Маленький округлый объект с пористой поверхностью, серовато-тёмный с едва заметным коричневым оттенком, усеянный тусклыми желтоватыми крапинками. Возможно, он когда-то был осколком донной брекчии или частью конхиолиновой раковины, которая защищает нежное тело моллюска. Одно из бесчисленных событий, происходящих в океане, откололо его от места его рождения, от его первородного бытия, и унесло в неведомую даль.
А потом океанский прибой выбросил его на берег, обточил до почти идеальной шарообразной формы и продолжает шлифовать его поверхность. Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo. Это будет продолжаться до тех пор пока все его частицы не будут раздроблены и займут своё место среди прочих песчинок, составляющих пляжный песок, чтобы навсегда забыть небольшой шарик, который когда-то связывал их воедино.
Шарик исчезнет из физического мира, но дух его будет существовать вечно и всегда будет помнить ощущение шарообразности. Как хаос - прародитель порядка, так материя - прародитель духа. Материя нужна лишь для того чтобы создавать новые формы, которые воплощают мысль и чувство. Когда форма не только создана физически, но и проявила себя в духовном мире, материю можно смело отбросить, потому что мысли и чувства могут отныне существовать сами по себе.
А может быть этот корохотный шарик - семечко далёкого океанского растения, посланное на берег завоёвывать сушу? Маленький твёрдый комок органической материи, несуший в себе вовсе не ту форму, в которую он облечён, а гораздо более сложную, а вместе с ней и подобающую этой форме идею. Чтобы узнать, из чего сделан шарик, необходимо вызвать коллапс его волновой функции. Другими словами, шарик придётся разрушить. Как многого мы не знаем в этом мире... Как многое мы разрушаем в этом мире по незнанию... Как часто мы разрушаем его, пытаясь его узнать... Как часто мы разрушаем его, используя свои знания о нём... Как часто мы разрушаем и теряем накопленные знания и возвращаемся в крайнее невежество...
Сейчас этот шарик лежит на пропитанном солёной водой пляжном песке, состоящем из кварца и перламутра, размолотого океанскими жерновами. Некоторое время он нерешительно колеблется на влажной поверхности песка на границе океана и суши, а затем срывается с места и неровно бежит вдоль берега, направляемый изменчивыми порывами ветра, часто останавливаясь, и суетливо нащупывая свой путь между крохотных ямок и бугорков, словно муравей, разведывающий незнакомую территорию.
С одной стороны пенные барашки, рождающимися из океанских волн и уходящие на заклание каждую секунду. С другой - нескончаемая гряда песчаных холмов, покрытых дюнной растительностью. Белёсый длинноногий краб на секунду застыл у небольшого отверстия в песке. Он осторожно проверяет вход в нору прежде чем протиснуть своё хрупкое тело в спасительный домик, заблаговременно вырытый им в песке. Всё эфемерно. Стеклянный потусторонний взгляд выпученных глаз на длинных стебельках, короткий стремительный прыжок в маленькую норку, ведущую к центру Земли, пара случайных песчинок, потерявших опору и скатившихся вниз вслед за прыжком.
Конь бледный с хитиновым панцирем, двумя массивными клешнями, и четырьмя парами ходильных ног. Копыта, уздечка и стремена отсутствуют, зато эта универсальная конструкция может передвигаться и по морскому дну, и по суше.
Мысли улетели прочь, они увлечены разглядыванием океанского пейзажа. Чувства же напротив, не покидают своей территории ни на секунду. Они слегка поёживаются от холодного берегового ветра и едва заметно вздрагивают от коротких бликов света, периодически проникающих в небольшие прогалы между плотными ворсистыми облаками, дрейфующими над океаном как арктические льдины над северным полюсом.
Эфемерна океанская пена, выходящая из прибоя и разделяющая мир на сухую и мокрую половину бесконечной фестончатой линией. Тёплая океанская вода, которую ещё не успел остудить холодный атмосферный поток, аккуратно построилась в волновые пакеты и ритмично накатывается на берег. Там она останавливает свой бег и нехотя скатывается назад в океан, согревая пляжные песчинки, в то время как холодный пронзительный ветер выдувает последние искорки тепла из их дюнные собратьев.
Если дать мысленному взору вращаться вокруг вертикальной оси, не фиксируясь ни на чём, то мир начинает выглядеть как гигантская тарелка, и горизонт становится её краем. На одной половине этой тарелки много разнообразной еды - свежий салат из дюнных кустов, рагу из живой изгороди, сладкие с привкусом ванили глазурованные крыши и глянцевые окна прибрежных домов, Роллс-ройсы и Ламборгини местных богатеев, чинно стоящие перед гаражами на мозаичных площадках как дорогие игрушки в детской игровой комнате, собаки в дорогих ошейниках, и кошки с надменными взглядами и жетонами на груди. Жетоны выглядят гораздо наряднее чем медали за храбрость, проявленную в бою. Храбрость ценится гораздо дешевле чем породистость...
А по другую сторону пенной границы - колышущийся волнами напиток из солёной воды до самого горизонта, манящего взгляд едва заметными сполохами далёких парусов. Всё недолговечно - и паруса, и корабли, и океан, и порождаемая им береговая пена, умирающая и рождающаяся вновь каждое мгновенье. То же самое ежесекундно делают и клетки живого тела, и мысли в головах, только живые люди почему-то предпочитают этого не замечать.
Жить - это значит умирать и возрождаться каждое мгновенье. В одно из этих мгновений ты уже не возродишься там где умер, и где ты появишься вновь, никто не знает. Поэтому многие живые думают, что когда они умирают, их больше не будет нигде и никогда. Надо заметить, что я и раньше так не считал, а уж теперь - и тем более.
Солнца не видно на хмуром небе нынешней Вселенной. В эту эпоху оно отсутствует. Дневное светило наглухо занавешено тяжёлыми влажными облаками, которые небесная команда развесила на невидимых верёвках во много рядов через всю небесную ширь. Их повесили ещё утром и оставили висеть на весь день и на всю ночь. К следующему утру ветер их как следует просушит, и тогда их снимут, сложат в сухой чистый тазик, и уберут ненужные больше верёвки.
И тогда отдохнувшее за ночь Солнце в очередной раз склонит свой любознательный взор над плоской земной тарелкой, наполненной кварцевым песком, размолотыми раковинами моллюсков, жадными растениями, тщеславными животными и солёной водой, из которой их далёкие предки когда-то вышли на сушу. А из облаков на небе останутся только смешная лохматая овечка и совсем далеко, у самого горизонта - её маленькая дочка. И овечка-мама будет звать её через всё необъятное небо: Бе-е-е! Плыви скорей ко мне, шейне мейделе, шерстиночка моя тонкорунная!
А потом облачные овечки незаметно исчезнут в небесной голубизне как высыхающие на лице слезинки, как рыбы, которые растворяются в пучине океана, и как люди и животные, которых медленно поглощает земная твердь. Всё живое призрачно, оно постоянно исчезает и возрождается вновь. Не исчезает только большая белая кошка, между пушистых лап которой стремительно вращается наш земной шарик, а она внимательно смотрит на его поверхность сквозь атмосферные вихри и иногда, очень редко, игриво трогает его острым коготком и медленно щурит изумрудно-зелёные глаза.
***
Среди живых бытует мнение, что мёртвые ничему не удивляются, и я довольно долго не находил в нём ничего удивительного. Но потом, к моему большому удивлению, выяснилось, что это совсем не так. Первые несколько лет мне приходилось гораздо больше удивляться в течение одного дня чем в течение всей прожитой жизни, а она у меня получилась довольно длинная.
Самое большое удивление вызывало конечно то что здесь, за границей жизни, можно свободно перемещаться во времени, так же как живые могут перемещаться в пространстве. При этом наблюдаются совершенно удивительные эффекты. Когда-то ещё при жизни, в Далласе, в штате Техас, мне приходилось каждый день таскать своё тело на работу, чтобы получать зарплату, на которую мне нужно было кормить и одевать это тело, лечить ему зубы и аллергическую крапивницу, развлекать, периодически искать ему самку подходящего возраста и внешности, и покупать цветы, вино, шоколадки, гондоны и техническую смазку для уменьшения трения в интимных местах в процессе животного спаривания... Без смазки на коже появлялись потёртости, а от смазки опять появлялась аллергическая крапивница... Короче, всё как всегда у живых.
В тот год в Далласе выдалась необыкновенно урожайная осень на сверчков. Сверчки в Техасе добротные, угольно-чёрного цвета с незначительным седым напылением на спинке и по бокам, с длинными лапками и усиками, с короткими крылышками, и прочими сверчковыми частями тела. Вдобавок эти сверчки были ужасно нескромных размеров - не меньше чем с половину гигантского техасского кенгуру, и прыгали они соответственно.
Сверчки были повсюду. На асфальте парковки, на бордюрах и поребриках, на тротуаре, в коридорах нашего офиса, расположенного в бывшем бункере Росса Перо, толстым слоем лежали высохшие дохлые и издыхающие сверчки, а по ним с энтузиазмом прыгали и ползали новые свежие сверчки, чтобы точно так же высохнуть и издохнуть через пару дней.
Сверчки лазили по стенам, взбирались на потолки, скрипели и сверчали на своём сверчковом языке и совершенно не стеснялись того несуразного количества, в котором они расплодились. Их нисколько не заботило, что у них нет никакой программы сверчкового счастья, построения сверчкового коммунизма в Далласе и Форт-Ворте, а может быть и по всему Техасу. Сверчки никогда не задавали себе вопроса о цели своего существования. Они просто ползали по предоставленной им поверхности Земли и друг по другу, потому что поверхности хватало не всем, и были вполне счастливы.
Сверчки гораздо миролюбивее чем люди. Когда им не хватает поверхности, они мирно ползают друг по другу. Людям ещё пока хватает земной поверхности, но войны за неё никогда не прекращаются.
А потом, как это часто бывает в Техасе, осень круто повернула на зиму. Тридцатиградусная жара внезапно сменилась минусовой температурой, и всего за несколько часов, пока моё живое тело сидело за компьютером в офисе, огороженное со всех сторон серыми стенками, которыми акулы капитализма традиционно ограждают работников умственного труда, на землю славного штата Техас свалилась с небес месячная норма осадков в твёрдом и очень холодном агрегатном состоянии.
Я выволок своё живое тело, легкомысленно одетое в шортики, маечку и сандалики, из офиса во вьюжную зиму. На газонах и парковках бушевала постмодернистская метель, крутящая вихри из белоснежной твёрдой воды и совершенно охреневших от такой поворота событий сверчков. Сотрясаясь от крупной дрожи в машине и с нетерпением ожидая когда из обогревателя подует горячий воздух, а не ледяной, моё живое тело наблюдало как погибала могучая сверчковая цивилизация. Сверчки вероятно чувствовали себя как легко одетые горнолыжники, неожиданно попавшие под снежную лавину. Они ещё надеялись, что лавина сойдёт вниз и кого-то пощадит. Но пощады быть не могло. Огромные подушки снега накрыли газоны и парковки и погребли под собой всю разумную жизнь на планете, с её лапками, крылышками, усиками и прыгательными конечностями.
Через пару дней зима отступила с поля боя, и торжественно-победно возвратился удушающий летний зной. Жаркое ковбойское солнце города Далласа, в котором некогда ухлопали из засады многострадального Джона Фицджеральда Кеннеди, растопило снег и вновь согрело не особо и остывшую землю. Бренные останки сверчковой цивилизации за несколько дней перегнили и в очередной раз стали частью волатильной техасской почвы, которая произвела их на свет, приняла назад в своё лоно, и произведёт их опять когда придёт срок. Каждый сверчок знай свой шесток! Хотя бы даже и Кеннеди.
Офисные уборщики вымели из коридоров и тамбуров слабо шевелящиеся залежи полуживых и дохлых сверчков, и теперь лишь кое-где по углам, да по щелям, да по асфальтовым трещинам можно было заметить то россыпь хитиновых лапок, то усатую мордочку с угольно-чёрными глазками, то прыгательную конечность с музыкальной щетинкой на голени, а также прочие реликты, оставленные погибшей цивилизацией грядущим поколениям в нравоучительных и познавательных целях. Путешествуя по времени взад и вперёд, я много раз видел аналогичные сценарии с участием двуногих прямоходящих существ, одним из которых я был когда-то и сам.
Живых двуногих существ подобные сценарии сверчковой антиутопии с собственным участием манят гораздо сильнее чем лунный свет мотыльков. Они с превеликим удовольствием смотрят фильмы с гиперреалистическими спецэффектами, наблюдая как рушатся города, как сгорают или замерзают или скрываются под вулканической лавой или циклопическими потоками воды их построенные по СНИПам и без оных хрупкие прибежища, наполненные гламурной мебелью, штатными электронными приборами для массового оглупления, и развратной нездоровой пищей, расфасованной в упаковки из пластика, гораздо более устойчивого к разрушающим воздействиям среды чем человеческие тела.
Люди умирают, а пластик остаётся. Весьма скоро пластик полностью заменит на планете людей. Люди вполне согласны с такой судьбой и предвкушают её заранее. Они зачарованно наблюдают, как погибают на экране огромные массы их соплеменников, и с упоением ждут, когда в конце фильма останется в живых единственная пара влюблённых, чтобы начать всё сначала - свой род, свою цивилизацию, свою религию, мораль, высокие цели и прочие сентиментальные банальности, которые в обновлённом мире станут вечными, нерушимыми и прекрасными.
Почему-то герои этих фильмов всегда надеются, что у них всё это получится гораздо лучше чем у всех предыдущих, и зрители им верят, потому что представляют себя на их месте, а не верить самому себе - невозможно. А потом они выключают телевизор или выходят из кинотеатра, и через несколько шагов вдруг вспоминают известного политика, который ясно объяснил, что получится у них не как лучше, а как всегда. Когда учёные синтезировали пищевой пластик для упаковки еды, они не думали, что этим пластиком будут насмерть давиться акулы в мировом океане, крокодилы в болотах, птицы в поднебесье, и люди в офисах. Каждый человек обязан родиться, получить образование, заплатить налоги, и в итоге подавиться насмерть продуктами собственной жизнедеятельности.
Стихия - мать катастроф. Природа человека - это стихия, и он это понимает. Поэтому идея обновляющей мировой катастрофы заложена в подсознание настолько сильно, что именно она, а вовсе не осторожность, подчиняет себе разум человека и управляет его поведением. Хрупкие прямоходящие существа с упоённой страстью готовят эту катастрофу, изобретая всевозможное оружие массового поражения и сценарии его применения. Они готовы пожертвовать девяносто девятью процентами сверчков своего вида, чтобы уничтожить а затем возродить свою Вселенную и построить свою цивилизацию с нуля. Чтобы испытать удивительное, ни с чем не сравнимое чувство, которое вероятно испытывает Бог, создавший машину, из коей он может явить себя миру во всей своей мощи и лучезарной славе.
Апокрифическая легенда про птицу Феникс, вылезающую из кучки чадящего дерьма и вдохновенно кусающую себя за хвост острым железным клювом, возникла не на пустом месте.
Даже не участвовать, а просто пережить обновляющее событие таких масштабов представляется настолько духоподъёмным, что многие к нему готовятся заранее. Великое множество энтузиастов-выживальщиков покупают заброшенные домики в отдалённых деревнях, ставят там чадящую дровяную печь, которую они не умеют толком растопить, и оборудуют в подполе ядерное бомбоубежище, заливая монтажной пеной все найденные щели, в которые может просочиться радиоактивный воздух.
Затем они с помощью местного пролетариата сооружают во дворике курятник, пока что без кур, собачью будку, пока что без собаки, и деревянный настил с навесом, на котором будет почивать грязновато-белая коза, как две капли воды похожая на партайгеноссе Троцкого, с таким же хмурым колючим взглядом и вздорной, революционно торчащей бородёнкой.
Ленин - жид, а Троцкий - наш батька!
Они в обязательном порядке заполняют вместительную кладовую сперва гречкой, сечкой, и перловкой, потом тушёнкой и сгущёнкой. В последнюю очередь занимают свое место на полке спички, соль и хозяйственное мыло, а также канистры с медицинским спиртом, без которого в апокалиптические времена выжить абсолютно невозможно.
Довольно часто в этот схрон добавляется аптечка с набором таблеток от всех знакомых и незнакомых болезней и чертёжная готовальня номер 15, которую выживальщику всучили на толкучке под видом набора хирургических инструментов для оказания врачебной помощи самому себе. Справедливости ради напомню, что ещё ни один аппендикс в мире не был удалён с помощью кронциркуля, как впрочем и рейсфедер в качестве медицинского инструмента не может похвастаться ничем кроме выщипанных бровей и грубых волос, украшающих особо зловредные бородавки и родинки.
Завершив обустройство своего ковчега, они вешают на его расхлябанную дверь огромный висячий замок из блистающей нержавейки, с трудом продев его сквозь хилые ржавые пиздопроушины, болтающиеся на полусгнивших досках, и уезжают на перекладных обратно в родной Забобруйск, где их ждёт замызганная городская квартира, затурканная семья, и сидячая работа в офисе.
Когда работа сидячая, то и замок, как правило, висячий.
Теперь-то я конечно понимаю, что все эти иррациональные действия совершались исключительно для того чтобы, сидя в офисе, тайком поглядывать в дешёвый телефон с фотографиями своего обожаемого ковчега и с замиранием сердца ждать термоядерного вихря, который навеки прекратит гашековское пиршество каннибалов и избиение лучших представителей общества, испепелит ненавистную свору мамелюков и разрушит дворцы неправедных владык, а их скромную хижину со спиртом, тушёнкой и хирургическими рейсфедерами непременно пощадит.
Но самое приятное - это, конечно же, время от времени бросать снисходительные взоры на обречённых скорой смерти коллег по работе. Эх мля, етить, покойнички! Сидите тут, кропаете, а ведь скоро уже начнётся... Так что жить вам осталось, самое большое, два понедельника... А для меня всё ещё только начинается, и самое интересное и волнующее ещё впереди. А вы не увидите и даже и не узнаете. А я! А я! Ая!..
Как все эти Ая планируют добраться через радиоактивную пустыню в свой Форт Нокс, давно уже разорённый дотла деревенской шпаной, и не превратиться в ионизированную плазму - это нерушимая тайна, которая никогда не будет разгадана, потому что они никогда ничего подобного не планировали. Ну не может живой человек предусмотреть всё! Не для этих целей он был природой сконструирован. Человек - это метамерная единица особой природной структуры, которая по техническому назначению и принципам функционирования является не чем иным как хорошо знакомый и вездесущий Клудж.
***
Итак, магическое слово наконец-то произнесено. Клудж... Теперь мне предстоит дать надлежащие объяснения, что же такое Клудж, потому что без таковых объяснений повествование не может двигаться дальше. А для этого мне придётся покинуть удалённые сияющие сферы, где царит вечное спокойствие, и на какое-то время погрузиться в мутный мыслительный слой преходящего мира живых людей со всеми его превратностями и хроническими неудобствами.
Наиболее удачное определение вышеупомянутого слова принадлежит американскому писателю Джексону Грэнхолму. Определение это столь же остроумно сколь изящно, и поэтому я не могу не процитировать его на языке оригинала. Согласно этому автору, Клудж - это 'an ill-assorted collection of poorly-matching parts, forming a distressing whole'. На язык надменных потомков норманна Рюрика со стороны папы и татаро-монгола Мамая со стороны мамы эта фраза переводится примерно как 'разношерстный набор плохо сочетающихся частей, образующих горемычное целое'.
Согласно одной из версий, в староанглийском языке, который до завоевания Англии какими-то приблудными галлами был более схож с немецким чем с французским, слово "клудж" означало "остроумный" или "сметливый". Однако со временем его значение не только сменилось на противоположное, но и обрело изрядную долю сарказма.
В последние годы моего материального, телесного пребывания в этом мире слово "клудж" было любимейшим ярлыком в инженерном сообществе, который могли ничтоже сумняшеся навесить на безобидное устройство, вся вина которого заключалась в том, что его 110-вольтовая схема посредством хитрого трюка была подключена к источнику 220-вольтового переменного тока, и при этом не изжаривалась при первом же включении.
При всей анекдотичности такого подхода к инженерному дизайну, надо отметить, что построить хороший, годный клудж может далеко не каждый. Грамотное клуджестроение - это занятие не для любителей и не для слабаков.
Альтернативная гипотеза появления слова 'клудж' относится к 1907 году. В этом году, вероятнее всего, где-то под осень, некто Джон Брандтьен пригласил к себе на работу из столицы Норвегии с серым длинноухим названием Осло двух молодых техников по имени Абель и Эневаль Клюге, для установки и технического обслуживания печатных прессов. В 1919 году амбициозные братья скрутили из огрызков карандашей и станиолевых обёрток от шоколада механизм автоматической подачи бумаги и изящно прихуячили его куском медной проволоки к печатным станкам господина Брандтьена.
Означенное устройство получилось исключительно прогрессивным для своего времени, потому что до этого бумагу в печатные станки подавали вручную, для чего типография нанимала списанных с флота кочегаров и выдавала им специальные лопаты и вилы. Однако вследствие своей невероятной сложности конструкция оказалось ужасно капризной, так что лопаты с вилами далеко убирать не пришлось. Приспособа постоянно ломалась, и вернуть её в рабочее состояние было ничуть не легче чем прогуляться в преисподней по мокрой верёвке над адским пламенем.
Удачное сочетание превратного характера вышеописанного технического новшества с фамилией его изобретателей, Клюге, что по-немецки означает "умный" (Kluge), привело к тому, что в весьма короткий срок это словцо стало притчей во языцех, и им стали называть все сложные и запутанные инженерно-технические изъёбы.
В виду особенностей английской грамматики, в которой "Ливерпуль" читается как "Манчестер" (и наоборот), ласкающее слух слово "Клюге" обратилось в "Клудж", а затем перекочевало в другие языки именно в том виде как его произносят на варварском островном наречии, которое сами островитяне гордо именуют Инглиш Лэнгвидж. Расползаясь по разным отраслям промышленности, оно обретало на своём пути всё новые трактовки, сколь неожиданные столь и одиозные.
Так например, в аэрокосмической индустрии словом 'Клудж' стали называть специальный агрегат, смонтированный из серийных модулей, предназначенных для полёта примерно как птица страус, отлитая из белого чугуна в натуральную величину. На ранних этапах НИОКР этот Франкенштейн заменяет на стендовых испытаниях будущее изделие, уникальные модули которого ещё даже не запустили в опытное производство. На нём же проводят первые серии испытаний апаратно-программного комплекса будущего изделия с превеликой надеждой, что всё это когда-нибудь будет собрано в металле и непременно полетит, легко и изящно, как мыльный пузырь из окна.
В мире программирования наиболее одиозный Клудж - это нечестивый код, нагло попирающий законы дискретной математики и идущий вразрез со всеми правилами разработки программных систем, но благодаря которому самый зловредный и принципиально неустранимый баг в корпоративном приложении становится фичей. При этом никто не понимает каким образом это смогло получиться, включая и самого автора означенного кода. Пользуются этим кодом примерно как гремучей змеёй, которую по суровой необходимости приходится держать в курятнике и время от времени выпускать погреться на солнышке.
Весьма типична также ситуация, когда разработчики наспех выкатывают новую версию программного продукта, в которой они героически переиначили всю привычную функциональность, и уже перед самым релизом их пробивает свежая мысль о совместимости с более ранними версиями, про которую напрочь забыли. Разумеется, эта совместимость обеспечивается наспех сляпанным клуджем такой степени уродливости, что чтение его исходного кода является страшной пыткой даже для привычных ко всяким ужасам индийских программистов. По этой причине опытный инженер-эксплуатационщик всегда смотрит на новую версию продукта как хуй на бритву.
Но прочнее и обстоятельнее всего Клудж обосновался в эволюционной нейробиологии мозга, хотя в этой области инженеры и учёные сами клуджей пока ещё не мастерят, а изучают уже готовые, предоставленные нам матерью природой.
Есть в Америке весьма известный университет имени Джона Хопкинса. В этом университете есть кафедра нейробиологии. Этой кафедрой до сих пор заведует профессор Дэвид Линден. Этот самый профессор написал замечательную книжку под названием 'Accidental Mind'. В этой книжке он привёл множество примеров, которые неопровержимо доказывают, что человеческий интеллект и высшие эмоции, возникли не в результате чьего-то тщательного и вдумчивого дизайна, а явились результатом многочисленных клуджей в строении мозга, создаваемых эволюцией в случайные моменты и по случайным обстоятельствам.
Целая вереница случайных изменений в нейробиологии мозга и побочных эффектов этих изменений совершенно нечаянным образом сделали из обезьяны существо, которое всерьёз считает себя человеком, высшим продуктом биологической эволюции на планете Земля. За свой высокий интеллект это существо заплатило природе крайней нестабильностью поведения, потому что его мозг был сформирован не посредством хорошо скоординированных инженерных усилий, а вследствие критического накопления ошибок эволюции.
По вышеуказанной причине человек из обезьяны получился далеко не окончательный, а как бы весьма предварительный. Даже ещё и не человек, а слаборазвитая личинка будущего человека, или выражаясь метафорически, интеллигент в первом поколении. В сферу его сознания пока что способны проникать только два фундаментальных чувства - жадность и страх. Именно два этих чувства движут игроками на валютной бирже, которая поэтому может служить превосходной моделью для изучения поведения человеческих существ.
Литературные классики оставили нам многочисленные описания разнообразных типажей этого существа. Они живут на библиотечных полках и время от времени совершают авантюрные вылазки в читательские умы и невероятные эскапады на читательских форумах. Год за годом, век за веком они произносят с книжных страниц - 'Быть или не быть?', 'Человек - это звучит гордо!', 'Мне не нужна вечная иголка для примуса, я не собираюсь жить вечно'. Как повлияют их характеры и жизненное кредо на читательские умы, никому не ведомо, однако Публий Овидий Назон и ныне живее всех живых.
Если собрать все самые характерные литературные типажи, изъять из них всю их характерологию и собрать из неё интегральный образ человека, то в результате получится дремучий самонадеянный невежда, безответственный, эгоистичный, самовлюблённый, лживый и ревнивый, крайне завистливый, агрессивно-боязливый, мстительный, честолюбивый, сластолюбивый и властолюбивый.
Если проделать тот же самый эксперимент, набрав случайных прохожих с улицы, то полученный в результате средний экономический человек будет иметь совершенно те же самые черты, только несколько более вяло выраженные. Другими словами, этот человек будет не менее гадок, но гораздо более зауряден.
Человек рождается на свет чтобы купить подешевле, продать подороже, и после этого тут же умереть.
Разумеется, это существо желает для себя всего лучшего, и прямо сейчас. Разумеется, оно желает всего этого за счёт других, и никогда не думает о последствиях своих желаний. Основу жизни этого существа, провозгласившего себя вершиной эволюции, составляет зависть, сплетни, интриги, чванство, и более всего суеверия. Огромная, нескончаемая масса суеверий на каждый случай рождения, и смерти, и всего того, что случается в кратком промежутке между этими двумя событиями, открывающими и закрывающими каждую сюжетную линию.
Надо отметить, что в тяжёлые времена эти существа быстро теряют свою человеческую индивидуальность, если они вообще когда-нибудь её имели, и превращаются в заурядных животных, борющихся за свою жизнь, используя для этого весь арсенал подлых стратегий выживания, предоставляемый могучим инстинктом самосохранения.
Что же до спокойных будничных времён, то зависимости от исходных ингредиентов и окружающей среды из вопящего комка плоти, появившегося между ног у роженицы, может вырасти и бальзаковский Растиньяк, и пушкинский Онегин, и Жан Вальжан Виктора Гюго. Однако, в большинстве случаев вырастает гоголевский Акакий Акакиевич, чеховский Злоумышленник, и толстовский Платон Каратаев.
Все эти талантливо сработанные литературные марионетки, от лилипутов до гигантов, движутся по заданным эволюцией траекториям, время от времени ловя на себе доброжелательные взоры Лемюэля Гулливера, созданного воображением Джонатана Свифта. Последний, однако, впоследствии так невзлюбил своего благонравного беобахтера, что написал под занавес буквально следующее:
'Я не такой продажный льстец, как Гулливер, главное занятие которого - смягчать пороки и преувеличивать добродетели человечества. У меня в ушах звенит от его похвал своей стране, которая погрязла в мерзостях, и только по этой причине он нашёл так много читателей, и, вероятно, удостоится пенсии, которая, я полагаю, была главной целью написания книги'.
У меня нет душевных сил привести здесь английский оригинал этой желчной тирады, в которой самое мягкое слово, которым он назвал своего незадачливого героя было 'проститутка'. Впрочем, по моему мнению, лучше быть политической проституткой и получать приличную пенсию, чем ею не быть, и получить вместо пенсии альпенштоком по голове.
Интересно отметить что индивиды, у которых вполне заурядные черты характера выраженны с незаурядной силой, пользуются в обществе громадной популярностью. Чем больше они проявляют безудержного зверства, неважно, из любви или из ненависти, тем больше внимания уделяет им безликая толпа, и тем сильнее культ их личности. А если они ожидаемого зверства не проявили, то народ от них презрительно отворачивается со словами 'от него зверства ждали, а он чижика съел!'.
Что ни говори, а всё-таки самым страшным теплокровным существом является обезьяна, при чём не та которая прыгает с ветки на ветку в тропических джунглях, а внутренняя обезьяна, которая сумрачно и злобно затаилась внутри человека, одетого в цивильное платье, сидящего за рулём Мерседеса, с модным айфоном в кармане и с миниатюрным инсулиновым инъектором на дряблом животе.
Перед этой жуткой тварью зеленеет от страха даже страшный зверь крокодил. Потому что он знает, что ни одна тварь, кроме человека, не сдирает с крокодила шкуру, чтобы пустить её на ботинки и чемоданы.
Периодически эта обезьяна сдирает шкуру и со своих сородичей, не испытывая никаких душевных страданий. При решении вопроса 'сдирать или не сдирать?' эта обезьяна руководствуется не моральными принципами, а рыночной ценой на человеческие шкуры. Разумеется, процесс шкуросдирания не может происходить без страданий, но как правило, их испытывают не те кто, а те, с кого.
А с вас когда-нибудь сдирали шкуру? Вопрос, конечно, риторический. Нет на свете такого человека, с которого хотя бы раз в жизни не содрали шкуру.
Внутренняя обезьяна - это мудрое тотемное животное, которое освобождает человека от химеры под названием совесть, и даёт ему моральное право сдирать со своего ближнего по семь шкур ради собственной выгоды. Поэтому без своей внутренней обезьяны человек и дня не проживёт!
В свете вышесказанного никого не должно удивлять, что при любом незначительном встряхивании из человека начинает активно вылезать эволюционно сидящая в нём обезьяна.
В отличие от тигровой акулы и гребнистого крокодила, гомо сапиенс ещё далеко не сформирован как биологический вид. По утверждениям анатомов, строение мозга человека варьирует на уровне межвидовых различий, причём не только между различными расами и племенами, но и индивидуальном уровне.
Какой-то подвид человека поднялся по эволюционной лестнице на пару ступенек выше, а какой-то безнадёжно застрял внизу. По этой причине более высокоорганизованные люди научились держать свою филогенетическую обезьяну в клетке, а из более примитивных людей она лезет почём зря. Учиться эти животинушки не могут, работать тем более, уровень их гигиены и социальные навыки находятся на уровне обитателей городского зоопарка, и единственное чему они научились - это бороться за свои права. То есть, за своё право оставаться обезьянами, но чтобы при этом к ним относились как к людям.
При том что внутренняя обезьяна помогает отдельному человеку выжить, она ужасно мешает всем людям вместе взятым быть людьми, и поэтому людям приходится совместными усилиями запихивать эту обезьяну внутрь, дабы она не высовывалась в неподходящие моменты. Но парадокс в том, что чем сильнее люди пытаются заткнуть свою обезьяну поглубже с помощью закона и морали, тем наглее она из них прёт. В результате обезьяну приходится запихивать в тюрьму вместе с теми человеческими особями, из которых она лезет особенно рьяно.
Там, в тюрьме, человек за вящей ненадобностью отмирает, а его внутренняя обезьяна остаётся и как-то приспосабливается к жизни за решёткой, то есть, в зоопарке. Какое это ужасное место, зоопарк! Ослы, тигры, верблюды и буйволы никогда не нарушали уголовного кодекса, а сидят за решёткой! Томятся безвинно в неволе и жирафы, и страусы, и антилопы гну, которые тоже ни единого закона не нарушили. Отбывают они пожизненку в бетонных вольерах, без статьи и прокурора, с кратким обвинительным заключением, написанном на прикреплённой к решётке табличке: 'МУРАВЬЕД'. Обидно провести всю жизнь в железной клетке за то что ты по несчастию был рождён серийным убийцей, но несравненно более обидно мотать пожизненный срок только за то, что ты муравьёд.
В отличие от безвинно отбывающего пожизненный срок муравьеда, обезьяна нарушает законы человеческого общежития постоянно и попадает за решётку не просто так, а по приговору суда. По окончании срока заключания обезьяну выпускают из тюрьмы обратно в люди. Зачем? Вероятно, рассчитывают, что пока она сидела в тюрьме, она стала человеком. А скорее всего, вообще ни на что не рассчитывают. Просто - тюрьма не резиновая, и чтобы туда кого-то посадить, приходится сперва освободить в место зверинце, выпустив кого-то из сидящих там бестий на волю.
Впрочем, в последние времена общество решило не сажать больше обезьян в тюрьму за воровство, грабёж, убийства и изнасилования потому что все эти приятные занятия являются частью их культуры. Произошёл этот знаменательный поворот в цивилизации после того как обезьяны провозгласили себя полноценными людьми и потребовали проявлять толерантность к их обезьяньему образу жизни, и терпимо относиться к их органической неспособности учиться, работать и приносить какую-то пользу обществу.
В последние годы моего пребывания в этом бренном мире обезьяны и политики заключили неписаный договор исторической важности. Согласно этому договору обезьяны должны были не грабить лохов сами, а использовать свои избирательные голоса для выбора во власть политиков. Последние же грабили лохов строго по закону, через налоги, и из собранных средств выдавали обезьянам за электоральную поддержку весьма приличные пособия, на которые можно вести разгульную жизнь. Тем временем политики продолжали реформировать законы так чтобы им было удобнее отбирать деньги у работающего населения сугубо цивилизованными методами.
К тому моменту как я вознёсся в высокие астральные сферы, мафия и коррупция почти договорились между собой о том как они будут совместными усилиями грабить работающее население, которое некогда в одной интересной стране именовали лохами, а теперь политкорректно называют средним классом.
Я совершенно ясно понимал, даже при жизни, что союз обезьян и политиков носит сугубо временный характер, потому что когда вся масса неработающих до конца ограбит работающих, и грабить станет больше нечего, вновь встанет вопрос делёжки уменьшившейся поляны. И решаться он будет отнюдь не мирными средствами. В этом свете вопрос о том, победит ли мафия коррупцию или коррупция мафию - это перефразировка вопроса том, кто победит в эволюционном соревновании - цивилизованные граждане или банда обезьян во главе с политиками, разоряющая страны и континенты.
Я долгое время не мог понять, почему чем более цивилизованным становится человек, тем терпимее он относится к своей обезьяне, и почему обезьяна от этой терпимости всё более наглеет и звереет. С точки зрения здравого смысла такое развитие событий может показаться крайне удивительным, но если перестать прислушиваться к здравому смыслу и обратиться к правде, то всё сразу становится на свои места.
В основе эволюции общественных отношений в человеческом стаде, как и в основе любой эволюции, лежит принципиальный механизм, который заключается в том, что неустранимые противоречия и изъяны, вызыванные плохо работающими клуджами, не устраняются посредством исправления первоначального дизайна, а затыкаются новыми клуджами. Или не затыкаются, и вызывают очередный катаклизм в виде мировых войн, экономических кризисов и прочих бедствий, которые помогают человечеству удерживать численность населения на приемлемом уровне и не начать ползать друг по другу от нехватки места как техасские сверчки.
Природа не менее щедра на самые разнообразные клуджи чем обезьяны, которых она путём недолгой эволюции превратила в полуграмотных инженеров и рукожопых техников (хотя даже и таких скоро уже не останется, потому что их место займут сексуальные меньшинства и исполнители рэпа).
Например, она ухитрилась инсталлировать сетчатку глаза человека светочувствительным слоем не в сторону апертуры глазного яблока, как бы следовало ожидать, а внутрь черепа. Благодаря этом оригинальному и неожиданному дизайну проводящие пути от сетчатки к мозгу заслоняют светочувствительный слой, а в месте вхождения зрительного нерва в глазное яблоко образуется внушительных размеров слепое пятно.
Точно так же природа с непонятной целью постоянно производит некоторое количество самцов человека, которым хочется вводить свой копулятивный орган не в предназначенное для этого половое отвестие в организме самки, а в дистальный отдел пищеварительного тракта другого самца. Впрочем, эту непонятную девиацию полового поведения уже давно стали считать не багом, а фичей, и в обязательном порядке выделяют для её пропагандирования огромный бюджет и солидные квоты в киноиндустрии.
Помимо того, тотальное стремление к равноправию полов поставило на повестку дня вопрос о техническом усовершенствовании мужчин, чтобы последние могли беременеть при половом сношении в прямую кишку и осуществлять полноценные роды с помощью этого же органа.
Какова эволюция, таковы и её результаты. Не человек диктует своей внутренней обезьяне, а обезьяна диктует человеку, куда и как ему развиваться дальше.
Ещё более монументальным клуджем является прямохождение человека, которое преподносится как венец эволюции. На самом же деле эволюции просто быстрее удалось поставить человека вертикально и заставить его ковылять на задних лапах чем отрастить ему пару дополнительных конечностей для трудовых операций, которыми обладает популярное животное с названием Кентавр, в природе не встречающееся.
Постоянное хождение на задних лапах приводит к частым спотыканиям и падениям с высоты собственного роста, и как следовало ожидать, к многочисленным вывихам и переломам, а также к остеохондрозу и спондиллёзу вследствие постоянной нефизиологичной вертикальной нагрузки на хрящевые прокладки между позвонками, которые на неё эволюционно не расчитаны.
Поэтому нормальная продолжительность эксплуатации человеческого тела в принципе не должна превышать тридцати лет, после чего человеку должны были бы выдавать новое, свежее, а старое беззубое, с изношенными межпозвоночными дисками, кальцинированными сосудами, и нафаршированное болезнетворными бактериями и вирусами, перерабатывать на легко усвояемый корм для подрастающих граждан, и на белковые компоненты для синтеза новых тел для граждан уже находящихся в промышленной эксплуатации.
Но поскольку у творцов эволюции инженерное мышление отсутствовало напрочь, человеку ничего не остаётся как продолжать эксплуатировать одно-единственное тело, данное ему при рождении. Сперва он уснащает это тело татуировками и пирсингом, потом ставит в него силиконовые грудные импланты, а потом ещё и металлокерамические зубные. Потом заменяет изношенные коленные и тазобедренные суставы металлическими, и ходит, позвякивая при ходьбе как Терминатор, а в бюджетном варианте использует клюшки, костыли, ходунки на колёсиках, и на крайний случай, инвалидную коляску.
Вы когда-нибудь видели собаку или кошку, передвигающуюся на костылях? А в инвалидной коляске? Ну разве что на коленях у сидящего в ней человека. А потому что ни кошка, ни собака не ходят на задних лапах как человек, которому передние лапы неожиданно потребовались чтобы зарабатывать себе на еду, айфоны и силиконовые импланты. Кошка и собака ходят на четырёх лапах. В самом крайнем случае, на трёх. На двух они ходят только перед людьми, причём далеко не перед всеми, и исключительно в дипломатических целях. Когда больше ходить не в состоянии, тут же благоразумно подыхают, а люди ещё пару десятилетий катаются в инвалидных колясках и заёбывают всех ходячих требованиями о равноправии. Вот вы сделайте чтобы на Эверест можно было подняться сидя в инвалидной коляске. А если нет, то пусть туда и пешком не не ходят. А потому что нехуй!
Полагаю что после всего сказанного никто уже не сомневается, что Клудж - это не просто системное и универсальное природное явление, а принципиальный механизм, лежащий в основе эволюции. Эволюция просчитывает изменения только на один шаг вперёд, поэтому телеологии в нашем мире не существует. Существует только Клудж, а телеологию, то есть мир, в котором все ходы записаны, и прошлые, и будущие, и каждый будущий ход логически проистекает из всех предыдущих, такой роскошный и изумительный мир нам ещё только предстоит создать. Если удастся, конечно, а скорее всего нет.
Люди, конечно, пытаются создать такой мир. Создают как умеют. Первый этап - это всегда разрушение всего уже сделанного, потому что оно было сделано неправильно. Весь мир насилья мы разрушим! Как всегда, до основанья. А затем воспрянет род людской. С интернационалом или без оного. Техасские сверчки воспряли в огромном количестве, и без всякого интернационала. Правда, не надолго. Вероятно, интернационал всё-таки для чего-то нужен.
А может, и был у сверчков свой интернационал, но в борьбе с суровой техасской зимой, продолжавшейся целых три дня, он им почему-то не помог. К сожалению, мне совершенно не пришло в голову спросить у воспрявших сверчков, с интернационалом они воспряли или без оного. Когда была такая возможность, я об этом как-то не подумал, а теперь уже поздно. Иных сверчков уж нет, а те уже далече.
Впрочем, сравнивать людей со сверчками весьма некорректно. По характеру обращения с природными ресурсами и по уровню инвазивности своего вида, люди гораздо больше напоминают саранчу, с той лишь разницей что саранча пока ещё не научилась прогрызать огромные дыры в озоновом слое планеты, на которой она обитает, и загаживать эту планету мегатоннами сажи, пластиковым мусором и радиоактивными отходами.
Несомненно, какая-то часть ныне живущих представителей homo sapiens с готовностью согласится с такой трактовкой роли человеческого рода в развитии жизни на Земле. Другая же часть будет возражать и доказывать, что вовсе не все люди представляют из себя двуногую нечисть наподобие саранчи. Они приведут множество примеров того как люди проявляли заботу, и ответственность, и самоотречение, и альтруизм, и даже жертвовали своей жизнью ради других людей и ради общества в целом, и даже ради спасения братьев меньших - муравьёв, китов и носорогов. И что такие благородные люди не являются исключением из правил, и если как следует поискать, то их тоже найдётся немало.
Вот вам и ответ! Чтобы увидеть благородного человека, его придётся хорошенько поискать, в то время как обычную сволочь искать вовсе не надо, потому что она везде и всюду. Природа распорядилась человеческим видом вполне отчётливо: в любом краю, в любые времена сволочи вездесущи, а благородные люди - большая редкость.
Этологи давно доказали, что поведенческие механизмы работают в обе стороны - как в сторону пожертвования другими членами своей стаи ради собственного спасения, так и в сторону самопожертвования ради спасения своей стаи. Наличие в популяции особей с этими взаимоисключающими типами поведения статистически увеличивает шансы на выживание популяции в целом. Всё дело в том, что обычно в стае подавляющее большинство составляют сволочи, готовые пожертвовать другими членами стаи ради собственного благополучия, и совсем небольшой процент составляют благородные люди, готовые пожертвовать своим благополучием, и даже отдать собственную жизнь ради спасения других.
Учитывая склонность человеческого вида к войнам и конфликтам, не удивительно, что благородные люди в обществе почти не встречаются, потому что в любвых войнах они погибают самыми первыми, а сволочи как правило выживают.
Сволочь - это тип доминантный, а благородный человек - рецессивный.
Надо отметить, что и люди благородные, и завзятые сволочи крайне болезненно относятся к к отмеченной выше амбивалентности человеческого поведения. И тех, и других глубоко задевает мысль о том, что кто-то бросается на вражескую амбразуру на поле боя в то время как кто-то другой в глубоком тылу потягивает ароматный кофе с коньячком и с маленькими аппетитными пироженками или тостиками, вальяжно развалясь в кресле-качалке, и с умилением подсчитывает в уме свои прибыли от военных поставок.
Единственная разница состоит лишь в том, что людям благородным такое положение вещей кажется ужасным просто по сути вещей, тогда как сволочам оно кажется таковым только когда они представляют себя на амбразуре, а кого-то более удачливого - качающимся в упомянутом кресле. В случае более благоприятного расклада вопросов у них как правило не возникает.
Между отъявленными сволочами и благородными людьми, которые замыкают человеческий континуум с противоположных сторон, помещаются все остальные люди, которые не чужды как сволочизма, так и некоторого благородства. Те кто находится в середине, то есть, люди относительно порядочные, обычно стараются не проявлять сволочизма без нужды до тех пор пока их разок не прижала какая нибудь сволочь и не сделала из них такую же сволочь или даже худшую.
Исторический опыт показывает, что превратить относительно порядочного человека в сволочь можно достаточно легко, тогда как воспитать из него человека благородного невозможно в принципе. Посколько человеческое общество никогда не испытывало недостатка в подлецах и негодяях, то можно быть уверенным, что на пути у любого порядочного человека всегда найдётся злой гений, ниспосланный судьбой чтобы обратить этого порядочного человека в сволочь. Сволочизм - это крайне заразная человеческая болезнь, тогда как благородство не передаётся контактным путём ни при каких обстоятельствах.
При жизни мне ни разу не удавалось размышлять беспристрастно о таком волатильном предмете как человеческое эго, потому что живой человек не может отстранённо и взвешенно оценить свою природу, ибо он сам является частью природы. Надо быть не менее чем Воландом чтобы спокойно и хладнокровно резюмировать: 'Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны... ну, что ж... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их.'
Воланд, кстати, весьма благоразумно умолчал о том, как видоизменяет человека религия, влиянию которой подвержен практически любой человек, не важно как она в нём проявляется - в виде ли веры в бога, или в виде поклонения другому человеку, которого по каким-то причинам обожествляет некая толпа, в виде ли философской доктрины, эзотерической интоксикации и мистицизма, или простонародного суеверия. Или в виде причудливой смеси из всех пяти вышеназванных компонентов.
Это был один из первых вопросов, который я задал уважаемому мэтру после того как получил такую возможность. Ответ был прост и элегантен. По моему скромному мнению, - заметил мессир без улыбки, - религия даёт благородному человеку моральный стимул оставаться благородным в любых обстоятельствах, тогда как негодяю она же даёт оправдание любой подлости и моральное право оставаться негодяем не смотря ни на что.
От него же я получил подтверждение своей мысли о том, что на многие философские вопросы вообще не может быть никакого ответа.
Действительно, ведь самые могущественные силы, которые мы обожествляем, слепы. Они, разумеется, действуют по строгим законам, которые математики описывают с помощью формул, но пересечение бесчисленных возможностей, предоставляемых этими законами, неизменно порождает огромную массу случайностей, которые совершенно невозможно предвидеть и должным образом оценить.
В этом мире ответы на вопросы, как устроен мир, и что с ним произойдёт в будущем, никогда не лежат на поверхности. Наука ещё только учится формулировать вопросы, чтобы задать их природе посредством эксперимента. Это единственный способ понять фундаментальные принципы, по которым устроена природа, в том числе и природа самого человека.
Но наука до сих пор бессильна ответить на вопрос, почему принципы, по которым устроена природа, находятся в столь глубоком и неустранимом противоречии с человеческими идеалами о разумной и всеобъемлющей справедливости, о смысле всего сущего, о любви, о счастье, о возвышенных вещах, о вечном спасении, и о бессмертии души.
Да-да, с теми неизменными идеалами, идущими ещё из древности. С идеалами, которые живут, не смотря ни на что, в дальнем уголке души даже у последнего негодяя. Негодяй волен постоянно бесчестить свою жизнь, живя вопреки этим идеалам, но не волен отринуть тх из своей души. По этой причине он их люто ненавидит.
Самый страшный человек на свете - это отъявленный негодяй с высокими идеалами, намеренный преследовать эти идеалы, используя самые гнусные методы, порождённые его великой и грязной душой. Страшнее него - только толпа, которая с готовностью идёт за таким вождём, затаптывая и заплёвывая насмерть всех несогласных.
Толпа, поклоняющаяся богу или фюреру или отцу нации, в конечном итоге поклоняется персонифицированной идее. Эта идея должна быть простой, так чтобы её мог легко усвоить каждый дебил. Она должна обрисовать замечательное будущее, за которое надо бороться. Она должна взывать к храбрости и героизму каждого сверчка и перечислить жертвы, которые придётся принести ради победы.
Чем больше жертв, тем сладостней победа!
Но самое первостепенное - это то, что главный идеолог и вождь должен железным перстом указать на врага, которого необходимо уничтожить, чтобы добиться тысячелетнего процветания. Враг должен быть тщательно перемолот челюстями и обращён в тлен и пепел, как это делает саранча.
Между прочим, никакие не сверчки, а именно саранча - это замечательный прообраз людей. Популяции обоих этих видов животных имеют две фазы существования. В осёдлой фазе они более или менее мирно добывают себе корм в своём ареале обитания. Но стоит плотности их популяции превысить некоторое пороговое значение как в ней начинаются метаморфозы. Вместо обычного потомства у саранчи вырастает 'походное' поколение, приспособленное к длительному полёту и истреблению всего живого, что встретится на пути. Это уже не мирные кобылки, прыгающие в траве, а ярко раскрашенные бронированные тяжело вооружённые бестии, лишённые усталости, жалости, сомнений, и полового диморфизма.