убежала к матушке Лаоэй, чтобы он не выдал меня замуж за тебя.
   Аирэи рассмеялся вместе с ней.
   - А когда ты вошел - вместе с отцом и дедушкой Иэ, я прыгнула в этот сундук, - продолжала Раогай. - И я слышала оттуда твой голос, и слышала, как ты выпускал стрелы Всесветлого, и как расщепил их одна в другую!
   - Да... - проговорил Аирэи, и взор его туманился от счастья. - Я тогда отказал Зарэо... Но Повернувший вспять ладью привел нас друг ко другу, несмотря ни на что.
   И он протянул руку, и развязал пояс Раогай, вдыхая пряный запах ее кожи, от которого можно было лишится ума.
   - Какой ты сильный, Аирэи! - прошептала она. - Только ты мог натянуть священный лук. Но я не боюсь тебя нисколько!
   И она рассмеялась, и развязала пояс на нем, и они со счастливым смехом упали на ложе из цветов.
   +++
   Уже рассветало, а они все не спали, держа друг друга в объятьях.
   - Я никогда не забуду этой ночи, - сказал Аирэи. - Я никогда не забуду тебя.
   - Даже когда ты уйдешь навсегда по зову Всесветлого? - спросила Раогай, касаясь пальцами шрамов посвящения на его груди.
   - Даже тогда... но отчего ты об этом спрашиваешь, Раогай, любовь моя?
   Он несколько раз поцеловал ее, прижимая к себе, и она умолкла, и тоже целовала его, а за окнами хижины уже начинали петь ранние птицы.
   - Ты - белогорец, - прошептала Раогай наконец. - Ты не принадлежишь ни себе, ни, тем более, мне.
   - Нет, я - твой, Раогай, - прошептал Аирэи, закрывая глаза и протягивая к ней руки, но она села, набрасывая на свои обнаженные плечи простынь, и посмотрела на него - он открыл глаза и увидел, что во взоре ее мешали радость и песаль.
   - Ты говоришь так, о Аирэи, оттого, что вкусил слишком много дикого меда этой осенней ночью, - ответила она.
   - Ночь наша была коротка, словно весенняя, - ответил он ей. - И я не насытился медом, добавил он, садясь рядом с ней и целуя ее рыжие волосы.
   - То, что с нами произошло, слишком хорошо для того, чтобы быть правдой, Аирэи, - сказала Раогай. - Мы скоро расстанемся - сердце говорит мне это. Но эта ночь будет навсегда со мной, и ты будешь со мной навсегда, где бы ты ни был.
   - Я всегда буду с тобой, Раогай! - воскликнул белогорец, поднимая ее на руки и кружа по хижине.
   - О да! Всегда! Всегда! - отвечала она. - Какие страшные у тебя шрамы...
   - Это - когти медведя, - отвечал Аирэи. - Во время последнего посвящения меня на ночь привязали к священному дереву луниэ, напротив медвежьего логова, и не оставили никакого оружия, чтобы я мог перерезать ремни и защититься. И медведь встал передо мной и ударил меня своей когтистой лапой. Я закричал от боли - и в это мгновение кто-то разрезал мои путы и дал мне в руки огромный нож. И тогда я одолел медведя.
   Раогай молча поцеловала его грудь, покрытую шрамами.
   - Ты - великий воин, Аирэи! - горячо сказала девушка. - Как мой отец... - тихо добавила она. - И мне не верится, что я - рядом с тобой.
   - Ты очень красива, дочь Зарэо! - прошептал Аирэи. - Как же я раньше не замечал тебя? Мне пришлось ослепнуть, чтобы научиться видеть вещи по-настоящему...
   - Теперь ты понимаешь твою сестру Сашиа и Каэрэ, о мой белогорец? - мягко упрекнула она его.
   - О, если бы я мог повернуть время вспять! - проговорил Аирэи со вздохом. - Я был бы совсем иным... А ты, моя Раогай - что ты за прекрасная подруга! Даже в дни своего счастья ты помнишь о несчастной Сашиа!
   - Несчастной... Да, помню, - серьезно промолвила Раогай и склонила голову. - И я хочу, чтобы Сашиа встретилась с Каэрэ, как я - с тобой.
   - Он - из сынов Запада, Каэрэ, - отвечал Аирэи - то ли своей невесте, то ли своим мыслям. - А я не понял этого сразу!
   - Из сынов Запада? Так кто они - сыны Запада? - спросила удивленно Раогай.
   - Я потом расскажу тебе, - прошептал белогорец, склоняясь над дочерью Зарэо и касаясь губами ее груди.
  
   Ночь.
   Ночь окружала их - тёмная и безлунная, и все кругом двигалось и колебалось, и шум, непрестанный шум стоял вокруг.
   Каэрэ, лежавший ничком после долгого падения, наконец, смог пошевелиться.
   - Луцэ! - позвал он.
   - Я здесь, - раздался знакомый голос. - Сейчас развяжу веревку.
   Спутник Каэрэ, быстро справившись со своими белогорскими узлами, соскользнул со спины Каэрэ.
   - Мы в море, - сказал он, - Великий Табунщик послал нам лодку.
   Да, это была пустая лодка - и на дне ее лежала пара весел и тяжелое шерстяное полотно, с алыми нитями, привязанными к каждому из четырех его концов - отчего-то вода не коснулась ее.
   - Бери весла, Каэрэ, - сказал Луцэ. - Надо добираться к земле.
   - Ты знаешь, где земля? - спросил с надеждой Каэрэ.
   - Нет, - спокойно ответил его спутник. - Но надо грести - нельзя останавливаться на месте. Отлив отнесет нас дальше в море.
   И Луцэ, не дожидаясь Каэрэ, взял весла, вставил их в уключины и начал грести. Его голова едва поднималась над бортом лодки, а весла упирались ему не в грудь, а почти в лолб.
   Каэрэ хотел подняться, но у него не было сил. Стыд перед Луцэ обдал его жаркой горячей волной.
   - Луцэ, прости, - едва выговорил он, с трудом ворочая языком, - мне не встать.
   - Лежи, - все так же спокойно ответил его товарищ, продолжая размеренно работать веслами. - Придет время - и поднимешься.
   И Каэрэ лежал на дне лодки, а вокруг была темнота и шум моря, через который прорывались мерные, уверенные удары весел Луцэ.
   Воздух постепенно свежел, и Каэрэ, наконец, смог вдохнуть полной грудью и привстать на локтях. Но он не увидел Луцэ - хоть тот был рядом с ним - такая стояла тьма. Весла все реже и реже ударялись о воду - Луцэ выбивался из сил.
   Каэрэ ощупью добрался до него и забрал у него весла их рукояти были мокры от пота. Луцэ ничком упал на дно лодки, застонав.
   - Луцэ, Луцэ! - воскликнул Каэрэ.
   - Не опускай... весел!.. - задыхаясь, выговорил его товарищ по побегу. И Каэрэ, чувствуя у своих колен маленькое тело, скрюченное болью, греб и греб - и слезы на его лице мешались с брызгами соленой воды.
   ...Прошел час, другой, третий, и силы стали покидать его. Луцэ копошился где-то внизу у его ног, роясь в их дорожном мешке. Наконец, он поднес ко рту Каэрэ флягу с водой и строго сказал:
   - Три глотка!
   А сам сделал потом один глоток.
   - Луцэ, - прошептал Каэрэ, - Луцэ, ты знаешь, куда мы попали?
   - Мы - в лодке среди вод, - отвечал Луцэ странно. - Не опускай весел.
   С этими словами он сел у его колен, и склонил голову на грудь.
   Каэрэ закрыл глаза, продолжая грести. Он греб долго, так, что, казалось, прошли века. Но, когда он открыл глаза, ничего не изменилось - их окружала та же странная и непроглядная тьма. Нигде не было ни верха, ни низа. Словно море надвинулось на них со всех сторон - даже сверху, держа их в середине, как в коконе.
   - Ты - тьма, Великий Табунщик? - почти бредя, спросил громко Каэрэ.
   И тогда Луцэ резко взял весла из его рук, а Каэрэ свалился без сил на дно лодки. Весла теперь стучали об уключины громко и уверенно, и шум моря отступал, и море вернулось в его собственные границы, перестало окружать лодку со всех сторон. Оно было внизу - там, где бывает вода. Весла все стучали и стучали, били об уключины и о воду - раздавался веселый, звонкий плеск. Откуда у Луцэ - думал Каэрэ, теряя сознание - откуда у Луцэ, едва живого карлика, столько силы?
   Когда сквозь его закрытые и слипшиеся от пота, слез и морской воды веки, проникло сияние, Каэрэ открыл глаза.
   - Маяк, - прошептал он. - Маяк!
   И окончательно лишился чувств.
   +++
   Ночь миновала, и они оба проснулись, вернее, пришли в себя, - оттого, что солнце светило им в глаза.
   - Луцэ! - позвал Каэрэ.
   Его товарищ нечленораздельно что-то промычал - губы его были запаяны наглухо жаждой.
   - Бедный Луцэ! - проговорил Каэрэ, пытаясь встать.
   От его движения лодка не покачнулась. Каэрэ выпрямился, посмотрел по сторонам - море далеко отступило, но отлив не унес их с собой. Их лодка зацепилась о камни возле самого маяка.
   Он завернул Луцэ в полотно из лодки, и, шатаясь, побрел вдоль берега.
   Среди принесенных морем за ночь раковин, морских водорослей, мертвых рыб и причудливых камней, лежало, поблескивая на солнце, нечто, похожее на ветвь в крупными, полупрозрасными ягодами крыжовника.
   Каэрэ нагнулся и поднял ее. Крупные ягоды-листья чудного подводного растения, золотились изнутри, как многие солнца. Он опасливо повертел в руке соблазнительную находку, и, наконец, решил, что незнакомые ягоды вполне могут быть ядовиты. Он уже хотел, пересиливая жажду, бросить гроздь морского крыжовника-винограда на песок, как Луцэ замычал, явно противясь такому поступку Каэрэ.
   - Это можно есть? - спросил его Каэрэ. Тот едва смог кивнуть головой в ответ.
   Расположившись тут же на песке, среди раковин и мертвых рыб, Каэрэ выдавил в рот страдальцу несколько подводных ягод. Щеки Луцэ быстро порозовли.
   - Сам съешь! - проговорил, а не промычал он, хоть голос его и был хриплым до неузнаваемости. - Сам, Каэрэ!
   Каэрэ раздавил зубами ягоду и удивился ее вкусу. Это был сладкий вкус пресной воды, воды, которая дает силу.
   - Что это за диковина? - спросил он у Луцэ, который уже не лежал у него на руках, а сидел рядом с ним на песке, кутаясь в шерстяное покрывало.
   - Его называют "подводный виноград". Редкое растение. Наше счастье, что ты его заметил. Нам теперь должно хватить сил добраться до человеческого жилища, - ответил маленький ученый со станции.
   - Мне кажется, - произнес Каэрэ, осматриваясь, - мне кажется, что мы неподалеку от хижины одной старушки. Я оказался здесь в прошлый раз - она дала мне буланого коня...
   Каэрэ вздохнул, вспоминая своего буланого со звездой во лбу. Луцэ понимающе кивнул.
   - Скажи мне, как ты выдержал всю ночь на веслах? - спросил его Каэрэ.
   - Я? Всю ночь? - изумился Луцэ. - Я отдал весла тебе, и больше их не брал. Я хотел как раз спросить тебя, как ты выдержал всю ночь на веслах...
   Удивленный возглас Каэрэ еще звучал в воздухе, как на прибрежной тропе появился какой-то отряд фроуэрцев.
   Каэрэ вскочил на ноги и схватил в охапку Луцэ - как он схватил бы Огаэ в случае опасности. Но бежать было некуда.
   Фроуэрцы остановились и натянули луки.
   - Зэнсти! - крикнул Луцэ и добавил еще что-то по фроуэрски.
   Воины заколебались. Один из всадников - молодой, в белом плаще - что-то сказал им, и они начали опускать оружие.
   - Смотри! - прошептал Каэрэ. - Сзади - еще один отряд!
   По тропке со стороны маяка шли воины в рубахах с затейливой вышивкой, и в руках их блестели обнаженные мечи.
   - О, Табунщик! - в один голос воскликнули Каэрэ и Луцэ.
   - Эалиэ! - раздалось в ответ сверху.
   Там, на скале, стоял высокий темноволосый человек, а рядом с ним - девушка с венком из осенних цветов на рыжих волосах.
   - Миоци! - хором закричали аэольцы Зарэо, фроуэрцы Игъаара и беглецы со станции Тау.
   У Лаоэй.
   В хижине Лаоэй за цветным плотным пологом лежал Луцэ - маленький человек легко умещался на сундуке. Старушка и Раогай растирали его тело смесью из благовонных масел. Он пробовал спорить, и говорил, что хочет поговорить с Зарэо.
   - Нет, Луцэ, - отвечала Лаоэй. - Сейчас тебе надо отдохнуть. Пусть Зарэо поговорит сначала с Миоци, Игъааром и Гаррионом.
   - Но мне известны очень важные вещи, которые я должен сказать воеводе! - возмущался исследователь Аэолы и Фроуэро.
   - Ты успеешь это сделать, дитя мое. Тебе нужно отдохнуть.
   - Почему Каэрэ пригласили на совет, а меня - нет? - продолжал возмущенно человечек, прихлебывая травяной настой.
   - Его позвал Иэ. У него есть добрые вести о дяде Каэрэ.
   - Об Эннаэ Гаэ?! - вскричал радостно Луцэ. - Он жив?!
   - Эннаэ Гаэ? - переглянулись Раогай и Лаоэй. - Откуда ты знаешь, что дядя Каэрэ - Эннаэ Гаэ? Даже сам Каэрэ не знал этого.
   - Бабушка, я же сразу сказала - Луцэ - сын Запада! - закричала Раогай.
   - Сынов Запада не существует, - категорически ответил Луцэ, зевнув. Смесь масел и напиток благотворно действовали на него.
   - А бога болот Эррэ тоже?
   - Нет такого бога, - ответил резко Луцэ, допивая свой напиток.
   - А откуда же вы с Каэрэ к нам попали? - продолжала спрашивать Раогай.
   - Из-за моря, - пробормотал усталый ученый, засыпая на подушках.
   Каэрэ заглянул за полог.
   - Уснул? - одними губами спросил он у Лаоэй. - Он очень устал...
   - Он серьезно болен, Каэрэ - ты знал это? - строго спросила Лаоэй. - Он - не жилец.
   Каэрэ остолбенел и прислонился к стене, едва не сбив священный лук.
   - Как?! - только и вымолвил он.
   - Я думала, что узнаю от тебя больше об этом... - проговорила старица-дева Всесветлого. - Жизни, той, что в нем, хватит ненадолго. Как только он проснется, зови Зарэо.
  
   ... Зарэо, Иэ, Миоци, Игъаар и Гаррион сидели у костра переговоров. Их воины раскинули палатки поодаль - каждый отряд отдельно.
   - Не думал я никогда, что заключу союз с фроуэрцами, - говорил воевода.
   - Цари из рода Зарэо часто спасали детей реки Альсиач от нашествий народа болот, - произнес Игъаар.
   - А ты, царевич, многое знаешь! - удивился Зарэо.
   - Он - белогорец, - кратко сказал Иэ.
   Игъаар взглянул на Миоци и покраснел.
   Тот кивнул ему ободрительно:
   - Это хорошее начало, Игъаар.
   И положил ему руку на плечо. Игъаар тоже повторил его жест. Миоци улыбнулся и продолжал уже серьезно:
   - Иэ, я пойду с тобой в Белые горы. Думаю, вдвоем мы убедим Йоллэ и его "орлов гор" придти на помощь объединенным силам Зарэо и Игъаара.
   - Еще есть степняки, - промолвил Иэ. Но ему никто не ответил.
   Игъаар, все еще смущаясь обществом двух белогорцев и похвалой, неловко накинул на плечи свой светлый шерстяной плащ - и пола, выскользнув из его руки, коснулась костра. Верный Гаррион резко сорвал плащ с плеч царевича и ударил им о землю, сбивая пламя. В воздухе мгновенно запахло паленой шерстью.
   - Кто-то пробежал за кустами! - вскричал Зарэо, хватаясь за меч.
   - Тебе почудилось, - успокоил его Иэ. - Кажется, наш совет окончен, и ты можешь поздравить свою дочь и своего нового сына, Зарэо!
   При слове "сын" по лицу воеводы прошла тень.
   - Ты не рад их браку? - встревожился старый белогорец.
   - О, что ты, Иэ! Если бы ты знал, какое это утешение теперь для меня, когда Раогаэ...
   Он, не закончив фразу, встал, обнял Аирэи и произнес:
   - Что ж, белогорец из рода Ллоутиэ, сбылось то, чему должно было сбыться. Да благословит тебя Всесветлый.
   - Подожди, отец, - заметил Аирэи. - Позовем Раогай!
   - Позовем, но прежде я хочу сказать тебе пару слов наедине, - кивнул Зарэо.
   Он отвел его в сторону и заговорил:
   - Он смертельно ранен, мой Раогаэ. С тяжелым сердцем я оставил его, и не знаю, успею ли проститься с ним, когда вернусь... То, что Всесветлый привел Раогай к тебе - великая милость его. Не говори ей о брате, - взволнованно сказал воевода, видя подходящую к ним Раогай.
   - Отец! Ты благословил Аирэи - и не благословил меня? - с упреком сказала она.
   - О, дитя мое! - прижал ее к груди вдовец-воевода. - Какие я найду слова для благословения, если Всесветлый повернул Ладью и совершил свое дело о вас двоих!
   И он прослезился, соединяя руки Раогай и Аирэи.
   Раогай поцеловала отца, а потом - своего возлюбленного, и протянула руки к еще не погаснувшему пламени костра.
   - Как здесь тепло... - произнесла она, глубоко вдыхая. Внезапно она закашлялалсь, закрывая рот рукой.
   - Что стобой? - вскричал Аирэи.
   - Какой противный запах! - едва выговорила она, вырываясь из его рук и убегая прочь. Аирэи бросился за ней, а отец ее остался у костра, у которого опалил свой шерстяной плащ Игъаар, и, то плача, то улыбаясь, ворочал угли длинной палкой.
   - Я отвел Раогай к Лаоэй, - сказал Аирэи, вернувшись. - Ей дурно, ее тошнит от запаха паленой шерсти... Но отчего ты смеешься, Зарэо?
   - Всесветлый благословил твой и мой род, о белогорец - поэтому я смеюсь, - отвечал старый воевода. - А слезы в глазах моих - что в Ладью мой сын, Раогаэ, ступит раньше меня...
   - Я не понимаю тебя... - проговорил Аирэи, подумав на мгновение, что Зарэо заговаривается.
   - Жженая шерсть... Ах, молодой белогорец, даже я - стрый воин - догадался, что твоя возлюбленная зачала тебе дитя...
   +++
   ...Каэрэ долго разговаривал с Иэ, во тьме - Гаррион с Игъааром ушли прочь. Иэ обнял Каэрэ за плечи и рассказывал ему о Эннаэ Гаэ, а Каэрэ плакал, и не вытирал льющихся из глаз слез, потому что думал о Луцэ...
   А в это время Лаоэй сидела рядом с Луцэ на сундуке, обнимая маленького человека, как внука, и слушая его слова:
   - Я не хочу умирать в постели, как больной! Я хочу умереть, как воин. Ты правильно угадала - мои дни сочтены, их меньше, чем пальцев на руках... И я хочу провести мои последние дни не лежа на этом сундуке!
   Он с бессильной злостью ударил кулаком о стену - и священный лук, сорвавшись, упал на колени Лаоэй.
   Зарэо и Луцэ.
   - Послушай, Зарэо, - сказала на рассвете дева Всесветлого, - Я иду с тобой и твоими людьми.
   - Ты, мать Лаоэй? - переспросил воевода.
   - Да. В стане аэольца, ведущего воинов против темного огня должна пребывать и молиться дева Всесветлого. Кроме того, твоей дочери нельзя одной оставаться здесь.
   - Да, Раогай пойдет со мной, это так, - склонил голову Зарэо. - Я не оставлю ее в твоей хижине. Миоци уходит в Белые горы, и ей незачем следовать за ним... в ее положении.
   Лаоэй согласно кивнула.
   - А малыш, спутник Каэрэ? - спросил Зарэо. - Ты оставишь его здесь? Или, может быть, объяснишь мне, что в стане аэольца, сражающегося с темным огнем, должны быть потешные карлики?
   - Не говори о нем с презрением, Зарэо! - строго сказала Лаоэй. - Лучше выслушай, как можно скорее, что он хочет тебе сказать.
   - У меня нет времени слушать его детскую болтовню - я тороплюсь выступить против сокунов-фроуэрцев и разбить их непобедимый строй, - отвечал ей Зарэо.
   - Вот именно поэтому ты и должен выслушать его! - воскликнула, осердясь, Лаоэй.
   - Мой сын, - проговорил Зарэо, - мой сын умирает... Каждое слово этого карлика, которое задержит меня здесь, будет на твоей совести, мать!
   - Тебе нет нужды задерживаться, о Зарэо! - раздался голос Луцэ. Он незаметно подошел к ним, и стал рядом с Лаоэй, едва доходя ей до плеча.
   - Ты говоришь на старо-аэольском?! - воскликнул Зарэо, и пренебрежительная улыбка исчезла с его лица.
   Луцэ продолжал:
   - Ты можешь взять меня в седло с собой, и я буду рассказывать тебе по дороге о том, как можно разбить строй фроуэрцев, о Зарэо.
   - Ну-ка, ну-ка, - все еще пытаясь шутить, заговорил Зарэо. - Ну-ка, ну-ка... Где же ты видел непобедимый строй фроуэрцев, малыш, что так уверенно говоришь о том, как его разбить?
   - В битве при Ййоль строй фроуэрцев был еще не таким совершенным. А вот при битве при Ил-зэгора и нападение на город Аз-оар, когда во главе войск стал Нэшиа, после того как ему якобы явились сыны Запада... - с увлечением и уверенностью начал Луцэ.
   Зарэо стоял, словно окаменев. Казалось, даже борода его побледнела.
   - Ты... ты видел Нэшиа?
   - В книгах читал, - спохватился Луцэ, но было уже поздно.
   - Как твое имя, о удивительный странник? - благоговейно переспросил Зарэо.
   - Он его тебе уже называл, - с укором произнесла Лаоэй. - Ты не счет нужным его запоминать.
   - Меня зовут Луцэ, - сказал маленький ученый и протянул воеводе свою руку - недетскую, сильную, с тонкими длинными пальцами.
   Воевода осторожно и уважительно пожал ее.
   - Говори же дальше, о ли-шо-Луцэ! - произнес Зарэо.
   - Я не воспитывался в Белых горах, - ответил тот.
   - Но в твоем сердце - белогорский дух, - отвечала ему Лаоэй, кивая головой.
   - Итак, Зарэо, - заговорил Луцэ, немного торопливо, так как похвалы его смутили, - какой фланг у твоего войска сильнее - правый или левый?
   - Правый, конечно, - удивлено сказал воевода.
   - Поменяй фланги местами, укрепи еще левый фланг дополнительным отрядом самых надежных воинов, и клином атакуй сокунов, - сказал Луцэ, чуть заметно улыбаясь.
   - Это... это как же? - опешил Зарэо. - Это же не по правилам.
   И Луцэ, и Лаоэй звонко рассмеялись.
   Зарэо вытер пот со лба.
   - Коня! - закричал он. - Едем со мной на коне, мал... ли-шо-Луцэ. А ты, мать, поедешь в повозке с Раогай. Быть может, мы еще успеем увидеть Раогаэ живым...
   ... Игъаар склонился над лодкой с узором из сплетенных ветвей.
   - Это - та самая ладья, куда мы с Эной положили Оэлай, - произнес он, обращаясь к верному Гарриону, и они оба воздели руки к солнцу.
   - О, Оживитель, Оживший, Сокол на скале! О, Повернувший вспять ладью! О, Жеребенок Великой степи! - воскликнул царевич. - Ты пришел - и Ты прииди и пребудь с нами!
   И Гаррион, и царевич склонили головы. Их светлые волосы трепал, словно конские гривы, ветер с моря...
   Раогаэ.
   - Чьи это кони бьются снаружи, у стен шатра? - шепотом спросил лежащий на циновке юноша, едва шевеля запекшимися губами.
   - Это ветер, Раогаэ! - ответил ему молодой воин, сидящий рядом с ним.
   - Нет, Иллээ, это отец вернулся, - заспорил сын воеводы, приподнимая голову, и светильник, колыхнувшийся на стене, отбросил неверный блик на его осунувшееся лицо с запавшими щеками.
   - Дай мне пить, - попросил Раогаэ. - Я очень хочу пить. Очень!
   - Но тебе нельзя, Раогаэ! - с жалостью промолвил воин. - Ты же ранен в живот, а при таких ранах нельзя пить.
   - Да, такие раны смертельны, - с усмешкой произнес Раогаэ, и воин удивился, только сейчас заметив каким взрослым стало лицо юноши за эти дни болезни. - Отчего же я должен страдать и от жажды, и от боли - перед неминуемой смертью?
   - У тебя начнется рвота, Раогаэ, - проговорил Иллээ, беря юношу за руку.
   - Пускай начинается! Хуже уже все равно не будет, - упрямо сказал юноша и из последних сил потянулся к кувшину.
   - Нет! - дрогнувшим голосом проговорил воин, перехватывая руку Рагаэ. - Нет! Давай я смочу тебе губы водой.
   - Дай мне отхлебнуть из кувшина! - простонал Раогаэ.
   Иллээ колебался, потом тихо сказал:
   - Если я сделаю это, твой отец прикажет меня казнить.
   - Казнить? За то, что ты напоил меня? - удивился Раогаэ, откидываясь на свое ложе. Он закрыл глаза и задумался. Потом он облизал губы, покрытые белесой, как соль, коркой, - и покачал головой, глядя на Иллээ мутным взглядом лихорадящего больного:
   - Тогда не давай мне воды. Не надо. Зачем тебе умирать тоже? Это страшно и больно.
   И он закрыл глаза, шепча: "Кони, кони..."
   - Да, кони, кони наши быстрые, - раздалось над ним, - они быстры, наши кони, и мы примчались на них через лес и горный перевал к тебе, мой милый Раогаэ!
   И сестра стала целовать его, склонившись над ним, и придерживая его бессильно свисающую голову.
   - О, Раогай! - проговорил Раогаэ, стараясь не показывать сестре, как он страдает. - Откуда ты здесь, Раогай? А я немного ранен, так что не могу встать и поприветствовать тебя, как должно... Но я скоро поправлюсь. Только мне сейчас пить очень хочется - дай мне, прошу тебя, вот тот кувшин!
   Раогай уже поднесла к губам юноши большой кувшин, наполненный прохладной водой, как Зарэо, вбежавший в палатку, выхватил его из рук дочери, обливая сына всего - с головы до ног.
   - Нет, Раогаэ, нет! - умоляюще воскликнул он.
   - Хорошо, что мне досталась хоть эта капля... - печально проговорил раненый, облизывая губы. - О, если бы я умел пить воду всем телом!
   Его волосы, рубаха и постель были мокры от воды.
   - Вот и хороший повод перестелить постель, - нарочито бодро проговорил Зарэо. - А ли-шо-Луцэ тем временем осмотрит тебя.
   - Моя рана неисцельна, - с печальной взрослой улыбкой отвечал Раогаэ, но, взглянув на Раогай, быстро добавил: - Так говорят лекари.
   - Глупые лекари! Конечно же, она исцелима! - воскликнула Раогай, гладя брата по мокрым рыжим волосам.
   Зарэо стоял рядом, сжимая в бессилии кулаки - до белизны костяшек.
   А Луцэ, войдя в шатер следом за воеводой, прихрамывая, подошел к ложу раненого и стал осматривать его живот. Стрела, уже извлеченная полковым лекарем, вошла глубоко рядом с правой подвздошной костью. Из уродливой раны текло вязкое зловонное содержимое. Луцэ коснулся живота сына воеводы. Едва он сделал это, Раогаэ громко вскрикнул, но, закусив губы, застонал, сдержав крик.
   - Принесите стебли травы ораэг, - приказал Луцэ. - Я видел ее заросли неподалеку от стана Зарэо. Иллээ, повинуясь приказу воеводы, выскользнул из шатра.
   Луцэ тем временем развязал дорожный мешок и достал оттуда какие-то маленькие белые кругляшки и растер их в порошок.
   - Пей! - сказал он, вкладывая порошок в рот Раогаэ и поднося к его кубам чашку с водой. Тот с жадностью проглотил, но скривился:
   - Какая горечь!
   - Выпей еще воды - но только маленький глоток, - сказал ласково Луцэ.
   Зарэо и Раогай с благоговением и надеждой взирали на происходящее. Тем временем Иллээ принес траву ораэг, и Луцэ, взяв у Зарэо нож, быстро очистил от кожицы белые волокнистые стволики.
   - Я слышал, что с помощью травы ораэг был спасен мой прапрапрадед, раненый, как и Раогаэ, в живот, - прошептал Зарэо. - Но летописи умалчивают, каким образом это было сделано...
   Его прервал Луцэ, обращаясь к сыну воеводы:
   - Дитя мое, тебе придется потерпеть немного! - он печально улыбнулся ему, и Раогаэ попытался улыбнуться в ответ.
   Луцэ что-то сказал Зарэо, и тот обнял сына, удерживая его руки, а Иллээ прижал ноги юноши. Раогай села рядом с братом, поднеся к его рту свою ладонь.
   Луцэ быстро вложил стебель травы ораэг в зловонную рану - и тогда Раогаэ открыл глаза и разжал зубы - на ладони Раогай остался кровавый след.
   - О, не надо больше этого делать со мной, умоляю, - прошептал Раогаэ. - Пожалуйста, не надо...
   - А мы и не будем. Это всё, мой малыш, - сказал ему Луцэ, глядя Раогаэ по голове. - Еще немного порошка на рану, но это не больно.
   Он щедро посыпал рану порошком.
   - Теперь пить нельзя до рассвета, - строго сказал он.
   - До рассвета? - переспросили в один голос Зарэо, Раогай и Раогаэ.
   - Разве я доживу до восхода солнца? - прибавил сын воеводы тихо, так, что скорее можно было прочесть его слова по губам, чем их услышать.
   - Мы будем ждать и надеяться, - твердо произнес маленький человек.
   Тогда Раогай села рядом с перестеленной постелью брата, и положила его огненно-рыжую голову на свои колени, а Зарэо, Иллээ и Луцэ тихо вышли из шатра.
   Раогаэ долго молчал. Раогай понимала, что он боится застонать, если заговорит.
   - Очень больно? - с пониманием спросила она.
   - Глупая рана... глупая перестрелка... - прерывисто вздохнул ее брат. - Как же я не заметил этого недомерка-фроуэрца... По правде сказать, когда вошел этот странный лекарь-коротышка, ли-шо-Луцэ, я, было, подумал, что это тот фроуэрец... но нет - того фроуэрца сразил мечом Иллээ...
   Раогаэ устало вздохнул.
   - Какое горькое лекарство... Дай мне глоток воды, - потребовал он, и добавил: - Теперь уже все равно.
   Когда Раогай дала ему напиться, Раогаэ благодарно улыбнулся.
   - Мне несколько раз грезилось, будто Огаэ едет по заснеженной степи рядом с Великим Табунщиком... Он же погиб в буран, Огаэ... - уже засыпая, шептал Раогаэ. - Сестра моя! Наверняка я не проснусь больше... прощай...
   И все погрузилось в тишину. Осенняя ночь накрыла собою шатер и прокралась во все незанавешенные щели.
   Раогай подкинула ветвей в огонь и вздрогнула - кто-то обнял ее за плечи.
   - Аирэи, - угадала она и слезы потекли по ее щекам. Белогорец стоял перед нею, склонив голову.
   - Я ухожу к "орлам гор", к ли-шо-Йоллэ, - произнес он. - Я буду убеждать их выступить на стороне Зарэо.
   - Я больше никогда не увижу тебя, - сказала дочь воеводы. - И ты не увидишь своего ребенка.
   - Никто не знает, что уготовал нам всем Всесветлый, - негромко произнес Аирэи. - Ты слышишь далекий шум из глубин земли? Подземные воды клокочут, поднимаясь вверх. Приложи ухо к земле - и ты услышишь их далекий рокот.
   - Я люблю тебя, белогорец, - произнесла Раогай.
   - Я люблю тебя, Раогай, дочь Зарэо, - отвечал он. - Я хочу, чтобы ты знала, и рассказала моему сыну о том, что, когда сын Запада, бог болот Эррэ, являлся мне до моих посвящений в Белых горах и предлагал служить ему. Я отказался, и больше он не являлся. Я хочу, чтобы мои дети знали, что я отказался идти путем Нэшиа. И чтобы об этом знал Огаэ.
   - Я обещаю любить Огаэ, как я люблю Раогаэ, - произнесла Раогай. - Он будет мне младшим братом... единственным братом, если...
   - Подожди оплакивать Раогаэ - он уснул, а это добрый знак, - сказал белогорец, - всматриваясь в разгладившиеся черты лица юноши.
   - Да, я буду ждать, - сказала Раогай, - и было непонятно, о ком она говорит - о брате или белогорце. - Скажи мне, - добавила она, - отчего у тебя темные волосы? Я забывала тебя спросить... Ведь раньше, когда ты был жрецом, они были белыми.
   - У меня всегда были темные волосы, Раогай. Когда я стал жрецом, я выбелил их по древней традиции. Это у Игэа они светлый от природы. И он - более достойный белогорец, чем я, о Раогай. Это ты тоже передашь Огаэ и моим детям, и детям Игэа.
   - Я люблю т е б я, - сказал Раогай снова. - Мой брат умирает. Ты идешь на смерть. А под моим сердцем - дитя из древних и славных родов Аэолы - Ллоутиэ и Зарэо. Я буду носить в своих странствиях плод свой, как носила своего младенца Гарриэн-ну великая Анай...
   - Всесветлый даст тебе сил! - воскликнул Аирэи. - Но я не прощаюсь - я приду к тебе.
   Раогаэ покачала головой.
   Аирэи подошел к ложу ее брата.
   - Бедный отрок... как он страдает от раны!
   - Он очень мужественно себя ведет, мой милый Раогаэ! - проговорила Раогай.
   - Но что это? Он весь мокрый, словно искупался, - встревожено сказал белогорец.
   - Не может быть, мы только что меняли его постель и рубаху - после того, как отец и я случайно облили его водой из кувшина, - встревожено сказала дочь воеводы.
   Но белогорец был прав - погруженный в глубокий сон, Раогаэ распростерся на совершенно мокрых от его пота простынях.
   Аирэи хотел позвать рабов, но Раогай успела прикрыть его рот ладонью.
   - Разбудишь его! Мы справимся сами.
   И они уложили улыбающегося во сне сына Зарэо на ароматной, свежей циновке, завернув его в плащ, оставленный Луцэ - плащ из лодки.
   - Что это? - удивленно спросил Аирэи, указывая на пропитанные гноем и кровью стебли травы в ране.
   - Трава ораэг, - кратко ответила Раогай.
   И белогорец осторожно сменил повязку, а раогаэ дпже не проснулся, только слегка поморщился во сне. Раогай насыпала в рану еще белого порошка - того, что оставил Луцэ.
   И, обнявшись с Аирэи, они сидели рядом, пока не взошло солнце. Тогда белогорец, в последний раз поцеловав свою возлюбленную, ушел из шатра.
   А Раогаэ открыл глаза и сказал:
   - Дай же мне пить! Я расскажу тебе, какой сон я видел. Мне снилось, что у тебя на коленях сидели маленькие мальчик и девочка, а в руках у них были сладкие пряники, которые пекут весной на солнцеворот, с изюмом. Сейчас осень, но ты, быть может, сможешь испечь для меня такой пряник?
   - Матушка Лаоэй наверняка сможет! - воскликнула сестра, целуя его.
   Игэа и Сашиа.
   Игэа нашел Сашиа, как всегда, на Башне Шу-этел, молящуюся. Там она теперь всегда встречала восход. Стража провожала ее каждое утро по узким улочкам до входа на Башню и оставалась внизу, у входа, а дева Всесветлого поднималась наверх в полном одиночестве. Так она приходила сюда молиться каждое утро после смерти Аирэи. Ее покрывало теперь было не синим, а белым - как у девы Всесветлого, готовящейся к величайшему делу своей жизни...
   Когда Игэа поднялся на Башню, рассвет уже сиял. Он тихо окликнул девушку:
   - Утро уже наступило. Пойдем же домой.
   Он знал, что однажды она не спустится с ним вниз. Она молится здесь, готовясь к исполнению Обета Башни. "Но это утро - еще не утро Обета", - думал он каждый раз, приходя на Башню, и печально глядя на ее ослепительно белое от сияния утреннего солнца покрывало.
   - Пойдем же со мной, - ласково повторил он. - Тэлиай накрыла нам стол, и мы преломим хлеб, и выпьем из чаши...
   Сашиа обернулась. Ее лицо было невыносимо красиво - словно солнце сияло внутри нее.
   - Подожди, о Игэа! - попросила она. - Дни идут, а я всякий раз спускаюсь с Башни, не получив ответа.
   - Тису не хочет твоей смерти, - воскликнул Игэа.
   - Я хочу Его смерти, - просто ответила Сашиа. - Но я еще не слышала призыва. Вместо этого было что-то странное... этой и прошлой ночью...
   Она положила флейту и свиток в корзину, и, протянув к Игэа руки, сошла к нему - с верхней площадки на нижнюю.
   - Что же случилось, дитя мое? - спосил он в нарастающей тревоге.
   - Игэа, ты веришь в сынов Запада? - прошептала Сашиа.
   - Раньше - не верил, но поверил после того, как правитель Фроуэро лишил Игъаара власти и отдал все аэольцу Нилшоцэа.
   - Да. И это Нилшоцэа убил его, - кивнула Сашиа.
   - Это тебе и грезится? - осторожно спросил Игэа.
   - О нет! Об этом может догадаться всякий разумный человек... - отвечала она, и продолжала тихо:
   - Ночью, до рассвета, здесь кто-то был... я не могла видеть его, но я слышала его голос, он разговаривал на староаэольском... Он обещал, что вернет жизнь Каэрэ и Аирэи, если я соглашусь на брак с Нилшоцэа! - О, это был дурной сон, дитя мое, - отвечал ей Игэа, беря в свои влажные от волнения руки ее трясущиеся ладони. - Это был пустой, дурной сон.
   - Он называл себя "богом болот Эррэ", - сказала она. - Он требовал, чтобы я совершила с ним священный брак, и тогда он даст мне силу... Я ударила его флейтой по лицу... раздался хруст... кровь на флейте... я убила его...
   - Тише, дитя мое, - проговорил Игэа, обнимая ее. - Как ты могла убить бога болот? Кто-то решил подшутить над тобой, и поплатился. Но больше я не отпущу тебя одну ночью на Башню. Я...
   - Игэа, послушай меня... - продолжила Сашиа. - Внизу стоит стража. Сюда никто не может войти, и отсюда никто не может выйти. Он, этот Эррэ, появился из пустого проема, вот оттуда, куда обрывается, отходя от площады Дев, вторая, древняя, лестница. Посмотри - он упал туда, но тела там нет!
   - Дитя мое, пойдем домой, - в растерянности произнес Игэа.
   - Мне надо принять Обет башни как можно скорее! - воскликнула Сашиа.
   - Нет! - закричал Игэа, падая перед ней на колени в отчаянии - она упала на колени тоже, держа его за руки. - Нет! Ради памяти Аирэи, ради милости Тису!
   - Да! - раздался снизу торжествующий голос Баэ. - Вот он - жрец карисутэ, жрец Тису! А это ведь запрещено! Вот он - Игэа Игэ! Он не захотел меня усыновлять! Злой, плохой, нехороший хозяин! Он любил Огаэ! Он стал жрецом Тису!
   Вся эта бессмысленная скороговорка словно повисла в утреннем чистом воздухе, среди разгорающихся лучей рассвета.
   Игэа и Сашиа обернулись - и увидели сокунов. Тогда Сашиа поцеловала Игэа, начертила крест на его ладони, и в следующее мгновение прыгнула, словно взлетела вверх - на площадку Дев Всесветлого.
   Она сорвала с себя белое покрывало, и, омочив его трижды в кувшине с вином, бросила кувшин вниз - на камни площади.
   - Всесветлый! К Тебе иду! - закричала она так, что сокуны остановились, а Баэ смолк.
   - В три дня Тебя достигну! - воскликнула она, стоя у края и держа омоченное в вине покрывало на вытянутых руках.
   - Так, с одной разобрались, - сказал Уэлиш, возглавлявший отряд сокунов. Он заметно похудел на новой службе. - А ты пойдешь с нами, - добавил он, глядя исподлобья на Игэа, выпрямившегося во весь рост, стоящего со скрещенными на груди руками.
   - Видишь, кого я принес? - спросил он, доставая из корзины Патпата, домашнего ужа. - Смотри же внимательно!
   И сокун по кивку Уэлиша разрубил животное на несколько окровавленных извивающихся кусков.
   Уэлиш с наслаждением взглянул в померкшие глаза Игэа.
   - Мы сейчас идем в ладью. Ты отражешься от учения карисутэ - или признаешь себя последователем Тису.
   +++
   Его вели по улицам Тэ-ана, связанного сыромятными ремнями - и народ с ужасом жался к стенам, видя бывшего советника царевича Игъаара в разорванной до пояса рубахе, но уже без почетной золотой цепи. Лишь маленький золотой медальон вздрагивал на его яремной вырезке.
   Игэа шел, подняв голову - его светлые волосы облепили лицо, мокрое от слез и от пота.
   Его связали ремнями за запястья, и он шел между стражников, протянув руки вправо и влево, как будто обе руки его были живыми, и в его власти было их простирать в стороны.
   Он не видел жреца Фериана, Лоо, стоящего на крыше своего роскошного дома и с довольным видом рассказывающего что-то двум своим женам. Он кивал в сторону Игэа, и две жены подобострастно улыбались и тоже мелко кивали и кланялись своему мужу-господину, а третья, самая молодая, закутанная в покрывало, вытирала слезы.
   Игэа не видел бегущую за сокунами Тэлиай. Не видел он и то, как она споткнулась, и упала ничком, разбив в кровь лицо.
   А Баэ бежал вместе с мальчишками, среди которых был и толстощекий Эори, и они все кидали в Игэа копками грязи из сточной канавы.
   - Мерзкий фроуэрец! Гнусный карисутэ! Да покарает тебя Уурт! - кричали они. Баэ кричал громче всех, противно заикаясь и отрыгивая слова. Так он кричал, пока кто-то из сыновей кузнеца Гриаэ не догнал его и не опустил ненадолго вниз головой в сточную канаву.
   А Игэа продолжал свой путь к храму "Ладья" среди молчащих, идущих маршем сокунов. Несколько раз он споткнулся, но удержался на ногах.
   Вдруг с одной из крыш раздался громкий крик, привлекший к себе внимание всех, кто смотрел на Игэа Игэ:
   - Вы слышите раскаты грома? Вы чувствуете, как рокочет вода под землей?
   Это кричал Нээ.
   - Подземные воды! Это - знак Табунщика, знак Всесветлого! - кричал Нээ, перепрыгивая с крыши харчевни на соседнюю и удаляясь по крышам в кварталы бедноты, где дома лепились один к другому, как стайка испуганных птиц.
   - Подземные воды поднимаются! Горе тому, кто не ждал и не верил! Горе тому, кто не хранил лодки на чердаке!
   Сокуны натянули луки, но Нээ уже скрылся, соскользнув между домишками. Крыша харчевни, пробитая стрелами сокунов, стала похожа на шкуру диковинного зверя из болотистых краев Фроуэро.
   Солнце уже сояло над храмом "Ладья", когда на площадь стал сбегаться народ. Среди криков Игэа слышал проклятия и благословения, слышал имена Всесветлого и Уурта, Сашиа, Аирэи, Великого Табунщика и свое...
   Его втащили под свод храма - и гул толпы стих.
   - Что же, Игэа Игэа Игэан, - сказал Уэлиш таким голосом, словно перед ним стояло блюо с жертвенным мясом, - если ты - не карисутэ, то плюнь на это изображение Матери Тису, и вытри о него ноги. А еще лучше - справь здесь нужду! Если ты, конечно, не обгадился уже по дороге сюда от страха!
   Сокуны захохотали.
   - Ну же, - скривил рот в гадкой улыбке Уэлиш.
   Игэа отступил назад, к выбеленной стене - насколько мог, так как сокуны крепко держали ремни, стягивающие его сжатые добела кулаки. Но он все-таки смог прижаться к стене и попытался шевельнуть языком, присохшим к сухому и жесткому небу, вдохнул воздух храма - отчего-то повеяло ароматом трав, и он вспомнил Огаэ, и то, как они вместе собирали травы...
   Он набрал воздух в легкие и с трудом выдохнул:
   - Я...
   Горло его было сухим и горьким, словно там собрались солончаки верховий реки Альсиач.
   - Я... - начал он снова, пытаясь найти в этом своем горле, сухом и соленом, звуки для слова "карисутэ".
   Но вдруг сокуны, мгновенно отпустив ремни, державшие Игэа, шарахнулись от него и попадали на колени, объятые суеверным страхом.
   Растерянному Игэа хватило присутствия духа для того, чтобы обернуться - но он не успел ничего разглядеть: что-то тяжелое и острое ударило его по голове, словно срезая ухо. Он вскрикнул. Теплая струя залила его шею и грудь, и в это время земля под его ногами качнулась, словно пошла вспять. Инстинктивно, чтобы остаться на ногах, Игэа пробежал три шага вперед, и поэтому смог увидеть в появившемся среди расходяшихся в стороны стен проломе полуденное солнце, вокруг которого сияли тысячи радуг, и сверкали молнии - до горизонта.
   Земля качалась и двигалась под ногами Игэа, и он, потеряв равновесие, упал навничь. Уже лежа он слышал топот ног сокунов, убегающих в страхе из храма. Они кричали нечеловеческими голосами, словно стая диких зверей, бегущая от лесного пожара. И еще он услышал крики с площади: "Землетрясение! Землетрясение!"
   После этого стены снова сдвинулись, и уже не было видно ни солнца, ни неба, ни радуг и молний, а простой трехугольный свод, как в древних усыпальницах реки Альсиач, входы в которые охраняет Гарриэн-ну, Сокол-Оживитель. Стена, нависшая на Игэа была без штукатурки - это с ней прислонился он, ища в пересохшей гортани слова исповедания.
   И он сам увидел то, что до этого повергло в страх его палачей. На него взирал Лик Великого Табунщика, стоящего свободно и радостно посреди своих жеребят, протягивающего руки в стороны - правую и левую, к правой и левой рукам повергнутого на землю Игэа Игэа Игэана, сына реки Альсиач, карисутэ.
   Лик Великого Табунщика склонялся над Игэа - вместе со стеной. Наконец, Игэа перестал его различать, и все померкло для него во тьме его будущей каменной могилы.
   ... Он ощутил, как пол под ним двинулся, и чьи-то знакомые, заботливые руки потащили его вглубь новообразованного провала, из-под все ниже и ниже опускающихся стен. Наконец, стены легли на то место, где до этого лежал Игэа Игэ Игэан, а сам он, под землей, вдохнул полной грудью безвидный простор неосязаемой тьмы.
   - Великий Табунщик! - прошептал он, и только сейчас понял, что прижимает к груди кусок упавшей на него настенной росписи. После этого чувства покинули его.
   +++
   - Не нашел он по всей земле ничего, и за морем не нашел ничего, и пришел он к реке Альсиач, и быстры были воды ее...
   Маленький светловолосый мальчик крепко держался за руку женщины в белом и красном одеянии - ризе жрицы богини Анай.
   - Матушка, - говорил он жрице, - посмотри, на водах реки - лодка! Река Альсиач несет священную лодку Анай!
   Лодку, покрытую полотном с четырьмя алыми нитями на каждом из углов.
   Лодку, в которой покоилась дочь реки Альсиач - глаза ее были закрыты, а золотые волосы обрамляли лоб.
   - Матушка, эта лодка плывет к Соколу-Оживителю? - спросил мальчик жрицу.
   - Сынок! - в горе вскрикивает жрица и подхватывает его на руки, и несет прочь.
   А волны реки Альсиач несут лодку с молодой женщиной, ровесницей жрицы. Волосы женщины - белые, как снег, и покрывают борта лодки, а лицо ее - спокойно и красиво. Она уплывает в дымку моря...
   - Я хочу быть с Оживителем, матушка, - говорит мальчик. - Я хочу вместе с ним оживить эту девушку.
   О Ты, Сильный -
   что взывают к Тебе: "восстань!"?
   Ведь воистину восстал Ты,
   повернул вспять Ладью,
   натянул Лук над водопадом Аир.
   Пришел и не скрылся,
   и не прятался Ты от зовущих Тебя,
   открылся любящим Тебя,
   возвеселил ищущих Тебя.
   О Ты, Сильный -
   воссиял ты
   воистину!
   - Ведь воистину восстал Он! - слышится ему из тьмы, и камни падают куда-то вниз.
   - Копыта коней Великого Табунщика раскидали камни в стороны, мама! Посмотри! - кричит девочка.
   - Тише, Лэла, - отвечает ей не женский, а строгий отроческий голос. - Нам надо двигаться осторожнее - чтобы плиты не раздавили ли-Игэа. Так сказали сын кузнеца и Нээ.
   Наконец, он попадает в крепкие, теплые объятия, и его снова несут вниз, вниз - так что он ясно слышит, как бьются в глубинах земли воды, ждущие Великого Табунщика.
   - Игэа! - целует его женщина в степняцкой одежде.
   - Аэй! - отвечает он ей, приходя в себя и прижимает ее к себе. - Ты словно великая Анай, странствовавшая и принесшая в наш дом младенца Гариэн-ну... О, как же я счастлив... Ты разрешишь мне называть твоего младенца и своим тоже?
   - Что за глупости! - слышит он голос прежней Аэй. - Кем ты меня считаешь, сын реки Альсиач?
   Он улыбается, целует ее руки, грудь и живот.
   - А вот теперь ты ответь мне, фроуэрский вельможа, - говорит Аэй. - Разве можно было так беззаконно поступить с Сашиа? Отчего ты постыдился законного брака с ней?
   - Я хранил верность тебе, Аэй! - пробормотал растерянный Игэа.
   - Вы, мужчины, отчего-то думаете, что, беря наложницу, не нарушаете верность супруге! - строго сдвинула брови Аэй. - Немедленно заключи законный брак с Сашиа!
   Но Игэа заплакал, и Аэй не сразу заметила это.
   - Сашиа на Башне. Она дала Великий Обет, - наконец, выговорил он, задыхаясь от слез.
   +++
   Здесь, под храмом Ладья, был другой храм - заброшенный, но не оскверненных храм карисутэ. Сюд принесли спасенного по время землетрясения Игэа. Тэлиай и снохи кузнеца зажигали светильники, а Аэй сидела рядом со своим возлюбленным. Она заботливо уложила его на теплые одеяла, укрыла шерстяными покрывалами.
   - Вот, пей, мой родной, - говорила она. - Пей и ешь! Я только что пришла в город, я ничего не знала - я побежала в твой дом, мне его сразу указали, и там кто-то сказал мне, что тебя арестовали и повели в Ладью. Я побежала сюда через подземный ход - и началось землетрясение...
   - Подземный ход? - удивился Игэа, глотая холодную воду.
   - Из того дома, где жил Миоци, а потом ты, есть ход сюда. Он идет под землей. Спуск в него - в саду... И ты ничего не знал?! Нет, ты ничего не знал, - вздохнула она. Он посмотрел на нее - слезы застилали ему глаза, и он не замечал, что вокруг них стояли люди - много людей. Он сжимал в ладонях кусок штукатурки, отпавшей от лика Великого Табунщика. Его ухо было рассечено им, словно бритвой, и кровь медленно капала на циновку...
  
   Аэй и Лэла.
   Аэй стояла на вершине горы.
   - Уходите прочь от меня! Уходите в Тэ-ан! Если вы не уйдете, я брошусь вместе с Лэлой вниз. Передайте Игэа, передайте ему мои слова - я пойду к его матери, если он так хочет, если он так решил. Но не надо идти со мной. Я пойду одна. А вы ступайте назад к нему.
   И она подняла руки к небу и запела:
   Прощайте, тихие поля!
   Ищу слова и замираю
   Пред вами, только повторяя:
   Прощайте тихие поля...
   Дни скоротечны, краток век.
   Я ваш покой не потревожу,
   Вы - неба древнее подножье,
   А я всего лишь человек.
   Вас скроет снеговой покров,
   И будет новое цветенье,
   Мельканье дней, и птичье пенье,
   И озаренье облаков...
   И, когда люди, следовавшие за ней, спустились вниз по тропе и ушли в Тэ-ан, она и пошла в страну Фроуэро, к дальнему озеру, на берегу которого стоял храм Анай, матери Сокола-Оживителя, Игъиора... Аэй, дочь степняка Аг Цго, и дочь дочери народа соэтамо шла тяжело - под сердцем у нее было дитя, и другое дитя, подросшую синеглазую дочь реки Альсиач, Лэлу, дочь Игэа Игэа Игэона, вела она с собой.
   - Мама, отчего Огаэ не пошел с нами? - спросила Лэла.
   - Папа оставил его у себя, - отвечала Аэй.
   - Это потому, что Огаэ - старший? - снова спросила девочка.
   - Да, Лэла.
   - А теперь я тоже буду старшей?
   - Отчего? Ты будешь жить у своей бабушки, Анай. Так хочет папа.
   - Но ведь ты не будешь жить с нами? И папа не будет?
   - Папа болен. Ему не выйти из Тэ-ана. Он хочет, чтобы мы были в безопасности. Мы ведь уже договорились с тобой - ты будешь жить у бабушки Анай, а потом мы встретимся. Но пока мы не сможем встречаться...
   - Просто папа этого не понимает, - по-взрослому кивнула Лэла. - Дай же мне это папино письмо для бабушки - оно написано по фроуэрски... а я даже не умею хорошо говорить по-фроуэрски...
   - Ты научишься, - сквозь слезы сказала Аэй. - И выучишь гимн Соколу-Оживителю, Игъиору. Твой отец был назван в честь него...
   - Я лучше спою ей твою песню про цветы:
   "Есть надежда, когда надежды уже нет,
   Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
   Пока смотришь на голую землю,
   Пока видишь только черную землю.
   Но тайна великая совершается -
   Откуда к умершему приходит жизнь?
   Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
   Даже когда умирает".
   - Споешь, конечно - если она захочет послушать, - сказала Аэй, отдавая в ее маленькие ручонки письмо.
   - Или расскажу ей гимн об огненной птице, который написал Луцэ, а перевенл на фроуэрский Игъаар.
   - Лучше, если ты начнешь с того гимна, который мы условились, - строго сказала Аэй.
   - Я поняла, - ответила Лэла. - Значит, так надо.
   Потом, помолчав, она спросила: - А что стало с Патпатом? Он был такой верный уж...
   Аэй не ответила, только поцеловала дочку в макушку.
   - Я знаю, - произнесла Лэла. - Патпата больше нет.
   - А вот и дом бабушки, - сдавленно сказала Аэй. - Спеши же к ней! А я буду стоять здесь и смотреть, как она тебя встретит. Когда вы уйдете с ней в дом, я тоже уйду и приду позже.
   - Весной Великого Табунщика? И приведешь с собой всех моих братиков?
   - Да, Лэла - всех. И твоих, и моих.
   - Я буду ждать, - сказала Лэла, и наморщила брови, чтобы не заплакать.- Дай же я поцелую тебя поскорее! Я больше не могу ждать, когда мы расстанемся.
   И Аэй поцеловала ее, и Лэла поцеловала мать, и вырвалась от нее, и побежала сломя голову по тропке, усыпанной белым песком, к огромному, похожему на дворец, особняку, за которым было озеро и маленький рыбачий сарай на его берегу...
  
   Огненная птица.
   - Ты уходишь с Миоци, Каэрэ? - спросил Игъаар. - В Белые горы?
   - Да, царевич.
   - Я хотел уйти туда навсегда, но, как видишь, не остался там, - печально сказал Игъаар.
   - Твое призвание - быть во главе ополчения детей реки Альсиач - против темного огня, - отвечал ему Луцэ ободряюще.
   Они ехали верхом, и Луцэ сидел вместе с Каэрэ на буланом коне. Это была прощальная поездка - перед расставанием.
   - Я перевел твои гимны на фроуэрский язык, ты ведь знаешь? - сказал, смущаясь, Игъаар.
   - Правда? - удивился Луцэ.
   - Я читал их Аэй, и она была восхищена ими, - добавил Игъаар.- Да будет путь ее светел, да встретит она Игэа!
   - Нет ли вестей из Тэ-ана? - спросил Каэрэ.
   - Ждем, - ответил Игъаар. - Вестник еще не вернулся.
   - Прочти же мне гимны, которые ты перевел! - попросил Луцэ.
   Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне.

Слова Твои пылают, их
Все воды мира не угасят.
И пусть пока мой взор поник -
Я жду назначенного часа.

И пусть пока в студеной тьме
Мои глаза почти незрячи,
Но я им верю не вполне
И на груди прилежно прячу
Залог любви Твоей горящей,
Свой пламень дарующей мне.
   - Это гимн об огненной птице, Соколе-Оживителе, - сказал Игъаар. - А еще я первел гимн о первом жреце.
   Все обозреть, все испытать,
Во всем на свете усомниться,
И в изумлении взирать
На человеческие лица.

Из дуновенья ветерка,
Из тишины иного царства
Выводит слабая рука
Слова на новые мытарства.

Я вызываю их из тьмы,
Из мрака предсуществованья,
И вот они уже полны
Тепла и влажного дыханья.

Мне власть чудесная дана:
Я нарекаю имена.
   - Ты решил, что этот гимн - о первом жреце? - удивился Луцэ.
   - Разве нет? - снова смутился царевич.
   - Ты прав, Игъаар - ты замечательно перевел то, что я написал... Признаться, я никогда не думал, что хоть кто-то прочтет мои стихи... и тут появился Каэрэ...
   - И рассказал мне о них! - воскликнул Игъаар.
   - А потом ты перевел эти стихи...
   - Гимны. Это гимны. И дети реки Альсиач будут их петь, - ответил Игъаар уверенно.
   - Я отдам тебе мою записную книжку, Каэрэ, - вдруг сказал Луцэ. - Никто, кроме тебя, не прочтет моих стихов на моем языке...
   Каэрэ молча взял потрепанную записную книжку в кожаном переплете.
   - Ты покидаешь нас, Луцэ? - спросил царевич, словно надеялся на чудо.
   - Да. Я хочу умереть воином. Зарэо посадит меня на своего коня, рядом с собой, во время битвы.
   - Войско Зарэо перестроено так, как ты предложил, Луцэ. Гаррион и я укрепляет левый фланг. Нилшоцэа не устоит! Да увидят это твои глаза! - произнес Игъаар.
   - Я хочу остаться с тобой, Луцэ! - вскричал Каэрэ в невыносимой печали.
   - Это решено не нами, Виктор, - сказал Луцэ. - И так будет лучше.
   - Как красив язык сынов Запада, - проговорил Игъаар.
   - Мы - не сыны Запада, - засмеялся Луцэ.
   - Ты не мог бы прочесть мне еще гимн - на твоем языке? - попросил Игъаар. - Я хочу послушать, как он звучит.
   - Что осталось? Вдыхать стихи,
Выдыхать потеплевший воздух,
Притворяясь глухой, глухим
Напевать о далеких звездах,
Петь в полголоса, погрузив
Взгляд в закрытое сеткой небо,
Петь о звездах хрустально-бледных,
Так похожих на нас вблизи...

- Что осталось? Черновики,
В кроне дуба умолкший ветер,
Прутья ивы от ветхой клети
Птицы, выкормленной с руки.
И так тихо в ночном саду,
Что теперь на кусочек хлеба
Я приманиваю звезду -
Вместо птицы, обретшей небо.
  
   К ним подошел Миоци.
   - Ты готов, чтобы пойти со мной? - спросил он негромко и мягко у Каэрэ. - Я уже простился с Раогай...
   - Как Раогаэ? - спросил Луцэ с улыбкой.
   - Уже встает на ноги... - отвечал ему белогорец. - Спасибо тебе за все, Луцэ. Надеюсь, я еще увижу тебя.
   - Мы все увидимся, - снова улыбнулся Луцэ. - Я рад был встретиться с тобой, о белогорец, смотрящий со скалы.
   Они обнялись - огромный Аирэи осторожно сжал тельце маленького человека.
   - Помоги мне пересесть к Игъаару, - попросил Луцэ. - Но прежде дай мне обнять тебя, Виктор. Не плачь...
   - До встречи! - воскликнул Игъаар, тоже вытирая слезы.
   - Не печалься так, Каэрэ, - сказал Луцэ на языке, понятном только им двоим. - В путь!
   - В путь! - воскликнули вместе Каэрэ, Миоци и Игъаар. Кони разъехались - Миоци и Каэрэ отправились в Белые горы, Игъаар - в стан. На повороте Каэрэ обернулся, не в силах сдержаться. Он увидел, что Луцэ, сидя рядом с Игъааром, махал ему рукой и светло улыбался. Игъаар, поймав взгляд Каэрэ, тоже замахал ему рукой.
   - Весна да коснется вас! - донес ветер его юношеский голос.
   И Каэрэ с Миоци отправились в сторону Нагорья Цветов.
  
   Сын Игэа Игэ
   Хижина у моря была пуста. В ней не было следов погрома или насилия - просто Лаоэй, дева Всесветлого, сложила аккуратно циновки и вымытую посуду, и погасила светильники.
   Но она оставила воду в кувшине у дверей - на случай, если сюда придут странники - и сушеные лепешки и фрукты - на тот же случай.
   Аэй напилась - а есть она не хотела. В очаге лежали сложенные дрова, а на них лежало кресало - и дочь степняка развела огонь. Потом она развернула циновки и легла - она очень устала и уснула.
   Сон ее был тяжел - блаженное забытье не приходило, вместо него была лихорадочная дрема, полная тяжких мыслей. Ребенок ворочался под ее сердцем, не понимая вместе с ней, отчего они ушли из Тэ-ана и пришли к морю, на границу Аэолы и Фроуэро.
   Наконец, усталость взяла свое и ей начал сниться сон. Лаоэй, дева Всесветлого, пришла и села рядом с ней, и хотела выслушать ее рассказ.
   "Игэа думает, что его мать изменилась... Он думает, что она полюбит меня, что Всесветлый просветил ее ум... Он считает, что в Тэ-ане слишком опасно, он умолял меня уйти, чтобы сохранить детей - Лэлу и нашего нерожденного малыша. Огаэ не захотел уходить, он решил остаться... он уже большой... Игэа отправил верных людей, чтобы они сопровождали меня, и мы долго ехали на повозке, долго, долго, о Лаоэй! Но потом я прогнала их всех. Я одна пошла к Анай и отдала ей Лэлу, и Анай не видела меня... И никогда не увидит больше. И я никогда не увижу ни Лэлы, ни Огаэ, ни Игэа..."
   "Ты любишь Игэа, но боишься Анай?", - спросила Лаоэй.
   " Я не боюсь Анай и не боюсь смерти... Она примет Лэлу, да, я знаю это - но она убъет меня... найдет способ, чтобы сделать это... А я не хочу, чтобы Игэа узнал, что его мать способна на такое. Он любит ее, и страдает от ее непонимания... очень страдает...Он любит и меня, и ее, и Лэлу... ах, Игэа... он такой несчастный...Анай хотела, чтобы он стал вельможей - и он стал им, а теперь снова появилась наложница-степнячка, и все испортила..."
   "Но ведь это не так? Он исповедал Тису в Ладье, прежде чем ты добралась до него во время землетрясения?"
   "Анай не будет разбираться... Она ненавидит меня, и ничто не иссушит ее ненависть. Оставь же меня, Лаоэй - я больна, я устала. И сын мой, под моим сердцем умрет смертью всех моих сыновей. Только девочка может выжить - но я ношу сына. Дети Аэй умерли от болезни рода Игэанов. Эта странная смертельная болезнь передается от отцов к новорожденным мальчикам... Если мальчик переживет младенчество, он будет жить, но ни один из моих сыновей не дожил до года... Я видела его во сне - сына, о котором мечтал Игэа... И этот сын умрет. Хорошо, что Огаэ остался с Игэа - он как сын ему... И пусть Игэа никогда не узнает, что случилось со мной, что это случилось из-за того, что он отослал меня к Анай!"
   Аэй расплакалась и проснулась. Она встала и открыла сундук - сюда она положит своего новорожденного сына, когда он умрет и перестанет плачем звать ее и просить молоко из ее грудей.
   А потом ей достанет силы дотащить сундук до берега моря. Придет прилив, и подхватит сундук, как лодку, в которой будет лежать маленький сын реки Альсиач, и она, Аэй, поплывет рядом с ним, держась за сухое дерево. И она будет плыть, насколько ей хватит силы, пока не погрузится в волны, подернутые вечной дымкой.
   Она подвинула пустой, но тяжелый сундук, и вскричала - ее настигли уже знакомые боли. О, сколько раз она испытывала их для того, чтобы испытать новые - хороня тех, кто расторгал в болях ее чрево?
   "Только Ты, Великий Табунщик, дал мне силы выдержать и жить дальше", - прошептала она, корчась на циновке. - "Не оставь... не оставь... не оставь..."
   Она дотянулась до кувшина и хлебнула воды, но еще одна волна боли настигла ее и неверным движением руки она пролила воду.
   ...Потом багряное пламя очага начало умирать, и Аэй кричала во весь голос от родовых мук, и от тоски, и от одиночества - и никого не было рядом, но она не хотела, чтобы кто-то ее услышал.
   Но снаружи раздалось фырканье мулов и фроуэрская речь. Тогда Аэй зажал в зубах скрученное полотенце, чтобы никто не услышал ее крик.
   Но было поздно - в хижину вошла старая женщина, одетая в белое и красное, как жрица богини Анай.
   - Аэй! - воскликнула она. - О, дочь моя, Аэй!
   - Я не дочь тебе, о благородная Анай. Я - соэтамо, я дочь степи, наложница твоего сына! - быстро заговорила Аэй. - Зачем ты пришла? Я оставила в покое твоего сына, я отдала тебе его дочь... Ни он, ни она никогда более не увидят меня.
   - А твой рождающийся сын, Аэй? - воскликнула мать Игэа.
   - Не тревожься о нем! Он не принадлежит к роду Игэанов. Он не сын Игэа. Я зачла его в своих странствиях, от степняка Эны! - зло рассмеялась Аэй. - Он будет рыжим, вольным, как ветер, и у него будут раскосые глаза. Это - не твой внук, о жрица Анай! Оставь же его мне!
   - О, дочь моя Аэй! - опустилась Анай на колени. - О, дочь моя! Прости мне все то зло, что я причинила тебе за все эти долгие годы! Мне нет оправдания, и я просто смиренно умоляю тебя о прощении!
   Аэй закрыла глаза, прижимая руки к животу.
   - Не смей забирать моего сына... - прошептала она запекшимися губами, почти лишаясь чувств.
   - Выпей же чистой воды, моя родная Аэй! - говорила жрица. - Ты научила Игэа тому, чему я не смогла его научить! Я у тебя в неоплатном долгу. Ты открыла моему сыну имя Великого Табунщика... Выпей же воды! Я возьму тебя в свой дом - ведь это и твой дом! А сын твой - воистину сын Игэа. Я не верю, что ты могла зачать от кого-то, кроме него - ты любишь его великой любовью... Он понимает это, но не до конца. Не суди его строго - мужчинам многое не дано понять.
   Анай прижала к себе Аэй, и та не вырвалась. Схвтки отпустили ее, и она вымолвила:
   - Ты - карисутэ, Анай?
   - Да. И это было страшное заблуждение - то, что мы были врагами... то, что я стала твоим врагом... Ведь твои братья, братья Цго, всегда находили у меня приют - а я не узнавала в их лицах твои черты. Я ненавидела тебя, и принимала их.
   - О, мои братья... О, Анай... - простонала Аэй.
   - Я была слепа, как белогорец Аирэи Миоци. Я не видела того, что было перед самыми моими очами... Пусть судят меня твои братья, свидетели Тису - братья Цго, чьей кровью пропитано белогорское полотно моего сына Игэа Игэ!
   Аэй смотрела на Анай, и ее взгляд становился светлее и светлее, и в глазах ее стояли уже слезы не отчаяния и злости, а нечаянной радости.
   - Анай Игэан... - прошептала она, - так ты и есть та тайная фроуэрка-карисутэ, что укрывала и братьев моих, и беглецов из разрушенных селений? Отчего мы узнали друг о друге так поздно?
   - Не поздно, - ответила Анай. - Всему приходит свое время. Настало время и мне покончить со своей гордостью. Тису стал нашим Братом, и заповедь Его - не тяжела.
  
  
  
   - Мне не выжить, Анай! - заплакала Аэй. - Забери и выходи моего малыша, сына Игэа!
   - И ты останешься жить, и малыш Игэа Игэан будет жить, - отвечала ей Анай. - Та болезнь, что передалась твоим детям от нашего рода, лечится свежим соком осенней травы ораэг - и мои рабы уже приготовили этого снадобья столько, сколько нужно...
   И она обняла Аэй, и та склонила голову на плечо матери своего возлюбленного.
   - Твой внук родится на твои колени, Анай! - успела прошептать она, прежде чем последняя волна родовых схваток лишила ее слов...
   ... В хижине суетились рабыни, грели воду, зажигали благовонные курения, а Анай, жрица Оживителя-Игъиора принимала роды сына Аэй и Игэа.
   Мальчик был большой и сильный, но родился легко. Он раскрыл голубые глаза и закричал так, что его услышали за порогом хижины и слуги Анай, и дятлы на деревьях, и еще не улетевшие прекрасные птицы зари, и даже чайки на маяке.
   - Вот он - Игэа Игэ Игэан- младший! - воскликнула Анай, перерезая пуповину и поднося Аэй ребенка. - Теперь пусть он выпьет молока из твоей груди, а потом я дам ему сока из травы ораэг... моя свояченица так вылечила своего восьмого сына - Рараэ... он уже большой мальчик... ушел в Белые горы. Но судьба распорядилась иначе, и теперь он - друг царевича Игъаара, он стал воином... Это его стезя - он же правша на обе руки...
   Но счастливая Аэй не слышала болтовни Анай. Она целовала сына, сосущего с причмокиванием ее грудь.
   - Живи, живи! Во Имя Тису... - шептала она на языке соэтамо, а мать Игэа, поняв, что она говорит, стала вторить ей на фроуэрском.
   - Мама, бабушка! Это - мой братик, который будет жить? - раздался голосок Лэлы.
   - Да, дитя мое, - ответила Аэй, привлекая ее к себе и тоже целуя.
   - Бабушка прочла письмо папы и стала плакать, - шепотом сказал матери Лэла. - а потом мы поехали искать тебя. Я им всем помогала. Может быть, теперь папа и Огаэ приедут к нам?
   - Кто это - Огаэ? - спросила Анай.
   - Игэа хотел усыновить ученика ли-шо-Миоци, сына его близкого друга, из рода Ллоиэ.
   - Это древний род... Отчего он не отправил мальчика с Лэлой ко мне? - спросила Анай.
   - Огаэ уже большой, он захотел остаться с папой, - вздохнула Лэла. - А у меня теперь есть еще один братик. Теперь я буду ему старшей сестрой, а не младшей!
   Анай улыбнулась, взяла внука на руки и влила в его ротик сок травы ораэг.
   - У моего Игэа тоже были светлые густые волосы на спинке... - с нежностью произнесла она. - Ах ты, мой мохнатенький малыш!
   Он не поморщился, когда выпил сок ораэг, и скоро уснул, повернув личико в сторону священного лука, висевшего на стене.
   - Мне кажется, первым, что он увидел, родившись - был этот лук, - то ли подумала, то ли произнесла Аэй, погружаясь в сон.
   Игэа и Огаэ.
   - Ли-Игэа, это я, Огаэ.
   - Мой мальчик! - проговорил Игэа, садясь на своем ложе и поправляя повязку, съехавшую на глаза. - Мой мальчик... Разве я не велел тебе оставаться с Тэлиай?
   - Я уже вырос, и не хочу оставаться на женской половине. Я пришел спросить у вас, ли-Игэа - отчего вы отправили маму к своей матери? Ведь ваша мать не любит ее, - в голосе Огаэ был гнев и слезы.
   - Огаэ, выслушай меня, - тихо ответил Игэа. - Моя мать не любила Аэй, поэтому я купил это имение, в котором мы жили, и мы очень давно не виделись и даже рне переписывались с моей матерью. Но теперь мне передали ее письмо... удивительное письмо, которое я никогда не чаял от нее получить!
   - Мама ушла со слезами! Мама хотела остаться с вами, - вскричал Огаэ, потрясая сжатыми в кулаки руками.
   Игэа попытался обнять его, но мальчик отстранился.
   - Я знаю, Огаэ... Ей тяжело было уходить, и мне тяжело расставаться... но в Тэ-ане - слишком опасно. Но я не могу уже никуда уйти из Тэ-ана, я обручен с общиной карисутэ в Тэ-ане. Понимаешь?
   - Она хотела остаться здесь... - проговорил Огаэ, не подходя к Игэа.
   - И я бы хотел, чтобы она осталась здесь - но после предательства Баэ все карисутэ скрываются... Ты хотел бы, чтобы Аэй и Лэлу нашли сокуны и посадили на кол?
   - Нет! - выдохнул Огаэ.
   - Поэтому я и отправил ее к моей матери во Фроуэро - с верными людьми... Мы простились навсегда. Я остался здесь - преломлять хлеб и пускать по кругу чашу Тису.
   Игэа замолчал и положил руку на плечо Огаэ. Тот стоял не шелохнувшись.
   - Вас найдут и убьют, ли-Игэа, - вдруг прошептал он, утыкаясь в его рубаху и всхлипывая.
   - Ничего, Огаэ. Кто-то ведь должен быть на этом месте! - отвечал ему Игэа, гладя его по голове. - Когда меня не станет, то мое место займет другой. Нээ, например.
   - А Сашиа? - спросил Огаэ. - Почему не Сашиа?
   - Сашиа - на Башне Шу-этэл, Огаэ, - строго ответил ему Игэа.
   - Но она же сойдет с нее! - продолжал настойчиво мальчик.
   - Ты не знаешь, что такое Обет Башни? - печально и еще более строго спросил его Игэа. Огаэ покраснел от стыда за то, что сказал нечто крайне глупое и неуместное.
   - Обет Башни - это жертва, Огаэ. В течение трех дней на башню к Сашиа приходят люди, и просят деву Всесветлого молиться о них - и она молится о всех их нуждах и бедах. Три дня. А потом, - у Игэа перехватило дыхание и он смолк, но потом нашел силы продолжить: - А потом... потом она прыгнет с башни вниз.
   - О, нет, нет, нет! - дико закричал ученик белогорца. - Пусть ей запретят делать это!
   - Снять обет Башни может только ли-шо-шутиик.
   - Пусть учитель Миоци сделает это!
   - Он не поднимется из водопада... - горько проговорил Игэа.
   - Ли-Игэа! Разве вам никто не сказал? Ли-шо Миоци жив!
   - Как ты сказал? - переспросил Игэа, не веря своим ушам.
   - Он остался жив! Эти глупые Гриаэ рассказали вам все, кроме самого главного... Ли-шо Миоци выбрался из водопада, и сейчас в стане Зарэо. Это самая последняя новость, ее принес странник-карисутэ, видевший и ло-Иэ, и самого учителя Миоци.
   - Огаэ, дитя мое... - произнес Игэа, целуя его в макушку. - Аирэи жив...
   - Да! И я пойду искать его, чтобы он снял с Сашиа это страшный обет Башни! - крикнул Огаэ, вырвался из объятий Игэа и скрылся во тьме.
   +++
   - Все теперь боятся собираться в старых местах, которые знал Баэ. Баэ все рассказал сокунам... Кто-то приходит сюда, кто-то ушел из Тэ-ана, а кого-то и схватили. Вот такие дела, Игэа, сынок, - рассказывала Тэлиай, принесшая еду для однорукого белогорца.
   - Баэ, Баэ, - покачал головой Игэа.
   - Он злой, - сказал Нээ. - Болезнь сделала его злым.
   - Кого уже казнили? - тихо спросил Игэа.
   - Пока никого. Сокуны испугались землетрясения, и просто заключили арестованных в тюрьму, - отвечал Нээ. - Надвигаетсявремя великого голода и жажды. Хлеб и вода будет только для почитателей Уурта. Все хлебные хранилища и все источники запечатаны по указу Нилшоцэа.
   - Нилшоцэа ждет указаний от сынов Запада, он готовится к большому сражению с Зарэо и Игъааром, объединившихся против него. Он хочет подкупить степняков и белогорцев выступить на его стороне, - раздался еще чей-то голос во тьме.
   - Но степняки выбрали вождя, служащего Великому Табунщику. Да и белогорцы, как слышно, не на стороне темного огня, - сказал кто-то из сыновей кузнеца.
   - Где же Аирэи?! - в тоске проговорил Игэа.
   - Если он выплыл из водопада Аир, то лишь он сможет снять печать с хранилищ зерна и источников воды, - сказала Тэлиай. - И Аэола, и Фроуэро томятся от жажды и голода.
   Игэа молчал. И вместе с ним молчали карисутэ, прячущиеся в подземных переходах под храмом Ладья.
   - Куда ушел Огаэ? - наконец, спросила Тэлиай, нарушив тишину.
   - Он убежал искать Аирэи, - негромко ответил Игэа. - Увижу ли я его снова, моего ученика, моего сына? Я не удержал его, не смог догнать его в темноте.
   - Не плачь, Игэа, - отвечала ему Тэлиай. - Не плачь. Вот, мы все - с тобою, преломи же хлеб с нами и для нас, и чашу испей с нами. Иного пути нет для тебя, о сын реки Альсиач! Тебя призвал на служение Великий Табунщик Тису, и Он стал рядом с тобой, наполняя чашу в руках твоих для всех нас, и раздавая хлеб, что ты преломляешь во имя Его.
   Поединок
   ...И запоры были сломаны над всеми колодцами и запрудами, и стражники в ужасе бежали, а лица их были изменившимися от страха.
   - Он - из сынов Запада! Он вернулся из края повернутой Ладьи, он - исчадие водопада Аир!
   Так бежали они и кричали, испуганные, рассеявшиеся по дорогам Фроуэро и Аэолы сокуны, а белогорец ударом меча разрубал запоры и вода изливалась повсюду, а люди, вместе с конями и овцами, ликующе припадали к наполняющимся руслам некогда сухих ручьев.
   - Я, белогорец ли-шо-Миоци, имененм Великого Уснувшего я открываю эти запоры! - восклицал Аирэи. - Именем Великого Уснувшего я раздаю хлеб алчущим и жаждущих пою водою, ради милости Всесветлого, ибо велика его милость!
   - Велика его милость! - с ликованием повторяли люди его слова, а старик-фроуэрец бормотал:
   - Вот он, Оживитель, Возросший Младенец Гаррэон-ну - стоит среди нас и дает нам воду, и никто не узнает его!
   Он пробрался сквозь толпу к Аирэи и сказал:
   - Я - служитель Сокола-Оживителя и я узнал тебя, о Гаррэон-ну.
   - Я не Гаррэон-ну, о достойный старец, - усмехнулся белогорец. - Я - белогорец ли-шо-Миоци, аэолец Аирэи Ллоутиэ. И моя сестра, Сашиа Ллоутиэ, дала обет башни и совершит она его через два дня.
   - Но это ничего не меняет, если ты аэолец и белогорец! Ты являешь Оживителя Гаррэон-ну. Но поспеши послать к твоей сестре Сашиа Ллоутиэ вестника, что ей не нужно совершать своего обета.
   - Я уже послал своего друга, чтобы он передал ей мои слова о том, что я поддерживаю ее обет и разделяю его, и подтвердил это не только словами, - отчего ответил этому незнакомому фроуэрцу Миоци.
   - О, ты неправ, белогорец! - воскликнул старик.
   - Мы умрем с ней вместе - там мы решили уже давно, - сказал Миоци.
   - О, юноша, освободитель вод и хлеба - как неправ ты! - вздохнул фроуэрец. - Но посмотри - вдруг обернулся он и раскинул руки, словно загораживая собой белогорца - посмотри же! Это - сам Нилшоцэа, сын суховея Ниппэра!
   И Миоци схватил огромный засов с дверей хранилища хлеба, и сокуны, дрожа, отступили от белогорца.
   Тем временем старый фроуэрец заговорил:
   - Вы, темноволосые дети болот, вы, недостойные дети реки Альсиач! Фроуэрцы! Узнайте силу Сокола Гаррэон-ну! Остановите Нилшоцэа! Признайте законного правителя, царевича Игъаара! Пусть, наконец, придет мир и радость на нашу несчастную землю, покинутую ими с тех пор, как Нэшиа, его последователи и Нилшоцэа стали слушать в пещерах голоса сынов Запада!
   Сокуны, узнавая живого Миоци, стояли в трепете, не решаясь пошевелиться.
   Но вдруг вперед выступил какой-то сокун.
   - К фроуэрцам речь твоя, старик? Пугаешь нас Оживителем? Что ж, я сражусь в честном поединке с живым Гаррэон-ну! Держись, Миоци!
   И с этими словами он ударил своей булавой по запору от ворот, что держал в руках белогорец. Аирэи парировал удар, и палица сокуна отлетела в сторону, а прочнейшее дерево хрустнуло, как сухая веточка.
   Сокун и Миоци выхватили мечи - и только теперь сокун отбросил со лба капюшон.
   - Не боишься меня, Нилшоцэа? - крикнул Миоци. - Я пришел со дна водопада, для того, чтобы бросить тебя не в ручей, а в реку Альсиач.
   Они стали биться на мечах - и достойными они были соперниками, два аэольца из самых древних родов.
   - Ты - один! Кто из твоих - с тобой? - засмеялся Нилшоцэа. - А суеверный страх связывает моих сокунов ненадолго, да и дед твой подставной смертен, как и все деды.
   Разговаривая, он потерял бдительность, и меч Миоци косо ударил по его груди плечу. Кровь темно-красной струей хлынула из его тела, и Миоци удержал руку, занесенную для смертельного удара, когда услышал:
   - Эалиэ!
   - Если ты сдаешься, Нилшоцэа, то я сохраню тебе жизнь. Мы оба - белогорцы.
   Нилшоцэа тихо стонал.
   - Аирэи, - наконец, прошептал он, - ты убил меня.
   - Нет, твоя рана несмертельна, - не совсем уверенно проговорил Миоци, отводя нож.
   - Мне лучше знать, - вздохнул тот. - Я рад, что принял благородную смерть от руки белогорца, хоть я и пошел против Белых гор.
   Он раскачивался от боли вправо и влево. Аирэи склонился над ним.
   - Не верь ему, учитель Миоци! - закричал кто-то издалека.
   Но было уже поздно. Нилшоцэа схватил белогорца за руку, и игла с ядом дерева зу глубоко вошла в его запястье...
   - Ты убил Сокола Гаррэон-ну... - прошептал старик-фроуэрец, становясь на колени над рухнувшим на землю Миоци. - О, сын Ниппээра... Жди, жди - придет Анай... воды шумят... воды шумят под землей...
   Нилшоцэа с раздражением оторвал мешочки, наполненные бычьей кровью и пришитые к его одежде повсюду.
   - В клетку, на цепь и в Тэ-ан, - приказал он. - Пусть сестрица полюбуется...
   И молча, словно не зная, куда деть затекшие руки, Нилшоцэа отсек склоненную голову старику фроуэрцу.
   Вода.
   ...Когда тростинка, напоенная влагой, коснулась иссохшего рта белогорца, то первым делом он подумал, что это - сон и наваждение.
   "Если один из них неверен - то второй верен... Прочь, боги болот, от белогорца, принявшего истинное посвящение Всесветлому... о, восстань, Уснувший..."
   Он думал медленно, потому что теперь не только слова не могли сойти с его запекшихся от мерзкой сладости губ, но и мысли его текли с трудом, поворачиваясь, как ржавый ворот колодца. О, Раогай, Раогай, Раогай...
   - Пейте, учитель Миоци! - шепнул ему кто-то, и по тростинке полилась живительная влага, словно колодец стал огромным и бездонным. Белогорец пил и пил, лежа на дне своей железной клетки - Нилшоцэа заключил его, как зверя, в клетку с земляным полом, чтобы так привезти в Тэ-ан, для того, чтобы его - Аирэи Ллоутиэ, белогорца, жреца всесветлого ли-шо-Миоци - таким увидели все, и таким запомнили все перед его страшной и долгой смертью. Запомнили все - и те, кто видел его прыжок в Аир.
   А вода была прохладна и вкусна - как воды Аир, - казалось ему. Две смерти было у него, белогорца, Аирэи Ллоутиэ. Одна - благородная, из которой он вернулся, и вторая, позорная, которую он примет на глазах у всех.
   "Белогорец должен уметь принять благородную смерть - и это великое искусство", - вспомнил он речения мудрецов.
   Но кто же поит и поит его этой вкусной, сладкой, живительной водой, заглушающего мерзкую сладость яда дерева зу? И как можно было так доверится Нилшоцэа... этот старый фроуэрский трюк с мешочками с бычьей кровью... о, белогорец, ты пал от хитрости человека, ушедшего из Гор... Темноогненный бог болот и пещер помрачает разум своих врагов - но ненадолго. Благородную смерть от не сможет отнять. Белогорец, умирая, всегда сможет умереть благородно.
   - Кто же ты? - наконец, смог спросить он, лежа на земляном полу клетки и прижимаясь щекой к тяжелым цепям.
   - Огаэ! Это я, Огаэ! Вы не узнали меня, учитель Миоци?! - раздался печальный и радостный шепот, такой знакомый, такой родной...
   - Огаэ! - повторил Миоци, - Огаэ...
   По другую сторону железной клетки, тоже на земле, сухой и потрескавшейся, лежал, незамеченный стражниками, его ученик, поивший Аирэи Ллоутиэ через тростинку из огромной белогорской фляги.
   - Огаэ! - прошептал Миоци, силясь разглядеть в темноте дорогие черты. Теперь это уже был не мальчик, а отрок, возмужавший и готовый вынести горе.
   - Я люблю вас, учитель Миоци! - прошептал Огаэ - так, чтобы не услышали стражники. - Не думайте, что Нилшоцэа опозорил вас перед аэольцами! То, что вы совершили на Аир, отказавшись соединять алтари - прекрасно, но то, что вы отдали хлеб и воду тысячам людей - еще более прекрасно. Вы - великий жрец Всесветлого, и второго такого не будет.
   - Если один из них неверен, то второй - верен, - проговорил Миоци. - Верен, чего бы это ни стоило. Великий Уснувший не ответил мне, но я вел себя достойно белогорца. И ты запомни это, Огаэ. Спасибо тебе за воду и спасибо тебе за то, что ты не презираешь меня - теперь, когда я унижен и в цепях. Они - он кивнул на сокунов - будут унижать меня еще больше, - но я приказываю тебе, как твой учитель и наставник, не приходить смотреть на мои унижения и казнь. Обещай мне, что ты не будешь в этой толпе зевак.
   - Я хочу быть с вами, о учитель, - едва вымолвил Огаэ.
   - Нет, я запрещаю тебе это. Запомни меня таким, каким я ввел тебя в храм Всесветлого. Это моя просьба, это не приказ. Пусть я буду перед твоим взором таким, каким был тогда - и помни меня таким, пока в силах помнить, пока Ладья не ушла...
   Огаэ не плакал. Он молчал и поил белогорца.
   - Мы с вами - братья, учитель Миоци, - наконец, сказал он. - Мне объяснил это Эна.
   - Эна? - Миоци смолк, что-то вспоминая.
   - Да, Эна, рыжий степняк, который рос с вами у девы Всесветлого, Лаоэй, в хижине возле маяка. Он велел мне передать вам этот белый камешек - он отдал мне его, перед тем, как поехал навстречу своей смерти, навстречу коннице Рноа...
   - Он... мертв? - тихо спросил Миоци, нежно держа белеющий среди тьмы камень на своей ладони.
   Память его словно прорывалась через глубинные пласты, как подземные воды, запертые под глиной и камнем, как вольные, неуемные ключи.
   - Он умер, но жив. Так всегда бывает. Он - с Великим Табунщиком, - серьезно ответил Огаэ.
   - Да... так, наверное, с ними бывает, - ответил Миоци, целуя камешек. - О, брат мой Эна, о брат мой, Огаэ!
   И Миоци протянул руку сквозь решетку и, прижав к себе Огаэ, крепко поцеловал.
   - О, брат мой Огаэ, ученик мой, Огаэ Ллоиэ Ллоутиэ! Ты остаешься последним в нашем роду. Будь достоин своего имени, о брат мой, о дитя мое, сын мой названный, мой Огаэ!
   - Брат Аирэи! Учитель Миоци! - проговорил Огаэ, плача и смеясь.
   - Эй, кто здесь?! - закричали сокуны, хватая мальчика. Но белогорец ударил своими тяжелыми цепями по ногам сокунам, раздробляя суставы их ступней даже через кожаные сапоги, и они, с криками боли, рухнули на землю, а Огаэ с криком "Эалиэ!" скрылся в безлунной ночи.
   Башня.
   Башня Шу-этэл возвышалась на холме в предутренних сумерках. На ее вершине, на самой верхней площадке, горели светлые факелы - ровно восемь - и она казалась маяком среди отступившего навек моря. К Башне стекались ручейки, собирающиеся во все большие ручьи - это люди со всей Аэолы и даже с Фроуэро пришли к деве Всесветлого, готовящейся умереть жертвенной смертью на глазах у всех, принеся ей свои молитвы. А она уже передаст их Тому, к кому она идет...
   Солнечные лучи мало-помалу пробивались, освещая толпу странников и паломников - их было много, одетые в торжественную льняную одежду или лохмотья, национальные плащи народа реки Альсиач или пестрые накидки народа соэтамо... даже степняцкие кожаные и меховые куртки виднелись там и тут...
   Каэрэ видел эту толпу с высоты птичьего полета - он, крепко держась за белогорские веревки с крючьями, упорно поднимался по казавшейся отвесной южной стене. Но Луцэ, прекрасный, умный, все знающий до малейшей детали Луцэ, был прав: здесь был ход наверх, и можно было бы даже назвать его потайным, если бы он не лежал на глазах у всех. Так строили Шу-этэл - приходящий снаружи мог спасти деву от ее самопожертвования, ибо неизвестным для других путем оказывался он там, и это было чудесное дело Всемилостивого.
   Солнце уже всходило. Каэрэ шептал стихи Луцэ:
   "Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне"
   Он стоял на уступе Башни - невидимый никем, участник давно забытого ритуала Спасения, которого не помнил никто из живущих, кроме маленького Луцэ - Луцэ, в чьей страдальческой и цепкой памяти запечатлелись сотни и сотни лет истории Аэолы и Фроуэро.
   Сейчас он выдет к ней, к Сашиа... Да, Миоци послал его с другим поручением - но он не раб Миоци, и не посыльный жреца Всесветлого. Так сказал он себе, и так сказали Лаоэй и Раогай. И Луцэ.
   А потом - в степь. Вот она, видна - кажется, только прыгни вниз - и полетишь в нее, теряясь в ковре из маков... там теперь всегда неразлучны Эна и Великий Табунщик. Но никто не видит их - просто так, случайно, из любопытства. Они странствуют в тайне своей дружбы, спасая людей в бураны и непогоду.
   И с башен Табунщик может спасать, и из водопада Аир... Вот он - вдали, водопад с радугой... туда подтягиваются войска Игъаара, туда ведет своих, наученных новому "клину" Зарэо - и рядом с ним на коне его живой сын, и его прекрасная и смелая дочь... Они с Сашиа придут к ним, и Зарэо благословит их, если Миоци задержится в пути, снимая заклятия с колодцев и амбаров... Да! Зарэо и Лаоэй благословят их, а Луцэ порадуется за них!
   Каэрэ смотал веревку и спрятал ее за пазухой.
   - Сашиа! - позвал он, и с его зовом рассветный луч озарил стройную фигуру в синем покрывале с белой оторочкой на мраморном полу среди восьми светлых факелов.
   Она выронила флейту и сделала шаг к нему - Каэрэ стоял между небом и стеной, словно выросши из темно-багряного камня Башни.
   - Каэрэ, о Каэрэ! Ты пришел? - улыбнулась она. - Ты - сын Запада. Более никто не мог совершить такое.
   - Нет, я не сын Запада. Я просто люблю тебя, Сашиа. И я заберу тебя с собой.
   - О нет, Каэрэ! - воскликнула девушка. - Я не могу пойти с тобою.
   - Я знал, что ты скажешь это. Но твой брат велит тебе пойти - и вот доказательство, - Каэрэ, чье сердце терпко обожгла ложь, достал серебряное полулуние, на котором было написано имя рода Ллоутиэ. - Он прислал это, чтобы ты поверила мне...
   - Я слишком хорошо знаю и Аирэи, и тебя, мой благородный Каэрэ... ты берешь на душу грех, чтобы избавить меня от смерти, потому что любишь меня, - вздохнула Сашиа. - никогда Аирэи не желал для меня ничего более прекрасного, чем обет Башни. И то, что ты снова увидел его живым, вырвавшимся из водопада Аир, радует мое сердце... Но он не мог измениться в водопаде, и велеть мне сойти добровольно с Башни, опозорив род Ллоутиэ и осквернив надежду на милость Всесветлого...
   - Пойдем со мною, о Сашиа, умоляю тебя! - воскликнул Каэрэ. - Я люблю тебя, и мои свидетели - орел в небе и дельфин в пустыне, и Великий Табунщик велел мне спасти тебя от смерти.
   - Он уже спас меня от смерти, Великий Табунщик Тису, - серьезно ответила Сашиа. - И я ничего не боюсь... О, Каэрэ - ты знаешь, о чем просят меня, деву Всесветлого, люди с утра до ночи? О своих посевах? О своих барышах? О своих стадах? О своих утробах? О нет! Они умоляют снять иго Уурта! Они полагают надежду только в одном - чтобы дева Всесветлого шагнула в Ладью, сочетавшись жертвой с Великим Уснувшим, с той жертвой, что он принес, когда более не было ничего, и тогда...
   - ...и тогда стал он конем, жеребенком стал он,- и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - пропела она:
   Только Табунщик властен в своей весне.
   Он собирает в стаи звезды и птиц.
   Он в свой табун собирает своих коней,
   Он жеребят своих через степь ведет.
   Гривы их - словно радуга над землей,
   Ноги их быстры, копыта их без подков,
   Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
   На водопой к водопадам он их ведет,
   Мчится весенней степью его табун,
   Мчится, неукротимый, среди цветов,
   Мчится средь маков, степь одевших ковром.
   Только Табунщик властен в своей весне.
  
   - Тогда я остаюсь с тобой, - ответил Каэрэ. И она протянула к нему руки.
   - Я не могу быть девой Шу-эна, но я могу участвовать в жертве Тису. Только Великий Табунщик может усмирить Уурта. Я знаю это наверняка. И я остаюсь с тобой, Сашиа. До конца.
   И они после этого долго молчали, стоя на коленях друг перед другом и глядя в лицо друг другу. И ничего более не происходило, и ничего более не было.
   И только тогда, когда Сашиа подняла глаза к утреннему небу, и Каэрэ оторвал свой взор от лица Сашиа - увидели они, что над площадкой Дев Шу-эна медленно, острыми пиками вверх, растет, словно из ниоткуда, ограда, бросающая уродливую тень вниз, на площадь.
   - Ты верил мне, Нилшоцэа, - раздался знакомый голос, и Эррэ в черном спортивном костюме поднялся на Башню. - Ты не обманулся. Она уже никуда отсюда не прыгнет. Мольбы народа к Всесветлому против Уурта ничего не будут значить, не бойся! Она ничего не сможет сделать!
   Каэрэ вскочил на ноги и накинулся на Эррэ, душа его. Из горла того вырвался хриплый крик ужаса, Нилшоцэа со свитой замерли на ступенях, а Сашиа поднесла к губам флейту:
  
   Жеребенок Великой Степи!
   Грива твоя полна росы,
   Копыта твои не знают подков,
   Приходишь, когда не думают,
   Являешь себя забывшим о тебе,
   Являешь себя тоскующим,
   Одиноким, брошенным,
   У Ладьи, повернутой вспять.
   Жеребенок Великой Степи!
   Кто тебя видел и кто встречал?
   Грива твоя кровью обагрена,
   И бока твои - кровью жертвенной.
   Приходишь ты, Сильный, когда не ждут,
   Избавляешь - но как, не ведают.
   Жеребенок Великой Степи,
   Навстречу закату скачущий,
   С радостью за край небес прыгнувший,
   Незнаемый и желанный вовек
   От всех быстроногих жеребят твоих!
   Грива твоя полна росы утренней,
   Ветер в ней - сильный, восточный,
   От водопада Аир, от истоков реки Альсиач,
   От крутых склонов Белых Гор,
   Веет он, веет, не престает,
   Нежданный, ветром приходишь ты,
   Ветром весенним с ароматом трав,
   Копыта твои неподкованы,
   Грива твоя полна росы,
   Бока твои - в крови жертвенной,
   Головы твоя обращена назад,
   Взираешь ты на жеребят своих,
   Вслед тебе скачущих,
   Жеребенок Великой Степи!
  
   - Где они? - спросил Нилшоцэа, трясясь от ужаса.
   - Кто - "они"? - смеясь, спросила Сашиа. - Господин Аэолы и Фроуэро видит видения наяву?
   - Где сыны Запада, которые дрались вот сейчас?
   - На рассвете много обманчивых теней, о правитель! - снова засмеялась Сашиа. - Ли-шо-Нилшоцэа видит сынов Запада даже на рассвете и на Башне, а не в болотных пещерах!
   - Кто же, как не сын Запада, великий Эррэ, поднял над площадкой Дев Шу-эна эту древнюю решетку, о которой никто не знал? Обманчивые тени, говоришь ты, Сашиа Ллоутиэ? И эта решетка - одна из них?
   - Вели опустить решетку - мне будет неудобно исполнять свой обет, протискиваясь через прутья! - заметила Сашиа.
   И тут терпение Нилшоцэа иссякло - он схватил девушку и, перекинув ее через плечо, потащил вниз, с Башни.
   Стражники верхом на конях разгоняли толпу, стреляя из пращ и луков.
   А на помосте, рядом с полуразрушенным от землетрясения храмом Ладья, в цепях стоял великий жрец Всесветлого, ли-шо-Миоци, Аирэи Ллоутиэ.
   Нилшоцэа грубым движением вскинул Сашиа на помост и она, растянувшись на досках, не сразу смогла подняться, а когда встала, то медленно, стараясь не хромать, подошла к брату и поцеловала его в запекшийся рот.
   - Аирэи, мой родной, - сказала она, обнимая его.
   - Прости меня, Сашиа, - проговорил он. - Я много причинил тебе несчастий, и умираю позорной смертью.
   - О нет! Твоя смерть, какая бы она ни была - всегда будет славной! - воскликнула Сашиа.
   - Закон велит слушать старшего мужчину в семье, - ехидно заметил Нилшоцэа. - Твой брат прав, о прекрасная дева Шу-эна. Он умрет позорной из позорнейших смертей. Вернее, может умереть такой смертью. Но...
   И Нилшоцэа посмотрел на Сашиа, словно медленно снимая с нее синее покрывало своим лихорадящим взором.
   - Я, как великий правитель и жрец, совершу вместо древнего и никчемного обычая жертвы девы Шу-эна, праздник более веселый и приносящий больше благословений на нашу землю Аэолы и Фроуэро! - говорил он, и глашатаи подхватывали его голос, отчего казалось, что много маленьких нилшоцэа, перебивая друг друга, голосят о том, о чем никто не может понять.
   - Это будет радостный, радостный праздник! - упорно повторял Нилшоцэа, и его приспешники захлопали в ладоши, но толпа, разогнанная от Башни, стояла угрюмая и подавленная. - Не прыгнет с Башни дева, чтобы принести ваши никчемные мольбы Всесветлому - да Всесветлый и не услышит их! Не будет ее смерти! Будет жизнь и радость! - кричали глашатаи потупившейся толпе.
   - Это я, я, Нилшоцэа сегодня сочетаюсь священным браком с Сашиа, девой Шу-эна, и тем самым соединяю все алтари Уурта со всеми алтарями Шу-эна. А ты, Аирэи Ллоутиэ, будешь казнен. Но жестокость твоей казни будет зависеть не от моего произволения. Насколько твоя сестра будет совершать в этом священнодействии мне угодное, настолько и казнь твоя будет благородна - может быть, я просто прикажу выпить тебе сильный снотворный яд, и перед чашей ты сможешь увидеть закат и помолиться, прежде чем сесть в Ладью. Но если Сашиа будет сопротивляться священным законам, то ее брата ожидает горькая и долгая кончина - подобная кончинам карисутэ...
   - Я хочу говорить к правителю Аэолы и Фроуэро, - сказала Сашиа. - Да будет мне позволено.
   - Сестра, не бойся за меня, - шепнул Миоци, с трудом держась на ногах. Нилшоцэа сделал движение правой бровью, и сокун снова хлестнул белогорца тяжелым воловьим бичом. Сашиа вздрогнула, но не вскрикнула, и, подойдя к краю помоста, продолжала:
   - Я знаю знатную аэолку, которая разделяет учение карисутэ. Будет ли мне позволено, совершить обряд девы Шу-эна, и будет ли позволено моему брату умереть достойно, если я открою имя этой знатной аоэлки?
   Воцарилась тишина. Толпа, казалось, не понимала, что происходит, но все боялись переспрашивать.
   - Имя? - наконец, спросил, Нилшоцэа. - Да. Говори. Я даю слово. Твой брат умрет легкой смертью.
   - Пусть мне дадут флейту, - сказала Сашиа. - Я хочу петь. А потом укажу на эту карисутэ, о которой никто не догадывается.
   Снег в ликовании наметает курган
   Над Богатырем,
   Ноги его, руки его
   Скованы льдом.
   Снег в ликовании
   Воет над ним и поет,
   Он не встанет,
   Он не пойдет,
   Он не придет,
   Он не разбудит,
   Не разбудит воды
   Воды, великие воды,
   Что под землей!
  
   - Что она поет? - в тревоге спросил Мриаэ. - Это часто пела Оэлай, перед тем как...
   - Так и эта - сумасшедшая девица, а ты что думаешь! - засмеялся Нилшоцэа, но лицо его было напряженным, а смех тревожным. - Велите арестовывать всех, кто подпевает! - шепнул он начальнику сокунов.
  
   - Но он встает
   не медленно встает он,
   о нет, быстро, как водопад,
   Быстро, как поток воды,
   Поднимается он,
   Встает,
   Уничтожая всю
   Эту оледенелую смерть,
   Убивая снежное свое погребение,
   Водой, водой, водой,
   Сильный, как струи Аир,
   Как река Альсиач,
   И у любивших Богатыря
   Сердце согревается,
   А у недругов его
   Кровь стынет в жилах,
   И они смотрят на него -
   И вот, острый кусок льда,
   Последний, самый острый,
   Откалывается от его ребра,
   И уже не воды текут из него,
   Но воды с кровью
   Животворящею,
   И не умрет он,
   Не иссякнет кровь его,
   Ибо он отдал ее
   За всех,
   За всех,
   За всех,
   И принял ее назад
   Живую и горячую,
   И только снег и лед
   Бояться его
   Ибо Он - их Смерть Живая,
   А всем - Он Жизнь Живая,
   И протягивает Он руки,
   "Идите!" - говорит,
   "Идите пить!" - говорит,
   "Со Мной!" - говорит,
   И слушают Его,
   И все вслед Ему бегут,
   А Он - впереди,
   Среди вод идет,
   Богатырь,
   Шагающий
   Без Ладьи.
  
   И она раздвинула свои одежды, и все увидели на груди ее крест - знак карисутэ.
   - На Башню, - коротко скомандовал Нилшоцэа. - Привязать ее за пояс к решетке снаружи. И пусть лучники целятся. Пусть целятся в нее - а потом в пояс.
  
   Башня и битва
   - Ну что же, Миоци, - обратился Нилшоцэа к белогорцу. - Смерти твоей я бы не пожелал никому.
   - Я никому бы не пожелал твоей жизни, - ответил смело тот, сдерживая крик от очередного удара.
   - Ты умираешь одиноким! - заметил Нилшоцэа. - Ты отверг в юности помощь сынов Запада, ты смеялся надо мной, считая меня полоумным - а сын Запада, благородный Эррэ, да будет благословенно его имя во всей земле...
   - Землетрясение, землетрясение! - раздались крики. Подземные толчки несколько раз качнули почву - с храма Ладья обрушилось несколько камней.
   - Где же Эррэ? - спросил Мриаэ.
   - Думаю, погиб вместе со вторым сыном Запада, этим Каэрэ, - прошептал Нилшоцэа. - Все к лучшему!
   Но к ним бежал уже начальник стражу Уэлиш - заметно похудевший за эти дни.
   - Зарэо и Игъаар наступают! - кричал он. - Они уже отошли от водопада и движутся на наши войска! Ли-шо-Йоллэ привел белогорских лучников! Степняки идут как туча!
   - Ну что ж, мы тоже будем наступать, - засмеялся Нилшоцэа. - Итак, ты умираешь одиноким, Миоци. Никто из твоих учеников не связал руки рядом с тобой. Никто из твоих друзей...
   - Эалиэ! - раздался крик, и на помост вскочил Каэрэ. - Что же! Сын Запада - с тобой, Аирэи! С тобой - на жизнь или смерть!
   Они обнялись на глазах у всех.
   Нилшоцэа побледнел.
   - Зарэо разбил наголову наш сильнейший правый клин! - раздался крик всадника, скачущего со стороны водопада Аир. - Прекрати это судилище и торопись к войскам, Нилшоцэа!
   - В подвал их! - крикнул Нилшоцэа, прыгая в седло вороного коня. - Обоих!
   ...Сашиа с высоты птичьего полета смотрела вниз. Ее привязали прочно - никто не осмеливался стать причиной гибели девы Шу-эна. Если Нилшоцэа прикажет стрелять из луков, то прикажет целиться в нее, а потом уже в пояс, чтобы не живая, не добровольно ступившая в небо, а мертвая, упала она на камни мостовой с огромной небесной высоты.
   На ее поясе, длинном и прочном, истканном из нитей священного дерева луниэ и льна, можно было долго пробыть над бездной, под лучами восходящего солнца. И флейта была с ней - ей удалось сохранить свою флейту, и она с трудом поднесла ее к губам.
   И не умрет он,
   Не иссякнет кровь его,
   Ибо он отдал ее
   За всех,
   За всех,
   За всех,
   И принял ее назад
   Живую и горячую,
   И только снег и лед
   Боятся его.
  
   - Сашиа, пойдем со мной, - раздался вкрадчивый голос. - Ты правильно отвечала этому глупцу Нилшоцэа. Ты достойна истинного сына Запада.
   - Да, я знаю имя этого сына Запада, - спокойно ответил Сашиа. - А твое имя - Эррэ? Уходи же прочь.
   - Я уйду прочь, но уходя, буду понемногу развязывать твой пояс, - сказал вкрадчивый голос.
   Рядом с ногами Сашиа, обутыми в простые кожаные сандалии, сорвался в бездну кирпич - и разлетелся по всей площади темно-красными брызгами.
   - И если ты не согласишься, ты очень быстро полетишь вниз - как этот кусок обожженной красной глины.
   - Мне есть куда лететь, - возразила Сашиа. - А тебе - некуда.
   Он потянул за первый узел ее пояса.
   - Будь моей - моей и только моей, не девой Шу-эна, а просто моей Сашиа! - прошептал Эррэ. - Тебя недостоин ни один - ни Каэрэ, ни Игэа, ни Нилшоцэа, ни брат твой! Мы уйдем с тобой вместе, мы будем править миром, а Луцэ будет рассказывать нам вечерами смешные рассказы и свои стихи...
   - Нет, - ответила Сашиа, и он распустил первый узел ее пояса. Ее ноги скользнули вниз, утратив остатки опоры.
   - Нет, - повторила она.
   И Башня качнулась - и Эррэ, держащий ее за концы пояса не удержался и отлетел в сторону - там, где была площадка для жертв, и упал лицом в корзину со священным картофелем и свеклой. Башня качнулась еще и еще, словно выплясывая странный танец.
   - Что же ты бежишь? - засмеялась Сашиа. - Оставайся, о могущественный сын Запада, укроти землетрясение!
   Но Эррэ уже уползал по крутой лестнице, пряча перепачканное лицо, по которому текла то ли кровь, то ли раздавленная свекла.
   - Это - подземные воды, о дети Аэолы! - закричала Сашиа, и голос ее разнесся над площадью. - Доставайте лодки - время пришло!
   И она ощутила, что второй узел развязался на ее поясе.
   Она глядела вперед - вдаль - и открыто было взору ее, что происходило там, у водопада Аир.
   Башня колебалась от подземных толчков, и воды, подземные воды, поднимались вверх, и Сашиа понимала, что это они приходят на помощь Зарэо и Игъаару, сметающим фланг за флангом воинов, одетых в черные плащи с алым кругом. Она видела, как Зарэо, неся срубленное с древка ууртовское знамя Нилшоцэа, кинул его в огонь, и видела, как спешившись, он нежно передал маленькое тело в руки старицы Лаоэй.
   Из горла Луцэ, пробитого стрелой, лилась алая кровь, мешаясь с кровью из пробитого плеча старицы девы Всесветлого.
   "Я умираю, как воин, о мать Лаоэй!" - говорил он, - "и это прекрасная смерть, и это мой таинственный дар, что Табунщик обещал мне среди моего горя и слез, когда я был еще мальчиком. Он обещал мне смерть воина - и все вело меня к ней... О, мать! И твоя смерть - такая, как моя..."
   "Ты угадал", - сказала старица, прижимая его к своей груди. "Мы сядем рядом - под деревом луниэ - и пусть мои кровь и твою кровь примет эта земля. Никто не должен был видеть, что дева Всесветлого ранена - иначе может произойти замешательство среди воинов...О Зарэо! - воскликнула она, в то время, как воевода припал к ее груди. - "Я и мой названный сын, мой Луцэ, уснем под этим священным деревом, чтобы проснуться среди жеребят Великого Табунщика, но ты, Зарэо, спеши в стан Нилшоцэа. Пусть с тобою идет царевич Игъаар и друг его Рараэ, уцелевший сын благородного фроуэрского рода Раро, спасенный матерью своей соком из травы ораэг, друг Игъаара. Рараэ, тот самый, который владеет правою рукою также, как и левой. И пусть он повесит свой меч на свое правое бедро. И поторопись! Верный Гаррион уверенно держит наши фланги.
   "А я останусь с тобой, матушка, и с тобой, милый Луцэ, и мы будем молиться о Сашиа - она там, на башне", - сказала рыжая девчонка, снимая с себя легкие доспехи.
   "И о Каэрэ и Миоци", - прошептал Луцэ, - "они под землей, куда сейчас придет великая вода".
   "И о Игэа Игэа - только Табунщик знает, где он сейчас!" - проговорила Лаоэй.
   "Весна да коснется их!" - громко вскрикнул Луцэ, и алая кровь залила его белую рубаху простого воина и синее покрывало Лаоэй...
  
   Узники.
   Они были рядом - скованы цепями, прикованы к стене, Миоци и Каэрэ.
   - Ты - сын Запада? - спросил белогорец.
   - Сынов Запада нет. Это глупость и ложь, - ответил Каэрэ.
   - Прости меня за все зло, что я причинил тебе, Каэрэ, - просто сказал белогорец. - Ты - благородный человек. А я пошел на поводу у предрассудков и глупой молвы.
   - Главное, что мы умрем рядом - как того и хотела Сашиа. Ее сердце раздиралось оттого, что ты так одинок всю жизнь. И ее дружба не могла заполнить эту бездну.
   - Она об этом с тобой говорила?
   - Да. Редкая сестра так любит своего брата. Она сумела сделать так, что ты стал мне как брат. И я прощаю тебе все несправедливости - по закону братской любви. Мы умрем вместе, Аирэи. Эалиэ! Так говорю я тебе. И это - благородная смерть.
   - Да, воистину, Каэрэ, ты говоришь, как белогорец! Смерть рядом с другим - смерть благородная, как бы она ни выглядела... если кто-то решился разделить твою смерть, он лишает смерть ее жала, ее гнилых ядовитых зубов. Мы узнаем друг друга на Ладье Всесветлого, мы не забудем друг друга.
   - Ладья повернута вспять, и ты это увидишь, - сказал Каэрэ.
   Новый подземный толчок заставил загреметь их цепи, а под каменным полом зарокотала вода.
   - Рано или поздно сюда прорвутся подземные источники, и погребут нас, - сказал Миоци.
   - Подождите хоронить себя! - раздался знакомый голос.
   - Игэа! - закричали оба, веря и не веря.
   - Я теперь живу под землею, друзья мои, - говорил полушутя-полусерьезно врач-фроуэрец, потряхивая целой связкой ключей. - После того, как меня завалило в Ладье, большинство считает меня умершим, и я брожу по подземным переходам. Нет ничего проще, оказывается, чем придти к вам... конечно, я очень боялся, что вас казнят публично, но Табунщик милостив, и вы живы.
   - Что с Сашиа?
   - Она жива на Башне - более я ничего не знаю. Как только я расправляюсь с вашими замками, мы пойдем к ней - и ничто нас не удержит. Сашиа будет жить, и осмелишься ли ты спорить с нами, о жрец Всесветлого?
  
   Сашиа.
   Взор ее тонул в далях, открывающихся ей. Воды, воды, воды вытекали наружу, разрушая сухую землю, раскачивая Башню, покрывая собою Тэ-ан. Воды Великого Табунщика вырвались - и люди поспешно искали лодки на своих чердаках, а кто не держал их там из страха перед сокунами и указами Нэшиа, спешно связывали плоты. Вода поднималась все выше и выше, и улицы стали реками.
   А по лагерю врага у водопада Аир, где сияла вечная радуга, шел воевода Зарэо и с ним был Игъаар, и его оруженосец, фроуэрец Рараэ.
   - Мы хотим видеть Нилшоцэа, - сказал Зарэо - и молчание было ему ответом. Палатки были пусты, а воины сокуны лежали мертвые - убитые не оружием войны, а словно пораженные эпидемией, передающейся через ядовитые воды.
   - Сыны Запада убивают всех, когда понимают, что их время прошло, - проговорил Игъаар.
   - Сынов Запада нет. А есть лишь скверные люди, - сурово ответил Зарэо царевичу.
   И они вошли в палатку предводителя войска.
   На троне правителя Аэолы и Фроуэро - переносном, позолоченном троне, на котором Игъаар привык видеть своего отца - сидел Нилшоцэа. Он молча смотрел на вошедших.
   - Сложите оружие, - тихо сказал он. - И тогда мы будем говорить, и вы останетесь живы.
   - Ты проиграл, Нилшоцэа, ответил Игъаар. - И ты - убийца правителя Фроуэро.
   - Твой отец много кого уложил с помощью яда Уурта, - сказал Нилшоцэа.
   Игъаар промолчал.
   Нилшоцэа сошел с трона и подошел к гостям.
   - Вы окружены, - с улыбкой сказал он. - Вы думали, вы вошли в стан мертвых? Здесь все - живы!
   У входа выросли фигуры сокунов.
   - Бросайте оружие, Зарэо и Игъаар, и будем договариваться, - сказал Нилшоцэа, после того, как воевода и царевич опустили на землю кинжалы. Сокуны стояли за их спинами, не шелохнувшись.
   - Во-первых, мы подписываем с вами договор, в котором я становлюсь правителем Аэолы, Фроуэро и островов Соэтамо, и всего, что под дымкой моря, - начал Нилшоцэа. Лицо его отражало неверный свет светильников и казалось каким-то перекошенным.
  
   ...Еще один - предпоследний - узел развязался на поясе Сашиа - Башня качнулась, словно детская игрушка, которую строят из отточенных камешков на берегу моря в жаркий погожий день.
   - Сашиа! - кричали снизу, - Сашиа! - Сейчас мы придем к тебе на помощь!
   Но новые потоки отрезали Башню от города, и пробиться к ней было невозможно, хотя Нээ и сыновья Гриаэ яростно работали веслами.
   - Подвал! - кричала Сашиа. - Они в подвале! Освободите их!
   Но из-за рева воды уже никто ее не слышал. И она взяла флейту - чтобы играть, но и флейта не могла превозмочь шум стремящейся из-под земли воды. И она увидела, как Нилшоцэа говорит - одними губами:
   - А потом вы все поклонитесь Уурту. А тебя, Игъаар, я принесу ему в жертву. Это выкуп за жизнь твоих детей, Зарэо!
   И тут Нилшоцэа странно повернул голову, как будто в судороге хотел посмотреть, что у него внизу за левым плечом и рухнул на землю. А из-за трона вышел человек в черном облегающем костюме.
   - Ох, глупец Нилшоцэа, - проговорил он. - Приветствую тебя, Зарэо, и тебя, благородный Игъаар. Не смог этот несчастный понять мудрости... удел его - яд и темная ладья...
   Он вздохнул и воздел вверх руки, намазанные то ли кровью, то ли свеклой:
   - Я сам - великий Уурт Темноогненный. И я принимаю ваше поклонение.
   И тогда Зарэо выхватил меч с правого бедра у левши Рараэ и пронзил Эррэ насквозь. Тот даже ничего не успел сказать - кровь, темная и густая заливала древний воинский трон царей, а Игъаар, Зарэо и Рараэ прорывались через ряды сокунов, обращая их в бегство.
   - С безумием сынов Запада покончено, - сказал Зарэо. - Готовьте лодки - плывем к Тэ-ану. Мы еще можем успеть.
   - Гроза собирается, о воевода, - сказал Игъаар, и это были его последние слова, потому что неслыханные удары грома прокатились над Аир.
  
   ...И вода была им уже до колен. Игэа, мокрый от воды и от пота, повторял:
   - Нет, не может быть. Я всегда находил выход - всегда справлялся. Надо зажать второй ключ зубами... неважно, что у меня нет руки...
   Ключи и отмычки, наконец, выпали из пальцев его левой руки, и его бессильная правая рука не смогла схватить их. Они упали глубоко на мутное дно зловонной воды подвала и пропали навек. И в бессилии Игэа заплакал.
   - О, Игэа, - прошептал Миоци.
   - Не плачь, - просто сказал Каэрэ. - Это уже не важно. Теперь уходи, пока для тебя еще есть выход.
   - Я останусь с вами, - вдруг, резко выпрямившись, сказал фроуэрец. - Эалиэ! Мой сын должен знать, что его отец умер благородной смертью белогорца. Мои сыновья... и Лэла... и Аэй... и Огаэ...
   - Уходи, пока еще можно спастись, Игэа, - умоляюще попросил Миоци.
   - Нет, я остаюсь. Я не могу уйти. Я преломлял хлеб Тису и пускал по кругу Его Чашу. Мне теперь надо сделать то самое, что это означает. И я останусь с вами, моими друзьями - и вместе мы увидим, что Ладья повернута вспять.
   И тогда заплакал Миоци и прослезился Каэрэ, а Игэа, стоя по пояс в воде рядом с ними, положил свою правую, мертвую руку на плечо Миоци, а другой, живой, обнял Каэрэ, и пока он делал это, вода дошла им до груди. И правая рука Игэа стала сползать с плеча Аирэи - и тогда он схватил ее изо всех сил зубами за плечо, так, что потекла кровь.
   И земля качнулась, и вода прибыла - и стала им по шею.
   - Эалиэ! - воскликнул Миоци, - и это было его последним словом - измученный, он потерял сознание.
   - О, Табунщик, откройся ему! - проговорил, плача, Игэа. - Каэрэ! Каэрэ!
   - Он откроется, его дело спасать, - сказал Каэрэ, отплевывая воду. - Эалиэ, Игэа!
   И Игэа запел:
   Сила Его
   во вселенной простерлась,
   словно начертание последней буквы
   древнего алфавита
   Аэолы и Фроуэро.
   Сила Его держит весь мир,
   Сила Его не изнемогает.
   О Ты, Сильный -
   что взывают к Тебе: "восстань!"?
   Ведь воистину восстал Ты,
   повернул вспять Ладью,
   натянул Лук над водопадом Аир.
   Пришел и не скрылся,
   и не прятался Ты от зовущих Тебя,
   открылся любящим Тебя,
   возвеселил ищущих Тебя.
   О Ты, Сильный -
   воссиял ты
   воистину!
  
   Игэа, как самый высокий, долго еще мог говорить и шептал, пока вода не поднялась до его губ - тогда он запрокинул голову и из горла его раздался клекот, подобно клекоту орла, и все стихло.
   Наступила тьма и вода поднялась выше их голов. Вдруг Каэрэ почувствовал, что Игэа что-то делает с замком его цепи. "Неужели он поднял из-под воды потерянные ключи и сумел отомкнуть замок? Он же врач, он очень умелый" - думал Каэрэ, полузадушенный и нахлебавшийся воды, пока Игэа тащил его и освобожденного Аирэи на себе - куда-то вверх, вверх, через воды, толкая вверх, там, где сиял свет через толщу вод и резвились в узенькой голубой прозрачной и светоносной полосе рыбешки.
   Он тащил их на себе через воду, прорываясь вперед, и рушились своды, и вода расступалась, и ничто смертоносное не давило на них - пока, наконец, не засияло солнце.
   Каэрэ первым поднял голову. Они лежали на дне лодки - а рядом с ними были весла. Везде, куда хватало глаза, простиралась вода, на которой виднелись сотни и тысячи лодок. В небе сияло солнце, а воздух был чист, словно прошла гроза.
   - Игэа! - позвал он. Тот медленно открыл глаза.
   - Как тебе удалось открыть замок, Каэрэ? - спросил он недоуменно.
   - Мне? - раскрыл от удивления рот Каэрэ.
   - Полно тратить время на разговоры, - сказал Миоци, поднимаясь. - Я всегда удивлялся твоей смекалке, Каэрэ.
   А Игэа, засмеявшись, схватил весла, и ударил ими о воду - и белая лодка стремительно поплыла в сторону Башни.
   - Он успел, - сказал фроуэрец, выпрыгивая из лодки вместе с другом и садясь на поваленное бурей огромное дерево луниэ. - Посмотри, они все здесь!
   Из-под радуги, от водопада Аир, навстречу к ним плыл табун коней и во главе их был всадник, державший на седле Огаэ, а рядом с ним - Тэлиай и Гриаэ, и еще высокий огненно-рыжий юноша, похожий на всадника с Огаэ, а рядом с ним - благородная супружеская пара в одеждах древнего аэольского рода. И Аирэи вскочил на ноги и бросился к ним вплавь, и они взяли его в свою лодку и обнимали его, и целовали.
   А Игэа сидел на стволе луниэ, плывя вперед и слегка хлопая в ладоши в такт песне, что он напевал, и улыбался. Вдруг позади Игэа из воды выбрался толстый добродушный уж и засунул голову с изумрудными глазами подмышку хозяину. А тот смотрел и смотрел вперед с радостной тревогой - на другой лодке, плывущей к ним навстречу и полной детей, Аэй и Анай едва справлялись с сорванцами-мальчуганами, и трое молодых людей помогали им, такие же голубоглазые. Седой странник-фроуэрец и бывший старик-батрак, а с ними два седых ли-шо-шутиика разговаривали степенно на своей лодке, как и положено старцам. А вдалеке Зарэо, Раогаэ, Йоллэ и Рараэ о чем-то, смеясь, разговаривали с Игъааром и Гаррионом.
   И Каэрэ подплыл к Башне и протянул руки - и Сашиа прыгнула в его лодку, и тогда они взялись за руки, ничего не говоря.
   И после этого они обернулись - к их белой лодке пристала другая лодка, и в ней был дядя Николас, а рядом с ним высокий и красивый сероглазый молодой человек, которого Каэрэ знал очень хорошо, но пока не мог вспомнить его имени.
   "Нам суждено преобразиться"
   Да, кажется, так!
   Сашиа засмеялась.
   - Ты все-таки карисутэ, Каэрэ! - произнес Эннаэ Гаэ, и соединил руки юноши и девушки.
  
   Второе марта две тысячи одиннадцатого года, среда.
   Аг Цго - степняк, оставшийся верным вождю степняков Цангэ. Отец Аэй.
   Аир - водопад, над которым всегда стоит радуга. Священное место. В честь этого водопада мальчиков называют Аирэи и Аэрэи.
   Аирэи - имя великого жреца Шу-эна Всесветлого из рода Ллоутиэ, после посвящения принявшего имя Миоци.
   Альсиач - река в стране Фроуэро, связанная со священнодействиями. Фроуэрцы со светлыми волосами называют себя "дети реки Альсиач" в отличие от черноволосых фроуэрцев, "детей болот"
   Анай - 1. Имя богини, сестры и супруги Фериана (Фар-ианна), нашедшего тело своего мужа, умерщвленного коварным Нипээром, и оживившая его, поэтому второе имя Фар-ианна - "Пробужденный". Мать божественного младенца Гаррэон-ну, "Сокола-Оживителя", (другое его имя - Игъиор) и спасителя своего отца, Фар-ианна. Анай поклонялись дети реки Альсиач. 2. Имя матери Игэа Игэ.
   Аолиэ, ли-шо - белогорец, к чьей могиле совершались паломничества. Связан с Луцэ.
   Аримна - имя матери Огаэ-младшего, жены Огаэ-старшего.
   Аэй - жена Игэа Игэ.
   Аэола - страна, в которой живут аэольцы. Во время повествования Аэола находится под властью Фроуэро.
   Аэрэи - имя молочного брата Аирэи Миоци.
   Аэ-то - древний город на месте Нагорья Цветов.
   Баэ - слабоумный подросток-раб Игэа Игэ
   Белые Горы - место, куда стекались для аскетического уединения и философии религиозно настроенные люди. В Белые горы отдавали учиться благородных мальчиков- порой насильно вырывая их из семей (как Игэа Игэ). В Белых горах имелось много разных течений и учений, это было место свободное для диспутов.
   Белогорцы - постоянно или временно живущие в Белых Горах аскеты.
   Великий Табунщик - таинственное божество степняков и карисутэ. См. Жеребенок Великой Степи.
   Великий Уснувший - Бог, сотворивший мир.
   Всесветлый - титул Шу-эна
   Гаррион - военачальник правителя Фроуэро, оставшийся верным царевичу Игъаару.
   Гаррэон-ну -см. Анай. Сокол-Оживитель, Игъиор, божество детей реки Альсиач.
   Гоагоа - сладкие плоды.
   Жеребенок Великой Степи - таинственное божество степняков и карисутэ, он же - Великий Табунщик.
   Загръар - имя подростка, спутника Миоци, в переводе с фроуэрского - "странник".
   Зарэо - отец Раогай и Раогаэ, воевода, из древнего царского рода Аэолы, отстраненного Нэшиа.
   Зу - лекарственное и ядовитое дерево.
   Зэ - учитель школы при храме Шу-эна.
   Игъаар - царевич страны Фроуэро, наследник, но нелюбимый отцом, предпочитающим Нилшоцэа.
   Игэа - светловолосый фроуэрец из знатного рода, врач, белогорец, муж Аэй, сын вдовы Анай. Его полное имя - Игэа Игэ Игаон.
   Иокамм - совет жрецов Аэолы.
   Иэ - белогорец, странствующий эзэт, наставник Миоци и Игэа.
   Илэ - подарок, который делают повивальным бабкам, когда рождается первенец или долгожданный ребенок.
   Йоллэ - белогорец, предводитель "орлов гор", ли-шо-шутиик, противник Уурта
   Карисутэ - приверженцы запрещенного учения.
   Каэрэ - молодой человек, чужеземец,странным образом попавший в Аэолу.
   Лаоэй - дева Шу-эна, старица, живущая в хижине у водопада.
   Ли-Тиоэй - место, где произошло решающее сражение между ууртовцами-фроуэрцами и аэольцами. Аэольцы оказались разбиты и Аэола покорена Фроуэро.
   Ли-шо-шутиик - великий жрец, как правило, белогорец.
   Ли-шо - почтительное добавление к имени великого жреца, например, ли-шо-Миоци, ли-шо-Лиэо.
   Лиэо - старый белогорец, хранитель Башни Шу-этэл.
   Ли - почтительное добавление к имени образованного человека, воина, врача, учителя: ли-Игэа, ли-Зарэо.
   Ло - почтительное добавление к имени эзэта: ло-Иэ.
   Лоо, ли-шо - фроуэрец, жрец храма Фериана в городе Тэ-ан, ненавидит Игэа.
   Луниэ - священное дерево
   Луцэ - новый друг Каэрэ, появляющийся в конце повествования вместе с Эррэ.
   Лэла - маленькая дочь Игэа Игэ и Аэй.
   Маэ, ли-шо - врач, учитель Игэа в Белых горах.
   Миоци - см. Аирэи.
   Мриаэ - аэолец, муж Оэлай, племянницы Зарэо, перешедший в веру Уурта.
   Нагорье Цветов - священное место степняков, развалины города Аэ-то.
   Нилшоцэа - белогорец, аэолец из знатной семьи, перешедший на службу правителя Фроуэро и принявший посвящение Уурту и ставший вторым человеком в государстве.
   Нэшиа - фроуэрский правитель прошлого, действовавший по оракулам "сынов Запада", распространявший поклонение Уурту и гнавший карисутэ
   Нээ - раб Миоци
   Огаэ - ученик Миоци, сын Огаэ-старшего.
   Олээ - ли-шо-шутиик всех Белых гор, не приславший аэольцам подмогу в битве при Ли-Тиоэй
   Ораэг - целебная трава.
   Оэо - старый белогорец, первый в городе Тэ-ане жрец Всесветлого.
   Оэлай - племянница Зарэо, вышедшя замуж за Мриаэ.
   Оэниэ, ли-шо - белогорец, сожженный за хранение книг карисутэ в годы детства Миоци
   Патпат - уж Игэа, домашнее животное.
   Раалиэ Ллоутиэ и Ийа Ллоиэ- отец и мать Миоци и Сашиа.
   Раогай - дочь Зарэо.
   Раогаэ - сын Зарэо.
   Рараэ - фроуэрец, ученик белогорцев.
   Рноа - степняк, подло убивший вождя Цангэ и ставший сам вождем племен маэтэ и саэкэ.
   Сашиа - сестра Аирэи Ллоутиэ, то есть жреца ли-шо-Миоци.
   Соиэнау - острова, жители которых чтят Царицу Неба. Нэшиа подверг жителей островов Соиэнау страшным гонениям.
   Сыны Запада - мифические существа, помогающие своим избранникам достигнуть царской власти.
   Сэсимэ - потомки карисутэ, лишенные гражданских прав после гонения Нэшиа.
   Тау - место встречи Каэрэ, Эррэ и Луцэ.
   Тиик - жрец
   Тэ-ан - главный город Аэолы.
   Тэлиай - (мамушка Тэла) - рабыня-ключница Миоци.
   Уурт -(Темноогненный) - божество, требующее конских и человеческих жертв.
   Уэлиш - жрец Уурта.
   Уэлэ - жрец Уурта.
   Фериан - Фар-ианн, Пробужденный, см. Анай.
   Флай - пожилая жрица Уурта.
   Фроуэро - страна, населенная фроуэрцами, как светловолосыми (детьми реки Альсиач), так и темноволосыми (детьми болот)
   Цангэ - вождь степняков маэтэ и саэкэ, предательски убитый своими же (сторонниками Рноа).
   Цго - братья Цго - братья Аэй.
   Циэ - степняк, со-раб Каэрэ в имении храма Уурта.
   Шу-тиик - старший жрец.
   Шу-эн - (Всесветлый) - солнечное божество аэольцев. Белогорцы считали Шу-эна символом непознаваемого Великого Уснувшего.
   Шу-этэл - священная башня.
   Эалиэ! - возглас белогорцев, призывающий на помощь или утверждающий о том, что помощь пришла. В переводе с белогорского означает - "Нас двое!"
   Эзэт - странствующий белогорец.
   Эна - степняк-целитель.
   Энни-оиэ - город, куда была выдана замуж племянница Зарэо, Оэлай, жена Мриаэ.
   Эннаэ Гаэ - древний мудрец.
   Эори - однокашник Раогаэ и Огаэ, сын купца.
   Эррэ - "бог болот", мифический "сын Запада", покровитель в древности Нэшиа, а в настоящее время - Нилшоцэа. По его советам оба получили власть на Аэолой, Фроуэрой и островами Соиэнау.
   Эцца - серьга из золота, которую одевали ценному рабу, находящемуся под особым покровительством хозяина.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"