Смеркалось. Багряный закат наползал на город - для кого-то романтично, для другого - зловеще, а для третьего и вообще - довольно прозаично. Тут уж все зависит от восприятия. Дело в том, что в закате не было той фатальной уверенности, той неумолимой судьбоносной дрожи, которая бы сделала его явлением с большой буквы. Да, в чем-то красиво. Да, отчасти зловеще. Но, впрочем, уже не ново, отнюдь не ново. Такой закат бывал сотни раз, я уверен. Да и будет, поверьте. Наши колумбарии давно сравняют с землей бульдозеры, на их месте выстроят элитный жилищный комплекс - либо просто организуют вселенскую свалку - а закат все также будет повторяться и повторяться. Возможно, его дополнят кружащие над свалкой чайки с их дьявольскими перекликами, уродливые птицы с черными мордами, задыхающимися в миазмах вселенского разложения. А какой-нибудь потомок, проходя нечаянно мимо (заблудившись в наркотическом сне, или же сокрыв под грудами мусора жертву своих беспокойных инстинктов), вдруг остановится в восхищении, душа его оживет на мгновение, а из замыленного глаза, подернутого бельмом порока, вдруг вытечет слезинка. Слезинка упадет на мусорную землю, и совершенно метафизическим образом смешается с прахом сожженных людей. Прах мертвеца, мусор живущего отродья и слеза преступника. Совершится алхимическое превращение, не иначе.
Все-таки куда лучше смотреть на повседневные явления - то есть явления повторяющиеся, допускающие многозначность трактовки и восприятия - смотреть на них с различных сторон одновременно. Возвышаться над чувствами с известной долей снисходительности. Можно вогнать себя в дрожь, одновременно сгибаясь пополам от смеха. Главное - оставаться притом искренним.
Вообще, странное дело - искренность. Мне кажется, что она каким-то неуловимым образом сплетена со стыдливостью. Связана стыдливостью по рукам и ногам, если выразиться точнее. Стыдливость в данном симбиозе - сторона сугубо внешняя. Наедине с собой она неуловимым образом испаряется, раскрепощая личность. Тут, впрочем, две стороны. Современное общество все менее стыдливо - таким образом, отдельные, интимные стороны личности, обобществляясь и встраиваясь в публичность нормы, теряют индивидуальность и искренность. Обесцениваются. Усредняются. Заманчивая и запретная девиация становится потрепанным клише. А с другой стороны, остается то, что не выставишь на общественный показ. Что никогда не станет нормой, потому что не имеет образца и середины. Пожалуй, это и есть индивидуальность. Ее содержание. И это содержание еще более прячется, маскируется, замалчивается, забывается, в конце концов.
Мне в данном случае проще, чем вам. Я могу быть одновременно и публичным, и искренним. Совершив небольшой подлог, разумеется. Я веду рассказ от лица персонажа вымышленного, стоящего на каком-нибудь гипотетическом крылечке и глядящего на стремительно блекнущий закат, нарисованный моим усталым воображением. Однако раз история и ее герой заведомо иллюзорны (по крайней мере, исходя из формы повествования), я могу более ничего не опасаться, отбросить стыдливость и говорить совершенно искренне. Может быть, привнесенная искренность составит основу его так называемой легитимности в этом мире?
Мне, впрочем, плевать. Я всего лишь пытаюсь вспомнить свое содержание, то ли где-то растраченное, то ли кем-то утраченное. Зачем мне это? Я вижу таковую потребность. А еще я хочу увидеть свое лицо. Нет, почему, я вижу его каждодневно в зеркале, но стоит отойти от отражающей поверхности - и все забывается. А может, содержание тут вообще ни при чем? Признаться, у меня всегда была дурная память на лица.
А еще у меня всегда было скудное воображение. Многие со мной не согласятся, но увы, это действительно так. Я и сам порой считал по-другому, однако все мои фантазии если и не были похожи одна на другую, то, по крайней мере, заимствовали все производные из реальности. Я забывал, что события происходили, но сами события не забывал, а потом использовал их в своих построениях. Хотя... может, это у всех людей так?
Таким образом то, о чем пойдет речь ниже - скорее всего действительно происходило. Не со мной, так с кем-то другим. Да, может быть, последовательность событий нарушена. Ну, собственно, и что с того?
Итак, смеркалось. Багряный закат наползал на город в неторопливом преддверии стремительности. Я стоял на крылечке и курил, обозревая опустевшие окрестности. Мощеная улица предо мною поросла мхом и зеленой травой; соседняя линия осыпающихся зданий эпохи позднего классицизма отличалась от трущоб лишь отсутствием пустых глазниц.
Ночка предстояла длинная.
Я работал в административном здании. Ну, пускай страховым агентом. На ночь оставалось кой-какая бумажная работа, плюс надо было сидеть на телефоне. Личного контакта не предполагалось. Иными словами, ночь предстояла расхолаживающая и разлагающая. Я докурил, запер дверь и протопал в кабинет.
Едва я дошел до дверей кабинета, снаружи кто-то постучал. Я остановился, прислушиваясь. Опять стучат, настойчиво так, но ненавязчиво. Как бы извиняясь. Мол, вы уж извините, но придется нам открыть. Не хотелось бы вас отрывать, но дверь извольте отворить. Что-то... нехорошее почудилось мне в этом... даже не стуке, а постукивании. Вдобавок я же сам только что вернулся с улицы - и готов поклясться, что она была пуста! Сколько прошло времени, секунд десять? Если только посетитель не наблюдал за мной откуда-то из тьмы.
Перед дверью я замер и перевел дух. Сердце отчего-то сильно стучало, и странное волнение разлилось по жилам. Опять таинственный стук. Удивительно, я, казалось бы, приблизился к его источнику, но он не зазвучал громче. Все те же приглушенные постукивания. Возможно, все дело в тяжелой дубовой двери? Я не выдержал и открыл.
На пороге стоял худощавый человек приметно высокого роста. На нем было легкое пальто неопределенно бежевого оттенка - легкое, но все равно не по погоде. Любой здоровый человек в таком бы спарился. Однако его изможденное лицо не выглядело влажным или вспотевшим; нижняя челюсть с заостренным и гладко выбритым подбородком немного подрагивала. Я не успел рассмотреть черты ночного посетителя, мне в память успели только врезаться глаза, глубокие и мрачные, цвета печальной черноты (они могли быть и зелеными, и даже голубыми, но были преисполнены именно цвета печальной черноты), а потом... а потом он протянул мне руку для приветствия, которую я не задумываясь пожал, и рукопожатие его было ледяным, словно на улице стояла не прохлада летнего вечера, а самая что ни на есть январская стужа. Я невольно отстранился, подернув зашедшимися в судороге плечами; дальнейшее произошло в одно мгновение - незнакомец шагнул внутрь, повернув за собой ключ длинными и посиневшими пальцами.
Спрашивать, чем я могу быть полезен, в таких обстоятельствах было излишним и нелепым, но я спросил. Он вновь воззрился в мою сторону, с какой-то пытливой пристальностью, и вот тут я разглядел как следует его черные, смолистые волосы с пробором на правую сторону, придававшим его лицу какую-то иностранную утонченность. Черты его были изящны и суровы, а из-под пальто виднелся - черт возьми, оттуда проглядывал натуральный костюм! Сначала я решил, что облику моего гостя не хватает только шляпы, но он тут же развеял мои подозрения, открыв обозрению данный предмет гардероба зажатым в своей второй руке.
Я повторил свой нелепый вопрос, приобретший, надо признать, легкий флер смысла в условиях воцарившегося молчания (хотя звучит, соглашусь, довольно жутковато - будто человеческая речь имеет своей целью только нарушение тишины! Какая нелепость, право). Когда остатки порожденных мною звуков дозвенели в тиши (я раньше и не подозревал, что у меня такой звонкий голос!), нарушитель спокойствия обратился в мою сторону извиняющимся, вежливым, но таким охрипшим и ледяным тоном, что душа моя как-то подспудно улетучилась, оставив собеседнику лишь средоточие инстинктов, нервов и жизненных привычек, отнюдь не безупречных, попрошу заметить. Хотя позвольте, разве не это самое называл душою Аристотель? Что же тогда улетучилось? Безмятежность вечернего уединения? Быть может, гораздо хуже: негодяй (при всей его элегантности) разбил в дребезги мое крепкое намерение остаться наедине с самим собой? Но почему я тогда вообще отворил дверь? Я умозаключил, исходя из стука, что посетитель просто так не оставит меня в покое? Что за бред, это хуже спиритуализма. Но бред оставался фактом. Я сам лишил себя уединения, этой живительной влаги для издыхающего от изнурительной жажды современного горожанина. Я лишил себя тишины и покоя. Воистину, человек - сам причина своих бед.
Осознав, что внутренний голос на сей раз заглушил проявления внешнего мира, и что незнакомец опять молчит, вопросительно уставившись в мою сторону (почему-то я не был уверен, что он смотрит сугубо на меня; возможно, он как-то странно косил одним глазом, или же избегал смотреть собеседнику в глаза, но непривычность ощущения, его взвинчивающая привычный ход вещей ненормальность меня не покидала). Я извинился - как мог обаятельно - ссылаясь на вечернюю усталость (сослаться на ушные пробки и уж тем более на внутренние голоса было бы верхом бестактности), и попросил его повториться. Очевидно, повторяться ночной посетитель не любил, но довольно очаровательно улыбнулся (хотя эта улыбка столь сильно диссонировала с окружением и обстоятельствами, ее породившими, что у меня мороз по коже пробежал; вдобавок мне на миг привиделось, будто из приоткрытого рта человека напротив вырвался клубок пара - но окружавший полумрак позволил мне не домысливать возможно обманчивое наблюдение органов чувств); так вот, он улыбнулся и указал рукой в сторону моего кабинета. Во все прежнем молчании, раскланиваясь и улыбаясь, мы наконец прошли вовнутрь.
Незнакомец скинул пальто, водрузив его на стоячую вешалку в углу, а на самый верхний ее пик насадил шляпу. Он был столь уверен и незамедлителен в своих действиях, что мне даже не пришлось подсказывать ему расположение вешалки (а оно было отнюдь не столь очевидно в мерцании единственной настольной лампы; не иначе, передо мною был либо провидец, либо постоянный завсегдатай этого кабинета; учитывая, что постоянным завсегдатаем кабинета мог быть только я, а о провидцах мне доводилось только читать, в лучшем случае слышать, но никак не лицезреть их воочию, я заподозрил что-то нескладное и донельзя банальное о повреждении рассудка, подверженного однообразным и рутинным нагрузкам, и нездоровых плодах его мозаичного воображения; готов поклясться, именно в этот миг незнакомец как-то странно и хмуро вдруг взглянул на меня, и под сердцем моим заскребли здоровые черные кошки). Я предложил включить еще света, он отказался, качнув головой. Я отодвинул второй, гостевой стул за моим рабочим столом (надо признаться, попроще хозяйского), но посетитель невозмутимо проследовал прямиком за мое место, хотя и помедлив садиться без приглашения. Смесь этикета и бесцеремонности - вот что представлялось его визитной карточкой, которую он мог бы с насмешливой учтивостью водрузить вам за шиворот. Это ли не олицетворение и смысл вежливости?
Он достал из кармана пиджака (пиджака отличного, но какой-то старой кройки, о четырех пуговицах и чуть ли не сюртука) изумительной красоты расческу (по виду - слоновой кости), и немножко расчесал растрепанные уличным ветром волосы. Потом он начал расспрашивать меня о разных подробностях, касающихся очень специфических деталей работы страхового агента; было видно, что передо мною если не мой сослуживец, то человек, несомненно, из сопредельных областей. Притом лицо его ничего не выражало, глаза будто потухли, он словно воспроизводил что-то или нечто, написанное... ну хоть бы на листе бумаги у меня на столе, притом воспроизводил без всякого артистизма, подобно осведомленному, но отвратительному в планах, отличных от эрудиции, лектору. Я отвечал, спрашивал что-то в ответ, тогда и он отвечал. Но больше спрашивал, конечно, он. Лишенный всякого интереса, а вместе с ним - и чувства долга, он все копался в проклятых нюансах, в которых сам черт ногу сломит, а я сидел, растерянный, и пытался сообразить - а не внезапная ли проверка предо мною? Однако мысль не прибавляла мне энтузиазма, и почему-то никуда не девались проклятые кошки из подреберной области, хотя в своей сфере я разбирался пусть и не безупречно, но довольно недурно, особенно относительно общей массы своих прочих коллег. Терзаемое дьявольскими когтями сердце подсказывало: незнакомец явился к тебе с иной, совсем иной целью, а расспрашивает о деталях твоей работы исключительно из вежливости. Ему на эти нюансы, разумеется, плевать, но он не может (или не должен) нарушать протокол встречи, хотя и не считает нужным скрывать определенной безучастности, могущей показаться оскорбительной иному... трудоголику.
Наговорившись о делах служебных, мы выпили по стакану воды; я обнаружил, что глаза мои начинают легонько смыкаться, и предложил моему гостю (раз уж убираться прочь тот не собирался) чашку кофе. При слове "кофе" незнакомец будто оживился (если слово "оживиться" вообще было к нему применимо), и будто бы согласился. Радуясь некоторой передышке, я заспешил на второй этаж здания, стараясь не свернуть себе шею в обволакивающей все темноте, и добрел постепенно до столовой. Сварив бодрящий напиток, я хотел было возвращаться вниз, как вдруг услыхал идущие оттуда странные звуки - словно ухал филин, протяжно и дико, на фоне скрипящих половиц и непонятного бормотания. Я пытался вслушаться в слова, но ни одно из них не было мне понятным, хотя многие и звучали знакомо; я заметил лишь, что многие слова повторялись, речь была как будто "сдвоенной".
Незнакомец сидел по-прежнему, все в той же позе, только глаза его зловеще поблескивали в окружающем полумраке; или то были отблески настольной лампы? Способен ли он был рождать свет - или только впитывать? Мне показалось, что глаза его красны, левый так полностью заплыл кровью, словно он много ночей не спал.
Кофе мы пили в тревожном молчании и звенящей тишине. Звуки все испарились - и филин, и скрип половиц, только временами мне казалось, что я слышу все то же сдвоенное бормотание, какое-то внутренне, утробное, и слышу теперь значительно ближе, но это, очевидно, я просто засыпал. Опорожнив чашки, я сходил их вымыть, а вернувшись, обнаружил, что с момента визита прошло не более часа. Как медленно тянется время, черт возьми!
Наша беседа перешла на новый виток. Теперь незнакомец расспрашивал меня о себе, притом и в этом вопросе проявлял осведомленность куда большую, чем можно было от него ожидать, и там, где я что-то забывал или намеренно недоговаривал, он с большим знанием дела меня поправлял.
- Что вы полагаете о ходе современной жизни?
Я был огорошен, но нашел в себе силы ответствовать ему в том же бестактном тоне:
- Я полагаю, что сам ход повседневности, бытовая составляющая бытия подталкивают к принятию гностического подхода к жизни. Зацикленность на мировоззренческом материализме и жертвование львиной долей своих жизненных и творческих сил на вопросы второстепенные и пошлые при всей их дьявольской каждодневности приводят к презрению и чуть ли не отрицанию материального, а также осознанию того, что это материальное беспощадным демиургом узурпирует истинное и сокровенное предназначение.
- Вы считаете, что у каждого человека есть истинное и сокровенное предназначение?
- Сложно сказать, я, признаться, об этом не задумывался.
- Не задумывались, как так?
- Видите ли, моя рефлексия всегда исходила из собственных сил и возможностей, а в первую очередь - проблем. Я задумывался в первую очередь о себе, а об остальных людях - лишь постольку, поскольку и сам принадлежу к их роду.
- Иными словами, вы не задумывались от объективности.
- Почему же? Какой смысл вообще задумываться, если изначально отрицаешь всякую возможность приплыть к общему знаменателю?
- А если рефлексия - это не благородный акт духа, а сущностная потребность человеческой расы?
- Потребность, отличающая его как вид?
- Именно.
- Я об этом не задумывался.
Незнакомец извлекает из кармана своего старомодного пиджака потрепанный блокнот в твердом переплете, водружает на орлиный нос округлые очки и совершает какие-то пометки и подсчеты, хмуря мертвенный лоб. Мы сидим в тишине, лишь стук настенный часов отсчитывает отпущенное нам время; я сижу, вдобавок, приниженный и пристыженный, будто на каком-то сатанинском собеседовании.
- Вы говорили, кажется, о гностическом подходе к жизни.
Черт! Подлец все помнит.
- Будьте любезны, расшифруйте роль гнозиса в современном мире.
- Скажите честно, вы традиционалист?
Он молчит, вперив в мою сторону тяжелый, неподвижный взгляд, чудовищно гипертрофированный стеклами очков.
- Происходит... как бы это выразить... Вульгаризация гнозиса...
Он поднимает брови. Удивление или разочарование? Но на фоне прежнего, усталого, какого-то бездушного равнодушия.
- Его профанация и низведение до социальных рамок. Низведение до рамок современного человека, утратившего способность к подлинно абстрактному, независимому мышлению, свободному от материального и животного.
Он щурит на меня свои окуляры, будто я - подопытный кролик, распотрошенный под оком неустанного исследователя.
- Вы веруете в абсолютную истину?
- А обязательно верить?
- У вас что, аллергия на слово "верить"?
- А разве я покраснел? Я верю в возможность постижения абсолютной истины.
- Кем же? Человеком?
Мой собеседник вновь улыбается, второй раз за ночь; на сей раз его улыбка его горька и лишена всякого очарования. Он протяжно, со свистом вздыхает (словно легкое его имеет сквозные отверстия, сквозь которые с отвратительным присвистом проходит воздух), и проговаривает хрипловатым, жутким шепотом:
- Возможно, постижение абсолютной истины происходит лишь в вакууме.
Потом усмехается злобно и сильно:
- Ну а как иначе можно подняться до абсолютной безотносительности?
И добавляет, тихо и страшно:
- И какой еще ценой...
При последних словах меня обдает миазмами смерти и гнили. Аромат разложения щекочет и раздувает ноздри, любые слова застывают в моей глотке.
Он снова лезет в свой блокнот, что-то чертит и пишет; высохшие, отдающие синевой губы беззвучно шевелятся. Наконец снимает и убирает очки, поднимает свой невыносимый взгляд (взгляд пустых глазниц, как я вижу теперь!) на меня. Речь его пространна и обращена скорее в мою сторону, нежели ко мне:
- Форма и содержание разошлись в треклятом мире, и бог знает, сойдутся ли еще. Черт знает что происходит. Военный носит форму, может носить даже оружие - но возмущается, если его посылают умирать. Воспитанные и образованные люди скучны и однообразны, будто их сделали в одном и том же цеху. Никогда не знаешь, чего ожидать от жизни. Ты вваливаешься в грязный, вонючий и тифозный барак - и его обитатели оказываются удивительными, неповторимыми, цветущими жизнью созданиями. Ты, робея, входишь в блестящий особнячок в стиле барокко - и встречаешь целую роту отвратительных трупов в отутюженных рубашках, посвятивших себя служению абсолютной пустоте. Ты думаешь, почему небеса выворачивает слякотью, будто в лихорадке, посреди лета? Почему в реках плавает мертвая рыба, которую потом продают на лотках городов? Экосистема вселенной нарушена. Закат, ты понимаешь! На град земной стремительно наползает багряный закат...
При последних словах я вздрагиваю, покрываясь холодным потом. Я сижу, весь во власти трупных испарений, пропитывающих мою одежду, мою плоть, мою кровь, которая становится ржавой и вязкой.
Молчание подобно грому. Я осмеливаюсь нарушить тишину, и голос мой скрипуч и сдавлен, он утратил былую звонкость:
- А что со мной?
- С тобой?
Провидец будто вспоминает про меня, медленно пожирая взглядом пустых глазниц с кровавым подбоем.
- А ты что... Ты ответил на мои вопросы. Ты можешь жить. Пока.
В то время как я гадаю, было ли последнее слово словом прощания или же временным отрезком, указывающим мне на мою бренность, он стремительно встает и исчезает за моей продрогшей спиной. Я слышу затихающие шаги.
Опомнившись, я бросаюсь вслед за ним. Входная дверь, дубовая и неприступная, закрыта на ключ. За ней - пустая улица. Кровавое и хмурое, занимается утро. Накрапывает дождик. О бессонной ночи не напоминает ничто, кроме жара в пустой голове, и ощущения какой-то внутренней... вязкости.
Ах да, мой гость забыл свою шляпу. Больше всего в жизни я боюсь, что он за ней вернется.