Аннотация: Продолжение романа Мастера "Понтий Пилат"
И. Бездомный
Звезда Иуды
- Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово своё сдержу, стишков больше писать не буду. Меня теперь другое интересует, - Иванушка улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, - я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.
Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:
- А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!
(М.А.Булгаков, Мастер и Маргарита)
* * *
"...Хорошо знавший город гость легко разыскал ту улицу, которая ему была нужна. Она носила название Греческой, так как на ней помещалось несколько греческих лавок, в том числе одна, в которой торговали коврами. Именно у этой лавки гость остановил своего мула, слез и привязал его к кольцу у ворот. Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку, находившуюся рядом со входом в лавку, и попал в квадратный небольшой дворик, покоем обставленный сараями. Повернув во дворе за угол, гость оказался у каменной террасы жилого дома, увитой плющом, и осмотрелся. И в домике и в сараях было темно, еще не зажигали огня. Гость негромко позвал:
- Низа!
На зов этот заскрипела дверь, и в вечернем полумраке на терраске появилась молодая женщина без покрывала. Она склонилась над перилами терраски, тревожно всматриваясь, желая узнать, кто пришел. Узнав пришельца, она приветливо заулыбалась ему, закивала головой, махнула рукой.
- Ты одна? - негромко по-гречески спросил Афраний.
- Одна, - шепнула женщина на террасе. - Муж утром уехал в Кесарию, - тут женщина оглянулась на дверь и шепотом добавила: - Но служанка дома. - Тут она сделала жест, означающий - "входите". Афраний оглянулся и вступил на каменные ступени. После этого женщина и он скрылись внутри домика.
У этой женщины Афраний пробыл совсем уже недолго - никак не более минут пяти. После этого он покинул дом и террасу, пониже опустил капюшон на глаза и вышел на улицу. В домах в это время уже зажигали светильники, предпраздничная толчея была ещё очень велика, и Афраний на своем муле потерялся в потоке прохожих и всадников. Дальнейший путь его никому не известен.
Женщина же, которую Афраний называл Низа, оставшись одна, начала переодеваться, причем очень спешила. Но как ни трудно было ей разыскать нужные ей вещи в темной комнате, светильника она не зажгла и служанку не вызвала. Лишь после того, как она была готова и на голове у нее уже было темное покрывало, в домике послышался ее голос.
- Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте.
Послышалось ворчание старой служанки в темноте:
- К Энанте? Ох уж эта Энанта! Ведь запретил же муж ходить к ней! Сводница она, твоя Энанта! Вот скажу мужу...
- Ну, ну, ну, замолчи, - отозвалась Низа и, как тень, выскользнула из домика. Сандалии Низы простучали по каменным плитам дворика. Служанка с ворчанием закрыла дверь на террасу. Низа покинула свой дом..."
1.
Страшным и беспощадным выдался год от сотворения мира 3792. Высоко стоял в небе над Иудеей мерцающий краснолицый Марс, хмурилась и закрывалась пеленой во время мицхи Луна. Пустыня дышала сухими и злыми ветрами, занося песком кресты с распятыми вдоль дорог, молчали древние слепые скалы, щедро окропленные кровавой росой. Замерла, затихла Иудея; так замирает и затихает до времени вулкан, выдохшись, но кипя внутри, в глубине, тяжко вздыхая и накапливая мощь для нового сокрушительного извержения. Восьмой год от правления римского наместника Пилата принес новую смуту и новые беды для богоизбранного народа.
Ранним утром девятнадцатого элула, за десять дней до праздника Рош-а-Шана, на Иерихонской дороге показалась и стала втягиваться в Иершалаим, взбивая уличную пыль тяжкой поступью сотен кованых сандалий длинная железная змея римского манипула. Солдаты вспомогательной Себастийской когорты, несшие службу у Долинных ворот, вытянулись и замерли, вскинув правые руки в приветственном жесте, провожая глазами знамена с изображением императора. Блестя и играя в невысоком еще солнце орлами на значках и жалами копий, змея вползла в тело города, оттеснив толпу стремящихся к центру Ершалаима богомольцев. Достигнув храмовых ворот, не останавливаясь, перекрыв растревоженный гул базара лающими командами центурионов, колонна распалась на несколько ручейков, которые тут же вонзились и потекли сквозь людское скопище, охватывая центр привратной площади. Там, окруженный тройным кольцом караула, безразлично взирая на беснующихся фанатиков, уже третий день стоял на постаменте сработанный греческим мастером мраморный Тиверий, установленный по приказу прокуратора. И легко было представить, что эта статуя со слепыми каменными глазами, выставленная в центре Иершалаима, подобна колу, нарочно вбитому в осиное гнездо.
Среди гудящей, плачущей и завывающей толпы, собравшейся у оскорбительного для иудейского Б-га изображения, приглядевшись, можно заметить человека, одетого в серый поношенный плащ с капюшоном. Неторопливо и буднично он пересекал площадь верхом на осле, как будто прогуливаясь или совершая поездку по своим делам, а на самом деле внимательно присматриваясь и прислушиваясь к стенающим и вздымающим руки к небу богомольцам. Едва ли удалось бы сейчас разглядеть его черты: несмотря на жару, человек не снял капюшон, оставляя свое лицо в тени; только цепкий и прилипчивый взгляд из-под накидки буравил и перебирал фигуры на площади.
Достигнув цепи римских солдат, не слезая со своего мула, обладатель серого плаща вызвал центуриона и о чем-то коротко перекинулся с ним несколькими словами по-латыни. Удивительно, насколько почтительно обращался с серым всадником горделивый военачальник. Выслушав собеседника, центурион склонил голову и приложил руку к груди, выражая согласие и готовность выполнить поручение.
Еще раз оглянувшись на площадь, где к этому времени человеческое движение набирало новой силы, вскипало и закручивалось водоворотами, всадник направил мула к тихой тенистой улочке между лавками на краю базара и там остановился, продолжая разглядывать происходящее перед храмом. Вскоре возле него нарисовался другой человек, пеший, похожий на беднейшего иудея, в рваной и грязной тунике и шапочке. В отличие от неторопливого и уверенного в себе серого наездника, этот другой показался быстрым и скользким. Сразу угадывалось, что встретились господин и его слуга. Скользкий, как и его господин, оглядывался на толпу, недобро щуря при этом глаза. Он пригибался, сутулил плечи и старался расположиться так, чтобы его не могли заметить с площади. На живом, и, на первый взгляд, простецком лице слуги сейчас мелькала озабоченность и угодливая деловитость.
- Господин, они собираются идти в Кесарию, к наместнику. Хотели разбить императора силой - вы, господин, знаете, - скользкий говорил по-арамейски, тихо, но старательно выговаривая слова. - Значит так: присоединились из Гошиц, Бенцлиты.... - иудей стал загибать пальцы, - говорили: забросаем камнями. Но ничего не получилось, они, как всегда, побоялись.
Говоривший оглянулся на площадь, пододвинулся еще ближе к всаднику, чуть ли не доставая до его уха губами, и перешел на шепот:
- Ночью приходили от Каифы. Было сказано, под страхом вечного изгнания: на солдат не нападать.
Над Ершалаимом росло и входило в силу солнце, укорачивая тень, превращая воздух в тягучее расплавленное золото. Мул под всадником переступал копытами, пытаясь наступить на ускользающую тень от стены. Дослушав рассказ похожего на иудея, человек в плаще в который раз внимательно и оценивающе прошелся глазами по толпе, и по железной змее, свернувшей свое кольцо вокруг центра.
- Ты знаешь, что делать. Кто-то из них должен бросить камнем. Кричите, кричите громче. - Всадник так же говорил тихо, вполголоса, но его слова выходили твердыми и вескими, как обточенные ядра из катапульты. - Если сегодня до полудня не выйдет, пусть бросит кто-то из твоих. Пусть поведет Яков.
- Все понял, господин, - поклонился скользкий, брызнул в сторону и исчез, ловко ввинтившись в толпу.
- Вей-ааа!.. - ревела тысячами глоток площадь. Почтенные бородатые иудеи, женщины в покрывалах, верблюды и мулы, пестрые накидки кочевников на лошадях, чумазые дети, площадные воры и фокусники, палатки и лотки торговцев, разносчики воды и финикийские гадатели... И поверх этого всего маревом висел в воздухе Храм, опираясь слоновьими подпорками на поблекшие пальмы и фиговые деревца, не дающие тени, перечеркивая небо разлапистыми пятисвечиями. В этой, казалось, несопоставимой пестроте, то и дело мелькали сосредоточенные и серьезные лица, скрывающие под маской религиозного экстаза или возмущения, или даже разухабистой веселости какой-то неизгладимый отпечаток принадлежности к государственному делу, к касте, отличительным признаком которой является знание, что именно сейчас нужно делать. Казалось, что в толпу запущены две руки, враждебные одна другой; пальцы этих рук, шевелясь и выполняя свою роль, продолжали между собой жестокую и беспощадную войну. На слепой Ершалаимской площади играли сейчас две силы: иудейская мудрость первосвященника, президента синедриона Каифы, и римский опыт управления колониальными провинциями, олицетворенный в том самом неприметном человеке в сером плаще... Причем рука серого человека всегда нападала и шла вперед: это ее мускулы свернулись железным кольцом вокруг центра; это ее пальцы смотрели жесткими и пустыми глазами шпионов и наемных убийц, расставленных на площади.
Да, много собралось в этот день на храмовой ладони отчаянных богомольцев и римских соглядатаев. Но среди толпы на Ершалаимском базаре сейчас можно встретить и вот такое лицо, относящееся к особой категории обличий, о которых с изрядной долей уверенности дозволено решить: этот - просто любопытный, статист, совершенно ничего не знающий и не значащий в подковерных играх шпионских кланов и так же мало имеющий отношение к имперской политике. Вот этот человек подошел к лавке с фруктами и взял в руки яблоко, с удовольствием слушая сладкомедовые призывы торговца, но ничего не купил. Бросил долгий любопытно-удивленный взгляд на финикийца, ловко достающего голубя из пустого колпака, тут же переключив внимание на одну из женских фигур в толпе, случайно обнаружившую линию бедра под тканью темного балахона. С сожалением оторвав взгляд от пропавшей в толчее иудейки, отойдя от фокусника, он обратил свое любопытство на происходящее в центре площади. Вытянув шею и даже привстав на цыпочки, праздный наблюдатель принялся жадно рассматривать поверх голов шеренги римских щитов вокруг памятника...
Молодого человека звали Иуда, и с виду ему показывалось лет двадцать пять. Он красив той особенной мужской красотой, которая бывает от смешения эллинской расы и азиата: цвета воронова крыла вьющиеся крупными кольцами волосы под шапочкой и широкие черные брови, сросшиеся на переносице над выступающим вперед горбатым носом гармонируют с белой кожей и светлыми серо-голубыми глазами в обрамлении женственных темных ресниц. Еще больше подчеркивает белизну кожи на лице молодая, еще не густая поросль черных волос на скулах и подбородке, образующая небольшую бородку. Одет горбоносый красавец богато, и со вкусом. На нем нарядный серый хитон, расшитый лидийским орнаментом, накинутый поверх белой туники из тонкого полотна. На ногах обуты сандалии из крепкой и мягкой кожи, украшенные бронзовыми бляшками.
Во всем облике, и в походке, и в удивленно-восторженном выражении на лице этого человека чувствовалось, что все происходящее для него интересно и ново, и что он совсем не знает города, и что этот любопытный юноша, скорей всего, недавно и впервые попал в Ершалаим.
Толпа вокруг чернобородого красавца продолжала шуметь и тревожно шевелиться. Подобно морским волнам то там, то здесь возникали и стремились к центру площади порывы к уничтожению рукотворного идола.
- Что? Что ты себе думаешь? - визгливо кричал пожилой иудей, отчаянно жестикулируя и размахивая руками. - И что это будет? Ты пойдешь, и они тебе сделают дырку вместо головы! - Пожилой от возмущения даже ударил себя несколько раз по лицу и вырвал пук волос из шевелюры. - Вот, смотри! Смотрите все! - Иудей зачем-то потряс зажатыми в кулаке вырванными волосами. - Они хотят подвести народ под римские мечи! Завтра здесь будет целый легион, нет, два легиона! А может и три!
- Пилат! Капрея! - орали другие и для чего-то сыпали площадную грязь себе на голову. В воздухе, пронзенном и выжженном равнодушным и злым солнцем, мелькали черные руки и растекались облачка пыли.
- И сказал Господь: да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли, - бубнил маленький и сухонький старичок в кипе и пейсах, раскачиваясь и закрыв глаза. - Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хоребе из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину; изображение какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы, которая летает под небесами, изображения какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли...
Римские солдаты, держащие оцепление, приученные всегда и беспрекословно быть частью железной змеи, молча и неподвижно наблюдали за бушующим вокруг них человеческим морем. Казалось, что у мраморного императора за спинами легионеров и у его защитников совершенно одинаковые каменные и застывшие лица. Солнце уже поднялось высоко и нещадно палило головы и спины; но солдатам не разрешали выходить из строя или снять что-то из полного боевого облачения. Только иногда проходила по рукам воинов фляга с водой, и солдаты пили, не сдвигая щитов, и не отрывая ненавидящих глаз от враждебной толпы.
На площади вдруг произошло особенно сильное движение. Кто-то высокий, худой и оборванный, с налитыми кровью глазами и всклокоченной бородой пошел впереди, и за ним устремилась плотная орава.
- Гааааааа!! - взревела толпа.
Неизвестно откуда в руках у бородатого оказался булыжник. Он размахнулся для броска, и не успел, потому что первый камень уже вылетел откуда-то со стороны. Бородатый все-таки бросил, и вместе с ним бросили еще... Дернулась голова в шлеме у одного из легионеров, но тут же дружно поднялись широкие червленые щиты и закрыли солдат, и приняли на себя остальную часть каменного града.
По рядам римлян прошло совсем незначительное, почти незаметное движение. Это руки чуть плотнее перехватили рамена щитов, легонько пошевелились мышцы под железом, чувствуя скорое освобождение от долгой неподвижности. Казалось, что змея облегченно и даже радостно вздохнула, и этот вздох не обещал для осмелившихся напасть ничего хорошего.
Где-то там, за железным кольцом, пропел боевой горн, вдруг потянуло и полыхнуло протяжным лаем.
- Копьяяяя.... товь! - разнеслось за шеренгами. И, даже спетая по-латински, эта команда понялась и услышалась многими на площади. Замедлились и замешкались передние ряды иудеев, только что полные решимости растоптать ненавистную змею и каменного владыку, прячущегося за ней; многие из вырвавшихся вперед побледнели, умолкли и подались обратно. Стало тише. Но толпа напирала, и несла, и остановить мгновенно движение никак не получалось.
Между тем в шеренгах велитов взлетели из ременных петель, блеснув на солнце, жала метательных копий, сразу легшие древками в руки, отведенные назад для размаха.
- Бросай!! - рявкнул центурион, и сотня тяжелых узкожалых дротиков, рассчитанных на пробивание кольчуг, с сухим шорохом взвилась в воздух...
В этот момент над площадью на миг совершенно установилась тишина. Небесная синева молча приняла в себя смертоносный груз. И через мгновение из солнечного колеса вдруг выскользнули, посыпались и ударили в тела тяжелые спицы...
Иуда совсем недалеко находился в это время от центра площади. Нарядно одетого молодого человека понесло и накрыло людской волной. Толпа сначала подалась к центру; но передовые, встретив римские копья, отпрянули и кинулись назад, врассыпную. Прямо перед собой любопытный красавец увидел, как вдруг выгнулся, затрепетав, закатив глаза и запрокинув подбородок к небу один из толпы, тут же рухнув под ноги бегущим. Краем глаза Иуда заметил, что из спины упавшего торчит древко дротика, и на одежде в месте удара поплыло алое пятно...
Возникла жуткая давка. Обезумевшая масса, закрутившись водоворотом, мгновение еще потоптавшись и похрустев костями задавленных, хлынула обратно, прочь от смертельных зубов железной змеи, сметая на своем пути прилавки и палатки, давя рассыпавшиеся фрукты и ломая повозки.
- Иийя- ггау!! - всплеснулся над площадью истошный вопль.
Убегая вместе со всеми, ежеминутно толкаемый и сдавленный горячими телами, стараясь только не упасть и не быть затоптанным, видя одно, как поверх голов приближается и наплывает стена и часть крыши какой-то лавки, Иуда вдруг почувствовал, что сделать следующий шаг и переставить ногу невозможно. Вытянув руки вперед, судорожно цепляясь за бегущего впереди, черноволосый упал...
Он очнулся от полыхающей боли во всем теле. На площадь, и на храм уже ложился вечер, солнце склонилось и коснулось краем Храмовой горы. С трудом приподняв тело в сидячее положение, Иуда обхватил голову руками и стал потихоньку раскачиваться, пытаясь таким образом унять тошноту. Больно, больно... Его едва не затоптали насмерть. Болело в груди, и в боку... Во рту накопился сгусток крови из рассеченной губы и выбитого зуба; выплюнуть его никак не получалось, сгусток прочно держался на кровавой нитке, застревая в бороде.
На разгромленной площади кое-где бродили люди, что-то собирая. В некоторых местах слышался плач и стенания: родственники выносили погибших. Строй римлян в центре площади сжался и поредел. Часть солдат, пройдя напоследок по месту побоища, рачительно собрав из тел убитых или раненных все выпущенные дротики, ушла на отдых.
- Вот он. Сюда, он здесь, - раздался недалеко приглушенный голос. Над одним из тел, лежащих в площадной пыли, склонились три темных силуэта. Тот, кто внимательно наблюдал сегодня утром за появившимся на площади серым всадником, наверняка узнал бы в одной из этих фигур того самого скользкого, шептавшегося со всадником на тихой улочке.
- Еще дышит. Берем? - вопросительно зашептал по-арамейски один из спутников скользкого, переворачивая раненного.
- Нет, Яков уже не жилец, - приглядевшись в свою очередь к лежащему, проговорил вожак.
- Копье прошло вскользь, над ребром, и кровь остановилась, - не унимался его спутник.
Иуда намерился подать голос и позвать на помощь. Но то, что произошло дальше, задавило выкрик в горле и заставило онеметь.
- Ничего, - выдохнул скользкий, бросив какой-то странный мимолетный взгляд на своего товарища. Иуда даже заметил в наступающих сумерках, как пробежала по лицу говорившего хищная тень. У скользкого в руке блеснуло, и он на секунду склонился над раненным, нанося удар.
- Он был не жилец, - выдохнул убийца, воровато оглядываясь вокруг. - Все, уходим.
- Что... Что там...- послышался рядом стон, и поднялась черная всклокоченная голова одного из тех, кто лежал неподалеку. - Зачем...
Трое переглянулись, и, не сговариваясь, шагнули к неожиданному свидетелю. Опять блеснули ножи...
Иуда совсем передумал выдавать криком свое присутствие. Он почувствовал, как внутри взметнулась холодная и косматая волна страха, заслоняя даже боль. Потихоньку, потихоньку он опустился опять на землю, лег, притворившись, что не дышит...
Они прошли близко, даже переступив через ноги окровавленного Иуды, подозрительно глянув на него, как на еще одного возможного свидетеля. Но не остановились, посчитав это тело мертвым.
Спустя время, дождавшись, пока их шаги затихнут, Иуда открыл глаза. Попытался подняться на ноги, но тут же сел опять, чувствуя, как выстрелило жгучей болью из правой ноги. Посидев еще, он на четвереньках переполз до ближней разгромленной палатки, нащупал какую-то сломанную палку с торчащими крюками, служившую ранее, по-видимому, для подвешивания товара, встал, опираясь на нее, и побрел к ближайшему жилому кварталу. Там, дойдя до запертых дверей лавок, и до калиток во дворы, он принялся стучать во все подряд, пока над одной из калиток не выглянула пожилая женщина.
То ли под слоем грязи и кровавой коркой добрая женщина разглядела молодое, красивое и породистое лицо и нарядную одежду, то ли просто сжалилась над просителем, но калитка распахнулась, и раненого впустили во двор.
* * *
Правое крыло дворца Ирода сейчас осветилось и оживилось. Пылали факелы и костры; во дворе стояли палатки легионеров из прибывшего сегодня утром манипула четвертого Молниеносного легиона, кашевары центурий помешивали варево в походных котлах, пахло дымом и солдатской похлебкой. Но Афраний, приблизившись к воротам дворца, не стал въезжать с главного входа. Он проследовал на своем муле мимо ворот, завернул за угол и оказавшись на глухой улочке, у потайной калитки в стене, окружающей дворец с тыла, со стороны Храмовой горы. Спешившись, серый всадник своим ключом открыл калитку, вошел сам и ввел с собой мула. Калитку охраняли: Афрания встретили два молчаливых раба-нубийца, вооруженных кривыми мечами. Мула принял другой раб, поспешно выбежавший навстречу.
Войдя в полутемные коридоры дворца, Афраний, наконец, сбросил свой капюшон и плащ, явив тяжелое сильное тело, длиннорукое, жилистое, увенчанное большой лысоватой головой с перерезанным глубокими складками высоким лбом. Устало проведя ладонью по глазам, начальник тайной стражи вошел в свою резиденцию, расположенную покоем во дворце, где его уже ожидали несколько посетителей.
Выслушав доклады о событиях этого дня, раздав распоряжения и указания, Афраний остался наедине с особым человеком, чье лицо показывалось обезображенным страшным косым шрамом от виска до носа. Оттого, что кожу на его лице стягивал шрам, казалось, что он все время усмехается одной стороной лица.
- Они стояли, как стадо овец перед грозой, сбились в кучу и только блеяли, - рассказывал человек со шрамом, шевеля изуродованной кожей на виске. - Пришлось погонять их палками. Янкель, бедняга, старался вовсю.
Афраний молча и неподвижно уставился на своего гостя, по привычке спрятав лицо в тени. Горели факелы, отражаясь яркой искрой в волчьем глазу меченого. Второй глаз посетителя оставался пустым и неподвижным.
- Погиб Яков. Отравился славой, - сообщил похожий на волка.
Афраний выстрелил в собеседника тяжелым и пытливым взглядом.
- Хороший был вожак для хитрых иудеев. Всегда шел против всех, и ненавидел Каифу, как и все Бенцлиты. Но управлять им было тяжело. Был Яков в жизни дураком и бродягой, - заговорил Афраний. И задал вопрос, жестко взглянув в здоровый глаз меченого: - Он точно умер?
- Да, он умер, - отрубил гость. И, немного замешкавшись, добавил чуть виновато, понизив голос: - Пришлось ему в этом помочь. Я послал Зему. Наши солдаты не всегда точно бросают копья.
- Кто взялся хоронить? - недолго осмыслив сказанное, поинтересовался начальник тайной стражи.
- Его родичи, из колена Бенцлитов, - ответил гость, добавив с той же кривой непонятной усмешкой: - На похоронах будет много крику.
- Это неплохо. Отправь туда достаточно глаз и ушей. - Меченый кивнул, соглашаясь. - Кого можем поставить на его место?
- Пока некого. Есть старый рабе Матфей, но он не будет слушать никого, тем более нас, и ему остался шаг до могилы. А из молодых - некого.
Помолчали.
- Говорят, в Назарее появился мессия, чернь кричит ему осанну, как некому иудейскому царю, - произнес гость.
На этот раз усмехнулся Афраний.
- Не удивительно. Эта земля весьма плодородна для всяческих пророков. Сколько их уже было...
- Да, но этот обещает собрать вокруг себя большую толпу. И даже уже собрал. Иудеи ходят за ним, и слушают, открыв рот.
- Посмотрим, посмотрим, - вздохнул Афраний. И, после паузы, спросил: - Кстати, как имя этого пророка?
- Толпа называет его Иешуа Назоретянин. Но он, вроде, родом из Гамалы, или даже из Вифлиема.
Афраний встал с лежанки, и прошелся по комнате, разминая мышцы. На его лице сейчас проявилась усталость, смешанная с таким выражением, будто только что он услышал нечто неприятное и надоевшее.
- Безумный, безумный город, безумный народ. Здесь каждый мнит себя земным пупом и помазанником божьим. Нигде в таком количестве не плодятся пророки и нигде они так же
легко не покупаются за серебро и славу.
Гость ушел, оскалившись напоследок своей обычной мрачной ухмылкой и сделав вид, что поклонился. После того, как его лучший осведомитель и исполнитель тайных поручений исчез из приемной, Афраний выглянул через портик. Гость на минуту мелькнул сквозь сумерки во дворе, у потайной калитки, а затем, опустив голову и оглянувшись совершенно по-волчьи, нырнул в темноту.
Афраний позвал раба, давно дожидавшегося за дверью. Слуга вошел и стал раскладывать на низком столике нехитрый ужин: хлеб, зелень, холодное вареное мясо, овечий сыр. Но едва Афраний пригубил чашу с вином, в которую старый слуга долил воды, в комнату вошел другой раб.
- Пришли от Ураза, - объявил он. - Говорит - срочно.
- Зови, - откликнулся Афраний, отодвигая в сторону еду. Он взмахом руки отпустил слуг. Тревожно и внимательно посмотрел на дверь. По-видимому, он ждал известий.
Человек, принесший новости от доверенного лица римской тайной стражи при дворце Каифы, оказался маленьким и тщедушным старичком, закутанным, по привычке всех таящихся, в глухую темную накидку. Сбросив капюшон и открыв совершенно лысую головенку-тыковку, с крысиными черными глазками на безбровом сморщенном лице, пришедший четко и ясно проговорил по-гречески:
- Они решили идти в Кесарию, к прокуратору. Без оружия, будут просить наместника снести изображение. Ведет сам Каифа. Выходят сейчас.
Больше посыльный не сказал ничего. Но сказанное человечком заставило Афрания глубоко задуматься. И без того глубокие складки на лбу начальника тайной стражи стали еще глубже. Отпустив посланника, забыв про еду, Афраний потребовал еще огня и позвал раба с письменными принадлежностями. Через короткое время из ворот дворца вылетел конный посыльный, и, горяча коня, галопом пронесся по городу к Верхним воротам, а затем, взбивая пыль, ускакал по направлению к Кесарии.
Ершалаим, и дворец, и пальмы в палисаднике уже накрыла и похоронила ночь. Полыхнули густым и жирным запахом розовые кусты, мешаясь с гарью оседающей пыли, где-то в Гефсиманских садах грянули оглушительным хором соловьи. Над Храмовой горой выплыл тонкий серп молодого месяца. Дворец Ирода затих, тускло отсвечивая редкими огнями под колоннадой.
Но даже после отъезда гонца обитателей дворца не упокоила ночная темнота. Вскоре во дворе опять зашевелились тени, топотнули копыта, напряглись солдаты караула. Открылась потайная калитка, выпустив из дворца в город еще одного всадника, в сером плаще и верхом на муле.
Не зря тревожился начальник тайной стражи. Городу сегодня не спалось. Залитый тревожными всполохами факелов, Ершалаим не намеревался подчиняться ночи. Тревога разлилась в воздухе, как привкус крови во рту.
У дворца синедриона еще днем, до наступления темноты, стала собираться толпа, во многом из тех же, кто стоял сегодня утром перед статуей на храмовой площади. Слышались приглушенный плач и стенания; но, на удивление, иудеи стояли тихо, по-видимому, что-то задумав, чего-то ожидая. Сирийский конный патруль осаживал нетерпеливых коней в боковой улице, но случая вмешаться и разогнать нарушителей порядка не находилось.
Наконец, открылись ворота дворца, и оттуда вышла большая группа уважаемых в городе стариков, представителей всех израилевых колен, а так же весь состав синедриона. Впереди, одетый в черное, опираясь на посох, с каменным лицом шествовал сам исполняющий обязанности главы синедриона первосвященник Каифа.
Ничего не говоря, почтенные иудеи пошли к Долинным воротам. Толпа, тихонько зашелестев, расступилась, давая проход первосвященнику и старцам, а затем потекла за ними, образовав длинную процессию, пополняясь по дороге ручейками из боковых улочек. Проходя мимо площади, Каифа едва заметно, мимолетно, бросил взгляд на римский караул и на то, что скрывалось за спинами легионеров. Гримаса ненависти и жестокости исказила черты первосвященника; но только на миг, тут же задавленная и скрытая маской высокомерия и холодной рассудительности. Достигнув ворот перед самым их закрытием, Каифа во главе процессии вышел из города и повел иудеев на Иерихонскую дорогу.
2.
За калиткой выл и стонал город, сейчас похожий на битого пса, которому здорово поддали римской кованой калигой. Город спрятался, забился в темные углы и там зализывал раны. Даже в воздухе, и в оседающей дневной пыли, сквозь вонь сточных канав и навозных куч явственно носились запахи мокрой псины и крови. Как испуганные глаза диких зверей в окнах на Греческой улице засветились первые неясные и робкие огоньки.
В вечерних сумерках Иуда не особенно разглядел, куда он попал. Женщина, открывшая калитку, действовала быстро и решительно. Она тут же увлекла неожиданного гостя в дом, усадила на жесткую греческую лежанку, и принялась охаживать его раны. Заметно было, что ей не раз приходилось врачевать раненых. Появилась еще какая-то черная старуха, видимо, служанка, и стала помогать хозяйке. В доме висела тревожная тишина, только слышно было, как журчала вода и кто-то тихо переговаривался в соседней комнате. Пахло горькими травами и ароматическим маслом.
- Как тебя зовут? - спросила хозяйка по-гречески, впервые глянув в лицо пострадавшего. В полумраке ее глаза напоминали коровьи - огромные, темные и миндальные. Сообразив , что ее гость не понимает греческого языка, она повторила свой вопрос по-арамейски.
Иуда сказал, сглотнув тягучую кровавую слюну, с трудом шевеля губами. После этого, продолжая обмывать и бинтовать раны на теле своего гостя, женщина задала еще только один вопрос:
- Откуда ты? Где твои родственники?
- Я из Кириафа, - пострадавший, корчась от боли, мотнул головой, показывая подбородком, что где-то там, далеко отсюда, есть город Кириаф. - У меня никого нет в Иершалаиме. Но я уплачу, помогите мне...
Закончив перевязку, женщина напоила раненого горьковатым и терпким отваром, от которого у Иуды тут же одеревенели и перестали чувствоваться язык и нёбо, и вышла, оставив его одного. Скорчившись на лежанке, Иуда стал прислушиваться к своей боли, вспоминая события сегодняшнего дня.
Он приехал в город прошлой ночью вместе с торговым караваном. Отец Иуды, старый Перес, торговец бакалеей из Кириафа, послал его в Иершалаим, чтобы присмотреть в городе лавку для покупки. Вздумалось старику расширить дело, решил бакалейщик обеспечить старшего сына верным куском хлеба. Иуда получил рекомендательное письмо к одному уважаемому знакомому отца в Иершалаиме, пять сиклей серебра на дорогу и подробный рассказ, что и как нужно сделать. Но как только караван отправился из Кириафа, молодой Иуда моментально забыл все наставления. Вольный и свежий воздух свободы влетел в грудь, заставил затрепетать ноздри и взволновал сердце. Качаясь в жестком седле караванного мула, он мечтал о пирах и женских ласках, млея от своих мыслей, натирая о седло нечто разбухшее в паху. Ему представлялся Иершалаим, как новое средоточие вычитанных в Завете Содома и Гоморры...
Город появился перед караванщиками на рассвете, вдруг выскочив впереди из-за холмов огромной зубчатой чашей, с темной громадиной Храма посредине и воткнутым рядом копьем Антониевой башни. Въехав в Иершалаим, караванщики расположились у базара, а Иуда пошел бродить по городу, впитывая в себя его дух и наслаждаясь невиданным многолюдством и пестротой.
Усталость и боль скоро погасили воспоминания. Обрывочные и лоскутные впечатления в голове Иуды скоро сменила ватная мгла. Раненый почувствовал, что боль в теле затихает, становится глуше, перестает быть самым важным и главным. Показалось, что комната стала меньше; приблизились и стали перед глазами эллинские квадратные узоры на стене... Угловатые змеи поплыли, еще больше придвинулись и, наконец, закрыли все... Иуда спохватился и стал про себя шептать вечернюю молитву, но слова мицхи скоро перепутались и забылись. Сон навалился, погасил сегодняшний суетливый день. Последнее, что потревожило засыпающего в тумане спасительного опия Иуду, было воспоминание, подобное черной скале посреди молочной реки: на разгромленной площади блеснул нож в руке скользкого, дернулись и засучили в последней судороге ноги раненного, того, кого они называли Яковом...
Коротко вспыхнуло и прошло. Иуда уснул, и тьма проглотила все тревоги сегодняшнего дня.
Сонное забытье наступило и откуда-то из глубины, из темных знаков и неясных образов соткало и открыло что-то новое, небывалое, невиданное, но кажущееся правдивым и реальным. Спящий прозрел и ощутил себя в другом месте, в другом доме. Лунная дорога выстелилась от купеческой лавки на Греческой улице до Мории, прострелив город, нависнув над стенами Храмовой горы.
Горели свечи, и курился дым в полумраке. Рядом, но в то же время позади чувствовались люди: склоненные, прячущие лица и глаза в пол, сгрудившиеся в один страх и один дух. Откуда-то было понятно, что это скиния в храме Соломона.
И было видение. В центре, на подставке, стоял Ковчег Завета, отсвечивая золотом на столбах, играя светом факелов на крыльях серафимов. Тот самый ковчег, сотворенный по слову Господа, пронесенный Моисеем через сорок лет пустыни...
Но среди четырех священных столбов виделось нечто отвратительное и кощунственное. У Иуды грохнуло сердце, онемело внутри, он почувствовал даже позыв тошноты, увидев такое. Там, на Моисеевой святыне - обиталище Б-га сидел... человек. Грязный, в немыслимом рванье, похожий на бродячего араба. Рот кривоват, глаза разные - один как игла - пронзительный и пугающий чернотой, второй - подобный пустому колодцу. Осквернитель святыни раскинулся в вальяжной позе, полулежал, закинув ногу на ногу, насмешливо разглядывая склонившихся в поклоне возле возвышения левитов.
Увидив Иуду, человек тут же вскочил, выпрямился, еще больше скривил рот в подобие ухмылки и заговорил:
- Ага, ага, вот и Иуда.
Глянул пронзительно в самое нутро, отчего у Иуды взорвалось холодом внутри и повторил:
- Иуда. Ведь ты Иуда из Кириафа? Знаю, знаю, я все знаю. Иногда самому противно, насколько я все знаю.
И вдруг протянул к Иуде грязную ладонь, загнусавил, подражая нищим, сидящим на храмовых ступеньках:
- Подааай нищему, подааай денежку, у тебя же есть денежка.
Иуда, даже во сне удивился и испугался неимоверно. Отчего-то позади человека, усевшегося на священный ковчег, показались еще несколько лиц, мелькнули черные крылья, сверкнул огонь... Даже во сне полыхнуло суеверным ужасом.
А похожий на араба между тем продолжал:
- Подай денежку! У тебя же есть денежка!
Иуде хотелось что-то сказать, но ничего не говорилось, губы онемели, как бывает во сне. А черный продолжал:
- Что, не хочешь принести жертву Господу? - и зачастил, подражая бормотанию раввина: - к чему Мне множество жертв ваших? -- говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов... и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу... Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло... ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову...
И опять обращаясь к Иуде:
- Так ведь писал этот ваш, - Навин?
Иуда ничего не ответил. Сидящий на Ковчеге вдруг посуровел и еще больше потемнел лицом. Его черты исказились, и он перестал быть похожим на нищего араба. Теперь над подавленным и объятым смертельным ужасом Иудой нависал невиданный и невообразимый столб темного огня, лишь отчасти сохранивший абрис человеческих черт.
- Вот средоточие человека, - услышал над собой Иуда. - Вот начало света и начало тени. И соединится в тебе единое, и ляжет на тебя знак начала мира.
Иуда почувствовал, как что-то жгучее и в то же время смертельно холодное легло на его грудь.
- Как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших. - пронеслось в голове Иуды и закружилось все, и распалась на осколки лунная дорога от Храма до Греческой улицы....
Сердце бухнуло и упало. Иуда проснулся и открыл глаза, провел рукой по лицу, сразу нащупав и отдернув пальцы от разбитой губы.
Страшный сон еще держался явно перед глазами, и плыли глаза сидящего на святыне - один, как игла - пронзительный и пугающий чернотой, второй - подобный пустому колодцу. Иуда сполз с лежанки, склонился в поклоне и зашептал слова молитвы.
В комнате еще пряталась полутьма за закрытыми ставнями, прорезанная золотыми нитками утреннего солнца. Вчерашняя боль еще осталась, но стала намного слабее. Иуда поднялся, попробовал наступить на поврежденную ногу - болит, но ходить можно. Глянув на гуляющие по комнате солнечные зайчики, Иуда так определил время, накинул хитон и захромал прочь из комнаты.
Выйдя из двери, он оказался во внутреннем квадратном дворике. После темной и душной комнаты, после зловещего сна и тревожной ночи в глаза прыгнуло яркое, синее и золотое. Солнце брызгало сквозь виноградную листву, играло узорчатыми резными тенями на мощеных белыми камнями дорожках, и на маленьком фонтане в центре портика. В листве шелестел ветерок, где-то кудахтали куры. Со всех сторон двор обступали сараи, оставляя только небольшое пространство для выхода на улицу, в котором располагалась деревянная калитка. В сторону улицы так же выходило фасадом особое строение, с открытой задней дверью и раздвижной стеной, через которую было видно, что внутри располагается лавка. Возле фонтана сидела на камне покрытая тряпьем темнолицая служанка и чистила котел.
Иуда растерянно огляделся, не зная, что делать дальше. Сделав шаг к старухе, он уже было намерился что-то спросить, даже открыл рот, но, встретив отрешенный взгляд, в котором явно светило безумие, осекся и отступил. В лавке, за открытой дверью, вдруг раздались женские голоса и смех, оттуда блеснул любопытный и озорной взгляд.
Потоптавшись на месте еще некоторое время, Иуда сделал пару неуверенных шагов к навесу. Там, в полумраке, среди вывешенных на стены и расставленных на прилавке свитков с тканями и женских вещей он разглядел свою вчерашнюю спасительницу. Это оказалась моложавая женщина средних лет, высокая, дородная, со следами былой красоты на лице. Она стояла за стойкой в лавке и разговаривала с молодой светловолосой девушкой.
Когда Иуда подошел, обе - и хозяйка, и гостья разом выстелили в Иуду любопытными взглядами. Только один раз глянув в ответ, тут же ожегшись видом блестящих серых глаз и белокурых волос гостьи, Иуда, не привыкший к такой женской вольности и смелости, окончательно сник и растерялся.
- Ух ты, Энанта, какого красавца ты себе нашла! - смеялась золотоволосая девушка, смело и вызывающе разглядывая молодого человека. Когда она улыбалась, у нее на подбородке показывалась ямочка. Накидка свободно лежала у нее на плечах, совершенно не мешая увидеть открытую шею и ладную стройную фигурку. - Вот уж повезло! А то в этом городе одни только бородатые и старые фарисеусы...
- Я тебе, Низа, тоже найду, - шутливо отвечала та, которую гостья называла Энанта. - Этого себе оставлю - видишь, какой красавчик!
Женщины захохотали.
Молодой иудей окончательно смутился, чувствуя, как лицо залила горячая пунцовая волна. Он родился и вырос в глухом Кириафе, где, кроме иудейских женщин, всегда от головы до пят закрытых покрывалами, некрасивых, постоянно кричащих визгливыми и злыми голосами, он никаких других даже не видел никогда, и не представлял, что молодая девушка может запросто показаться без накидки постороннему мужчине, да еще вот так открыто насмехаться.
Энанта между тем обратилась к нему по-арамейски:
- Эй, красавчик, может, скажешь нам, откуда ты такой появился? Тебя, кажется, Иуда зовут? - и в сторону, к своей гостье: - он вчера говорил, откуда он, но я почти забыла. Появился возле калитки, весь в крови, и кричит: помогите, помогите! Вот я и забрала к себе... Только побитый весь.
И опять к Иуде:
- Так ты - Иуда? Может, расскажешь нам, с кем ты подрался?
Молодой иудей неловко переступил с ноги на ногу, но что-либо сказать не нашелся. Все слова куда-то подевались, высохли, охрипли и никак не находились.
- Нет, их вчера римские солдаты разгоняли на площади. Эти варвары совершенно ничего не понимают в скульптуре, - вставила Низа, отворачиваясь от растерянного Иуды, презрительно выпятив капризную нижнюю губку. - Они хотели разбить императора.
В это время в лавку с улицы вошли покупатели - почтенная иудейка в сопровождении слуги. Энанта отвернулась и защебетала с новыми гостями, предлагая товар. Иуда остался наедине с золотоволосой девушкой.
Низа, картинно оперевшись локтем на стойку и выставив бедро, не забывая подставлять под жадный взгляд мужчины изгиб шеи и кусочек оголенной груди, замолкла, растворила взгляд, делая вид, что ее совсем перестал интересовать стоящий рядом молодой человек. Иуда стоял близко и чувствовал ее запах - пьянящий и дразнящий аромат благовоний, смешанный со сладковатым запахом женщины.
Иуда судорожно сглотнул, вдруг почувствовав и осознав, что вид его смешон и жалок. Опустив глаза на свой измазанный в грязи и крови хитон, на разорванный и волочащийся в пыли ремешок одной из сандалий, вчерашний раненный еще больше покраснел. Ему мучительно хотелось заговорить с гречанкой, но слова по-прежнему не находились. Пауза затянулась. Наконец, Низа сама заговорила.
- И что, так и будешь молчать? Мне с тобой становится скучно.
Она демонстративно поправила накидку, скрыв то, от чего Иуда никак не мог отвести взгляд.
- Ммммм... - промычал наконец Иуда. - Я... приехал... покупать лавку, - выдавил он из себя, не узнав своего голоса. - Ты не знаешь,.. какая продается?..
Низа вопросительно глянула на иудея, подняв одну бровь.
- Ты? Ты будешь покупать лавку? - она деланно рассмеялась. - У тебя есть много денег?
- Да, он, наверное, богач! - вмешалась Энанта, закончившая к этому времени со своими покупателями. - Вчера предлагал мне несметные богатства за маковую настойку.
Женщины опять рассмеялись.
- Иди, иди в дом, - замахала рукой на Иуду Энанта, заканчивая разговор. - Я сейчас приду, буду тебя опять перевязывать.
Гречанки отвернулись от раненого, обратившись к обсуждению каких-то своих дел, перебирая безделушки на прилавке. А Иуда, еще минуту постояв, похрустев нервно пальцами, заковылял прочь, к дому. Уже на пороге он не выдержал и оглянулся, чтобы хоть раз еще увидеть золотые волосы. И увидел, встретился с ее глазами: распутными, насмешливыми и страшными глазами женщины, уверенной в своей победе. Иуде вдруг померещилось, что взгляд прозрачных и светлых серо-зеленые эллинских глаз похож на другой, - тот, в которых один был как игла - пронзительный и пугающий чернотой, второй - подобный пустому колодцу.