Аннотация: Перевод главы "Социальное значение инициаций в мистерии" книги Гарольда Р. Виллоби/ Harold R. Willoughby "Языческое возрождение. Изучение инициаций в мистерии в греко-римском мире"
Оригинал:
http://www.sacred-texts.com/cla/pr/pr12.htm
Все религиозные системы должны быть оценены испытанием с точки зрения пользы на их роль в человеческом обществе. Степень, с которой они удовлетворяют актуальные потребности людей и их групп в данный период, и есть тот критерий, который должен быть использован при оценке их значимости. Современное изучение истории учит нас смотреть на религиозные явления в отношении к эволюции рода человеческого и связи со всеми религиозными системами без исключения на как социально обусловленные явления. Это применимо как к христианским, так и нехристианским системам, и к религиям достижения, и к религиям искупления, таким как мистерии. Каждый рассматриваемый культ в данном отношении развивает свои особенные черты в ответ на некие жизненно важные требования, которые к нему предъявляет общество, и эти требования в свою очередь есть более или менее отчетливое выражение неких основополагающих социальных потребностей, которые преобладают в этот конкретный период. Потому, чтобы понять эти потребности и желания, которые находят удовлетворения в инициациях в мистерии, необходимо сделать обзор общей социальной ситуации в греко-римском мире и определить, если это возможно, основные религиозные потребности жителей Средиземноморья в первом веке нашей эры.
I
Греко-римское общество со всей его сложностью было туго сплетенной социальной материей, унифицированной в больших и значительных вещах. Политически же Средиземноморье эпохи Августа в первые века истории было единым, спаянным вместе тремя веками военных завоеваний, предшествовавших нашей эре. Чтобы держать этот мир Средиземноморья в имперском единстве, Рим раскинул огромную сеть военных "магистралей", достигающих самых дальних провинций, а их центр находился в самом Риме. Для того чтобы объединить людей Средиземноморья, культурные и торговые процессы действовали даже более эффективно, чем военные завоевания и политическая организация. Общество в ранней империи продолжало быть в высшей степени эллинизированным, как это было и за три столетия до того. Греческий язык все еще существовал как язык культуры и торговли вместе с латинским как lingua Franca дипломатии. Море, очищенное от пиратов, было величайшим торговым путем для всего римского мира, а военные магистрали обеспечивали необходимые сухопутные пути. Из-за доступных путей сообщения, в центрах, где жило большое количество людей, свободно смешивались народности и сословия. В каждом важном средиземноморском городе можно было встретить как римских чиновников, так и местных рабочих, фригийских рабов и греческих учеников, сирийских купцов и египетских моряков, всех занятых одной борьбой за существование в пределах одной обширной империи.
Это свободное состязание в мировом масштабе давало личности определенные возможности. До дней Александра интересы личности были полностью принижены по сравнению с интересами народности или государства. В большей социальной группе заключалась вся цель существования, и ей были подчинены все частные интересы. В одном из городов-государств Греции для граждан петь в хоре во время публичного празднества или снарядить трирему для защиты государства было предметом гордости. Но в меняющихся условиях периода империи все было совершенно иным. Личные интересы вышли на первый план, а государственные отступили. Римская империя означала для гражданина меньше, чем некогда означал греческий полис. Она была слишком велика и слишком далека, чтобы зависеть от его поддержки или даровать ему процветание. В безжалостности завоеваний и напряженности состязаний местные обычаи игнорировались, традиции отметались прочь, и лишенная поддержки личность отбрасывалась к своим собственным ресурсам, но с миром открывающихся перед ней возможностей. Счастье и благополучие, если их и завоевывать полностью, должны быть завоеваны только лишь им и только лишь для себя одного. Это была эпоха крайнего индивидуализма.
Почти в каждой сфере жизни, измененный взгляд на жизнь ощущался и оставался в памяти. Искусство отличалось реалистической скульптурой и портретными бюстами. Латинская литература стала отличаться самосознанием и личным характером, политика в значительной степени пострадала от личностей, которые пытались использовать государство для достижения личных целей.
Религия, как и другие сферы греко-римской жизни ощутила последствия этих изменившихся социальных условий. Для огромного количества людей ранее существовавшие религиозные постановления и заверения больше не действовали. В старые времена, до империи, человек в достаточной мере удовлетворялся общими заверениями, что предлагались местными и националистическими религиями. Надо отметить, что его отношения с государственным божеством были опосредованными--через группу, к которой он принадлежал. Стоит сказать, что искомые блага были главным образом социальными, которые он разделял со своими согражданами. Но пока боги защищали государство, а государство защищало его, был он доволен. Однако последующие завоевания иностранных государств, грубо разрушили его спокойствие, победа македонских и римских армий уничтожили авторитет исключительно местных и национальных божеств. Были снесены национальные преграды, и человек почувствовал, что он обладает свободой путешествовать и торговать в огромном мире, ему стали ведомы потребности и желания, о которых он до того и не знал. С практической же стороны почитаемые долгими веками обычаи его отцов не могли соблюдаться в дальних странах. Требовались новые предписания и новые обещания, более личного характера. То, что находилось в одном ряду с новыми общественными движениями времени, произошло - полный распад традиционных религий, и национальные культы, популярные в эллинистический период, канули в Лету.
Но народ никоим образом не стал чужд религии. Напротив, он обратился к религии другого типа и искал разнообразные заверения. Люди более стремились не к богу, достаточно сильному, чтобы спасти государство, но все же скорее к тому, кто был достаточно благосклонен, чтобы спасти личность. Люди обращались к оракулам, однако часто не в интересах общественных, а скорее для руководства человеком в го личных делах. В большей степени, чем раньше дом стал храмом, и ежедневная жизнь семьи была наполнена атрибутами благочестия. Святилища богов-целителей были наводнены людьми, a маги, которые считались основными посредниками в общении с божественными силами, продолжали преуспевать.
Люди в особенности для удовлетворения личных желаний обращались к религиям мистерий, которые в действительности были очень древними культами, но до того времени были сравнительно малозначительны. Большая их часть пришла в греко-римский мир с Востока, с авторитетом почтенного прошлого, с ореолом глубокой тайны, и с обрядами, которые были в высшей степени впечатляющими. Но главной причиной их популярности в это время было то, что они полностью отвечали потребностям личности. Полностью денационализированные и свободные от этнических предрассудков, они в качестве своих членов тепло принимали представителей всех народов. Они были истинно демократическими братствами, в которых богач и бедняк, раб и хозяин, грек и варвар, были равны. Более того, они тесно и разнообразным образом были связаны с общей жизнью людей. Чтение указаний на эти на эти культы в светской литературе производит впечатление, видно, насколько была вера простого народа в богов мистерий была близка к совершенству и как он искали божественной помощи в том, что касалось здоровья, любви и ведения дел и прочих разнообразных сферах ежедневной жизни.
Главным из личных заверений, которые должны были предложить эти культы, был дар нового рождения для личности. Когда неофит был инициирован в культ, он становился новым человеком--так верили язычники. Ранее, когда в религии основной акцент делался на родовом или национальном, такое особенное преимущество отсутствовало. Тогда человек чувствовал уверенность в своем спасении в силу ого, что он принадлежал определенному роду или народности. Например, афинянин не сомневался, что богиня-дева Акрополя особенно покровительствует как ему, так и его родному городу. Иудей, даже во время продолжительной трагической и тщетной борьбы за национальное существование, продолжал с гордостью верить в предопределенность его рождения в этом народе. Но большинство людей римского мира более не надеялись на этнические связи или возможности самой человеческой природы. Для того спасения, которое желал язычник в первом веке--спасения, которое включало в себя как бессмертие души, так и благоденствие тела в настоящем--ощущалось необходимость существенного изменения, а это обещали религии мистерий посредством своих ритуалов инициации. Среди основных религиозных потребностей, которые удовлетворяла инициация в мистерии, следовательно, эту нужно упомянуть первой. Она отвечала текущим в требованиям в индивидуальном в противоположность этническим заверениям в религии.
II
Однако можно более подробно охарактеризовать тип индивидуальных религий, переживаниям которых благоприятствовали греко-восточные культы мистериального типа. Мистическое переживание были для них общим знаменателем, и оно выделялось как в одном культе, так и в другом. Этот факт не может не производить впечатления чего-то из ряда вон выходящего, так как мистицизм, в сущности, был чужд большинству людей римского мира. Конечно, разум иудея был недружелюбно настроен к этому весьма субъективному типу личного религиозного опыта. Со своим стойким монотеизмом иудей особенно подчеркивали индивидуальность, как человеческую, так и божественную. Более того, так как он размышлял о религии преимущественно в выражениях действия, его внимание было обращено к внешней стороне предписанных установлений. Латинская религия, кроме того, характеризовалась как легалистическая и объективная, как и иудейская, хотя ей не хватало детальной скрупулезности в описании практического применения. Для типичного римлянина религия была коммерческой сделкой между ним самим и его богами, и мистицизму оставалось мало места для вдохновения в подобном торговом предприятии. Для эллинистического ума, однако, мистицизм имел незначительную привлекательность из-за сбалансированной греческой оценки и ничтожности, и достоинства человека. Мыслители классической Греции полностью доверяли физическим способностям человека сражаться с окружающей средой и его умственным способностям раскрыть ее тайны.
Это все сделало короткую человеческую жизнь чем-то наполненным славой и энергией. Но даже при всем при этом судьба человека согласно мысли эпохи эллинизма отличалась от судьбы богов. В греческой трагедии повторялась следующая тема: Можешь ли ты обрести счастье? Затем напоминали о конечности существования, о необходимости умерить желания и стремления; иначе зависть богов навлечет несчастья из-за дерзкой гордости. "Познай себя"- таковы были слова учения Сократа, и это было в одно и то же время предупреждение с почтением относиться к ограничениям и обещание того, что в пределах ограничений человеческой природы человек может найти полный простор для развития своих сил. Со своей разумной умеренностью эллинизм отчетливо едва ли нуждался в мистицизме.
Несмотря на все эти исторические предубеждения, унаследованные от более раннего национального периода, ученый находит мистические явления повсюду в греко-римском мире. Имперский период был временем, когда религия обратилась к душе человека и стала более эмоциональной, в то время как философия, превратившись в религию, следовала тому же самому направлению. Здесь был воссозданный искусственно антагонизм духа и материи и сознательное желание оторваться от последнего посредством аскетических практик. Это был период усталости от мира и стремления к иным мирам. Существовала потребность в свежем эмоциональном переживании, и кульминационное усилие заключалось в попытке преодолеть путы природы и получить единение с божественном в таинственной области потустороннего. Таковые были некоторые течения, которые указывали на главное направление религиозной мысли и чувства в начале нашей эры.
Они находили культовое выражение главным образом в народных религиях искупления, в мистериях Элевсин, Аттиса, Исиды и прочих. Даже в аскетических братствах иудаизма эти элементы практически были продемонстрированы среди ессеев Палестины и "терапевтов" Египта--насколько дух того времени проник в суровую атмосферу самого иудаизма. Более значительным было философское выражение той же самой потребности. Это вышло на поверхность, например, в герметизме Египта и возрожденном пифагорействе Италии, последний же характеризовался любопытным математическим мистицизмом, которому сопутствовал физический и моральный аскетизм. Даже во времена Платона религиозно-философское движение, названное по имени Пифагора, продолжало свое тайное существование в связи с мистериями Диониса и Орфея. Оно почти разоблачило себя в 181 г до н.э. грубой подделкой " Книга Нумы". Но в следующем веке оно энергично проявилось перед общественностью в Александрии и в Риме с новой религиозной литературой и обрело искреннего римского сторонника в друге Цицерона, сенаторе Нигидиусе Фигулусе. Во времена начала христианства оно имело более широко известного представителя в странствующем повсюду Аполлонии Тианском. Более того, такие выдающиеся мыслители, как иудей Филон из Александрии, грек Плутарх из Херонеи, испанец Сенека из Рима, лично сами высоко оценивали этот типа религиозного переживания. Каждый из этих писателей, выказывая благосклонное отношение к религиозному мистицизму, не только раскрывал традиции своего народа, но и самым искренним образом пытался привести свои мистические устремления в соответствие со своим собственным религиозным и философским наследием.
Современные ученые должны признать наличие общего элемента, явственно мистического, прослеживающегося повсюду в трудах этих философов, и приписать этот элемент одной выдающейся личности, Посидонию из Апамеи, который родился в Оронте в Сирии около 135 года до н.э. Невозможно было бы найти одну личность, которая бы так совершенно воплощала интеллектуальные и религиозные стремления этой эпохи, чем Посидоний. Он знал римский мир как немногие, потому что он путешествовал даже за Геркулесовы столпы, и его любопытство простиралось даже туда, где он лично не был. В том мире он был влиятелен--учитель Цицерона, который послал его за счет своего консульства, и Помпея, который дважды оставлял свои восточные предприятия, чтобы навестить своего учителя на Родосе. В философии и религии Посидоний придерживался популярного эклектизма, находясь посередине между Западом и Востоком, между астрологией и стоицизмом. Более чем другой человек его эпохи, он собирал массы популярных верований и давал им удовлетворительно литературное выражение. Дитя своего времени в этом, как и во всем остальном, он ощущал потребности современности в большей полноте жизни и пытался умиротворить их мистицизмом, связанным со звездами. Так что он был главным образом понят как "созерцатель и толкователь небес", который находил в приводящем в восторг созвездии небосвода уверенность в существовании божественного. Подобно астроному Птолемею он мог сказать: "Смертен я, знаю, что рожден лишь на день, но я следую густой россыпи звезд на их круговых орбитах, мои стопы более не касаются земли; я восхожу к самому Зевсу на пир амброзии, пищи богов". В Посидонии можно увидеть высшую точку мистического вдохновения; но он был всего лишь одним выдающимся мистиком во множестве прочих, которого языческий мир знал во время, когда Римская республика распалась, чтобы быть воссозданной в Римскую империю.
Только трудно определить, почему постоянно возникающее стремление человека к более полной жизни выразилось в это время в вещах мистических. Однако имеется некие общие соображения, что в этом случае имеют особенный смысл. На первом месте стоит то, что образ мысли среднего человека быстро прогрессировал до пугающих размеров. Кругозор сирийского торговца во времена Нерона был намного обширнее, чем у македонского аристократа, который вместе с Филиппом начал завоевание Греции, и его кругозор включал намного большее количество фактов, которое нужно было классифицировать и учитывать, и постоянно увеличивалось число проблем и трудностей, с которыми необходимо было считаться. Этот расширяющийся охват мысли в середине первого века нашей веры был в хаотичном состоянии. Социальная структура более раннего времени была полностью разрушена. Как греческая демократия, так и восточный деспотизм были уничтожены имперской силой. Национальные и расовые различия, которые некогда считались очень важными, уже были забыты. Целые классы общества прекратили существовать. Все старое ушло и тем, что больше всего впечатляло обычного человека, был новый порядок вещей, установленный Римом, даже не своей упорядоченностью, сколько своей новизной. Действительно, трудно вообразить все смятение и всю растерянность, которая существовала в сознании народа, когда человек обнаруживал себя оторванным от всех своих старых связей, но еще не привыкшим к новому социальному окружению. Гражданин греческого полиса жил в дружелюбном городе, который был его собственным; но римский гражданин обнаруживал себя заблудившимся в наводненных толпами улицах странного города, что был миром обычного человека.
Во-вторых, житель ранней империи ощущал, что окончательный контроль над всей этой разрозненной Вселенной не находился полностью в его собственных руках, но оставались также сверхъестественные силы вовне. Хотя жители Римской империи были неплохо снабжены старыми и новыми социальными институтами для удовлетворения своих желаний, но особенно этим средствам они не доверяли. В конце концов, это были всего лишь человеческие инструменты, которые регулировали отношения человека с его земляками, в то время как согласно мировоззрению первого века самыми важными отношениями в жизни были те, что относились к контролю сил сферы сверхъестественного. Были ли эти силы дружелюбными или недружелюбными, или сразу и теми и другими, или их суть зависела от обстоятельств - по этому поводу существовало разнообразное множество мнений, но они сходились в одном - никто не сомневался в их могуществе. Эпикурейцы, несомненно, считали, что сверхъестественное затеняет радость жизни и вредно для общества. Но обычного человека применительно к этому не одолевал скептицизм. Он был слишком занят тем, чтобы установить прочные отношения с тайными силами, чтобы обсуждать социальную проблематику веры в сверхъестественное. Одним из путей, посредством которого он мог этого достигнуть, был путь мистицизма, когда он мог бы воплотить себя эмоционально в сфере сверхъестественного и так войти в контакт с божеством, или посредством магии и таинств привести бога в человеческую сферу и этим менее возвышенным способом достигнуть желаемого единения. Когда это unio mystica достигалось, множество людей чувствовали уверенность перед лицом трудностей жизни.
В таком ужасном мире как этот, полном благоговейного смирения перед сверхъестественными силами, мистериальные религии пришли с посланием спасения посредством единения с главным божеством культа. Поистине это была благая весть, поскольку такое единение лишало неизведанный духовный мир его ужасов и уверяло инициата в особенном преимуществе по отношению к могучим существам, что управляли судьбами людей. Практически же верховные божества мистерий были самыми могущественными духовными сущностями, которые были известны языческим проповедникам Греко-римского мира. На заднем фоне каждой из мистерий виднелся величественный облик самой высшей силы: анатолийской Magna Mater Deum или Ахура- Мазды персидской системы. Спереди, готовый к действию, находился посредник, который главным образом заставлял проявляться божественную силу в жизни и природе: юного Аттиса или непобедимого Митру. Боги мистерий были так же могущественны, как и божества преисподней. Персефона правила как царица мертвых, а Осирис руководил судом над душами усопших. Посредством инициации в их культы почитатель мог разделить со всеми чувствами переживания этих божеств и даже получить реалистичное единение с ними. Так, соединившись с самими богами, был в контакте с потоками сверхъестественных сил, которые не только действовали так, что преображали его сущность, но также делало его неуязвимым для зла, как в этой жизни, так и в следующей. Таким образом, религии мистерий, посредством инициации отвечали на второе важное требование эпохи - стремление к мистическому типу религиозного опыта.
III
Следует сразу же отметить, что мистицизм культов не был того интеллектуализированного типа, что можно обнаружить в трудах Плутарха или Сенеки, даже не того утонченного субъективного типа, что можно встретить в герметических писаниях и у Филона. Он был, скорее, более реалистичным, экстатическим и отличался большим разнообразием эмоций. Эмоциональный характер культового мистицизма не был никоим образом случаен, но прямо откликался на другую проницательно прочувственную социальную потребность эпохи. Первый век был временем, когда у большого количества людей была просто необыкновенная склонность к эмоциональной стимуляции. Можно понять это ненормальное желание, даже если признать его патологический характер. Прямо или опосредованно оно было обусловлено, более чем нечто иное, ужасным угнетающим переживаниям, через которых прошло общество во время войн, что наводнили столетия, прямо предшествующие нашей эре.
Четыреста лет войны не прекращались. Греция еще не завершила выдающиеся персидские войны, как начались бесславные междоусобные столкновения, что закончились сразу же всеобщим истощением и итоговым попранием греческой свободы Филиппом у Херонеи. За поразительным завоеванием мира Александром последовали незначительные конфликты диадохов и эпигонов, и из-за этого восточный мир наводнили междоусобицы, которые не прекратились до всемирных завоеваний Рима. Сами римляне постепенно распространили свое господство на Италию посредством процесса долгой борьбы. Они сделали Средиземноморье римским водоемом посредством завершения борьбы с Карфагеном, и в своих собственных гражданских войнах они затопили весь мир кровью. Прямо же эти военные действия принесли ужасные страдания всем сословиям. Помимо убийств или нанесения увечий сражающимся имели место также прискорбные последствия для тех, кто не участвовал в битвах. Кормильцы были призваны на службу. Посевы на обширных площадях были уничтожены. Покоренные земли увязли в долгах и разорились, в то время как тысячи мужчин, женщин и детей, ранее свободных, были проданы как рабы. Мир Средиземноморья узнал войну с ее худшей стороны, и эта долгая череда завоеваний, гражданских войн, изгнаний и восстаний произвела несказанное количество страданий.
Косвенные последствия этих военных действий были так же пагубны для благосостояния большого количества людей, как и непосредственные результаты. Одним из самых прискорбных итогов было фактическое уничтожение среднего класса, который представлял собой основу общества. Это создало негативное социальное расслоение между состоятельными и аристократическими классами с одной, стороны, и народом, включая рабов, с другой. Условия были таковы, что у одних сословий была возможность стать более богатыми и преуспевающими, в то время как рабочие сословия становились все более нуждающимися и обездоленными. Невероятное количество золота и серебра, все богатство Востока, вливалось в империю. Это создало потребность в роскоши, подняв жизненные стандарты, и увеличило страдания бедняков. Во время этого периода количество рабов постоянно возрастало. Снизились заработки толпы работников, стекающихся в праздные города, они постоянно стремились к тому, чтобы их включили в число тех, кого кормило государство.
С таким неравномерным распределением жизненных благ стало неизбежным, что оба крайних сословия римского общества ощутили необходимость в особенном эмоциональном подъеме и стимуляции. Аристократ чувствовал в этом необходимость, так как у него было слишком много удовольствий, а свободный бедняк - потому что у него их было слишком мало. В литературе того времени полностью отражены обе эти различные точки зрения. С одной стороны было отвращение к жизни, taedium vitae, разновидность потакания своим слабостям, что была рождена пресыщенностью. Это была та усталость, которая приходит, когда удовольствия уже чрезмерны, способы развлечения кажутся истощившимися. "Постоянно питать неблагодарную натуру ума .... хотя после всего мы никогда не удовлетворяемся жизненными наслаждениями .... это то же самое, что делают девушки, нося воду в решете",- говорил Лукреций, описывая настроение многих, кого он знал.
С другой стороны в ту эпоху была неподдельная чувствительность к страданиям, рожденная сочувственным пониманием боли и искренней попыткой даровать облегчение. Потребность в утешении во времена бедствий была так велика, что занятие утешителя стало практически профессией, и в конце республики можно было увидеть развитие любопытного литературного жанра, известного как литература утешения. Крантор, который породил эту литературу, написал книгу для лишенного ребенка родителя, которую Цицерон провозгласил "золотой книгой, которую нужно выучить наизусть", а последний при смерти дочери сам для себя составил утешения. Плутарх написал подобное утешение для своей жены, в то время как Сенека, глава утешителей, пошел еще дальше, сделав искусство наукой посредством психологического изучения отдельных случаев. Формулировки, выражающие соучастие, развивались для разнообразных бедствий: болезнь, старость, финансовые проблемы, конфискация имущества, ссылка и больше всего - по случаю самой смерти. Это был период, во время которого все сословия были чувствительны к эмоциональным потребностям, но главным образом это был бессловесный народ, который был самым несчастным и не знал, как выразить свое отчаяние.
И в этом заключалась возможность для религии. Некоторые культы стремились ее удовлетворить, в то время как другие - нет. Если говорить о служителях официальной религии, то они оставались безучастными, и у мраморных богов Греции Рима не находилось слов для страдающих людей. Иудаизм, который сам по себе прошел через долгое мученичество, страдания должны были научить управлять личными потребностями, но этого не произошло. Его надежда была национальной, но не личной.
Но религии искупления, что пришли с востока предоставили как раз то эмоциональное удовлетворение, которого требовала эпоха. Поэтому они и были популярны. Они говорили людям о богах-спасителях, которые были в высшей степени человечны, которые пришли на землю, тяжко трудились и страдали с людьми, испытывая усиленные страдания, которые унаследованы плотью. Этим богам спасителям были известны муки разлуки с возлюбленным, преследования, увечья, самой смерти. Таким тяжким путем они достигли спасения для своих почитателей и сейчас они были готовы помочь тем, кто в них нуждался. Ритуалы этих мистериальных религий были впечатляюще поставлены, чтобы изобразить страдания и триумф богов-спасителей. Так для инициата было возможно почувствовать то, что чувствовал его бог, и иногда более реалистично повторить переживания своего господина. Его инициация была временем величайшего возвышения, что поднимало его над обыденными невзгодами и даровало ему восторженное чувство уверенности. И впоследствии с ним оставалась память об этом великом событии, чтобы ободрять его среди трудностей его обычной участи, или в особые невзгоды, что могли к нему придти. Третья величайшая потребность современности, что удовлетворяла инициация, была эмоциональная стимуляция посредством мистического опыта контакта с сострадающим спасителем.
IV
Большинство языческих проповедников, однако, не удовлетворялись простым эмоциональным заверением в том, что мистическое единение имело место. Требовалось нечто более материальное и объективное в дополнение к свидетельству, предоставленному личным опытом. Это согласовалось с ясным реализмом современного мышления относительно божественных сущностей и духовных процессов. Греки и римляне представляли своих богов вполне определенным образом и весьма человечными. Они даровали им превосходное скульптурное выражение и пытались добиться их милости посредством обрядов, которые были соответствующим образом реалистичны. В начале периода империи, когда от жизненных невзгод человек сделался даже более зависимым, чем от сверхъестественного содействия, то, чем стремились уверить себя в достижении желаемой цели, стало еще более реалистичным, чем ранее.
Записи о пережитках эпохи Августа в религии иллюстрируют эту тенденцию сотнями различных способов. Мы читаем о статуях, чьи губы, руки и стопы были стерты до гладкости постоянными и почтительными касаниями верующих. Для наивной мысли необразованных людей эти статуи были ни чем иным, как божественными существами они их соответственно изображали и толковали. В таком реалистичном образе мышления и аристократы, и народ сходились. У императора Гальбы было ожерелье из жемчужин и драгоценных камней, предназначенное, чтобы украсить свою любимую богиню Фортуну в своем тускуланском имении. Когда неожиданно было решено вместо того отдать его Венере, Фортуна явилась ему во сне и напугала его тем, что лишит его своих милостей. В языческом ужасе Гальба ринулся в Тускул, чтобы умилостивить Фортуну чем-то взамен. Сенеку, который случайно посетил столицу, охватило негодование, когда он увидел, что к статуям трех главных римских божеств относились так, как будто они были людьми, и он обнаружил, что женщины ожидали, что Юпитер дарует им наслаждения, так как верили, что он их любит. Философы в целом были так же нетерпимы к этим практикам, как и Сенека; но был лишь Максим из Тира, который отличался толерантностью, говоря об этих бесхитростных выражениях религиозного чувства.
В такую эпоху и среди таких людей, которые размышляли так страстно, ритуалы религии, чтобы приносит удовлетворение, должны были быть столь же живописны. Они должны были дать реалистичное и драматическое изображение процессов, которые они были намерены олицетворять и вызывать. Это ритуалы мистериальных культов сделали, и это было иной причиной столь большой привлекательности культов. Большая часть их ритуалов произошла от традиционных форм незапамятной древности. Они изначально выполнялись среди первобытных людей, чтобы заверить их в том, что весной растительная жизнь оживет, в последние дни империи они действовали с высокой целью уверения в возрождении человеческого духа. И, по крайней мере, среди народа в действенности этих ритуалов не сомневались, как это было в их изначальном окружении.
В частности, ритуал крещения, посредством воды или крови, считался отмечающим ключевой момент в языческом процессе возрождения. Однажды возрожденные инициаты считались таковыми; праздновался их день рождения и их кормили той пищей, которая подобает новорожденным. Ритуалы казались детскими, но необразованных и простодушных людей первого века они пугали своим духовным значением. Подобие мистического бракосочетания, вкушение освященных яств были другими реалистическими таинствами, в которых индивид находил заверения в том, что он действительно и поистине соединен со своим господином и наделен божественным духом. Искреннее убеждение языческих инициатов, что их духовное возрождение не только лишь изображалось, но и поистине совершалось этими драматическими церемониями, останавливает современного ученого, когда он желает улыбнуться наивности этих обрядов. Посредством весьма впечатляющих ритуалов инициации культы мистерий были способны удовлетворить другое важное требование эпохи - желание реалистичных заверений в религии.
V
Личная трансформация, которая была основной чертой культового мистицизма имела как этическую, так и религиозную сторону, и, следовательно, отвечала на требования эпохи смешением этики и религии. Трудно определить этические цели языческих проповедников первого века, так как в период ранней империи в области морали царили беспорядок и сумятица, вместе с напряжением и волнениями в остальных сферах жизни. Эта моральная анархия понятна, так как она происходит из тех же самых социальных условий, что определяли религиозное развитие в этот период. В полисе в эпоху эллинизма политические, моральные и религиозные обязанности были все связаны, и гражданин находил удовлетворительные наставления для исполнения своих обязательств в социальных установлениях, обычаях, связанных с предками, и государственных законах. Для него это имело божественную санкцию, и в другом авторитете он не нуждался. С разрушением жизни в рамках сообществ мораль разошлась с политикой, и личность была покинута, оставшись без внешнего авторитета, который бы руководил ее поведением. Постоянные социальные бунты времен эллинизма и ранней республики, свободное смешение народа в ходе торговли и при завоеваниях, необычайное разрастание рабства способствовали тому, что тысячи человек лишились моральных ограничений. Неудивительно, что люди собирались вокруг новых норм, чтобы управлять своим поведением в это время!
Обычно считается, что обществу в середине первого века существенно недоставало этических целей, и оно опустилось до нижайшей точки моральной деградации. Этому впечатлению мы обязаны главным образом двум источникам , с одной стороны, иудейским и христианским писателям, с другой стороны, римским сатирикам. Однако очевидно, что первые были изначально предвзятыми свидетелями, а последние ограничивались односторонним взглядом только на одно сословие римского общества. Когда ученый отходит от таких необъективных и ограниченных взглядов, чтобы понять общую тенденцию в целом в обществе, он обнаруживает, что это был не только период моральной анархии, но и этического возрождения. В моральных вопросах имела место живая заинтересованность. Она переместилась из политики в этику. Философия вышла из своего теоретического сосуда, полного туманных рассуждений, и еще раз ступила на твердую почву. Она совершила для людей то, чего часто для них не делала религия: дала указания в проблемах поведения. Было множество моралистов, которые наказывали порок и предоставляли образцы добродетелей для подражания.
Почти каждый характерный порок римского общества встречал самые энергичные протесты, и иногда имели место активные меры исправления. Рабство было проклятием того общества, оно взращивало жестокий дух безразличия к человеческим страданиям. Но бесчеловечные хозяева были в меньшинстве, и у рабов было право приобрести себе свободу. Принятие законов гарантировало им защиту от жестокостей, и все в большей степени гуманное общественное мнение предотвращало особые злоупотребления. Действительно, римские развлечения были низменными. Театр был непристойным, а амфитеатр с его гладиаторскими играми был, по сути, зверством; но Цицерон свидетельствует, что многие считали амфитеатр жестоким и негуманным, в то время как Плутарх, Сенека и даже Петроний присоединялись к числу тех, кто лично осуждал гладиаторские бои. Действительно, в то время браки беспечно заключались и легко аннулировались, но литература и надписи свидетельствуют о том, что в то время браки по любви были так же распространены, как и браки по расчету - если рассматривать ласковые любовные письма Плиния его Кальпурнии и Laudatio Turiae, которые говорят о сорок одном годе счастливой семейной жизни. Более того, было впечатляющее и единодушное требование со стороны моралистов и философов, что от мужчины и женщины нужно требовать одинаковой добродетели. Правда то, что в римском обществе было множество случаев убийства детей. Детей оставляли, свободно практиковали аборты. Но Павел, юрист, считал все это убийством, "против голоса природы и голоса сознания". Более того, одним из основных вопросов у моралистов был вопрос, относящийся к образцовому воспитанию детей. Правда, что римляне знали невиданные грехи. Но философы, не колеблясь, выражали порицание тем, кто был вовлечен в них, и Дион Хризостом был первым, кто напал на проституцию как узаконенный порок. Следовательно, взвешенный взгляд на социальную ситуацию в целом показывает наличие высоких идеалов и исключительной заинтересованности в моральных проблемах.
В это время была потребность в максимальной определенности этического учения. Абстрактные наставления популярны не были, напротив, вместо этого желанными были конкретные формулировки правил поведения; поэтому учителя того времени изучали писания философов и моралистов, чтобы найти тексты и максимы для использования своих учеников. Некоторым же идеалы казались полезнее особых предписаний. Созданы были весьма тщательные классификации добродетелей и пороков, и первые были собраны в некие важнейшие качества, которые особенно были желаемы. Однако эти идеалы показали, что они весьма неуловимы, и потребовались живые примеры, на которые можно было сослаться, чтобы показать возможность практического использования идеалов. Так, одним из излюбленных способов обучения в эту эпоху стала демонстрация примеров. У каждой системы был свой особенный герой, Орфей или Пифагор; но по поводу Сократа, в большей степени, чем по поводу кого-либо еще, пришли к тому, чтобы считать его воплощением человечности. Сенека призывал своего друга Луцилия постоянно держать в уме образ некого возвышенного человека и всегда жить, будто бы в его присутствии. Практический римлянин считал это наилучшим методом образования, и его сыновья обучались посредством обращения к примерам прошлого. С этой назидательной целью писались и биографии. Примечателен был случай с Варроном и Плутархом, которые проводили параллели между греками и римлянами. Первый век нашей эры был эпохой поклонения героям, когда взывали к конкретным, живым примерам.
Стоицизм, основная философия империи, находился в стратегически важном положении, чтобы удовлетворять самые важные этические потребности времени. Сначала он развился в Греции после того, как ключевые места эллинистической морали погибли; в 320 г. до н.э. киник Зенон прибыл в Афины, где он окончил свои дни, читая лекции в Стоа Пойкиле. Он появился в Риме как полностью эллинизированная система, где он был распространен Паетием через круг Сципиона. Его семитская серьезность хорошо подходила к непреклонной суровости древнего римского характера. Сенека, главный посланник из Испании и Эпиктет, фригийский раб, были выдающимися фигурами, которые показывали, какое место занял стоицизм во всех сословиях римского общества в то время. Снабженный такой космополитичной основой, стоицизм был вполне хорошо вооружен, чтобы предложить римскому миру новые этические нормы, созвучные духу и потребностям эпохи.
Итак, это пытались сделать исключительно на природной основе, предоставленной самой природой человека. Согласно учению стоиков основной целью существования была добродетельная жизнь, которая далее определялась как жизнь согласно велениям разума. Это приводило все разумные существа к одному этическому стандарту, одновременно индивидуалистическому, и универсальному в целом. Это сделало всех людей гражданами одного мира. Так благо всякого создания становилось благом личности, и их страдание становилось его собственным. Призыв к ясным требованиям морального характера был встречен руководствами стоиков, которые считались самыми ценными. Идеал добродетели стоиков был проанализирован с точки зрения составных элементов, мудрости, справедливости, мужества и терпения, и они, в свою очередь, были разделены на множество иных элементов. Стоицизм не испытывал недостатка в идеалах. Его идеалом был мудрец, который действовал, не испытывая желаний, и не совершал ошибок; но Эпиктет и его современники постоянно скорее ссылались на пример Сократа--такими недвусмысленными были они в своих учениях.
Стоики, более чем кто-либо другой, были искренними в своем порицании социальных пороков. Их средством против рабства было освобождение посредством праведного мышления и полного безразличия к внешним обстоятельствам. Свободен лишь тот, кто добродетелен, а раб лишь тот, кто связан дурными привычками - таково было учение стоиков. Именно стоик Сенека ясно высказался, указывая на двойные моральные стандарты: "Вам известно, что несправедливо требовать верности от жены, когда ты сам соблазняешь жену другого человека", и другие высказывания стоиков, такие, как указанное выше, можно процитировать применительно к сражениям гладиаторов, проституции, педерастии и прочих порокам эпохи Нерона. Учителя-стоики, которые были наставниками в сфере морали богачей и миссионерами для народа, знали лучше, чем кто-либо иной, в те дни, как морально слабы были их соотечественники.
Того, кто имел силу воли, чтобы выносить эти суровые ограничения, идеал стоицизма удовлетворял. Но этот идеал требовал напряженных усилий, он был практически недостижим и нечеловечески возвышен. Истинный стоик должен был всегда следовать за истинным светом разума и быть ведомым долгом, но не желаниями. Страсти должны быть уничтожены, а эмоции искоренены как то, что рождает раздор, что может препятствовать достижению искомой цели. Чтобы достигнуть идеала, человек должен полагаться лишь на самого себя, так как стоик не знал никакой внешней силы, которая могла бы ему помочь. В борьбе за благосостояние он должен был быть своим собственным спасителем. Этика стоицизма была полностью рациональной и натуралистической. Ей не хватало авторитета откровения, и она не имела иной санкции кроме той, что предлагали человеческая природа и опыт. В грандиозной силе и скрывалась роковая слабость стоицизма; он не имел дела со сверхъестественным, а это был единственная идея, которая был повсеместно распространен в мире в первом веке.
Условия жизни в то время были таковы, что большинство людей не доверяли своей собственной способности без посторонней помощи выработать характер. Они ""потеряли самообладание", если перефразировать выражение Гилберта Мюррея, и они обратились к сфере сверхъестественного в поисках сил, что руководили бы человеческим поведением и самыми важными стремлениями человечества. Тем, чего желали люди первого века, были не столько сами идеалы, но сила достигнуть этих идеалов; не моральный кодекс, но сверхъестественное одобрение морали. Если рассмотреть последнее, именно божественная воля, а не человеческое благосостояние было повсеместно принятым критерием для оценки действенности этической системы. Соответственно этому, религия, которая могла бы предоставить сверхъестественные заверения вместе с этическими идеалами, была предпочтительна для веры первого века.
Суровая моральность иудаизма, как и стоическая, не была непривлекательной для многих язычников; но тем, что приводило их в восторг, не было исконно присущее превосходство иудейских правил поведения для живущих, им был тот факт, что они имели почтенные санкции, носящие отпечаток божественной власти. Законы иудеев цитировались как ipse dixit самого Яхве и писания отсылали к аутентичным документам, доказывающим оригинальный характер изображения. Такое подтверждение впечатляло людей, которые стремились к божественному авторитету, чтобы сделать соответствующее морали поведение обязательным. Религия египетского Гермеса была также одной из тех религий, что предоставляла сверхъестественную опору этических идеалов. В процессе герметического возрождения сила Бога изгоняла сонмы пороков и оставляла возрожденную личность наделенной божественными силами для праведной жизни. Это было также и сильной стороной митраизма, и большой популярностью он пользовался также некоторое время после начала нашей эры. Верили, что "заповеди" митраизма были предписаны божеством; разве не само божество открылось древним магам? Одной из основных причин, почему высокие идеалы чистоты, истины и праведности митраизма были по-настоящему привлекательны, заключалась в том, что сам Митра был непобедимыми военачальником этих идеалов, и он был готов помогать людям, которые желали присоединиться к нему в его вечной борьбе праведного с неправедным, добра со злом. Митраизм был замечательным примером религии мистерий, которая даровала сверхъестественное одобрение требованиям чистой морали.
Мистицизм мистерий практически начал действовать там, где к этике братства присоединилось реалистическое содержание и утверждение божеством. Идеал этой группы религий нашел персонификацию и воплощение в божественном господине или госпоже, которые были объектами культа. Осирис был образцом праведника, который в обожествленном состоянии исполнял роль судьи усопших. Поэтому инициала в мистерии Исиды, возрожденного как новый Осирис, самого считали представляющий тип праведности, как у Осириса. Так, аналогично в других мистериальных системах, инициал соединялся со своим господином и действительно преображался посредством благодетельной силы этого единения, и он в себе получал идеальное воплощение как часть божественной сущности. Таким образом, в итоге мистическое переживание становилось теоретической основой и практическим стимулом к хорошим поступкам. В тесном соединении мистицизма и морали культы сделались несоизмеримо важным и выдающимся вкладом в этическую жизнь эпохи.
Среди христианских писателей, как античности, так и современности было принято этическое значение мистериальных религий и подчеркивать их церемониализм и литургию, что было характерными чертами их культовых практик. Эта привычка изначально развилась из апологетической тенденции возвышать христианство посредством порицания его соперников настолько сильно, насколько возможно. При более честном взгляде на все это обнаруживается тот факт, что в первом веке высокоразвитые мистериальные религии, как и зарождающееся христианство, энергично реагировали на пробуждающееся сознание эпохи и соответственным образом истолковывали свои ритуалы. Омовениям и очистительным ритуалам приписывалась цель как морального, так и духовного очищения, и как этическое, так и сущностное возрождение было целью купели тавроболия. Согласно Цельсу - и у Оригена не нашлось слов возразить ему--элевсинский вестник требовал от кандидатов для инициации не только лишь чистые руки понятную речь, но также и чистоту сознания, и добродетельную жизнь. Это красноречивая современная награда за моральное влияние мистерий. Но это только лишь один из примеров, которые можно привести.
Когда мистериальные религии рассматриваются в современных им соотношениях, возможно в каждом случае выделить вклад отдельной религии в моральное развитие жителей Средиземноморья. Орфизм, как религиозное движение, верный своей сущности, связанной с инициацией, морализовал процесс метемпсихоза и сильнее всего возвысил идею вознаграждения в будущем. У митраизма, со своим идеалом агрессивной, воинствующей добродетели, был мощный призыв к людям практического склада ума в римском мире. Братства Исиды, со своим строгим аскетизмом, оставили заметный протест против аморальных обычаев того периода. Каждый культ по-своему даровал одобрение древней религиозной системы требованиям современной морали и, делая это, согласовывался с этическими требованиями эпохи.
VI
Последний дар, переданный религиями мистерий языческим проповедникам, относился не только к настоящему, но и к будущему. Это было заверение в счастливом бессмертии. Это было как раз то, в чем весь мир первого века был искренне заинтересован. Какого бы мнения не придерживался человек по поводу посмертного существования, он не мог уклониться от этого вопроса. Неизбежный факт смерти вместе с осязаемыми несправедливостями первого века вынуждал его обратить на это внимание. Одним из показателей широко распространяющейся заинтересованности в решении таких вопросов великое разнообразие мнений, существовавших в образованных кругах, которые могут быть процитированы. Некоторые из них были теми, кто постоянно упорно абсолютно отрицательно отвечали на вопрос. Другие ответы были положительными, утверждая бессмертие. Оставшиеся располагались между этими двумя.
Были философские секты, которые окончательно и определенно отвергали будущую надежду. Перипатетики, верные скептическому духу своего основателя, отказывались рассуждать о существовании души, что разум их не был способен понять или определить. Скептики, верные своему названию, и члены Академии, в то время обратившись к скептицизму, либо в целом сомневались в возможности будущей жизни, либо уклонялись от высказывания мнения по этому вопросу. Но эти школы в ранней империи большого значения не имели. Однако эпикурейская философия была более влиятельна, и ее приверженцы были искренними и бескомпромиссными противниками всякой веры в бессмертие. Постоянно придерживаясь материалистического атомизма Демокрита и Эпикура, они настаивали на том, что душа начинает существовать с момента зачатия, что она растет вместе с телом, со смертью тела она переходит в небытие, распадаясь, как и другие элементы, составляющие тело. Этого распада эпикурейцы не боялись, так как смерть также уничтожала всякую способность чувствовать. Напротив, они тепло приветствовали своего учителя за избавление от страха перед будущим наказанием и учение о том, что смерть есть не нечто ужасное, но благословенное. Лукреций в исключительно эпикурейском настроении, восторгался тем, что от сердец людей возможно отвратить "страх Ахерона, что потрясает человеческую жизнь до самых глубин, распространяет повсюду тьму смерти, и не дает ни одному удовольствию быть чистым и ничем не омраченным".
Было немало людей среди знати и простого народа, которых привлекал именно этот постулат эпикурейской веры, и она стала их собственной. Согласно Саллюстию не менее возвышенная личность, чем сам Юлий Цезарь, понтифик римской религии, возражал против смертной казни для заговорщиков во главе с Катилиной, сказав: "Со смертью прекращаются все человеческие недуги, и за могилой нет возможности не тосковать, не радоваться". Плиний Старший, самый полезный и трудолюбивый гражданин, у которого судьба сложилась весьма удачно, энергично отвергал идею будущей жизни. Для него это было выдумкой человеческого тщеславия, которая лишала смерть ее ценности и умножала боль умирания. Латинские поэты предоставили привлекательное и запоминающееся выражение подобных взглядов. Carpe diem было девизом, которого советовал придерживаться Гораций. Катулл на могиле своего брата навечно попрощался с ним, и он предчувствовал, что ночь приблизится также к его любви с Лесбией: "Солнце восходит и садится снова, но мы, когда наш недолгий свет погаснет, должны будем упокоиться для вечной ночи".
Идеи эпикурейцев распространились среди низших слоев общества, что показывают грубые и простые надписи на могилах, многие из которых отражают отсутствие веры в будущее существование. "Мы смертны, мы не бессмертны",- таково было немногословное признание на одной. Эта идея повторялась в развернутой форме, подчеркивая ту мысль, что человек возвращается в ту же разновидность небытия, откуда он пришел: "Некогда не существовал я, и теперь не существую я. Мне то неведомо, меня оно не беспокоит". "Мы есть, и мы были ничем. Узри, читающий, как быстро переходим мы от небытия к небытию". В некоторых примерах состояние небытия противопоставлялось условиям земной жизни не в пользу последних. Вот шутливый пример: "То, что осталось от человека, мои кости, сладко покоится здесь. Я больше не боюсь внезапного голода, я освободился от приступов подагры; мое тело больше не сдано в найм; я наслаждаюсь вечным и бесплатным гостеприимством". В других, примерах, однако, сравнение было в пользу сей жизни; например, совет: "Давай ешь, пей, веселись!" повторяется множество раз среди надгробных надписей. Такие эпиграфы свидетельствовали о деградации эпикурейства в этот период до вульгарного и чувственного. Но самой патетической максимой из них была та, что так часто повторялось, что иногда ее изображали только начальными буквами: "Меня не было я был; я не беспокоюсь". (прим.пер.- Non fui, fui, non sum, non curo). Это была эпиграфическая формулировка, которая часто использовалась для рабов и гладиаторов, к которым смерть должна была приходить как благословенное избавление. Надписи в столь общем виде указывали на принятие такого эпикурейского решения немалым количеством простого народа. Конечно, количество таких надписей было невелико по сравнению с количеством тех, которые выражали надежду на будущее.Но среди людей образованных и среди простого народа было много тех, кого отрицательный ответ эпикурейства не удовлетворял. Те, кто был настроен философски, обратился к прошлому для утверждения своей веры, к доводам "божественного Платона", того, кто совершил первую великую попытку рационализировать веру в бессмертие. Катон Утический, который в силу своей смерти стал идеальным представителем позднего стоицизма, провел ночь перед самоубийством в чтении "Федона" Платона. Та же самая книга стала последним утешением многих тех, кто пал жертвой проскрипций имперской тирании. Цицерон свидетельствовал о том, что в его дни Платон продолжал сохранять влияние. Было много таких людей, кто, подобно Цицерону, предпочитал вместе с греческим идеалистом заблуждаться в вопросе бессмертия, чем оставаться правым с теми, кто его критиковал.
В особенности одна секта, неопифагорейцы, с величайшим почтением относилась к Платону, и у них он занимал место, близкое к тому, что занимал основатель их общества. Эти странные сектанты приводили доводы в пользу веры в бессмертие посредством откровения в определенной письменной форме, чьими авторами были Пифагор и Платон. Подробности их верований и практик были подобны тем, которые были у их предшественников, пифагорейцев Южной Италии и орфиков Греции. Они верили, что душа божественна и потому бессмертна. Посредством рождения душа заключается в тело, и сколько она остается там, существует опасность развращения и последовательно новых сроков пребывания в мире зла. Всей целью их обрядов было обеспечение освобождения души от тела и от цикла физических перерождений. Они верили, что могут достигнуть этого ритуальными очищениями, моральной дисциплиной и набожной жизнью; так что, когда в момент смерти душа освобождалась, она могла вознестись через небесные сферы к обители блаженных богов. Для неопифагорейцев сама смерть была духовным возрождением к бессмертию. В одном из самых известных документальных памятников религии Августа, шестой книги Энеиды, придворный поэт Римской империи приводит подробное литературное выражение ожившей пифагорейской надежды. Это языческое откровение было интересной смесью орфических и пифагорейских верований с добавлением платонических и стоических идей и разнообразных иных элементов, более примитивных; но оно дает живое и полное красок представление о надеждах и убеждениях, которых придерживались в большей или меньшей степени современники Вергилия.
Однако большое количество мыслителей первого века не удовлетворялось ни фантастическими верованиями неопифагорейской секты, ни нигилизмом эпикурейства. Многие из самых серьезных личностей того времени, колебались, испытывая сомнения, склоняясь к вере и находя в разных неопределенных утверждения стоицизма тихую гавань. В одном вопросе стоики соглашались с эпикурейцами. Они не боялись ада. "Нет ни темницы, ни огненного озера, ни реки забвения, ни судилища, ни возобновления правления тиранов". С другой стороны, в целом, они были согласны друг с другом, что конечная участь души после смерти заключалась в растворении в первоначальной божественной субстанции, откуда она пришла. В памятной фразе Эпиктета душа была названа "частицей бога". Она была "огненным духом" (pneuma puroses), и в силу самого своего происхождения и строения у нее не могло быть иного конца, кроме как вернуться к божественному источнику. Можно процитировать стоическую надгробную надпись: "Святой дух, в котором ты был рожден, вышел из твоего тела. Тело остается здесь, оно подобно земле. Дух же есть не что иное, как бог". Большинство же стоиков придерживались того мнения, что когда-нибудь вся Вселенная, сгорев в величественном пламени, вернется к изначальному огненному состоянию, и начнется новый цикл существования. Вопрос заключался в том, каковы были удел и состояние душ между ними? Здесь большинство их учителей во мнениях расходились. Старые стоики практически ничего не могли сказать по этому поводу. Под влиянием пифагорейства и мистицизма, связанного со звездами, однако, поздние стоики высказывались более определенно. Посидоний, например, был уверен, что они (прим. пер.- т.е. души) проходят через очищение и восходят к небесной выси, наслаждаются созерцанием звезд, двигаясь по кругу. В целом же стоики допускали ограниченное существование в будущем, перед тем как душа растворится в Боге.
Среди образованных людей первого века, следовательно, можно было обнаружить все оттенки веры и неверия, но почти всех занимал вопрос будущего. Было много тех, кто, как Цицерон или Сенека включали в свой собственный опыт постоянно меняющиеся верования. В те дни, когда они были счастливы, никто из этих философов не размышлял об этом. Но по мере того, как года приносили им обширные контакты и то одни, то другие невзгоды, они оба выработали более позитивное отношение. В 45 г. до н.э., когда Цицерон испытывал трудности в общественных делах, он пережил жестокое потрясение, потеряв свою единственную дочь Туллию. Горечь этого личного переживания убедила его в том, что дочь его живет среди богов, и он решил воздвигнуть в честь ее не гробницу, но святилище. Когда он писал своему другу из мрачной Астурии на берегах Помптинских болот, он признавал это предназначение наполовину апологетически: "Я желаю построить святилище, и это желание нельзя вывести из моего сердца. Я стремлюсь избежать любого подобия гробницы .... чтобы, насколько возможно, достигнуть обожествления. Это я могу сделать, если ее построю на вилле, но я боюсь смены владельцев. Где бы на берегу я бы ни построил ее, я мог бы быть уверен, что будущее поколение будет чтить ее святость".
В Consolatio, обращенном к самому себе приблизительно в это же время он остановился на божественной и вечной природе души в выражениях, предполагающих пифагорейские наклонности. Таким образом, Цицерон был типом образованного человека, который не стыдился находиться в числе тех, кто "протягивал руки в желании достигнуть родного берега".
Если у образованных людей и были сомнения относительно будущей жизни, простой народ не сомневался в этом. Насколько мы можем понять, у него было куда больше веры в бессмертие, чем были склонны иметь те, кто им управлял. Плутарх много раз высказывался о том, что эпикурейское отрицание (прим. пер.- бессмертия) было невыносимым для большинства. Контрастируя со скептическими и материалистическими эпитафиями, уже процитированными, было множество надписей, выражающих уверенность в бессмертии и единении. Одна из них на могиле женатой пары изображала, как жена говорит: "Я жду своего мужа". Говоря в общем, более традиционные греческие и римские идеи, казалось, продолжали существовать среди простых людей. Можно в качестве примера взять простое выражение популярной веры, Харона, "мрачного перевозчика через мутные воды", которому каждый должен был платить обол в качестве платы за перевозку. Лукиан писал об этой вере так: "Народ так волновала эта идея, что когда человек умирал, его родственники торопились положить обол ему в рот, чтобы заплатить перевозчику через Стикс за переправу, даже не разобравшись сначала, какие деньги в ходу в мире мертвых". Совершались дальнейшие приготовления для будущего счастья усопшего посредством того, что им давались вещи, которые были нужны больше всего им в жизни или которые больше всего их радовали. Поэтому имущество мертвых часто хоронили или кремировали вместе с ними , и иногда в первом веке в завещаниях по поводу этого делались особые указания. С принятием идеи, что душа продолжает существовать после смерти тела, человек жаждал уверенности, что его будущее существование будет счастливым, а не несчастным.
Какие религии в первом веке давали людям уверенность относительно будущего личности? Не культ императора, конечно; он касался спасения в настоящее время в рамках империи. Не иудаизм, так как иудеи стойко придерживались своего этнического самосознания, и их будущая надежда была преимущественно национальной и мессианской.
Одной из групп религий первого века, которая особенно была связана с заверениями в будущем существовании, были религии мистерий из Греции и Востока. Изначально они были направлены на то, чтобы обеспечить чудо возрождения растительной жизни весной, но затем они полностью использовались, чтобы заверить в чуде бессмертия духа после смерти. Были культы, которые в форме дионисийских и орфических братств сначала принесли обещание будущей счастливой жизни в Грецию в религиозном возрождении шестого века до н.э. Но греки в то время были удовлетворены жизнью со спасением в текущий момент, чтобы еще задумываться о будущем. Орфические учения о бессмертия, однако, были восприняты пифагорейцами, морализованы Пиндаром рационализованы Платоном. Во времена эллинизма греческие культы смешивались с подобными религиями, которые давали равнозначные обещания, ив этой синтезированной форме они пришли к власти. В период ранней империи они были даже еще популярнее, чем когда-либо еще, так как они давали утвердительный и определенный ответ на вопрос простого человека о будущем. Их ответ имел авторитет откровения и включал в себя заверения в божественной помощи в достижении посмертной блаженной жизни, которую они живо изображали своим почитателям. Все мистерии необычайным образом обладали всем тем, чтобы удовлетворить современные потребности в уверениях относительно будущего.
Ели сделать общий вывод об интересах, представленных религиями мистерий, можно полностью понять причину их популярности в греко-римском мире. В эпоху индивидуализма, когда люди более не желали от религий обеспечения этнического или национального порядка, культы мистерий предложили дар личной трансформации посредством участия в ритуалах инициации. В то время, когда люди искали лучшей жизни посредством контакта со сверхъестественными силами, мистерии гарантировали абсолютное единение с божественными сущностями, которые правили вселенной. В эпоху, когда люди жаждали эмоционального подъема, инициации в мистерии давали им такое вдохновение, которое они едва ли могли найти где-либо еще. В тот период, когда реализм был характерной чертой мышления во всех сферах жизни, религии искупления даровали людям реалистичные ритуалы, чтобы обеспечить действительность духовных процессов. Когда стремились к одобрению сверхъестественным, чтобы обосновать этические идеи, культы мистерий предоставляли уникальное соединение мистицизма и морали, которое было практически действенным. Когда, как никогда до того, люди вопрошали об участи души каждого, мистерии посредством инициации, даровали заверения в счастливом бессмертии. В каждой из этих позиций языческие религии искупления практически полностью удовлетворяли потребности людей в греко-римском обществе.