Аннотация: Перевод главы "Смерть и новое рождение в митраизме" книги Гарольда Р. Виллоби/ Harold R. Willoughby "Языческое возрождение. Изучение инициаций в мистерии в греко-римском мире"
Среди самых древних и наиболее почитаемых богов римского язычества был персидский Митра. Он пришел в империю из еще более отдаленной древности Востока, чем Великая Мать Богов. Его имя появляется как в гимнах Вед, так и Авесты; в первых как Mitra, в последних Mithra (Мифра, Мисра) (прим. пер.- далее согласно устоявшейся традиции будет писаться "Митра"). Говоря точнее, в Ведах его характер прослеживается смутно. Остался только один фрагмент, который был специально посвящен ему, и другие ссылки на него несущественны. Однако сохранилось достаточно характерных особенностей, чтобы ясно увидеть сходство ведийского божества с иранским Митрой. Главным образом он был богом света, взывали ему вместе с призывом к небесам под именем Варуны, даже в персидской системе с Митрой был связан Ахура. Также ему свойства некие этические черты характера; он считался поборником правды и врагом заблуждения, точно так же, как Митра почитался персами. Эти черты сходства очевидны для того, чтобы определенно заявить о древнем тождестве двух божеств и поместить истоки митраизма в то неизвестное древнее время, когда предки индусов и персов жили вместе.
I
В Авесте характер Митры обрисован особенно четко, одна из самых длинных яшт, или Михр Яшт/Мехр Яшт, посвящена ему. Качества, которые здесь приписываются Митре остались полностью неизменными в поздние века язычества, и их важно определить, чтобы понять этические характеристики персидской религиозной системы. В Михир Яшт, как и Ведах, Митра представлен покровителем небесного света:
Который самым первым
Из всех божеств небесных
Над Харою восходит
Перед бессмертным Солнцем,
Чьи лошади быстры,
И первым достигает
Прекрасных, золотистых
Вершин, откуда видит.
Он весь арийцев край! (прим.пер.- здесь и далее пер. И.М.Стеблина-Каменского). Он не был сам солнцем, луной и звездами; он был нечто большим, чем они. Он был духом небесного света, который появлялся до рассвета и в сумерках нисходил на землю после захода солнца и взирал на все, что было между небом и землей. Как благосклонный бог света, Митра был тем, кто даровал материальные благословления. Его свет порождал жизнь, и его жар делал землю плодородной. Обычный эпитет, применяемый к нему, был "господином просторных пастбищ", и он был один из тех, кто даровал человеку в изобилии материальные блага, доброе здравие и многочисленное потомство.
Но авестийская мысль о Митре не остановилась на материальном уровне. Она достигла небывалых этических высот. Будучи "все видящим, бдящим" богом, который "тысечеухий, статный, с мириадами очей" постоянно взирал на мир, Митра естественным образом стал стражем истины и хранителем доброй веры. Повсюду в Михр Яшт к нему обращаются как к тому "Чьи истинны слова, которому не лгут". Сам Ахура Мазда изображается торжественно приказывающим Заратустре таким образом:
Будь верен договору
Ты данному, Спитама,
И лживым иноверцам,
И верным в благочестьи,-
Ведь слово договора
Принадлежит обоим:
И лживым, и правдивым. Тому, кто слушается этого повеления и прочим образом почитает Митру, бог обещает свою защиту. Он был божеством, которого:
Его, вздевая руки,
Бедняк правдивый просит,
Своих лишенный прав,
Зовет его на помощь.
Кем будет он доволен,
Тому поможет Митра,
Чьи пастбища просторны.
Гнев Митры был так же ужасен, как его благословления были богаты и изобильны; он беспощаден к врагам и всякому злу,
Он охраняет Мазды
Творенье неусыпно.
Он участвовал постоянно в сражениях со злыми духами, и злодеям он постоянно причинял беспокойство.
Кому болезнь и гибель
Или нужду несчастную
Я даровать могу?
Кому потомство знатное
Я разом поражу?
Ответ таков:
Не чтущих договор:
Рук отнимаешь силу
У них, когда ты грозен,
Ног отнимаешь стойкости,
Из глаз обоих зренье
И слух из двух ушей."
" Карающего в гневе
Немедля наказаньем,
Когда рассержен будет,
То усмирится Митрой,
Его довольным словом.
Этот характер воинственной добродетели был одним из первых атрибутов Митры.
Защита богом добра и его противостояние злу не ограничивались только этой жизнью. Они простирались в будущее, и становились гарантией безопасности и спокойствия верующих в мире ином. Их мольба о защите включала в себя как настоящее, так и будущее.
В мирах обоих этих
Ты сохрани нас, Митра!
Чьи пастбища просторны,
И в этом мире плотском,
Ив том духовном мире,
Храни от лживой Смерти,
От Ярости от лживой,
И лживых войск враждебных,
Вздымающих кровавые,
Ужасные знамена.
Эта ясная концепция Митры, бога света и истины и противника зла, была одним из лучших даров Персии религиозной жизни Римской империи.
II
С того времени, как его впустили в зороастрийский пантеон, до битв с самим христианством, Митра был одерживающим победы божеством. Его культ с самого начала становился все более и более популярным и сильным, а его собственное положение как объекта всеобщего поклонения, однажды установленное, осталось господствующим. Истинно то, что за то, что его допустили в авестийскую систему, он заплатил подчинением Ахура-Мазде. Подобно другим древним божествам природы, его стали считать одним из созданий Ахура-Мазды, одним из язатов. Но он быстро стал самым сильным из них и стал выделяться как посредник меду Ахурой, богом света, и Ахриманом, богом тьмы. Именно сюда поместил его Плутарх, описывая персидский дуализм. Однако позднее Митра полностью затмил своей выдающейся и энергичной личностью смутную фигуру самого Ахура-Мазды. Можно предоставить огромное количество доказательств, что Митра играл заметную роль в религии римской империи. В особенности он был богом "великих царей", их особым стражем, к которому они взывали накануне важных дел и которому они приносили свои могущественные клятвы. Он был иранским богом, который произвел настоящее впечатление на литературу классической Греции--красноречивое доказательство выдающегося положения, которое он занимал в религиозной системе Персии.
За распространением власти Персии посредством завоеваний в ходе войн последовало величайшее возвышение митраизма. Во времена Ахеменидов Митра окончательно приобрел характер повелителя армий, что осталось главной его чертой во все время его существования. Где персидские армии встречали успех, там и узнавали Митру. Вся персидская империя стала миссионерской территорией для его официального духовенства, магов. В Вавилоне они заняли положение выше местных жрецов. Но победоносный митраизм ощутил последствия завоевания халдеев и даже после того носил знаки их победы. В Халдее митраизм изучил астрологию и впоследствии продолжил существовать как астрологическая религия. При ранних Ахеменидах маги также проникли в Малую Азию, и здесь местные религии поблекли пред митраизмом. Маги захватили Понт и Каппадокию, где Страбону стало известно об их святилищах. Они проникли в Галатию и Фригию и остались там значительном количестве. Очевидно, и Лидия получила свою долю магов, так как Павсаний, который писал во время Антония, говорил о митраистском святилище, приписываемом Киру, где потомки этих древних проповедников до сих пор пели свои гимны на варварском наречии. Пока провинции Малой Азии были под властью "великих царей", митраизм здесь прочно укоренился.
Можно было ожидать, что религия так тесно связанная с удачей Персидской империи, также с царством Дария разделит и его падение. Но в эллинистический период случилось нечто совершенно противоположное. Диадохи так же дружественно относились к митраизму, как и сатрапы великого царя. В Понте, Каппадокии, Армении и Коммагене были основаны династии, которые представляли традицию Ахеменидов в противовес эллинизирующему направлению царей Пергама и Антиохии. Эти анатолийские правители сделали Митру особым объектом своей преданности, и особенный характер их поклонения проявлялся в частоте, с которой в их семействах встречается имя "Митридат". Однако процветание митраизма в Малой Азии в эллинистический период было обязано главным образом не царскому покровительству. В равной степени причиной этого являлось то, что митраизм с готовностью приспособился к новым религиозным требованиям времени. Он отбросил свой официальный и подчеркнуто персидский характер и стал функционировать скорее как культ частных братств, нежели как расовая или националистическая религия. Мужчины в него допускались в качестве его членов не по факту рождения в особой этнической и национальной группе, но посредством особой инициации. Как современные ему культы Кибелы и Деметры, он обращал свой призыв к людям как к личностям. Падение Персидской империи не могло остановить рост таких братств, не более чем политические неуспехи гордых Афин могли уменьшить привлекательность Элевинских мистерий. Также очевидно, что побуждаемые религиозной конкуренцией, почитатели Митры начали необычно энергичную проповедь своего культа.
Именно во время эллинистического периода и именно в Малой Азии митраизм совершил последние изменения и принял ту окончательную форму, в которой он существовал в период империи. На возвышенностях центральной части Малой Азии бог вошел в союз с Кибелой и так стал известен во времена Рима. Также вполне естественно то, что он стал ассоциироваться с Гелиосом, солнечным богом. Поверхностным, но, во всяком случае, примечательным результатом контакта митраизма с эллинизмом была быстро возникшая тенденция изображать бога в человеческом облике. Здесь в Малой Азии к началу второго века нашей эры митраизм научился у пергамских скульпторов искусству ваять весьма впечатляющую группу"Mithra Tauroctonus", которая впоследствии стояла как изображения бога в апсиде у святилищ в пещерах. Так смутная персонификация восточного воображения приобрела точную и определенную форму, в целом обращаясь к западному вкусу. То, что появилось стандартное изображение Митры, повлияло на то, что характер Митры стал определяться более точно. Все это сращивание искусства и легенд приводило к тому, что иранская религия Митры стала явлением эллинизма. Используя яркий образ Кюмона, можно сказать, что "на маздейской почве и тонкой прослойке халдейской астрологии, богато орошаемой местными верованиями Малой Азии, выросли роскошные плоды эллинистического искусства, которые частично скрыли изначальную природу митраизма. Это эллинистическое разрастание было живописным, если не прямым, свидетельством популярности митраизма в Малой Азии в течение трех последних веков до нашей эры.
В начале нашей эры владения Митры простирались от Инда на востоке до Черного моря на Севере. В горных странах Малой Азии он очень глубоко укоренился. Одним из величайших приверженцев митраизма того времени был император Митридат (120-63 B.C.), полководец, достойный того, чтобы против него посылали лучших римских воителей. Маги его поддерживали, и М.Кюмон предполагает, что если бы он осуществил свои амбициозные замыслы, митраизм мог бы стать официальной религией великой азиатской империи. Возможно, однако, что его поражение от Помпея не было для митраизма ударом, от которого нельзя было оправиться, так как это открыло путь дальнейшему распространению культа посредством беженцев, рабов и заключенных.
В это время митраизм стал заметный для римского взора в другой части Малой Азии--в месте, где родился Павел--как религия киликийских пиратов. Эти стойкие корсары осмеливались оспаривать морское господство у римлян и бесстрашно опустошали самые почитаемые святилища на восточном средиземноморье. Во всем этом они могли считать себя воителями непобедимого бога. С чьей помощью, как они в то верили, они побеждали. Но Помпей энергично подавил воителей Митры (66 г. до н.э.). Однако на родине Павла религия Митры продолжала быть влиятельной, и в Тарсе его почитали еще столетия после того.
Для Митры эти военные неудачи в Малой Азии означали его завоевания Италии и Империи. Согласно Плутарху, когда были побеждены киликийские пираты, Рим впервые узнал о ритуалах Митры. Говоря о пиратах и их религии Плутарх, утверждает: "Тайные обряды Митры, которые существуют и поныне, были установлены ими". Во всякой случае, возможно то, что поражение пиратов привело из Малой Азии в Рим рабов и заключенных, которые были почитателями Митры. Так скромно мистерии персидского бога вошли в главный город Средиземноморья. Успешное завершение войн с Митридатом, несомненно, принесло подобным образом эмиграцию рабов, пленников, торговцев.
Позднее, когда Рим начал объединять завоеванные на Востоке территории, открылся путь для установления более тесных отношений между Италией и Анатолией. При Тиберии в империю была включена Каппадокию. Западный Понт добавился при Нероне. Как только были установлены эти официальные административные отношения с теми самыми провинциями, где был популярен митраизм, неизбежно стало, что влияние митраизма в Риме и Италии ощущалось все сильнее и сильнее. С середины третьего века нашей эры эти мистерии стали так высоко цениться римлянами, что сам император был инициирован в них магами, которые с Тиридатами пришли в Рим. Плутарх, который писал позднее, указывал на обряды митраизма как на известное религиозное явление и с одобрением говорил о митраистском образе жизни. Таким образом, митраизм, который в течение эллинистического периода был практически неизвестен за пределами Востока, стал к середине первого века нашей эры знаком Риму и Италии. За столетие до того, как Павел принес благую весть христианства имперскому городу, его земляки из Киликии принесли туда послание Митры; и к тому времени, когда христианский апостол пришел в Рим, религия иранского бога была там уже известна.
Так как Азия в последнем веке до нашей эры выслала своих эмиссаров, который завоевали Рим для Митры, так и в следующем веке Малая Азия выслала своих миссионеров, которые завоевали также множество пограничных провинций империи. В этом случае проповедники были солдатами, набранными в горных провинциях Малой Азии; из Понта, Каппадокии, Коммагена и Малой Армении--и вновь районы, в которых культ Митры был глубоко укоренился. Даже до того, как эти местности были присоединены к империи, пока они были в положении подчиненных царств, Рим стал их использовать как основу для набора рекрутов. Во время парфянский войн при Клавдии и Нероне, многочисленный восточный контингент добавился к римской армии, большей частью как вспомогательный, но также и как легионеры. Предполагалось, что солдаты Третьего Легиона, которые отдавали почести восходящему солнцу в битве при Бетриакуме (69 г.н.э) были почитателя Митры. Уже в первом веке нашей эры началось уникальное движение религиозных проповедей в рядах римской армии, которые имело столь большое значение для позднего распространения персидской религии.
Для митраизма солдаты были наилучшими проповедниками. Сам Митра много веков был богом сражений, и его культ был исключительно мужественным. С другой стороны, солдаты были благочестивы до суеверности. Опасности, которым они постоянно подвергались, заставляли их искать обещания религии, что могла бы гарантировать им безопасность в настоящем и спасение в будущем. Восточные почитатели бога войск Митры, которые нашли эти заверения в его религии, по крайней мере, не были исключительным. Они тепло принимали и инициировали своих сотоварищей в войсках как членов своих культовых братств. Верные товариществу солдатской жизни, эти неофиты сами в свою очередь становились миссионерами Митры; и так росло движение. Введенный в римскую армию еще в первом веке полуварварами-новобранцами из Малой Азии, митраизм как эпидемия распространился по рядам легионов. Потому он стал религией римской армии и основными центрами его влияния стали города, где размещались войска в пограничных провинциях. В примечательных случаях обнаружения святилищ Митры и других военных посвящений в таких северных центрах, как Аквинк и Карнунт, источник может прослеживаться вплоть до солдат, которые в первом веке пришли в Анатолию. В течение последующих двух столетий митраизм распространился до самых дальних границ империи. Митраистские движения распространились с Черного моря до Шотландии, и от берегов Рейна до пустыни Сахары. Видя карту, показывающую распространения митраизма, можно легко поверить высказыванию Ренара: "Если бы христианство в своем росте было остановлено неким моральным недугом, сам мир стал бы митраистким".
Только для одной части империи Митра остался чужеземцем. Это была Греция. В пределах Эллады только одна надпись была найдена в Пире и только один барельеф - в Патре. Для греков с их старыми воспоминаниями о персидских войнах митраизм был слишком восточным, чтобы обратиться к нему. Несмотря на неудачу в Греции, однако, и полностью независимо от позднего успеха, важно помнить, что в первом веке митраизм не только прочно обосновался в Малой Азии, но также начал энергичную миссионерскую деятельность в самом сердце Италии и в рядах римской армии. Итак, суммируя все значимые в греко-римском мире во время, когда христианство только начало развиваться, религиозные течение, должно сказать, что митраизм заслуживает подробного рассмотрения.
III
Поэтому важно исследовать практики этого культа с той целью, чтобы определить, выражали они или нет тот радикальный тип религиозного опыта, который, по сути, характеризовался как новое рождение, так же, как и множество других современных культов, выросших из церемонии инициации. При данном исследовании тот, кто его совершает, будет ограничен в силу недостатка материала, с которым можно работать. Мистерии Митры, как и прочие частные культы, хранились в строжайшем секрете и богослужение, которое для верующих было столь важной частью их религии, оказалось практически полностью утраченным. Редко можно встретить остатки гимна или молитвы, и применительно к характеру ритуала Митры удается найти только разбросанные повсюду ссылки. И большая их часть, однако, находится в полных предубеждение христианских источниках. Однако памятники митраизма сравнительно многочисленны, и из них можно косвенно сделать предположения о ритуале культа. По крайней мере, возможно из руин Mithraea создать общее впечатление о действенности обрядов митраизма.
Святилищами Митры были пещеры в горах или подземные крипты, напоминающие первобытные пещеры, где бог создавал жизнь, убивая космического быка. Эти святилища всегда были невелики, и когда число членов братства превышало соответствующее количество--максимум сто человек--создавали другое Mithraea. Впечатление, которое производилось на неофитов подобными небольшими святилищами, должно было быть чем-то личным и интимным. Это было также местом мистических религиозных переживаний, где верующие могли ощутить себя рядом с божеством. В замкнутом нефе святилища стояли изображения, которым поклонялись: факелоносцы, мистический Кронос с головой льва и "Petrogenes Mithra", появляющийся из рождающей его скалы. В центре апсиды стояла группа "Tauroctonus Mithra", патетическая живописная картина, в то же время - центральная сцена великой драмы спасения. Вокруг на небольших панелях были изображены сцены из жизни Митры, из которых М.Кюмон смог воссоздать различные эпизоды, относящиеся к иранскому богу. Потолок был украшен так, чтобы изобразить небеса, и в украшениях повсюду можно было увидеть астрономические символы. Вся крипта была сделана как микрокосм, каждый неофит имел возможность приблизиться к божественному. Таковым было физическое окружение, среди которого кандидат в инициацию принимал участие в таинствах Митры. Хотя эти святилища были невелики, они были надлежащим образом украшены и освещены для того, чтобы сделать обряды инициации в высшей степени впечатляющими.
Хотя нам практически ничего не известно о митраистской инициации, одно очевидно, что это не было простым действием. Были различные степени инициации, которые допускали инициатов к различным степеням привилегированного положения. Текст Иеронима вместе с различными надписями сохранил количество и названия различных степеней. Их было семь, каждый из них назывался sacramentum, от самого низшего- Ворона (corax) постепенно до высшей степени или Отца (pater). Между ними были степени, известные как Скрытый (cryphius), Воин (miles), Лев (leo), Перс (Perses), и Гонец Солнца (heliodromus). Очевидно, в процессе инициации, жрецы надевали священные маски, соответствующие степени инициации; Жених носил покрывало, перс- шапку, в то время как воин, ворон и лев каждый носили знаки отличия, которые легко можно было вообразить. Такие фигуры в масках повсюду можно увидеть на митраистских барельефах. Христианин четвертого века с насмешкой писал об этих практиках: "Некоторые хлопали крыльями как птицы, подражая крику воронов; другие рычали, как львы; так, что те, которых называют мудрыми, нелепо преображались". Для того чтобы быть понятым адекватно, следует сказать, что эти митраистские преображения должны быть истолкованы как пережиток очень древних религиозных практик. Их происхождение восходит ко времени, когда божество постигалось и изображалось обыкновенно в облике животного. Потом почитатель, чтобы отождествить себя с богом, принимал животное имя и уподоблялся божеству; он надевал шкуру бога-льва и сам назывался львом. Так, Ворон и Лев, маски римского митраизма, были ни чем иным, как пережитком обычая надевать шкуры животных в первобытное время, когда почитатели могли реалистически наделять себя силой бога.Во время каждой ступни инициации также исполнялись другие особенные обряды. Например, Тертуллиан пишет об обряде коронования, выполняемого во время таинства Воина. На кончике меча кандидату давали венец, "как будто изображая мученичество", пишет Тертуллиан. Но инициаита учили, что нужно отодвинуть его рукой и заявить: "Митра - моя корона!" После того он никогда не носил ни венец, ни венок, даже на пиршествах и военных триумфах, и когда бы ему не предлагали венец, он отвергал его, говоря: "Он принадлежит моему богу". Это принималось как доказательство того, что он воин Митры. Сам Тертуллиан был сыном центуриона. Ему была полностью известна церемония, и он говорил о ней с редким уважением. Так что не был ли его отец как воином Митры так же, как и римским воином?
Тот же самый автор в другом отрывке говорит об обряде наложения печати, который соответственно и создавал часть инициации воина Митры. Также как до того, как допустить к клятве, новобранцам выжигали на коже клеймо, так и инициат в мистерии Митры в знак своего посвящения носил клеймо на лбу. "Таковы знаки Митры на лбах его воинов",- писал Тертуллиан. Таким образом, торжественный обет инициата как воина Митры неизгладимо был запечатлен в его душе, как печать на его лбу. О церемониях, связанных с другими степенями инициации, нам практически ничего не известно.
В дополнение к обрядам, которые могут быть связаны с особыми таинствами, были некоторые другие обряды, имеющие большое значение, которые не могут быть определенно помещены в митраистский ритуал. Одна из групп таких требований была в природе предварительных строгих мер, направленных на испытание морального духа и физической стойкости кандидатов. Еще в период Авесты такие приготовления были обязательны для культа Митры. Это записано в Михр Яшт:
Спросил Ахура-Мазду
Спитама-Заратуштра:
"Скажи мне, о Ахура,
Как праведный священные
Вкушает возлиянья,
Чтобы почтен был Митра,
Чьи пастбища просторны,
Доволен был, не грозен?"
Сказал Ахура-Мазда:
"Пускай три дня, три ночи
Себя он омывает
И кается, как будто
Понес ударов тридцать,
Для поклоненья Митре,
Чьи пастбища просторны".
Эти древние указания, возможно, и были источником испытания для кандидатов в римском митраизме. Неизвестно ни точное число, ни сущность испытаний, через которые инициатов заставляли пройти, хотя поздние писатели, в особенности христианские отцы, получали удовольствие, детально расписывая их в подробностях приводя их количество. Например, Григорий Назианзин, неопределенно говорил о "мучениях", которые должны были вынести инициаты; его комментатор, Нонн, однако, углубляется в тему, повествуя о "восьми казнях" водой, огнем, морозом, холодом, жаждой, и долгими странствиями, выстроенными по порядку по степени все возрастающей суровости. Согласно другому утверждению инициату на глаза надевали повязку, его руки связывали куриными внутренностями, его заставляли прыгать через ров, наполненный водой, и, наконец, и, наконец, действо заканчивалось, когда перед ним появлялся "освободитель", который разрезал отвратительные пути мечом. Применительно к тому, насколько своеобразные подробности рассматриваются, все эти щедро предоставляемые сведения не следует воспринимать серьезно. Ведь митраистские святилища были так невелики по размеры, и там был так мало предметов, что такие испытания едва ли мог быть чем-то большим, чем просто имитацией. В одном месте своего комментария, несомненно, Нонн не ошибается--испытания в целом были направлены на то, чтобы развить стоическую бесчувственность и взрастить стойкий контроль эмоций.
Среди прочих митраистских испытаний выделялась имитация убийства. Очевидно, что исполнялись инициатом, вероятнее же, на инициате, "псевдоубийство". Историк Лампридий, рассказывая о безумных выходках императора Комода, говорил, что во время митраистских ритуалов "он осквернил обряд, совершив настоящее убийство там, где нечто нужно было совершить, чтобы породить страх". Возможно, что в то время император исполнял обязанности как Отец в одной из низших ступеней инициации, возможно, что как Воин, он совершил жестокое деяние. Несомненно, что изначально симулируемое в митраизме убийство было настоящим--если не человеческим жертвоприношением, то меньшей мере смертельной схваткой. Последнее стало менее опасным испытанием и в итоге только литургической условностью. Все же обвинения в убийстве, которые были выдвинуты против почитателей Митры поздними враждебно настроенными авторами, в той же малой степени заслуживают того, чтобы им поверили, как и аналогичные обвинения, выдвинутые против христиан.
Однако имитация смерти в митраистских мистериях совершенно понятна. Смерть была логичным приготовление к возрождению жизни; посему изображение смерти неофита было тем, что предшествовало переживанию возрождения в крещении в единении таинством, которые следовало за ним в ритуале Митры. Таково точное толкование этой литургической фикции, что недвусмысленно вытекает из отрывка из Тертуллиана. При обсуждении митраистских ритуалов крещения и единения, христианский юрист утверждает: "Там Митра приносит символ воскресения". Это удивительно использование фразы imago ressurrectionis знаменательно вдвойне. Оно доказывает, что имитация смерти была составной частью митраистского ритуала, и что она предшествовала именно переживанию воскресения.
В митраистском богослужении фигурируют различные церемонии, считалось, что они вызывают процесс духовного возрождения. Среди самых важных были омовения, которые еще с древних времен выделялись в культе Митры. Церемония заключалась либо в обрызгивании святой водой, либо в полном погружении, как в обрядах Исиды. В пещерах персидского бога всегда рядом находилась вода, в некоторых случаях, как, например, в Остии, находили емкости, которые могли служить для целей погружения. Крещение митраизма, как и поздний христианский обряд, обещало очищение от вины и смывало все грехи. Отцы Церкви отмечали сходство, и в этом положении спешили обвинить дьявола в плагиате. Тертуллиан провозглашал:
"Дьявол, который занимается тем, что искажает истину, подражает в точности божественным таинствам в мистериях идолов. Он сам крестит некоторых так называемых своих почитателей и последователей; он обещает прощение грехов в святом источнике и таким образом посвящает в религию Митры".
И вновь и опять во имя опровержения христианский юрист описывает случай языческого крещения следующими словами: "Итак, народы, которым чуждо понимание духовной силы, утверждают, что для их идолов погружение в воду производит то же самое действие (как христианское крещение)". Потом он возражает таким доводом: "Но они обманывают себя водами, которые бесполезны. Для омовения есть источник, посредством которого они проходят инициацию в священные обряды печально известных Исиды или Митры". Даже из утверждения Тертуллиана ex parte ясно, что неофит выходил из крещения Митры с просветленным сознанием, освобожденным от вины от совершенного ранее. Верили, что воды крещения смывают осквернение предыдущей жизнью и вызывают духовное возрождение
В митраистском ритуале имелись продукты, предназначенные, чтобы питать новую духовную жизнь реалистичным образом. Во время инициации мед наносили на руки и язык кандидата. Согласно Порфирию, это делалось в инициации в степень Льва и Перса. Как подробно это описывал Порфирий, считалось, что мед является мощным защитным средством; он может оградить инициата от осквернения грехом. Однако в митраистском богослужении также верили, что он обладает также позитивными свойствами, как предполагало то, что его помещали на язык кандидата. Считалось, что помещенный в рот неофита, он передает ему некие чудесные свойства. Было принято класть мед в рот новорожденных. Так и в митраизме вновь рожденный питался медом. Позднее в древнем христианстве и у маркионитов только что окрещенному давали молочный напиток, смешанный с медом. Более того, митраисты считали, что мед был небесной субстанцией производимой под влиянием луны, куда согласно их космическому мифу было собрано семя божественного быка, убитого в начале времен. Так что согласно своему происхождению мед был мощным средством для питания новой духовной жизни инициата. Он был пронизан мистическими свойствами. Он был пищей богов, и его принятие инициатом наделяло его самого божественной силой.
Другим средством, посредством которого питалась новая божественная жизнь в неофите, было участие в таинстве принятия пищи и питья. Митраистская теология возводила происхождение этой трапезы также к быку своего космического мифа; из крови убитой жертвы Митры начало бить вино, так что почитателям бога давалось дарующее жизнь вино этого таинства. Их единение включало как хлеб, так и вино. В знаменитом барельефе из Коньицы в Боснии есть очень интересное митраистское изображение таинства единения. Перед двумя возлежащими причащающимися стоит треножник, на котором очень маленькие булки хлеба, каждый из которых заметно помечен крестом. Одну из стоящих фигур в группе легко идентифицировать как Перса, он присутствует среди них с кубком для питья. Ясно, что прочие присутствующие на церемонии - митраистские инициаты различных степеней. Этот барельеф показывает необычайно подробно, что персидская мистериальная религия, как и христианская, имела свое таинство единения с хлебом и вином.
Сходство этих двух ритуалов неизбежно произвело впечатление на христианских писателей, которые уже однажды обвиняли демонов в плагиате. Юстин Мученик, говоря о христианской евхаристии, утверждает: "Порочные демоны подражали ей в мистериях Митры, повелевая, что нужно делать то же самое. Перед инициатом в этих мистериях помещали хлеб и чашу с водой и с некими заклинаниями, которые либо вам известны, либо вы их можете узнать". Подобие двух ритуалов единения, митраистского и христианского, действительно поражает. Оба являются памятным служением, проводимым в память о божественном герое культа; для Митры в завершение его деяний искупителя и прямо перед восхождением на небеса, он принимал участие в последней трапезе с Гелиосом и другими соратниками в его трудах. На обратной стороне большого вращающегося барельефа в Геддернхайме была изображена эта изначальная тайная вечеря. Всякий раз, когда инициаты принимали участие в этом мистическом таинстве единения, они вспоминали это мифическое пиршество любви
Но для них оно значило большее, чем то, что указано выше. Этим единением они получали заверения относительно будущего. От принятия освященных предметов ожидался сверхъестественное действие. От хлеба и вина они получали не только жизненную силу для тела и мудрость для ума, но также и силу, чтобы сражаться со злыми духами и божественная субстанцию, которая давала ему уверенность в даре бессмертия. Так, сходство в таинствах заключалось в том, что они служили тому, чтобы питать новую жизнь в неофите реалистичным образом.
Последствия этих нескольких оставшихся элементов ритуала--предварительные испытания и имитация смерти кандидата, возрождение через омовение в крещении, и итоговое питание новой жизни медом и священными элементами митраисткого объединения--служат тому, чтобы показать, что идея смерти и возрождения к новой жизни выделялась в ритуалах персидского бога. Если необходимы дополнительные доказательства, они есть во фрагментах, которые, возможно, и первоначально относились к митраистскому богослужению, как оно сохранилась на египетском магическом папирусе, датируемым приблизительно 300г. н.э. Профессор Альбрехт Дитрих, который опубликовал его как Eine Mithrasliturgie (прим. пер. - богослужение Митры, нем.), придерживается того мнения, что части богослужения, которые состоят из заклинаний, относятся к митраистскому ритуалу последней степени инициации, и использовались они еще в первом веке. Оставшаяся часть парижского папируса состоит из магических формул и относится к прочей таинственной тематике. Вопреки всему этому внешнему материалу, непохоже, что автор всего этого религиозно-магического компиляции был допущен к истинному митраистскому ритуалу, который он в значительной степени использовал для собственных целей. Образ смерти и нового рождения инициата выделяется в различных местах литургического текста, и становится совершенно очевидно, что в инициации в мистерии Митры мыслилось это иносказательным способом.
Начало богослужения открывается такой молитвой:
"О! Первоисточник моего истока! Первоначало моего начала! Изначальный дух того духа, что во мне! ....Да возрадуешься ты, переведя меня, кому препятствует природа, что повелевает мной, к бессмертному первоначалу .... да буду я рожден вновь в духе; буду я инициирован, и священный дух пусть веет на меня!"
В различных местах богослужения, это духовное возрождения особенно противопоставляется природному рождению. "Хотя я был рожден в облике смертного от смертной матери . . . . освященный святыми ритуалами я готов предстать перед бессмертными очами бессмертного эона". Снова контраст физического рождения и духовного возрождения даже более ясно выражается в словах, обращенных к высшему богу: "Я, человек . . . . рожденный из смертного чрева от человеческого семени, и сейчас рождаюсь от тебя, человек, который из многих тысяч был призван к бессмертию согласно замыслу бога, замечательному в своей благости, пытаюсь и желаю поклоняться тебе всеми своими человеческими силами". Эти заключительные слова богослужения выражают высшую точку экстатического выражения и создают соответствующее заключение митраистского ритуала. "О, Господь! Будучи рожден вновь, я умираю, вознесшись! Будучи вознесен, я умираю! Начав существовать посредством вызвавшего жизнь рождения и освобожденный от смерти, я иду по пути, как ты повелел, как ты установил закон и предписал таинство".
Некоторые из древних текстов содержат более явно выраженную оценку радикального религиозного опыта возрождения к бессмертной жизни, чем магический папирус с фрагментами митраистского богослужения. Само по себе это было поразительным свидетельством значимости этой идеи в религиозных кругах язычников. Если же взять это вместе с некоторыми достаточно хорошо удостоверенными ритуальными актами митраизма, которые были, очевидно, направлены на то, чтобы символизировать и вызывать опыт духовного возрождения, это доказательство становится вполне убедительным. Ясно, что почитатели Митры воспринимали инициацию как возрождение к бессмертию.
IV
Наконец, следовало бы отметить, какими качествами обладала новая жизнь, порожденная митраистским ритуалом, особенно в отношении этики. С того момента, как культ только зародился, Митра характеризовался полностью моральными элементами. Если полагаться во всем на этимологию, может показаться, что с глубокой древности сама по себе концепция Митры была этической, так как его имя относилось к нарицательному существительному, которое на санскрите означало друг "дружба" или "дружба" (прим. пер.- точнее, друг, союзник, "дружба" же означают производные "maitraka", "maitratA"), а в авестийском "договор". В результате союза Митры с зороастризмом, его этический характер стал ярче выражен, он стал точно определяться как особенный страж истины. Зороастризм в своем обожествлении морального дуализма даровал Митре постоянную роль воина праведности и предводителя сил добра против сил зла и тьмы. Очевидно, что было бы исторически неверно идентифицировать этику первого века митраизма с авестийской моралью. С другой стороны, за исключением армянского митраизма, нет доказательств того, что замечательные успехи культа в завоевании им популярности выразились в утрате им этической дуальности. Митраизм был наследником высоких этических идеалов древней Персии и достойно хранил свое наследство.
Когда начинается обсуждение моральных элементов в митраистской жизни, толкование может быть самым общим при отсутствии каких-либо особенных доказательств. Были некие "предписания", которые инициаты должны были неуклонно соблюдать, чтобы быть уверенными в спасении, которое предлагал Митра, и они были обязательны для всех, кто стоял высоко и стоял низко, подобными для сенатора и раба. Какие-то особые правила были неизвестны.
Тем не менее, определенные характеристики идеала митраизма прослеживаются ясно. Прежде всего, была идея совершенной чистоты. Ритуалы предписывали повторять омовения и очищения, и они были направлены на то, чтобы смыть осквернение грехом. Весьма подходящим для ритуальной практики с этой точки зрения была чувствительность к моральной распущенности. Жизнь почитателей Митры характеризовалась стойкостью в самоконтроле и даже аскетизмом. К этому присоединялись суровые посты и периоды воздержания, и умеренность считалась особой добродетелью. Если говорить в целом, стойкость в отношении всего чувственного была отличительной чертой митраиста. Однако в основном митраистская жизнь характеризовалась активной добродетелью. Бог этой религии пребывал в действии, и первое место отдавалось добродетелями, связанным с энергичностью, чем более мягким качествам. Даже мистицизм был предметом активного единения Митры и его воинов, и такой мистицизм не способствовал подчиненности и побуждал к личным усилиям. Столь мужественной и агрессивной была эта религия, что иногда она казалась жестокой и бессердечной в строгости своей дисциплины. Говоря общими выражениями, жизнь для митраиста была продолжительной схваткой, частью великого космического сражения добра со злой, правды против неправды.
Инициат был уверен, что победит в этой войне, так как у него была поддержка непобедимого бога, которого в персидском языке прославляли как nabarze, в греческом как aniketos, и в латинском invinctus и insuperabilis. Митра был несокрушимым союзником для смертных в их борьбе, покровителем святости, защитником истины, и бесстрашным противником всего злого. Само присутствие бога, который был так силен и вечно молод, заставляло поверить в успех. Как и на физическом уровне он даровал победу применительно к человеческому благоденствию, так и в сфере морали он даровал победу над порочными стремлениями, духом лжи и искушения плоти. Следовательно, настолько, насколько настоящем в этом были заинтересованы, жизнь в митраизме была такой жизнью, которая уверяла в победе в схватке со злой.
Если же говорить о будущем, инициат в митраизме был уверен в справедливом суде и счастливом бессмертии. Он был уверен в суде, так как Митра, страж правды, верховодил верховным судом, который и предопределял вечный удел. Согласно предположению императора Юлиана, Митра также был проводником, который сопровождал душу в странствиях на небесах, наконец, как праотец, приветствовал душу в небесной обители. Семь ступеней митраистской инициации имели непосредственное отношение к будущему уделу души; сами небеса были разделены на семь сфер, каждой из них управляла особая планета. Через эти сферы лежало путешествие души к небосводу неподвижных звезд. Согласно Цельсу в святилищах Митры они были представлены лестницей с семью вратами одни над другими, изготовленными из разных металлов. Из различных таинств митраизма инициат изучал надлежащие формулы, которые допускали его в различные сферы. Как душа переходила из одной сферы в другую, она оставляли различные земные грехи и желания как разные одежды и в конце, очистившись от всех пороков, входила в эмпирей, где наслаждалась вечным блаженством. В дополнение к общей надежде на бессмертие, некоторые митраистские круги в большей или меньшей степени взращивали живую эсхатологию, включающую возвращение Митры на землю, телесное воскрешение мертвых, уничтожение грешников, и обновление Вселенной. В какой бы особенной форме не выражалась надежда, инициат в митраизме ощущал несомненное заверение в будущем.
Изучение митраизма показало, что культ иранского бога предлагал своим почитателям надежду на блаженное бессмертие и уверенность в победе в борьбе за жизнь на основании некоторых ритуалов инициации, в которых можно узреть как отмечалось начало нового способа бытия. Предварительные испытания, имитация смерти, очищение посредством крещения, кормление инициата медом и участие в священном единении - все служило тому, чтобы подчеркнуть идею, что инициация есть возрождение к новой жизни. Митраистсткие таинства были как символами, так и действенными инструментами этого духовного возрождения.