Шмиэл Сандлер : другие произведения.

Мой любезный Веньямин

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ћНаскоро соорудив бутерброд, я позавтракал и отправился на работу. Я трудился кассиром в массажном кабинете, представлявшем сексуальные услуги взрослому населению Тель-Авива. Услуги оказывали преимущественно русские девушки. В мои обязанности входило взимание денег с клиента и отчисление процентов проститутке. Мне было жалко этих сломленных судьбой женщин, не нашедших иного способа прокормить себя, кроме как продажей своего тела. Я стыдился своей работы и ни за что на свете не рассказал бы о ней Белле...
   Шмиэл
  
  
  
   МОЙ ЛЮБЕЗНЫЙ ВЕНЬЯМИН
  
  
  
  
   Деньги также могут развивать
   идеи и делать историю.
   Освальд Шпенглер
  
  
  
   Глава первая
  
   Диагноз доктора Берштейна
  
  
  
   Неделю я не заглядывал в каракули Уилла. Бог знает, заглянул бы я туда вообще, если бы Уилл не умер.
   В воскресенье утром мне позвонил доктор Берштейн и сообщил прискорбную весть:
   - Старина, мне жаль... Мне очень жаль, я не хотел тебя огорчать...
   - Что случилось, Аркадий? - спросил я, предчувствуя беду.
   - Иванов повесился.
   - Как повесился?
   - На собственных подтяжках, - последовал циничный по форме и трагический по сути, ответ.
   Берштейн был уверен, что это самоубийство. Но я не сомневался, в том, что кому-то понадобилось убрать парня, и этот некто настиг его даже в больнице.
   - Кажется, он оставил тебе дневник, - заметил Берштейн, - почитай-ка его на досуге и ты увидишь, что он сумасшедший...
   Тело Уилла обнаружили ночью в туалетной комнате психиатрической больницы "Абарбанель"
   Когда его снимали с петли в глазах у него стояли слезы. Умирая, Уилл плакал, и это обстоятельство Берштейн использовал как аргумент для подтверждения своей версии:
   - Видишь, - сказал он мне, - перед смертью плачут только самоубийцы. Вспомни Есенина, у него тоже слезы не просохли, когда его из петли вынимали.
   Берштейн был педантичным человеком и регистрировал в картотеке все прежние Уилловы попытки произвести расчеты с жизнью. Он представил инспектору полиции документальное свидетельство таковых попыток и следователь, уважая мнение специалиста, не счел целесообразным копаться в этом и без того очевидном деле.
   Осмотрев туалетную комнату и тело удавившегося, инспектор принял версию Берштейна и в докладной на имя комиссара бат-ямовской полиции логически обосновал вероятность самоубийства, ссылаясь при этом на авторитетное мнение доктора Берштейна.
   Полицейский комиссар с уважением отнесся к аргументации медицинских экспертов, тем более что речь шла о душевно больном человеке.
   Дело благополучно закрыли, но меня не оставляло тревожное чувство. В глубине души я был убежден, что здесь что-то нечисто, и чем больше я вчитывался в Уилловы записки, тем более зрело во мне это убеждение.
   За неделю до несчастного случая, я посетил больного Уилла и он сказал мне, что перевел на мой счет пятизначную сумму в долларах. Тогда я был просто ошеломлен - откуда у пьяного попрошайки такие сумасшедшие деньги, теперь же, когда его не стало, я ощущал моральный долг непременно самому разобраться в загадочных причинах его гибели.
   Честно говоря, разбираться я стал бы, даже если бы он не оставил мне денег. С того времени как он попал в больницу, я чувствовал себя отчасти повинным в постоянно преследовавших его неудачах.
  
  
   Глава вторая
  
   В Холонских подворотнях
  
   Теперь, когда прошло столько лет, я не могу уверенно сказать, при каких обстоятельствах я впервые встретил Уилла Иванова. То ли это было после пьяной драки, когда Уиллу разбили голову, и я отвел его полуживого домой. То ли в пабе адона Фридмана - человека весьма знаменитого в нашем городе. Уилл заглядывал в его питейные заведения и мы вполне могли там встретиться.
   Но кажется мне, что впервые я увидел Уилла на похоронах его отца - Константина Сергеевича Иванова. Уж очень убивался парень над гробом родителя и это мне запомнилось.
   Более всего, однако, я помню сами похороны. Они были очень уж пышные и как отмечалось на страницах местных русскоязычных газет " с оттенком излишней помпезности"
   На панихиде присутствовало много русских. Среди них два человека бывшие в свое время почетным членами общества "Знание", и еще несколько лиц представляющих объединение выходцев из Средней Азии.
   Константин Сергеевич Иванов был в Ташкенте не пророк, конечно, но лицо весьма авторитетное. В Израиле жизнь его не сложилась, он спился и проживал в ужасающей бедности.
   Человек европейской культуры, он не понимал левантийскую ментальность сефардских евреев (несмотря на то, что мать его принадлежала к этому славному колену), взъярился на страну, запил и превратился в злобного антисемита.
   Его пышные похороны финансировало "Объединение выходцев из Средней Азии", председателем, которого он состоял некоторое время.
   Отец Константина Сергеевича, и дед Уилла, Сергей Константинович Иванов-Голубкин был потомственный дворянин, увлекшийся идеями Владимира Ульянова, функционер, которого партия направила устанавливать Советскую власть в Узбекистане.
   В Ташкенте он женился на бухарской еврейке дочери кокандского масло заводчика, жертвовавшего немалые суммы в пользу большевистской партии. Сергей Константинович был вхож в дом партийного мецената и именно здесь юная и кареглазая Рахель поразила воображение пожившего уже в свое удовольствие революционера.
   Вне дома Рахель, по местным обычаям, была закутана в темную паранджу и некоторый романтизм, который находил в сей дикости Сергей Константинович окончательно укрепил его в решении просить руки шаловливой смуглянки.
   Это был третий брак их бывшего сиятельства, в результате которого у него родился сын нареченный в честь деда (графа Голубкина) Константином.
   В отличие от отца, старого партийца из тех еще просвещенных московских аристократов, Константин пошел по военной стезе и дослужился в НКВД до звания полковника.
   Всю жизнь, преуспевающий кадровый офицер, старался скрыть от начальства факт своего еврейства (тем более что мать свою он почти не помнил - она умерла, когда он был ребенком), но после отставки, поддавшись общему эмиграционному психозу, репатриировался в Израиль, где уже родился Уилл от йеменской еврейки, умершей при родах.
   Женитьба на сефардской еврейке была отчаянной попыткой, увы, не имевшей успеха, интегрироваться с "аборигенами". Полковник прожил в стране двадцать лет и, несмотря на то, что, был женат на израильтянке, не мог связать на иврите два слова. Как он познакомился с женой и на каком языке они вообще говорили, так и осталось для всех загадкой.
   По завещанию супруги сын был назван еврейским именем Ури. Европейскому уху полковник имя сие ничего не говорило и он переименовал первенца в Уильяма - в честь американского писателя Уильяма Фолкнера, книгами которого зачитывался в юности.
   С мальчиком отец общался редко, а когда сердился, обращался к нему официально и не иначе как:
   - Граф, извольте оставить свои жидовские штучки.
   Константин Сергеевич говорил с сыном по-русски и это отложило свой отпечаток на духовном облике Иванова младшего. Учился Уилл в еврейской школе, но воспитан был на образцах советской культуры и о композиторе Пахмутовой знал куда больше, чем о королеве песен в стиле мизрахи Маргалит Цанъани.
   Формально Уилл был саброй , но ментальность имел советскую, не ведая при этом комплекса неполноценности присущего иным репатриантам первого в мире еврейского государства.
  
  
   Глава третья
  
   Семь кругов ада
  
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "В Холоне на улице Синедрион в доме Љ7 умирал ботаник. Не приведи господь умирать так мучительно и долго как это было с ним.
   Агония длилась уже неделю. Все это время он был в сознании и очень переживал, что доставляет окружающим столько забот и это во время дикой боли.
   Старик жил этажом ниже моей квартиры и я почти безвылазно находился при нем, пытаясь хоть чем-то облегчить его последние часы.
   Страдания умирающего усугублялись при мысли о том, что соратники и друзья, дежурившие у его постели, были вынуждены носить после него судно.
   Но соратники не находили в этом ничего унизительного. Старик был почетный академик Узбекской ССР (в Израиле о нем неоднократно писали в прессе), и они почитали за честь лично возиться с "уткой", запрещая приближаться к его ложу робким сиделкам с лицами ангелов.
   Все думали, что кризис наступил во вторник - в два часа ночи, когда несчастный, извиваясь от ужасной боли, кричал на смертном одре, чтобы его отравили.
   На какое-то мгновение, после очередного приступа, он затих и все подумали - "Это конец..." Но боль снова взяла за свое, спустя час, и на сей раз, не отпускала почти сутки. Несчастный кричал, рвал слабыми пальцами простыню и умолял соратников положить конец его мучениям. Соратники, люди интеллигентные, глубоко сочувствовали умирающему, но не знали как ему помочь.
   Событие это весьма растянулось во времени, все уже порядком утомились и каждый в уме успел подумать - "Ах скорее бы все это кончилось!"
   Не зная, что предпринять конкретно, каждый из них счел своим долгом подойти к старику и сказать нечто вроде:
   - Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас!
   - В день страшного суда. - Отвечал больной, который и в такую трудную для себя минуту не утерял чувства юмора.
   Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь умирающему, я подошел к нему и сказал:
   - Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается боль немного отпускает.
   Старик послушался меня и начал ругаться, но очень неумело, нечто вроде - "Черт побери!" и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я, подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему:
   - Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань.
   И тут выяснилось, что за всю свою долгую и плодотворную жизнь, из-за присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал ни одного более менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне.
   Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд наиболее сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые, ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых щеках его зарделся совершенно здоровый румянец.
   С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов, внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче.
   Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше изобретательности и душевных сил.
   Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили - талантливый, высокообразованный... Все это в одно ухо у меня входило, а в другое, вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а старика уважал за отзывчивость и доброе сердце (он часто угощал меня помидорами из своей теплицы, заботился обо мне как о родном, время от времени, выделяя из своего скромного бюджета небольшие суммы, которые я тут же тратил на подарки моей возлюбленной).
   Теперь я воочию убедился, что способности его к импровизации были чрезвычайно развиты: через два десятка минут старик заткнул за пояс меня, хотя в Холоне я считаюсь признанным знатоком по части художественного сквернословия и уже третью каденцию являюсь неизменным председателем клуба любителей русского мата в Израиле.
   У нас на глазах ученый производил потрясающие лингвистические операции, выдумывая все новые и новые фразеологические обороты, которые по структуре своей и художественной ценности были куда более гибче и тоньше, тех, что я знал и считал верхом совершенства.
   Он матерился с такой изящной, аристократической элегантностью, что мне ничего не оставалось, как снять перед ним шляпу.
   Несомненно, старина обогатил бы культуру русского бранного слова в Израиле, если бы не болезнь и последствия, к которым она неизбежно должна была привести. Я даже пожалел, что большую и, думаю, лучшую часть своей жизни, ученый посвятил ботанике, которая вряд ли оценила такую высокую жертву"
  
  
   Глава четвертая
  
   Больная совесть
  
   Смерть Уилла потрясла меня.
  Еще задолго до его самоубийства я видел, что с ним творится что-то неладное: он стал выпивать больше обычного, а с теми, кто пытался удержать его, порывал отношения.
   В конце концов, случилось то, что должно было, случится - парень совсем спился и дошел до потери человеческого облика.
   Я допускаю, конечно, что "сдвиг по фазе", согласно терминологии Берштейна, в какой-то степени наблюдался в нем, особенно в последнее время, но в целом, его, так называемую, "ненормальность" лично я отнес бы к неумеренному потреблению горячительных напитков.
   Нет, он вовсе не был психом, а просто напивался до чертиков и потери пульса. Накуролесить в таком состоянии было, возможно, но чтобы покончить с собой - сомневаюсь.
   Я был абсолютно уверен, что Уилл умер не по собственной воле. Впрочем, одной моей уверенности было недостаточно, чтобы доказать свою правоту. Сыщик я был никудышный и мне катастрофически не хватало улик. Я шел на ощупь в густом тумане, не ведая, на что наткнусь за следующим поворотом. Но неизвестность подстегивала меня. Я был весь поглощен разгадкой этого "списанного" дела и не мог ни о чем думать, кроме как об убийце Уилла. Я знал - он где-то рядом и может быть, даже знает о моих намерениях. Я поклялся докопаться до истины, и верил, что виновные понесут наказание! С этим девизом я засыпал ночью и поднимался утром.
   Оспаривать полицию, которая нашла нужным закрыть дело, я не стал, Во-первых, потому - что истинные профессионалы всегда с иронией относятся к интуиции доморощенных сыщиков, а во-вторых, я чувствовал моральный долг непременно, самому распутать сей запутанный клубок. Не потому что покойный оставил мне кучу долларов, а из чувства порядочности. Все чаще и чаще в последнее время я задавался вопросом - "А все ли я сделал чтобы спасти его от гибели?"
   Часами я мучительно копался в памяти, вспоминая мельчайшие детали связанные с его трагической жизнью. Я ведь видел, как он неудержимо скатывается на дно, но ничего не предпринял, чтобы не допустить этого.
  
  
   Глава пятая
  
   Заботливый папаша
  
   1
  
  Отец Уилла - Константин Сергеевич Иванов был чрезвычайно ранимый человек. В Израиле он вдруг вспомнил о своих дворянских корнях, углубился в переоценку своего советского прошлого и пришел к печальному выводу, что жизнь прошла мимо.
   Поначалу он глушил тоску активным участием в общественной жизни - состоял почетным членом многих репатриантских организаций, выжимающих галут из еврея, но потом ему вдруг все осточертело, он заявил друзьям, что галут является интегральной частью еврейского сознания (без которого еврей практически немыслим), демонстративно вышел из состава многочисленных организаций и со словами "Я сыт жидами по горло!" ушел в глубокий запой.
  
   2
  
  
  Константин Сергеевич по-своему любил единственного сына, но ничего кроме вредных привычек ему не оставил.
   В наследство от своего папа, отставного полковник Советской милиции, Иванов младший не получил ничего кроме распространенной на Руси фамилии и склонности к употреблению спиртных напитков.
   Поначалу юноша прикладывается к горькой, чтобы составить компанию отцу неудачнику, которого любит и жалеет до боли в сердце. Полковник, однако, не совсем пропивший ум, пытается на первых порах следить за тем, чтобы компанейство сына носило характер случайный, чисто символический так сказать. Но по мере погружения во мрак алкоголизма ему это удается все реже и реже. Уилл очень скоро пристрастился к алкоголю. Стечением времени дозы возлияний возрастают, приобретая ко времени нашего знакомства прямо таки гротескные формы.
  
   3
  
   После смерти отца, Уилл отслужил в армии, пытался поступить в Университет, провалился на экзаменах, раздобыл где-то деньги, пропил их, якобы от несчастной любви и в последние два года совсем сошел с рельсов.
   Он считался в Холоне самым горьким и беспробудным пьяницей. "А вот мы сейчас отдадим тебя дяденьке Уиллу" - говаривали взрослые, пугая детей, упрямившихся есть кашу. И в этих безобидных, казалось бы, словах сытых и отгородившихся от внешнего мира обывателей, таился весь ужас социального статуса несчастного пропойцы.
   Я знал Уилла на протяжении пяти лет. Согласитесь, срок достаточно большой, чтобы составить мнение о человеке, который тебя чем либо интересует.
   Уилл жил в подвалах знаменитого холонского квартала Джесси Коэн - район наркоманов и алкоголиков. Раз в месяц он являлся ко мне с просьбой одолжить ему "бабки" на пиво. В душе я, конечно, осуждал его за пристрастие к спиртному, но все же, чем-то этот выпивоха мне нравился - уж слишком заметен был контраст между его интеллектом и образом жизни, который он вел. Думаю именно это несоответствие заставило меня более внимательно приглядеться к нему.
   Последние два года нашего знакомства я не припомню случая, когда видел его трезвым. Я не хотел бы разуверять вас, дорогой читатель, что в памяти самого Уилла сохранился тот день, когда он не был одурманен водкой.
  
  
   Глава шестая
  
   Появление незнакомца
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "Первое, что пришло мне на ум, когда я слушал искрометные вариации умирающего - это записать, непременно записать все перлы сквернословия изрыгаемые им. Но тут я подумал, что это, пожалуй, неуместно в обстановке торжественной скорби, с какой люди встречают смерть ближнего и мне пришлось отказаться от этой идеи.
   Соратники старика, люди большого интеллекта, были явно шокированы его нецензурными изысканиями. Они избегали смотреть друг на друга, были страшно сконфужены и вообще не знали, куда девать глаза, наполненные скорбью и удивлением. Один из них, худосочный мужчина с прекрасным лбом философа Анаксимена был на грани обморока, с другим случился нервный припадок. И только сиделки с лицами ангелов заметно оживились, слушая хулительные слова ботаника, как музыку большого сводного оркестра иерусалимской филармонии.
   Старик легко прошелся по всем своим знакомым, помянув их доброй порцией мата, обложил депутатов кнесета, членов партии и правительства, после чего принялся за президента страны, которому посвятил лирическую вариацию на тему "Осточертели болваны!"
   Он дошел уже до господа Бога и конторы апостолов, как вдруг тяжелый приступ удушья прервал его речь. Умирающий задыхался. На лбу у него вздулись вены. В бессильном порыве он раздирал себе горло желтыми высохшими пальцами, продолжая выдавливать из себя уже бесполезные ругательства.
   Это был новый и, вероятно, последний поворот в его затянувшейся агонии. Казалось, истерзанное сердце ботаника не выдержит новых испытаний. Но вновь сиделки с лицами ангелов кинулись к кислородным подушкам, вновь захлопотал над ним расторопный фельдшер с бородкой, и старика по новой откачали.
   Он открыл глаза, затуманенные болью, и соратники разочаровано стали переглядываться друг с другом. Неведомо как далеко зашли бы они в этом банальном занятии, если бы внимание их не привлекло следующее довольно странное обстоятельство.
   Неожиданно на квартиру умирающего пришел неизвестный. Это был человек лет пятидесяти, плотного сложения, с уже седеющей, но все еще густой шевелюрой на крупной голове. Лицо у него было круглое и невыразительное. Под толстым носом росли усы в форме сгустка похожего на крупную каплю. Грубоватые черты лица несколько облагораживала козлиная бородка ехидным клинышком торчащая на тяжелом подбородке.
   Одет был незнакомец с некоторыми покушениями на моду. Джинсы, латанные и штопанные в самых невероятных местах и туфли на высокой платформе, которые тем не менее, не приближали его рост даже к среднему показателю. Его мощные борцовские плечи плотно обтягивала белая футболка с изображением ковбоя, который из револьвера системы "Смит и весон" целил в глаз муравью, стоявшему от него на значительном расстоянии. Надпись под картинной гласила - "Водка яд, пей лимонад?" Какое отношение стрелок имел к горячительным напиткам и почему столь мирное насекомое вызывало у него такие агрессивные ассоциации, понять было трудно. Вероятно, копирайтор из рекламного бюро был репатриант со стажем, успевший подзабыть образцы советской рекламы, также, впрочем, как и правила русской пунктуации: вместо восклицательного знака в конце этого странного предложения, он поставил вопросительный, совсем озадачив тем выходцев из Средней Азии, артистично предающихся скорби у священного ложа умирающего.
   Не замечая замешательства, возникшее с его появлением, неизвестный резво переступил порог гостиной и зычным голосом спросил у соратников, делающих вид, что они удручены горем:
   - Ну что, уже откинул боты?
   - Тс -с-с... - зашипели соратники, - вы кто такой, собственно, вам чего надо, господин?!
   Не отвечая на вопросы, и бесцеремонно расталкивая присутствующих, неизвестный подошел к умирающему. Увидев, что ботаник еще жив, но уже дышит на ладан, он сморщил лицо в плаксивую гримасу и заплакал, нанося себе, удары по голове с такой силой, будто хотел вытрясти из нее содержимое.
   При виде подобного исступления ученых охватила паника. Они испугано расступились перед незнакомцем, который, приняв вдруг театральную позу, дико захохотал, сверкая безумными очами. Его сумасшедшая выходка напугала соратников и позволила ему вплотную приблизиться к кровати больного. Здесь он замешкался, соображая, чем еще поразить воображение умирающего, затем решительно подошел к камину, чтобы осыпать голову пеплом для пущего эффекта. Камин оказался электрическим и эффекта не получилось. Но незнакомца это не расстроило. Не снижая темпа, он стал рвать на себе волосы с таким неистовством, что соратники в душе содрогнулись. Выдрав два три пучка из своей буйной шевелюры, хамоватый крепыш простер руки к ботанику и трагически возопил:
   - Мой дядя, мой дядя!"
  
  
   Глава седьмая
  
   Угловая теория
  
   1
  
   Почерк у Уилла был мелкий и неразборчивый.
  Мне приходилось читать его записки едва ли не с лупой. Прошло немало времени пока я обнаружил недостающие в дневнике страницы. За несколько дней до своей смерти, в нашу последнюю встречу, он сказал мне, что кто-то выкрал их у него. Тогда я был под впечатлением той суммы, которую он пожертвовал мне и списал это заявление на присущую ему подозрительность: наверное, затерял где-то, а может просто не дописал свой опус.
   После убийства Уилла его странная подозрительность уже не казалась мне необоснованной. Я по-настоящему забеспокоился и первый кто пришел мне на ум в качестве потенциального вора, был незваный гость, описанный Уиллом в его дневнике.
   Никаких улик против него у меня пока не было, но интуиция говорила мне, что именно у этого человека была прямая корысть заставить Уилла молчать.
   Я перебрал в памяти всех наших общих знакомых, но не нашел ни одного, которого исчезнувшие страницы могли бы интересовать. Уилл был, в сущности, простым и безобидным парнем. В последние годы он вел довольно однообразный образ жизни, а такие, как правило, врагов не имеют.
  
   2
  
   День Уильяма Иванова, также, впрочем, как и день всякого профессионального алкоголика, в нашем городке начинался в одном из пивных филиалов господина Фридмана.
   В сущности, о Фридмане я знаю немного. Человек он был практичный и не любил распространяться о своем прошлом. От Уилла, которым состоял с ним в приятельских отношениях, я узнал, что за плечами этого неразговорчивого бармена весьма бурное прошлое. В пору своей первой молодости Фридман был членом КПСС, заведовал складом в одном из филиалов самаркандского общепита, и вообще считался фигурой весьма значительной на небосклоне узбекской торговой мафии.
   В Холоне он появился в конце семидесятых. Дабы не загреметь в тюрягу под фанфары среднеазиатских оперов, заподозривших его в крупной афере, он вовремя сообразил смыться заграницу. Бабка его со стороны матери была еврейского происхождения, что позволило ему, не без взятки, разумеется, выправить свою звучную украинскую фамилию на не менее звучную еврейскую.
   Таким образом, бывший партиец, заведующий складом и гражданин СССР Михаил Николаевич Зайченко, в одночасье превратился в Мордехая Наумовича Фридмана и в качестве такового немедленно дал деру в страну обетованную.
   В Холоне Фридман-Зайченко открыл обширную сеть торговых точек по продаже пива и не прогадал. Поскольку из Самарканда Миша сматывался в срочном порядке, вывезти с собой какой либо капитал ему не удалось. Впрочем, довольно скоро он открыл в Израиле свое дело, и оставалось только гадать - каким образом ему удалось раздобыть деньги на раскрутку. Одно лишь, у знавших Мордехая в Союзе как Зайченко, не вызывало никакого сомнения - его пивные заведения в Холоне процветали и приносили прибыль великую.
   Мошна Фридмана набивалась еще и потому, что страсть к пиву у здешних русских была превеликая. В свободное от работы время (если таковая имелась) репатрианты искали повод и средства для того, чтобы в одиночку или целыми коллективами предаваться тому чудному и пьянящему состоянию духа, которое возникает при общении выходцев из бывшего Советского Союза за кружкой пенистого и терпкого напитка.
   Адон Фридман, с присущим ему коммерческим чутьем, верно и своевременно угадал главную слабость русских евреев Холона и, идя навстречу их неукротимому влечению к теплым и радостным ощущениям, наладил в городе продажу пива - самого лучшего и самого свежего в Израиле. Разумеется, это не избавило бывшего зав. складом от конкуренции. Его примеру последовали эмигранты из Украины, Молдавии и Эфиопии. Но у Фридмана были свои секреты, благодаря которым его пивнушки пользовались огромной популярностью не только среди русских, но также румын, поляков и даже эфиопов лишь недавно приобщившихся к этому райскому напитку.
  
   3
  
   Фридман, человек решительный, но скаредный, отнюдь не лишен был изобретательности. Потребление пива в Холоне он возвел в культ. В его кабаках имелся комплекс специальных уголков особого назначения. Самым известным из них был, так называемый, уголок для философских собеседований. Хитроумный бармен исходил из того, что после двух, трех бокалов свежего пива, изголодавшихся по общению репатриантов, тянет поразмыслить о парадоксах израильского общественного бытия. "Потребность мыслить свободно, подавляемая при социализме, в Израиле пробуждается с особой силой, - утверждал Фридман, - и тем, кто не привык еще держать мысль в напряжении, нужен стимул, чтобы в нужный момент привести мозг в движение"
   Адон Фридман нашел, что таковым раздражителем может служить алкоголь и, сооружая уголок для философов, он предвидел это.
   Следующий угол предназначался для бесед по вопросам быта. Здесь обычно собирались мужчины несчастливые в браке. Они занимались тем, что поносили своих жен, тещ и, вообще, уклад современной семейной жизни в Израиле. "Феминизм, доминирующий в стране, - утверждали он, - ущемляет основные социальные права мужчин"
   Кое- кто из них в пылу дискуссии доказывал даже, что "Феномен эмансипации женщин способствует укорочению размеров самого главного достоинства сильной половины человечества"
  Так, по крайней мере, утверждали израильские исследователи, и их оригинальные доводы служили аргументами в полемике холонских мужей. "Вместе с тем, - оговаривались мужья, - вовсе не размеры ужимающегося достоинства дают нам право на критику, а неудачный опыт бракоразводных процессов в филиалах холонского раввината"
   Далее следовали уголки для политиков. Их было много, потому что желающие поговорить на политические темы всегда находились. Это были люди с ироническим складом ума, из тех, кто лишен от природы способности действовать, и цель своей жизни видит в испепеляющей критике неважно кого и непонятно за что.
   И наконец, был еще один уголок для выяснения отношений. Угол сей, кстати, весьма уютный, имел два отделения. В первом из них за кружкой пива можно было свободно обругать всех лидеров правительственной коалиции, и во второе собеседники приглашались, если им вдруг приходило на ум развить вширь свои безобидные, пока, отношения - то есть, от теории участники дискуссии могли непосредственно перейти к практике. Уголок сей был еще более популярен, чем философский. Он имел форму ринга и назывался "Местечко для сатисфакцистов". Собеседникам разрешалось пускать в ход руки и в особых случаях ноги, обутые в байковые тапочки для смягчения ударов. Фридман тонкий психолог и знаток русско-еврейской души считал, что подобные побоища способствуют социальному расслаблению индивида, снимают с него нервное напряжение, вызванное семейными неурядицами, повышением цен и проблемами безработицы. Кроме того, он был убежден, что желание почесать кулаки, побить изуродовать, оставшееся в нас еще со времен мезозойской эпохи, свойственно нашим современникам, которые, как только представляются условия для удовлетворения сего древнего инстинкта, получают наслаждение, не уступающее по своей остроте тому, что испытывает советский человек, впервые приобщившийся к буржуазным ценностям. На мой вопрос, что он относит к таковым Фридман, снисходительно улыбаясь, отвечал "Погоня за богатством и взирание на мир как на место, где можно удовлетворить свои самые извращенные эротические наклонности..."
   Сновавшие подле ринга, в качестве секундантов официанты, следили за тем, чтобы иные темпераментные дуэлянты не использовали в целях скорого эффекта пивную кружку или тяжелый табурет из знаменитого ливанского кедра. Фридман, не желая иметь дела с полицией, и, опасаясь за репутацию своих пивных аттракционов. Настаивал на том, чтобы дуэли завершались без последствий.
  
   4
  
   Я не был приверженцем философии Фридмана, хотя некоторые рациональные зерна в его теории готов был принять. Я не навязывался ему в собеседники и тем не менее "покалякать" он любил именно со мной. Мне это где-то даже льстило, ведь по общему признанию всех знавших его, коммуникабельным делец сей никогда не был. Он не делал людям ничего дурного, но и филантропом назвать его было трудно. Впрочем, одно немаловажное достоинство в нем было - деньги друзьям он занимал охотно и никогда не заводил речь о процентах. Несколько раз он спонсировал меня, когда я особенно в этом нуждался. Возвращая долги, я никогда не укладывался в срок и потому, встречаясь с ним, был вынужден делать комплименты его деловой хватке.
  
  
   Глава восьмая
  
   Какой светильник разума угас
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Появление таинственного незнакомца внесло некоторое смятение в ряды соратников. Иные из них пожимали плечами, недоумевая, на лицах других отразилась досада и раздражение, третьи же перешептываясь, усмехались.
   Ботаник в окружении сиделок, угадывающих малейшее его желание, был во власти смертных судорог. Увидев неизвестного, он сделал отчаянную попытку приподняться, но не преуспев в этом, простонал нечто невнятное и беспомощно уронил голову на подушку. Незваный посетитель чем-то встревожил его: седые усы невольно дрогнули, глаза налились кровью, напрягая последние силы, старик прохрипел:
   - Вон отсюда!
   - Дядя, это я, это же я, дядя! - метнулся неизвестный к ученому, но тут же отшатнулся. Вид старика был ужасен - глаза, казалось, готовы выскочить из орбит, губы посинели, лицо перекосило судорога боли и ненависти.
   "Па-за-ви-те Уилла..." - натужно выдавил он. Соратники гурьбой ринулись разыскивать меня. Я стоял за широкими спинами членов кооператива "Гражданские похороны" и с интересом разглядывал новоявленного племянника. Раньше что-то этого молодца я не видел, хотя часто приходил к старику помочь поливать цветы в палисаднике.
   Старик был из тех, кого в народе называют простофиля. Он помешался на своих цветочках, с утра и до вечера возился с ними, забывая порою о приеме пищи. Был он на удивление беден и к деньгам преступно равнодушен. Скопить их не сумел, хотя некогда занимал большой пост в Союзе и был широко известен в международных научных кругах.
   Преимуществами, которые давали его известное имя и научные труды, воспользоваться в Израиле он не смог и это меня всегда злило:
   - Дядя Сеня, - говорил я ему, нельзя же так, надо же как-то жить!
   Но старик погруженный, по обыкновению, в свои ботанические размышления, не слышал здравый голос моего рассудка.
   Временами мне казалось, что сосед мой просто невменяем. Когда бы я не пришел к нему, он тут же заводил со мною речь о светлом будущем еврейского народа, о благе конкретного еврея и мирном сосуществовании ашкеназийцев и сфарадим.
   Обычно эти бредни мне надоедали уже на второй минуте, я вежливо справлялся - ел ли старик что-нибудь за прошедшие сутки, после чего, сославшись на обстоятельства, спешно ретировался к Белле.
   Однажды я рассказал ей о странных причудах старика и расстроил ее до слез. Она и раньше обращала внимание на изможденное лицо ботаника (Белла жила по соседству) и его болезненный вид вызывал у нее жалость.
   Услышав от меня подробности его полуголодного существования, она тут же состряпала что-то на скорую руку и со всех ног помчалась кормить старика.
  
   2
  
   Прошел месяц.
  Визиты сострадания моей подруги участились. При каждом удобном случае она приносила больному то лагман, то голубцы, а чаще расслабляющий куриный бульон специально от запоров, которыми он страдал. Белла была доброй женщиной и умела сопереживать чужую боль. В отличие от меня она не избегала утомительных лекций ученого, напротив могла, не прерывая, часами жадно слушать его. Поначалу я не понимал причину столь странной восторженности, но вскоре обратил внимание на то, что после каждой многочасовой проповеди ботаника моя возлюбленная отдается мне с какой-то яростной и пугающей меня страстью. Видя мое недоумение, она призналась, что философия возбуждает ее в сексуальном плане и у нее был даже период (на заре супружества), когда перед тем как лечь в постель, она понуждала мужа прочесть ей главу другую из Спенсера или Эммануила Канта:
   - Но почему Канта?! - спрашивал я ошеломленный.
   - Чтобы острее ощутить оргазм, - смущенно отвечала Белла.
   Странное соотношение философии и оргазма, вовсе не отражалось на высоких душевных качествах этой непредсказуемой и восхитительной женщины.
   Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами.
  
   3
  
   Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере, откуда мы однажды свалились в тот самый момент, когда я кончал. На меня это падение подействовало катастрофически. Я едва не сделался половым инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны любые препоны: участием и лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни.
   Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом:
   - А мог бы ты трахнуть меня на люстре?
   - Я не против, милая, - сказал я, - но прежде надо бы застраховаться.
   Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось, что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим этюдам в местах, куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века сломили, вконец, волю ее супруга, и он с головой ушел в тяжелые и продолжительные запои.
   Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она занималась дома хозяйством, все свободное время, проводя у меня или у ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии"
  
  
   Глава девятая
  
   Доктрина Мордехая Фридмана
  
   Свое расследование я решил начать с заведений Мордехая Фридмана.
   Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и немедленно разгадал бы с какими намерениями я появился. Тревожить Фридмана понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил отложить на время свой визит к нему.
   Когда-то мы были на короткой ноге, и я не раз, бывало, занимал у него на мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому что хотел привлечь в свою харчевню как можно больше посетителей.
   Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик, чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, - рассуждал я, - ему держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и считает себя в некотором роде, ответственным за его судьбу.
   Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда был Уильям. Я заметил, что бармен, довольно часто и без всякого к тому повода, сворачивает наши редкие и задушевные беседы на совершенно беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать, болезненный характер.
   До самоубийства Уилаа я готов был объяснить причину его нездорового интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления:
   - Видите ли, господин Борухов, - обыкновенно начинал он в такие минуты, - даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю своих сограждан. И за это граждане мне благодарны...
  При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман, по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек испытывает за кружкой доброго и пенистого пива. Мало того, он утверждал, что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом.
   "Все наносное, - утверждал Фридман, - связанное с неустроенным бытом, уходит на второй план, и остаются лишь ощущения - чудные светлые ощущения и несколько размягченная, но пытливая во всех своих проявлениях мысль..."
   Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в баре, и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не вижу оснований возражать ему.
  
   Глава десятая
  
   Завещание под занавес
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии и уговаривали выхлопотать какое-то дополнительное пособие через министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о "дополнительных подачках", а те гроши, которые получал, целиком раздавал соседям, зачастую забывавшим возвращать долги.
   Но было время, когда деньги у него все же водились, причем в немалых количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая, что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг.
   Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю, а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду. В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно продолжала подкармливать Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами на рынке: в Израиле это совсем неплохой приработок. Мы с Беллой не раз предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи - недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле.
   - Ну так прекратите раздавать деньги! - требовал я, сердясь на его неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что ему доставляет удовольствие делать людям приятное.
   В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные расходы, а если вернее на мелкие подарки для Беллы.
  
   2
  
   Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня, полагаю, не только за это.
   С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней глубоким щемящим чувством и готов был умереть у ее ног.
   Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы Клавдии Шифер.
   Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не интересовал.
   Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже отдаленно не напоминало то всеобъемлющее и мучительно-сладостное чувство, которое я испытывал к Белле.
   Я любил ее нежно и трогательно, жестоко страдая от мысли, что она принадлежит другому.
   А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все возвышенные качества ее души.
   Увы, денег, что я брал у старика явно не доставало, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой возможности вернуть ботанику деньги, хотя на возврате старик никогда не настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом красен, он категорически отказывался брать свое кровное и это было самое удивительное в нем.
  
   3
  
   Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в молодости и ласково называл меня "Уиллушка".
   Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся:
   - Уильям, - сказал умирающий, борясь с одышкой, - пусть все выйдут. Все, все... - повторил он несколько раз, с трудом выговаривая слова. Зная, как старик плох и, боясь, что любая мелочь может иметь для него печальные последствия, я стал кричать на людей:
   - Папрашу вас, господа, я очень вас папрашу!..
   Я вытолкал всех соратников из комнаты. Один лишь племянник, придавленный непосильным горем, в тягостном безмолвии остался сидеть у холодеющих ног умирающего. Наполненные слезами глаза его выражали растерянность и скорбь. "Дядь-я, дядя, - мямлил он, икая от затянувшегося плача, - дя-дья, и мне выйти?.."
   - Ух-хади!.. - с истерической ноткой в слабеющем голосе простонал ботаник.
   Издав нечеловеческий вопль, племянник упал перед кроватью на колени и, ломая руки, заорал:
   - Нет, дядя Сеня, я не оставлю, я буду до конца... Буду!..
   он орал с таким темпераментом, будто стоял на сцене театра, зрители которого туги на ухо в результате заморского гриппа, давшего осложнения на барабанные перепонки. Выдержать это кривляние ботаник не мог. Он заметался, зашелся в кашле, кровавая пена выступила у него на губах. Пришлось вмешаться мне:
   - Освободите спальню, мужчина! - властно скомандовал я. Племянник не шелохнулся.
   - Я сказал освободите спальню!
   Всхлипывая, племянник вытер платочком глаза, посмотрел на меня мутным запоминающим взглядом и вышел из гостиной, тихо прикрыв за собой двери.
   Я остался с умирающим. На благородном бледном лбу его выступил пот. Зрачки глаз расширились. Посиневшими губами он прошептал мне что-то невнятное. Я нагнулся к нему.
   - Уильям, - едва слышно произнес старик.
   - Да, дядя Сеня, я слышу.
   - Цветок видишь на окне?
   - Да, я вижу.
   Глаза старика потускнели, дыхание вырывалось с шумом:
   - Отнеси домой. - Старик показал на горшок с цветком.
   - Хорошо. - Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника, удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а он о каком-горшке печется.
   - Уиллушка, - старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, - Уиллушка, - ласково позвал он снова, - береги...
   - Вы про цветок, дядь Сень?
   Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения:
   - Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай... чтобы не случилось, не отдавай.
   - Не волнуйтесь, я никому не отдам, - пообещал я и вытащил из под подушки пухлую папку с бумагами.
   - Теперь иди, - тихо прошептал больной, - иди и помни о людях...
   Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей.
   Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках - каких еще людей имел в виду старик?
   Когда я вернулся он уже умер"
  
  
   Глава одиннадцатая
  
   Шнорер
  
   В питейных заведениях господина Фридмана Уильям, по своему обыкновению, проводил большую часть дня.
   Возможно один на один с бутылкой, в каком-нибудь из названных уголков он чувствовал себя человеком. Но выйдя из стен заведения Фридмана, остальную половину дня ему приходилось проводить в канаве парка Тель-Гиборим, куда он непременно проваливался, неуверенным шагом направляясь в свою убогую обитель. Если бы кто и замыслил тогда покуситься на его жизнь, особого труда это бы не составило. Странно, почему надо было ждать, пока Уилл попадет в больницу и возможно ли, чтобы больной Уилл был более опасен, чем пьяный?
   За полгода до госпитализации в "Абарбанель" он пил по черному. В упрек философии Фридмана, надо сказать, что в сей печальный период жизни, Уилл Константинович представлял собой лишь отдаленный намек на столь распространенную и могущественную в наше время особь, как хомо сапиенс. Безмятежно и сладко спал он в канаве до наступления сумерок. Нет сомнения, что отдыхать там он мог бы до второго пришествия сына Божьего, но обычно, кто-нибудь из сердобольных холонцев с риском запачкать свой элегантный костюм, извлекал его из неуютной постели пьяненького и облепленного густой глиной и доставлял в подвальные пенаты Джеси Коэн.
   Невоздержанность Уилла в потреблении горячительных напитков довела его до крайней степени обнищания. Те крохи от жалкого имущества, включая старую сохнутовскую кровать и пару венских стульев, что оставил отец, Уилл давно пропил. Чем питался он и, вообще, каким образом умудрялся поддерживать свое жалкое существование одному Богу известно. Одежда, которую он бессменно носил из месяца в месяц, была некая рвань, имеющая подобие жокейской куртки и брюк из тонкой шерсти "Бостон". От долголетней носки и грязи брюки окаменели и мешали двигаться, тем не менее, Уиллу удавалось заправить их в ботинки.
   О ботинках следует сказать особо. Скорее это было жалкое подобие сапог. Швы на них то и дело расползались и он стягивал их проволокой. Подошвой служила фанера, обтянутая дерматином. Уилл искусно подвязывал импровизированные стельки к ступням, чтобы где-нибудь по пьяному делу не утерять их.
   Ходил он, если термином ходил можно обозначить неуверенные колебания фигуры в пространстве, всегда всклокоченный и с опухшей физиономией, имевшей как у всех людей подверженных нездоровой отечности, синюшный цвет. Главной достопримечательностью его лица был нос, сразу же обращавший на себя внимание тем, что был крупен и толст. Самым замечательным свойством этого органа обоняния была способность менять свою окраску: то он имел цвет сизо-бурый, то буро-пурпурный, а то и нежно-лиловатый - в зависимости от количества и марки напитка потребляемого его обладателем.
  
   2
  
   Долгое время для меня оставалось секретом - где Уилл пробавляется бабками на пропой. Потом я выведал, что, во-первых, Фридман, как партийный единомышленник его отца, иногда позволял ему выпивать бесплатно. При большой скаредности холонского коммерсанта поступок сей давался ему нелегко. Кроме этого Уилл пользовался бессрочным кредитом у знаменитой бандерши тель-авивских публичных домов мадам Беллы Вайншток - красивой и богатой женщины покровительствующей ему.
   По всей вероятности, мадам Вайншток и Белла - героиня его романа, одно и то же лицо. Это же, кстати, подтвердил Фридман, заметивший мимоходом, что между Беллой и Уиллом некогда существовала любовная интрижка. При этом он грязненько усмехнулся в усы, и я понял, что подробности интрижки доставляют ему удовольствие.
   И наконец, он попрошайничал.
   Попрошайничество весьма популярно в Израиле и возведено евреями в ранг национального спорта. В стране процветают три категории отечественных попрошаек:
   Господа вполне серьезные.
   Господа весьма авторитетные, а также люмпен-пролетарий состоящий преимущественно из алкоголиков, наркоманов и прочего бездомного сброда.
   Серьезные - представляют автономные организации, нуждающиеся в гражданском вспомоществовании. Они ходят от дверей к дверям, собирая пожертвования на мероприятия якобы общественного назначения.
   Авторитетные - преимущественно политики, не мелочась, запускают руки в карманы заграничных толстосумов еврейского происхождения, пытаясь раскошелить их на реализацию проектов мирового сионизма.
   Что касается люмпена, то для многих из них попрошайничество - это единственный источник дохода и потому разрабатывают они эту жилу с тщанием достойным уважения. Подходит эдакий многоопытный пропойца к вам - тихий жалкий и с таким видом будто у него ныне умерла мать, а за неделю до этого трагического события, а автомобильной катастрофе он потерял отца, братьев и других не менее любезных его сердцу членов своего семейства. Он просит вас поверить ему шекель до понедельника. Разумеется, он не вернет долг и через три года. Как тут быть? Вы в затруднении. Вы чувствуете, что жалость в вашем сознании довлеет над сомнением. Еще некоторое время вас мучает гамлетовский постанов вопроса - "Дать или не дать?"
   Если верить статистике, из трех попыток - один акт попрошайничества в Израиле всегда завершается в пользу попрошайки.
   По своей бесхарактерности и мягкосердечию я не раз становился жертвой таких вот служителей Бахуса. Поэтому, когда в очередной раз с вышеозначенной просьбой ко мне пришел Уилл, я твердо решил, что на сей раз, он не получит у меня гроша.
   Теперь, когда щедрой рукой он подкинул мне кучу зеленых, мне стыдно вспоминать, как недостойно я выкаблучивался. Я нахожу себе утешение в том, что в течение последних лет, до того позорного случая, о котором речь ниже, я был единственный человек, исключая мадам Вайншток, субсидировавший его пивные запросы.
  
   3
  
   В тот день Уилл, надо отдать ему должное, не сразу приступил к делу. Он долго раскачивался, пытаясь удержать равновесие и произнести несколько наперед заготовленных в голове фраз.
   После двух трех неудачных попыток устоять на ногах, он судорожно ухватился за косяк двери и произнес с торжественностью приличествующей, как ему казалось, моменту:
   - Слиха, адон, не могли бы вы занять мне десять шекелей до понедельника?
   Я отдавал себе отчет, для каких целей ему понадобилась десятка, поэтому сделал робкую попытку наставить заблудшую душу несчастного на путь истины и добродетели:
   - Господин Иванов, - сказал я, - посмотрите на себя, вы ведь облик человеческий потеряли. Бросайте пить, я вам серьезно говорю! Водка и беспутный образ жизни еще никого до добра не доводили.
   Уилл сделал вид, что внимательно слушает меня. Его глупая, заискивающая улыбка подтверждала это. В то же время чувствовалось, что он чем-то озабочен. Казалось, он напряженно прислушивается к каким-то звукам в себе. Видимо он боялся случайно икнуть и тем расстроить мое патетическое настроение. Его топорная дипломатия была проста как букварь: он наивно полагал, что, излив душу, я вытащу из кармана "Голду" (десятку) и, прослезившись, торжественно вручу ему. Охваченный этим мистическим желанием, он нашел в себе ума, играть мышцами лица, принимавшими у него - то выражение осмысленности и раскаяния, а то и участия к моим доводам, в зависимости от эмоциональной окраски речи.
   Обычно я тугодум и суть подвоха, если таковой в наличии, до меня доходит спустя время, но в данном случае все было столь неприкрыто, что не стоило особо напрягать извилины, чтобы разгадать умственные комбинации моего друга.
   Это теперь я понимаю, что нужно было искать более эффективные меры воздействия, и со стыдом вспоминаю о своем неудачном педагогическом опыте. Тогда же обезьяньи ужимки Уилла лишь раздражали меня:
   - Бросьте корчить рожи, Иванов! - вскричал я.
   Уилл покраснел, виновато замигал и на мгновение мне показалось даже, что он пристыжен и в самом деле тщится вникнуть в очевидный смысл моих нравоучений. Воодушевленный его реакцией я еще пуще вдохновился и в последующие пять минут разразился содержательной лекцией о вреде алкоголя. С большими отступлениями художественного порядка, я рисовал Уиллу картины его будущей трезвой и благонравной жизни. Какое-то время он покорно и терпеливо слушал, вероятно, все еще рассчитывая на чудо, но потом вдруг прервал меня таким громогласным рыганьем, от которого задрожали лестничные перила. Рыгнув столь беспардонно, в самый разгар моей благочестивой проповеди, он вновь обратился ко мне, пытаясь вопросом смягчить впечатление от своей бестактной выходки:
   - Адон, вы не могли бы занять мне до понедельника?
   - Стыдитесь, Иванов! - возопил я с пафосом, - узость ваших интересов поражает, а отсутствие духовных потребностей говорит о полной деграда...
   - В этом месте, Иванов, совсем, видно, потерявший надежду получит на пиво, издал некий трескучий и постыдный звук.
   Я запнулся.
   Последовала неловкая тишина.
   Мы оторопели. Он потому что сам не ожидал от себя этого, а я, потому что почувствовал контраст между тем возвышенным, что я говорил и тем низменным, что он сделал.
   Я вообще, человек бывалый и меня трудно чем-либо смутить, но тут даже меня охватил конфуз.
   В следующее мгновение я уже готов был наговорить дерзостей и вытолкать наглеца взашей, но Иванов, как ни в чем не бывало снова занудил свое:
   - Слиха адон, не могли бы вы занять мне до понедельника?
   Он вложил в вопрос душу. Он все еще надеялся.
   У меня рука не поднялась на беднягу.
  
   Глава двенадцатая
  
   Таинственный незнакомец
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Торжественная тишина царила в комнате почившего.
   Лишь старушки из гражданских похорон" едва слышно репетировали, составляя программу оплакивания. В их обязанности входило причитать на похоронах одиноких людей.
   Кроме этой благородной миссии, члены общества добивались гражданских похорон, для тех, кто согласно Галахе евреем в Израиле не числился (родившиеся от еврейского папы и не еврейской мамы).
   По неполным евреям, к коим принадлежал и покойный, не читали поминальную молитву кадишь, и хоронить таковых на еврейском кладбище воспрещалось. После продолжительных бюрократических проволочек они предавались погребению на погостах христианских церквей.
   Хоронили не евреев без религиозных церемоний, зато оплакивали их платные запевалы из вышеназванного общества. Это гуманное новшество было введено в конце двадцатого века стараниями министра абсорбции, при содействии активистов комитета по защите прав человека.
   Запевалы приглашались независимо от вероисповедания отошедшего в мир иной, при условии отсутствия у последнего родственников и друзей.
   В ходе социологического исследования активисты комитета выявили, что в результате старения нации, в стране растет количество одиноких людей и одиночество становится бичом современного общества.
   " И вот, когда очередной, старый и одинокий еврей, подчиняясь закону природы, в свое время и в свой час уходит в мир отцов, - убеждали активисты, - то ребята из погребального общества хоронят его уж очень деловито - и погоревать то некому. При таком обороте дел, утверждали они, - нам становится чуждо все человеческое: ни тебе посмеяться и ни поплакать в соответствующие моменты жизни. Мир стал чужим и равнодушным, - предупреждали активисты, - и это достойно сожаления..."
   Правозащитники означили проблему, а депутаты кнесета подняли вокруг нее невообразимый шум.
   Вскоре к дискуссии присоединились деятели культуры и искусства. Все они говорили одно: "Одиноких людей много, при жизни они не ведают вкуса смеха (попробуй посмейся на жалкое пособие по старости), а когда умирают никто толком и не поплачет"
   "Надо радикально менять положение дел, демонстративно кипятились депутаты, ибо, если все оставить на местах, молодежь вскоре станет заглядывать в словари архаизмов, когда речь зайдет о таких понятиях как плачь, смех, горе или радость"
   В самый разгар спора финансовые воротилы страны сделали благородный жест и внесли в фонд "Гражданских похорон" крупные средства, позволившие "гражданам" расширить штат профессионалов. На похоронах это были плакальщицы, на именинах острословы, а на футбольных матчах болельщики.
   К старику на похороны, соратники и друзья позаботились заблаговременно, пригласили самодеятельный ансамбль старух из дома престарелых "Опора"
   За неимением иных занятий, старушки поголовно увлекались хоровым пением, выступая на похоронах или торжествах, где помимо демонстрации вокальных талантов, делились с молодежью своими воспоминаниями о том, как тяжело эмигрировали в Палестину на рубеже девятнадцатого столетия.
  
   2
  
   Спустя час после кончины ботаника, голосистые певуньи составили скоренько программу хорового оплакивания и распределили между солистами кто каким голосом будет причитать:
   - Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор старушечьих голосов грянул вслед за ней:
   - Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!..
   Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок.
   Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах, бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как кондрашка хватит мужика"
   Но все напрасно, племянник как в воду канул.
   Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников, видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из "гражданских похорон".
   Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что вокруг него происходит.
   Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека, который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся ему ранее особенно сложным и путанным.
   Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня.
   Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней гнетущую тоску на сердце. Все это безрадостное утро она помогала сиделкам ухаживать за стариком и ушла домой лишь перед самым приходом племянника - торопилась собрать мужа на работу.
   Прежде чем выйти из дома я позвонил ей, и сообщил, что ботаника не стало. По телефону Белла отреагировала спокойно, хотя я был уверен, что, проводив супруга, она сидит теперь в салоне на диване, где мы провели столько счастливых часов, и ревет как ребенок.
   Я представил себе, как она бросится рыдать ко мне на грудь, а, успокоившись, робко предложит прочесть излюбленные стариком цитаты из Спинозы, и мне расхотелось делить с ней эти тяжкие минуты.
  
   3
  
   Я не умел смаковать горе, демонстрируя на людях свои страдания и находя в этом утешение. Когда мне было плохо, я шел туда, где шумно, где веселятся и там, за шкаликом водки, сбрасывал с себя гнетущую тяжесть тоски.
   Я зашел в ресторан "Самарканд", чтобы выпить в уютной обстановке стакашек, второй за светлую память ботаника. Благо нашлось у меня для этого дела с десяток другой шекелей.
   У дверей ресторации знакомый голос вдруг окликнул меня:
   - Парень постой!
   Ко мне подошел племянник покойного. Разорванная в экстазе самобичевания футболка уже не украшала его накаченные плечи. На нем была потертая куртка из материала, который в последнее время успешно используют для изготовления базарных сумок.
   Порывисто он тиснул мне в ладонь свои потные пальцы и был, как мне показалось, очень возбужден. Глаза его бегали по моей фигуре с хамоватой бесцеремонностью, цепкий взгляд, казалось, что-то искал и не мог найти.
   - Я угощаю, - сказал он. Я не стал возражать, человек хочет потратиться, что ж, похвально и в наше время случается редко. Мы сели за столик. Он заказал всякой снеди на крупную сумму и сказал:
   - Ешь, парень, ешь... Да ты не стесняйся, будь как дома.
   Я не дал себя упрашивать, вмиг разделался с шурпой, после чего с не меньшей энергией взялся за шашлык. Более суток я ничего не ел и теперь дал волю аппетиту.
   Он ни к чему не притронулся, только плеснул водки себе и в мою чарку.
   Подали холодные закуски.
   Мы выпили, и он вдруг стал рассказывать мне какой-то пошлый анекдот из жизни марокканских евреев, а рассказав, так расхохотался, что даже официанты заулыбались.
   Я возмущенно отодвинул от себя блюдо с фалафелем под флагом иорданского хумуса:
   - Послушайте, господин, час назад умер ваш дядя!
   Я едва владел собой, одолевало сильное желание говорить дерзости. Но ведь он угощал. Уловив мое настроение, племянник тотчас сменил маску, погрустнел, лицо его стало плаксивым:
   - Да, - вяло согласился он и смахнул крупную слезу, набежавшую вдруг, - конечно, мой дядя... Честных был он правил.
   Не вспомнив более ничего, кроме скромных достоинств описанных классиком, племянник трагически высморкался и вытер пышные усы сиреневым платочком:
   - Извините, - сказал он, - а вас как зовут?
   - Уильям Константинов Иванов.
   - Очень приятно. Вы что, русский?
   - Нет, я еврей.
   - Гм, странно. А меня зовут Шмуэль Нисанович. Для вас просто Шмулик.
   Я нехотя кивнул головой.
   - Вы знаете у меня к вам дело, - сказал он, и вдруг спросил:
  - Простите, а ваш папа не по милицейской был части?
   - Мой папа был полковник МВД Узбекской СССР.
   - Кажется, я имел честь знавать его. - Неуверенно произнес Шмулик, - впрочем, я не убежден, это было так давно. Если не ошибаюсь, ваш род берет начало...
   - Вы не ошибаетесь, но лучше бы вам говорить по делу.
   - По делу так по делу. Видите ли, господин Иванов, горшок с цветком, который вам оставил дядя, предназначался мне.
   - Нет уж, пардон, уважаемый, горшок он поручал мне.
   - Любезный, Уильям Константинович, позвольте...
   - Нет уж это вы позвольте... И причем тут горшок, собственно, где вы были, когда старик питался одними лишь помидорами?
   - Да, - удивился Шмулик, - я знал, что дядя Сеня фраер, но чтобы до такой степени у него было плохо с питанием...
   - Представьте, с питанием у него было очень плохо.
   - Говорят, он умер от рака желудка, это правда?
   - Правда что от рака, но не желудка, а легких. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения.
   - Не сердитесь, Уилл Константинович, и выслушайте меня. Я Вам заплачу. Я хорошо заплачу вам. Отдайте мне горшок.
   Мне стал противен весь этот торг в минуту, когда останки старика еще не погребены. Я протестующе отодвинул от себя тарелку с фалафелем:
   - Сэр, - сказал я, не скрывая издевки, - горшки в цветочном магазине имеются, купите себе приличествующий.
   - Пойми, брат, - вдруг горячо зашептал Шмулик и, потянувшись ко мне через стол, обдал меня густым водочным духом, - пойми мне дорог горшок как память о дяде. Как светлая и чистая память.
   И вновь он выжал слезу, придав своей физиономии выражение глубокой скорби. Умел он это делать мастерски: слеза сорвалась с ресниц, повисла на пышных буденовских усах его, затем упала в рюмку с водкой, звонко при этом булькнув. Меня это развеселило:
   - Послушайте, дяденька, - сказал я, - ловко же вы умеете слезу пускать.
   - Ведь горе-то, какое, Уильям, - сказал он.
   - Бросьте вы, горе, горе! Горшок я вам не дам, плачьте хоть крокодиловыми слезами.
   - Между прочим, папаша ваш, покойник, был куда покладистее вас.
   - Оставьте моего отца в покое! - резко оборвал я
   - Это весь разговор что ли? - спросил он, явно задетый моей грубостью.
   - Да, весь!
   Племянник встал, глаза его сузились и потемнели. Крылья ноздрей нервно подрагивали. Тонкими и сильными пальцами он сломал ножку рюмки:
   - Вот так, зашипел он, - я сломаю тебя, Кон-стан-ти-ныч...
   Он бросил осколки в миску с шурпой, который, как значилось в меню, был приготовлен в соответствии с рецептами ферганской кухни, и гордо вышел из зала.
   Только тут я понял, какую скверную шутку сыграл со мной этот идиот: платить-то за обед было нечем.
   Между тем, за разговорами я успел умять три порции шашлыка, шурпу по-фергански и лагман по-катта-кургански, запив все это стаканом восхитительного самаркандского арака"
  
  
   Глава тринадцатая
  
   На дне
  
   1
  
   Имя Шмуэль мне ничего не говорило.
  Судя по тому, что заваривалась некая каша вокруг горшка, Уилл наступил на хвост этому человеку, и произошло это знаменательное событие задолго до того, как он ушел в бессрочный запой.
   Если допустить, что Шмулик был заинтересован в смерти Уилла, то непонятно, почему он не убрал его в самом начале их конфронтации и был ли вообще резон дожидаться, пока жертва окажется в больнице?
   А до психушки была целая вечность, когда Иванову ничем уже нельзя было помочь - неудержимо и верно он опускался на дно жизни. Спасательные мероприятия выглядели той самой соломинкой, которая утопающему уже ни к чему.
   А между тем, мне ведь достоверно было известно, что Уилл весьма способный малый, как это нередко бывает среди алкоголиков, и пропадает ни за понюх табаку.
   Мне довелось как-то в питейном заведении Мордехая Зайченко быть свидетелем интересного диспута, разгоревшегося вдруг в кругу завзятых любителей пива "Голдстар". Тема диспута, широко обсуждавшаяся в полит-уголке Фридмана, называлась "Ближневосточная перестройка и ее роль в отмене арабского эмбарго".
   Идея названной перестройки была выдвинута тогдашним премьер министром Шимоном Пересом и шумно обсуждалась на страницах израильской русскоязычной прессы.
   Почти миллионная армия русских репатриантов раскололась на два идейных лагеря. Одни считали, что еврейский вопрос, сводящийся к праву еврея на свое государство, является раковой опухолью региона, другие (преимущественно бывшие коммунисты) полагали, что еврею, как недавнему изгою общества, следует заострить внимание на уважении национального самосознания палестинцев, как в первую, так и в последнюю очередь.
   Я имел удовольствие быть очевидцем того, как Уилл, в окружении собутыльников, успешно развивал основные положения своей "Теории Уважения" - он был сторонником партии, которая во главу угла ставила уважение еврея к самому себе, как основу гармоничных отношений между арабами и евреями.
   Уилл рассмотрел проблему с философской точки зрения, с позиций морально-этических отношений, не забыв при этом религиозную трактовку вопроса.
   Говорил он с лоском профессионального комментатора, украшая речь терминами из лексикона ведущих журналистов; умело пользовался шутками и прибаутками как ивритского, так и русского фольклоров - тем и другим языком он владел в совершенстве.
   Несомненно, человек Уилл был талантливый и предназначение имел, говоря словами славного русского поэта, куда выше той печальной участи, что уготовила ему злосчастная судьба.
  
   2
  
   Шло время.
   Я перестал обращать внимание на вечно пьяного Уилла и жизнь его, одна из многих, впрочем, вовсе перестала меня интересовать. Помниться в юности, отец мой втолковывал мне тезис из раннего Маркса, гласившую, будто человек по-настоящему счастлив лишь тогда, когда он способствует счастью как можно большего числа людей.
   Если откровенно, я всегда испытывал сомнения по поводу достоверности этой сентенции, поскольку признаков счастья не испытывал, помогая разобраться в себе тому же Уиллу Иванову, скажем. Уильям сам, как нельзя более обесценил свою жизнь, низведя ее до уровня животного состояния. И потом, что еще можно дать человеку, который в угоду дурным наклонностям не желает менять свои пагубные привычки? Есть ли резон помогать такому, с позволения сказать, ближнему, чувствовать себя счастливым, ели он и без моего вмешательства счастлив после рюмашечки белого. Мне могут сказать - "Ведь ты филантроп, наверное, какого же рожна?"
   Да, господа, я действительно симпатизирую людям, это другая сторона моего коммунистического воспитания, но моя филантропия не выходит за рамки разумного. Я не мог, скажем, поместить Уилла в лечебный профилакторий за свой счет, потому что лишних денег у меня не водилось и, кроме того, я не счел нужным оспаривать банальную, но верную (что поделаешь) истину, утверждающую, что филантропия кончается там, где начинаются деньги.
   Конечно, сегодня меня эпизодами терзает совесть, но я оставляю за собой право держать себя за порядочного человека. Разве не я пытался настаивать Уилла на путь истины и добродетели? Но один, повторяю, изменить я ничего не мог, а общество надо сказать, на подобного рода проблемы ставит некий предмет: дамы могут не краснеть, я имею в виду равнодушие.
  "Кому интересно чужое горе?" как мудро говаривала моя бабушка. Она не одобряла пристрастие моего отца к Марксу и перед смертью признавалась мне, что пришла к этому печальному выводу благодаря жизненному опыту своего зятя и глубокому изучению трудов Артура Шопенгауэра.
   Не раз и не два после описанного случая, я пробовал вразумить Уилла, но мои попытки ни к чему не повели.
   Теперь, когда его уже нет, мне все более и более досаждает вопрос - почему он не воспользовался деньгами, которые подарил чужому человеку, ведь в его положении они были ему много нужнее, чем мне?
  
  
   Глава четырнадцатая
  
   Фуга в ля миноре
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "По моим грубым подсчетам наел я шекелей на семьдесят, наверное, а при мне было всего лишь на бутыль "Кегливичей".
   Скрыться из ресторана незамеченным я не мог - официантами здесь работали ребята с плечами штангистов.
   Я стал думать, как выкрутиться из этого положения. Если я поднимусь и пойду в гардеробную меня засекут: у дверей стоял официант, который нас обслуживал. Какое-то время он был свободен от клиентов и решил, видно, немного расслабиться: курил "Тайм" и весело переговаривался с музыкантами.
   Музыканты только что взошли на эстраду. С серьезным видом они извлекли инструменты из футляров и я услышал, как мой официант сказал гитаристу:
   - Ицхак, сегодня играйте фугу в ля миноре...
   - Гитарист дергал струны инструмента и делал два дела сразу: прислушивался к звукам струн, настраивая их, и тихо отвечал что-то официанту.
   Я понял, что официант не даст мне уйти. Беседуя с гитаристом, он держал в поле зрения весь зал.
   Может быть, подойти к нему и сказать - "Я остался без гроша, но я заплачу, поверь мне".
   В конце концов, я могу созвониться с Беллой, и она внесет нужную сумму.
   Я решил объясниться с ним, и уже поднялся с места для этой цели, как вдруг из посудной вышел человек в белом колпаке и что-то строго сказал моему официанту.
   Официант и человек в белом колпаке, очевидно, шеф-повар, направились в моечную. Другие официанты с лакейской расторопностью разносили по столикам подносы и им не было до меня никакого дела.
   Мигом, сообразив, что удобнее случая мне не представится, я быстрым шагом двинулся в гардеробную. Подойдя к выходу, краем глаза я разглядел, как из моечной вышел мой официант. Я повернулся к нему и увидел его озабоченное лицо. Глаза наши встретились и я понял, что переиграл: уж слишком независимым шагом направился к выходу. Угадав мое деланное равнодушие, он все понял:
   - Эй, адон! - вскричал он и галопом припустился за мной. Я остановился и высокомерно стал оглядывать его. Это, наверное, сбило его с толку:
   - Простите, - сказал он, - вы, наверное, в туалет, так это в другую сторону.
   Я стоял в двух шагах от выхода, а он в трех шагах от меня. Если я сейчас рванусь к дверям, оставив куртку в гардеробной (черт с ней) он меня не нагонит. Но он, догадавшись о моем намерении, понесся на меня с таким видом, будто хотел снести мне полчерепа. Мне ничего не оставалось, как сделать шаг в сторону и, пропустив его, послать ему вдогонку пинка.
   Получив смачный удар в зад, он потерял равновесие и упал на ближайший столик. Воспользовавшись этим, я мигом выбежал в гардеробную. Тут я столкнулся с мужчиной, который важно снимал с себя фетровую шляпу. Мужчина, сбитый моей сотней килограммов, пулей отлетел в сторону. Падая, он судорожно ухватился за трюмо и повлек его за собой. Раздался звон разбитого зеркала.
   Ударом ноги я отворил двери.
   В это время с улицы в ресторан входила богато одетая пара - статный мужчина в костюме фирмы "Кастро" и красивая дама вся в бриллиантах. Мужчина галантно стал пропускать ее в дверь, при этом он весь изогнулся в дурацком поклоне. Дама увидела мое перекошенное злое лицо и испуганно вскрикнула:
   - О, Барух!
   Я швырнул даму в сторону. Она покатилась по ступенькам, обнажив длинные ноги и белые трусики, плотно облегающие миниатюрный зад.
   Путь был свободен, но этот придурок Барух внезапно схватил меня за шиворот. Рука у него была крепкая и я услышал, как затрещал ворот моей рубашки.
   Если бы он стоял лицом ко мне, я мог бы левой опробовать крепость его челюсти, но он держал меня сзади и я был лишен возможности пустить в ход свою коронку.
   Я понял, что мне не вырваться и стал хрипло материться. Подоспел мой официант. Он взял меня под локоть и повел, говоря:
   - Не мучайся, голуба, хуже будет.
   В гардеробной двое других официанта поднимали мужчину, уронившего трюмо. Он оказался иностранцем. Тяжело поднимаясь с пола, мужчина тихо, но внятно говорил что-то на чужом языке. Не нужно было тут переводчика, чтобы понять, что говорит он про мою маму.
   Я перестал дергаться и мирно пошел со своим официантом через зал. Остальные официанты бегали между столиками, не обращая на нас внимания.
   Мой официант, его звали Мишель, был высокий широкоплечий парень с татарскими усиками на толстой губе. Разглаживая пальчиками усы, он крепко держал меня за локоть левой руки и чтобы в зале не поняли, что между нами происходит, сладко шептал мне:
   - Иди, голубь, иди скорее.
   Со стороны и впрямь можно было подумать, что встретились два приятеля и один из них не может скрыть своей радости.
   В это время оркестр заиграл старую цыганскую мелодию. Гитарист Ицхак выступил вперед, сильно ударил по струнам и с плаксивым выражением лица запел надрывным голосом любовный романс.
   Песню встретили аплодисментами.
   Мишель привел меня в моечную и, продолжая крепко держать, спросил:
   - А платить кто будет?
   - Джон Ноэль Гордон Байрон, - сказал я.
   - А ведь ты и вправду дурак, - сказал он.
   Я понял, что меня будут бить и потому врезал Мишелю первым.
   Я поспешил немного и удар получился не сильный. Но Мишелю было достаточно. Потрясенный он вскрикнул от боли и инстинктивно закрыл лицо ладонями.
   Неведомо откуда взявшиеся двое других официантов, размахивая половниками, загнали меня в угол и тут методично стали забивать ногами. Места для маневра у меня не осталось, и я ушел в глухую защиту. Мое "непротивление" распалило нападающих. Били они избранно, отрабатывая технику ударов и норовя попасть в голову.
   "Боже, они убьют меня!" - подумал я, и в ту же секунду один из них достал меня половником. В глазах у меня померкло, я рухнул на холодный пол, но быстро встал на ноги, пытаясь увернуться от пинков. Официанты закричали Мишелю:
   - Татарин, иди, дай ему по тыкве!
   Оправившись от нокдауна, Мишель неуверенным шагом подошел ко мне. Официанты с шефом отошли в сторону, чтобы не мешать ему расправиться со мной. Рядом на плите стояла кастрюля. Я судорожно схватил ее и изо всех сил швырнул ему в лицо. Оттого, что Мишель стоял рядом кастрюля едва не расколола ему череп. Охнув, он сполз на пол, держась за голову и, извиваясь от боли. Озверевшие официанты подскочили ко мне и, схватив за руки, развернули к плите. Они стали прижимать мою голову к раскаленному диску, а я из последних сил вырывался из их рук.
   - Мишель, - крикнул один из официантов, - помоги!
   Отупевший от боли Мишель, сделав героическое усилие, поднялся с пола, с остервенением схватил меня за волосы и ударил коленкой в лицо. В голове у меня взорвалась бомба. Я терял сознание. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы вдруг в моечную не вошел человек:
   - Ало, Мельцар! - сказал он. - Почему ложки не мыты?
   Он сердито бросил взгляд в нашу сторону и, увидев меня, испугано вскрикнул:
   - Это еще что такое?!
   - Извините, - сказал Мишель, рукавом фрака вытирая окровавленный нос, - сию минуту вам заменят.
   - Вы русские, без насилия не можете, - возмущенно сказал мужчина, повернулся и протестующей походкой пошел в зал.
   - Марш к клиентам! - рявкнул шеф официантам. Все вышли кроме Мишеля, продолжавшего держать меня за ворот:
   - Есть у тебя деньги? Спросил он, показывая шефу, чтобы тот не вмешивался.
   - Нет, - сказал я.
   - Катись! - злобно прошипел он, - и чтобы больше я тебя здесь не видел, Байрон вонючий.
  
   2
  
   Я вышел из ресторана избитый и униженный.
  Оставленная на водку мелочь пригодилась на такси.
   Дома меня ждала Белла.
   Обычно она прижималась ко мне в темноте, щекоча шею ласковыми поцелуями, но сегодня, опечаленная смертью старика, впервые не кинулась на грудь, а забросала ворчливыми попреками за неучастие в погребальной церемонии.
   Я зажег настольную лампу и повернулся к ней.
   - Господи! - вскричала она, увидев мою пропитанную кровью сорочку.
   - Через минуту я уже лежал на диване, а причитающая надо мной Белла, накладывала пластыри на мои почерневшие ссадины и осторожно перевязывала вспухшие ушибы.
   Прильнув лицом к любимой женщине, теплой и готовой к ласкам, я стал прокручивать в памяти сцены побоища в ресторане, и меня охватила дикая ярость. "Ну же, Шмулик, теперь держись! Я не я буду, если с тобой не посчитаюсь!"
   Я вспомнил любимую поговорку отца - "Чем больше врагов, тем веселее жить!" - и сладостное предчувствие мести заполнило мою грудь измятую кулаками Мишеля.
   Белла сказала мне, что на могиле ботаника выступал какой-то усатый тип с шеей ротвайлера. Судя по усам это, был племянник. "И когда он успел побывать на кладбище, после ресторана что ли?"
   Мы поговорили немного о покойном, а потом она предложила почитать главу из Антидюринга" Фридриха Энгельса.
   Основоположник марксизма способствовал в этот вечер трем восхитительным оргазмам.
   После продолжительной и бешеной любовной схватки, Белла утомленно гладила мою волосатую грудь до тех пор пока я не уснул"
  
  
   Глава пятнадцатая
  
   Благотворительная акция
  
   1
  
   Мне не раз доводилось бывать в ресторане "Самарканд".
  Только здесь подавали плов по-бухарски, а я до него большой охотник.
   Несмотря на напускную грубость, Мишель произвел на меня хорошее впечатление. В сущности, это был добрейший парень, а некоторая дикость в общении с клиентами объяснялась обидой на то, что его еврея по отцу, не считали таковым из-за татарского происхождения его матери.
   Позже я близко сошелся с ним, и мы дружили какое-то время, пока он не эмигрировал в Канаду.
   В Жизни он не был таким занудой, каким его описал Уилл. Я думаю даже, что Иванов поторопился размахивать кулаками: зная характер Мишеля, я уверен, он поверил бы Уиллу, пообещай тот вернуть деньги.
   В мое первое посещение он встретил меня не очень ласково. К моему удивлению, клиента по имени Байрон Мишель не знал.
   - Их у меня пропасть, - сказал он, - все Байроны и каждый норовит на халяву, так что пардон, уважаемый, не мешайте работать.
   Чтобы смягчить Мишеля, я заказал чебуреки по-казански и, рассчитываясь, не пожалел чаевые. Последнее расположило ко мне официанта, однако Байрона он так и не вспомнил. Впрочем, имя Шмуэль что-то ему говорило?
   - Если не ошибаюсь, это бизнесмен из Тель-Авива, - неуверенно произнес он. - Я пороюсь в записной книжке, если найду, то попробую связаться с вами.
   Чтобы не вызвать у него подозрений, я не стал торопить его.
   Спустя неделю он действительно позвонил мне и доложил, что в недалеком прошлом знавал некоего владельца лимонадного завода по имени Шмуэль.
   - К сожалению, заводчик обанкротился и его местонахождение мне неизвестно, - огорошил он.
   Сообщение это не имело для меня ровно никакой ценности. Разве что объясняло рекламное воззвание на застиранной майке племянника.
   Я сунулся, было в налоговое управление - установить адрес банкрота, но там о нем и не слыхивали: завод, надо полагать, работал подпольно.
   До сих пор мне казалось, что Уилла просто невозможно не выделить из общей массы. Это был рослый улыбчивый парень с подозрительно красным носом. Удивительно, почему он не запомнился Мишелю? Впрочем, вполне возможно, что встречались они до Уилловых запоев, когда красный нос и симптомы его тихого безумия (согласно классификации Бернштейна) еще не очень бросались в глаза. В продолжительные запои он стал уходить гораздо позже. Скорее всего, тогда, когда не мог уже содержать квартиру и был вынужден искать прибежище в отсыревших и темных подвалах Джесси Коэн.
  
   2
  
   В скором времени выяснилось, однако, что поместить Уилла в профилакторий просто необходимо, только не для алкоголиков, как предполагалось поначалу, а для умалишенных.
   Если откровенно, то для меня и это не было неожиданностью: что либо подобное с Уиллом должно было приключиться.
   Как-то вечером, я пришел в бар к мистеру Фридману, был весьма любезно принят им, и не менее любезно приглашен в кабинет для собеседования. Я думал, он станет ныть по поводу кредита, который он выписал мне на покупку итальянской мебели, и который я не успел еще погасить. Но сей почтенный коммерсант, с признаками волнения на лице, что не вязалось с его обычным спокойствием, сказал мне, не утруждая себя предварительной подготовкой к разговору:
   - Господин Борухов, мы с вами деловые люди, и я обращаюсь к вам как джентльмен к джентльмену... - на мгновение он замялся. - Надеюсь, беседа наша будет носить приватный характер? - Фридман так бесцветно произнес эту фразу, мимоходом превратив слово приватный в превратный, что я не понял - в форме утверждения он ее высказал или вопроса.
   - О, кей! - сказал я несколько озадаченный. - Чем могу служить, Мордехай Наумович?
   - Не извольте беспокоиться, совершенный пустяк. У вас имеются связи в сумасшедшем доме. Есть человек, за судьбу которого я несу ответственность, поскольку являлся другом его отца.
   Тут он слегка замялся, из чего я вывел, что он собирается выдать мне информацию весьма щекотливого свойства: видимо, бармен не хотел тратиться на содержание Уилла в сумасшедшем доме. Я сразу понял, что речь пойдет именно о нем, хотя ничего конкретного еще не было сказано:
   - Речь идет о человеке не являющемся членом больничной кассы. Ваши рекомендации в этот дом послужили бы...
   - Кто этот человек?
   - Увы, господин Борухов, наш бедный соотечественник Уилл Иванов.
   - Мне кажется, достоуважаемый Мордехай Наумович, наш соотечественник более нуждается в хорошем психологе, нежели в лечебном профилактории.
   - Сожалею, но не психолог ему ныне нужен, а психиатр. - Придав лицу, выражение грусти, Фридман поведал мне, что тому уже неделя, как Уилл страдает от белой горячки. Припадки носят буйный характер. Уилл бросается на прохожих с кулаками, оскорбляет их, и был не раз уже бит за это.
   - Я просто боюсь, - озабоченно сказал Фридман, - что кто-нибудь забьет беднягу насмерть. Он все же сын моего покойного друга.
   Видя мои колебания, он решил подбодрить меня:
   - Добродетель, говаривала мне бабка, кратчайшая дорога к богу. Вам ли это не знать, Ицик? У вас отзывчивое сердце, вы примите в этом парне участие.
   Я понял на что он намекает, и насторожился.
  
   3
  
   Я не был воспитан в традициях добродетели.
  Моя бабушка в отличие от бабки Фридмана была атеисткой и любила наставлять меня в детстве:
   - Исаак, - обычно говорила она мне, - добродетель при известных обстоятельствах есть не более чем почтенная форма глупости.
   Конечно, мне было жалко Уилла, но не настолько, чтобы я мог распрощаться со своими последними сбережениями. С точки зрения бабушки это было бы глупо.
   Впрочем, в моем воспитании принимал участие и отец, он был марксист и назло теще воспитывал меня в духе коммунистической морали. С этой точки зрения мне следовало быть чувствительным к болезненным противоречиям классового общества, а поскольку Уилл представлял пролетариат (хоть и люмпен) я как большевик был обязан реагировать на его проблемы.
   Некоторое время я метался между теоретическими посылами отца и бабушки, но потом решил, что человек действительно погибает на глазах и это, пожалуй, тот самый случай, когда можно не считаться с родственниками.
   Уловив в моем лице замешательство, Фридман отрезал мне пути к отступлению:
   - На том свете нам это зачтется, - утешил он меня.
   Чтобы придать нашей беседе более конструктивный характер, я назвал сумму, которую мог наскрести. Другую часть я предложил внести ему:
   - А третью, Мордехай Наумович, мы соберем с помощью благотворительных мероприятий.
  Я советовал организовать сборы прямо в пивной:
  - Вы скажите речь, досточтимый Мордехай, потом в уголке для философов мы повесим транспарант, призывающий к пожертвованиям в пользу нуждающихся сынов Израиля.
   Идея о пожертвованиях Фридману понравилась, но он долго и неумело намекал мне, что и его долю денег на содержание Иванова можно "изыскать" посредством благотворительных акций:
   - Заодно мы подключим к делу мадам Вайншток! - убеждал он. - У нее доброе сердце и она согласится выступить спонсором.
   Скупость Фридмана была источником шуток холонских зубоскалов, но я решил не уступать ему:
   - Я извиняюсь, господин Фридман, но папа Уилла был вашим другом, а не моим.
   - Ну и что? Моя бабушка говорила, что все евреи друзья! - нашелся он. - Я и так не мало сделал для него.
   - Да, но ведь вы друг отца.
   - А вы друг Уилла и ваш моральный долг...
   - Простите, Мордехай Наумович, но моя бабушка говорила, что в основе всякой морали лежит польза стада...
   - Ваша бабушка не права. Человек, утверждала моя бабуля - это звучит гордо!
   - Это утверждал Горький.
   - А моя бабка говорила...
   - Если я начну повторять все, что говорила моя бабушка...
   - Простите, Ицик, давайте оставим в покое предков и поговорим по существу.
   - Согласен, но только без вашего вклада, Мордехай Наумович, я отказываюсь принимать участие.
   Утомившись от моей несговорчивости, он сдался:
   - Я потерял веру в гуманизм израильтян, - сказал он. - Впрочем, в порядочность мадам Беллы я по-прежнему верю.
   С полчаса еще мы торговались относительно размеров его личного вклада, после чего по всем пунктам нашего дела пришли, наконец, к общему соглашению.
   Довольный Фридман крепко пожал мне руку. Он, очевидно, предвкушал, с каким удовольствием отметит в своей амбарной книге о нынешней сделке: по ночам, по совету своей бабушки, он отмечал в ней все добрые дела, на которые ему приходилось раскошеливаться. Он вел учет своих затрат, дабы в день страшного суда список добродетелей был при нем, и он имел бы возможность представить создателю реестрик дел полезных, которые должны были уравновесить чашу грехов им совершенных: после выхода из коммунистической партии Фридман часто думал о загробной жизни. О существовании упомянутой книги мне говорил Уилл.
   Я поправил на макушке кипу и, пожимая руку Фридману, обещал приложить известные усилия, чтобы уговорить знакомого мне директора психиатрической больницы, сделать для нашего питомца исключение и снизить таксу по уплате за его содержание.
  
  
   Глава шестнадцатая
  
   Горшечный недоросль
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Утром я проснулся поздно.
   Белла уже ушла: в восемь она встречала мужа с ночной смены.
   Я чувствовал себя скверно. Было такое ощущение, будто меня использовали под эстраду для демонстрации народных танцев. Каждое мое движение отзывалось острой саднящей болью во всем теле. Особенно изматывала резь в пояснице. Она не давала мне спать всю ночь, а когда под утро, ласкаемый любимой женщиной, я все-таки прикорнул немного, мне приснилось, будто на спине у меня возводят кирпичную кладку, которая с каждой секундой растет все выше и выше, норовя размозжить позвоночник.
   Я проснулся оттого, что какие-то странные люди вдруг разрушили ненавистную кладь на пояснице и приготовились разрывать ее экскаваторами под котлован.
   Отходя от кошмара, я прислушался к затухающей боли в позвоночнике. Хотелось понежиться еще немного в постели, но надо было идти на работу, и я заставил себя подняться.
   Потирая ушибы, и оглашая квартиру громкими стенаниями, я зашлепал в дырявых тапках к ванной. Проходя мимо подоконника, я наткнулся на цветок старика. К моему удивлению, не цветок это уже был, а целое дерево с толстым ветвистым стволом.
   "При таком развитии, чего доброго, он и потолок пробьет, пронеслось в голове, - возись теперь с ним" Но тут же я вспомнил умоляющие глаза старика и его предсмертные слова - "Уилл, не отдавай никому..." И мне стало стыдно. "Один раз в жизни тебе представился случай сделать добро, не опасаясь, что за это тебе воздадут злом и ты... Трудно разве изредка поливать эту дылду водичкой? Ничего, будешь, как миленький поливать, и ухаживать за ним будешь, раз обещал человеку"
   Кряхтя и постанывая, я с трудом натянул на себя одежду и долго еще искал пляжные очки, чтобы прикрыть фонари под глазами.
   Носить очки я не люблю. Мне мнится в этом некая претензия, но я всегда держу их при себе на один и тот же случай.
   После смерти моего отца, старый ботаник, знавший его еще по Ташкенту, решил почему-то, что он обязан заботиться о моем нравственном воспитании. Изо дня в день старина утомлял меня скучными проповедями, каждая из которых завершалась одним и тем же призывом: "Порядочный человек должен делать добро окружающим!"
   Порядочным я чувствовал себя всегда, но особого желания творить добро без разбора, как-то не испытывал. Впрочем, дабы не огорчать старика (все же он подкидывал мне бабки), раз или два в год я пытался тем или иным способом осчастливить кого либо из ближних. Но почти всегда мои благостные порывы завершались плачевно: не оценив моих усилий, ближний, обыкновенно, посылал меня подальше, я, понятно, в долгу не оставался и дело, порой, завершалось прямой конфронтацией.
   Неудачи расхолаживали меня, но почему-то вдохновляли старика. "Творя добро, ты как бы любуешься собой, - терпеливо вдалбливал он мне, - поэтому у тебя ничего не выходит. Скромнее надо быть, Уилл, Помощь людям проистекает из добрых побуждений души, а не из тщеславия и самолюбования ради"
   Чтобы утешить старика, я делал еще несколько отчаянных попыток - сеять разумное и доброе - помогал свежим репатриантам, скажем, в основном советами, но ничего кроме затаенного раздражения с их стороны также не поимел.
   И все же единственный удачный пример в моей практике был. Я имею в виду Беллу: я помог ей освоить иврит, и она отблагодарила меня, подарив мне свою любовь и преданность.
   От других соседей-репатриантов благодарности, увы, ждать не приходилось, а я считал пустым делом сеять доброе за вялое спасибо, хотя именно этого добивался старик, призывая меня заниматься добродетелью активно и безвозмездно.
  
  
   2
  
   В тот вечер я поссорился с Беллой и назло ей решил весело провести время в дискотеке.
  Пару себе я подыскал быстро. Ее звали Оранит. Это была веселая, шумная иранская еврейка из южного Тель-Авива. Я знал ее еще по школе. Мы учились в параллельных классах и, вероятно, тогда еще она положила на меня глаз.
   Мы выдали с ней танго и вальс, а потом ей вдруг вздумалось плясать мазурку. Она слышала про нее от русской соседки, в прошлом балерины академического театра, а ныне рабочей по уборке автобусов.
   Я не имел соседей столь культурного уровня и в мазурке, естественно, разбирался не более, чем швейцар дансинга Хаим в теории относительности Эйнштейна. Моя дама понимала в ней не лучше - соседка дала ей не более одного урока, но ей непременно хотелось произвести на меня хорошее впечатление:
   "Делай как я, Ури!" - сказала она и, весело потащила меня в круг.
   Мы заняли исходную позицию и в течение последующих трех минут я напрочь отдавил пылкой персиянке все ноги. Нет сомнений, что, выполняя ближайшее "Па" я непременно уронил бы ее на белоснежный паркет зала, но, к счастью, на одном из опасных поворотов ее подхватил молодой красавец из Бухары, и они вместе стали лихо отплясывать андижанскую польку.
   Отделавшись от знойной Орит, я решил высмотреть себе партнершу без танцевальных претензий и с бедрами покруче, чем у Беллы. Мне хотелось доказать своей подруге, что свет на ней клином не сошелся.
   В последнее время у нас с ней не ладилось. Ей вдруг показалось, что я ничего не смыслю в философии и не умею экспериментировать в любви. Ее слова больно ранили меня. Я боялся потерять Беллу. В глубине души я и сам сомневался в том, что устраиваю ее как мужчину, и мне было просто необходимо изменить ей, чтобы доказать себе чего я стою. Я мог, конечно, переспать с одной из проституток у себя на работе: все они хорошо ко мне относились и охотно пошли бы мне навстречу. Но мне не хотелось унижать ее и себя этой связью за плату. Я хотел подыскать себе порядочную девушку, с которой можно было провести время, а заодно проверить потенциал своей сексуальной фантазии.
   В том, что я найду себе такую подругу, я не сомневался, впрочем, также как и в том, что, без труда склоню ее к любви. "По крайней мере, обойдемся в постели без Карла Маркса" - утешался я, высмотрев в толпе девчонку в мини юбке, облегавшей ее изящную попу, которую я мысленно назвал: "Бутон"
   Я уже направился к своей избраннице, чтобы пригласить ее на танец, но в это время к ней подступили трое подвыпивших джентльмена и грубо стали требовать, чтобы она танцевала с одним из них. Сославшись на нездоровье, дама просила оставить ее в покое. Но Джентльмены вдруг взъярились и со словами - "Ах ты русская б...!!" - нагло стали лапать руками. Обладательница "Бутона" пыталась вырваться, но охамевшие жеребцы, смеха ради, принялись сдирать с нее юбку.
   Когда разыгрываются подобные эксцессы, люди вокруг начинают убеждать себя в том, что от их вмешательства мир лучше не станет. Так было и на сей раз: музыканты стали играть вполголоса, танцующие сбавили темп, а созерцатели у стен устремили задумчивые взоры куда-то вдаль. Помня о том, что сотворение добра у меня неизбежно связано с риском, я отважно подошел к расшалившимся молодчикам и в резкой форме высказал им все, что я о них думал.
   Позже я узнал, что хулиганы оказались крупными специалистами по знаменитой японской борьбе, рассчитанной на противоборство одного человека с группой в семь-восемь вооруженных людей. Все втроем вышеупомянутые джентльмены могли справиться с вооруженной кодлой в 24 человека. Я же был один и без нагана.
   Это было захватывающее зрелище. Манипулируя руками, и пронзительно выкрикивая что-то на японском, самураи несколько раз подбрасывали меня к потолку, но не ловили. Затем они перешли к приемам с активным подключением ног. Они отпасовывали меня один другому с возгласами - "Я здесь, Додик!.. Пасуй сюда, Мотя!"
   Они устроили в клубе футбольное поле. Причем на одном конце площадки воротами служили входные двери, а по другую сторону - эстрада. Столь бурное развлечение, заключающееся в изощренной пасовке моей особы, вскоре им надоело и они, под угодливые аплодисменты оркестрантов, забили мною ворота, которыми служили двери, после чего с миром удалились.
   Три месяца после этого незабываемого матча я пролежал в гипсе на левом боку, потом еще месяц на правом. Все это время старик приносил мне в палату свежие помидоры. Но самое главное, этот случай не только помирил меня с Беллой, но даже стимулировал как-то мою сексуальную фантазию: я вдохновенно трахал ее на задворках больницы, опираясь на костыли и, выкрикивая цитаты из произведения Владимира Ленина "Империализм, как последняя стадия капитализма"
   Работа Ильича пришлась по душе моей подруге и за время пребывания в травматологическом отделении мы не раз штудировали ее от корки и до корки.
   Это был единственный, пожалуй случай в моей практике, когда очки мне не понадобились.
   Но сегодня утром они очень даже пригодились мне"
  
  
   Глава семнадцатая
  
   Карьера доктора Бернштейна
  
   1
  
   С того момента, как мне в руки попал дневник Уилла, я считал, что вдохновение для своих записок он черпал в вине: в глубине души я не верил, что он свихнулся и все перехлесты его творчества относил влиянию алкоголя, который, очевидно, привел к депрессии и расстройству фантазии. Когда я сказал об этом Бернштейну, он засмеялся мне в лицо:
   - Старина, пол мира страдает сегодня от депрессии, но никто еще не нес подобную горшечную, я извиняюсь, белиберду.
   Бернштейн по-прежнему настаивал на своем и под его мощным прессингом я почувствовал даже однажды нечто вроде сомнения.
   С иными из героев Уиллова дневника я познакомился лично, но никто из них ни разу не упоминал старике, и тем более про его чудо-горшок. "Кто знает, - мелькнула у меня предательская мысль, - может быть, Бернштейн прав и к петле Уилла толкнуло сумасшествие, а не рука наемного убийцы?"
   Между прочим, когда я впервые привел Уилла в "желтый дом", уважаемый доктор склонялся к мысли, что пациент наш к психиатрии имеет весьма отдаленное отношение.
   - Делать тебе больше нечего, - с усмешкой сказал он мне тогда, - как нянчить разных алкашей.
  
   2
  
   Это было после нашего памятного соглашения с барменом.
   Я выбрал, наконец, подходящее время и позвонил Бернштейну, чтобы просить за Уилла.
   Аркадий Семенович Бернштейн, мой одноклассник по одной из самаркандских школ, имел два высших образования. Он закончил ташкентский медицинский институт - факультет психиатрии, и позже с успехом отучился в высшей партийной школе, где получил специализацию в области научного коммунизма.
   В Союзе он заведовал кафедрой марксизма-ленинизма, а репатриировавшись, стал президентом ассоциации всех сумасшедших домов Израиля, после того как долго и тщетно пытался устроиться лектором в холонское общество "Знание"
   Не имея связей и денег, чтобы приобрести их, он стал перед дилеммой - как обеспечить свое существование.
   Узбекский диплом психиатра и лекторская деятельность в университете не позволяли ему поначалу наняться в чернорабочие, но, в конце концов, нужда, подступившая к горлу, и голод, который, как гласит народная мудрость, не тетка, смирили его гордыню и он, как другие русские евреи с высшим образованием, стал выполнять грязную работу: таскал кирпичи, варил смолу и вывозил на свалку мусор.
   Скоро его рассчитали за абсолютную непригодность к физическому труду. Оказавшись на улице, бывший толкователь марксизма вновь стал искать себе приличное место. Его коллега и бывший начальник, декан филологического факультета самаркандского университета, Иосиф Моисеевич Шнеерзон, предложил ему попытать свои силы на поприще сексуального обслуживания увядающих дам из северного Тель-Авива.
   Месяца три бывший лектор мял с голодухи пышные телеса стареющих особ, получая за это стол и довольно приличные гонорары. Но вдруг почувствовал, что на долго его не хватит.
   Декан Шнеерзон, сделавший на дамах первоначальный капитал, советовал ему заняться спортом и перейти на особый режим питания: разнообразить меню восточными пряностями, способствующих поддержанию потенции у мужчин, интенсивно занимающихся сексом.
   Несмотря на брюшко и обширную плешь на яйцевидном черепе, декан превосходно справлялся со своими обязанностями: за ночь без напряжения обслуживал две, а то и три дамы по весьма завышенным ставкам. Чеки он не принимал, работал только за наличные.
   Подсчитывая, обыкновенно, деньги после сеанса, декан с ухмылкой признавался себе, что нынешнее занятие ему нравится куда больше, чем чтение лекций по соц. реализму и подвиги положительных героев в романах узбекских прозаиков.
   С месяц другой все шло как по маслу. Бернштейн работал с видимым удовольствием. Но вскоре он убедился, что опасения его были далеко не беспочвенны. Его действительно стало не хватать на Это. Он углубился в специальную литературу, где приводились статьи о борьбе с импотенцией, выходил "На дело" после просмотра порнографических фильмов, которые, как он надеялся, должны были стимулировать и поддерживать его в форме. Однако все чаще и чаще с ним случались срывы в постели и все реже дамы стали прибегать к его услугам.
   Однажды он был жестоко избит обманутым мужем, который застал его со своей пожилой фурией в супружеской постели, за недвусмысленной позой.
   Получив сотрясение мозга, и навсегда потеряв интерес к вопросам сексуального порядка, Бернштейн вновь оказался на перепутье и был вынужден заняться интенсивными поисками работы.
   Некоторое время он мог продержаться за счет мизерных сбережений, которые умудрился скопить за период вдохновенного служения на ниве альковных приключений.
   Бернштейн мечтал найти работу, которая позволила бы ему проявить свои организаторские способности и обширные познания в области научного коммунизма. Вскоре фортуна повернулась к нему лицом и на глаза ему попалось объявление в русской газете:
   "Городской психиатрической больнице Бат-яма требуется воспитатель"
   Так эта должность называлась в официальных документах. По сути же это была работа санитара, где-то перекликавшаяся с профессией надзирателя.
   Три года бывший лектор работал "воспитателем". Проявив послушание, исполнительность и деловую сметку, он продвинулся по служебной лестнице и на него возложили обязанности администратора с выполнением функций заведующего по хозяйственной части.
   На новом поприще бывший член общества "Знание" проявил такую бурную деятельность, что через некоторое время занял кресло президента, в качестве которого стал насаждать во все дурдомы страны основы научного коммунизма. Психи были в восторге от "основ" и те из них, кому удавалось прослушать полный курс лекций по программе высших учебных заведений Узбекистана, как правило, не нуждались более в смирительной рубашке и многочисленных лекарственных препаратах.
   Просьба моя не удивила Бернштейна:
   - Старина Ицик, - сказал мне бывший одноклассник, - я не спрашиваю кто твой протеже, мне достаточно, что просишь ты. Я рад услужить тебе, дружище.
   Мы условились, что в один из ближайших дней, я вместе с Фридманом приведем Уилла на новое местожительство.
   Однако одно обстоятельство, довольно неприятного характера, послужило препятствием к осуществлению наших намерений.
  
  
   Глава восемнадцатая
  
   Трудовые будни
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "Наскоро соорудив бутерброд, я позавтракал и отправился на работу.
   Я трудился кассиром в массажном кабинете, представлявшем сексуальные услуги взрослому населению Тель-Авива и его окрестностей.
   Услуги оказывали преимущественно русские девушки. В мои обязанности входило взимание денег с клиента и отчисление процентов проститутке.
   Мне было жалко этих сломленных судьбой женщин, не нашедших иного способа прокормить себя, кроме как продажей своего тела.
   Я стыдился своей работы и ни за что на свете не рассказал бы о ней Белле.
   Все же она выведала, чем я занимаюсь, не без помощи, полагаю, соседей. Но к моему удивлению, отнеслась к этому спокойно:
   - Это такая же профессия, как и любая другая, - сказала она, - ты человек восточный, в тебе преобладает ген деспотизма, и ты не принимаешь тотальную эмансипацию женщин, я же уверена, что часть "девочек" вашего кабинета занимается коммерцией с ведома и благословения своих супругов.
   Она была права - многие из мужей действительно знали какого рода промыслом заняты их жены, но это, отнюдь, не означало, что я согласен с ней.
   Я всегда считал продажную любовь низким делом и страдал морально, когда иные клиенты унижали женщин. При случае я всегда вступался за них, даже если для этого требовалось напудрить кое-кому физиономию.
   А обидчики всегда находились. Это были извращенцы, которым доставляло удовольствие истязать объект сексуального вожделения. Один из них прокусил однажды сосок девушке во время полового акта. Другой пытался повторить опыт Сулеймана великолепного, имевшего обыкновение ломать во время оргазма кости своим наложницам в гареме. И того и другого я хорошо отдубасил, хотя искалеченным девушкам легче от этого не стало.
   Попадались среди клиентов половые гиганты и чудаки. Особенно выделялся своими приколами благообразный седой поселенец, шедший по нашему учреждению под кодовым названием Самсон. Кличка была дана ему за неимоверную половую выносливость. Почти еженедельно он устраивал в номерах безумные оргии, приглашая для этой цели не менее дюжины девиц из нашего кабинета.
   Кандидаток на званный вечер отбирал обычно я, и девушки наперебой просили меня включить их в список приглашенных. Все они уходили от Самсона заезженные, но удовлетворенные и с набитыми кошельками.
   Самсон имел целую сеть фалафельных в южном Тель-Авиве, был сказочно богат и для поддержания половой силы ежедневно питался нежнейшим мясом японских куропаток.
   Меня мастер фалафеля тоже не обделял, ибо ценил мой вкус при отборе кандидаток. Кроме того, я был прекрасный собеседник (за жирные чаевые, почему бы и нет) и часами слушал его политические бредни о невозможности возврата территорий палестинцам. Самсон возвел несколько шикарных вилл в Иудее и Самарии и его угнетала мысль, что когда-нибудь придется оставить свои хоромы палестинцам и переехать в квартиру поскромнее в одном из глухих переулков Яффо. Свое бурное негодование против политики левого правительства, идущего на поводу у Арафата, он изливал в неслыханных попойках с русскими девочками, так же как и я умеющими слушать и потакать его политическим амбициям.
   Он не был единственным человеком преклонного возраста, прибегавшим к услугам заказных девочек. Напротив, среди наших клиентов преобладали седовласые сластолюбцы готовые тратить даже пенсию, чтобы предаваться любовным утехам с девчушками почти школьного возраста.
   Я работал в этой отрасли со времен великой Алии 1989года. Это был, какой никакой гарантированный заработок, которым я весьма дорожил. За окном свирепствовала безработица и особенно выбирать мне не приходилось.
   После рабочего дня я решил переселить цветок в кладовую. При таком активном росте эта дылда вполне могла пробуравить крышу.
  
  
   Глава девятнадцатая
  
   Инцидент
  
   Дело в том, что Уилл осуществил таки задуманное им мероприятие - нападение на мэра города Холон достоуважаемого Мойше Коэна.
   Раздобыв оружие, до сей поры неведомо на какие шиши, он ворвался в здание муниципалитета и без предупреждения открыл дикую пальбу по служащим. К счастью, обошлось без жертв. Уилл по обыкновению, был в стельку пьян и это обстоятельство отразилось на его меткости.
   Ошеломив охрану внезапным и стремительным броском, он вломился с проклятиями в кабинет мэра, круша на пути мебель и посуду.
   Только по счастливой случайности мэр не пострадал. Уилл пинками загнал Мойше в несгораемый шкаф: "Я живу в подвале, а ты поживи в конуре" - сказал он и запер его.
   Много было шуму по этому поводу. Местные репортеры, дорвавшиеся, наконец. до желанной сердцу сенсации, словно с цепи сорвались. Они вылили поток словесных помоев на головы русских мафиози. Они вопили, что происки русских мафионеров удивляют своим беспрецедентным хамством. Они пытались устроить шабаш и охоту на ведьм, но когда выяснилось, что за спиной Уилла никого нет, и столько шума наделал ничтожный алкоголик, инцидент пытались замять. Спросу с Уилла, разумеется, не было никакого и, дабы впредь обезопасить общество от непредсказуемых поступков алкаша, решено было изолировать его. Но куда, в тюрьму? Это было бы вопреки всем постулатам демократии - что не говори, а Уилл все же не вполне здоровый человек. Оставалось единственное заведение. Вот тут то я и мистер Фридман всплыли на поверхность, заверив муниципалитет и адвокатов, ведущих дело, что нашли для возмутителя спокойствия укромное местечко.
   Нам не стали чинить препятствий. Напротив, пострадавший мэр, сам, кстати, выходец из Намангана, сделал широкий жест, разрешив оплатить содержание Уилла в желтом доме за счет муниципального бюджета.
   События, таким образом, приняли благоприятный оборот. К великой радости Мордехая Зайченко, никто не остался в накладе. Это было весьма, кстати, потому что идея с благотворительными сборами провалилась, а мадам Вайншток прислала письмо, в котором категорически отказывалась субсидировать наш проект.
   На четырех страницах машинописного текста она весьма пространно изложила свои финансовые затруднения вызванные "ослаблением дохода с промысла". Судя по всем у израильтян в последнее время резко пропал интерес у русским проституткам (контингент домов госпожи Вайншток состоял в основном из русских девиц).
   От лиц приближенных к мадам я узнал, что она задумала расширить бизнес, открыв в своих домах филиалы для русских гомиков.
  
  
   Глава двадцатая
  
   Неожиданное открытие
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
  
   "В шесть вечера я пришел домой и первым делом глянул на древо свое.
   Я ожидал все, что хотите, но то, что предстало перед моим взором, вынудило меня вскричать диким голосом: "Аллах Керим!"
   Нет, по вероисповеданию я далеко не мусульманин, просто часть клиентов нашего публичного дома арабы и я довольно сносно освоил некоторые палестинские междометия.
   Оказалось - этот вчера еще хрупкий стебелек, утром ветвистое дерево, а ныне уже плодоносит.
   Плоды были разноцветные, крупные и довольно странной формы. Так, во всяком случае, мне показалось издали. Решив получше рассмотреть, что это за фрукты такие, я подошел к горшку поближе и опять не удержался от возгласа: "Ах, мать твою эдак!" - сказал я по-румынски и это было еще более удивительным, потому что о румынском я имею весьма смутное представление - просто другая часть наших клиентов - рабочие из Бухареста - не очень торопятся рассчитываться с девушками, и мне приходиться, порою, посылать их за пределы нашего заведения на их родном языке.
   Я не верил глазам своим - щипнул себя за ляжку, дернул за волос. Да нет, не сплю вроде. Вот уж действительно не было печали.
   Я сел возле этого проклятого растения, которое вынуждало меня разражаться столь неожиданными восклицаниями, и снял очки. Нет, видение не исчезло. Да может ли такое быть - на моей дубине стоеросовой деньги растут: скомканные, еще не распустившиеся купюры и монеты мелкого достоинства.
   Как мне описать то состояние, которое охватило меня. Это была какая-то вакханалия чувств и мыслей. Я расхаживал по гостиной, как одержимый и все думал и думал - случаен этот первый урожай Веньямина (так я назвал цветок), или за ним последуют еще. И если он повторится, то, какие неограниченные возможности разумной жизни открываются передо мной?
   Только теперь до меня дошел смысл сказанных ботаником слов - "Думай о людях, Уилл".
   Разумеется, дядя Сеня, только о них я теперь и буду думать: я распущу все публичные дома, я сделаю человека добрее, умнее и лучше.
   С нежностью поглядывая на Веньямина, я вспоминал все, о чем когда-то говорил мне старик. "Будь спокоен, дядя Сема, - мысленно обращался я к покойному, - я приведу, наконец, человечество к светлому будущему, но без коммунизма и прочих излишних жертв"
   Тему о жертвах ботаник любил развивать особенно часто, и это навязчиво лезло мне теперь в голову"
  
  
   Глава двадцать первая
  
   Будни желтого дома
  
  
   Как не казалась мне невероятной история с цветком, ничем другим я не мог объяснить широкий жест нищего Уилла положившего мне на счет, постороннему в сущности человеку, астрономическую сумму.
   Впрочем, такие же суммы он вполне мог тратить на себя - бабок то на дереве куры не клюют. А между тем, он ведь не гнушался подаяние просить.
   Если допустить, что вся эта цветочная драма действительно имела место, не столь уж и бесполезен был Уильям для потенциального убийцы, задумавшего лишить его ценного приобретения. Но поверить в то, что такое действительно возможно - растить деньги на деревьях, я не мог. Мне было трудно принять эту научно-фантастическую, а вернее, ботаническую версию производства денег. Убивать же Уилла за что либо иное было нелогично и бессмысленно. Возникал, правда, вопрос - почему убийца предпочел дожидаться пока Уилл попадет в дурдом. Не потому ли, что инсценировать самоубийство в клинике для душевнобольных куда безопаснее?
   Уилл провел в больнице несколько тяжелейших месяцев.
   Ему пришлось вынести немало серьезных испытаний: он невыносимо страдал из-за дефицита спиртных напитков. Его очень раздражал неусыпный надзор, так называемых, воспитателей, которые педагогическими наклонностями не отличались и чуть что, бывало, разворачивались и били воспитанника по уху.
   Дня три Уилл ходил словно потерянный, но вынужденное воздержание пробудило в нем доселе дремавший ум, и он, неожиданно для всех, проявил великую изобретательность по части изготовления самогона.
   Аппарат для гонки зелья был сооружен им в течение недели. Работал узник по ночам, когда утомленные от процесса воспитания надзиратели давили храпака в процедурном кабинете.
   Запасными частями к аппарату послужили старый рукомойник времен британского мандата и остов кухонного чайника с обрубленным носом. Пригодилась и куча проволоки, которую он подобрал на свалке.
   Дело было на пейсах и Уилл гнал самогон из мацы по одному ему известному рецепту, унаследованного им еще от отца.
   Три дня ему удавалось держать в тайне секрет производства самогона. Все это время он беспробудно пьянствовал, распевал, на чем свет стоит непристойные песенки и избивал надзирателей. Те буквально с ног вались, но обнаружить ничего не могли. Потом адон Бернштейн, бывший в свое время комендантом студенческого общежития и, собаку съевший на такого рода сыскных операциях, догадался заглянуть под мраморные плиты пола, где Уилл соорудил тайник.
   Аппарат был миниатюрный и замечателен тем, что приводился в действие микроскопическим двигателем при подключении в электросеть. Импровизированный движок работал бесшумно и за час гнал три литра превосходного первача. Рачительный Уилл за один вечер мог произвести запасы зелья на целый месяц. Он мог получить патент на свое детище, если бы подобного рода изобретения интересовали международную ассоциацию по делам рационализации и изобретений.
   Самогонный аппарат уничтожили, а Уилла поместили в общую палату, где содержались видные политические деятели современности.
  
  
   Глава двадцать вторая
  
   Новая жизнь, новые надежды
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
  
   "Утром следующего дня на работу я не вышел, а стал мастерить глубокую деревянную кадку, куда бережно собирался переселить Веньямина. В горшке ему уже было тесно, пришла пора пускать корни, а для этого необходим простор.
   Каждые два часа я поливал Веню водичкой и ждал урожая.
   Спустя сутки, я снял еще двести шекелей. "Однако цветоводство это выгодно, - думал я, - старина был гений!"
   На работу я в этот день не вышел, а в офис отправил заявление " по собственному..."
   Представляю, как удивились моему решению девочки: в этот день намечался визит Самсона, в числе других я мог получить порядочный куш и пропустить смену, значило лишиться верного заработка. Ах, знали бы, милые девушки, что за ту же смену мой Веня может перекрыть все мыслимые их заработки.
   В десять утра мне позвонил хозяин кабинета и поинтересовался причиной моего увольнения.
   "Не желаю более лизать задницы твоим клиентам" - Сказал я.
   Наглость моя ошарашила баал а-байта. Разразившись вульгарной бранью, он предупредил меня, что я еще пожалею о своем поступке и в раздражении бросил трубку.
   "И чего разволновался, - дивился я, - мало что ли претендентов на мое место?" Стоило ему объявить конкурс на вакантное место и от кандидатов бы не отбился. Так он впоследствии и поступил: заменил меня отставным генералом авиации, репатриировавшим из Белоруссии.
   Иван Брагин, так звали ветерана военно-воздушных сил СССР. Генерал Брагин был крепкий русский мужик, женившийся на еврейке и ради нее пожертвовавший военной карьерой и генеральской пенсией. Ранее он успешно воевал в Афганистане и был не прочь поделиться опытом с еврейскими асами, но в Израиле штурвала ему не доверили, и он стал вышибалой в доме терпимости. Хозяин не упускал случая похвастать перед клиентами воинским званием Ивана, и те не скупились на чаевые. Про генерала подрабатывающего в борделе писали в местной прессе, но мне к тому времени было уже не до него.
   С утра и до вечера я ходил в радостном возбуждении, пытаясь разрешить назревшую проблему - как повысить урожайность Веньямина, ведь там, где можно собрать двести шекелей в сутки, при научном подходе снимешь триста, четыреста, а то и всю тысячу. А ежели дело пойдет, можно и рощицу Веньяминов высадить, на пощади эдак в десять га. Нет, под открытым небом, пожалуй, не посадишь - найдутся любители заглядывать в чужой огород. В теплицах надо бы. Деньги должны расти без свидетелей.
   Только теперь я понял, почему у старика временами водились деньги. И вовсе не заграничные то были гонорары, просто в промежутках между экспериментами ему удавалось стричь купоны, которые он, по обыкновению, тут же раздавал каждому кому не лень было просить.
  
  
   2
  
   Теплые радостные ощущения грели мне сердце в те незабываемые дни.
   Науку о растениях, ботанику, я знал плохо. Справедливости ради, надо сказать, что я вообще ее не знал. Мне было известно лишь, что иные полевые культуры следует удобрять для роста и урожайности. Из массы всевозможных удобрений я знал один лишь навоз. Наскоро собравшись, я спешно выехал в ближайший киббуц, где меня очень недружелюбно встретил член коллективного хозяйства по имени Ехезкиэль.
   С этим человеком у меня было шапочное знакомство: в свое время я наезжал к нему с покойным ботаником. Старика он тоже снабжал навозом, как я тогда полагал, для выращивания помидоров. О том, что ботаник растит еще кое-что кроме томатов, я, понятно, в те времена не догадывался.
   Старик сам представил меня Ехезкиэлю, сказав, что по-русски его зовут Изя и в киббуце он заведует коровником:
   - К беседам зав не расположен и русских не привечает, - предупредил меня ботаник. - Ему кажется, что они распустили колхозы в России и теперь прибыли в Израиль разваливать киббуцы.
   Чтобы переговоры наши прошли в более дружественной обстановке я сунул Изе сто шекелей в лапу.
   Получив взятку, скотник тут же изобразил на лице обязательную улыбку, из тех, что надевают на себя деятели дипломатического корпуса, и предложил мне, не стесняясь, выложить свои затруднения. Он сказал мне, что всей душой готов помочь соотечественнику, гражданину и просто русскому человеку. Если бы я накинул к гонорару еще с пол сотни, он назвал бы меня, другом, братом и родным отцом. Как однако велико воспитательное значение денег. Знал ведь старинушка, с какой стороны подойти к человечеству.
   Я унес из киббуца два мешка птичьего помета. Ехезкиэль проводил меня до самой остановки. Когда я садился в автобус, он помог мне взобраться в салон, а прощаясь, сказал:
   - Товарищ, я могу поставлять вам всякий помет, вплоть до человеческого.
   Бедняга довольствовался в киббуце одним лишь пайком в коллективной столовой. За всю свою долгую трудовую жизнь он впервые держал в руках настоящие деньги. Ни разу в своей жизни он не получил жалование, и чем старше становился, тем меньше верил в силу коллектива. Единственное в чем он был еще уверен, так это в своей супруге Эстер. Впрочем, в самом коллективе мнение на сей счет разделились. Иные утверждали, что должность начальника скотного двора Изя получил благодаря шашням Эстер с секретарем киббуцного правления Ароном Брудерманом. Арон знал толк не только в бухгалтерских книгах, но и в женщинах. В последнее время он писал трактат о зарождении киббуцного движения в Израиле. Это было фундаментальное произведение, в котором автор делился с потомками своим опытом по управлению коллективным хозяйством. Все ценные мысли относительно передового метода хозяйствования в условиях капитализма, записывала за ним жена Ехезкиэля, состоявшая при нем секретаршей. Арон по обыкновению надиктовывал ей текст допоздна.
   В частые промежутки между зарождением ценных мыслей, он делал продолжительные паузы, которые заполнялись производственной гимнастикой. Некогда Арон занимался борьбой. К этому виду спорта он склонял и супругу Ехезкиэля. Душными осенними вечерами секретарь отрабатывал с Эстер один и тот же прием, именуемый в классической борьбе - работа в партере.
   Ехезкиэль был горд тем, что Эстер имеет отношение к написанию исторического произведения и ради этого готов был простить людям все слухи, которые они распространяли о его благоверной"
  
  
   Глава двадцать третья
  
   В теплой компании
  
   1
  
   Изю я нашел в больнице, в соседней от Уилла палате.
   Узнав об измене супруги, он искалечил Арона, поджог родное хозяйство и был направлен в соответствующую инстанцию на предмет определения вменяемости.
   В инстанции нашли, что Изя склонен к тихому помешательству и подлежит срочной изоляции, поскольку загорелся бредовой идеей уничтожить на корню киббуцное движение в Израиле.
   Я просил его рассказать об Уилле, но он заявил, что такого не припоминает (в последние два месяца они проживали в смежных палатах и часто виделись в столовой) и вообще просит оставить его в покое, так как он занят критикой устаревшего метода коллективизации страны.
   Бернштейн не знал, куда поместить скотовода. Поначалу он хотел устроить его к политикам, но вспомнив печальный опыт Уилла, отказался от этой идеи.
  
   2
  
   А с политиками Уиллу действительно не повезло. Повадки у них были величественные, держались они высокомерно и Уиллу, несмотря на его уживчивость, не удалось найти с ними общий язык.
   Они отдавали ему команды хорошо поставленными голосами, то и дело попрекали палестино-израильским мирным договором, к которому Уилл не имел никакого отношения, и принимали его за Михаила Горбачева, обещая посчитаться с ним за развал Советского Союза.
   Уилла, по его настоянию, переселили в палату, где обитали короли и принцы. Эта аристократическая компания проживала дружной и многочисленной семьей. Здесь можно было найти монархов всех европейских держав, начиная с эпохи средневековья и до наших дней.
   Среди прочих обосновался в палате наследный принц британской короны Чарльз. Целыми днями он публично сетовал на супружескую неверность принцессы Дианы.
   "И кому дала, сокрушался он, конскому тренеру!"
   Чарльз замолкал лишь тогда, когда иранский шах реза Пехлеви совместно с королем Марокко Хасаном 2-ым пригрозили пойти на него войной, в случае, если он не прекратит возводить поклеп на очаровательную принцессу.
   В этой палате не было первых. Все монархи почему-то предпочли быть вторыми. Несчастный Николай 2-ой также числился в этой компании. Это был единственный, пожалуй, интеллигентный монарх, на словах сочувствующий обманутому Чарльзу, а на деле ухлестывающий за легкомысленной Дианой, обитавшей в соседней палате.
   Дианой объявила себя молодая жительница Бат-Яма по имени Сузан Багирашвили. Это была грузинская еврейка, промышлявшая международной спекуляцией. В недалеком прошлом она была взята с поличным в аэропорту имени Бен-Гурьона. Ей предъявили обвинение в контрабанде большой партии грузинских кондомов. Для того чтобы избежать штрафа за незаконный ввоз резиновой продукции она предпочла выдать себя несчастной женой легкомысленного отпрыска британской короны.
   Очутившись на территории "Абарабанель" Сузан страстно увлеклась русским царем, в прошлом сапожником из Одессы. Любовь между ними разыгралась великая, и однажды их застали в процедурной предающимися оральному сексу.
   Бернштейн долго и упорно выслеживавший венценосных любовников, распорядился натянуть на Николая смирительную рубашку, а легкомысленную Диану не выпускать на утреннюю прогулку.
   Принц Чарльз, узнав об очередной измене супруги, все порывался настучать по августейшей тыкве русского царя, но Хасан второй со своим иранским коллегой вовремя разняли монархов.
   Все обитатели палаты распределили между собой мировые короны, но один из них остался не у власти: вакантные места в Европе и Азии были уже заняты и не знали, каким королем его назначить. Вначале ему предложили трон иорданского королевства, но кандидату, видно, не улыбалось родство с династией Хашемитов, и тогда, чтобы он не обижался, возвели его в сан Папы римского.
   Это общество с изысканными светскими манерами и весьма учтивое, кроме Папы, который был всегда угрюм, полагая, что его обделили при раздаче титулов, пришлось Уиллу по душе и он, на первых порах, не столь тяжко переносил ужасное бремя трезвой жизни.
  
   3
  
   Прошел месяц.
  Компания монархов и наследных принцев вскоре наскучила Уиллу своими бесчисленными аудиенциями и бальными вечерами, где нужно было выплясывать вышедшие из моды экосезы и полонезы. Придворные праздники, которым несть числа, надоели Уиллу. Он захандрил и стал таять прямо на глазах. Доктор Бернштейн (ему доложили, что воспитанник чахнет не по дням, а по часам) попытался прописать ему лекции по научному коммунизму, но они возбуждали пациента - он рвал на себе одежды и кричал по-турецки - "Белла, отдайся!", после чего впадал в еще большую апатию. .
   Дважды, истосковавшийся по чарке Уилл, пытался бежать из больницы. В первый раз ему помешали выпрыгнуть из окна, и во второй раз вытащили из мусорного контейнера, где он дожидался грузовика, который должен был вывезти его за пределы клиники.
   Именно эти поползновения несчастного пациента были зарегистрированы, а потом и переданы комиссару бат-ямовской полиции, как попытки больного к самоубийству.
   Когда все методы были перепробованы и, казалось, ничто уже не спасет бедного Уилла, Аркадий Семенович Бернштейн срочно позвонил мне и сказал:
   "Старина, Ицик, я другого выхода не вижу, может быть, по чарке в день подносить ему, а не-то умрет?"
   Но добрый милый Аркаша поспешил, как оказалось, с выводами. Иванов вдруг ожил и обнаружил признаки бурной деятельности. Он посвежел, стал шутить с надзирателями, смешил королей анекдотами неблаговидного содержания, хорошо ел, а в один прекрасный вечер попросил самописную ручку и бумагу. Получив то и другое, он принялся писать.
   Два месяца, замученный алкогольным воздержанием, Уилл не знал других занятий, кроме вдохновенного писания. На него напал вдруг сочинительский зуд, как это часто бывает с людьми, которым больше нечего делать. Попытки надзирателей выведать, какой жанр литературного творчества избран Уиллом, не увенчались успехом: несчастный никого не подпускал к рукописи. Лишь однажды он потребовал к себе Бернштейна. Исполненный любопытства Бернштейн не замедлил явиться. Тогда Уилл любезно попросил его пригласить меня. При этом он подчеркнул: "Если господин Борухов сочтет нужным прийти и найдет для этой цели время"
   К тому времени я уже получил денежный перевод от него, хотя и не знал еще, кому обязан столь неожиданно привалившем счастьем.
   Я был ошеломлен, когда Уилл приятно ошарашил меня:
   - Довольны ли вы моим подарком, господин Борухов?
   "Вот те раз, - подумал я, - и впрямь, говорят, не суди по одежке, какие жесты делает нищий-то наш"
  
   4
  
   Я прибыл в желтый дом с господином Фридманом.
   Нас облачили в белые халаты и через палату политических лидеров, повели в обитель царственных особ. Лидеры недобрым взглядом провожали нас. Они были не в духе. В этот день к ним подселили сумасшедшего араба из Яффо.
   Нового пациента звали Ахмад, но он представлял себя председателем ООП Ясиром Арафатом, громко требуя при этом присоединить к палестинской автономии город Яффо с прилегающим к нему Тель-Авивом.
   Общество бывшего террориста встревожило осторожных политиков. Зная за коварным Арафатом склонность к насилию и, опасаясь за свои венценосные головы, они потребовали от Бернштейна дополнительной охраны.
   А короли в это время проводили инсценировку расстрела большевиками семейства русского царя.
   Руководил расстрелом принц Чарльз. В палате стоял невообразимый шум и гвалт. Пока один из надзирателей пинками разгонял королей по своим кроватям, другой, дюжий парень с безобразным синяком под глазом, сообщил нам, что Уилл никем себя пока не провозгласил, но исходя из его влечения к литературным занятиям, Бернштейн распорядился с понедельника перевести его в палату еврейских классиков, условно обозначив именем Шолом Алейхем.
  
  
   Глава двадцать четвертая
  
   Навозная эпопея
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Придя домой, я отсыпал в кадку удобрение, перемешал его с землей и обильно полил водой.
   Я не спал всю ночь, ожидая результатов данной операции. Давно я так не волновался, даже сердце стало покалывать.
   Но все кончилось хорошо. Спустя двенадцать часов, после долгой бессонной ночи, я собрал не двести, а тысячу тридцать восемь шекелей и пятьдесят агорот. "И это не предел!" - радостно размышлял я, хорошо понимая, что чудотворное влияние науки открывает широкие перспективы, в открытой стариком денежной отрасли.
   Порывшись в книгах, я узнал, что коровий навоз производительнее, чем птичий. "Хорошо, сказал я себе, найдем птичий"
   Вечером того же дня, рогоносец Ехезкиэль снабдил меня целой тонной добротного, как он сказал, коровьего дерьма. По моим расчетам его должно было хватить на неделю. Урожайность повысилась втрое: я снимал теперь три тысячи восемьдесят восемь шекелей в сутки, не считая мелочи.
   Впервые со дня смерти старика я расслабился и позвонил Белле.
  
  
   2
  
   Она пришла ночью.
   Я встретил ее по-королевски: заказал роскошный ужин в ресторане, а когда она вошла нежно обнял ее и незаметно украсил белую шейку бриллиантовой цепочкой стоимостью в семьдесят тысяч шекелей.
   Онемев от счастья, Белла подарила мне долгий и страстный поцелуй, от которого я едва не задохнулся.
   Это были самые счастливые мгновения моей жизни: наконец я имел возможность сделать по-настоящему ценный подарок любимой женщине.
   Мы сели ужинать.
   Белла почти ничего не ела.
   Подвигая мне, самые вкусные куски курятины, она не отрывала от меня своего печального взора.
   "Ты опять такая грустная, мамочка?" - искренне огорчился я.
   Все чаще и чаще в наши последние встречи я видел в глазах ее отблески непонятной мне глубокой печали. В ее отношении ко мне появилось нечто материнское. Она как будто боялась потерять меня и страшилась признаться себе в этом. Расставаясь с ней , я чувствовал тревогу в ее нежных поцелуях.
   - Ты целуешь меня как ребенка, - деланно сердился я, - как будто не любишь, а жалеешь...
   - А ты и есть ребенок, - смеялась Белла, - мой большой и глупый мальчик. А что делают с глупышками? жалеют и любят.
   Меня пугала странная подавленность Беллы, омрачавшая порой ее милое личико.
   Зная ее скрытный характер, я старался не задавать лишних вопросов.
   В этот вечер все было по-другому. Нет, я не думаю, что подарок повлиял на ее настроение - грусти в глазах не поубавилось, но это была не та безысходная грусть, точившая ее в обычные дни. Она сделал над собой усилие, подавив на время тоску, непонятно почему снедавшую ее.
  - Милая, я люблю тебя! - сказал я, с яростью впиваясь зубами в мякоть цыпленка.
  - Кого это ты так любишь, - залилась она счастливым смехом, - меня или курочку?
   - Курочку тоже, но тебя больше.
   - Ну тогда прожуй ее быстрее чтобы у меня не было соперниц.
   - А потом?
   - А потом повтори эти слова еще раз, я что-то плохо расслышала.
   Господи, что бы я не отдал, чтобы чаще слышать смех любимой женщины.
   - Нет уж милая, я ни скажу тебе ни слова, пока ты не расправишься со своим цыпленком.
   Только так я мог заставить ее хоть немного поесть.
  
  
   3
  
   Старое бургундское вино разгорячило нашу кровь, и несколько часов после изысканных тонких яств, мы яростно предавались ненасытной любви. Пружины старого дивана при этом ужасно скрипели, но в бурной пляске страсти мы этого не замечали.
   Второй и третий раз я взял ее распятой на шкафу.
   Шкаф был гигантских размеров и почти упирался в потолок. Вытянуть свою подругу плашмя, а потом привязать ее по четыре стороны дверцы, не составило для меня большого труда.
   Эту позу Белла придумала сама и, судя по всему, она ей очень нравилась. Что касается меня, то я находил ее не очень удобной, потому что затруднялся в поисках позиции, с которой можно, по крайней мере, обнять и поцеловать возлюбленную. В результате я комически злился и мое показное раздражение чрезвычайно возбуждало ее: она представляла себя мученицей распятой янычаром, а я ей казался жестоким турком, истязающим невинную жертву. Для пущей убедительности Белла требовала, чтобы я накрутил себе на макушку тюрбан. Вес этого головного убора был не менее трех килограммов, от него у меня ныла шея и потело темя, но я не хотел огорчать ее отказом, и носил эту бандуру все время, пока мы занимались любовью.
   Чалма была мне к лицу и напоминала рассказы отца про басмачей, которые совокуплялись с колхозными девушками, не снимая с себя тюрбанов и кривых сабель.
   На сей раз, обошлось без Спенсера и Маркса, но Белла долго и утомительно заставляла меня вживаться в роль янычара. Для этого я должен был рычать слова страсти по-турецки. Сама она, изображая насилуемую, кричала так естественно, что у меня не раз пропадала эрекция.
   Наши сладострастные вопли некстати раздражали моего соседа по лестничной площадке Нисима Зангиева.
   Нисим, азербайджанский еврей из Баку, был одинок и в последнее время жаловался на то, что моя сексуальная жизнь отрицательно сказывается на его потенции. Он грозился подать на меня в суд, чтобы выудить компенсацию за причиненный ему физический и моральный ущерб.
   В самые интимные моменты наших с Беллой отношений, он всячески досаждал нам, барабаня по стенке спальни и истерически требуя, чтобы мы "немедленно кончали сей балаган".
   - Успокойся, Нисим, мы только начали. - Отвечал я ему.
   В этот вечер Беллу особенно нервировало брюзжание Нисима, и она суетливо стала собираться домой.
   - Тебе что-то не нравится у меня, мамочка? - сказал я после нашей третьей, самой продолжительной и безумной схватки, когда во время оргазма я символически бил ее по голове ятаганом, а она довольно реалистически вопила, больно вонзаясь коготками в мою обнаженную спину.
   Как всегда ее муж был в ночной смене и она вполне могла остаться у меня.
   - Нет, не могу, - сказала она, - у тебя пахнет дерьмом, а у меня от этого болит голова.
  
   4
  
   В самом деле, запах навоза распространялся далеко за пределы моей квартиры. В моем жилище пахло, вероятно, куда более ароматнее, чем в авгиевых конюшнях, которые были так захламлены отходами коней благородных кровей, что сам Геркулес, взявшийся очистить их, время от времени согласно преданию, чувствовал головокружение и позывы к рвоте; и это несмотря на свое прекрасное здоровье.
   Белла так и не осталась у меня в ту незабываемую ночь, но и без ее демонстративного ухода, запах, в последнее время особенно тревожил меня: вот и верь теперь бредням, что деньги не пахнут.
   Ежедневно я прыскал во все углы дезодорантом, увесил стены мятой, но ничто не могло развеять навозный дух. Я смирился. Ради денег, почему бы и нет.
   Беллу домой я уже не приглашал. В отсутствие мужа мы читали Маркса у нее на квартире.
   Запах стал тревожить моих соседей. А соседи у меня (включая Нисима, которого Белла в раздражении нарекла мастурбантом), были из той породы ущербных людей, которых водой не пои, но дай погавкать и отвести за этим нехитрым занятием душу.
   Соседи перессорились, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Но потом поклонник Онана просветил всех, пояснив, что вонь исходит из моей квартиры.
   Тогда они стали совещаться относительно того, какую еще пакость мне устроить.
   В нашем доме за мной установилась репутация человека, которого не перегавкаешь, и с которым не стоит связываться.
   Посоветовавшись, соседи решили направить ко мне парламентеров. Нисим, которому наши с Беллой инсценировки отравляли жизнь, рекомендовал во главе этой "авторитетной" депутации поставить мужа Беллы.
   Супругом моей любовницы был жалкий мужичонка, репатриант из Таджикистана. Он был известен тем, что по старой советской еще привычке пристраивался к желающим выпить в качестве третьего. Люди так и прозвали его - "Третьим будешь"
   Он прекрасно знал о наших с Беллой отношениях, но с претензиями ко мне не являлся: бутылка и навязанный ему женой Карл Маркс, давно уже свели его эротическое воображение на нет, и его устраивало то, что я добровольно взял на себя, его супружеские обязанности.
   Служитель Онана, зная о моем затяжном романе с Беллой, решил, вероятно, припугнуть меня, надоумив соседей назначить этого алкоголика главным парламентарием. Но тут он явно дал маху - рогоносец, как раз, меньше всех пугал меня.
   Когда я со свирепым видом открыл двери, "Третьим будешь" испугано отступил на шаг и, прижав ладонью щербатый рот, тихо произнес:
   - Вы чем тут, собственно, занимаетесь, товарищ?
   Его робкий вид совсем не вязался с таким наглым вопросом и я, засмеявшись, ответил:
   - В, Израиле, уважаемый, товарищей нет, все господа.
   Мне было неприятно, что этот пьянчуга запросто может коснуться восхитительной девичьей груди любимой мной женщины. С огромным наслаждением я влепил бы ему, теперь, пачку в лоб, но это явно огорчило бы Беллу, и мне пришлось разыгрывать из себя интеллигентную личность.
   - А что, собственно, вас интересует, молодой человек? - участливо спросил я, настраиваясь на доброжелательный тон: как никак он был не чужим человеком.
   - Я спрашиваю, господин, чем вы тут занимаетесь? - поправился он.
   - А что, разве не видно, занимаюсь сельским хозяйством.
   Соседи, которые стояли за спиной "Третьим будешь" возмущенно закудахтали:
   - Это совсем не остроумно, чего это вы тут колхоз развели, господин хороший. Вы что думаете, если мы репатрианты, нас вообще можно игнорировать? Учтите, у вас этот номер не пройдет. Мы в ирию пойдем жаловаться!
   - А что такое? - сказал я, ловко изображая наив.
   - Кто же это на четвертом этаже коров держит? - возмущенно заявили соседи. Надо же, они подумали, что я держу коров.
   - А вот я такой, подбоченился я, - я еще коней держать стану!
   Соседи ушли жаловаться домовладельцу. Я этого не ожидал и мне пришлось срочно попридержать буланых.
   "Конечно, - это неплохо, что ты умеешь постоять за себя, но если действительно нагрянет домовладелец, тебе попросту придется прикрыть лавку"
   Когда явился домовладелец, я уже успел накрыть Веньямина покрывалом, и вынес "остатки былой роскоши" из квартиры. Духу навозного стало, кажется, меньше, но хозяин все же унюхал его.
   Домовладелец был человек строгий, с принципами и моралью. Когда-то он воевал за отечество и не безуспешно - дослужился до майора и имел знаки отличия. На Ливанской войне ему оторвало ногу, но он прекрасно обходился протезом и, несмотря на увечье, оказался столь изворотлив, что сумел организовать на репатриантах свой маленький бизнес.
   - Говорят, ты здесь ферму открыл? - сказал он, сердито подтаскивая за собой протез правой ноги.
   - Да вот, интересуюсь сельским хозяйством, - угодливо улыбнулся я.
   - Вот что, брат, - разгневался майор, - отправляйся-ка ты в сельские места и там интересуйся, а здесь город, здесь четвертый этаж, ты понял?
   "Не буду рисковать, - подумал я, когда ветеран удалился, - сделаю себе материальную базу, встану крепко на ноги, потом и поговорим со всем этим быдлом. А сейчас пусть меньше сниму с Веньямина, зато без инцидентов"
  
   5
  
   Я стал хранить навоз в подвале.
   По ночам, когда соседи спали, я выносил из тайника пакетик и удобрял Веньямина, друга моего безотказного. Конечно, я оставался в накладе, ибо в сутки терял три шекеля двадцать пять агорот, но душевное равновесие посетило наконец моих соседей, и я продолжал снимать деньги, не забывая наведываться к Белле в промежутках между урожаями.
   Новый график наших встреч вполне устраивал мастера мастурбации, хотя позже он не раз признавался мне, что жизнь его без наших воплей стала совершенно бесцветной.
   Зато мы с Беллой продолжали прожигать жизнь. Мне очень хотелось угодить своей мамочке, и я предложил ей совершить совместную поездку в Стамбул. "Я мог бы там усовершенствовать свой турецкий" - убеждал я ее: мой лексикон во время сцен насилия оставлял желать лучшего и вояж к первоисточникам вполне мог расширить наш словарный запас.
   Мое предложение и вовсе встревожило Беллу. Она осторожно поинтересовалась, где это я добываю деньги на приобретение шикарных подарков.
   - Уилл, я боюсь за тебя, - открылась она мне, и в глазах ее я увидел непритворный испуг. "Господи, как приятно, когда о тебе тревожатся!"
   Разговор этот происходил во время знаменитых банковских грабежей в Холоне. Газеты пестрили рассказами о краденных миллионах. По простоте душевной, Беллочка заподозрила меня в вооруженном ограблении одного из филиалов банка "Дисконт" Я не пожалел бы и миллиона шекелей, чтобы почаще слышать это - "Я боюсь за тебя, милый!"
   Но я вовсе не хотел, чтобы пустые тревоги прибавили ей морщин и прибегал к всевозможным уловкам, чтобы успокоить ее:
   - Ну что за дикие мысли, дорогая? Просто я получил наследство от бабушки.
   - Я что-то никогда не слышала про твою бабушку.
   - А ты и не могла слышать. Мы даже не переписывались с ней.
   - Она за границей?
   - Недавно скончалась на Багамских островах.
   Беллочка быстро привыкла к моим подаркам и по субботам зажигала свечу в память о любимой бабушке безвременно почившей на чужбине.
  
   6
  
   Теперь я мог на деле осуществить грандиозные планы старика.
   Решил начать с Беллы.
   Я завалил ее подарками и она по-настоящему была счастлива, хотя по-прежнему я часто ловил в ее глазах огонек все той же непонятной и затаенной тревоги: в душе она, видимо, боялась, что наша идиллия скоро кончится. Если бы она знала, что я готов пожертвовать жизнью, только бы это продолжалось вечно. В такие минуты мне хотелось взять ее за плечи, заглянуть в ее бездонные глаза и целовать, целовать ее до бесконечности. Иногда у меня не хватало духу на это - я боялся расплакаться, а иногда, цепенея от своей дерзости, я все же целовал ее до тех пор, пока грусть в глазах не сменялась тихой и восторженной радостью.
   "Хватит, милый, - счастливо шептала она, - зацелуешь насмерть"
   В такие минуты я верил, что она счастлива и был несказанно рад этому.
   В лучах ее счастья грелся и "Третьим будешь" Он оставил свою работу на автобусной станции и открыл небольшой продовольственный магазин в центре Холона. Пока он занимался розничной торговлей, мы с Беллой периодически разыгрывали сцены насилия над юной турчанкой в роскошных номерах тель-авивских гостиниц. Я заметил, что эти инсценировки так же благоприятно сказываются на ее настроении: после каждого "изнасилования" Белла как бы возрождалась к жизни: куда-то девался затравленный огонек в глазах, и она уже не настаивала на том, чтобы я разогревал ее цитатами из Мао Дзе-дуна.
   Но самое главное, она давно уже не журила меня за мое неумение экспериментировать в любви.
  
   7
  
   Для меня это был один из самых незабываемых периодов моей биографии. Я действительно поверил, что жизнь прекрасна..
   По утрам я заказывал себе обед в ресторане, днями удобрял Веньямина, а по вечерам, совершал энергичную прогулку по Аленби, подавая щедрую милостыню еврейским нищим. Все попрошайки южного Тель-Авива знали меня в лицо, и в ожидании моего прихода, гурьбой собирались в местах моего возможного появления. Я слушал слова благодарности и понимал в душе, как много еще работы предстоит мне в будущем.
   Раздав очередную порцию мелочи, я с легким сердцем возвращался домой, разрабатывая по дороге план нравственного перерождения человечества.
   "Не стоит его сразу баловать, - размышлял я, - в деньгах, конечно, никому отказа не будет, но это вовсе не означает, что люди не должны работать. Нет, просто каждый займется тем, что ему по душе. Когда человеку нравится то, что он делает, результаты его труда будут более продуктивны, чем, если бы он работал, получая за свой труд мизерную зарплату...
   Я избавлю людей от забот о хлебе насущном. Главной целью личности станет не желание набить себе брюхо, а стремление сделать что-либо для конкретного человека и для всего мира в целом. Люди будут работать в свое удовольствие, не обременяя себя мыслями о вознаграждении, ибо в последнем не будет нужды: требуются тебе средства на личные расходы - нет проблем! Нужны бабки на удовольствия - получай сколько хочешь"
  Толстые пачки банкнотов копились в моем несгораемом сейфе.
   Часть денег я положил на свой банковский счет, а на остальные намеревался приобрести земельный участок под Ашдодом, для занятий сельских хозяйством.
   Я серьезно задумал приблизить светлое будущее человечества"
  
  
   Глава двадцать пятая
  
   Мания преследования
  
   Бережно поглаживая гигантский фонарь под глазом, дюжий надзиратель пожаловался нам, что все свихнувшиеся репатрианты желают быть русскими классиками, а Бернштейн, справедливости ради, решил послить в палату одного или двух представителей еврейской литературы, не менее достойных, на его взгляд, чем русские сочинители. Поймав мой сочувственный взгляд на безобразном синяке, украшавшем его квадратную физиономию, он поведал нам о его происхождении - "Я пытался рассказать эти психам о достоинствах израильской драматургии, но эти дикари, оскорбившись, разбили мне харю"
   Уилл встретил нас без особых признаков радости.
   Своего благодетеля Фридмана он просил удалиться секунд на триста. При этом несказанно обидел торгаша, бесцеремонно назвав его "Господин Зайченко" Мордехай Наумович не любил, когда ему напоминали о его прошлом.
   Как только мы остались "тет а тет" (притихших королей я не беру в счет, они всецело предались скорби по поводу расстрела русского царя), Уилл ошарашил меня вопросом:
   - Вы получили деньги, которые я вам отправил?
   Я не сразу мог переварить это открытие: подарков с его стороны я ожидал меньше всего, но он тут помог мне справиться с растерянностью:
   - Вы не раз занимали мне раньше, Ицик, а я привык возвращать долги.
   - Верно, но ведь я занимал мелочь, а тут сумма, извиняюсь, весьма и весьма...
   - Добро должно вознаграждаться, - отрезал Уилл и добавил, нахмурившись, - дорогой Ицик, я знаю, вы держите меня за дурного человека, а жизнь мою считаете...
   - Мистер Иванов! - с укоризной воскликнул я.
   - Не перебивайте, господин Борухов, я пригласил вас на предмет конфиденциального разговора.
   - Я к вашим услугам, Уильям Константинович.
   - Сэр, я звал вас, чтобы вручить вам эту рукопись.
   Он протянул мне толстую общую тетрадь. Голос его задрожал, сорвался.
   - Тут моя жизнь, - сказал он, пытаясь справиться с волнением, - в прошлую пятницу кто-то пытался выкрасть ее... Здесь не хватает нескольких страниц.
   - Может быть, потеряли?
   - Я тоже так думал, но потом пришел к выводу, что они изъяты. С тех пор держу дневник в сейфе. Недостающие страницы я напишу заново и передам вам. Прошу вас, Ицхак, ознакомиться.
   - Конечно, конечно, я прочту с интересом, Я рад, что вы нашли занятие по душе.
   - Попробуйте издать мою повесть, - оборвал он меня.
   Когда Уилл высказал это свое скромное пожелание, я понял, что друг мой, Аркадий Семенович Бернштейн, вполне разгадал характер мании Уилла и принял верное решение - переселить его в палату литераторов.
   Я обещал Уиллу сделать все, что будет в моих силах и, простившись, унес с собою рукопись, предварительно сняв с нее копию, и вручив ее Фридману. Последний очень настаивал на этом и я, помня об его инвестициях в дело меблировки моей квартиры, не счел возможным отказать ему.
   Впрочем, тогда уже его настойчивость показалась мне подозрительной.
  
  
   Глава двадцать шестая
  
   Незваные гости
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "В ту ночь, обеспокоенный тем, что накануне я снял на двести семьдесят шекелей меньше обычного, я набрал навоза на три килограмма больше суточной нормы и поднимался к себе на четвертый этаж.
   У самых дверей кто-то положил мне ладонь на плечо. Я вздрогнул. По телу моему пробежала мелкая дрожь, отозвавшаяся в мошонке.
   Обернувшись, я увидел Шмулика.
   Одной рукой он поглаживал сгусток под носом, другую держал в кармане демисезонного пальто.
   Карман у него слегка топорщился от напиравшего изнутри дула.
   - Привет отец, - сказал племянник, - не скучал? - и он осклабился в ехидной улыбочке. Мне хотелось смазать кулаком по его лоснящейся физиономии и сбить бездарную улыбку с фигурных усиков, но я боялся, что он откроет огонь.
   В тон ему я улыбнулся и сказал с этакой полу лестью в голосе, сквозь которую умный человек разглядел бы массу иронии:
   - Представьте, Шмуэль, - мне было очень тоскливо без вас!
   Я хотел даже сделать реверанс с приседанием, но он грубо толкнул меня к дверям:
   - Приглашай в гости, отец, что же ты стоишь?
   Мы вошли в коридор. Он тут же швырнул меня в сторону и полез вперед самоуверенный и наглый. При этом туфель, скотина, не снял.
   Коридор был узкий и длинный. Широким шагом Шмулик пересек его и остановился в дверях, осматривая салон.
   Успокоившись, я стал расшнуровывать ботинки, обдумывая план расправы с этим боровом: "Заговорю его и стукну чем либо тяжелым по темени"
   - Присаживайтесь, - сказал я, - вы любите чай, Шмуэль? Я пойду на кухню, поставлю, или, может кофе?
   - Ну, иди, иди, - племянник насмешливо оглядел меня, - чай так чай.
   Я пошел на кухню, внутренне ликуя. По дороге мне пришлось несколько пересмотреть план операции: "А что ежели ошпарить его невзначай кипяточком?"
   Конечно, я понимал, что это жестоко по отношению к ближнему, но прошу не забывать, что в кармане ближний имел револьвер, и если в случае неудачи мне грозила верная смерть, то у него после крутого кипятка попросту сошла бы кожа.
   Мой покойный отец не раз рассказывал мне, как "мясники" из ташкентского НКВД сдирали кожу с "байских выродков", пытаясь выведать - где они прячут золото. Папа и пить-то начал, потому что кожная эпопея давил ему на воображение. Я помню, как жестоко мучила его совесть за дядю Арона - двоюродного брата моей бабушки. Чекисты сожгли примусом половые органы дядюшки, выбивая у него признание - куда он спрятал фамильные драгоценности. Больше всего папа боялся, что несмотря на его русскую фамилию, коллеги, установят степень его родства с "байской контрой" еврейского происхождения.
   Теперь кожу с человека предстояло спустить мне, но совесть моя была спокойна. Я не взял бы такого греха на душу, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Мои средства, пусти я их в ход, все равно были гуманнее тех, к коим принуждаем был мой несчастный отец. До конца жизни он искал оправдание своему поступку, пытаясь облегчить душу философией и вином.
   - Граф, - часто говаривал он мне, опрокидывая в себя очередной стакан водки, - Арона я спасти не мог. Они бы и мне х... спалили.
   В последние годы он любил спорить с ботаником о гуманизме. Я никогда не вмешивался в их ученые беседы, хотя мне было что сказать по этому поводу. Разговоры о гуманизме я всегда считал пустым делом, ибо, сколько людей, столько и мнений на сей счет. Папа строил социализм в Узбекистане, дядя Сеня положил жизнь за науку, я собрался осчастливить человечество, и один лишь племянник заботился о личном благе. С его стороны это было эгоистично - коллектив, за который столь рьяно ратовали отец с ботаником, он, как раз, упускал из виду, а раз так, то правда, стало быть, на моей стороне и цель моя оправдывает средства.
  
   2
  
   Переступив порог кухни, я увидел трех рослых мужиков устрашающего вида. У них были узкие лбы, широкие плечи и аккуратные темные усики под перебитыми носами.
   На их макушках торчали черные фетровые шляпы.
   Руки они держали в карманах и на меня смотрели с сожалением.
  "Странно, как им удалось проникнуть на кухню?"
   Поначалу я подумал, что смотрю по телевизору очередной боевик, где резвый ход событий зашел в такой тупик, что развязки не разглядеть в самую мощную подзорную трубу, но когда один из мужчин, не вынимая рук из карманов, сказал мне по-русски "День добрый!" и грудью припер меня к стенке, я понял - это уже не демонстрация фильма и развязка где-то близко.
   План с кипяточком, увы, сорвался. Нужно было срочно придумать альтернативный вариант.
   Тот, который толкнул, был на две головы выше меня. Взирая с высоты своего прекрасного роста на мое переносье, он улыбался. Сверкание золотых коронок во рту и стандартные усики "А ля сгусток" выдавали в нем представителя русской мафии.
   На лицах этих людей с тяжелыми подбородками и перебитыми носами, я не находил и намека на духовность. Вряд ли кто из них знал о скрижали полученной Моисеем свыше, скажем... Впрочем, может быть, кто из них и спросил бы, (поинтересуйся я про того же Моисея) - уж, не официанта ли гостиницы Хилтон я имею в виду?
   - Мир вам! - вежливо поклонился я и пригласил их к столу. Дикой гурьбой они двинулись вслед за мной в гостиную и шумно расселись на стульях, приказав мне последовать их примеру.
   Я поставил пакет с навозом на стол и тоже присел. Племянник вытащил из кармана табакерку и, нервно барабаня по ней толстыми пальцами, стал задавать мне глупые вопросы:
   - Ну-с. - сказал он, - милсдарь, сколько отложили?
   - Вы о чем? - недоуменно спросил я, стараясь, чтобы голос мой прозвучал как можно наивнее.
   - Я о тугриках, граф, - понимающе подмигнул он.
   - Причем тут тугрики, бей-эфенди, - ласково отозвался я.
   - А ты, дурочку-то не ломай, вашбродь, - с брезгливой миной убеждал Шмулик.
   Под стать ему я изобразил на лице презрение, чем и вовсе достал племяша. Ему вдруг отказали его убогие актерские способности, он нервно прикурил сигарету и уже не тая угрозы в голосе, спросил:
   - Где бабки прячешь, мудак?
   Меня взорвал его нахальный тон и дикая самоуверенность:
   - А ты не пугай, - усатый, - сказал я, - мы еще за ресторан не рассчитались!
   - В ту же секунду поднялись со своих мест молодцы в шляпах, но племянник властным жестом осадил их.
   Сообразив, что так взорвало меня, он умышленно уже стал кривить морду, пытаясь внушить окружающим, как трудно ему выносить мое присутствие:
   - Давай сюда цветок, - сказал племянник, - и можешь катиться...
   Он назвал незнакомый мне из географии район. Признаюсь, в географии я не силен, но в данном случае не надо было проходить полный курс средней школы, чтобы понять, куда он посылает меня.
   - Никакого цветка я не знаю. Я ничего не дам! - сказал я, сделав вид, что не расслышал наименование пункта, куда он советовал мне направиться. Племянник грохнул кулаком по столу, да так, что подпрыгнул пакет с навозом. Несмотря на благовоние, он не вызывал у гостя никаких подозрений.
   - Вы только посмотрите на этого х..! - обратился он к своим телохранителям. - Значит, отдавать цветок ты вроде как и не желаешь? - вкрадчиво поинтересовался он.
   - Нет у меня никакого цветка!
   - Ну что ж, делать нечего, брат, придется натянуть тебе глаз на ж...
   К географии названный пункт не имел никакого отношения, но от этого мне было нелегче, потому что Шмуэль сказал еще, что, проделав процедуру с натягиванием, он заставит меня крупно моргнуть.
   Я нашел в себе мужество не показать своего испуга и повторил с достоинством:
   - Делайте со мной, что хотите!
   - А это успеется, - сказал Шмуэль и обратился к одному из телохранителей, - Зеэв, плесни-ка мне чаю, дружище, надо промочить горло.
   Потом, повернувшись ко мне, - Уилл, все это бесполезно, братишка, давай поговорим по-хорошему.
   - Сэр, ваши более чем прозрачные намеки на то, что вы будете бить меня я уже давно понял.
   - Ну вот и прекрасно. Я должен заметить, старина, что ты парень сообразительный, хотя с некоторыми сдвигами в башке.
   - Благодарю за комплимент.
   - Успел, видно, накачать тебя идеями дядя Сеня. Черт знает, что ты вобрал себе в голову. Надо бы просветить тебя кое в чем.
   - Прошу не оскорблять память ботаника!
   - Запомни, парень, такие как он, развращают людские души своими никчемными проектами. Миром должны править сильные люди, свободные от иллюзий и умеющие обращаться с деньгами.
  Небрежным жестом супермена племянник бросил окурок на афганский ковер под ногами.
   Я хотел сказать ему "Сожалею, бей-эфенди, но все перлы своего красноречия вы тратите напрасно, куда нам глупым да сирым", но в этот момент в дверь постучали и я похолодел от ужаса. Это был наш с Беллочкой условный знак. Она никогда не пользовалась звонком, а отбивала в дверь знакомую лишь нам обоим барабанную дробь.
   Подоспевший из кухни Зеэв, по знаку Шмулика открыл двери и впустил Беллу в гостиную.
   Сначала она приняла этого "шкафа" за посыльного из ресторана, но войдя в салон и, обнаружив здесь еще несколько горилл, по-настоящему встревожилась:
   - Что случилось, Уильям, - сказала она, - заглядывая мне в глаза, кто эти люди?
   - Ничего, мамочка, это свои.
  Я хотел успокоить ее, но Шмулик сразу же пресек мои поползновения:
   - О, мадам Вайншток! - развязно встрял он в наш диалог, - крайне рад лицезреть вас.
   - Ты знаешь его? - спросил я Беллу.
   - Впервые вижу, - сказала она.
   Племянник усмехнулся:
   - Не беспокойся, Уилл, я навел о ней справки, разведка у меня что надо... Про вас, Белла Аркадьевна, я знаю больше даже чем про собственную мать. Порою мне даже кажется, что мы с вами знакомы давно, давно... Ха-ха...
   - Что вам нужно от Уилла? - прервала Белла.
   - Ничего особенного, я требую от их сиятельства, - он иронически оглядел меня, - Уилл, а тебе не приходило в голову, что ты единственный, после Ротшильда, еврей с титлом?
   - Ошибаешься, - сказал я, далеко не единственный.
   - Что вам нужно от него? - резко повторила Белла.
   - Зачем же так грубо, Белла Аркадьевна, я ведь уверен, вы очень даже можете быть ласковой и чувственной женщиной.
   - Я ненавижу вас!
   - А я и не требую от вас любви. Я лишь хочу, чтобы мне вернули то, что принадлежит мне по праву. Если в течение минуты вы не убедите вашего хахаля... прошу прощения - их сиятельство, последовать нашим требованиям, нам придется сделать вам больно.
   - Что ты собираешься делать? - насторожился я.
   - Ничего особенного, - язвительно отозвался Шмуэль, - разве ты не знаешь, что обычно мужчины делают с такими очаровашками, как твоя подруга, пардон, - будущая графиня Голубкина-Вайншток?
   - Побойся бога, скот!
   - Когда ты, наконец, поймешь, Уилл, что бог на стороне сильных и смелых.. Будь иначе, разве стал бы он посылать к нам твою мадам?
   - Ты не тронешь ее, подонок!
   - Еще как трону, братец. Если ты не примешь мое предложение, любезной Белле Аркадьевне, - он похотливо оглядел ее фигуру, - придется удовлетворить самые низменные наклонности моих извращенцев, а они смогут доставить ей удовольствие, поверь мне.
   Белла заплакала в отчаянии.
   Я зарычал и бросился на племянника. Я убил бы его, попадись он в эту минуту, но навстречу мне вдруг вынырнул Зеэв, остановив меня мощным ударом в солнечное сплетение.
   Внутри у меня все оборвалось. Я рухнул на пол и скрючился от боли, пытаясь восстановить дыхание.
   Зеэв поднял меня на ноги, и чтобы я более не дерзил боссу, схватил за локоть левой руки с такой силой, что я едва не взвизгнул.
   Племянник, между тем, заложив руки за спину, расхаживал по комнате и с профессорскими интонациями в голосе читал мне мораль:
   - Уилл, кому на роду написано иметь деньги, тот будет их иметь, а кому нет, тут уж ничего не попишешь. А тебе не суждено, парень. Хоть ты и граф, на лбу у тебя ничего не написано, смотри хоть в микроскоп. Но я пойду тебе навстречу, я отвалю тебе порядочный кус. Будешь жить в достатке до конца дней своих. Только не мешай мне играть крупно. Дядя сделал свое дело, теперь моя очередь. Человечеству нужен я, а не ты. Ты все провалишь, пропьешь и спустишь на Беллочку Аркадьевну. Давай цветок.
   - Нет, - сказал я, - я ничего не дам.
   - Очень хорошо, - сказал племянник, - ты не дашь, возьмем сами.
   Он кивнул своим барбосам. Один из них приложил пистолет к моему виску, двое других, обступив смертельно побелевшую Беллу, стали теснить ее к дивану. Она рванулась ко мне, но Зеэв не очень сильно ударил ее по виску. Всплеснув руками, она затравленно вскрикнула, ожидая еще ударов, но Зеэв сменил гнев на милость, игриво обхватил ее за талию, а когда она оттолкнула его, резким движением порвал на ней кофту. Она закричала, прикрывая обнажившуюся грудь руками. Бандитов это еще больше распалило. Напарник Зеэва, заломил Белле руки за спину и прильнул к ее груди, ловя губами розовый сосок. Извиваясь, от боли, Белла вонзила зубы в его волосатое ухо. Истошно заорав, дикарь отшатнулся от нее, но затем, схватив за волосы, с силой швырнул на диван. Подоспевший Зеэв сел ей на голову, а укушенный напарник, мигом сорвал с Беллочки трусики, раздвинул ей ноги, и ловко стал сбрасывать с себя брюки.
   - Вы не одумались, ваше сиятельство? - спросил меня Шмуэль, наблюдая за мной, - или может вас возбуждают сцены любви втроем?
   - Останови их, - сказал я придушенным голосом, - я согласен.
   Племянник крикнул на Зеэва, нервно подминавшего под собой Беллу и тот нехотя отпустил ее.
   Растрепанная, с разорванной кофтой она поднялась с дивана и, закрывая грудь дрожащими ладонями, забилась в испуге за мою спину.
   - Как только ты выпустишь ее, я отдам тебе горшок, - обратился я к Шмулику.
   - О кей! - сказал Шмулик, - я знаю, что ты держишь слово и не хочу причинять тебе зла.
   По его знаку Белла накинула на себя мою рубашку и мигом выскользнула из квартиры. Племянник не дал ей даже поцеловать меня.
   - Не вздумайте звонить в полицию, - Белла Аркадьевна, - сказал он, - или мы вышлем вам почтой самый драгоценный орган графа.
  
   3
  
   Белла ушла.
   Я подошел к огромной зачехленной кадке, стоявшей за занавеской.
   - Вот, - сказал я, - это Веньямин, - можешь забирать.
   Забыв об опасности, Шмулик подошел ко мне вплотную и в ту же секунду я пустил в ход свой любимый левый боковой.
   Это был знаменитый свинг Джо Фрезера, который я разучивал, просматривая его бои с Касиусом Клеем. Я метил ему в челюсть и вложил в удар всю силу.
  Охнув, Шмулик опустился на пол. Он явно поплыл. Это был глубокий нокдаун, после которого опытный боксер, обычно, не торопится подниматься с пола. Но он быстро вскочил на ноги и его зашатало. Я мог бы "двойкой" надолго уложить его, но телохранители живо перекрыли мне дорогу.
   Далее события разворачивались в такой последовательности. Очухавшись, нетвердой походкой, племянник отошел в угол и оттуда стал дирижировать моим избиением.
   Дегенерат под названием Зеэв ударом двухпудового кулака вышиб меня из туфель. Судя по всему, он тоже работал под Фрезера, с той лишь разницей, что предпочитал крюк снизу.
   Я был потрясен, но не настолько, чтобы совсем потерять инициативу. Сделав шаг в сторону, я послал ему навстречу, серию прямых ударов. Почти все они рикошетом отскакивали от его железного подбородка. Отразив мой натиск, Зеэв по-бычьи наклонил голову и маленькими шажками пошел в атаку. Я сделал слабую попытку прикрыть челюсть, но тяжелым крюком снизу он пробил мою защиту, по новой бросив меня на пол.
   Распластанный, я лежал посреди комнаты.
   Зеэв хотел припечатать меня каблуком, но племянник остановил его, приказав что-то укушенному напарнику. Через минуту я почувствовал, как укушенный льет мне в глотку водку.
   Это было последнее, что я запомнил"
  
  
   Глава двадцать седьмая
  
   Прощание с другом
  
   Уилла похоронили на городском кладбище.
   В траурной речи господин Фридман-Зайченко (присутствовало два-три десятка бывших собутыльников Уилла), заявил, что поставит на могилу "Безвременно ушедшего друга" бюст из черного гранита за свой счет.
   - Мы евреи, умеем хоронить друзей! - сказал он, расчувствовавшись и пухлыми пальцами теребя, свои запорожские усы.
   Недели через две, в один из серых дождливых вечеров, я пришел в заведение господина Фридмана, чтобы залить тоску пивом.
   Расследование не продвигалось. Убийца, если таковой действительно существовал в природе, был недостижим для меня, по крайней мере, на сегодня.
   От усталости и безнадежности я снова малодушно стал убеждать себя в том, что, вероятно, Бернштейн прав и я только напрасно теряю время.
   После двух бутылок голландского "Ансельм", мне приспичило в туалет. Облегчившись, и сосредоточенно застегивая молнию на ширинке, я вдруг обнаружил рядом с унитазом листы выдранные из Уилловой рукописи. "Фридман! - обожгла меня давно уже назревшая мысль, - только он мог выкрасть недостающие в дневнике страницы. Вот же, гадина, и нашел ведь запискам достойное применение"
   Я подобрал разбросанные листы и стремглав помчался домой. Дома я разгладил их утюгом и углубился в чтение каракулей Иванова.
  
  
  
   Глава двадцать восьмая
  
   Кража
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Я пришел в себя утром.
   Беспрерывно звенел телефон.
   У меня не было сил добраться до аппарата.
   Тошнило.
   Голова гудела, как после тяжелого похмелья.
   Каждый, кто водит дружбу с мисс бутылкой знаком с этим "приятным" ощущением.
   О синдроме похмелья можно говорить долго, но лучше чем раввин холонской синагоги Ильягу Бадалбаев об этом никто не сказал. Однажды на встрече с репатриантами из Средней Азии, он сделал для прессы следующее заявление: "Похмелье, господа, - это нормальное состояние грешников в аду!"
   Уважаемый рав мог не утруждать себя столь мудреными умозаключениями - у нас в стране каждый третий русский может написать диссертацию на тему "Похмелье, как последствие неумеренного потребления алкоголя и свидетельство развала общественных отношений"
   Между прочим, отец мой тоже приложил к этому руку, написав, между запоями, "Трактат о пользе рассола"
   Милуясь как-то с Беллой на подоконнике (единственное не опробованное нами место), я выдал ей работу предка за свою, за что удостоился высшей похвалы и соизволение - весь ближайший месяц разнообразить наш любовный досуг цитатами из папиного манускрипта.
  
   2
  
   В этом пре противнейшем состоянии я пребывал, очнувшись утром.
   Рядом лежала бутылка из под водки. Бандиты вливали ее мне в рот насильно, пока я не забылся.
   Я тяжело поднялся с пола и увидел, что Веньямин исчез.
   Он стоял за шторой, затянутый в специально пошитый для него чехол. До последней минуты я надеялся, что племянник не поверит, что Веньямин это тот самый хрупкий росточек в скромном глиняном горшочке. Меня поразила его невнимательность: битый час он вел со мной переговоры и ни разу глянул на пакет с навозом.
   Телефон колотило от звонков.
  Я пошел к нему с намерением заткнуть ему пасть, но тут вдруг вспомнил про бумаги старика и ужаснулся - "Неужто прихватил их с собою племяш?"
   Я рванул к комоду, резко потянул на себя последнюю полку. "Слава Богу! бумаги на месте"
   Шмулик делал ошибку за ошибкой. У меня отлегло от сердца.
   Телефон настойчиво продолжал взывать к моей совести.
  
   3
  
   Это была Белла.
   Рыдая в трубку, она засыпала меня упреками:
   - Какой ты жестокий, Уиллка, как тебе не стыдно. Ты совсем не жалеешь меня. Я все глаза выплакала. А вдруг бы они убили тебя?
   - Ну что ты, в самом деле, мамочка, со мной все в порядке, успокойся.
   - Почему ты ни разу не позвонил мне? Почему не отвечал на звонки, кто эти бандиты? - всхлипывая, допрашивала она.
   - Это родственник дяди Семы,- отвечал я, - ну чего ты плачешь, рыбонька? У меня с ними свои счеты, ты не волнуйся, пожалуйста, я скоро вернусь.
   - Ты опять оставляешь меня?
   - Совсем не надолго, родная, ты даже не успеешь соскучиться.
   Я бросил трубку на рычаг и пальцами стал массировать себе виски.
   Будь рядом Белла, она бы мигом сняла головную боль.
   И все-таки везучий я человек - у меня есть Белла.
   Племянник не разглядел у меня во лбу богатства. Какой же он слепец, ведь я богаче любого самого могущественнейшего паши.
   Еще задолго до Веньямина я считал самой заветной своей мечтой - Свободу. Теперь я готов был поступиться ею ради одной минуты любви божественной и неповторимой Беллы Вайншток.
   Уже после первой нашей встречи меня словно озарило: я понял, что истинное счастье и смысл жизни заключаются в любви. Я имею в виду не какое-либо абстрактное чувство, а любовь именно к ней. За один благосклонный взгляд возлюбленной я с упоением променял бы всю свою безрадостную жизнь.
  Прежде у меня не было стимулов добиваться высот. Я мог бы преуспеть еще на заре своей многострадальной юности, но явно ни к этому стремилась моя измученная одиночеством душа.
   Почти все мои одноклассники вышли в люди. Иные предпочли бизнес или сидели на уютных государственных постах. Попроси я, они бы вмиг нашли мне теплое место, но я человек гордый, делать карьеру всегда считал скучным занятием.
   Чем бы человек не тешился, финал всегда один: отец мой лез к вершинам власти, ботаник посвятил себя науке, но ни тот и ни другой так по-настоящему и не познали вкус истинного счастья.
   Я никогда не делал деньги и никогда не искал себя в творчестве.
   Любовь - единственное, что жаждала моя истерзанная душа. Любовь - единственное чему ( в этом я теперь был убежден), стоило посвятить жизнь.
   Я всегда верил, что она придет.
   Никогда в жизни у меня не было друзей и подруг. Я жестоко страдал от одиночества, но никогда не отчаивался. Я ждал своего часа. Какое-то подспудное чувство говорило мне, что я не должен отчаиваться.
   И судьба не обманула меня.
   Я дождался любви - большой и красивой как жизнь.
   Я боготворил ее.
   Я пребывал в поэтическом настроении двадцать четыре часа в сутки и почти не вспоминал ее мужа. Для меня он не существовал
   Все годы моего одиночества были вознаграждены непередаваемой, неиссякаемой радостью трепетно и беззаветно любить женщину.
   Она понимала меня с полуслова. Она угадывала каждое мое желание, искренне любила и беспокоилась обо мне.
   Не знаю почему, но мне всегда было важно, чтобы близкая и родственная душа думала обо мне. Более всего в жизни я нуждался именно в этом, может быть потому, что никогда не знал материнской ласки.
   Белла самая большая удача в моей судьбе. Я готов был повторять эти слова снова и снова. Наконец-то, фортуна улыбнулась мне. В появлении Веньямина в моей жизни я видел особое знамение. Судьба не случайно свела меня с ним, он гармонично дополнял нашу семейную идиллию.
   В душе я уже видел Беллу женой и в шутку называл ее графиня Голубкина-Вайншток.
   Я не уверен, что без Веньямина нам было бы хорошо.
   Сегодня, когда его похитили, я понял, что без него не смогу удержать любимого человека.
   Нет, я не думаю, что она тянулась ко мне из-за денег, но разве не рвались самые крепкие узы из-за банальной прозы жизни? А мне так не хотелось, чтобы Белла познала нужду и безденежье.
   Именно поэтому мне нужен был Веньямин.
   О нем в последнее время я думал не меньше, чем о Белле.
  
   4
  
   Голова моя по-прежнему раскалывалась.
   Я принял рассолу для восстановления памяти, но это не помогло. Пришлось пренебречь антиалкогольным воззванием раввина Бадалбаева и тяпнуть для баланса рюмашечку крепленого винца.
   Как только я принял за воротник, у меня вмиг полегчало с головой, но на душе по-прежнему было гадостно. "Что же делать? Что мне нужно делать, любезные леди энд джентльмены?"
   Во-первых, я уже привык к Вене, сроднился с ним и полюбил. Все мои лучшие побуждения и помыслы были связаны с ним. Ни один объект на свете (кроме Беллы) за всю мою многострадальную жизнь не вызывал во мне эмоций столь бурных и мыслей столь глубоких. Веньямин переродил меня, сделал чище, умнее и благороднее. Разве не на это рассчитывал старик? Таким же образом он полагал воспитать человечество. Для этого нужно было лишь избавить его от изнуряющей борьбы за существование. Именно это он имел в виду на смертном одре - "Помни о людях, Уилл!"
   Но моя миссия была под угрозой. Меня лишили Веньямина, друга моего ласкового и безотказного и сделал это человек коварный и беспринципный, в руках которого Веня мог служить только источником зла. Я ни на минуты не сомневался, что, заполучив гениальное изобретение старика, эта сволочь станет насаждать в Израиле советскую власть.
   Как ни всесилен был теперь племянник с Веньямином на руках, я все же решил открыто вступить с ним в бой.
   Денег у меня было достаточно, чтобы в первое время успешно вести с ним борьбу.
   Сам я неплохо сложен, силенкой бог не обидел и если к этому добавить хлесткий свинг Фрезера, неоднократно выручавший меня в экстремальных ситуациях, можно было не сомневаться, что я далеко не подарок, даже для такого крутого парня как Шмулик.
   В бытность свою кассиром массажного кабинета, мне не раз приходилось вышибать зубы клиентам, намеренно обижавших девушек.
   Однажды я нокаутировал Эли Ландау, чемпиона Негева в полутяжелом весе.
   Эли привык к тому, что все ему подчинялись, и в последний свой визит стал нагло настаивать на половом контакте, с одной из девушек, без кондома. Получив от него оплеуху, девушка (ее звали Галя), зареванная прибежала ко мне, слезно умоляя спасти ее от этого спидоносца.
   За нашим боем тогда наблюдал весь дом терпимости. Противник кондомов все старался достать меня джебами. Поднырнув под один из них, я вошел в ближний бой, ошеломил его серией ударов снизу, заключив ее коротким боковым слева. Чемпион грохнулся на пол, а Галка, под дружные аплодисменты подружек, торжественно натянула ему на голову кондом, от которого он недавно столь упорно отказывался.
  
   5
  
   На свою левую я всегда надеялся и предпочитал работать без оружия. Несколько приемов бокса вполне удовлетворяли меня. Я не робкого десятка и всегда был способен постоять за свои убеждения, и теперь я жаждал боя. Но в одиночку, несмотря на отработанный свинг, с племянником мне было не сладить. Оставался единственный вариант - нанять специалистов уличного боя.
   Среди репатриантов мастеров мордобоя в стране предостаточно. Большую часть года они ищут работу и охотно и откликаются на деловые предложения.
   Я умылся, оделся весьма элегантно и, позавтракав на скорую руку, пошел на улицу Бренера, где располагалась биржа труда для лиц с высшим образованием. Такового у меня, разумеется, не было в наличии, но мои систематические с Беллой занятия философией давали мне основание считать свои познания в гуманитарных дисциплинах не ниже уровня доктора Бар-иланского университета.
   - Уважаемый адон, мне нужны люди для горячего дела, - сказал я чиновнику.
   - Кто именно? - осведомился чиновник и наклонил голову, что-то записывая. Я увидел зализанные волосы пакида и пробор аккуратный до умопомрачения. Зализанность столоначальника, его пробор и равнодушный вид, являли собой символ и воплощение отечественной бюрократии.
   - Мне нужны специалисты уличного боя, - сказал я.
   Чиновник долго молчал, со значительным видом роясь в бумагах, и демонстративно игнорируя меня. Потом как бы невзначай бросил:
   - Вы что-то изволили спросить?
   - Господин, мне нужны специалисты уличного боя.
   - Это не здесь, любезный, у нас иной профиль. Нам требуются уборщики, дворники и строители.
   - С высшим образованием? - съязвил я.
   Пакид оскорбился:
   - Ваша ирония неуместна, - официально проскрипел он, - государство не виновато, что каждый второй русский - инженер или врач. Зачем маленькой стране такое количество врачей? На сегодня мы нуждаемся лишь в грубой рабочей силе.
   - Так как же мое дело, адон, - прервал я его, - где я найду бойцов?
   - На Дизенгофе, - нехотя отвечал он, - там всякий сброд водится, можно хоть черта нанять.
   - Гран мерси, сэр.
  
  
   6
  
   На главной площади Тель-Авива, носящей имя первого мэра города Меира Дизенгофа, неподалеку от небольшого скверика с фонтаном, расположились качки, или, как их еще называли - шкафы - бойцы широкого профиля, подрабатывающие в русских мафиозных структурах.
   Мое появление ни у кого не вызвало интереса. Кто из них проводил бой с тенью, кто баловал гирями, а иные отжимались от земли, не обращая внимания на испуганно шарахающихся прохожих.
   Специалисты тосковали. Судя по их постным физиономиям, работы у них не предвиделось.
   - То есть, работа-то есть, - сказал мне один из них, огромный рыжий дядя, который в сторонке от всех отрабатывал технику сложного приема - удар левой ногой в печень. - Работа-то есть, но все не про нас. Предлагают метлу и прочий мусорный инвентарь, а я между прочим, кандидат наук и мастер спорта по самбо.
   - Да, - согласился я, - конечно, это грустно, когда и подраться-то не с кем.
   - В том и дело, - живо отозвался рыжий, - за хорошую плату, почему бы не подраться. А махать метелкой специалисту по квантовой физике... извините, лично мне такая перспектива не улыбается..
   Рыжий с любопытством оглядел мой элегантный костюм, оценил прекрасные туфли итальянского производства и вдруг спросил:
   - Послушайте, господин, это не вы раздавали милостыню на Аленби?
   - А что, что-нибудь не так?
   - Нет, все в порядке. Просто я не успел в последний раз поблагодарить вас. Десятка, которую вы мне дали, пришлась кстати. Я тогда очень нуждался. Вы, наверное, помните меня, я стоял на углу шука "Кармель" и играл на мандолине?
   - Нет, простите, не помню, но рад, что был полезен.
   - Я так понимаю, адон, что вам нужны люди для горячего дела?
   - Вы правильно понимаете, мне действительно нужны люди.
   - Я готов вам услужить, господин, но... - на секунду он замялся.
   - Не волнуйтесь, - успокоил я, - постараемся без нарушения уголовного кодекса.
   - Ну тогда все о, кей! - сказал он, поигрывая мощными бицепсами.
   - Мне нужна бригада в двадцать человек.
   Рыжий парень вмиг собрал людей.
   - Виртуозы рукопашного боя, - сказал он, - представляя своих молодцов.
   Рассеявшись на небольшие группки, чтобы не бросаться в глаза, мы направились ко мне на квартиру. Я рассадил гостей в салоне и объявил заседание открытым:
   - Господа, - сказал я, стукнув по графину чайной ложечкой, - в жизни каждого человека бывают моменты, когда...
   - Бросьте, шеф, - прервал меня рыжий парень, - излагайте дело, речей мы в Союзе наслушались.
   - Хорошо, к делу, значит к делу. Господа, я плачу сто шекелей на нос, как вам это?
   - В день? - поинтересовался один из них.
   - В час, хабуб, в час!
   - О! - сказали специалисты, это хорошая сумма, шеф!
   Шкафы остались довольны. Как выяснилось, многие из них уже более месяца не принимали горячей пищи. Среди них были уличные музыканты, не раз прибегавшие к моим подачкам на Аленби.
   Мы решили вопрос заработной платы и перешли к основному:
   - Перед вами две задачи, - сказал я, - кратко ознакомив их с сутью дела, - взять племянника живым и отыскать самого толкового ботаника в стране.
   Я пытался разобраться в бумагах дяди Семы, но из этого ничего не вышло. Единственное, что я уяснил, наверняка, это то, что бумаги представляли собой инструкцию по разведению таких цветов как Веньямин.
   Группу по взятию племянника я возглавил сам. Вся остальная мебельная гвардия (восемь шкафов) выехала во все концы страны на поиски толковых ботаников"
  
  
   Глава двадцать девятая
  
   Убийца путает след
  
   Подобранные в туалете страницы подтвердили мои подозрения: не зря я грешил на Фридмана. Но с другой стороны, разве стал бы человек причастный к убийству, так неосторожно разбрасываться уликами.
   Улики - это как раз то, что так не доставало в стройной цепи моих логических выкладок. Я был уверен, что искать их следует в пивном баре Мордехая Фридмана. Это было единственное место, где Уилл просиживал, а, возможно, и писал часами.
   Я показал записки Бернштейну и еще больше укрепил его в мысли, что Уилл свихнулся:
   - Ты что не видишь. Какую дребедень он несет? Деньги на деревьях растут... Нормальный человек будет такое утверждать? Скажи ты где-нибудь такое, тебя же высмеют, а то и к нам попадешь ненароком. Брось ты, наконец, терзать себя, Ицик. Никто Уилла не убивал, он сам на себя руки наложил. Забери, пожалуйста, свое произведение и никому его не показывай. Тут и дураку ясно, что только псих мог такое накатать.
   - А ты не допускаешь, что ботаник действительно сотворил чудо?
   - Действительность объективна, друг мой, и не оставляет место чудесам. Это еще Маркс говорил. Классиков надобно знать, дружище.
   Бернштейн дал мне успокоительные таблетки и лично проводил меня до дому:
   - А нервы тебе не мешало бы подлечить, - сказал он мне на прощание.
   В психиатрии, конечно, мне было не угнаться за ним, но в одном я был уверен совершенно точно: во-первых, с нервами у меня было все в порядке, и, во-вторых, несмотря на то, что действительность, как утверждали классики, объективна - чудо, надо полагать, все же свершилось, иначе, откуда Уиллу было взять деньги, которые столь щедро, хотя и анонимно, он положил на мой счет?
   Мне не хотелось считать Уилла законченным психом, хотя я и не исключал вероятности того, что в последнее время, какая-то, довольно легкая форма, психического расстройства в нем все же наблюдалась.
   Это на Бернштейна его записки произвели впечатление "горячечной фантазии", я же перечитал дневник несколько раз и воспринял их совсем по-иному. Да, это писал человек в некотором роде подавленный. Но сквозь мрачное настроение и гнетущую апатию, я вдруг услышал пронзительный крик боли и отчаяния. Я содрогнулся. Как не тяжело мне было, я перечитывал эту повесть еще и еще раз. Я нашел, что на многие вещи, мы с Уиллом смотрим одинаково. Это было потрясающее открытие: я обнаружил, что у меня с Уиллом много общего. Нет, господа, я не сошел с ума, однако это чувство, что мы с ним одинаково смотрим на мир, не покидает меня. И по духу он близок мне и по мыслям. Боже, что я говорю, ведь он сумасшедший... Ну вот ты и проговорился: в глубине души ты все-таки считаешь его сумасшедшим? Нет, не считаю, в моем понимании сумасшедший - это недотепа и чудак, человек не от мира сего.
  Таким, к сожалению, был Уилл.
  Таким, в какой-то мере, я считаю себя.
   Впрочем, все мы, наверное, немножечко такие.
   Боюсь, как бы не возникло подобных мыслей у вас.
  
  
   Глава тридцатая
  
   Поединок
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
  " На племянника мы вышли в тот же вечер. После экстренного совещания у меня на квартире, ко мне вдруг явился посыльный.
   Одет он был в бутафорский мундир: брюки с лампасами и китель с позолоченными эполетами:
   - Кто здесь их сиятельство - Иванов Уильям Константинович? - спросил он.
   - Это мне, - сказал я.
   - Пожалуйте телеграмму, граф. - Парень протянул мне пакет.
   Я кинул посыльному на чай и распечатал "молнию".
  
   "Интересующее вас лицо будет пребывать в отеле "Шератон" с одиннадцати до тринадцати часов местного времени в номере 888.
   Доброжелатель"
  
   "Вот и поговорим в Шератоне", - сказал я сквозь зубы и скомкал телеграмму. Племянник сам шел на нас и я был рад этому. Но мою радость не разделял Анатолий. Тот самый рыжий детина с крупными кулаками.
   Он был супермен со стажем, широко известный в кругах русско-еврейской мафии.
   Я назначил его ответственным за операцию "Взятие племянника"
   - Послушайте, шеф, - сказал Анатолий, - а вдруг это хитрость? Я даже уверен, что это хитрость. Думаю, "доброжелатель" никто иной, как сам племянник.
   Я глянул на четырехугольную физиономию Анатолия, на его крепкий лоб, под которым медленно вращались тугие мысли:
   - Давайте не будем, - сказал я, - вы такой мнительный оказывается.
   Анатолий не обиделся:
   - Шеф, я просто высказал свое мнение.
   Перед выходом на дело я дозвонился до Беллы. Почти все утро к телефону подходил ее муж и я осторожно клал трубку на рычаг, не отвечая на его призывное "Але!".
   На сей раз, я услышал звонкий голос своей мамочки:
   - Графиня, меня не будет дня два, - сказал я, - не скучай, пожалуйста, шлю тебе тысячу поцелуев!
   В ответ она стала жаловаться на то, что муж целое утро не открывал магазин, и прожужжал ей все уши на предмет исходного капитала, который не мешало бы изыскать на открытие семейного ресторана.
   - Будет тебе исходный капитал, маман! - уныло пообещал я, обиженный в душе, что и в такую ответственную для меня минуту, она заботится лишь о меркантильных интересах мужа.
   Мы вооружились кастетами и натянули бронежилеты.
   Мы сели в уютный минибус и погнали в отель. Мы сжимали в карманах кулаки и смотрели в окна минибуса.
  
   2
  
   Оставив позади Холон, водитель вырулил на "Хахмей Атуна" - один из самых грязных переулков южного Тель-Авива. Благополучно объехав многочисленные мусорные кучи, мы пересекли квартал "Шапира", известный бесчисленным количеством синагог, и вскоре влились в плотный авто поток на улице "Аленби".
   По обе стороны трассы уныло возвышались побуревшие от сырости ветхие здания. За несколько кварталов отсюда плескалось Средиземное море и постоянная влажность, методично разъедала постройки, возведенные еще вначале века: облупленные, они сиротливо возвышались на улице имени английского генерала, придавая ей унылый и безнадежный вид.
   Через час, мы прибыли на живописную набережную. Архитектурные строения, возвышающиеся в этом фешенебельном района, представляли собой резкий контраст, обветшавшим лачугам убогих кварталов второй столицы Израиля.
   Почти вся набережная была утыкана величественными небоскребами для богачей и туристов.
   Блистательная панорама с видом на море, открывавшаяся из просторных гостиничных номеров, радовала души иностранных гостей.
   У отеля "Шератон" я увидел телевизионные камеры, операторов и журналистов.
   Мы вышли из минибуса и тут же попали в окружение газетных ковбоев:
   - Пару минуточек, господа, - обратился к нам журналист с окладистой бородой раввина и длинной трубкой в лошадиных зубах, - не могли бы вы сказать пару слово для программы "Мабат"?
   - Не могли бы! - Я отодвинул бородача в сторону и резвым шагом направился к отелю. За нашими спинами заурчали камеры, затявкали комментаторы: "Уважаемые телезрители, операция, как видите, уже началась, а полиции, разумеется, еще нет и в помине. Видимо, полиция подкуплена. Да, дамы и господа, коррупция и зарвавшаяся русская мафия, увы, все более и более разъедает израильское общество"
   "Вот дубина, подумал я про комментатора, кому ты нужен со своим обществом?"
   Мы поднялись на тридцать восьмой этаж. Здесь мы встретили хозяина отеля. Он был мрачен и зол и мы тут же выяснили причину его расстройства:
   - Сэры, - сказал он, - у вас сейчас начнется бой, а здесь зеркала, диваны, все стоит деньги, за все уплачено, господа!
   - Пошел бы ты отсюда мелкими шажками! - посоветовал Анатолий, - ты на нашем бое заработаешь больше, чем потеряешь.
   Я поддержал Анатолия:
   - Да, несомненно, вы останетесь в выигрыше, бой будет транслироваться по телевидению, прекрасная реклама для вашего бизнеса.
   - Но, господа! - воскликнул хозяин, однако взглянув на Толю, тут же умолк. Хозяин был умный человек и хорошо знал, что супермены держат в кармане.
   А в кармане у Анатолия был всего лишь скромный кастетушко. Он им не одну пару челюстей раздробил. К сожалению, по старой советской привычке, кастету он доверял больше, чем людям и в этом, пожалуй, была трагедия его жизни в Израиле.
   Восемьсот восемьдесят восьмой номер был в конце левого крыла малона. Мы гурьбой направились к нему, психологически настраивая себя на драку.
   Мы подошли совсем близко, когда двери номера широко распахнулись и к нам навстречу хлынули люди в латаных джинсах и малеванных футболках на сильных плечах.
   Их было пятнадцать, племянник шестнадцатый.
   Усатый и наглый, он стоял за спинами своих барбосов и, скрестив руки на груди, ухмылялся:
   - Гутен таг, господа! - ласково произнес он, - вы что ли к нам?
   Я не стал отвечать ему, подал знак Анатолию, и мы приступили к делу. Для разогреву перебили люстры, высадили оконные рамы, вырвали ручки дверей и разодрали обшивку диванов.
   Люди племянника тоже разминались. Потом началось.
   Я все пытался прорваться к племяннику, исступленно выкрикивая: "Шмулик, иди сюда, если ты не трус! Иди сюда, я тебе говорю!" Но каждый раз, когда я мог протянуть руку и ухватиться за его бульдожью шею, меня роняли на пол. Боже, как они топтали меня.
   Однажды, когда град пинков стал реже, я поднял голову и увидел, что мои ребята оттеснили громил и бьют их:
   "Браво, ребятушки, - подбадривал я их, - бей их по организму!"
   Мои бойцы работали чисто. Орудовали преимущественно кастетами. Я слышал хруст костей и вопли изувеченных. Кто-то истерически хохотал, а кто-то искусно и с хрипотцой в голосе матерился.
   На моих глазах Анатолий выбросил с тридцать восьмого этажа парня в ковбойской шляпе, пытавшегося поразить его армейским штыком. Дрыгая ногами и неистово вопя, парень стремительно летел навстречу смерти.
   Внизу его поймали корреспонденты.
   Не дав ему отдышаться, они наперебой стали интервьюировать его:
   - Скажите, адон, контролирует ли мафия, органы правосудия?
   - А вы как-то связаны с Россией?
   - У вас есть свои люди в кнесете?
   - А в Кремле?
   Не отвечая на вопросы, взмокший и распаленный ковбой, грубо растолкав газетчиков, вновь кинулся на тридцать восьмой этаж. Впопыхах он забыл о лифте.
  Корреспонденты с надеждой смотрели на окна тридцать восьмого - может еще кого выбросят.
  Они в самом деле дождались - опять из окна выкинули человека. Журналисты оживились, вглядываясь в падающего. Это был снова парень в ковбойской шляпе. Они не стали больше ловить его. Только один из них, литературный сотрудник русского общественно-политического журнала "Пятница" соболезнующим тоном заметил: "Бедняга, перед смертью мог бы и на лифте подняться"
   Бой продолжался. Анатолий с ребятами дружно теснили барбосов. Громилы отбивались ногами. Технику этого дела они освоили блестяще. Даже Анатолий упал однажды, сбитый пинком двухметрового великана.
   Бандиты отступили на тридцать шестой этаж. Только тут мне удалось прорваться к Шмулику. "И эх, родимая!" - крикнул я, сделал уклон влево и хватил его свингом по тяжелой и круглой челюсти... Нет, что ни говори, а фрезерева наука, что-нибудь да стоит: он не упал, но потрясен был до самого мозжечка. Я потянулся к его горлу, мертвой хваткой сжал пальцы и рванул кадык на себя.
   Удар кастетом в зубы потряс меня.
   Я потерял сознание"
  
  
  
   Глава тридцать первая
  
   Фридман раскрывает карты
  
   1
  
   После самоубийства Уилла я отдалился от Фридмана и заходил к нему реже.
   Мое отчуждение не скрылось от чуткого глаза бармена.
   После похорон Уилла он не раз упрекал меня, что я незаслуженно забываю старых друзей.
   Откладывать назревший разговор было уже неприлично. Я позвонил ему и спросил:
   - Вы сделали то, что обещали?
   - О чем вы, Ицик?
   - Я про черный камень на могилу Уилла?
   - Вот видите какой вы, подозреваете старого друга в непорядочности.
   - Мордехай Наумович, я звоню.
   - Вот именно, вы звоните, тогда, когда во мне есть надобность, - сказал он, намекая на мои долги, - а нет бы просто зайти к старому другу, покалякать за чаем. Между прочим, я слышал, что вы про Уилла интересуетесь?
   - Я хотел собрать его личные вещи.
   - Зачем?
   - На память.
   - Музей что ли собираетесь открыть? Музей имени Иванова, звучит, неправда ли?
   - А что, неплохая идея.
   - У меня плохих не бывает. Да вы зашли бы, глядишь, что-нибудь для вашего музея и подкинул бы. Ей богу, Ицик, совсем вы чужой стали, заходите, как представится случай.
   Я не стал дожидаться пока случай представится, и на следующий день поспешил к нему в гости.
   Он выбежал ко мне навстречу, усадил за столик, предложил пиво и сам завел разговор:
   - Я знаю, что вы нашли у меня в туалете, - с упреком сказал он. - Я замешан в Уилловой истории, признаю. Но я не убивал его.
  - Откуда вы знаете, что его убили?
  - Иначе, с какой бы стати вам копаться в его личных вещах?
   - Я ведь сказал - на память. Да вы и сами что-то собирались передать мне, не так ли?
   - Да так. Об одном только прошу, не тяните резину. Я же знаю, вас интересует, как ко мне попали эти проклятые страницы?
   - Не стану отрицать.
   Фридман посерьезнел, глотнул пива и начал издалека.
   - Господин Борухов, я болен, может быть даже смертельно болен.
   Я удивленно всплеснул руками, но он сделал нетерпеливый жест:
   - После моей смерти поступайте как знаете, но теперь постарайтесь, чтобы все, что я скажу вам, осталось между нами.
   - Можете не сомневаться, Мордехай Наумович.
   - Вы читали Уиллово сочинение?
   - За исключением последних страниц, которые надеюсь найти у вас.
   - Вглядитесь в мое лицо, внимательнее... Догадываетесь?
   - Прошу прощения, что вы имеете в виду?
   - Перед вами племянник.
   - Э... простите, я не совсем понимаю...
   - А что тут понимать, я ведь так и не совладал тогда с Веньямином. Увы, мне так и не удалось расшифровать записки старого ботаника, не сработали бумажки проклятые.
   - Да, но в дневнике Уилл величает его Шмуэлем, и кроме того, у вас разные усы... да и шея...
   - Ну еще бы, стал бы он меня раскрывать. Я ведь содержал его в последние годы... Я действительно знавала его отца - Константина Сергеевича.
   - Да, помню, вы часто говорили об этом.
   - Представьте себе, я даже кое-чем обязан ему.
   - Но вы ведь, кажется, работали в разных сферах.
   - В параллельных.
   - Вы воровали, а он карал?
   - Не воровал, а брал причитающееся. "Мусор" он был важный, и также, как все его коллеги, питался из нашей кормушки. Однажды он помог мне всучить взятку министру торговли Узбекистана. Понятливый был человек, зихроно ле враха, не то что сын его, недоносок этот, Уилл: и сам ни с чем остался и мне ничего не перепало.
   - Вы утверждаете, что не убивали Уилла?
   - Боже упаси, единственным моим желанием было припугнуть подлеца.
   - Удалось?
   - Нет, пугать его было бесполезно. Поначалу он еще держался: поехал в Негев искать работу. Не нашел. Вернулся в Холон. Белла дала ему от ворот поворот. Он запил, продал оставшиеся пожитки отца и, спустив на пустяки последние гроши, явился ко мне с повинной.
   - С таким же успехом он мог появиться у Беллы?
   - Вы не знаете Уилла. Просить у Беллы милостыню он постеснялся, гордость знаете ли. Он ведь аристократ, хоть и в третьем поколении.
   - А что Белла?
   - Изумительная женщина. Я ее еще по Ташкенту знаю.
   - Разве она не из Душанбе?
   - С чего вы взяли? Я часто снабжал ее дефицитом в Ташкенте. Очень милая женщина, и что она нашла в этом дебиле.
   - Вы имеете в виду ее мужа?
   - Нет, я имею в виду Уилла.
   - Кто же в таком случае был ботаник?
   - А он и в самом деле мой дядя. Может быть, слышали - Семен Эммануилович Кальштейн, известный узбекский аграрий.
   - Нет, не слышал.
   - В Ташкенте дядя Сеня был ректором сельскохозяйственного института. Там, кстати, и начал растить деньги. Его первые опыты в Союзе шли как по маслу. Деньгу дяде удалось взрастить, но советский рубль уже пошел на убыль, а гнать просто макулатуру, извините, не было смысла. Узбеки к тому времени, вздумали менять деньги и ему на этот случай надо было спешно перестраивать технологию производства. Прибавьте к этому нестабильную обстановку в регионе. Словом, растить местную таньгу, несмотря на плодородную узбекскую почву, дядя не рискнул.
   - Но причем тут вы?
   - Я первый подсказал ему, что для его экспериментов нужны заграничные климатические условия. Он согласился.
   В Израиле дело долгое время не ладилось: из-за постоянной инфляции, он не мог настроить цветок на выпуск шекелей. Иногда, правда, мы снимали одну, другую тысячу. Эти средства я пустил в дело - открыл небольшой лимонадный заводик. К сожалению, раскрутить бизнес не удалось, народ тут привык пить Кока-колу...
   - Как же вы поссорились?
   - Я предложил ему растить доллары, а он заупрямился и настаивал на шекелях. Дескать, не патриотично в еврейском государстве производить американские дензнаки. Совсем не разбирался старый в экономике. Уж очень не терпелось ему сделать что-либо для этой страны. Я многократно говорил ему, что страна этого не оценит, так оно впоследствии и вышло: после смерти он и евреем-то признан не был - похоронили его как гоя на задворках христианской церкви.
   Моя практичность раздражала его. Старик надеялся на свои деньги построить рай на земле обетованной.
   Все остальное вам известно. Дядю я потерял, Веньямина тоже. На оставшиеся деньги открыл сеть пивнушек для русских олим, а Уилла содержал и пестовал до самой его смерти, хотя вряд ли он этого заслуживал.
  - Зачем же вы охотились за его дневником?
  - С чего вы взяли, что я охотился? Напротив, кое-кто охотился за бумагами старика. Их у меня выкрали вместе с сейфом.
   - Вы же сказали, что бумаги у вас не сработала?
   - У меня да, но я не уверен, что кто-нибудь сейчас не гонит деньгу, воспользовавшись ими.
   - Сомневаюсь.
   - Позвольте мне не принять ваших сомнений.
   - И все-таки, зачем вы прихватили с собой страницы?
   - Из интереса: что ни говори, а я все же послужил прототипом Уилловой повести. Кстати, дочитав эти каракули, вы поймете, что я его не убивал.
  
  
   Глава тридцать вторая
  
   Тяжелая поступь мафии
  
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "Я очнулся у себя на квартире.
   Анатолий прикладывал холодный компресс мне на лоб. Несмотря на приятную прохладу, голова моя раскалывалась от боли.
   Анатолий суетился надо мной, как мать над ребенком. Профессиональный массаж, в котором он оказался непревзойденный мастер, пошел мне на пользу, боль как рукой сняло.
  - Где вы этому научились? - спросил я.
  - Да было дело, - замялся он, содержал массажный кабинет в Тель-Авиве.
  - Раскрутились? - спросил я, вспомнив о своей службе.
   - Куда там. Поначалу народ валил, полагая, что я поставляю девочек, а когда сообразили, что девочки у меня не дают, клиентов как ветром сдуло. А я, между прочим, кредит брал в банке...
   - Ну и что?
   - А ничего, пошел играть на мандолине, на Аленби...
   Я облокотился на спинку дивана и огляделся.
   Супермены устроились в салоне в ванных халатах и домашних тапочках на босу ногу. Один из них, очевидно, гомик, сидел на коленях волосатого мужика по кличке Бабуин и вслух читал "Едиот Ахронот".
   Названия статей были пестрыми и оглушающими: "Русские разборки", "Кровавая драма в гостинице", "Террор русской мафии"
   - Это все про нас, шеф, - сказал Анатолий, виновато улыбаясь. - Только зря они про террор-то, куда нам до арабов.
   - Причем тут русские? - удивился я.
   - Шеф, у нас так, если у вашей жены, не дай Бог, произойдет выкидыш, это свяжут с б...ской репатриацией и русскими врачами.
   - Где племяш? - спросил я, поняв, что его не переспоришь.
   - Шеф, - сказал Анатолий, - мы дрались хорошо. Мы оттеснили их на первый этаж. Мы перекрыли выход. Племянник был ловушке. Мы уже брали его, он это понял и позвонил в полицию. Босс, нам пришлось убираться.
  - Ослы! - Заорал я. - Упустили-таки.
  Я хотел, было заскрежетать зубами от злости, но почувствовал, что во рту у меня пусто. Что такое?
  Анатолий подал зеркальце и точно: мои предположения подтвердились - верхний ряд зубов мне выбили, нижний, увы, тоже. Сохранился лишь один резец с правой стороны и шатался зуб мудрости с левой.
   - Не волнуйся, - сказал Анатолий, - мы нашли зубного техника.
   - Дармоеды! - шамкал я. - Бездельники, позовите ко мне Федю.
   Федя возглавлял группу, которой я поручал отыскать ботаника. Федор не замедлил явиться на мой зов. Он был чисто выбрит, хорошо одет и весел, словно только что получил жалование.
   - Босс, - сказал он, улыбаясь, - а операция-то провалилась.
   - Чего же ты ржешь, Федор?
   - Я не ржу, босс, я докладываю.
   - Ну так докладывай.
   - Ботаников в стране нету, босс.
   - Как нету, чего ты мелешь, дура! Как это нету в стране ботаников?
   Федя обиделся, закусил губу и, помолчав, вдруг заявил:
   - Я не дура, босс, я супермен.
   После этих слов он умолк. Долго я его уговаривал:
   - Ну ладно, Федор, супермен ты, супермен, давай, Федя, ну чего ты молчишь?
   Пришлось мне извиниться за "дуру" и только тогда он рассказал нам следующую историю:
   - Веньямин-то у племянника стал выпускать фальшивые денежки...
   - Да ну!?
   - Вот не верит человек, - снова обиделся Федя. - Ну чего ты не веришь, Босс, разве у тебя есть основания - не доверять мне? Не веря мне, босс, ты оскорбляешь мое достоинство. Ты вынуждаешь меня обратиться в профсоюз телохранителей.
   - Ну ладно, Федя, ладно! Далее чего было?
   - А далее было так, - сказал Федор, лукаво улыбаясь. - Далее Венька стал выпускать просто туалетную бумагу с картинками. А племянник взял посмотреть, что это за картинки такие, а это оказывается, кукиш нарисован, а под ним надпись - "Выкуси, сука!"
   В этом месте Фединого рассказа все супермены и я в том числе, дружно захохотали. Чего скрывать, мне было приятно, что племянник так опростоволосился. Я хохотал от души, не пытаясь сдержать себя.
   А ржать-то нечему, - неожиданно оборвал Федор и мрачно глянул на гомика, который терся задом об угловатые колени Бабуина.
   - Ты аккуратней с боссом-то гутарь, - недовольно бросил Федору Анатолий.
   А я, между тем, продолжал хохотать. Я чувствовал, что пора бы остановиться, что это уже неприлично вроде становится, ведь все давно уже замолчали, но баритонистый смех все булькал и булькал у меня в горле, и я подумал, что это уже, наверное, истерика.
   Мне принесли стакан воды. Я отпил глоток, успокоился и спросил Федю:
   - Почему это ржать нечему?
   - А потому, - сообщил Федя, - что у племянника не вышло с Веньямином.
   - Ну?
   - Он знает, что у тебя есть бумаги старикана. Знает, что тебе нужен ботаник.
   - Ну и что?
   - Да ты не нукай, Босс! Пока ты здесь нукаешь, он перебил за день массу ботаников. Он уничтожил почти всех. Правительство создало комитет по спасению оставшихся. Пока комитет разрабатывал план по спасению, племянник перебил остальных.
   - Неужто всех убрал?
   - Нет, одному удалось бежать
   - Куда?
   - Я установил, что он сделал себе пластическую операцию и скрывается где-то в Эйлате.
   Федор умолк, пытливо вглядываясь в наши лица.
   - Подлец он, - сказал я, - уничтожил столько умов. Он ответит перед наукой.
   - Послушай, босс, - полез с советом Анатолий, - может студенты подойдут с факультета ботаники?
   - Ни, ни! - решительно отрезал Федор. - Студенты перепуганы: кто бросил учиться, а кто перешел на факультет арабской филологии.
   - Почему арабской?
   - А чтобы их с русскими не путали.
   - Что ж делать, братцы?
   Я совсем пал духом и стал угрюмо смотреть в одну точку на потолке. Рушились лучшие мои планы. Хотелось послать всех к чертовой бабушке и напроситься к Беллочке на плов. Сегодня была пятница. В этот день она готовилась к субботней трапезе и я любил объедаться у нее. Она была великим кулинаром. Искушение было столь велико, что в какое-то мгновение я уже готов был отсчитать ребятам "бабки" и по телефону обговорить с Беллой субботнее меню. Но тут я вспомнил Беллкиного дебила, которому срочно понадобились деньги на ресторан и приступ отчаяния тисками сжал мне сердце.
   Я взглянул на Федю, соображая, как бы послать его подальше, но он вдруг расцвел, загадочно улыбаясь.
   - Босс, я привел агронома, - сказал он.
   - Какого еще агронома?
   - Он растил хлопок в Средней Азии, имеет сельскохозяйственный опыт.
   - Что же ты молчал, чудак-человек, давай его сюда.
   Агронома ввели. Он потребовал показать бумаги. Я разложил их перед ним. У агронома стало умное лицо, он долго пыхтел, выкрикивая что-то по-узбекски, бил себя ладошкой по лбу, водил толстым пальцем по каракулям великого ботаника, а под конец, сморщив толстую кожу лба, произнес с недоумением:
   - Но, товарищи, это же не хлопок!
   - Причем тут хлопок, господин профессор? - тяжело вскипел я.
   - Я привык иметь дело с хлопком! - возмутился он.
   - Уведите этого дуба, - сказал я.
   - Анатолий взял агронома за ворот пиджака и вывел. А Федор, смутившись, оправдывал своего протеже:
   - Он же практик, босс. Он в теории ни бу-бу. Он купил диплом, босс.
   - Ах иди ты! - в сердцах сказал я.
   Вернулся Анатолий, он вытирал руки носовым платком:
   - Босс, придется слетать в Эйлат, - сказал он.
   Анатолий предложил нам сделать небольшой автопробег до Эйлата, но я отклонил его предложение. По натуре я демократ и личной машине всегда предпочитаю общественный транспорт. Я выдвинул встречное предложение - добраться до пункта назначения на автобусах. Эту идею забраковал уже Анатолий, напомнив о кознях смертников-террористов, частенько подрывающих евреев в общественном транспорте. Я не стал возражать идее Анатолия добраться до Эйлата на самолете..
   В пятницу мне вставили зуб и в воскресенье (в субботу, как каждый благочестивый иудей я отдыхал, наслаждаясь Белкиным лагманом) мы были уже в воздухе, на пути к курортным здравницам Красного моря"
  
  
   Глава тридцать третья
  
   Новая версия
  
   Мне показалось, что Фридман что-то не договаривает, хотя именно он снял камень с моей души, подтвердив, что Веньямин не досужий вымысел затурканного алкоголика. После встречи с бывшим завскладом, я был вынужден или принять на веру все, что он поведал мне, или причислить самого Фридмана к пациентам доктора Бернштейна. Последнее мало соответствовало действительности, поскольку человек он был деловой и не стал бы отвлекаться на пустяки.
   Я поверил Фридману.
   В самом деле, чего ради он стал бы избавляться от Уилла? С таким же успехом он мог прикончить его во время их интенсивных перебранок, когда с переменным успехом они вели борьбу за право владения Веньямином.
   На время я сбросил Фридмана со счетов и это обстоятельство окончательно завело меня в тупик.
   Все прочие знакомые Уилла вряд ли были заинтересованы в его уничтожении, и почти никто из них не подозревал про чудо-цветок. Впрочем, о нем могли знать телохранители Уилла. Кроме того, Фридман признался мне, что Бабуин работал на него: "Через этого волосатика я знал обо всех планах Уилла, - сообщил он мне, - вплоть до операции по розыску ботаников, возложенную на Федора. Чтобы расколоть Федю, Бабуину пришлось вступить с ним в интимные отношения, и умело возбуждать в нем ревность"
   Между делом, Фридман обронил также, что у мадам Вайншток было не меньше оснований опасаться Уилла.
   "Благодаря ему она обзавелась приличным бизнесом, а богатые не любят чувствовать себя должниками, тем более перед такими ничтожными лицами как Уилл"
   - А чем, собственно, ей мог навредить Уилл? - удивился я.
   - Вредить бы он не стал, наверное, но мог бы бахвалиться своими связями с ней.
   Я решил проработать версию с госпожой Вайншток. Но встретиться с ней было не так-то просто.
   Женщина она была занятая и с характером. Не каждый допускался к ней во двор.
  
  
   Глава тридцать четвертая
  
   Встреча в зоопарке
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "Наш рейс был двенадцатый.
  Мы опоздали на двенадцатый по вине Анатолия и сели на тринадцатый.
  Уже в самолете я узнал, что Анатолий нарочно подстроил опоздание. Я очень рассердился на него и хотел дать нагоняй за халатное отношение к работе, но при пассажирах было неудобно распекать взрослого и представительного человека, и я решил оставить это до прибытия в Эйлат.
   Уже в Эйлате нам сообщили, что рейс двенадцатый, на борту которого летели футболисты Португалии и один священник из Лиссабонского собора взорвался в воздухе. В газетах это приписали арабским террористам, но я сразу узнал почерк Шмулика.
   - Экая паскуда! - сказал я Анатолию
   - Несомненно, - отвечал Анатолий, - паскуда он, босс. - И он зевнул, прикрывая рот ладонью.
   Мы шли по улицам Эйлата, обсуждали последние злодеяния племянника и отплевывались, настолько мерзки были его поступки.
   Эйлат нам понравился. В нем было много иностранцев и русских проституток. Одевались они легко, прикрывая лишь то, что должно быть, прикрыто. Их загорелая кожа и полные, почти обнаженные груди, обещали туристам незабываемые альковные услады.
   Девочки для радостей были здесь аристократичнее, чем в Тель- Авиве и считали за падло ловить клиентов на обочинах скоростных магистралей.
   В городе было множество пальмовых алей, под сенью которых многие из туристов пили прохладительные напитки фирмы "Кристал".
   Русские девушки ходили с прейскурантом в руках, предлагая гостям оральный и анальный секс. У них были длинные смуглые ноги. Он раздавали мужчинам белозубые улыбки и напевали в нос "Подмосковные вечера" - популярная песенка израильских дон гуанов.
   Мы остановились в уютных номерах местного клаб-отеля.
   Мы возлежали в качалках, слушали марокканские частушки и ждали известий от агентов сыскной конторы.
   Мы назвали агентам все приметы ботаника вплоть до размера обуви и манеры чихать в носовой платок.
   Я скучал по Беллочке и очень жалел, что не взял ее с собой в дорогу. Она была очень рада, что я дал деньги мужу на ресторан и любила меня в наше последнее свидание особенно пылко. Конечно, мне было накладно выложить сразу целую кучу шекелей для финансовых затей "Третьим будешь" (своим телохранителям я платил недурственную почасовую плату и денег у меня оставалось не так уж много), но я не мог отказать любимой женщине, которая была для меня единственным близким человеком в этом неприветливом и чужом для меня мире. Для нее я готов был сделать, что угодно. Я бы открыл супругу еще с дюжину ресторанов, попроси она об этом.
   Деньги таяли на глазах, но я не позволял себе расслабиться и в глубине души верил, что все обойдется и я скоро найду Веньямина.
   Вечером в отеле разыгралась безобразная драка. Федор объявил военные действия против очкастого педераста. Выяснилось, что тот увел от него волосатого бабуина.
   Мы разняли бойцов и разошлись по номерам.
   Каждый был занят своим делом.
   Я тосковал по Беллочке.
   Федя выяснял отношения с Бабуином, а Анатолий завел роман с Клавдей, длинноногой горничной, представляющей сексуальные услуги туристам из Иордании и Латинской Америки.
   Она прибыла в Эйлат на заработки из Белоруссии, когда передовой колхоз, где она была комсоргом, внезапно разорился. Из "Зари Коммунизма" (так называлось коллективное хозяйство, в котором девушка проводила агитационную работу), через сутенеров международного класса, Клавдия Александровна (вчера еще авторитетный комсомольский активист), прибыла на южное побережье солнечного Израиля.
   У Клавы были круглые плечи и не менее округлый зад, чем, собственно, она и пленила Анатолия, воспитанного на картинах Ренуара и обожавшего крупные формы.
   Почти всю ночь они бешено занимались любовью в номере, а под утро, подустав немного, затянули в два голоса популярную песню Пахмутовой "Комсомольцы-добровольцы". При этом Толик, тоже в прошлом видный общественник, совсем расклеился, и, поддавшись ностальгическому настроению партнерши, всплакнул, роняя скупые слезы на смуглое колено бывшего комсорга, а ныне передовицы сексуального фронта.
   Я в это время пытался в номере связаться с Беллой по телефону, а когда мне это не удалось, устроил охоту на мух. В Эйлате было много мух.
   А вообще, мне было не до развлечений. Тяжелая и гнетущая тоска сдавила мне сердце: по Веньямину я скучал не меньше, чем по Белочке.
  Я чувствовал наступление большой хандры и был готов к резким переменам в моей жизни.
  
  
   2
  
  
   Вечером позвонил шеф сыскной конторы:
   - Сеньоры, - сказал он с акцентом, который выдавал в нем аргентинского еврея, - ботаник работает в зоопарке на должности австралийского динго.
   - Это на должности собаки что ли?
   - Да.
   - Позвольте, как же может человек работать на должности собаки?
   - Сеньоры, тут нечему удивляться, кругом безработица, а кормиться ведь надо.
   - Ну и что?
   - А то, - вдруг раздраженно отрезал шеф конторы, - что в зоопарке хоть и платят мало, зато пища есть - два раза в день, да и посетители подкармливают. Учтите, сеньоры, держать людей на должности зверей обходится сегодня государству дешевле. При этом две важные проблемы сводятся на нет: хоть как-то рассасывается проблема безработицы и компенсируется недостаток животного мира, который гибнет у нас вследствие небрежной охраны окружающей середы.
   Анатолий прервал аргентинца глупым вопросом:
   - У вас что - весь зоопарк укомплектован из людей?
   Шеф конторы сыска не ответил, он бросил трубку.
   - Хорошо замаскировался ботаник-то наш, - сказал Анатолий.
   - Да, - сказал я, - неплохо.
  
   3
  
   Мы пришли к ботанику.
   Он жил в клетке номер 61.
   - Оставьте меня в покое! - сказал беглец, как только мы вошли в клетку и поздоровались. - Вы лишили меня родины, вы оставили меня без соратников, я потерял учеников, я стал собакой Динго... А теперь вы хотите, чтобы я помогал вам? - гневно кричал он.
   Я понял, что этот человек, как все ученые, излишне экзальтирован и надо срочно перестраивать к нему подход.
   - Поймите профессор, - печально произнес я, - вас ждет слава, вы будете единственный ботаник на всю страну.
   - После того, как вы оставили ее без ботаников! - сказал профессор и заплакал.
   - Профессор, это сделали плохие люди и они будут наказаны.
   Ботаник молчал. У него была привычка ходить из угла в угол в своем кабинете, но здесь в клетке особенно не разгуляешься - ученый все время натыкался на железные прутья и тяжело вздыхал.
   - Профессор, мы обещаем вам полную безопасность, хорошую лабораторию и гонорар.
   Профессор думал недолго. Мысль быть единственным ему улыбнулась.
   - Хорошо, - сказал он, каковы гарантии безопасности?
   - Вас будут охранять профессионалы, на вашей машине мы установим пуленепробиваемые стекла.
   - Господа, - перебил ботаник, - я хочу знать в добро ли будет обращено все достижения нашей лаборатории? А то ведь мы ученые творим доброе, а вы, коммерсанты, все превращаете в деньги.
   - Профессор, о чем речь, разумеется, в добро.
   - Я согласен, господа, едем.
   Ботаник стянул с себя собачью шкуру, отклеил хвост - атрибуты его нынешней профессии - и мы вышли из клетки"
  
  
   Глава тридцать пятая
  
   Клавдия
  
  
   Найти ее не составляло труда.
   Работая девочкой по сопровождению, она сделала небольшой капитал и открыла портняжную мастерскую, которая со временем превратилась в престижный дом моделей.
   Поначалу она шила сама. Этому искусству Клава выучилась в колхозе еще до того, как ее выдвинули на комсомольскую работу.
   Искусница она была знатная и вскоре от клиентов уже не было отбоя.
   Клава окружила себя умелыми модельерами из Санкт-Петербурга и заполнила израильские магазины пляжной одеждой.
   Меня она приняла за торгового агента, но когда я стал интересоваться, знавала ли она ранее человека по имени Уилл, глаза ее стали злыми:
   - Я зачеркнула свое прошлое, - сказала она, - и вас тоже прошу не напоминать мне о нем.
   От Клавы я ничего не добился, но по крайней мере, порадовался за нее. Она стала солидной женщиной, приняла гиюр, соблюдала кашрут, субботу и собиралась вскоре выйти замуж за выпускника одной из иерусалимских ешив известного своим служением Богу. Мне рассказали о нем в местном отделении абсорбции. Из любопытства я решил глянуть на хваленого жениха, и с удивлением узнал, что он выходец из России и зовут его Амнон. Этим именем в Израиле обычно называют бывших Толянов. Последнее обстоятельство возбудило во мне подозрения.
   Я нашел Амнона (он же Анатолий) в эйлатском раввинате.
   Это был статный широкоплечий мужчина в черном лапсердаке и в черной шляпе, гармонично оттеняющей седые пейсы.
   - Квод а рав, - спросил я, - знакомы ли вы с квантовой физикой?
   - Да в свое время я писал диссертацию на эту тему.
   - Я предполагал это, - сказал я и спросил теперь уже напрямую, - как вам удалось выжить?
   - Не понимаю вас.
   - Вас обработали молодчики племянника, а Уилла...
   - Простите, а вы к этому имеете какое-то отношение?
   - Дело в том, что Уилл погиб. Я его друг и пытаюсь найти убийцу.
   - Убит?! - Анатолий потрясено всплеснул руками. Драматический жест его показался мне вполне искренним, и я рассказал ему все, что произошло в "Абарбанель".
   - Вы знаете, никогда не забуду десятку, которую я получил у него на Аленби. Добрый был человек, но доверчивый и простодушный. - Сокрушался он.
   - Когда в последний раз вы виделись с ним?
   - Я ездил к нему раза два, после всей этой истории, пытался вытащить его из алкогольной пропасти. Увы, помочь ему я мог только деньгами, но он их быстро пропивал.
   - Мог кто-либо затаить на него зло?
   - Разумеется, Фридман, например. Возможно вы не в курсе - это был племянник.
   - Да, мне это известно.
   - У пьяниц, знаете ли, врагов не бывает. Впрочем, его могли уничтожить психи в больнице..
   - Уважаемый ребе, - обратился я к нему, не решаясь назвать его Анатолием, - не могли бы вы...
   - Простите, - оборвал меня раввин, - в моем нынешнем положении я ничего больше не могу. Но, может быть, вам будет интересно послушать Бабуина и Федю. Они живут в Холоне, искать их надо через израильское общество гомосексуалистов.
  
  
   Глава тридцать шестая
  
   Расправа
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
  
   "У выхода из зоопарка нас встретила группа мужчин в черных костюмах. Сердце мое гулко забилось в тревожном предчувствии. Я приготовился к драке.
  Люди встречавшие нас, носили усы "сгустки" и фетровые шляпы на манер Бней-браковских ортодоксов.
   Руки они держали в карманах черных пиджаков. Когда мы приблизились к ним вплотную, вперед к нам внезапно выступил усатый дядя с плотной шеей. Мы с Анатолием сразу же признали нашего друга.
   - Здравствуйте жентельмены! - громко произнес он. Потом, обращаясь лично ко мне, прибавил, - как жисть, Уилл?
   Я молчал.
   - Как жисть говорю, Уилл? Али ты не рад мне, Уильям?
   Он вытащил из кармана "пушку", почесал дулом взмокший лоб и продолжил:
   - Я сторонник того, что хороший удар кулака имеет больше ценности, чем добрый исход дела. Но на сей раз я готов сделать исключение и предлагаю тебе мировую.
   - То есть? - сказал я.
   - То есть, отдай нам это мурло, - он показал на ботаника, - отдай бумаги старинушки и можешь катиться... - И снова он назвал район, который не обозначен на географической карте. Я не знал, что делать, и с ненавистью смотрел в его смеющиеся глаза.
   "Отдай, слышишь, Уилл!"
   Анатолий в это время как-то странно изогнулся и бросил ручную гранату.
   Нас заволокло дымом.
   Грянул выстрел.
   Рядом упал ботаник. Черный дым кудрявился над его трупом.
   В остервенении я кинулся на племянника. Ничего не было видно в дыму, но я нащупал его кадык. Он был острый и юркий. Он судорожно забился в моем кулаке. Я рванул его на себя. Кадык притих, я рванул еще...
   Чей-то кастет хрястнул по моим искусственным зубам.
   Я очнулся. Дым уже развеялся.
   Я увидел Анатолия.
   Он наклонился надо мной:
   - Босс, - сказал он радостно, - а ботаник-то жив!
   Я выплюнул зуб мудрости с левой стороны, резец с правой и воткнул себе в рот протез:
   - Где он?
   - Пошел менять брюки, болезный.
   - Жив, значит, курилка, а где Шмулик?
   - Вот он, морда, - Анатолий пнул связанного человека. Люди в порванных черных костюмах лежали здесь же. Их обгорелые шляпы висели на деревьях.
   Я поднялся, посмотрел на кадык племянника. Кадык был слегка поцарапан.
   - Гуд ивнинг, жельтмены, - сказал я глухим пещерным голосом. Кадык племянника дернулся. Он трусливо проглотил слюну:
   - Гут, конечно, гут, компанейро, - сказал он.
   - Собака! - я ударил его ботинком, - это тебе за Беллу, это за футболистов Португалии, - я ударил еще, - а это за святого отца из Лиссабонского собора.
   Племянник выплюнул зуб мудрости:
   - Знай, я, что там святой отец, - сказал он, - я бы не взорвал воздушный лайнер.
  - А футболисты, что не люди?! - возмутился Анатолий. Он тоже ударил Шмуэля по зубам. Шмуэль выплюнул клык.
   - Что будет со мной? - хрипло произнес он.
   - Да пошел ты...
   Теперь уже я назвал ему район, который не обозначен на географической карте.
   Вернулся ученый. Он был в новых брюках. Ему тоже захотелось попинаться и тоже, как выяснилось, за футболистов. Но мы не советовали: "Не стоит марать туфли, профессор"
  Мы бросили племянника в клетку номер восемьдесят три.
   В клетке жила пума.
   Нет, это не был какой-нибудь безработный. Это была настоящая африканская пума.
  
  
   Глава тридцать седьмая
  
   Голубое счастье
  
  
   Федя и Бабуин жили вместе в тесной однокомнатной квартире и вели продолжительную тяжбу в судах Израиля за то, чтобы их признали супружеской парой.
   - Мы с Бобом боремся за права сексуальных меньшинств, - сказал мне Федор. А Бабуин, сообразив, зачем я явился, посоветовал мне "бросить это дело".
   - Вы знаете, - сказал он, - у меня есть сведения, что Веньямин по новой заработал и все, кто тем или иным образом связан с ним, будут поочередно исчезать. Уилл был первой ласточкой, за ним последуют другие, поверьте мне.
   Я хотел поговорить с Федором про Уилла, но он торопился к адвокату.
   - Я завтра весь к вашим услугам, - сказал он, чмокнул в небритую щеку бабуина, и мы раскланялись.
  
  
   Глава тридцать восьмая
  
   Возвращение
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "Мы подкатили к аэроагентству и купили билеты.
  Через тридцать минут самолет приземлился в аэропорту имени Бен-Гурьона.
   Мы спустились по трапу на землю. Самолет окружил эскадрон конной полиции.
   Нас не собирались арестовывать, нас встретили криками "Ура!"
   К нам подошел комиссар полиции - низенького росточка, обрюзгший мужичонка в мятой форме. Он был лыс. Лысина блестела на солнце как зеркало. Можно было пускать ею солнечных зайчиков.
   - Сэры, - сказал комиссар, - вас просит к себе президент страны.
   - Ого, сам президент?!
   Комиссара потер лысину волосатыми пальцами и сказал, не скрывая иронии:
   - Ничего удивительного, господин президент часто встречается с именитыми гражданами.
   Нас усадили в роскошный кадилак, и почетный эскорт мотоциклов сопровождал нас до самой правительственной резиденции.
  . Президент встретил меня ласково, вскочил с кресла, протянул руку:
   - О, дружище, Уильям! - сказал он. - А жисть-то, жисть-то, сука, как заворачивает, а?
   Я остолбенело глядел на президента. Это был Шмулик. От испуга я не мог вымолвить слова. Передо мной стоял племянник. Да, это опять был он. И зубы у него целы, и кадык без единой царапины. Полдня назад его жрала пума, и вот он снова передо мной. Проклятие, и присесть-то некуда...
   Я поискал глазами стул - ноги у меня предательски сгибались в коленках. Бессмертно это дерьмо что ли? Не держат ноги-то, куда бы сесть...
   В страшном волнении я не заметил, что рядом стоит кресло.
   Как здесь появился этот проклятый?
   - Да ты не удивляйся, Уилл, то был мой двойник, - пояснил племянник, угадав причину моего смятения, - а здорово похож, правда? Зря ты его к пуме-то на корм...
   Племянник заботливо пододвинул кресло:
   - Садись, Уилл, на тебе лица нет.
   Я сел.
   Я увидел, как колышутся шторы в кабинете.
   За шторами нервно дышали телохранители.
   - Ложь документ на стол! - приказал племянник.
   Я бросил бумаги старика на стол.
   - Вот так-то, Уилл, - он похлопал меня по плечу, - У нас так, братишка, у кого деньги, тот и заказывает музыку.
   Помолчав немного, он насмешливо спросил:
   - Зачем тебе деньги, Уильям? Чего это ты вдруг задумал идти в миллионеры? Их и так развелось вокруг. Не лезь, брат, не лезь, куда тебя не приглашают. Деньги любят тех, кто знает им цену, а ты романтик, как все аристократы и деньгам счета не знаешь.
   - Они мне не для счета нужны, - сказал я, пытаясь выиграть время.
   - Ну да, конечно, - усмехнулся он, - я и запамятовал, ты ведь у нас идейный, с дяденьки моего пример берешь, тоже, покойный, не знал кому бы еще, да поскорее сбыть бабки.
   - А вам-то на что бабки? - спросил я, - с собой в могилу?
   - Ну не скажи, - заулыбался племянник, - они мне и здесь понадобятся. У меня, знаешь, каждая копейка на учете будет. Все в дело пущу. В отличие от тебя, брат, я задействую главный принцип коммунистов - "Кто не работает, тот не ест!" Так что будь спок, братишка, всех трудоустрою, никого не обижу.
   - Утопия, - сказал я, - ничего не выйдет.
   Племянник не обиделся:
   - Утопия - это удел экзальтированных болванов вроде тебя и моего дорогого дядьки. А нам, знаешь, на подобную ерунду времени жалко.
   И он ушел, насвистывая вальс Штрауса.
   Из-за штор выглянули телохранители. Они взяли меня за галстук, который я купил в Эйлате и повели.
   В приемной я увидел Анатолия. Изуродованный, он лежал на полу. Я нагнулся к нему и повернул на спину. Он был в сознании:
   - Шеф, - сказал он, тяжело ворочая окровавленными губами, - спасибо за десятку на Аленби.
   Горло у меня перехватило комом, я хотел перевязать ему раны, но мне не дали.
   - Где ботаник? - спросил я конвоиров.
   - Увели менять брюки. На него не напасешься брюк, на этого ученого.
   - Зачем ему брюки?
   Меня толкнули в спину:
   - Шагай, дура!"
  
  
   Глава тридцать девятая
  
   Графиня Голубкина-Вайншток
  
  
  Мадам Вайншток назначила мне аудиенцию на среду.
   Я лично обратился к ее секретарше, но она наотрез отказала мне:
   - Госпожа, не примет вас, если у вас нет к ней конкретного дела или предложения, - сказала она.
   - Передайте ей, что я по делу графа Иванова.
   Мой совет возымел действие, через полчаса мне уже позвонили и назначали встречу в удобное для меня время.
   Она сидела в просторном и хорошо обставленном кабинете: умная, красивая и одетая по образцу последних моделей Пьера Кардена.
   Это была высокая, стройная женщина с открытым лбом и миловидным лицом восточного типа. У нее были мягкие карие глаза и жгуче-черные волосы.
   - Чем обязана? - ласково встретила она меня, поправляя шаловливый локон упрямо сбившийся на лбу.
   Она была много старше Уилла. Ей было за сорок, не меньше. Возраст довольно критический для женщины, тем более восточного типа, но по ней этого не скажешь: фигурка французских журналов, а холенная кожа рук и отменный маникюр говорили о том, что она давно уже не знает, что такое мыть посуду.
   - Я хотел поговорить с вами насчет Уилла.
   - Садитесь, пожалуйста.
   Я устроился в глубокое уютное кресло.
   - Я вижу, и мертвый он не дает кое-кому покоя, - иронически заметила она.
   - У меня есть подозрения, мадам, что кому-то было очень нужно видеть его мертвым.
   - Только не мне, - сказала она, - я любила этого человека. Он был близок мне по духу, хотя и увлекался Кампанеллой.
   Имя философа напомнило мне альковные переживания Уилла, с беспощадной откровенностью описанные им в дневнике.
   - Простите, мадам, вы не знаете, кто похитил бумаги старика Кальштейна у господина Фридмана?
   Господина Кальштейна я имела честь знать, о Фридмане слышу впервые.
   - Может быть он знаком вам как Зайченко?
   - Ах, это владелец пивных баров? - вдруг смутилась она.
   - Совершенно верно.
   - Мне говорил о нем Уилл, но лично, я его не знала.
   - Странно, а он почему-то отзывается о вас, как о давней знакомой.
   Едва заметная тень досады промелькнула на ее холенном лице:
   - Не имею чести, - твердо произнесла она.
   - Почему вы бросили Уилла, когда он остался один без гроша?
   - Не понимаю, о чем вы? Я поддерживала его материально до конца его дней. Между прочим, деньги на ваш счет перевела я, по его личной просьбе
   Я был немало удивлен этим признанием, но сумел не подать виду:
   - Странное дело получается: два богатейших человека - вы и господин Фридман, покровительствовали Уиллу, а между тем, проживал он в ужасающей бедности?
   - Во всем виновата его склонность к водке.
   - А мне все-таки кажется, что сгубила его неразделенная любовь к вам.
   - Не говорите о том, чего не знаете.
   - Я знаю, мадам, вот прочтите, пожалуйста.
   Я подал ей записку ее несчастного любовника.
  
  
   Глава сороковая
  
   В ритме вальса
  
   Из дневника Уилла Иванова:
  
   "Меня посадили в машину.
   За рулем сидел Бабуин.
   - Ты что, же парень, работаешь на два фронта? - спросил я. Он не удостоил меня ответом.
   - А у меня работать выгоднее, - вмешался племянник, - я не скопидом, как иные и плачу двести шекелей в час.
   Почти всю дорогу он слушал волшебные мелодии Штрауса.
   - Все-таки красивый был человек, - сказал он, имея в виду австрийского композитора, - и веселый, видать, очень...
   Бабуин ударил по тормозам.
   Машина со скрипом остановилась.
   Была ночь.
   Мы стояли на мосту.
   Внизу бурлила река, а в небе щерился молодой месяц. Он напоминал эмблему на мусульманских надгробиях.
   Кругом царило гнетущее безмолвие, только внизу под мостом деловито кипятилась вода на порогах, да из кабины доносились волшебные звуки музыки.
   Из темноты вдруг возник племянник:
   - Ну будь, Уилл! - ласково сказал он мне и затянулся дымом сигареты.
   Меня подняли и бросили за перила моста.
   Я сильно ударился о воду и на секунду потерял сознание. Вода была обжигающе холодная и я тут же пришел в себя. Я стал погружаться в пучину, но захлебнуться не успел: ноги коснулись дна и я что было сил, оттолкнулся от грунта.
   Под водой меня снесло немного и, всплыв, я оказался под мостом. Онемевшими пальцами я уцепился за выступ железной сваи.
   - Он уже готов. - Услышал я наверху голос Бабуина. И тут же в тишину вплелось стрекотание сверчка. Раньше на мосту я его не слышал.
   - Он живуч, - раздался бас племянника.
   - Босс, так надо было его пристрелить.
   - Нет, Боб, я люблю все пышное и символическое, - сказал племянник, насвистывая в такт вальса. - Если он выживете, то никогда уже не поднимется. - Шмулик рассмеялся, - сломал я его все-таки.
   Голоса затихли.
   Стукнула дверца машины.
   Зарокотал мотор и в его урчании захлебнулись звуки веселого вальса.
   И опять только вода деловито кипятилась на порогах, да слышны были пронзительные цикады неугомонного сверчка"
  
  
   Глава сорок первая
  
   Молодожены
  
  
   На следующий день мне позвонил Федор.
   - Можете меня поздравить, - сказал он счастливым голосом, - суд признал нас с Бобом супругами.
   - Я очень рад за вас Федор Николаевич.
   - Спасибо. О чем вы хотели говорить со мной? Если об Уилле, то к рассказу Боба мне нечего добавить.
   - Извините, Федор, когда в последний раз вы видели Уилла?
   - Спустя неделю, после нашей поездки в Эйлат.
   - При каких обстоятельствах?
   - Мы встретились на Дизингофе. Я рассказал ему, что принят в общество гомосексуалистов, что ищу Боба, а заодно работу, потому что я уже на мели. Он спросил ходил ли я на биржу труда. Я сказал, что ходил, но там подбивают меня идти на стройку, а мне не хочется - надоело месить цемент. Я все же учитель русской словесности.
   - Он предлагал вам что-нибудь?
   - Да, конечно, он звал меня начать все сначала.
   - Что он сказал конкретно?
   - Он сказал, что знает, где живет племянник и что вместе мы одолеем его.
   - И вы отказались?
   - Разумеется. С какой стати мне было лезть в это сомнительное дело. Я так и сказал ему - "Забудьте про племянника, граф, у него деньги, с ним не сладить"
   - Вы действительно в это верили?
   - Нет, я просто хотел отвязаться от Уилла. У меня и своих проблем было не мало. Разве я не имею права на личную жизнь?
   - Конечно имеете.
   - Я хотел разыскать Боба. Как раз тогда мне удалось напасть на его след.
   - Где же вы его нашли?
   Федор замялся:
   - В заведении мадам Вайншток. Он подрабатывал там в отделении для голубых.
   - Он и сейчас там работает?
   - Ну что вы, мы с этим завязали. У нас теперь настоящая семья и мы занимаемся бизнесом. В маклеры подались: торговать недвижимостью выгодно, вон, сколько народу из России понаехало.
   - А что стало с Уиллом?
   - А ничего, он ушел.
  
  
   Глава сорок вторая
  
   Измена
  
  Из дневника Уилла Иванова:
  
   1
  
   "На следующий день я пришел к Белле и все ей рассказал. Она всплакнула немножко, потом накормила меня бульоном из ресторана, который открыл "Третьим будешь" и, сунув мне в руку сотенную, как-то странно замялась:
   - Извини, - сказала она, - у нас с мужем много работы. Я сейчас ему помогаю. Ресторан новый, надо привечать клиентуру.
   - Ты не хочешь меня видеть? - спросил я, чувствуя подступающий ком в горле.
   - У меня просто не будет времени встречаться с тобой, мне надо помогать мужу.
   Она густо покраснела и сунула мне в карман еще одну сотенную.
   Выйдя из ресторана, я раздал деньги нищим на Аленби.
   Теперь я один, денег у меня не осталось.
   Белла отказалась мне помогать под предлогом, что ей с "Третьим будешь" надо расширять бизнес. Впрочем, раз в неделю, она приглашает меня на тарелку с супом. Я подозреваю, что суп остается после клиентов и Беллочке жалко его выплескивать. Наше романтическое прошлое стерлось из ее памяти и мои обширные познания в философии второй половины девятнадцатого века более не волнуют ее.
   Я подозреваю, что она завела новый роман с Нисимом, моим соседом по лестничной клетке. Мастурбант излечился уже от половой немочи и теперь работает у супругов мажордомом в банкетном зале. С недавних пор он обрел элегантный вид и напусти на себя важность. Встретив меня как-то в подъезде, он признался, что после ежедневных банкетов в ресторане, ему приходится штудировать с хозяйкой труды Льва Давидовича Троцкого.
   "Третьим будешь" стал уже первым в Холоне. Встречаясь со мной, он вежливо кивает мне, а однажды, сняв шляпу, предложил:
   - Я не помню зла, товарищ, если вы не против, я готов устроить вас у себя швейцаром в гардеробе. Тем более, Белла Аркадьевна настаивает на этом.
   Я учтиво поблагодарил его:
   - Поклон Беллочке Аркадьевне.
  
  
   2
  
  
   Время неумолимо бежит.
   Денег у меня не осталось.
   Надо срочно искать работу.
   Я хотел податься в публичный дом, но на моем месте сидит генерал. Хозяин вряд ли простит мне уход по собственному...
   Придется идти на биржу труда..
   Был там.
   Предложили должность дворника.
   Я и раньше не особо привечал эту престижную среди эмигрантов профессию, и потому решил податься в охрану. Работа - не бей лежачего, да и платят неплохо, а я уже третьи сутки не принимал горячей пищи. Если затея сорвется, уеду в Иудейскую пустыню наниматься в шакалы. Их почти истребили на юге страны и многие репатрианты навострили уши в Беэр Шеву, занимать свободные вакансии.
   Неужели Беллочка схлестнулась с мастурбантом? Господи, как мне тоскливо.
   Родная, милая моя ласточка, если бы ты знала, как я скучаю по тебе... Никогда ты не любила меня, но благодарен богу, что ты была в моей судьбе. Единственное, что я хочу, это умереть с твоим именем на устах"
  
  
   Глава сорок третья
  
   Убийца
  
   Прочитав последние строки, Белла заплакала.
   Я никогда не хотела ему зла, - сказала она, - я любила только Уилла... Это он убил его! Он заставил меня предать его, и он же убил его в больнице.
  - Кого вы имеете в виду, Белла Аркадьевна?
  - Своего мужа - Ефима Лифшица.
  - Это "Третьим будешь"? - невольно вырвалось у меня.
  - Да, это он. Не такой уж он третий, как вам кажется. Он никогда не пил по-настоящему, а просто притворялся, чтобы люди не принимали его всерьез. Всю жизнь он унижал и издевался надо мной. Вынуждал спать со своими начальниками в Узбекистане, а здесь толкнул на связь с Уиллом.
   - Потому что тот поддерживал вас?
   - Совсем нет, мы не нуждались в его грошах. Еще в Ташкенте муж понуждал меня спать с Зайченко.
   - То есть с Фридманом?
   - Он тогда заведовал складом и мог снабжать знакомых дефицитом.
   - Зачем вам нужен был дефицит?
   - Муж работал завмагом и таким образом добывал себе товар. А потом Зайченко рассказал мне про своего дядю и его опыты. Я приняла это за шутку, но муж понял, что тут пахнет миллионами. Мы следили за ними до самого их отъезда в Израиль. Я не собиралась сюда приезжать, меня заставил муж.
   - И скоро вы нашли племянника?
   - Нет, Фридман куда-то исчез, а на старика мы вышли через Уилла.
   - Выходит, все это время вы знали...
   - Да, я знала, но не думайте плохое. Может быть, не сразу, но я действительно полюбила Уилла. Я не верила во все это, пока не познакомилась со стариком. Умирая, он просил меня не оставлять Уилла. Вот тогда-то во мне что-то надломилось. Я не хотела предавать Уилла. Вы не верите мне? Ведь это не трудно проверить. Я могла преспокойно забрать у него бумаги старика, но не сделала этого, за что муж зверски избил меня. Кстати, бумаги ботаника У Зайченко никто не крал. Он сам предложил мужу выкупить их. Ему эти чертежи были уже ни к чему: Веньямин плодоносил только у Иванова или у меня. Таково уж было его свойство - служить людям, которых любил старик. Ведь и меня он любил очень.
   - Да, но вы могли открыться Уиллу?
   - Могла бы, но не решилась. Муж пригрозил, что расскажет ему о моей связи с Зайченко.
   - Вы и здесь с ним... были любовниками?
   - Это было один раз, когда Фима выкупил у него бумаги старика. В ту ночь я была у Фридмана...
   Я продолжала обманывать Уилла. Когда вы с Зайченко задумали поместить его в больницу, и обратились ко мне за помощью, именно муж написал вам письмо, что средств в наличии у нас нет. Эта была ложь. Денег у нас к тому времени скопилось много. Веня возродился к жизни, когда попал в мои руки. Мы сняли горы шекелей. Я хотела бежать с Уиллом в Париж, но муж следил за мной, приставил детектива, который ходил за мной по пятам. О том, что Уилл пишет дневник в сумасшедшем доме, мужу поведал Зайченко. Между прочим, именно он методично спаивал Уилла, а затем с вашей помощью поместил его в психушку. Все хотели его гибели - и Зайченко и муж. Не понимаю, как вы, господин Борухов, оказались в этой компании?
   - Я даже не подозревал об их намерениях. Но чем Уилл помешал вашему супругу, ведь в больнице он был безопасен?
   - Узнав, что Уилл пишет дневник в сумасшедшем доме, муж испугался и решил уничтожить свидетеля. Я закатила ему истерику, он обещал мне не трогать Уилла, и все же убил его.
   - Но как ему удалось проникнуть в больницу в двенадцать часов ночи?
   - Никуда он не проникал и никого лично не убивал. Он пришел к нему, как полагается, днем с подарками и все рассказал обо мне. Уилл не мог простить мне предательства, и сделал то, что муж ждал от него.
   - Я думаю, что это равносильно убийству, - сказал я.
   - Заблуждаетесь, дражайший! - послышался за моей спиной спокойный голос.
   Я обернулся и увидел "Третьим будешь".
   - Я лично никого не убивал, - сладко улыбнулся он, - Уилл был сумасшедший и от него можно было ждать что угодно. Кстати, Беллочка, если, что и сломило твоего любовника, так это измена. Он не мог понять, почему ты, зная обо всем, лицемерно ставила свечи в память о бабушке, почившей на чужбине.
   "Третьим будешь" явно издевался над супругой.
   - Ничтожество! - сказала Белла, - разве не ты понуждал меня к этому?
   - Господин Лифшиц, - вмешался я, - я должен признать, что стратег вы неплохой, но избежать тюрьмы вам не удастся. Закон предусматривает...
   - Господин Борухов, вы же умный человек. В полиции вам никто не поверит. Белла Аркадьевна уже была там и ей предложили принять "Прозак" на ночь. Ну судите сами, кто поверит в ваши глупости про Веньямина: дерево плодоносит деньгами. Ха.Ха... К тому же юридически, состава преступления в данном случае не наблюдается. Я действительно говорил с Уиллом про Беллу, но это были лишь слова и не более. Лично я никого не убивал. Я не убийца.
   - Нет, ты убийца! - громко возразила Белла.
   Я обернулся к ней и замер. Белла вытащила из выдвижной полки стола маленький дамский пистолет и навела его на мужа.
   - Ты не убьешь меня, дорогая. Ведь я сделал тебя богатой.
   - Не ты сделал, а Уилл.
   - Уилл был ни на что не способен, вспомни, он купил тебе только бриллиантовое колье.
   - И дал тебе деньги на ресторан и публичный дом, где ты и меня заставлял работать, мразь!
   - Успокойся, Беллочка.
   - Это ты, ты убил Уилла!
   - Я не убивал это дерьмо.
   - Не смей, не смей его так называть! Это ты дерьмо. Дерьмо, дерьмо... - кричала она, яростно нажимая на курок.
   "Третьим будешь" давно уже был мертв, а она все стреляла, пока не разрядила всю обойму.
   Потрясенный, я сидел, вжавшись от испуга в кресло.
   Белла Аркадьевна бросила пистолет на стол. Глухо ударившись, он оставил на полированной поверхности глубокую царапину.
  Лицо мадам Вайншток разом постарело, в глазах засветилась глубокая тоска. Повернувшись ко мне, она устало прошептала:
   - Позвоните пожалуйста, в полицию.
   - Но вы же слышали вам просто не поверят. Он прав, Белла Аркадьевна, вас примут за сумасшедшую.
   - Теперь поверят, - уверенно произнесла она, - у меня есть свидетель. Вы то, я, надеюсь, не сумасшедший? Кроме того, с нами Веньямин. Он держал его в бункере. Раз в сутки запускал меня снимать урожай. Ключи всегда были при нем. Они у него в виде медальона на шее.
   Я подошел к трупу, но снимать медальон не стал, это уже дело полиции.
   Белла, между тем, сняла с полки фотографию Уилла, долго смотрела на нее, невидящим взором, потом поставила на стол.
   С фотографии смотрело на меня улыбчивое лицо графа Голубкина-Иванова.
  
  
   Вместо эпилога
  
   Дело об убийстве слушалось в тель-авивском окружном суде при закрытых дверях.
   Беллу Аркадьевну оправдали.
   Бернштейн был отстранен от должности за нарушение врачебной этики.
   Нам с Фридманом хорошенько потрепали нервы на следствии.
   Веньямин был конфискован. Какое-то время им занимались израильские ученые и ныне он состоит на государственной службе.
   Свершилось то, к чему всегда стремился старик: дело рук его служит людям, которых он так беззаветно любил.
  
  
   Ашдод 1996г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"