Шляхтин Александр Викторович : другие произведения.

НА ПОСЛЕДНЮЮ ПЯТЕРОЧКУ...

Жизнь порой подбрасывает самые невероятные сюжеты. Иногда с трудом верится, что такое действительно может случиться. Проверить все это, конечно, практически невозможно, но когда, услышав эту историю однажды, спустя годы слышишь ее практически дословно от совершенно другого человека, невольно начинаешь думать, что дыма без огня не бывает...

Эту историю в разные годы мне рассказали трое абсолютно разных людей: офицер-режимник одной из лесных колоний на юге Кузбасса, старший следователь Таштагольской городской прокуратуры и пожилой "зэк" по кличке Витя-Магаданец, с которым мы случайно пересеклись в 1993 году в столичном аэропорту Внуково. История касалась так называемых пятерочниц. Были такие дамы-шорки, жившие в деревушках и улусах вблизи многочисленных колоний в Горной Шории. Все лесные колонии в Кузбассе входили в систему Учреждения ВД-30. Это зловещее учреждение, прямой наследник бериевского Усевлага, было, по сути, государством в государстве. Областному Управлению исправительно-трудовых учреждений и УВД Учреждение напрямую не подчинялось, прокурорский надзор осуществлялся спецпрокуратурой, правосудие - спецсудом, а за долгие годы в этой закрытой для всех системе были созданы свои ОРСы, сельскохозяйственные спецхозы, спецателье, спецсанатории и пансионаты. Возглавлял Учреждение генерал-майор внутренней службы, равный по званию начальникам областных УВД и УИТУ, но обладавший куда большими правами и возможностями. Фактически генерал, или, как его называли, Большой Хозяин, был некоронованным королем на закрытой от посторонних территории размером со Швейцарию.

Каждой колонии выделялось обширный участок леса, после сплошной вырубки которого колония, нередко, перемещалась за десятки километров от прежнего места. Летом в тайге зеков донимали комары и мошка, зимой - сорокаградусные морозы. Все-таки зимой считалось полегче. Пожалуй, хуже в зимнюю пору приходилось только конвоирам. Часть из них прибывала на полчаса-час раньше зеков, лыжней ограничивали периметр места работ и всю долгую смену, изредка подменяясь, охраняли этот периметр. Среди конвоиров особенно много было случаев обморожений, и этому есть свое объяснение. В конвойные войска, охраняющие сибирские лагеря, призывали, в основном, жителей республик Средней Азии. На этот счет была специальная совместная инструкция Министерства Обороны и МВД СССР. Делалось это только для того, чтобы исключить любую возможность незаконных связей между конвоем и осужденными: а ну как призовут на службу близкого родственника какого-нибудь завзятого рецидивиста? Да и сами по себе затурканные службой малограмотные азиаты чурались зеков. Вот и мерзли сыны степей и пустынь на пронизывающем сибирском морозе, мечтая только о курке с анашой, да о глотке обжигающего чихиря.

Пятерочницами называли шорок из близлежащих к колониям деревень и улусов. Как правило, все они были замужем, и своим промыслом занимались с полного согласия и одобрения своих мужей. Редкий шорец доживает до сорока лет: к этому возрасту спиваются все - и мужики, и бабы. Поскольку кроме охоты шорцы ничего делать не умеют, да и не желают, а водку туземцы привыкли употреблять регулярно, они издавна освоили этот семейный промысел. Мужики - шорцы нередко даже силой гонят своих половин под зеков, бьют их смертным боем, если те из своих вояжей приносят мало денег. Возраст и внешность пятерочниц большого значения для зеков не имели. Конечно, когда среди дам появлялась сравнительно молодая и по шорским понятиям симпатичная особа, на нее сразу же возникал повышенный спрос, персональные заказы. В порядке исключения могли даже повысить таксу: с пяти до десяти рублей. Но не более. Появись в рядах пятерочниц даже победительница конкурса Мисс Мира, ставки на нее вряд ли повысились бы выше червонца. У всех п... комлем в одну сторону лежит! - гласит зековская мудрость.

Ночью, когда зеков увозили с лесосек в жилую зону, и оцепление снималось, пятерочницы проникали на территорию лесосек, и прятались где-нибудь в шалашах-времянках. Утром прибывали зеки, по периметру лесосеки выставлялся конвой с овчарками, теперь туда уже невозможно было проникнуть посторонним. А пятерочницам и дела нет! Зеки уже где-нибудь в отдаленном шалаше выстраивают живую очередь к долгожданному женскому телу! Хотя, по правде сказать, это самое тело в обычной обстановке никаких эмоций, кроме брезгливости, вызвать просто не могло. Шорки рано стареют, внешность у них гораздо ниже средней паршивости, а если учесть, что моются они только по великим праздникам... Короче, удовольствие крайне сомнительное. Зато дешево - пять рублей за сеанс! Изголодавшимся за долгие месяцы воздержания зекам многого и не надо: на все про все пара-другая минут, а там уже облегчившегося бедолагу сменяет следующий. Были среди пятерочниц и своего рода рекордсменки: за день принимали до полусотни и более желающих, зарабатывали за одну смену по две среднемесячные зарплаты свинарки или доярки. Правда, если какой-нибудь бдительный конвоир заставал чесную кампанию врасплох, пятерочницам приходилось обрабатывать всех желающих солдат уже на сугубо безвозмездной основе: тут уже ничего не попишешь... Практически во всех лесных колониях администрация относилась к пятерочницам терпимо. Даже в обычных зонах, где осужденные трудятся в теплых цехах, рядом с жильем, трудно удержать их в повиновении. А уж в лесных сам Бог велел иметь отдушину в виде покладистых шорок. Конечно, если зеки совсем уже зарывались, и пренебрегали даже самой примитивной конспирацией, офицеры-режимники вмешивались: путану-шорку отвозили в местное отделение милиции, на следующий день народный судья выписывал виновной рублей тридцать штрафа за недозволенные связи с осужденными, и на этом все заканчивалось. Взыскать этот самый штраф с шорки не удалось бы даже самому ретивому судебному исполнителю. Дело в том, что шорки официально нигде не работали, а имущество имели такое, что без слез не взглянешь. Поэтому через пару дней пострадавшая от суда пятерочница вновь отправлялась на свой нелегкий промысел, и все шло своим чередом до следующего раза.

Обычно пятерочницы были безотказными и неутомимыми, как мосинская трехлинейка образца 1891-1930 г.г., но однажды случилась беда. Как всегда, решившие отведать запретного плода смельчаки через вольнонаемных подали маяк в близлежащий улус. Через пару дней очередное свидание и его условия были согласованы. Накануне вечером уезжавшие с лесосеки в жилую зону зеки оставили в шалаше в самом центре лесного массива несколько старых ватников: а то еще гостьи крякнут ненароком от мороза в ожидании свидания. Такое, кстати, тоже случалось. Ударит мороз под пятьдесят градусов, зекам рабочий день актируют и оставляют в жилой зоне на день, два, а то и на неделю. А когда после вынужденного отдыха они прибывают на делянку, то в заветном шалашике находят пару окоченевших трупов пятерочниц. Кроме того, обнаружив в одном из шалашей ватники, пятерочницы твердо знали, где будет протекать их рабочая смена.

Поначалу все в тот злосчастный день начиналось по заведенному давным-давно порядку. Зеки, предвкушая запланированные развлечения, на редкость спокойно перенесли привычный получасовой шмон! на выезде из жилой зоны, опасаясь только одного: как бы дотошные вертухаи не изъяли загодя припрятанную наличность. Все обошлось, и всю недолгую дорогу до лесосеки стиснутые в крытых кузовах Уралов зеки перешептывались и перешучивались, предвкушая скорую потеху. Сидевшие у брезентового полога скуластые, посиневшие от холода конвоиры и овчарка между ними с заиндевевшей от мороза мордой подремывали, и никак на поведение зеков не реагировали. Наконец, прибыли. Зеки высыпали из машин и потянулись к каптерке-=времянке за инструментом, а приехавшие с ними конвоиры перед обратной дорогой подались греться к кострам, которые уже разожгли их прибывшие раньше товарищи. Было еще по-утреннему темно, вновь выпавший за ночь снежок похрустывал под сотнями пар валенок зеков и конвоиров, а высоченные сосны отбрасывали в свете костров длинные черные тени.

Бригадиры, получив задания от вольнонаемного мастера, разводили бригады по отведенным участкам. Скоро завыли бензопилы, застучали топоры сучкорубов. Смена началась. Приехавшие с зеками часть конвоиров расселись по автомобилям и уехали. Теперь их не будет до самого съема с работы. Молодой "зек", Толик Зимин, числившийся в бригаде сучкорубом, подошел к первой поваленной в глубокий снег сосне и стал неторопливо, под основание, срубать сучки и ветки, превращая дерево в хлыст. Потом подъедет трелевочный трактор и доставит свежий хлыст к месту погрузки на лесовозы. Толик знал: торопиться ему некуда, к заветному шалашу он должен выдвигаться часа через три, не раньше. Так уж положено: авторитета у Толика маловато, статья девяносто шестая, срок пустяшный - два года.

На лесной командировке Толик отмечался уже в третий раз - и все за мелкие кражи. В селе Плотниково таких, как он, рецидивистов, было с полсотни: и мужиков, и баб. Все в деревне держали скотину, но комбикорм законным путем достать было невозможно. В торговле его попросту никогда не было. Оставалось одно: тащить комбикорм с совхозной фермы. Так все и делали. Выездные судебные заседания в деревенском клубе случались чаще, чем лекции или кинофильмы. К ним привыкли и ходили на судебные заседания, как на концерты редкой в этих местах художественной самодеятельности. Отмечали выступления прокуроров и адвокатов, сравнивали с другими процессами. Заодно прикидывали, как лучше держаться перед судом, чтобы отломили срок поменьше. Никто не был застрахован от того, чтобы самому в следующий раз оказаться на скамье подсудимых в окружении конвоиров. Толик дважды отделывался условным сроком. Но на третий раз женщина-судья, как видно, была не в настроении: то ли муж себя накануне не проявил, то ли по женской части что-то не заладилось. Короче, Толику вломили год лишения свободы в колонии общего режима и взяли под стражу прямо в клубе. Родственники, никак не ожидавшие такого финала, устроили в клубе свару, на судью посыпались маты. В итоге в воронке вместе с Толиком поехали в райцентр Васька-шурин и отец Толика - Иван. Им судья тут же, в клубе, выписала по пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Пролетел первый срок незаметно. Толик даже не почувствовал особых изменений в своей жизни. Наоборот, в зоне было даже чем-то лучше, чем в родной деревне. О еде заботиться не приходилось, кормили вполне сытно и регулярно. Впервые за свои двадцать с небольшим лет Толик спал на простынях, которые еженедельно меняли, на подушке с наволочкой. Одежда в зоне была та же, что и на гражданке: зимой - валенки, ушанка и телогрейка, летом - кирзачи, роба и кепка. Работа тоже была ничуть не хуже, чем дома. В совхозе каждую зиму составляли из оставшихся временно не у дел механизаторов бригады и посылали на заготовку леса. Причем платили средне сдельный заработок - от силы сто рублей в месяц. Толик, как молодой и бессемейный , в эти самые бригады попадал регулярно. Охрана к зекам относилась терпимо. Действительно, кто станет лютовать над зеком, зная, что завтра ты можешь оказаться с обиженным наедине в глухом распадке. Причем, у зека в руках будет острый топор, а в иных ситуациях этот аргумент ничуть не слабее, чем застывший на сорокаградусном морозе АК-47. Короче, в колонии Толику в первый раз не то, чтобы понравилось, но и особых изменений в своей жизни он не отметил. Выйдя из зоны в первый раз ( по звонку! - гордился Толик), он на равных стал чувствовать себя в отношениях с более взрослыми мужиками. Раньше он не был вхож в эту кампанию - их было десятка два не раз побывавших в колониях парней. Держались они особняком, в бане демонстрировали немыслимую нательную живопись, пели под гитару блатные песни, половину слов из которых Толик до посадки попросту с трудом понимал. В первый же день после того, как Толик откинулся, он подошел в клубе к этой кампании, и его радушно приняли, как своего. Посыпались погоняла тех, с кем Толик отбывал, вспомнили сук-отрядников и басмачей-вертухаев, выпили загодя принесенную Толиком самогонку. Короче, жизнь налаживалась...

В следующий раз Толик присел за пару мешков комбикорма уже через полгода. Вновь ему отмерили год, но только теперь уже в колонии строгого режима. В Новокузнецкой пересылке инспектор спецчасти встретил его как старого знакомого. Мельком глянув в тощее личное дело осужденного, он полюбопытствовал, не напорол ли Толик косяков на прежней командировке. Получив отрицательный ответ, добродушный пожилой майор радостно заключил: