ОСИНАЯ ФАБРИКА
Иэн Бэнкс
1: Столбы для жертвоприношений
Я обходил Столбы для жертвоприношений в тот день, когда мы услышали, что мой брат сбежал. Я уже знал, что что-то должно произойти; Фабрика сказала мне.
На северной оконечности острова, рядом с разрушенными остатками стапеля, где ручка ржавой лебедки все еще поскрипывает на восточном ветру, у меня были два шеста на дальнем склоне последней дюны. На одном из Шестов была изображена крысиная голова с двумя стрекозами, на другом - чайка и две мыши. Я как раз приклеивал одну из мышиных головок обратно, когда птицы поднялись в вечерний воздух, перекликаясь и крича, кружась по тропинке через дюны, где она проходила рядом с их гнездами. Я убедился, что головка надежно закреплена, затем взобрался на вершину дюны, чтобы посмотреть в бинокль.
Диггс, городской полицейский, ехал по дорожке на своем велосипеде, изо всех сил крутя педали и опустив голову, когда колеса частично погрузились в песчаную поверхность. Он слез с велосипеда на мосту и оставил его прислоненным к подвесным тросам, затем прошел до середины качающегося моста, где находятся ворота. Я видел, как он нажал кнопку на телефоне. Он постоял немного, разглядывая тихие дюны и садящихся птиц. Он не видел меня, потому что я был слишком хорошо спрятан. Затем мой отец, должно быть, ответил на звонок в доме, потому что Диггс слегка наклонился и что-то сказал в решетку рядом с кнопкой, а затем толкнул калитку и прошел по мосту, на остров и по дорожке к дому. Когда он исчез за дюнами, я немного посидела, почесывая промежность, пока ветер играл моими волосами, а птицы возвращались в свои гнезда.
Я снял с пояса свою катапульту, выбрал полудюймовую винтовку, тщательно прицелился, затем послал большой шарикоподшипник по дуге над рекой, телефонными столбами и маленьким подвесным мостом на материк. Пуля попала в табличку "Посторонним вход воспрещен — Частная собственность" с глухим звуком, который я едва расслышал, и я улыбнулся. Это было хорошим предзнаменованием. Фабрика не была конкретной (такое редко бывает), но у меня было ощущение, что о чем бы она меня ни предупреждала, это было важно, и я также подозревал, что это будет плохо, но я был достаточно мудр, чтобы понять намек и проверить свои Шесты, и теперь я знал, что моя цель по-прежнему хороша; вещи все еще были со мной.
Я решил не возвращаться сразу в дом. Отцу не понравилось, что я был там, когда пришел Диггс, и, в любом случае, мне еще нужно было проверить пару шестов до захода солнца. Я спрыгнул и заскользил вниз по склону дюны в ее тень, затем обернулся у подножия, чтобы посмотреть на эти маленькие головки и тела, наблюдавшие за северными подходами к острову. Они выглядели прекрасно, эти шелухи на их узловатых ветвях. Черные ленты, привязанные к деревянным веткам, мягко развевались на ветру, махая мне. Я решил, что ничего не будет слишком плохого, и что завтра я спрошу Фабрику о дополнительной информации. Если мне повезет, мой отец может мне что-нибудь рассказать, и, если мне повезет еще больше, это может даже оказаться правдой.
Я оставил мешок с головами и телами в Бункере как раз в тот момент, когда окончательно погас свет и начали появляться звезды. Птицы сказали мне, что Диггс ушел несколькими минутами ранее, поэтому я быстро побежал обратно в дом, где, как обычно, горел свет. Мой отец встретил меня на кухне.
"Диггс только что был здесь. Полагаю, ты знаешь".
Он сунул окурок толстой сигары, которую курил, под кран с холодной водой, на секунду включил воду, пока коричневый окурок шипел и гас, затем выбросил размокший остаток в мусорное ведро. Я положил свои вещи на большой стол и сел, пожав плечами. Мой отец повернул конфорку на плите под кастрюлей для супа, заглянул под крышку в разогревающуюся смесь, а затем снова повернулся ко мне.
В комнате был слой серо-голубого дыма примерно на уровне плеча, и от него поднималась большая волна, вероятно, созданная мной, когда я входил через двойные двери заднего крыльца. Волна медленно поднималась между нами, пока мой отец пристально смотрел на меня. Я поерзал, затем посмотрел вниз, поигрывая рукояткой черной катапульты. Мне пришло в голову, что мой отец выглядел обеспокоенным, но он был хорош в актерском мастерстве, и, возможно, именно это он хотел, чтобы я подумал, поэтому в глубине души я оставался неубежденным.
"Полагаю, мне лучше рассказать тебе", - сказал он, затем снова отвернулся, взяв деревянную ложку и размешивая суп. Я ждала. "Это Эрик".
Тогда я понял, что произошло. Ему не нужно было рассказывать мне остальное. Полагаю, из того немногого, что он сказал до этого, я могла бы подумать, что мой сводный брат мертв, или болен, или что с ним что-то случилось, но тогда я знала, что это что-то натворил Эрик, и была только одна вещь, которую он мог сделать, чтобы заставить моего отца выглядеть обеспокоенным. Он сбежал. Впрочем, я ничего не сказал.
"Эрик сбежал из больницы. Это то, что Диггс пришел сказать нам. Они думают, что он может вернуться сюда. Убери эти вещи со стола; я тебе уже говорил ". Он потягивал суп, по-прежнему повернувшись ко мне спиной. Я подождал, пока он начнет поворачиваться, затем взял со стола катапульту, бинокль и лопату. Тем же ровным тоном мой отец продолжил: "Ну, я не думаю, что он зайдет так далеко. Они, вероятно, заберут его через день или два. Я просто подумал, что стоит тебе сказать. На случай, если кто-нибудь еще услышит и что-нибудь скажет. Достань тарелку. "
Я подошел к буфету и достал тарелку, затем снова сел, поджав под себя ногу. Отец вернулся к помешиванию супа, запах которого я теперь чувствовал сквозь сигарный дым. Я чувствовала волнение в животе — нарастающий, покалывающий порыв. Итак, Эрик снова возвращался домой; это было хорошо-плохо. Я знала, что он выживет. Мне даже в голову не приходило спрашивать об этом Фабрику; он был бы здесь. Я гадал, сколько времени это займет у него и придется ли теперь Диггсу кричать на весь город, предупреждая, что сумасшедший мальчишка, поджигавший собак, снова на свободе; заприте своих собак!
Отец налил мне в тарелку немного супа. Я подул на него. Я подумал о шестах для жертвоприношений. Они были моей системой раннего предупреждения и средством устрашения в одном флаконе; зараженные, могущественные твари, которые выглядывали с острова, отгоняя. Эти тотемы были моим предупредительным выстрелом; любой, кто ступит на остров после того, как увидит их, должен знать, чего ожидать. Но это выглядело так, будто вместо сжатого и угрожающего кулака они представили приветственную, открытую руку. Для Эрика.
"Я вижу, ты снова вымыла руки", - сказал мой отец, пока я потягивала горячий суп. В его голосе звучал сарказм. Он взял с буфета бутылку виски и налил себе выпить. Другой стакан, который, как я догадался, принадлежал констеблю, он поставил в раковину. Он сел в дальнем конце стола.
Мой отец высокий и стройный, хотя и слегка сутуловатый. У него нежное, как у женщины, лицо и темные глаза. Сейчас он хромает, и так было всегда, сколько я себя помню. Его левая нога почти полностью затекла, и он обычно берет с собой палку, когда выходит из дома. Иногда, когда сыро, ему приходится пользоваться палкой и внутри, и я слышу, как он стучит по не застеленным коврами комнатам и коридорам дома; глухой звук, переходящий с места на место. Только здесь, на кухне, палка замолкает; каменные плиты заглушают ее.
Эта палка - символ безопасности Фабрики. Нога моего отца, надежно зафиксированная, дала мне убежище в теплом пространстве большого чердака, прямо на верхнем этаже дома, где валяется всякий хлам, где движется пыль, падает косой солнечный свет и стоит Фабрика — тихая, живая и неподвижная.
Мой отец не может подняться по узкой лестнице с верхнего этажа; и даже если бы он мог, я знаю, что он не смог бы преодолеть тот поворот, который приходится делать, чтобы спуститься с верха лестницы, обойти кирпичную кладку дымоходов и попасть непосредственно на чердак.
Итак, это место мое.
Я полагаю, что сейчас моему отцу около сорока пяти, хотя иногда мне кажется, что он выглядит намного старше, а иногда мне кажется, что он мог бы быть немного моложе. Он не называет мне свой настоящий возраст, так что, судя по его внешности, мне около сорока пяти.
"Какой высоты этот стол?" - внезапно спросил он, как раз когда я собирался подойти к хлебнице за ломтиком, чтобы вытереть тарелку. Я обернулся и посмотрел на него, удивляясь, почему он задал такой простой вопрос.
"Тридцать дюймов", - сказал я ему и достал из мусорного ведра корж.
"Неправильно", - сказал он с нетерпеливой усмешкой. "Два фута шесть дюймов".
Я хмуро покачала головой и вытерла коричневый ободок супа с внутренней стороны своей тарелки. Было время, когда я искренне боялся этих идиотских вопросов, но теперь, помимо того факта, что я должен знать высоту, длину, ширину, площадь и объем практически каждой части дома и всего, что в нем находится, я вижу одержимость моего отца тем, что это такое. Временами становится неловко, когда в доме гости, даже если они члены семьи и должны знать, чего ожидать. Они будут сидеть там, вероятно, в гостиной, гадая, собирается ли отец их чем-нибудь покормить или просто прочитает импровизированную лекцию о раке толстой кишки или ленточных червях, когда он бочком подойдет к кому-нибудь, оглянется, чтобы убедиться, что все смотрят, а затем заговорщическим театральным шепотом скажет: "Видишь вон ту дверь? Здесь восемьдесят пять дюймов, от угла до угла. " Затем он подмигнет и уйдет или проскользнет на свое место с беззаботным видом.
С тех пор, как я себя помню, по всему дому были разбросаны маленькие наклейки из белой бумаги с аккуратными надписями черным карандашом. Прикрепленные к ножкам стульев, краям ковров, донышкам кувшинов, антеннам радиоприемников, дверцам выдвижных ящиков, изголовьям кроватей, экранам телевизоров, ручкам кастрюль и сковородок, они дают соответствующие размеры для той части предмета, к которой они прикреплены. Есть даже наклейки карандашом, приклеенные к листьям растений. Однажды, когда я был ребенком, я ходил по дому, срывая все наклейки; Меня пристегнули ремнем и отправили в мою комнату на два дня. Позже мой отец решил, что будет полезно и сформирует мой характер, если я буду знать все размеры так же хорошо, как он, поэтому мне приходилось часами сидеть с Книгой измерений (огромной штукой с отрывными листами, где вся информация на маленьких наклейках аккуратно записана в соответствии с помещением и категорией предмета) или ходить по дому с блокнотом, делая собственные заметки. Все это было в дополнение к обычным урокам, которые мой отец давал мне по математике, истории и так далее. Это не оставляло много времени для того, чтобы выходить поиграть, и меня это очень возмущало. Я в то время шла война — мидии против мертвых мух, я думаю, это была война — и пока я сидел в библиотеке, корпя над книгой и пытаясь держать глаза открытыми, впитывая все эти чертовы глупые имперские измерения, ветер разносил мои армии мух по половине острова, и море сначала топило раковины мидий в их высоких заводях, а затем засыпало их песком. К счастью, мой отец устал от этой грандиозной схемы и ограничился тем, что задал мне странный неожиданный вопрос относительно вместимости подставки для зонтиков в пинтах или общей площади в долях акра всех штор, которые в доме были фактически повешены в то время.
"Я больше не отвечаю на эти вопросы", - сказала я ему, ставя тарелку в раковину. "Нам следовало перейти на метрику много лет назад".
Мой отец фыркнул в свой стакан, осушая его. "Гектары и тому подобная чушь. Конечно, нет. Знаешь, все это основано на размерах земного шара. Мне не нужно объяснять вам, что за чушь это."
Я вздохнул, беря яблоко из вазы на подоконнике. Однажды мой отец заставил меня поверить, что земля - это лента Мебиуса, а не сфера. Он по-прежнему утверждает, что верит в это, и устраивает грандиозное шоу, отсылая рукопись издателям в Лондоне, пытаясь заставить их опубликовать книгу, излагающую эту точку зрения, но я знаю, что он просто снова проказничает и получает наибольшее удовольствие от своих актов ошеломленного неверия, а затем праведного негодования, когда рукопись в конце концов возвращается. Это происходит примерно каждые три месяца, и я сомневаюсь, что жизнь была бы для него и вполовину такой же веселой без такого рода ритуала. В любом случае, это одна из причин, по которой он не переходит на метрический стандарт для своих дурацких измерений, хотя на самом деле он просто ленив.
"Чем ты сегодня занималась?" Он уставился на меня через стол, катая пустой стакан по деревянной столешнице.
Я пожал плечами. "Вышел. Гулял и все такое".
"Опять строишь плотины?" он усмехнулся.
"Нет", - сказала я, уверенно качая головой и откусывая яблоко. "Не сегодня".
"Надеюсь, ты не убивал никого из Божьих созданий". Я снова пожал плечами. Конечно, я убивал тварей. Как, черт возьми, я должен добывать головы и тела для Столбов и Бункера, если я не убиваю тварей? Естественных смертей просто недостаточно. Хотя людям такие вещи не объяснишь.
"Иногда я думаю, что это ты должен быть в больнице, а не Эрик". Он смотрел на меня из-под темных бровей, его голос был тихим. Когда-то подобные разговоры напугали бы меня, но не сейчас. Мне почти семнадцать, и я уже не ребенок. Здесь, в Шотландии, я достаточно взрослая, чтобы выйти замуж без разрешения родителей, и уже год как. Возможно, мне не было бы особого смысла выходить замуж — я признаю это, - но принцип есть.
Кроме того, я не Эрик; я - это я, и я здесь, и это все, что от меня требуется. Я не беспокою людей, и им лучше не беспокоить меня, если они знают, что для них лучше. Я не раздаю людям в подарок горящих собак и не пугаю местных малышей пригоршнями личинок и набитыми ртами червей. Люди в городе могут сказать: "О, знаешь, он не совсем там", но это всего лишь их маленькая шутка (и иногда, просто чтобы подчеркнуть это, они не показывают на свои головы, когда говорят это); я не возражаю. Я научился жить со своей инвалидностью и научился обходиться без других людей, так что я не обижаюсь.
Однако мой отец, казалось, пытался причинить мне боль; обычно он не сказал бы ничего подобного. Новость об Эрике, должно быть, потрясла его. Я думаю, он так же, как и я, знал, что Эрик вернется, и беспокоился о том, что произойдет. Я не винил его и не сомневался, что он также беспокоился обо мне. Я олицетворяю преступление, и если Эрик вернется, то Правда о Фрэнке может выплыть наружу.
Я никогда не был зарегистрирован. У меня нет ни свидетельства о рождении, ни номера национальной страховки, ничего, что говорило бы о том, что я жив или когда-либо существовал. Я знаю, что это преступление, и мой отец тоже, и я думаю, что иногда он сожалеет о решении, которое принял семнадцать лет назад, в свои дни хиппи-анархиста, или какими бы они ни были.
Не то чтобы я страдал, на самом деле. Мне это нравилось, и вряд ли можно сказать, что я был необразован. Я, вероятно, знаю об обычных школьных предметах больше, чем большинство людей моего возраста. Имейте в виду, я мог бы пожаловаться на правдивость некоторых фрагментов информации, которые передал мне мой отец. С тех пор, как я смог один ходить в Портнейль и проверять, что есть в библиотеке, моему отцу приходилось быть со мной предельно откровенным, но когда я был моложе, он раз за разом дурачил меня, отвечая на мои честные, хотя и наивные вопросы полной чушью.
Годы я верил, что Пафос - один из "Трех мушкетеров", Фелляция - персонаж из "Гамлета", Стекловидный городок в Китае и что ирландским крестьянам приходится топтать торф, чтобы приготовить "Гиннесс".
Что ж, в наши дни я могу добраться до самых верхних полок домашней библиотеки и зайти в Портнейль, чтобы навестить тамошнюю библиотеку, чтобы я мог проверить все, что говорит мой отец, и он должен сказать мне правду. Я думаю, это его сильно раздражает, но так уж сложились обстоятельства. Назовем это прогрессом.
Но я образован. Хотя он и не смог удержаться, чтобы не потакнуть своему довольно незрелому чувству юмора, продав мне несколько пустышек, мой отец не мог смириться с тем, что его сын в чем-то не делает ему чести; мое тело было жалкой надеждой на какое-либо улучшение, так что остался только мой разум. Отсюда все мои уроки. Мой отец образованный человек, и он передал мне многое из того, что уже знал, а также сам немного изучил области, о которых знал не так уж много, просто чтобы научить меня. Мой отец - доктор химии или, возможно, биохимии — я не уверен. Похоже, он достаточно разбирался в обычной медицине — и, возможно, до сих пор имел связи в этой профессии — чтобы убедиться, что я получал прививки и инъекции в нужное время моей жизни, несмотря на то, что официально меня не существовало с точки зрения Национальной службы здравоохранения.
Я думаю, что мой отец несколько лет после окончания работал в университете и, возможно, что-то изобрел; он иногда намекает, что получает какие-то гонорары за патент или что-то в этом роде, но я подозреваю, что старый хиппи выживает на то семейное богатство, которое Колдхеймы все еще припрятывают.
Насколько я могу судить, семья живет в этой части Шотландии около двухсот лет или больше, и раньше нам принадлежало много земли в округе. Теперь все, что у нас есть, - это остров, и он довольно маленький, и его даже трудно назвать островом во время отлива. Единственное, что осталось от нашего славного прошлого, - это название "горячей точки Портнейла", грязного старого паба под названием "Колдхейм Армз", куда я и сейчас иногда захожу, хотя, конечно, еще не достиг совершеннолетия, и наблюдаю, как местная молодежь пытается играть в панк-группах. Именно там я встретил и до сих пор встречаю единственного человека, которого я бы назвал другом; карлика Джейми, которому я разрешаю сидеть у меня на плечах, чтобы он мог видеть группы.
"Ну, я не думаю, что он зайдет так далеко. Они его заберут", - снова сказал мой отец после долгого и задумчивого молчания. Он встал, чтобы ополоснуть свой стакан. Я напевал себе под нос, что всегда делал, когда хотел улыбнуться или рассмеяться, но передумал. Мой отец посмотрел на меня. "Я иду в кабинет. Не забудь запереть все, хорошо?"
"О'кей-доки", - сказал я, кивая.
"Спокойной ночи".
Мой отец вышел из кухни. Я сидел и смотрел на свой совок Stoutstroke. К нему прилипли маленькие песчинки, и я стряхнул их. Кабинет. Одна из моих немногих оставшихся неудовлетворенными амбиций - попасть в кабинет старика. Подвал я, по крайней мере, видел и бывал в нем время от времени; я знаю все комнаты на первом и втором этажах; чердак - это полностью мои владения и дом Осиной фабрики, не меньше; но ту комнату на первом этаже я не знаю, я никогда даже не видел внутри.
Я знаю, что у него там есть какие-то химикаты, и я предполагаю, что он проводит эксперименты или что-то в этом роде, но как выглядит комната, что он там на самом деле делает, я понятия не имею. Все, что я когда-либо получал от нее, - это несколько забавных запахов и постукивание палкой моего отца.
Я погладил длинную ручку лопатки, гадая, было ли у моего отца название для этой палки. Я сомневался в этом. Он не придает им такого значения, как я. Я знаю, что они важны.
Я думаю, в этом исследовании есть какой-то секрет. Он намекал на это не раз, просто туманно, ровно настолько, чтобы соблазнить меня, чтобы я захотела спросить, о чем, чтобы он знал, что я хочу спросить. Я, конечно, не спрашиваю, потому что не получу никакого стоящего ответа. Если бы он и рассказал мне что-нибудь, это была бы сплошная ложь, потому что, очевидно, секрет перестал бы быть секретом, если бы он сказал мне правду, и он, как и я, чувствует, что с моей возрастающей зрелостью ему нужна вся власть надо мной, которую он может получить; я больше не ребенок. Только эти маленькие крупицы фальшивой власти позволяют ему думать, что он контролирует то, что он считает правильными отношениями отца и сына. На самом деле это жалко, но своими маленькими играми, секретами и обидными замечаниями он пытается сохранить свою безопасность в неприкосновенности.
Я откинулся на спинку деревянного стула и потянулся. Мне нравится запах кухни. Еда, и грязь на наших резиновых сапогах, и иногда слабый привкус кордита, доносящийся из погреба, - все это вызывает у меня приятное, напряженное, волнующее чувство, когда я думаю о них. Пахнет по-другому, когда идет дождь и наша одежда мокрая. Зимой большая черная печь откачивает тепло, пахнущее плавником или торфом, и от всего идет пар, а дождь барабанит по стеклу. Тогда на ней царит комфортное, замкнутое ощущение, заставляющее вас чувствовать себя уютно, как у огромной кошки, обвившей себя хвостом. Иногда я жалею, что у нас нет кошки. Все, что у меня когда-либо было, - это голова, и ее забрали чайки.
Я пошел в туалет, расположенный дальше по коридору от кухни, чтобы посрать. Мне не нужно было отлить, потому что я писал на Столбы в течение дня, заражая их своим запахом и силой.
Я сидел там и думал об Эрике, с которым произошла такая неприятная вещь. Бедный извращенец. Я задавался вопросом, как часто задавался вопросом, как бы я справился. Но это случилось не со мной. Я осталась здесь, а Эрик был единственным, кто ушел, и все это произошло где-то в другом месте, и это все, что нужно. Я - это я, и я здесь.
Я прислушался, гадая, слышу ли я своего отца. Возможно, он сразу лег спать. Он часто спит в кабинете, а не в большой спальне на втором этаже, где моя. Возможно, эта комната хранит для него слишком много неприятных (или приятных) воспоминаний. В любом случае, я не слышал никакого храпа.
Я ненавижу постоянно сидеть в туалете. С моей несчастной инвалидностью мне обычно приходится это делать, как будто я чертова женщина, но я ненавижу это. Иногда в "Колдхейм Армз" я встаю у писсуара, но большая часть жидкости стекает по моим рукам или ногам.
Я напрягся. Хлоп-всплеск. Немного воды поднялось и попало мне на задницу, и тогда зазвонил телефон.
"Дерьмо", - сказал я, а затем рассмеялся над собой. Я быстро вымыл задницу и натянул брюки, потянув за цепочку, а затем вразвалку вышел в коридор, застегивая молнию. Я взбежала по широкой лестнице на площадку первого этажа, где находится наш единственный телефон. Я вечно пытаюсь уговорить отца установить еще несколько телефонов, но он говорит, что нам звонят недостаточно часто, чтобы требовать продления. Я подошел к телефону до того, как тот, кто звонил, положил трубку. Мой отец так и не появился.
"Привет", - сказал я. Это был телефонный аппарат.
"Скрау-аак!" - закричал голос на другом конце провода. Я отодвинул трубку от уха и посмотрел на нее, нахмурившись. Из наушника продолжали доноситься резкие крики. Когда они прекратились, я снова приложил к нему ухо.
"Porteneil 53l", - холодно сказал я.
"Фрэнк! Фрэнк! Это я. Я! Привет! Привет!"
"На этой линии есть эхо или ты повторяешь все дважды?" Спросил я. Я узнал голос Эрика.
"И то, и другое! Ha ha ha ha ha!"
"Привет, Эрик. Где ты?"
"Сюда! Где ты?"
"Здесь".
"Если мы оба здесь, зачем нам возиться с телефоном?"
"Скажи мне, где ты, пока у тебя не закончились деньги".
"Но если ты здесь, ты должен знать. Разве ты не знаешь, где находишься?" Он начал хихикать.
Я спокойно сказал: "Перестань валять дурака, Эрик".
"Я не дурак. Я не говорю тебе, где я; ты скажешь только Ангусу, а он сообщит полиции, и они отвезут меня обратно в гребаную больницу ".
"Не употребляй слова из четырех букв. Ты же знаешь, я их не люблю. Конечно, я не скажу папе ".
"Трахаться" - это не слово из четырех букв. Это ... это слово из семи букв. Разве это не твое счастливое число?"
"Нет. Послушай, ты можешь сказать мне, где ты? Я хочу знать ".
"Я скажу тебе, где я, если ты скажешь мне, какое у тебя счастливое число".
"Мое счастливое число - e" .
"Это не число. Это буква".
"Это число. Это трансцендентное число: 2,718 —»
"Это обман. Я имел в виду целое число".
"Тебе следовало быть более конкретным", - сказала я, затем вздохнула, когда прозвучали пипсы, и Эрик в конце концов положил еще денег. "Хочешь, я тебе перезвоню?"
"Хо-хо. Ты так просто этого из меня не вытянешь. Кстати, как у тебя дела?"
"Я в порядке. Как дела?"
"Сумасшедший, конечно", - сказал он довольно возмущенно. Мне пришлось улыбнуться.
"Послушай, я предполагаю, что ты вернешься сюда. Если это так, пожалуйста, не сжигай собак или что-нибудь еще, хорошо?"
"О чем ты говоришь? Это я. Эрик. Я не сжигаю собак!" Он начал кричать. "Я не сжигаю гребаных собак! За кого, черт возьми, ты меня принимаешь? Не обвиняй меня в сожжении гребаных собак, ты, маленький ублюдок! Ублюдок!"
"Ладно, Эрик, прости, прости", - сказал я так быстро, как только мог. "Я просто хочу, чтобы с тобой все было в порядке; будь осторожен. Не делай ничего, что может вызвать неприязнь к людям, понимаешь? Люди могут быть ужасно чувствительными ... "
"Ну ..." - услышал я его слова. Я прислушался к его дыханию, затем его голос изменился. "Да, я возвращаюсь домой. Только ненадолго, чтобы посмотреть, как вы оба. Я полагаю, здесь только ты и старик?"
"Да, только мы вдвоем. Я с нетерпением жду встречи с тобой".
"О, хорошо". Последовала пауза. "Почему ты никогда не приходишь ко мне в гости?"
"Я… Я думал, папа приедет повидаться с тобой на Рождество".
"Правда? Ну ... но почему ты никогда не приходишь?" Его голос звучал жалобно. Я перенес вес тела на другую ногу, оглядел лестничную площадку и поднялся по лестнице, наполовину ожидая увидеть своего отца, перегнувшегося через перила, или увидеть его тень на стене лестничной площадки наверху, где, как он думал, он мог спрятаться и слушать мои телефонные звонки без моего ведома.
"Мне не нравится покидать остров надолго, Эрик. Прости, но у меня в животе возникает ужасное чувство, как будто там завязан огромный узел. Я просто не могу уехать так далеко, ни на ночь, ни… Я просто не могу. Я хочу увидеть тебя, но ты так далеко ".
"Я подбираюсь все ближе". Его голос снова звучал уверенно.
"Хорошо. Ты далеко отсюда?"
"Не говорю тебе".
"Я назвал тебе свое счастливое число".
"Я солгал. Я все еще не собираюсь говорить тебе, где я".
"Это не..."
"Ну, теперь я вешаю трубку".
"Ты не хочешь поговорить с папой?"
"Пока нет. Я поговорю с ним позже, когда буду намного ближе. Сейчас я ухожу. Увидимся. Береги себя ".
"Ты береги себя".
"О чем беспокоиться? Со мной все будет в порядке. Что со мной может случиться?"
"Просто не делай ничего, что раздражает людей. Понимаешь; я имею в виду, они злятся. Особенно из-за домашних животных. Я имею в виду, я не..."
"Что? Что? Что там было насчет домашних животных?" он закричал.
"Ничего! Я просто сказал..."
"Ты, маленький засранец!" - закричал он. "Ты снова обвиняешь меня в поджоге собак, не так ли? И, полагаю, я засовываю детям в рот червей и личинок и мочусь на них тоже, да? - взвизгнул он.
"Что ж, - осторожно сказал я, поигрывая гибким диском, - теперь, когда ты упомянул об этом ...»
"Ублюдок! Ублюдок! Ты маленький засранец! Я убью тебя! Ты— - Его голос исчез, и мне пришлось снова убрать телефон от уха, когда он начал колотить трубкой по стенам телефонной будки. Череда громких щелчков перекрыла спокойный стук, когда у него закончились деньги. Я положил телефон обратно в подставку.
Я посмотрела вверх, но отца по-прежнему не было видно. Я прокралась вверх по лестнице и просунула голову между перилами, но площадка была пуста. Я вздохнула и села на ступеньки. У меня возникло ощущение, что я не очень хорошо обращался с Эриком по телефону. Я не очень хорошо разбираюсь в людях, и, хотя Эрик мой брат, я не видел его больше двух лет, с тех пор как он сошел с ума.
Я встал и спустился на кухню, чтобы запереться и забрать свои вещи, затем пошел в ванную. Я решил посмотреть телевизор в своей комнате или послушать радио и лечь спать пораньше, чтобы встать сразу после рассвета и поймать осу для Фабрики.
Я лежал на кровати, слушая Джона Пила по радио, шум ветра вокруг дома и прибой на пляже. От моего домашнего пива под кроватью исходил дрожжевой запах.
Я снова подумал о Шестах для жертвоприношений; на этот раз более обдуманно, представляя каждый из них по очереди, запоминая их расположение и компоненты, представляя в уме, на что смотрят эти незрячие глаза, и просматривая каждый вид, как охранник меняет камеры на экране монитора. Я не чувствовал ничего плохого; все казалось хорошим. Мои мертвые часовые, те продолжения меня, которые попали в мою власть благодаря простой, но окончательной капитуляции смерти, не почувствовали ничего, что могло бы навредить мне или острову.
Я открыла глаза и снова включила прикроватную лампу. Я посмотрела на себя в зеркало на туалетном столике в другом конце комнаты. Я лежал поверх покрывал, голый, если не считать трусов.
Я слишком толстая. Это не так уж плохо, и это не моя вина — но, все равно, я выгляжу не так, как хотелось бы. Пухленькая, это я. Сильный и подтянутый, но все еще слишком пухлый. Я хочу выглядеть мрачно и угрожающе; так, как я должен выглядеть, как я должен выглядеть, как я мог бы выглядеть, если бы со мной не произошел этот маленький несчастный случай. Глядя на меня, вы бы никогда не догадались, что я убил трех человек. Это несправедливо.
Я снова выключил свет. В комнате было совершенно темно, не было видно даже звездного света, пока мои глаза привыкали. Возможно, я бы попросил один из этих светодиодных будильников, хотя мне очень нравится мой старый латунный будильник. Однажды я привязал по осе к ударной поверхности каждого колокольчика медного цвета наверху, туда, где по ним ударял маленький молоточек утром, когда звонил будильник.
Я всегда просыпаюсь до звонка будильника, так что я должен посмотреть.
2: Змеиный парк
Я взял маленький огарок, который был остатками осы, и положил его в спичечный коробок, завернув в старую фотографию Эрика с моим отцом. На снимке мой отец держал в руках фотографию своей первой жены, матери Эрика, размером с портрет, и она была единственной, кто улыбался. Мой отец мрачно смотрел в камеру. Юный Эрик смотрел в сторону и ковырял в носу со скучающим видом.
Утро было свежим и холодным. Я мог видеть туман над лесами у подножия гор и туман над Северным морем. Я бежал изо всех сил по мокрому песку, где он был хорошим и твердым, издавая ртом звук струи и крепко прижимая к бокам бинокль и сумку. Поравнявшись с Бункером, я свернул вглубь острова, сбавляя скорость, когда врезался в мягкий белый песок дальше по пляжу. Я проверил обломки, когда облетал ее, но там не было ничего интересного, ничего, что стоило бы спасти, просто старая медуза, фиолетовая масса с четырьмя бледными кольцами внутри. Я слегка изменил курс , чтобы пролететь над ней, крича "Трррррфффау! Тррррррррррррррфффау!" и пинаю его на бегу, взметая грязный фонтан песка и желе вверх и вокруг меня. "Пучррт!" - раздался звук взрыва. Я снова сделал вираж и направился к Бункеру.
Шесты были в хорошем состоянии. Мне не нужен был мешок с головами и телами. Я посетил их всех, проработав все утро, поместив мертвую осу в бумажный гроб не между двумя наиболее важными столбами, как я намеревался изначально, а под дорожкой, прямо на островной стороне моста. Пока я был там, я забрался по подвесным тросам на вершину башни mainland tower и осмотрелся. Я мог видеть крышу дома и одно из световых окон над мансардой. Я также мог видеть шпиль Шотландской церкви в Портнейле и немного дыма, поднимающегося из городских труб. Я достал маленький нож из левого нагрудного кармана и осторожно порезал большой палец левой руки. Я намазал красным веществом верхнюю часть главной балки, которая пересекает одну двутавровую балку башни с другой, затем вытер свою маленькую рану антисептической салфеткой из одной из моих сумок. После этого я спустился обратно и подобрал шарикоподшипник, которым накануне ударил по знаку.
Первая миссис Колдхейм, Мэри, которая была матерью Эрика, умерла при родах в этом доме. Голова Эрика была слишком велика для нее; у нее началось кровотечение, и она умерла от него на супружеской кровати в I960 году. Эрик всю свою жизнь страдал от довольно сильной мигрени, и я очень склонен приписывать этот недуг его манере появляться в мире. Я думаю, вся эта история с его мигренью и умершей матерью имела непосредственное отношение к тому, что случилось с Эриком. Бедный невезучий человек; он просто оказался не в том месте не в то время, и произошло нечто очень маловероятное , что по чистой случайности имело для него большее значение, чем с кем-либо еще, с кем это могло случиться. Но именно этим ты рискуешь, когда уезжаешь отсюда.
Если подумать, это означает, что Эрик тоже кого-то убил. Я думал, что я единственный убийца в семье, но старина Эрик опередил меня, убив свою маму еще до того, как успел вздохнуть. Это, конечно, непреднамеренно, но не всегда важна мысль.
Фабрика сказала что-то о пожаре.
Я все еще думал об этом, задаваясь вопросом, что это на самом деле означало. Очевидной интерпретацией было то, что Эрик собирался поджечь каких-то собак, но я был слишком разбираюсь в обычаях Фабрики, чтобы считать это определенным; я подозревал, что за этим кроется нечто большее.
В каком-то смысле мне было жаль, что Эрик возвращается. Я думал о скором начале войны, возможно, на следующей неделе или около того, но поскольку Эрик, вероятно, собирался появиться, я решил этого не делать. У меня уже несколько месяцев не было хорошей войны; последней была война Обычных солдат против Аэрозолей. Согласно этому сценарию, все армии 72-й армии, в комплекте с их танками, пушками, грузовиками, складами, вертолетами и лодками, должны были объединиться против Аэрозольного вторжения. Остановить распространение аэрозолей было практически невозможно, а солдаты и их повсюду горело и плавилось оружие и снаряжение, пока один храбрый солдат, который уцепился за один из Аэрозолей, когда тот летел обратно на свою базу, не вернулся (после многих приключений) с известием, что их базой была макетная доска, пришвартованная под навесом на берегу внутреннего ручья. Объединенные силы коммандос прибыли туда как раз вовремя и разнесли базу вдребезги, в конце концов взорвав навес над дымящимися останками. Хорошая война, со всеми нужными ингредиентами и более зрелищным концом, чем у большинства (мой отец даже спрашивал меня, из-за чего были все эти взрывы и пожар, когда я вернулся в дом тем вечером), но слишком давно.
В любом случае, учитывая, что Эрик уже в пути, я не думал, что было бы хорошей идеей начинать еще одну Войну только для того, чтобы бросить ее посреди событий и начать иметь дело с реальным миром. Я решил, что отложу военные действия на некоторое время. Вместо этого, после того как я намазал несколько наиболее важных столбов драгоценными веществами, я построил систему дамб.
Когда я был моложе, у меня были фантазии о том, как я спасу дом, построив плотину. В траве на дюнах вспыхнул бы пожар или разбился самолет, и все, что остановило бы взрыв кордита в подвале, - это то, что я отвел бы часть воды из системы плотин по каналу в дом. Одно время моей главной мечтой было заставить отца купить мне экскаватор, чтобы я мог строить действительно большие плотины. Но сейчас у меня гораздо более сложный, даже метафизический подход к строительству плотин. Я понимаю, что вы никогда по-настоящему не сможете победить воду; в конце концов, она всегда будет торжествовать, просачиваясь, впитываясь, накапливаясь, подрывая и переливаясь через край. Все, что вы действительно можете сделать, это сконструировать что-то, что отвлечет его или преградит ему путь на некоторое время; убедить его делать то, чего он на самом деле не хочет. Удовольствие приносит элегантность компромисса, который вы находите между тем, куда хочет попасть вода (управляемая силой тяжести и средой, по которой она движется) , и тем, что вы хотите с ней сделать.
На самом деле, я думаю, что в жизни мало удовольствий, которые можно сравнить со строительством плотины. Дайте мне хороший широкий пляж с приемлемым уклоном и не слишком большим количеством водорослей, а также ручей приличных размеров, и я буду счастлив весь день, в любой день.
К тому времени солнце уже поднялось высоко, и я снял куртку, чтобы положить ее рядом с сумками и биноклем. Стаутстроук нырял, кусал, резал и копал, возводя огромную трехъярусную дамбу, основная секция которой сдерживала воду в Норт-Берне на восемьдесят шагов; недалеко от рекорда для выбранной мной позиции. Я использовал свой обычный металлический переливной элемент, который я прячу в дюнах рядом с лучшей площадкой для строительства плотины, а элементом сопротивления был водопровод, дно которого было закрыто старым черным пластиковым мешком для мусора, который я нашел в корягах. По акведуку переливной поток проходил через три секции обводного канала, который я прорубил дальше по дамбе. Я построил небольшую деревню ниже по течению от плотины, с дорогами, мостом через остатки ожога и церковью.
Прорвать хорошую большую плотину или даже просто дать ей выйти из берегов - почти такое же удовольствие, как спланировать и построить ее в первую очередь. Я, как обычно, использовал маленькие ракушки, чтобы изобразить жителей города. Также, как обычно, ни один из снарядов не пережил наводнения, когда прорвало плотину; все они затонули, что означало, что все погибли.
К тому времени я был очень голоден, у меня болели руки, а ладони покраснели оттого, что я сжимал лопату и самостоятельно копался в песке. Я наблюдал, как первый поток воды устремился к морю, грязный и замусоренный, затем повернулся, чтобы направиться домой.
"Я слышал, как ты вчера вечером разговаривал по телефону?" - спросил мой отец.
Я покачал головой. "Нет".
Мы заканчивали наш обед, сидя на кухне: я - с тушеным мясом, отец - с коричневым рисом и салатом из морских водорослей. На нем была обычная городская одежда: коричневые броги, коричневый твидовый костюм-тройка, а на столе лежала его коричневая кепка. Я посмотрела на часы и увидела, что был четверг. Для него было очень необычно идти куда-либо в четверг, будь то Портнейль или еще дальше. Я не собирался спрашивать его, куда он собирается, потому что он бы только соврал. Когда я обычно спрашивал его, куда он направляется, он отвечал мне "Во Фук", который, по его словам, был маленьким городком к северу от Инвернесса. Прошли годы, и в городе было много забавных взглядов, прежде чем я узнал правду.
"Я сегодня ухожу", - сказал он мне, набивая рот рисом и салатом. Я кивнула, и он продолжил: "Я вернусь поздно". Возможно, он направлялся в Портнейл, чтобы напиться в отеле "Рок", или, возможно, он направлялся в Инвернесс, куда он часто ездит по делам, которые предпочитает держать в тайне, но я подозревал, что на самом деле это как-то связано с Эриком.
"Верно", - сказал я.
"Я возьму ключ, чтобы ты могла запереть дверь, когда захочешь". Он со стуком положил нож и вилку на пустую тарелку и вытер рот коричневой салфеткой, сделанной из переработанной бумаги. "Только не затягивай все болты, хорошо?"
"Правильно".
"Ты приготовишь себе что-нибудь поесть сегодня вечером, а?"
Я снова кивнул, не отрывая взгляда от еды.
"И ты будешь мыть посуду?"
Я снова кивнул.
"Я не думаю, что Диггс снова придет в себя; но если он это сделает, я хочу, чтобы ты держался от него подальше".
"Не волнуйся", - сказал я ему и вздохнул.
"Значит, с тобой все будет в порядке?" спросил он, вставая.
"М-м-м", - сказала я, убирая остатки тушеного мяса.
"Тогда я ухожу".
Я подняла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как он надевает кепку на голову и оглядывает кухню, похлопывая себя по карманам. Он снова посмотрел на меня и кивнул.
Я сказал: "До свидания".
"Да", - сказал он. "Вы правы".
"Увидимся позже".
"Да". Он повернулся, затем вернулся, еще раз оглядел комнату, затем быстро покачал головой и направился к двери, по пути прихватив свою палку из угла возле стиральной машины. Я услышал, как хлопнула входная дверь, затем наступила тишина. Я вздохнул.
Я подождал минуту или около того, затем встал, оставив свою почти чистую тарелку, и прошел через дом в гостиную, откуда была видна тропинка, ведущая через дюны к мосту. Мой отец шел по ней, опустив голову, быстро, с какой-то озабоченной развязностью, размахивая палкой. Пока я наблюдал, он ударил ею по каким-то диким цветам, растущим у дорожки.
Я побежал наверх, задержавшись у окна задней лестницы, чтобы посмотреть, как мой отец исчезает за дюной перед мостом, взбежал по ступенькам, добрался до двери в кабинет и резко повернул ручку. Дверь была прочной, она не сдвинулась ни на миллиметр. Я была уверена, что однажды он забудет, но не сегодня.
Покончив с едой и помыв посуду, я пошел в свою комнату, проверил самогон и достал духовое ружье. Я убедился, что в карманах моей куртки достаточно гранул, затем направился из дома на Кроличьи угодья на материке, между большим ответвлением ручья и городской свалкой.
Мне не нравится пользоваться пистолетом; для меня он почти слишком точен. Катапульта - это внутренняя штука, требующая, чтобы вы и она были единым целым. Если вы чувствуете себя плохо, вы промахнетесь; или, если вы знаете, что делаете что-то не так, вы тоже промахнетесь. Если вы не стреляете из пистолета от бедра, все происходит снаружи; вы наводите прицел, и все, если только прицел не отключен или не дует по-настоящему сильный ветер. Как только вы взвели курок пистолета, вся энергия налицо, она только и ждет, чтобы ее высвободили нажатием пальца. Катапульта живет с вами до последнего момента; она остается напряженной в ваших руках, дышит вместе с вами, движется вместе с вами, готовая к прыжку, готовая петь и дергаться, и оставляет вас в этой драматической позе с раскинутыми руками, пока вы ждете, когда темный изгиб шара в полете найдет свою цель, этот восхитительный глухой удар.
Но, охотясь за кроликами, особенно за хитрыми маленькими ублюдками на Территории, вам понадобится любая возможная помощь. Один выстрел, и они разбегаются по своим норам. Ружье достаточно громкое, чтобы напугать их не меньше; но, несмотря на то, что оно спокойное, хирургическое, оно повышает ваши шансы на первое убийство.
Насколько я знаю, ни один из моих злополучных родственников никогда не погибал от пули. Они прошли много забавных путей, Колдхеймы и их партнеры по браку, но, насколько мне известно, оружие никогда никого не перечеркивало.
Я дошел до конца моста, где технически заканчивается моя территория, и некоторое время стоял неподвижно, думая, чувствуя, прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь. Казалось, все было в порядке.
Не считая тех, кого я убил (а все они были примерно того же возраста, что и я, когда я их убил) Я могу вспомнить по крайней мере троих из нашей семьи, которые необычными путями пошли к тому, кем, по их мнению, был их Создатель. Левитикус Колдхейм, старший брат моего отца, эмигрировал в Южную Африку и купил там ферму в 1954 году. Левитикус, человек настолько тупой, что его умственные способности, вероятно, улучшились бы с наступлением старческого слабоумия, покинул Шотландию, потому что консерваторам не удалось обратить вспять социалистические реформы страны. предыдущее лейбористское правительство: железные дороги все еще национализированы; рабочий класс размножается как мухи; теперь государство всеобщего благосостояния существует для предотвращения естественного вымирания из-за болезней; государственные шахты… невыносимы. Я прочитал несколько писем, которые он написал моему отцу. Левит был доволен страной, хотя вокруг было довольно много чернокожих. В своих первых письмах он называл политику раздельного развития »ненавистью к обособлению«, пока кто-то, должно быть, не подсказал ему правильное написание. Я уверен, не мой отец.
Однажды Левитикус проходил мимо полицейского управления в Йоханнесбурге, прогуливаясь по тротуару после похода по магазинам, когда обезумевший чернокожий с манией убийства выбросился без сознания с верхнего этажа и, по-видимому, вырвал себе все ногти по пути вниз. Он сбил и смертельно ранил моего ни в чем не повинного и несчастного дядю, чьи последние слова, которые он пробормотал в больнице, прежде чем его кома окончательно прекратилась, были: "Боже мой, эти жукеры научились летать ..."
Впереди меня поднималась слабая струйка дыма с городской свалки. Сегодня я не собирался заходить так далеко, но я слышал шум бульдозера, который они иногда использовали для разбрасывания мусора, когда он вращался и толкал.
Я давно не был на свалке, и мне как раз пора было пойти посмотреть, что выбросили добрые жители Портнейла. Именно там я приобрел все старые аэрозоли для прошлой войны, не говоря уже о нескольких важных частях Фабрики Wasp, включая само Лицо.
Мой дядя Этельвальд Трэпли со стороны моей матери эмигрировал в Америку в конце Второй мировой войны. Он бросил хорошую работу в страховой компании, чтобы уехать с женщиной, и оказался без гроша в кармане с разбитым сердцем в дешевой стоянке для автофургонов за пределами Форт-Уэрта, где решил покончить с собой.
Он включил свою газовую плиту и обогреватель, но не стал их зажигать и сел ждать конца. По понятным причинам нервничая и, без сомнения, немного растерянный и обезумевший как из-за безвременного ухода любимого человека, так и из-за того, что он планировал для себя, он, не задумываясь, прибегнул к своему обычному методу успокоения и закурил "Мальборо".
Он выпрыгнул из пылающих развалин, спотыкаясь об огонь с головы до ног и крича. Он намеревался умереть безболезненно, а не сгореть заживо. Поэтому он прыгнул головой вперед в сорокагаллоновую бочку с дождевой водой, стоявшую в задней части фургона. Зажатый внутри этого барабана, он утонул, его маленькие ножки трогательно болтали, когда он глотал, извивался и пытался привести руки в положение, из которого он мог бы выбраться.
Примерно в двадцати метрах от заросшего травой холма, с которого открывается вид на Кроличьи угодья, я перешел на бесшумный бег, крадучись пробираясь сквозь высокие сорняки и камыши, стараясь, чтобы ничто из того, что я нес, не производило шума. Я надеялся поймать некоторых маленьких вредителей пораньше, но, если понадобится, я был готов подождать до захода солнца.
Я тихо полз вверх по склону, трава скользила под моей грудью и животом, мои ноги напрягались, чтобы поднять мое тело вверх и вперед. Я, конечно, был против ветра, и ветер был достаточно сильным, чтобы заглушить большинство мелких звуков. Насколько я мог видеть, на холме не было кроличьих часовых. Я остановился примерно в двух метрах от вершины и тихо взвел курок пистолета, осмотрев композитную пулю из стали и нейлона, прежде чем вставить ее в патронник и защелкнуть затвор. Я закрыл глаза и подумал о зажатой пружине и маленькой пуле, сидящей на блестящем дне нарезной трубки. Затем я пополз на вершину холма.
Сначала я думал, что мне придется подождать. В дневном свете территория выглядела пустой, и только трава колыхалась на ветру. Я мог видеть ямки, маленькие кучки и россыпи помета, и я мог видеть кусты дрока на дальнем склоне над берегом, где находилось большинство нор, где кроличьи бега змеились крошечными тропинками, похожими на зазубренные туннели, сквозь кусты, но самих животных не было видно. Именно на этих кроличьих бегах по дроку местные мальчишки ставили силки. Однако я нашел проволочные петли, увидев, как мальчики их устанавливают, и я вырвал их или спрятал под травой на дорожках, по которым обычно ходили мальчики, когда приходили проверять свои ловушки. Не знаю, попал ли кто-нибудь из них в собственную ловушку или нет, но мне хотелось бы думать, что они растянулись вниз головой. В любом случае, они или те, кто им на смену, больше не расставляют ловушки; я полагаю, это вышло из моды, и они разбрызгивают лозунги по стенам, нюхают клей или пытаются перепихнуться.
Животные редко удивляют меня, но когда я заметил, что самец сидит там, в нем было что-то такое, что на секунду заставило меня замереть. Должно быть, она была там все время, сидела неподвижно и смотрела прямо на меня с дальнего края ровной площадки, но сначала я ее не заметил. Когда я это сделал, что-то в его неподвижности заставило меня на мгновение замереть. Фактически не двигаясь физически, я внутренне покачал головой и решил, что из этого крупного самца получилась бы отличная голова для Шеста. Кролик с таким же успехом мог быть набитым чучелом, несмотря на все его движения, и я мог видеть, что он определенно смотрел прямо на меня, его маленькие глазки не моргали, крошечный носик не принюхивался, уши не шевелились. Я уставился прямо на нее в ответ и очень медленно навел ружье на прицел, поводя им сначала в одну сторону, затем слегка в другую, так что это выглядело как нечто, колышущееся на ветру в траве. Потребовалось около минуты, чтобы установить винтовку на место, а мою голову - в правильное положение, щекой к прикладу, и все же зверь не сдвинулся ни на миллиметр.
вчетверо больше, его большая усатая голова, аккуратно разделенная перекрестием прицела на четыре части, выглядела еще более впечатляющей и такой же неподвижной. Я нахмурился и поднял голову, внезапно подумав, что это могло быть просто чучело; возможно, кто-то смеялся за мой счет. Городские парни? Мой отец? Наверняка еще не Эрик? Это было глупо с моей стороны; я повернул голову слишком быстро, чтобы это выглядело естественно, и самец рванулся вверх по склону. Я одновременно наклонил голову и поднял пистолет, не раздумывая. У меня не было времени вернуться в правильное положение, сделать вдох и мягко нажать на спусковой крючок; он взметнулся вверх и хлопнул, и, потеряв равновесие всем телом и держась обеими руками за пистолет, я упал вперед, перекатываясь при этом, чтобы пистолет не попал в песок.
Когда я поднял глаза, сжимая пистолет и задыхаясь, моя задница утопала в песке, я не мог видеть кролика. Я опустил пистолет и ударил себя по коленям. "Черт!" Сказал я себе.
Однако оленя не было в норе. Его даже не было рядом с берегом, где были норы. Она огромными прыжками неслась по ровной земле, направляясь прямо ко мне, и, казалось, дрожала в воздухе при каждом прыжке. Он летел на меня, как пуля, голова тряслась, губы были скривлены, зубы длинные и желтые и, безусловно, самые большие, которые я когда-либо видел у кролика, живого или мертвого. Его глаза были похожи на свернувшихся кольцами слизней. Красные пятна образовывали дугу на его левой ляжке при каждом стремительном прыжке; он был почти на мне, а я сидел и пялился.
Не было времени перезаряжать. К тому времени, как я начал реагировать, не было времени делать что-либо, кроме как на инстинктивном уровне. Мои руки оставили ружье висеть в воздухе над коленями и потянулись к катапульте, которая, как всегда, висела у меня на поясе, между ней и моими шнурами торчал подлокотник. Однако даже мои быстро реагирующие стили были недосягаемы вовремя; кролик был на мне через полсекунды, направляясь прямо к моему горлу.
Я поймал его с помощью катапульты, толстая черная резиновая трубка изогнулась в воздухе, когда я взмахнул руками-ножницами и упал назад, позволив оленю пролететь у меня над головой, а затем брыкнул ногами и развернулся так, что оказался на одном уровне с ним, где он лежал, брыкаясь и отбиваясь с силой росомахи, распластавшейся на песчаном склоне с зажатой в черной резине шеей. Ее голова крутилась из стороны в сторону, когда она пыталась дотянуться до моих пальцев своими режущими зубами. Я зашипел на нее сквозь собственные зубы и натянул резинку туже, затем еще туже. Самец бился, плевался и издавал пронзительный звук, на который, как я думал, кролики не способны, и бил лапами по земле. Я был так напуган, что оглянулся, чтобы убедиться, что это не сигнал для армии кроликов вроде этого добермана, который подкрадется сзади и разорвет меня в клочья.
Проклятая штука не сдохла! Резина все растягивалась и растягивалась, но недостаточно натягивалась, и я не мог пошевелить руками, опасаясь, что она оторвет плоть от пальца или откусит мне нос. То же соображение удержало меня от того, чтобы боднуть животное; я не собирался приближать лицо к этим зубам. Я также не мог поднять колено, чтобы сломать ей хребет, потому что я и так почти соскальзывал вниз по склону, и я никак не мог зацепиться за эту поверхность одной ногой. Это было безумие! Это была не Африка! Это был кролик, а не лев! Что, черт возьми, здесь происходило?
В конце концов она укусила меня, вывернув шею сильнее, чем я предполагал, и зацепив мой указательный палец правой руки прямо за костяшку.
Это было все. Я закричал и потянул изо всех сил, тряся руками и головой, и бросился назад, опрокидываясь при этом, ударившись коленом о ружье, которое лежало на песке.
В конце концов я оказался лежащим в чахлой траве у подножия холма, костяшки моих пальцев побелели, когда я душил кролика, размахивая им перед своим лицом, держа его шею за тонкую черную резиновую трубку, теперь завязанную узлом на черной бечевке. Меня все еще трясло, поэтому я не мог сказать, были ли вибрации, производимые телом, его или моими. Затем трубка поддалась. Кролик врезался мне в левую руку, в то время как другой конец резины хлестнул по правому запястью; мои руки разлетелись в разные стороны и врезались в землю.
Я лежал на спине, уткнувшись головой в песчаную землю, и смотрел в ту сторону, где на конце маленькой изогнутой черной линии лежало тело самца, запутавшегося в подлокотнике и рукоятке катапульты. Животное было неподвижно.
Я посмотрел на небо, а другой рукой сжал кулак и ударил им по земле. Я снова посмотрел на кролика, затем встал и склонился над ним. Он был мертв; голова обвисла, шея сломана, когда я поднял его. Левая ляжка была матово-красной от крови в том месте, куда попала моя пуля. Он был большим; размером с кота; самый большой кролик, которого я когда-либо видел. Очевидно, я слишком долго оставлял кроликов одних, иначе знал бы о существовании такого зверя.
Я высосал тонкую струйку крови из пальца. Моя катапульта, моя гордость и радость, Черный разрушитель, сам уничтоженный кроликом! О, я полагаю, я мог бы списать все и купить новую резину или попросить старину Камерона в скобяной лавке найти мне что-нибудь, но это уже никогда не будет казаться мне правильным. Каждый раз, когда я поднимал его, чтобы прицелиться в цель, живую или нет, этот момент всплывал в моей памяти. Черный разрушитель был закончен.
Я откинулся на песок и быстро оглядел окрестности. Других кроликов по-прежнему не было. Неудивительно. Нельзя было терять времени. Есть только один способ отреагировать после чего-то подобного.
Я встал, подобрал винтовку, лежавшую наполовину зарытую в песок на склоне, поднялся на вершину холма, огляделся, затем решил рискнуть и оставить все как есть. Я сжал пистолет в руках и пустился в путь на предельной скорости, мчась по тропинке обратно на остров на максимальной скорости, полагаясь на удачу и адреналин в крови, что я не ошибусь ногой и в конечном итоге не буду лежать, задыхаясь, в траве с множественным переломом бедра. Я использовал ружье, чтобы сохранять равновесие на крутых поворотах; трава и земля были сухими, так что это было не так рискованно, как могло бы быть. Я свернул с тропинки, перемахнул через дюну и спустился по другой ее стороне туда, где из песка выступает водопроводная труба, подводящая воду и электричество к дому, и пересекает ручей. Я перепрыгнул через железные шипы и приземлился обеими ногами на бетон, затем пробежал по узкому верху трубы и спрыгнул на остров.
Вернувшись домой, я сразу направился в свой сарай. Я оставил винтовку, проверил боевую сумку и надел ее ремень через голову, быстро завязав поясной шнурок. Я снова запер сарай и пробежал трусцой до моста, пока не отдышался. Пройдя через узкие ворота в середине моста, я побежал.
На Кроличьих угодьях все было так, как я оставил— олень, задушенный, лежал в сломанной катапульте, песок взметнулся и перемешался там, где я упал. Ветер все еще шевелил траву и цветы, и вокруг не было никаких животных; даже чайки еще не заметили падаль. Я сразу же приступил к работе.
Сначала я достал из Боевого мешка двадцатисантиметровую электрическую бомбу. Я разрезал оленю задний проход. Я проверил, что с бомбой все в порядке, особенно что белые кристаллы взрывчатой смеси были сухими, затем добавил запал из пластиковой соломки и заряд взрывчатки вокруг отверстия, просверленного в черной трубе, и заклеил все скотчем. Я засунул все это внутрь еще теплого кролика и оставил его как бы сидеть, присев на корточки и глядя на отверстия в банке. Затем я взял несколько бомб поменьше и заложил их в несколько кроличьих нор, затоптали крыши у входов в туннели так, что они прогнулись и остались торчать только соломенные фитили. Я наполнил пластиковый флакон из-под моющего средства и заправил зажигалку, оставил ее лежать на банке, в которой было больше всего кроличьих нор, затем вернулся к первому из засоренных отверстий и поджег фитиль своей одноразовой зажигалкой. Запах горящего пластика остался у меня в носу, а яркий блеск горящей смеси заплясал в глазах, когда я поспешил к следующей лунке, поглядывая при этом на часы. Я поместил шесть бомб поменьше и поджег их все за сорок секунд.
Я сидел на вершине насыпи, над отверстиями, зажигалка огнемета слабо горела на солнце, когда, буквально через минуту, взорвался первый туннель. Я почувствовал это через заднюю часть штанов и ухмыльнулся. Остальные взорвались быстро, клубы дыма от заряда вокруг горловины каждой бомбы вырвались из дымящейся земли как раз перед тем, как сработал основной заряд. На кроличьи угодья посыпалась земля, и по воздуху прокатились глухие звуки. Я улыбнулся этому. Шума было очень мало на самом деле. В доме вы бы ничего не услышали. Почти вся энергия бомб ушла на то, чтобы выбить землю и вернуть воздух в норы.
Появились первые ошеломленные кролики; у двоих из них шла кровь из носа, они выглядели невредимыми, но шатались, почти падая. Я сжал пластиковую бутылку и направил струю бензина из нее на фитиль зажигалки, удерживаемый в нескольких сантиметрах от сопла алюминиевым колышком для палатки. Бензин вспыхнул, перелетая через фитиль в крошечном стальном стаканчике, с ревом рассек воздух и ярко упал на двух кроликов и вокруг них. Они загорелись и запылали, убегая, спотыкаясь и падая. Я огляделся в поисках продолжения, когда первые две запылали почти в центре Площадки, наконец рухнув в траву, с негнущимися конечностями, но подергивающимися, потрескивающими на ветру. Крошечный язычок пламени мелькнул вокруг жерла метателя; я задул его. Появился еще один кролик, поменьше. Я поймал его струей пламени, и он унесся за пределы досягаемости, направляясь к воде на склоне холма, на котором на меня напал дикий самец. Я порылся в Военной сумке, вытащил пневматический пистолет, взвел курок и выстрелил одним движением. Выстрел прошел мимо, и за кроликом потянулась струйка дыма, огибая холм.
Я добыл еще трех кроликов с помощью "метателя", прежде чем упаковал его. Последнее, что я сделал, это выпустил пылающую струю бензина в оленя, который все еще сидел, набитый, мертвый и истекающий кровью, на переднем крае Площадки. Огонь охватил ее со всех сторон, так что она исчезла в клубящемся оранжевом и клубящемся черном свете. Через несколько секунд загорелся фитиль, и примерно через десять секунд масса пламени взметнулась вверх и погасла, выбросив что-то черное и дымящееся метров на двадцать или больше в предвечерний воздух и разбросав куски по Территории. Взрыв, гораздо более мощный, чем те, что были в ямах, и почти ничем не заглушаемый, прокатился по дюнам, как удар хлыста, от которого у меня зазвенело в ушах и даже я немного подпрыгнул.
То, что осталось от оленя, приземлилось далеко позади меня. Я пошел на запах гари туда, где оно лежало. В основном это была голова, грязный обрубок позвоночника и ребер и примерно половина кожи. Я стиснул зубы, подобрал теплые остатки, отнес их обратно на Землю и бросил в них с верхушки банки.
Я стоял в косых солнечных лучах, вокруг меня было тепло и желто, ветер доносил запах горящей плоти и травы, дым, поднимающийся в воздух из нор и трупов, серый и черный, сладкий запах вытекшего несгоревшего бензина, исходящий из огнемета, где я его оставил, и я глубоко дышал.
Остатками бензина я накрыл корпус катапульты и пустую бутылку от "метателя" там, где они лежали на песке, и поджег их. Я сидел, скрестив ноги, прямо у огня, глядя на него со стороны ветра, пока он не погас и не остался только металл Черного Разрушителя, затем я взял закопченный скелет и закопал его там, где он был разрушен, у подножия холма. Теперь у нее было бы название: Холм Черного разрушителя.
Пожар был повсюду; трава была слишком молодой и влажной, чтобы загораться. Не то чтобы меня волновало, если бы она вспыхнула. Я подумывала поджечь кусты вины, но цветы всегда выглядели жизнерадостно, когда распускались, а свежие кусты пахли лучше, чем сгоревшие, поэтому я этого не сделала. Я решил, что причинил достаточно хаоса для одного дня. Катапульта была отомщена, олень — или то, что это означало, возможно, его дух — запачкан и деградировал, преподан суровый урок, и я чувствовал себя хорошо . Если бы винтовка была в порядке и в прицелы не попал песок или что-нибудь еще, что неудобно чистить, это почти того стоило бы. Оборонного бюджета хватит на покупку еще одной катапульты завтра; моему арбалету просто придется подождать еще неделю или около того.
С этим прекрасным чувством удовлетворения внутри себя я собрал Военный чемоданчик и устало отправился домой, обдумывая произошедшее в уме, пытаясь понять, почему и зачем, понять, какие уроки следует извлечь, какие знаки прочесть во всем этом.
По дороге я прошел мимо кролика, который, как мне показалось, сбежал, лежащего прямо перед сверкающей чистой водой ручья; почерневший и искривленный, он странно скорчился, его мертвые сухие глаза смотрели на меня, когда я проходил мимо, обвиняюще.
Я столкнул ее в воду.
Другого моего покойного дядю звали Хармсворт Стоув, он был сводным дядей со стороны матери Эрика. Он был бизнесменом в Белфасте, и они с женой присматривали за Эриком почти пять лет, когда мой брат был совсем маленьким. В конце концов Хармсворт покончил с собой с помощью электрической дрели и четвертьдюймового долота. Он воткнул его себе в череп сбоку и, обнаружив, что все еще жив, хотя и испытывает некоторую боль, поехал в ближайшую больницу, где позже скончался. На самом деле, возможно, я просто имел некоторое отношение к его смерти, поскольку это произошло менее чем через год после того, как Стоувз потеряли своего единственного ребенка, Эсмеральду. Они не знали — да и все остальные, если уж на то пошло, - что она была одной из моих жертв.
В ту ночь я лежал в постели, ожидая возвращения отца и телефонного звонка, и думал о том, что произошло.
Возможно, большой самец был кроликом из-за Пределов Территории, каким-то диким зверем, пришедшим в муравейник извне, чтобы терроризировать местных и стать хозяином, только для того, чтобы погибнуть при встрече с высшим существом, о котором он не мог по-настоящему знать.
Как бы то ни было, это был Знак. Я был уверен в этом. Весь этот напряженный эпизод должен что-то значить. Возможно, моя автоматическая реакция была просто как-то связана с пожаром, который предсказала Фабрика, но глубоко внутри я знал, что это еще не все, и что впереди еще многое другое. Знак был во всем этом, не только в неожиданной свирепости самца, которого я убил, но и в моей яростной, почти бездумной реакции и судьбе невинных кроликов, принявших на себя основную тяжесть моего гнева.
Это также что-то значило, если смотреть как назад, так и вперед. В первый раз я совершил убийство из-за того, что кролики встретили огненную смерть, и встретили эту огненную смерть от сопла огнемета, практически идентичного тому, который я использовал, чтобы отомстить уоррену. Всего этого было слишком много, все было слишком близко и идеально. События развивались быстрее и хуже, чем я мог ожидать. Я был на грани потери контроля над ситуацией. Кроличьи угодья — предполагаемые счастливые охотничьи угодья - показали, что это возможно.
От меньшего к большему шаблоны всегда верны, и Фабрика научила меня следить за ними и уважать их.
Это был первый раз, когда я убил, из-за того, что моя кузина Блайт Колдхейм сделала с нашими кроликами, моими и Эрика. Именно Эрик первым изобрел огнемет, и он лежал в том месте, где тогда был сарай для велосипедов (теперь мой сарай), когда наш двоюродный брат, приехавший провести с нами выходные вместе со своими родителями, решил, что было бы забавно прокатиться на велосипеде Эрика по мягкой грязи на южной оконечности острова. Это он должным образом сделал, пока мы с Эриком запускали воздушных змеев. Затем он вернулся и наполнил огнемет бензином. Он сидел с ней в саду за домом, скрытый от окон гостиной (где сидели его родители и наш отец) развевающимся на ветру бельем; он зажег "метатель" и обрызгал пламенем две наши хижины, испепелив всю нашу красоту.
Эрик, в частности, был очень расстроен. Он плакал как девчонка. Я хотел убить Блайта на месте; того, что он скрывал от своего отца, Джеймса, брата моего отца, было, по моему мнению, недостаточно, особенно за то, что он сделал с Эриком, моим братом . Эрик был безутешен, в отчаянии от горя, потому что он создал штуку, которую Блайт использовала для уничтожения наших любимых питомцев. Он всегда был немного сентиментальным, всегда чувствительным, умным; до его неприятного опыта все были уверены, что он далеко пойдет. Так или иначе, это было начало Территории Черепов, области большой, старой, частично засыпанной землей дюны за домом, куда отправились все наши домашние животные, когда они умерли. Сгоревшие кролики положили этому начало. Старина Сол был там до них, но это был всего лишь единичный случай.
Я никому ничего не говорил, даже Эрику, о том, что я хотел сделать с Блит. Я был мудр в своем ребячестве даже тогда, в нежном пятилетнем возрасте, когда большинство детей вечно говорят своим родителям и друзьям, что ненавидят их и желают им смерти. Я промолчал.
Когда Блайт вернулся на следующий год, он был еще более неприятным, чем раньше, потеряв левую ногу выше колена в дорожно-транспортном происшествии (мальчик, с которым он играл в «цыпленка», погиб). Блит горько переживал из-за своей неполноценности; к тому времени ему было десять, и он был очень активен. Он пытался притвориться, что мерзкой розовой штуковины, на которую он был надет, не существует, что она не имеет к нему никакого отношения. Он почти умел ездить на велосипеде, и ему нравилось бороться и играть в футбол, обычно в ворота. Мне тогда было всего шесть, и хотя Блайт знал, что со мной произошел какой-то небольшой несчастный случай, когда я был намного моложе, я определенно казался ему гораздо более здоровым, чем он. Он думал, что это было очень весело - швырять меня, бороться со мной, бить кулаками и пинать ногами. Я устроил убедительное шоу, присоединившись ко всей этой игре с лошадьми, и, казалось, получал огромное удовольствие от нее в течение недели или около того, пока думал о том, что я мог бы сделать с нашей кузиной.
Другой мой брат, полнородный, Пол, в то время был еще жив. Он, Эрик и я должны были развлекать Блайт. Мы сделали все, что могли, водя Блайта по нашим любимым местам, позволяя ему играть с нашими игрушками и играя с ним в игры. Нам с Эриком приходилось сдерживать его время от времени, когда он хотел что-то сделать, например, бросить маленького Пола в воду, чтобы посмотреть, всплывет ли он, или, например, когда он хотел повалить дерево над железнодорожной линией, проходящей через Портнейль, но, как правило, мы на удивление хорошо ладили, хотя было неприятно видеть, что Эрик, который был того же возраста, что и Блайт, явно боялся его.
Итак, однажды, очень жарким и пронизанным насекомыми днем, со слабым ветерком, дующим с моря, мы все лежали в траве на ровной площадке к югу от дома. Пол и Блайт заснули, а Эрик лежал, заложив руки за шею, и сонно смотрел на ярко-синее небо. Блайт снял полую пластиковую ножку и оставил ее лежать, запутавшись в ремнях и длинных травинках. Я наблюдал, как Эрик медленно засыпал, его голова мягко склонилась набок, глаза закрылись. Я встал, пошел прогуляться и оказался в Бункере. Она не приобрела того значения, которое позже приобрела в моей жизни, хотя мне уже нравилось это место, и я чувствовал себя как дома в его прохладе и темноте. Это был старый бетонный дот, построенный незадолго до последней войны для размещения орудия, прикрывающего залив, и он торчал из песка, как большой серый зуб. Я зашел внутрь и нашел змею. Это была гадюка. Я не видел ее целую вечность, потому что был слишком занят, просовывая старый прогнивший столб через щели в блиндаже, притворяясь, что это пушка, и стреляя по воображаемым кораблям. Только после того, как я перестал этим заниматься и отошел в угол отлить, я посмотрел в другой угол, где была груда ржавых банок и старых бутылок; там я увидел неровные полосы спящей змеи.
Я решил, что буду делать, почти сразу. Я тихонько вышел на улицу и нашел кусок плавника подходящей формы, вернулся в Бункер, поймал змею за шею куском дерева и засунул ее в первую попавшуюся ржавую банку, у которой еще была крышка.
Я не думаю, что змея полностью проснулась, когда я поймал ее, и я был осторожен, чтобы не потревожить ее, когда бежал туда, где мои братья и Блайт лежали на траве. Эрик перевернулся на другой бок и подложил одну руку под голову, другой прикрыл глаза. Его рот был слегка приоткрыт, а грудь медленно двигалась. Пол лежал на солнце, свернувшись в маленький комочек, совершенно неподвижно, а Блит лежал на животе, подложив руки под щеку, обрубок его левой ноги утопал в цветах и траве и торчал из шорт, как какая-то чудовищная эрекция. Я подошел ближе, все еще сжимая в руке ржавую консервную банку, прячущуюся в моей тени. Фронтон дома смотрел на нас с расстояния примерно в пятьдесят метров, без окон. В саду за домом слабо хлопали белые простыни. Мое сердце бешено забилось, и я облизала губы.
Я сел рядом с Блайтом, осторожно, чтобы моя тень не упала на его лицо. Я приложил одно ухо к банке и держал его неподвижно. Я не слышал и не чувствовал, как змея шевелится. Я потянулся к искусственной ноге Блайта, гладкой и розовой, лежащей у его поясницы в тени. Я приставил ножку к банке и снял крышку, одновременно закрывая ножкой отверстие. Затем я медленно перевернул банку и ножку другой стороной вверх, так, чтобы банка была над ножкой. Я встряхнул банку и почувствовал, как змея упала в ногу. Сначала ей это не понравилось, она двигалась и билась о стенки пластика и горлышко банки, пока я держал ее и потел, слушая жужжание насекомых и шелест травы, глядя на Блайта, который лежал неподвижно и безмолвно, его темные волосы время от времени трепал ветерок. У меня дрожали руки, и пот заливал глаза.
Змея перестала двигаться. Я подержал ее дольше, снова взглянув на дом. Затем я перевернул ножку и банку до тех пор, пока ножка не оказалась на траве под тем же углом, что и раньше, позади Блайт. В последний момент я осторожно убрал банку. Ничего не произошло. Змея все еще была внутри ноги, и я даже не мог ее разглядеть. Я встал, подошел задом к ближайшей дюне, забросил банку высоко-высоко за ее вершину, затем вернулся, лег там, где сидел раньше, и закрыл глаза.
Первым проснулся Эрик, затем я открыл глаза, как будто спросонья, и мы разбудили маленького Пола и нашего двоюродного брата. Блайт избавил меня от необходимости предлагать поиграть в футбол, сделав это сам. Эрик, Пол и я вместе ставили штанги ворот, пока Блайт торопливо пристегивал ногу.
Никто ничего не подозревал. С первых минут, когда мои братья и я стоял и недоверчиво, как Блит визжали и прыгали и дернул его за ногу, слезное прощание Блит родителей и Диггс принятия заявления (немного даже появился в Инвернесс курьер , который подобрал для своего любопытства значения на пару с Флит-стрит тряпки), не один человек даже предположил, что это мог быть кто-то другой, чем трагическая и немного жуткой аварии. Только я знал лучше.
Я не сказал Эрику. Он был шокирован случившимся и искренне сожалел о Блайте и его родителях. Все, что я сказал, это то, что я думал, что это был Божий приговор, что Блит сначала потерял ногу, а затем ее замена стала инструментом его падения. И все из-за кроликов. Эрик, который в то время переживал религиозный этап, который, я полагаю, я в какой-то степени копировал, подумал, что это ужасные слова; Бог был не таким. Я сказал, что тот, в кого я верю, был.
Во всяком случае, такова была причина, по которой конкретный участок земли получил свое название: Змеиный парк.
Я лежал в постели, вспоминая все это. Отец все еще не вернулся. Возможно, он собирался отсутствовать всю ночь. Это было крайне необычно и довольно тревожно. Возможно, его сбили с ног или он умер от сердечного приступа.
У меня всегда было довольно двойственное отношение к тому, что что-то происходит с моим отцом, и оно сохраняется. Смерть всегда волнует, всегда заставляет тебя осознать, насколько ты жив, насколько уязвим, но пока что удачлив; но смерть кого-то из близких дает тебе хороший повод немного сойти с ума и совершать поступки, которые в противном случае были бы непростительными. Какое наслаждение вести себя по-настоящему ужасно и при этом получать массу сочувствия!
Но я бы скучал по нему, и я не знаю, какова была бы юридическая позиция по поводу того, что я останусь здесь один. Получу ли я все его деньги? Это было бы здорово; я мог бы купить свой мотоцикл прямо сейчас, а не ждать. Господи, я мог бы сделать так много всего, что я даже не знаю, с чего начать думать о них. Но это были бы большие перемены, и я не уверен, что я к ним еще готов.
Я почувствовал, что начинаю проваливаться в сон; я начал воображать и видеть всевозможные странные вещи перед своими глазами: лабиринты и простирающиеся области неизвестных цветов, затем фантастические здания, космические корабли, оружие и пейзажи. Я часто жалею, что не могу лучше запомнить свои сны ....
Через два года после того, как я убил Блайта, я убил своего младшего брата Пола по совершенно иным и более фундаментальным причинам, чем те, по которым я избавился от Блайта, а затем, год спустя, я сделал это для своей юной кузины Эсмеральды, более или менее по прихоти.
Таков мой результат на сегодняшний день. Три. Я никого не убивал много лет и не собираюсь делать это снова.
Это был просто этап, через который я проходил.
3: В бункере
Мои ЗЛЕЙШИЕ ВРАГИ - женщины и Море. Эти вещи я ненавижу. Женщины, потому что они слабые и глупые, живут в тени мужчин и ничто по сравнению с ними, и Море, потому что оно всегда расстраивало меня, разрушая то, что я построил, смывая то, что я оставил, стирая начисто следы, которые я оставил. И я не совсем уверен, что Ветер ни в чем не виноват.
Море - это своего рода мифологический враг, и в душе я приношу ему то, что вы могли бы назвать жертвами, немного боясь его, уважая, как и положено, но во многих отношениях обращаясь с ним как с равным. Она творит чудеса с миром, и я тоже; нас обоих следует опасаться. Женщины… ну, насколько мне известно, женщины находятся слишком близко друг к другу для комфорта. Мне даже не нравится, что они живут на острове, даже миссис Клэмп, которая приходит каждую неделю по субботам, чтобы прибраться в доме и доставить нам припасы. Она древняя и бесполая, как очень старые и очень молодые, но она все еще была женщиной, и меня это возмущает по моей собственной веской причине.
Я проснулся на следующее утро, гадая, вернулся ли мой отец или нет. Не потрудившись одеться, я пошел в его комнату. Я собиралась попробовать открыть дверь, но услышала его храп еще до того, как коснулась ручки, поэтому повернулась и пошла в ванную.
В ванной, помочившись, я выполнил свой ежедневный ритуал мытья. Сначала я принял душ. Душ - это единственный раз за все двадцать четыре часа, когда я сразу снимаю трусы. Я положила старую пару в пакет для грязного белья в шкаф для проветривания. Я тщательно приняла душ, начиная с волос и заканчивая между пальцами ног и под ногтями. Иногда, когда мне приходится готовить ценные субстанции, такие как сыр для ногтей на ногах или пупочный пух, мне приходится днями обходиться без душа или ванны; я ненавижу это делать, потому что вскоре чувствую себя грязной и чешусь, и единственное, что радует в таком воздержании , это то, как приятно принять душ в конце.
После душа и быстрого обтирания сначала салфеткой для лица, а затем полотенцем я подстриг ногти. Затем тщательно почистил зубы электрической зубной щеткой. Затем побрился. Я всегда пользуюсь пеной для бритья и новейшими бритвами (поворотные головки с двумя лезвиями на данный момент являются самыми современными), ловко и аккуратно удаляя пушистую коричневую растительность предыдущего дня и ночи. Как и при всех моих омовениях, бритье производится по определенной схеме; я делаю одинаковое количество мазков одинаковой длины в одинаковой последовательности каждое утро. Как всегда, я почувствовала нарастающий прилив возбуждения, когда рассматривала тщательно подстриженные участки своего лица.
Я высморкался и почистил нос, вымыл руки, почистил бритву, машинку для стрижки ногтей, душ и раковину, прополоскал фланель и причесался. К счастью, у меня не было никаких пятен, так что больше ничего не требовалось, кроме последней ручной стирки и пары чистых трусов. Я разложила все свои моющие средства, полотенца, бритву и так далее именно там, где они должны быть, вытерла немного пара с зеркала на шкафчике в ванной и вернулась в свою комнату.
Там я надел носки; зеленые для этого дня. Затем рубашку цвета хаки с карманами. Зимой под рубашкой у меня был жилет, а поверх рубашки зеленый армейский джемпер, но не летом. Следующими были мои зеленые брюки cord, за ними последовали мои светло-коричневые ботинки Kickers, этикетки со всего, что я ношу, сняты, потому что я отказываюсь быть ходячей рекламой для кого бы то ни было. Свою боевую куртку, нож, сумки, катапульту и другое снаряжение я взял с собой на кухню.
Было еще рано, и дождь, который, как я слышал, прогнозировали прошлой ночью, вот-вот должен был закончиться. Я съел свой скромный завтрак и был готов.
Я вышел в свежее сырое утро, быстро шагая, чтобы согреться и обойти остров до того, как начнется дождь. Холмы за городом были скрыты облаками, а море было неспокойным, так как ветер посвежел. Трава была отяжелевшей от росы; капли тумана склонили нераскрывшиеся цветы и также прилипли к моим Шестам для жертвоприношений, как прозрачная кровь на сморщенных головках и крошечных, иссушенных телах.
В какой-то момент над островом пронеслась пара реактивных самолетов, два "Ягуара" крыло к крылу на высоте около ста метров быстро пролетели над островом, в мгновение ока пересекли весь остров и устремились в море. Я свирепо посмотрел на них, а затем пошел своей дорогой. Однажды они заставили меня прыгнуть, еще пару раз, пару лет назад. Они зашли на недопустимо низкую высоту после тренировки по бомбометанию на полигоне чуть ниже залива Ферт, взорвавшись над островом так внезапно, что я подпрыгнул, выполняя деликатный маневр по загонке осы в банку со старого пня возле разрушенного загона для овец на северной оконечности острова. Оса ужалила меня.
В тот день я поехал в город, купил дополнительную пластиковую модель Ягуара, в тот же день собрал комплект и торжественно разнес его на куски на крыше Бункера маленькой самодельной бомбой. Две недели спустя "Ягуар" упал в море недалеко от Нэрна, хотя пилот вовремя катапультировался. Мне хотелось бы думать, что тогда Электричество работало, но я подозреваю, что это было совпадением; высокопроизводительные реактивные самолеты терпят крушение так часто, что неудивительно, что мое символическое и их реальное уничтожение произошли с интервалом в две недели друг от друга.
Я сидел на земляной насыпи с видом на Мутный ручей и ел яблоко. Я прислонился спиной к молодому деревцу, которое в молодости было Убийцей. Сейчас она выросла и намного выше меня, но когда я был молод и мы были одного роста, это была моя статическая катапульта, защищавшая южные подходы к острову. Тогда, как и сейчас, отсюда открывался вид на широкую бухту и грязь цвета оружейного металла, из которой торчали изъеденные обломки старой рыбацкой лодки.
После Истории о старом Соле я нашел катапульте другое применение, и она стала Убийцей, бичом хомяков, мышей и песчанок.
Я помню, что она могла забросить камень размером с кулак далеко за ручей и на двадцать метров или больше в холмистую почву на материке, и как только я настроился на ее естественный ритм, я мог посылать выстрел каждые две секунды. Я мог разместить их в любом месте под углом в шестьдесят градусов, меняя направление, в котором я тянул саженец вверх и вниз. Я не использовал маленького зверька каждые две секунды; они расходовались несколько раз в неделю. В течение шести месяцев я был лучшим покупателем зоомагазина Porteneil, заходя туда каждую субботу, чтобы купить пару зверей, и примерно каждый месяц покупал в магазине игрушек тюбик воланов для бадминтона. Я сомневаюсь, что кто-нибудь когда-либо соединял их вместе, кроме меня.
Конечно, все это было сделано с определенной целью; так или иначе, мало что из того, что я делаю, не является таковым. Я искал череп старого Сола.
Я бросил огрызок яблока через ручей; он с приятным чавканьем шлепнулся в грязь на дальнем берегу. Я решил, что пришло время как следует осмотреть Бункер, и трусцой направился вдоль берега, обогнув самую южную дюну в направлении старого дота. Я остановился, чтобы посмотреть на берег. Казалось, там не было ничего интересного, но я вспомнил урок предыдущего дня, когда я остановился, чтобы понюхать воздух, и все казалось прекрасным, затем, десять минут спустя, я боролся с кроликом-камикадзе, поэтому я потрусил вниз со склона дюны к линии обломков, выброшенных морем.
Там была одна бутылка. Очень незначительный враг, и пустая. Я спустился к ватерлинии и выбросил бутылку. Она подпрыгнула, задрав голову, в десяти метрах от берега. Прилив еще не успел покрыть камешки, поэтому я набрал горсть и бросил их в бутылку. Это было достаточно близко, чтобы стрелять из-под руки, и все камешки, которые я выбрал, были примерно одинакового размера, так что моя стрельба была очень точной: четыре выстрела с расстояния разбрызгивания и пятый, который разбил горлышко бутылки. На самом деле это маленькая победа, потому что решающее поражение от бутылок произошло давным-давно, вскоре после того, как я научился бросать, когда я впервые понял, что море - враг. Однако время от времени он все еще испытывал меня, и я был не в настроении допускать даже малейшего посягательства на свою территорию.
Когда бутылка затонула, я вернулся к дюнам, поднялся на вершину той, в которой наполовину был зарыт Бункер, и осмотрелся в бинокль. Побережье было чистым, даже несмотря на плохую погоду. Я спустился в Бункер.
Много лет назад я отремонтировал стальную дверь, ослабив ржавые петли и выпрямив направляющие для засова. Я достал ключ от навесного замка и открыл дверь. Внутри стоял знакомый восковой запах гари. Я закрыл дверь и прислонил к ней кусок дерева, затем немного постоял, давая глазам привыкнуть к полумраку, а разуму - привыкнуть к обстановке.
Через некоторое время я смог смутно различать свет, просачивающийся сквозь мешковину, завешенную двумя узкими щелями, которые являются единственными окнами Бункера. Я снял заплечную сумку и бинокль и повесил их на гвозди, вбитые в слегка крошащийся бетон. Я взял жестянку со спичками и зажег свечи; они горели желтым светом, а я опустился на колени, сжал кулаки и задумался. Пять или шесть лет назад я нашел набор для изготовления свечей в шкафу под лестницей и месяцами экспериментировал с цветами и консистенцией, прежде чем мне пришла в голову идея использовать воск в качестве осиной тюрьмы. Тогда я поднял глаза и увидел головку осы, торчащую из верхушки свечи на алтаре. Только что зажженная свеча, кроваво-красная и толщиной с мое запястье, содержала в себе неподвижное пламя и крошечную головку внутри восковой чаши, похожие на фигурки инопланетной игры. Пока я наблюдал, пламя, находившееся в сантиметре позади покрытой восковой смолой головки осы, очистило антенны от жира, и они на некоторое время встали вертикально, прежде чем ослабли. Голова начала дымиться, когда с нее стекал воск, затем пары загорелись , и тело осы, второе пламя внутри кратера, замерцало и затрещало, когда огонь испепелил насекомое с головы до ног.
Я зажег свечу внутри черепа старого Сола. Этот костяной шар, продырявленный и пожелтевший, был тем, что убило всех тех маленьких существ, которые встретили свою смерть в грязи на дальнем берегу ручья. Я наблюдал, как дымное пламя колеблется внутри того места, где раньше были собачьи мозги, и закрыл глаза. Я снова увидел Кроличьи угодья и пылающие тела, когда они прыгали и убегали. Я снова увидел ту, что сбежала с Территории и умерла незадолго до того, как добралась до ручья. Я увидел Черного Разрушителя и вспомнил его гибель. Я подумал об Эрике и задался вопросом, о чем было предупреждение Фабрики.
Я увидел себя, Фрэнка Л. Колдхейма, и я увидел себя таким, каким мог бы быть: высоким стройным мужчиной, сильным и решительным, прокладывающим свой путь в мире, уверенным и целеустремленным. Я открыл глаза и сглотнул, глубоко дыша. Из глазниц старого Сола лился зловонный свет. Свечи по обе стороны алтаря мерцали пламенем черепа на сквозняке.
Я оглядел Бункер. На меня смотрели отрубленные головы чаек, кроликов, ворон, мышей, сов, кротов и маленьких ящериц. Они сушились на коротких петлях из черных ниток, подвешенных к веревкам, натянутым поперек стен из угла в угол, и смутные тени медленно перемещались по стенам позади них. У подножия стен, на постаментах из дерева или камня, а также на бутылках и консервных банках, которые сдало море, моя коллекция черепов наблюдала за мной. Желтые мозговые кости лошадей, собак, птиц, рыб и рогатых овец были обращены в сторону Старого Сола, некоторые с открытыми клювами и челюстями, некоторые с закрытыми, зубы обнажены, как вытянутые когти. Справа от алтаря из кирпича, дерева и бетона, где стояли свечи и череп, стояли мои маленькие склянки с драгоценными жидкостями; слева возвышался высокий набор прозрачных пластиковых ящиков, предназначенных для хранения шурупов, шайб, гвоздей и крючков. В каждом ящичке, размером не намного больше маленького спичечного коробка, находилось тельце осы, прошедшей через Фабрику.
Я потянулся за большой жестяной банкой справа от меня, снял ножом плотную крышку и маленькой чайной ложечкой выложил немного белой смеси из банки на круглую металлическую тарелку перед черепом старой собаки. Затем я взял самый старый из трупов ос с маленького подноса и высыпал его на белую горку гранул. Я вернул запечатанную банку и пластиковый ящик на место и зажег крошечный костер спичкой.
Смесь сахара и средства от сорняков шипела и сверкала; яркий свет прожигал меня насквозь, клубы дыма поднимались вверх и окружали мою голову, я задержал дыхание, а глаза мои увлажнились. Через секунду пламя погасло, смесь и wasp превратились в единый черный комок покрытого шрамами и пузырями мусора, остывающий от ярко-желтого жара. Я закрыл глаза, чтобы рассмотреть узоры, но осталось только горящее остаточное изображение, исчезающее, как свечение на металлической пластинке. Оно ненадолго заплясало на моей сетчатке, затем исчезло. Я надеялся увидеть лицо Эрика или еще какую-нибудь подсказку о том, что должно было произойти, но ничего не получил.
Я наклонился вперед, задул свечи от ос, сначала справа, потом слева, затем дунул через один глаз и погасил свечу внутри собачьего черепа. Все еще не видя яркого света, я ощупью пробрался к двери сквозь темноту и дым. Я вышел, выпустив дым и испарения во влажный воздух; голубые и серые пряди свисали с моих волос и одежды, пока я стоял там, глубоко дыша. Я ненадолго закрыл глаза, затем вернулся в Бункер, чтобы привести себя в порядок.
Я закрыл дверь и запер ее. Я вернулся в дом пообедать и обнаружил, что мой отец рубит плавник в саду за домом.
"Добрый день", - сказал он, вытирая лоб. Было влажно, если не сказать особо тепло, и он был раздет до жилета.
"Привет", - сказал я.
"С тобой вчера все было в порядке?"
"Я был".
"Я вернулся поздно".
"Я спал".
"Я так и думал, что ты будешь. Ты, наверное, захочешь пообедать".
"Я приготовлю это сегодня, если хочешь".
"Нет, все в порядке. Ты можешь нарубить дров, если хочешь. Я приготовлю нам обед ". Он отложил топор и вытер руки о штаны, глядя на меня. "Вчера все было спокойно?"
"О, да", - кивнул я, стоя там.
"Ничего не случилось?"
"Ничего особенного", - заверил я его, кладя свое снаряжение и снимая куртку. Я взял топор. "На самом деле, очень тихо".
"Хорошо", - сказал он, по-видимому, убежденный, и пошел в дом. Я начал размахивать топором по кускам плавника.
После обеда я отправился в город, захватив Гравий, велосипед и немного денег. Я сказал отцу, что вернусь до обеда. Когда я был на полпути к Портнейлю, начался дождь, поэтому я остановился, чтобы надеть ка-гул. Путь был тяжелым, но я добрался туда без происшествий. Город был серым и пустым в тусклом послеполуденном свете; по дороге, ведущей на север, проносились машины, некоторые с включенными фарами, отчего все остальное казалось еще более тусклым. Сначала я зашел в магазин ружей и снастей, чтобы повидать старину Маккензи и забрать у него еще одну из его американских охотничьих катапульт и несколько пульков для пневматического оружия.
"А как у вас сегодня дела, молодой человек?"
"Очень хорошо, а вы сами?"
"О, знаете, не так уж плохо", - сказал он, медленно покачивая седой головой, его пожелтевшие глаза и волосы выглядели довольно болезненно в электрическом свете магазина. Мы всегда говорим друг другу одно и то же. Часто я задерживаюсь в магазине дольше, чем хочу, потому что там так вкусно пахнет.
"А как поживает твой дядя в последнее время? Я не видел его— о, некоторое время".
"С ним все в порядке".
"О, хорошо, хорошо", - сказал мистер Маккензи, прищурившись со слегка обиженным выражением лица и медленно кивая. Я тоже кивнул и посмотрел на часы.
"Ну, мне пора", - сказал я и начал отступать, убирая свою новую катапульту в рюкзак за спиной и распихивая гранулы, завернутые в коричневую бумагу, по карманам боевой куртки.
"О, что ж, если вам так нужно, то вы должны", - сказал Маккензи, кивая на стеклянный прилавок, как будто рассматривая мух, катушки и утиных криков внутри. Он взял тряпку, лежавшую сбоку от кассового аппарата, и начал медленно водить ею по поверхности, взглянув вверх всего один раз, когда я выходил из магазина, и сказав: "Тогда до свидания".
"Да, до свидания".
В кафе "Ферт-Вью", по-видимому, в месте какого-то ужасного и локализованного оседания грунта, поскольку оно получило такое название, потому что должно было быть как минимум на этаж выше, чтобы видеть воду, я выпил чашечку кофе и поиграл в Space Invaders. У них была новая машина, но примерно через фунт я освоил ее и выиграл дополнительный космический корабль. Мне это наскучило, и я сел пить кофе.
Я изучил плакаты на стенах кафе, чтобы узнать, произойдет ли что-нибудь интересное в этом районе в ближайшем будущем, но, кроме Киноклуба, там было не так уж много интересного. Следующим показом был "Жестяной барабан " , но это была книга, которую мой отец купил мне много лет назад, один из немногих настоящих подарков, которые он мне когда-либо дарил, и поэтому я старательно избегал читать ее, как и Майру Брекинридж , еще один из его редких подарков. В основном мой отец просто дает мне деньги, которые я прошу, и позволяет мне самому получать то, что я хочу. Я не думаю, что его это действительно интересует; но, с другой стороны, он ни в чем мне не отказал бы. Насколько я могу судить, у нас есть своего рода негласное соглашение, по которому я молчу о том, что официально меня не существует, в обмен на возможность делать более или менее то, что мне нравится на острове, и покупать более или менее то, что мне нравится в городе. Единственное, о чем мы недавно спорили, был мотоцикл, который он сказал, что купит мне, когда я немного подрасту. Я предположил, что было бы неплохо сделать это в середине лета, чтобы я мог вдоволь потренироваться до того, как установится скользкая погода, но он подумал, что в середине лета в городе и на дорогах вокруг него может быть слишком много туристов. Я думаю, он просто хочет продолжать откладывать это; возможно, он боится, что я обрету слишком большую независимость, или он может просто бояться, что я покончу с собой, как, похоже, делают многие молодые люди, когда у них появляется велосипед. Я не знаю; я никогда точно не знаю, насколько сильно он на самом деле ко мне относится. Если подумать, я никогда точно не знаю, насколько сильно я на самом деле к нему отношусь.
Я надеялся увидеть кого-нибудь из знакомых, пока был в городе, но единственными людьми, которых я увидел, были старина Маккензи в магазине оружия и снастей и миссис Стюарт в кафе, зевающая и толстая за своими пластиковыми прилавками и читающая Mills & Boon. Думаю, я все равно знаю не так уж много людей; Джейми - мой единственный настоящий друг, хотя через него я познакомился с несколькими людьми примерно моего возраста, которых считаю знакомыми. Не ходить в школу и постоянно притворяться, что я не живу на острове, означало, что я не рос ни с кем своего возраста (кроме Эрика, конечно, но даже он надолго уезжал), и примерно в то время, когда я подумывал о том, чтобы отправиться дальше и познакомиться с большим количеством людей, Эрик сошел с ума, и в городе на какое-то время стало немного неуютно.
Матери говорили своим детям вести себя прилично, иначе Эрик Колдхейм доберется до них и сотворит с ними ужасные вещи с помощью червей и личинок. Как я полагаю, это было неизбежно, постепенно распространилась история о том, что Эрик поджигал их, а не только их домашних собак; и, как, вероятно, также неизбежно, многие дети начали думать, что я - это Эрик или что я вытворяю те же трюки. Или, возможно, их родители догадались о Блайт, Поле и Эсмеральде. Как бы там ни было, они убегали от меня или кричали грубости на расстоянии, поэтому я старался не высовываться и свел свои краткие визиты в город к минимуму. По сей день я получаю странные смешные взгляды от детей, молодежи и взрослых, и я знаю, что некоторые матери говорят своим детям вести себя прилично или Фрэнк доберется до тебя, но меня это не беспокоит. Я могу это вынести.
Я сел на велосипед и немного опрометчиво поехал обратно к дому, перелетая лужи на дорожке и совершая Прыжок — немного на дорожке, где длинный спуск по дюне, а затем короткий подъем в гору, где легко оторваться от земли, — на скорости добрых сорок километров в час, приземляясь с глухим ударом, который чуть не отбросил меня в кусты и оставил после себя очень разболевшуюся задницу, отчего мне захотелось продолжать открывать рот от этого ощущения. Но я благополучно вернулся. Я сказал отцу, что со мной все в порядке и я приду на ужин через час или около того, затем вернулся в сарай, чтобы вытереть гравий. После этого я изготовил несколько новых бомб взамен тех, что использовал накануне, и еще несколько дополнительных. Я включил старый электрический камин в сарае не столько для того, чтобы согреться, сколько для того, чтобы очень гигроскопичная смесь не впитывала влагу из влажного воздуха.
Чего бы мне, конечно, действительно хотелось, так это не таскать из города килограммовые пакеты с сахаром и банки с гербицидами, чтобы засунуть их в электрические трубопроводы, которые карлик Джейми достает для меня у строительного подрядчика, где он работает в Портнейле. Учитывая, что в подвале достаточно кордита, чтобы стереть с лица земли половину острова, это действительно кажется немного глупым, но мой отец и близко не подпускает меня к этому материалу.
Именно его отец, Колин Колдхейм, добывал кордит на судоремонтной верфи, которая раньше была на побережье. Один из его родственников работал там и нашел какой-то старый военный корабль с одним магазином, все еще заряженным взрывчаткой. Колин купил кордит и использовал его для разжигания костров.
Из необработанного кордита получается очень хороший растопочный материал. Колин купил достаточно кордита, чтобы прослужить дому около двухсот лет, даже если бы его сын продолжал им пользоваться, так что, возможно, он подумывал о продаже. Я знаю, что мой отец действительно пользовался им какое-то время, разжигая им плиту, но он давно этого не делал. Одному богу известно, сколько всего этого еще осталось внизу; я видел огромные штабеля и тюки с маркировкой Королевского военно-морского флота, и я придумал множество способов добраться до этого, но, если не считать подкопа из сарая и извлечения кордита с задней стороны, так что изнутри подвала тюки выглядели нетронутыми, я не представляю, как я мог бы это сделать. Мой отец каждые несколько недель проверяет подвал, нервно спускаясь вниз с фонариком, пересчитывая тюки, принюхиваясь и поглядывая на термометр и гигрометр.
В подвале хорошо и прохладно, и не сыро, хотя я предполагаю, что это может быть только чуть выше уровня грунтовых вод, и мой отец, кажется, знает, что делает, и уверен, что взрывчатка не стала нестабильной, но я думаю, что он нервничает из-за этого, и так было с тех пор, как был создан Bomb Circle. (Снова виноват; это тоже была моя вина. Мое второе убийство, то, когда, как мне кажется, кое-кто из семьи начал подозревать.) Но если он так напуган, я не знаю, почему он просто не выбросит его. Но я думаю, что у него есть свое маленькое суеверие по поводу кордита. Что-то о связи с прошлым или о злом демоне, который скрывается у нас, символе всех наших семейных злодеяний; возможно, однажды он ждет, чтобы удивить нас.
В любом случае, у меня нет к ней доступа, и мне приходится привозить из города метры черных металлических труб, потеть и трудиться над ними, сгибая их, разрезая, растачивая, обжимая и снова сгибая, зажимая в тисках, пока верстак и сарай не заскрипят от моих усилий. Я полагаю, что в некотором роде это ремесло, и, конечно, оно довольно искусное, но иногда мне это надоедает, и только мысль о том, как я использую эти маленькие черные торпеды, заставляет меня вздыматься и отклоняться в сторону.
Я все убрал и навел порядок в сарае после моего занятия изготовлением бомбы, затем пошел обедать.
"Они ищут его", - внезапно сказал мой отец, набивая рот капустой и ломтиками сои. Его темные глаза сверкнули на меня, как длинное закопченное пламя, затем он снова опустил взгляд. Я отпил немного пива, которое только что открыл. Новая партия домашнего пива оказалась вкуснее предыдущей и крепче.
"Эрик?"
"Да, Эрик. Они ищут его на вересковых пустошах".
"На вересковых пустошах?"
"Они думают, что он может быть на вересковых пустошах".
"Да, это объясняет, почему они искали его там".
"Действительно", - кивнул мой отец. "Почему ты напеваешь?"
Я откашлялся и продолжил есть свои бургеры, притворившись, что не расслышал его как следует.
"Я тут подумал", - сказал он, затем зачерпнул ложкой еще немного зелено-коричневой смеси себе в лицо и долго жевал. Я ждал, что он скажет дальше. Он вяло взмахнул ложкой, неопределенно указывая ею наверх, затем спросил: "Как бы вы сказали, какой длины изгиб на телефоне?"
"Рыхлый или растянутый?" Быстро спросил я, отставляя свой стакан пива. Он хмыкнул и больше ничего не сказал, возвращаясь к своей тарелке с едой, явно удовлетворенный, если не сказать довольный. Я выпил.
"Хочешь, чтобы я заказал в городе что-нибудь особенное?" в конце концов спросил он, прополаскивая рот настоящим апельсиновым соком. Я покачал головой, допил пиво.
"Нет, как обычно", - я пожал плечами.
"Картофель быстрого приготовления, и бифбургеры, и сахар, и пироги с мясным фаршем, и кукурузные хлопья, и тому подобная ерунда, я полагаю". Мой отец слегка усмехнулся, хотя это было сказано достаточно ровно.
Я кивнул. "Да, это подойдет. Ты же знаешь, что мне нравится".
"Ты неправильно питаешься. Мне следовало быть с тобой построже".
Я ничего не сказал, но продолжал медленно есть. Я мог сказать, что мой отец смотрел на меня с другого конца стола, разливая сок по стаканам и уставившись на мою голову, когда я склонился над тарелкой. Он покачал головой и встал из-за стола, отнеся тарелку к раковине, чтобы сполоснуть ее. "Ты куда-нибудь идешь сегодня вечером?" спросил он, открывая кран.
"Нет. Я останусь на ночь. Выйду завтра вечером".
"Надеюсь, ты больше не напьешься в стельку. Однажды ночью тебя арестуют, и тогда где мы будем?" Он посмотрел на меня. "А?"
"Я не собираюсь напиваться вдрызг", - заверил я его. "Я просто выпиваю пару стаканчиков, чтобы быть общительным, и все".
"Ну, ты очень шумный, когда возвращаешься за кем-то, кто был всего лишь общительным, так что ты такой и есть". Он снова мрачно посмотрел на меня и сел.
Я пожал плечами. Конечно, я напиваюсь. Какой, черт возьми, смысл пить, если ты не напиваешься? Но я осторожен; я не хочу вызывать никаких осложнений.
"Ну, тогда просто будь осторожен. Я всегда знаю, сколько ты выпил, по твоим пердежам". Он фыркнул, как будто подражая одному из них.
У моего отца есть теория о том, что связь между разумом и кишечником является одновременно решающей и очень прямой. Это еще одна из его идей, которой он продолжает пытаться заинтересовать людей; у него есть рукопись на эту тему ("Состояние пердежа"), которую он также время от времени отсылает в Лондон издателям, и которую они, конечно, пересылают обратно. Он по-разному утверждал, что по пукающим звукам он может определить не только, что люди ели или пили, но и что они за люди, что им следует есть, эмоционально нестабильны они или расстроены, хранят ли секреты, смеются ли над вами за вашей спиной или пытаются втереться к вам в доверие, и даже о чем они думают в тот момент, когда издают пук (это в основном по звуку). Все это полная чушь.
"Хм", - сказал я, не придавая значения ошибке.
"О, я могу", - сказал он, когда я закончила есть и откинулась назад, вытирая рот тыльной стороной ладони, больше для того, чтобы позлить его, чем для чего-либо еще. Он продолжал кивать. "Я знаю, когда ты пил крепкое или светлое пиво. И я тоже почувствовал от тебя запах Гиннесса".
"Я не пью Гиннесс", - солгала я, втайне впечатленная. "Я боюсь заболеть горлом спортсмена".
Очевидно, он не уловил этой остроты, потому что без паузы продолжил: "Знаешь, это просто деньги на ветер. Не жди, что я буду финансировать твой алкоголизм".
"О, ты ведешь себя глупо", - сказал я и встал.
"Я знаю, о чем говорю. Я видел людей получше, чем ты думаешь, они могли справиться с выпивкой и оказаться в канаве с бутылкой крепленого вина ". Если эта последняя вылазка предназначалась для того, чтобы ударить ниже пояса, то она провалилась; фраза "люди лучше тебя" была разработана давным-давно.
"Ну, это же моя жизнь, не так ли?" Сказала я и, поставив тарелку в раковину, вышла из кухни. Мой отец ничего не сказал.
В тот вечер я смотрел телевизор и занимался кое-какой бумажной работой, внося поправки в карты, чтобы включить в них холм Черного разрушителя, получивший новое название, написал краткое описание того, что я сделал с кроликами, и зафиксировал как действие бомб, которые я использовал, так и производство последней партии. Я решил на будущее хранить Полароид вместе с боевой сумкой; для карательных экспедиций с низким риском, подобных той, что против кроликов, это с лихвой окупит дополнительный вес и количество времени, затраченного на его использование. Конечно, для серьезной чертовщины военный мешок должен идти сам по себе, а фотоаппарат был бы просто помехой, но у меня не было реальной угрозы уже пару лет, с тех пор, как какие-то большие парни в городе начали издеваться надо мной в Портнейле и устраивать засады на тропинке.
Какое-то время я думал, что ситуация станет довольно тяжелой, но она никогда не обострялась так, как я ожидал. Однажды я пригрозил им ножом, после того как они остановили меня на велосипеде и начали толкать и требовать денег. В тот раз они отступили, но несколько дней спустя попытались вторгнуться на остров. Я отбивался от них сталью и камнями, а они стреляли в ответ из духовых ружей, и какое-то время это было довольно захватывающе, но потом пришла миссис Клэмп с еженедельными сообщениями и пригрозила вызвать полицию, и, обозвав ее несколькими неприятными словами, они ушли.
Тогда я запустил систему тайников, собирая запасы стали, камней, болтов и свинцовых рыболовных грузил, спрятанных в пластиковых пакетах и коробках в стратегических точках по всему острову. Я также расставил силки и растяжки, привязанные к стеклянным бутылкам, в траве на дюнах над ручьем, чтобы, если кто-нибудь попытается подкрасться, он либо поймался бы сам, либо зацепился за проволоку, вытащив бутылку из отверстия в песке и поставив на камень. Следующие несколько ночей я не спал, высовывая голову из заднего окна мансарды, напрягая слух в поисках звона бьющегося стекла, или приглушенных проклятий, или более обычного сигнала о том, что птицы потревожены и улетают, но больше ничего не произошло. Какое-то время я просто избегал мальчишек в городе, заходя туда только с отцом или в те моменты, когда знал, что они в школе.
Система тайников сохранилась, и я даже добавил пару бензиновых бомб в один или два секретных хранилища, где вероятный путь атаки проходит по местности, о которую могли бы разбиться бутылки, но растяжки я разобрал и оставил в сарае. Мое руководство по обороне, содержащее такие вещи, как карты острова с обозначенными тайниками, вероятные маршруты нападений, краткое изложение тактики, список оружия, которое я имею или мог бы изготовить, включает в эту последнюю категорию довольно много неприятных вещей, таких как растяжки и ловушки, установленные на расстоянии длины тела от спрятанной в траве разбитой бутылки, мины с электрическим взрывом, сделанные из самодельных бомб и маленьких гвоздей, зарытых в песок, и несколько интересных, хотя и маловероятных, секретных видов оружия, таких как фрисби с воткнутыми в лезвие бритвами.
Не то чтобы я сейчас хотел кого-то убивать, но это все для защиты, а не для нападения, и это действительно заставляет меня чувствовать себя намного увереннее. Скоро у меня будет достаточно денег на действительно мощный арбалет, и я, безусловно, жду этого с нетерпением; это поможет компенсировать тот факт, что я так и не смог убедить своего отца купить винтовку или дробовик, которыми я мог бы иногда пользоваться. У меня есть катапульты, пращи и пневматическое ружье, и все они могут быть смертоносными при определенных обстоятельствах, но у них просто нет той поражающей силы с дальнего расстояния, к которой я действительно стремлюсь. Бомбы из трубочек те же самые. Их нужно размещать или, в лучшем случае, бросать в цель, и даже метание некоторых специально изготовленных более мелких из них неточно и медленно. Я могу представить, что с пращой тоже происходят неприятные вещи; у пращевых бомб должен быть довольно короткий запал, если они хотят взорваться достаточно скоро после приземления, чтобы их нельзя было выбросить обратно, и у меня уже была пара случаев, когда они были на волосок от гибели сразу после того, как покинули пращу.
Конечно, я экспериментировал с оружием, как простым метательным, так и с минометами, которые могли бы метать бомбы из пращи, но все они были неуклюжими, опасными, медленными и довольно склонными к взрыву.
Идеально подошел бы дробовик, хотя я бы предпочел винтовку 22-го калибра, но придется обойтись и арбалетом. Возможно, когда-нибудь я смогу найти способ обойти свое официальное небытие и сам подать заявление на приобретение оружия, хотя даже тогда, учитывая все обстоятельства, мне могут не выдать лицензию. О, как бы мне хотелось оказаться в Америке, иногда думаю я.
Я регистрировал спрятанные бензиновые бомбы, которые недавно не были проверены на испарение, когда зазвонил телефон. Я посмотрел на часы, удивленный поздним часом: почти одиннадцать. Я побежал вниз к телефону, услышав, как мой отец подходит к двери своей комнаты, когда я проходил мимо нее.
"Porteneil 531". Прозвучали пипсы.
"Черт возьми, Фрэнк, у меня на ногах мозоли от луны Марии. Как, черт возьми, ты поживаешь, мой юный задира?"
Я посмотрел на телефонную трубку, затем на своего отца, который перегнулся через перила этажом выше, заправляя пижамную рубашку в брюки. Я сказал в трубку: "Привет, Джейми, почему ты звонишь мне так поздно?"
"Что? О, старик там, да?" Сказал Эрик. "Скажи ему, что от меня он - мешок с шипучим гноем".
"Джейми передает привет", - крикнула я отцу, который молча повернулся и пошел обратно в свою комнату. Я услышала, как закрылась дверь. Я снова повернулась к телефону. "Эрик, где ты на этот раз?"
"Ах, черт, я тебе не говорю. Догадайся".
"Ну, я не знаю .... Глазго?"
"Ah ha ha ha ha ha!" Эрик хихикнул. Я сжал пластик.
"Как дела? С тобой все в порядке?"
"Я в порядке. Как дела?"
"Отлично. Слушай, как ты питаешься? У тебя есть деньги? Ты подвозишь попутками или как? Знаешь, они ищут тебя, но в новостях пока ничего не было. Ты не... - я остановилась, прежде чем сказать что-то, против чего он мог бы возразить.
"У меня все хорошо. Я ем собак! Хе-хе-хе!"
Я застонал. "О Боже, ты же не на самом деле, правда?"
"Что еще я могу съесть? Это здорово, Фрэнки, малыш; я держусь полей и лесов, много хожу пешком, меня подвозят, и когда я оказываюсь рядом с городом, я ищу хорошую жирную сочную собаку, подруживаюсь с ней, выношу ее в лес, а потом убиваю и съедаю. Что может быть проще? Я действительно люблю жизнь на свежем воздухе."
"Ты их готовишь, не так ли?"
"Конечно, я, блядь, готовлю их", - возмущенно сказал Эрик. "За кого ты меня принимаешь?"
"И это все, что ты ешь?"
"Нет. Я краду вещи. Ворую в магазинах. Это так просто. Я краду то, что не могу съесть, просто так. Например, тампоны и пластиковые салфетки для мусора, и пакеты чипсов для вечеринок, и сто палочек для коктейлей, и двенадцать свечей для тортов разных цветов, и рамки для фотографий, и чехлы на руль из искусственной кожи, и держатели для полотенец, и смягчители для тканей, и освежители воздуха двойного действия, чтобы избавиться от застарелых кухонных запахов, и милые коробочки для неудобных мелочей, и пачки кассет, и запирающиеся колпачки от бензина, и средства для чистки пластинок, и телефонные указатели, прихватки для журналов для похудения, упаковки фирменных этикеток, коробочки для косметики с искусственными ресницами, игрушечные часы с антитабачной смесью -"
"Ты не любишь чипсы?" Я быстро вмешалась.
"А?" Он казался смущенным.
"Вы упомянули, что чипсы размером с партию - это то, что вы не можете есть".
"Ради бога, Фрэнк, не мог бы ты съесть пакетик чипсов размером с праздничный стол?"
"А как у тебя дела?" Быстро спросила я. "Я имею в виду, ты, должно быть, плохо спишь. Ты не простудился или что-то в этом роде?"
"Я не сплю".
"Ты не спишь ?"
"Конечно, нет. Тебе не обязательно спать. Это просто то, что они говорят тебе, чтобы сохранить контроль над собой. Никто не обязан спать; тебя учат спать, когда ты ребенок. Если ты действительно полон решимости, ты можешь справиться с этим. Я справился с потребностью во сне. Теперь я никогда не сплю. Так намного проще следить за тем, чтобы они не подкрались к тебе, и ты тоже можешь продолжать. Нет ничего лучше, чем продолжать движение. Ты становишься похож на корабль ".
"Как корабль?" Теперь я был в замешательстве.
"Перестань повторять все, что я говорю, Фрэнк". Я слышал, как он положил в коробку еще денег. "Я научу тебя, как не спать, когда вернусь".
"Спасибо. Когда ты рассчитываешь приехать?"
"Рано или поздно. Ha ha ha ha ha!"
"Послушай, Эрик, зачем ты ешь собак, если можешь украсть все это добро?"
"Я уже говорил тебе, идиот; ты не можешь есть ничего из этого дерьма".
"Но тогда почему бы не воровать то, что можно съесть, и не красть то, что нельзя, и не возиться с собаками?" Предложил я. Я уже знал, что это плохая идея; я слышал, как тон моего голоса становился все выше и выше, когда я произносил предложение, и это всегда было признаком того, что я попадаю в какую-то словесную неразбериху.
Эрик закричал: "Ты что, сумасшедший? Что с тобой такое? Какой в этом смысл? Это же собаки, не так ли? Я же не убивал кошек, или полевых мышей, или золотых рыбок, или что-то еще. Я говорю о собаках, ты, бешеная дрянь! Собаки !"
"Тебе не обязательно кричать на меня", - спокойно сказала я, хотя сама начала злиться. "Я всего лишь спросил, почему ты тратишь столько времени на кражу того, что не можешь съесть, а потом тратишь еще больше времени на кражу собак, когда ты мог бы, так сказать, красть и есть одновременно".
"Как это было"? "Как это было"? О чем, черт возьми, ты бормочешь?" Закричал Эрик, его сдавленный голос был хриплым контральто.
"О, только не начинай кричать", - простонала я, закрывая глаза и проводя другой рукой по лбу и волосам.
"Я буду кричать, если захочу!" Закричал Эрик. "Как ты думаешь, для чего я все это делаю? А? Какого черта, по-твоему, я все это делаю? Это собаки, ты, безмозглый маленький засранец! У тебя что, совсем мозгов не осталось? Что случилось со всеми твоими мозгами, Фрэнки, малыш? Кот проглотил твой язык? Я сказал, кот проглотил твой язык?"
"Не начинай стучать по..." - сказал я, на самом деле не в трубку.
"Ээээээаааррггггххххххххххххх!" - выплюнул Эрик и поперхнулся в трубку, после чего раздался звук разбитой телефонной трубки внутри будки. Я вздохнул и задумчиво положил трубку. Похоже, я просто не мог справиться с Эриком по телефону.
Я вернулся в свою комнату, пытаясь забыть о своем брате; я хотел лечь спать пораньше, чтобы успеть на церемонию присвоения имени новой катапульте. Я бы подумал о лучшем способе справиться с Эриком, как только покончу с этим.
... Действительно, как корабль. Что за псих.
4: Круг Бомб
ЧАСТО я думал о себе как о государстве, стране или, по крайней мере, городе. Раньше мне казалось, что то, как я по-разному иногда отношусь к идеям, образу действий и так далее, похоже на различия в политических настроениях, которые переживают страны. Мне всегда казалось, что люди голосуют за новое правительство не потому, что они на самом деле согласны с его политикой, а просто потому, что хотят перемен. Почему-то они думают, что при новом правительстве дела пойдут лучше. Что ж, люди глупы, но, похоже, все это больше связано с настроением, капризами и атмосферой, чем с тщательно продуманными аргументами. Я чувствую, что у меня в голове происходит то же самое. Иногда мои мысли и чувства на самом деле не совпадали друг с другом, поэтому я решил, что в моем мозгу, должно быть, много разных людей.
Например, какая-то часть меня всегда чувствовала вину за убийство Блайт, Пола и Эсмеральды. Сейчас та же часть чувствует вину за то, что я отомстил невинным кроликам из-за одного негодяя-самца. Но я сравниваю это с оппозиционной партией в парламенте или критически настроенной прессой; выступающей в роли совести и тормоза, но не находящейся у власти и вряд ли берущей ее на себя. Другая часть меня - расист, вероятно, потому, что я почти не встречал цветных людей, и все, что я знаю о них, - это то, что я читаю в газетах и вижу по телевизору, где черные люди обычно о ней говорят в терминах цифр и предполагают виновность, пока не будет доказана невиновность. Эта часть меня все еще довольно сильна, хотя, конечно, я знаю, что для расовой ненависти нет логических причин. Всякий раз, когда я вижу цветных людей в Портнейле, покупающих сувениры или останавливающихся перекусить, я надеюсь, что они спросят меня о чем-нибудь, чтобы я мог показать, какой я вежливый, и доказать, что мои рассуждения сильнее моих грубых инстинктов или тренировок.
По той же причине, однако, не было никакой необходимости мстить кроликам. Этого никогда не бывает, даже в большом мире. Я думаю, что репрессии против людей, лишь отдаленно или косвенно связанных с теми, кто причинил другим зло, направлены на то, чтобы заставить людей, мстящих, чувствовать себя хорошо. Как и смертная казнь, вы хотите ее, потому что она заставляет вас чувствовать себя лучше, а не потому, что это средство устрашения или еще какая-нибудь ерунда в этом роде.
По крайней мере, кролики не узнают, что Фрэнк Колдхейм сделал с ними то, что он сделал, так же, как сообщество людей знает, что злодеи сделали с ними, так что месть в конечном итоге приведет к противоположному эффекту от задуманного, спровоцировав, а не подавив сопротивление. По крайней мере, я признаю, что все это делается для того, чтобы поднять мое эго, восстановить мою гордость и доставить мне удовольствие, а не для того, чтобы спасти страну, отстоять справедливость или почтить память погибших.
Итак, какая-то часть меня наблюдала за церемонией присвоения имени новой катапульте с некоторым удивлением, даже презрением. В том состоянии, которое сложилось в моей голове, это похоже на то, как интеллектуалы в стране насмехаются над религией, не будучи в состоянии отрицать то влияние, которое она оказывает на массы людей. Во время церемонии я смазал металл, резину и пластик нового устройства ушной серой, соплями, кровью, мочой, пухом из пупка и сыром из ногтей на ногах, окрестил его, выстрелив пустым зарядом в бескрылую осу, ползущую по фасаду Фабрики, а также выстрелил в свою оголенную ногу, оставив синяк.
Часть меня думала, что все это чепуха, но они были в крошечном меньшинстве. Остальная часть меня знала, что такого рода вещи работают . Это дало мне силу, сделало меня частью того, чем я владею и где я нахожусь. Это заставляет меня чувствовать себя хорошо.
Я нашла фотографию Пола в детстве в одном из альбомов, которые хранила на чердаке, и после церемонии написала название новой катапульты на обратной стороне фотографии, обернула ее вокруг стальной палочки и закрепила небольшим скотчем, затем спустилась вниз, вышла из чердака и дома, в холодную морось нового дня.
Я подошел к потрескавшемуся концу старого стапеля на северной оконечности острова. Я натянул резину почти на максимум и отправил шарикоподшипник и фотографию, шипящие и вращающиеся, далеко в море. Я не видел всплеска.
Катапульта должна быть в безопасности до тех пор, пока никто не знает ее названия. Это, конечно, не помогло Черному Разрушителю, но он погиб, потому что я допустил ошибку, а моя сила настолько велика, что, когда что-то идет не так, что случается редко, но не никогда, даже те вещи, в которые я вложил огромную защитную силу, становятся уязвимыми. И снова, в таком состоянии, я почувствовал гнев из-за того, что мог совершить такую ошибку, и решимость, что это больше не повторится. Это было похоже на то, как если бы генерала, проигравшего сражение или какую-то важную территорию, наказали или расстреляли.
Что ж, я сделал все, что мог, чтобы защитить новую катапульту, и, хотя мне было жаль, что случившееся на Кроличьих угодьях стоило мне надежного оружия со многими боевыми наградами (не говоря уже о значительной сумме из оборонного бюджета), я подумал, что, возможно, случившееся было к лучшему. Та часть меня, которая допустила ошибку с баксом, позволив ему на мгновение взять надо мной верх, могла бы все еще быть рядом, если бы кислотный тест не выявил этого. Некомпетентный или введенный в заблуждение генерал был уволен. Возвращение Эрика может потребовать, чтобы все мои реакции и способности были на пике эффективности.
Было еще очень рано, и, хотя туман и морось должны были немного взбодрить меня, я все еще пребывал в хорошем и уверенном настроении после церемонии присвоения имени.
Мне захотелось пробежаться, поэтому я оставил куртку возле Шеста, у которого был в тот день, когда Диггс пришел с новостями, и крепко засунул катапульту между шнурами и поясом. Я натянул ботинки до предела, предварительно убедившись, что носки ровные и без ворсинок, затем медленно спустился трусцой к полосе твердого песка между линиями прибоя из морских водорослей. Моросил дождь, время от времени сквозь туман и тучи проглядывало солнце в виде красного и туманного диска. С севера дул легкий ветерок, и я повернул навстречу ему. Я постепенно набирался сил , переходя на легкий, размашистый шаг, который помог моим легким нормально работать и подготовил ноги. Мои руки, сжатые в кулаки, двигались в плавном ритме, выставляя вперед сначала одно, затем другое плечо. Я глубоко дышал, ступая по песку. Я добрался до извилистых берегов реки, где она разливалась по пескам, и сориентировался так, чтобы легко и чисто преодолевать все протоки, прыжок за прыжком. Оказавшись над ней, я опустил голову и увеличил скорость. Моя голова и кулаки молотили воздух, мои ноги сгибались, метались, хватались и толкали.
Воздух хлестал меня, небольшие порывы моросящего дождя слегка покалывали, когда я попадал в них. Мои легкие взорвались, взорвались, взорвались, взорвались; струйки мокрого песка вылетали из-под моих подошв, поднимаясь по мере того, как я ускорялся, падая маленькими изгибами и отлетая назад, когда я мчался вдаль. Я подняла лицо и запрокинула голову, подставляя шею ветру, как любовнику, дождю, как подношению. У меня перехватило дыхание, и легкое головокружение, которое я начал ощущать из-за гипероксигенации ранее, ослабло, когда мои мышцы восполнили недостаток дополнительной энергии в моей крови. Я прибавил скорость, когда неровная вереница мертвых водорослей, старого дерева, банок и бутылок пронеслась мимо меня; я чувствовал себя бусинкой на нитке, которую тянут по воздуху на веревочке, всасывают горлом, легкими и ногами, непрерывный поток текущей энергии. Я поддерживал ускорение так долго, как мог; затем, когда почувствовал, что оно начало спадать, расслабился и некоторое время просто быстро бегал.
Я мчался по пескам, дюны слева от меня проносились мимо, как трибуны на гоночной трассе. Впереди я мог видеть Круг для бомб, где я мог остановиться или повернуть. Я снова прибавил скорости, опустив голову и крича про себя, мысленно крича, мой голос подобен прессу, который сжимается сильнее, чтобы выжать последнее усилие из моих ног. Я летел по пескам, тело бешено наклонилось вперед, легкие разрывались, ноги стучали.
Момент прошел, и я быстро сбавил скорость, перейдя на рысь, когда приблизился к Кругу для бомбежек, почти ввалившись в него, затем бросился на песок внутри и лежал, тяжело дыша, переводя дыхание, глядя на серое небо и невидимую морось, растекшуюся по центру камней. Моя грудь поднималась и опускалась, мое сердце колотилось внутри своей клетки. Глухой рев наполнил мои уши, и все мое тело покалывало и гудело. Мышцы моих ног, казалось, были в каком-то оцепенении от дрожащего напряжения. Я склонила голову набок, прижавшись щекой к прохладному влажному песку.
Мне было интересно, каково это - умирать.
Круг с бомбой, нога моего отца и его палка, возможно, его нежелание купить мне мотоцикл, свечи в черепе, легионы мертвых мышей и хомяков — во всем виновата Агнес, вторая жена моего отца и моя мать.
Я не могу вспомнить свою мать, потому что если бы я помнил, то возненавидел бы ее. Как бы то ни было, я ненавижу ее имя, саму мысль о ней. Это она позволила Стоувз увезти Эрика в Белфаст, подальше от острова, подальше от того, что он знал. Они думали, что мой отец был плохим родителем, потому что он одевал Эрика в женскую одежду и позволял ему разгуливать, а моя мать позволила им забрать его, потому что она не любила детей вообще и Эрика в частности; она думала, что он каким-то образом вредит ее карме. Вероятно, та же нелюбовь к детям заставила ее покинуть меня сразу после моего рождения, а также заставила вернуться только в тот единственный судьбоносный момент, когда она была, по крайней мере частично, ответственна за мой маленький несчастный случай. В общем, я думаю, у меня есть веские причины ненавидеть ее. Я лежал там, в Круге бомб, где убил ее второго сына, и надеялся, что она тоже мертва.
Я возвращался медленным бегом, полный энергии и чувствуя себя даже лучше, чем в начале пробежки. Я уже предвкушал, как выйду куда—нибудь вечером - немного выпить и поболтать с Джейми, моим другом, и послушать душераздирающую музыку в the Arms. Я пробежал один короткий спринт, просто чтобы потрясти головой на бегу и стряхнуть немного песка с волос, затем снова перешел на рысь.
Камни Круга Бомб обычно заставляют меня задуматься, и этот раз не стал исключением, особенно учитывая то, как я лежал среди них, как какой-нибудь Христос или что-то в этом роде, открытый небу, мечтая о смерти. Что ж, Пол действовал так быстро, как только можно; в тот раз я, конечно, был гуманен. У Блайта было много времени, чтобы осознать, что происходит, он прыгал по Змеиному парку и кричал, когда обезумевшая змея несколько раз укусила его за культю, а маленькая Эсмеральда, должно быть, догадывалась, что с ней произойдет, когда ее медленно уносило ветром.
Моему брату Полу было пять, когда я убил его. Мне было восемь. Прошло больше двух лет после того, как я вычел Блита с помощью гадюки, и я нашел возможность избавиться от Пола. Не то чтобы я питал к нему какую-то личную неприязнь; просто я знал, что он не может остаться. Я знала, что никогда не освобожусь от собаки, пока она не уйдет (Эрик, бедный, исполненный благих намерений, умный, но невежественный Эрик, думал, что я все еще не освободилась, и я просто не могла сказать ему, почему я знала, что это так).
Тихим, ярким осенним днем мы с Полом отправились на прогулку по песку в северном направлении после свирепого шторма прошлой ночью, который сорвал шифер с крыши дома, вырвал одно из деревьев у старого загона для овец и даже оборвал один из тросов подвесного пешеходного моста. Отец попросил Эрика помочь ему с уборкой и ремонтом, пока я буду убирать себя и Пола у них из-под ног.
Я всегда хорошо ладил с Полом. Возможно, потому, что я с раннего возраста знал, что ему недолго осталось жить в этом мире, я старался сделать его пребывание в нем как можно более приятным, и в итоге стал относиться к нему гораздо лучше, чем большинство мальчиков относятся к своим младшим братьям.
Мы увидели, что шторм многое изменил, как только добрались до реки, обозначающей оконечность острова; она сильно вздулась, прорезав в песке огромные каналы, огромные вздымающиеся коричневые канавы с водой, текущей мимо, постоянно отрывая комья от берегов и унося их прочь. Нам пришлось спуститься почти к самому морю во время отлива, прежде чем мы смогли перейти его. Мы пошли дальше, я держала Пола за руку, в моем сердце не было злобы. Пол напевал себе под нос и задавал вопросы, которые обычно задают дети, например, почему всех птиц не унесло ветром во время шторма и почему море не наполнилось водой из-за такого сильного течения?
Пока мы в тишине прогуливались по песку, останавливаясь, чтобы посмотреть на все интересные вещи, выброшенные на берег, пляж постепенно исчезал. Там, где песок тянулся непрерывной золотой линией до горизонта, теперь мы видели все больше и больше обнаженных скал, чем дальше вверх по берегу, пока вдалеке дюны не уперлись в берег из чистого камня. За ночь шторм смел весь песок, начавшись сразу за рекой и продолжаясь дальше, чем те места, для которых у меня были названия или которые я когда-либо видел. Это было впечатляющее зрелище, и поначалу оно меня немного напугало, просто потому, что это были такие огромные перемены, и я беспокоился, что когда-нибудь это может случиться с островом. Однако я вспомнил, что мой отец рассказывал мне о подобных вещах, происходивших в прошлом, и пески всегда возвращались в течение следующих нескольких недель и месяцев.
Пол получал огромное удовольствие, бегая и прыгая с камня на камень и бросая камни в лужи между камнями. Каменные лужи были для него чем-то вроде новшества. Мы пошли дальше по заброшенному пляжу, все еще находя интересные обломки и, наконец, добрались до ржавых останков, которые я издали принял за резервуар для воды или наполовину зарытое каноэ. Она торчала из песка под крутым углом, примерно на полтора метра обнажившись. Пол пытался поймать рыбу в бассейне, когда я смотрел на эту штуку.
Я с удивлением коснулся края сужающегося цилиндра, чувствуя в нем что-то очень спокойное и сильное, хотя и не знал почему. Затем я отступил назад и снова посмотрел на него. Ее очертания стали четкими, и тогда я смог примерно догадаться, сколько ее еще должно быть погребено под песком. Это была бомба, стоявшая у нее на хвосте.
Я осторожно вернулся к ней, нежно поглаживая и издавая тихие звуки ртом. Она была ржаво-красно-черной от гниения, пахла сыростью и отбрасывала тень ракушки. Я проследил за линией тени на песке, за камнями и обнаружил, что смотрю на маленького Пола, который радостно плескался в бассейне, шлепая по воде большим плоским куском дерева, почти таким же большим, как он сам. Я улыбнулся и подозвал его к себе.
"Видишь это?" Спросил я. Это был риторический вопрос. Пол кивнул, вытаращив большие глаза. "Это, - сказал я ему, - колокол". Как в церкви в городе. Шум, который мы слышим по воскресеньям, вы знаете? "
"Да. Сразу после брекаста, Фрэнк?"
"Что?"
"Шум только из-за Солнечного дня, брек аст, Фрэнк". Пол легонько хлопнул меня по колену пухлой рукой.
Я кивнул. "Да, это верно. Этот звук издают колокола. Это огромные полые куски металла, наполненные звуками, которые они издают воскресным утром после завтрака. Вот что это такое. "
"Брекаст?" Пол посмотрел на меня, грозно нахмурив маленькие брови. Я терпеливо покачал головой.
"Нет. Колокольчик".
"Буква "Б" означает "Белл", - тихо сказал Пол, кивая сам себе и уставившись на ржавеющее устройство. Вероятно, вспоминая старую детскую книжку. Он был способным ребенком; мой отец намеревался отдать его в школу, когда придет время, и уже начал учить алфавит.
"Совершенно верно. Ну, этот старый колокол, должно быть, упал с корабля, или, возможно, его смыло сюда во время наводнения. Я знаю, что мы сделаем; Я поднимусь на дюны, а ты ударишь в колокольчик своей деревяшкой, и мы посмотрим, смогу ли я это услышать. Мы сделаем это? Тебе бы этого хотелось? Будет очень шумно, и ты можешь испугаться ". Я наклонилась, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с его лицом. Он яростно замотал головой и ткнулся своим носом в мой. "Нет! Не испугается " конца!" крикнул он. "Я—»
Он собирался проскочить мимо меня и ударить по бомбе куском дерева — он уже поднял его над головой и сделал выпад, — когда я протянул руку и обхватил его за талию.
"Пока нет", - сказал я. "Подожди, пока я не отойду подальше. Это старый колокол, и, возможно, в нем остался только один хороший звук. Ты же не хочешь тратить ее впустую, не так ли?"
Пол поерзал, и выражение его лица, казалось, говорило о том, что на самом деле он был бы не прочь потратить впустую все, что угодно, лишь бы ударить в колокол своей деревянной дощечкой. "А-а, верно", - сказал он и перестал вырываться. Я опустил его на землю. "Но могу ли я ударить по-настоящему, очень сильно?"
"Изо всех сил, когда я помашу тебе с вершины дюны вон там. Хорошо?"
"Можно мне попрактиковаться?"
"Потренируйся, ударяя по песку".
"Можно мне попрыгать по лужам?"
"Да, потренируйся бить по лужам с водой. Это хорошая идея".
"Можно я попаду в эту лужу?" Он указал деревяшкой на круглую песчаную лужицу вокруг бомбы. Я покачал головой.
"Нет, это может разозлить белла".
Он нахмурился. "Колокола становятся звонкими?"
"Да, это так. Я ухожу. Ты сильно нажмешь на звонок, и я буду очень сильно слушать, хорошо?"
"Да, Фрэнк".
"Ты не нажмешь на звонок, пока я не помашу, хорошо?"
Он покачал головой. "Помисс".
"Хорошо. Это ненадолго". Я повернулся и начал медленно бежать к дюнам. У меня странно болела спина. На ходу я огляделся, проверяя, нет ли поблизости кого-нибудь. Однако в небе, затянутом рваными облаками, кружило всего несколько чаек.
Когда я оглянулся, то увидел Пола через плечо. Он все еще был рядом с бомбой, колотил по песку своей доской, держался за нее обеими руками и опускал изо всех сил, одновременно подпрыгивая в воздух и крича. Я побежал быстрее, через камни на твердый песок, через линию сугробов и дальше, к золотому песку, медленнее и сухому, затем к траве на ближайшей дюне. Я вскарабкался на вершину и посмотрел поверх песка и камней туда, где стоял Пол, крошечная фигурка на фоне отраженного блеска озер и мокрого песка, затененная наклоненным металлическим конусом рядом с ним. Я встал, подождал, пока он заметит меня, в последний раз огляделся, затем высоко взмахнул руками над головой и распластался на земле.
Пока я лежал там и ждал, я понял, что не сказал Полу, куда нужно заложить бомбу. Ничего не произошло. Я лежал, чувствуя, как мой живот медленно погружается в песок на вершине дюны. Я вздохнул про себя и посмотрел вверх.
Пол был далекой марионеткой, он дергался, прыгал, откидывал руки назад и несколько раз бил бомбу сбоку. Я просто слышал его страстные вопли сквозь шелест травы на ветру. "Черт", - сказал я себе и положил руку под подбородок как раз в тот момент, когда Пол, бросив быстрый взгляд в мою сторону, начал атаковать нос бомбы. Он попал в нее один раз, и я убрал руку из-под подбородка, готовясь пригнуться, когда Пол, бомба, ее маленький ореолообразный бассейн и все остальное примерно на десять метров вокруг внезапно исчезли внутри поднимающегося столба песка, пара и летящих камней, освещенного всего один раз изнутри, в тот ослепительно короткий первый момент, детонацией мощного взрывчатого вещества.
Возвышающаяся башня из обломков расцвела и поплыла, начиная падать, когда ударная волна обрушилась на меня с дюны. Я смутно различал множество мелких песчаных осыпей на высыхающих склонах близлежащих дюн. Затем раздался шум - скручивающий треск и утробный раскат грома. Я наблюдал, как из центра взрыва постепенно расширялся круг брызг, когда обломки возвращались на землю. Столб газа и песка был унесен ветром, затемнив песок под своей тенью и образовав завесу дымки под своим основанием, подобную той, которую вы иногда видите под тяжелой тучей, когда она начинает избавляться от дождя. Теперь я мог видеть кратер.
Я побежал вниз. Я стоял примерно в пятидесяти метрах от все еще дымящегося кратера. Я не слишком внимательно рассматривал какие-либо обломки, валявшиеся вокруг, косясь на них краем глаза, желая и не желая видеть окровавленное мясо или изодранную одежду. Шум неуверенно доносился с холмов за городом. Край кратера был отмечен огромными каменными обломками, вырванными из скальной породы под песком; они стояли вокруг, как сломанные зубы, указывая в небо или упав наклонно. Я наблюдал, как далекое облако от взрыва уплывает над заливом, рассеиваясь, затем повернулся и побежал так быстро, как только мог, к дому.
Итак, сегодня я могу сказать, что это была немецкая бомба весом в пятьсот килограммов, и ее сбросил искалеченный мужчина. III пытается вернуться на свою норвежскую базу после неудачной атаки на базу летающих лодок ниже по заливу Ферт. Мне нравится думать, что это пушка в моем бункере попала в него и заставила пилота развернуться и сбросить бомбы.
Кончики некоторых из этих огромных осколков вулканической породы все еще торчат над поверхностью давно вернувшегося песка, и они образуют Круг Бомбы, самый подходящий памятник бедному мертвому Полу: богохульный каменный круг, на котором играют тени.
Мне снова повезло. Никто ничего не видел, и никто не мог поверить, что я сделал это. На этот раз я была отвлечена горем, раздираемая чувством вины, и Эрику пришлось присматривать за мной, пока я безупречно играла свою роль, хотя я и говорю это сама. Мне не нравилось обманывать Эрика, но я знала, что это было необходимо; я не могла сказать ему, что я это сделала, потому что он бы не понял, почему я это сделала. Он был бы в ужасе и, скорее всего, никогда больше не стал бы моим другом. Так что мне пришлось изображать измученного, обвиняющего себя ребенка, а Эрику пришлось утешать меня, пока мой отец размышлял.
На самом деле, мне не понравилось, как Диггс расспрашивал меня о случившемся, и на несколько мгновений я подумал, что он, возможно, догадался, но мои ответы, казалось, удовлетворили его. Не помогло и то, что мне пришлось называть своего отца «дядей», а Эрика и Пола "кузенами"; это была идея моего отца - попытаться обмануть полицейского относительно моего происхождения на случай, если Диггс наведет справки и обнаружит, что официально меня не существует. Моя история заключалась в том, что я был осиротевшим сыном давно пропавшего младшего брата моего отца и лишь изредка проводил продолжительные каникулы на острове, пока меня передавали от родственника к родственнику и решалось мое будущее.
Как бы то ни было, я справился с этим непростым интервалом, и даже море на этот раз помогло, войдя сразу после взрыва и уничтожив все характерные следы, которые я мог оставить за час или больше до того, как Диггс прибыл из деревни для осмотра места происшествия.
Когда я вернулся, миссис Клэмп была дома и разгружала огромную плетеную корзину на передок своего древнего велосипеда, который стоял прислоненным к кухонному столу. Она была занята тем, что набивала наши шкафы, холодильник и морозильную камеру продуктами и припасами, которые привезла из города.
"Доброе утро, миссис Клэмп", - вежливо поздоровался я, входя на кухню. Она повернулась, чтобы посмотреть на меня. Миссис Клэмп очень старая и очень маленькая. Она оглядела меня с ног до головы и сказала: "О, это ты, да?" и повернулся обратно к плетеному бункеру на велосипеде, погрузившись в его глубины обеими руками и вынырнув на поверхность с длинными пакетами, завернутыми в газету. Она, пошатываясь, подошла к морозилке, взобралась на маленький табурет рядом с ней, развернула упаковки, чтобы показать замороженные упаковки моих бифбургеров, и положила их в морозилку, наклоняясь над ней, пока не оказалась почти внутри. Меня поразило, как легко было бы... Я тряхнула головой, отгоняя глупую мысль. Я села за кухонный стол, чтобы посмотреть, как работает миссис Клэмп.
"Как вы живете в эти дни, миссис Клэмп?" Спросил я.
"О, со мной все в порядке", - сказала миссис Клэмп, покачав головой, слезла со стула, взяла еще несколько замороженных бургеров и вернулась в морозилку. Я задавался вопросом, может ли она когда-нибудь получить обморожение; я был уверен, что вижу маленькие кристаллики льда, поблескивающие на ее тонких усиках.
"Боже, какой большой груз вы привезли для нас сегодня. Я удивлен, что вы не упали по дороге сюда".
"Вы не поймаете меня, когда я упаду, нет". Миссис Клэмп еще раз покачала головой, подошла к раковине, поднялась на цыпочки, включила горячую воду, сполоснула руки, вытерла их о свой рабочий халат из нейлона в синюю клетку и взяла немного сыра с велосипеда.
"Могу я приготовить вам что-нибудь на чашечку, миссис Клэмп?"
"Не для меня" , - сказала миссис Клэмп, качая головой внутри холодильника, расположенного чуть ниже отделения для приготовления льда.
"Ну что ж, тогда я не буду". Я наблюдал, как она еще раз вымыла руки. Пока она начала отделять листья салата от шпината, я откланялся и поднялся к себе в комнату.
Мы съели наш обычный субботний обед: рыбу с картофелем с грядки. Миссис Клэмп, по традиции, сидела на другом конце стола от моего отца, а не от меня. Я сидел в середине стола спиной к раковине, раскладывая рыбные кости на тарелке многозначительными узорами, пока отец и миссис Клэмп обменивались очень официальными, почти ритуальными любезностями. Я сделал крошечный человеческий скелет из костей мертвой рыбы и намазал его небольшим количеством кетчупа, чтобы сделать его более реалистичным.
"Еще чая, мистер Колдхейм?" Спросила миссис Клэмп.
"Нет, спасибо, миссис Клэмп", - ответил мой отец.
"Фрэнсис?" Спросила меня миссис Клэмп.
"Нет, спасибо", - сказал я. Горошина подошла бы для довольно зеленого черепа для скелета. Я положил ее туда. Отец и миссис Клэмп бубнили о том о сем.
"Я слышала, на днях был констебль, если вы не возражаете, что я так говорю", - сказала миссис Клэмп и вежливо кашлянула.
"Действительно", - сказал мой отец и запихнул в рот столько еды, что не смог бы говорить еще минуту или около того. Миссис Клэмп кивнула на пересоленную рыбу и отхлебнула чаю. Я напевал, а мой отец свирепо смотрел на меня поверх челюстей, как на борца-тяжеловеса.
Больше ничего не было сказано на эту тему.
Субботний вечер в "Колдхейм Армз", и там я, как обычно, стоял в глубине переполненного, прокуренного зала в задней части отеля с пластиковым пинтовым стаканом пива в руке, слегка упершись ногами в пол перед собой, прислонившись спиной к оклеенной обоями колонне, а карлик Джейми сидел у меня на плечах, время от времени ставя свою пинту пива мне на голову и вовлекая меня в беседу.
"Тогда чем ты занимался, Фрэнки?"
"Немного. На днях я убил несколько кроликов, и мне продолжают поступать странные телефонные звонки от Эрика, но это почти все. А как насчет тебя?"
"Ничего особенного". Почему Эрик звонит тебе?"
"Разве ты не знал?" Спросила я, глядя на него снизу вверх. Он наклонился и посмотрел на меня сверху вниз. Лица выглядят забавно перевернутыми. "О, он сбежал".
"Сбежал ?"
"Ш.". Если люди не знают, нет необходимости им говорить. Да, он вышел. Он звонил домой пару раз и сказал, что направляется сюда. Диггс пришел и рассказал нам о том дне, когда он сбежал. "
"Господи. Они ищут его?"
"Так говорит Ангус. Разве в новостях ничего не было? Я подумал, что ты, возможно, что-то слышал ".
"Не-а. Боже. Как ты думаешь, они расскажут людям в городе, если его не поймают?"
"Не знаю". Я бы пожал плечами.
"Что, если он все еще любит поджигать собак? Черт. И тех червей, которых он пытался заставить есть детей. Местные сойдут с ума ". Я чувствовал, как он качает головой.
"Я думаю, они держат это в секрете. Вероятно, они думают, что смогут его поймать".
"Ты думаешь, они его поймают?"
"Хо. Я не могу сказать. Может, он и сумасшедший, но он умен. Он бы вообще не выбрался, если бы не был сумасшедшим, и когда он звонит, его голос звучит резко. Острый, но чокнутый. "
"Ты, кажется, не очень-то волнуешься".
"Я надеюсь, у него получится. Я хотел бы увидеть его снова. И я хотел бы увидеть, как он проделает весь этот путь обратно сюда, потому что… просто потому что". Я сделал глоток.
"Черт. Надеюсь, он не вызовет никакой агрессии".
"Возможно, он. Это все, о чем я беспокоюсь. Похоже, он все еще не очень любит собак. Тем не менее, я думаю, что дети в безопасности ".
"Как он путешествует? Он рассказал тебе, как собирается сюда добраться? У него есть деньги?"
"У него должно быть что-то, чтобы звонить по телефону, но в основном он что-то ворует".
"Боже. Ну, по крайней мере, ты не можешь потерять ремиссию из-за побега из психушки".
"Ага", - сказал я. Тогда появилась группа из четырех панков из Инвернесса под названием the Vomits. У вокалиста была могиканская стрижка и множество цепочек и молний. Он схватил микрофон, в то время как остальные трое начали молотить по своим инструментам и кричать:
"Мама герлфрен оставила меня, и я чувствую себя задницей,
Ах, потеря работы, когда ах дрочит, ах не может кончить ...."
Я плотнее прижалась плечами к колонне и отпила из своего стакана, пока ноги Джейми били меня в грудь, а воющая, грохочущая музыка гремела по душному помещению. Казалось, что это будет забавно.
В перерыве, пока один из барменов выносил швабру и ведро на переднюю часть сцены, где все плевались, я подошел к бару, чтобы взять еще чего-нибудь выпить.
"Как обычно?" сказал Дункан за стойкой, Джейми кивнул. "А как Фрэнк?" Спросил Дункан, доставая светлое пиво и тяжелый.
"Хорошо. А ты сам?" Спросил я.
"Ладим, ладим, Ты все еще хочешь бутылочки?"
"Нет, спасибо. У меня теперь достаточно для домашнего самогона".
"Но мы все равно увидим тебя здесь, не так ли?"
"О, да", - сказал я. Дункан протянул Джейми свою пинту, и я взял свою, одновременно положив деньги на стол.
"Ваше здоровье, ребята", - сказал Дункан, когда мы повернулись и пошли обратно к колонне.
Несколькими пинтами позже, когда the Vomits исполняли свой первый выход на бис, мы с Джейми танцевали, подпрыгивая вверх-вниз, Джейми кричал, хлопал в ладоши и пританцовывал у меня на плечах. Я не против потанцевать с девушками, когда это для Джейми, хотя однажды с одной высокой девушкой он хотел, чтобы мы обе вышли на улицу, чтобы он мог ее поцеловать. При мысли о том, что ее сиськи прижимаются к моему лицу, меня чуть не стошнило, и мне пришлось разочаровать его. В любом случае, большинство панк-девушек не пахнут духами, и лишь немногие носят юбки, да и то обычно кожаные. Нас с Джейми немного толкнули, и мы пару раз чуть не упали, но мы пережили до конца вечера без каких-либо царапин. К сожалению, Джейми разговорился с какой-то женщиной, но я была слишком занята, пытаясь дышать глубоко и держаться за дальнюю стену, чтобы обращать на это внимание.
"Да, я собираюсь скоро купить велосипед. Двести пятьдесят, конечно", - говорил Джейми. Я слушал вполуха. Он не собирался покупать велосипед, потому что не смог бы дотянуться до педалей, но я бы ничего не сказала, даже если бы могла, потому что никто не ожидает, что люди будут говорить правду женщинам, и, кроме того, для этого, как говорится, и нужны друзья. Девушке, когда я смог разглядеть ее как следует, было лет двадцать, и на ее глазах было столько слоев краски, сколько валиком наносят на двери. Она курила ужасную французскую сигарету.
"У мамы есть велосипед — Сью. Раньше у ее брата был Suzuki 185GT, но она копит на Gold Wing".
Они ставили стулья на столы и убирали беспорядок, разбитые стаканы и рассохшиеся пакеты из-под чипсов, а я все еще чувствовал себя не слишком хорошо. Чем больше я ее слушал, тем хуже звучал голос девушки. Ее акцент звучал ужасно: где-то на западном побережье; неудивительно, что в Глазго.
"Не, у меня бы такой не был. Слишком тяжелый. Мне бы хватило пятисот. Мне действительно нравится Moto Guzzi, но я не уверен насчет привода вала ...., Боже, я собирался нарисовать Разноцветный зевок на куртке этой девушки, сквозь слезы, проржавевшие молнии и набитые карманы, и, вероятно, первым ужасным рывком отправить Джейми через всю комнату в ящики из-под пива под колонками, и вот эти двое обмениваются абсурдными байкерскими фантазиями.
"Хочешь сигаретку?" - спросила девушка, протягивая пачку мимо моего носа Джейми. Я видел следы и огоньки от проезжавшего мимо синего пакета даже после того, как она вернула его обратно. Джейми, должно быть, взял сигарету, хотя я знала, что он не курит, потому что я увидела, как зажигалка взлетела вверх, разгоревшись у меня на глазах дождем искр, похожим на фейерверк. Я почти чувствовал, как моя затылочная доля расплавляется. Я подумала о том, чтобы сделать Джейми какое-нибудь остроумное замечание по поводу задержки его роста, но все линии, идущие в мой мозг и обратно, казалось, были забиты срочными сообщениями, исходящими из моего нутра. Я чувствовал, что внизу творится ужасное месиво, и был уверен, что это закончится только одним способом, но я не мог пошевелиться. Я застрял там, как летающая опора, между полом и колонной, а Джейми все еще что-то бормотал девушке о звуках, которые издает Triumph, и о скоростных пробежках, которые она совершала по ночам на берегу озера Лох-Ломонд.
"Ты вроде как в отпуске?"
"Да, я и мои приятели. У меня есть парень, но он не на буровых".
"О да".
Я все еще тяжело дышал, пытаясь очистить голову кислородом. Я не понимал Джейми; он был вдвое меньше меня, вдвое меньше в весе или даже меньше, и независимо от того, сколько мы выпивали вместе, на него, казалось, это никогда не влияло. Он, конечно, не выливал свои пинты на пол втихаря; я бы промокла, если бы это было так. Я поняла, что девушка наконец-то заметила меня. Она ткнула меня в плечо, что, как я постепенно понял, было не в первый раз.
"Привет", - сказала она.
"Что?" Я боролся.
"С тобой все в порядке?"
"Да", - я медленно кивнул, надеясь удовлетворить ее этим, затем отвел взгляд в сторону, как будто только что нашел что-то очень интересное и важное для рассмотрения на потолке. Джейми толкнул меня ногой. "Что?" Повторила я, не пытаясь смотреть на него.
"Ты останешься здесь на всю ночь?"
"Что?" Спросил я. "Нет. Как, ты готов? Правильно". Я завел руки за спину, чтобы нащупать опору, нащупал ее и подтянулся, надеясь, что мои ноги не поскользнутся на мокром от пива полу.
"Может быть, тебе лучше меня опустить, Фрэнк, парень", - сказал Джейми, сильно толкнув меня локтем. Я снова посмотрел вверх и в сторону, как будто на него, затем кивнул. Я соскользнул спиной вниз по колонне, пока практически не сел на корточки на полу. Девушка помогла Джейми спрыгнуть. Его рыжие волосы и ее блондинка неожиданно броско смотрелись под этим углом в теперь уже ярко освещенной комнате. Дункан подошел ближе со щеткой и большим ведром, опорожняя пепельницы и вытирая посуду. Я попыталась встать, затем почувствовала, как Джейми и девушка взяли меня под руки и помогли мне. У меня начало двоиться в глазах, и я задавался вопросом, как ты это делаешь, имея только два глаза. Я не был уверен, обращаются ли они ко мне или нет.
Я сказал: "Да", - на всякий случай, а затем почувствовал, что меня выводят на свежий воздух через пожарный выход. Мне нужно было в туалет, и с каждым моим шагом, казалось, судороги в животе усиливались. У меня было ужасное видение, будто мое тело почти полностью состоит из двух отсеков одинакового размера, в одном из которых находится моча, а в другом - непереваренное пиво, виски, чипсы, арахис, обжаренный в сухом виде, слюна, сопли, желчь и один или два кусочка рыбы и картошки.. Какая-то больная часть моего разума вдруг подумала о яичнице, густо смазанной жиром, лежащей на тарелке, окруженной беконом, свернутой в рулетики и зачерпнул и оставил на тарелке маленькие лужицы жира, внешняя сторона тарелки была усеяна свернувшимися комочками жира. Я подавил жуткий позыв, поднимающийся из моего желудка. Я попытался подумать о приятном прочем; затем, когда я ничего не смог придумать, я решил сосредоточиться на том, что происходило вокруг меня. Мы вышли из "Герба" и шли по тротуару мимо банка, Джейми по одну сторону от меня, а девушка - по другую. Ночь была пасмурной и прохладной, а уличные фонари были натриевыми. Мы оставили запах паба позади, и я попытался вдохнуть немного свежего воздуха через голову. Я осознавал, что слегка пошатываюсь, время от времени натыкаясь на Джейми или девушку, но ничего не мог с этим поделать; я чувствовал себя одним из тех древних динозавров, таких огромных, что у них был практически отдельный мозг, управляющий их задними ногами. Казалось, у меня был отдельный мозг для каждой конечности, но все они разорвали дипломатические отношения. Я шатался и спотыкался, как мог, полагаясь на удачу и двух людей, которые были со мной. Честно говоря, я не очень верил ни в то, ни в другое: Джейми был слишком мал, чтобы остановить меня, если я действительно начну падать, а девочка была девушкой. Вероятно, слишком слаба; и даже если бы это было не так, я ожидал, что она просто позволит мне разбить себе череп об асфальт, потому что женщинам нравится видеть мужчин беспомощными.
"Ты, тэ алвиз, любишь крыс?" спросила девушка.
"Например, что?" Спросил Джейми, как мне показалось, без должного количества упреждающего возмущения.
"Ты в курсе его разборок".
"О, нет, это просто для того, чтобы я мог лучше видеть группу".
"Слава Богу, мех "в. Я подумал, может, ты сбежал из трясины, как крыса ".
"О да, мы заходим в кабинку, и Фрэнк опускается в унитаз, пока я опускаю его в бачок".
"Ты шутишь!"
"Да", - сказал Джейми голосом, искаженным ухмылкой. Я шел, как мог, слушая всю эту чушь. Меня немного разозлило, что Джейми сказал что-то, даже в шутку, о том, что я хожу в туалет; он знает, как я чувствительна к этому. Всего раз или два он дразнил меня тем, что звучит как интересный вид спорта: заходить в мужской туалет в "Колдхейм Армз" (или, я полагаю, где-нибудь еще) и обливать потоком мочи утонувших педиков в писсуарах.
Признаюсь, я наблюдал, как Джейми делает это, и был весьма впечатлен. В "Колдхейм Армз" есть отличные условия для занятий этим видом спорта: большой длинный писсуар, похожий на желоб, тянущийся прямо вдоль одной стены и до середины другой, с одним сливным отверстием. По словам Джейми, цель игры состоит в том, чтобы достать мокрый окурок из любого места канала, где бы он ни находился, до отверстия без покрытия и вниз по нему, по пути разбив его как можно больше . Вы можете получать очки за количество керамических делений, на которые вы можете передвинуть окурок (с доплатой за то, что вы действительно опускаете его в отверстие, и с доплатой за то, что делаете это с дальнего конца желоба от отверстия), за количество причиненных разрушений — очевидно, очень трудно заставить маленький черный конус на загнутом конце распасться — и, в течение вечера, за количество отправленных окурков.
В игру можно играть в более ограниченной форме в маленьких индивидуальных писсуарах типа чаши, которые сейчас более модны, но Джейми никогда не пробовал этого сам, поскольку он такой маленький, что, чтобы воспользоваться одним из них, ему приходится стоять примерно в метре от него и выливать туда сточные воды.
В любом случае, это звучит как нечто, что делает длинные ссы намного интереснее, но это не для меня, благодаря жестокой судьбе.
"Это юр брутур или сумхин?"
"Нет, он мой друг".
"Зей олвиз станет таким же, как ИСС?"
"Да, обычно, субботним вечером".
Это, конечно, чудовищная ложь. Я редко бываю настолько пьян, что не могу говорить или ходить прямо. Я бы тоже рассказала Джейми то же самое, если бы могла говорить и не была сосредоточена на том, чтобы переставлять ноги с ноги на ногу. Я не был уверен, что меня сейчас вырвет, но та же безответственная, деструктивная часть моего мозга — возможно, всего несколько нейронов, но я полагаю, что их несколько в каждом мозге, и требуется совсем немного хулиганского элемента, чтобы остальные получили дурную славу, — продолжала думать о яичнице с беконом на холодной тарелке, и каждый раз меня чуть не тошнило. Потребовалось усилие воли, чтобы подумать о прохладных ветрах на вершинах холмов или о тенях от воды на покрытом волнами песке — вещах, которые, как я всегда думал, олицетворяют ясность и свежесть и помогают отвлечь мой мозг от размышлений о содержимом моего желудка.
Однако мне действительно захотелось отлить еще отчаяннее, чем раньше. Джейми и девушка были в нескольких дюймах от меня, держа меня за руки, каждый из них часто сталкивался, но мое опьянение теперь дошло до такого состояния — поскольку последние две быстро выпитые пинты и сопутствующий виски разогнали мою бешеную кровь, — что я с таким же успехом мог бы оказаться на другой планете, если бы у меня не было надежды заставить их понять, чего я хочу. Они шли по обе стороны от меня и все время разговаривали друг с другом, бормоча несусветную чушь, как будто это было так важно, а я, с большим количеством мозгов, чем у них двоих, вместе взятых, и информацией самого важного характера, не мог вымолвить ни слова.
Должен был быть какой-то выход. Я попыталась встряхнуть головой и сделать еще несколько глубоких вдохов. Я ускорила шаг. Я очень тщательно обдумал слова и то, как вы их произносите. Я проверил свой язык и проверил горло. Мне пришлось взять себя в руки. Мне пришлось общаться . Я оглянулся, когда мы переходили дорогу; я увидел указатель на Юнион-стрит, прикрепленный к низкой стене. Я повернулся к Джейми, а затем к девушке, откашлялся и сказал совершенно отчетливо: "Я не знал, разделяли ли вы двое когда-либо или, на самом деле, разделяете до сих пор, если уж на то пошло, насколько я знаю, по крайней мере, взаимно между вами, но, во всяком случае, не включая меня — неправильное представление, которое я когда-то случайно составил о словах, содержащихся вон на том знаке, но это факт, что я думал, что "профсоюз", упомянутый в указанной номенклатуре, обозначает объединение рабочих люди, и в то время мне действительно казалось, что отцы города вполне по-социалистически назвали улицу; меня поразило, что еще не все потеряно в отношении перспектив возможного мира или, по крайней мере, прекращения классовой войны, если такое признание ценности профсоюзов могло найти отражение в вывеске на такой почтенной и важной магистрали, но я должен признать, что я разуверился в этой печально чрезмерно оптимистичной идее, когда мой отец - упокой Господь его чувство юмора — сообщил мне, что это было недавно подтвержденное решение. союз английского и шотландского парламентов местные авторитеты — как и сотни других городских советов по всей территории, которая до этого момента была независимой областью, — праздновали с такой торжественностью и постоянством, несомненно, с целью получения прибыли, которую предлагала эта ранняя форма поглощения ".
Девушка посмотрела на Джейми. "Почему он сказал "сумин эр"?"
"Я думал, он просто прочищал горло", - сказал Джейми.
- Мне показалось, он что-то сказал о бананах.
"Бананы?" Недоверчиво переспросил Джейми, глядя на девушку.
"Не-а", - сказала она, глядя на меня и качая головой. "Достаточно верно".
Вот и все для общения, подумал я. Очевидно, оба были настолько пьяны, что даже не понимали правильно разговорный английский. Я тяжело вздохнул, глядя сначала на одного, потом на другого, пока мы медленно шли по главной улице мимо Вулворта и светофоров. Я смотрела вперед и пыталась сообразить, что же, черт возьми, я собираюсь делать. Они помогли мне перейти следующую дорогу, я чуть не споткнулась, когда пересекала дальний бордюр. Внезапно я отчетливо осознал уязвимость своего носа и передних зубов, если они случайно соприкоснутся с гранитом тротуаров Портениэля со скоростью, превышающей совсем малую долю метра в секунду.
"Да, мы с одним из моих приятелей объезжали трассы Комиссии лесного хозяйства на холмах, разгоняясь до пятидесяти миль в час, проносясь повсюду, как по скоростной трассе".
"За'афак"?"
Боже мой, они все еще говорили о велосипедах.
"Куда мы направляемся своим ходом?"
"Мамина. Если она еще не спит, она приготовит нам чай".
"Твоя мамуля"?
"Да".
"Ого".
Это пришло мне в голову в мгновение ока. Это было настолько очевидно, что я не мог понять, почему я не видел этого раньше. Я знал, что нельзя терять времени и нет смысла медлить - я скоро взорвусь, — поэтому я опустил голову и, вырвавшись от Джейми и девушки, побежал вниз по улице. Я бы сбежал; сделал Эрик, чтобы найти тихое местечко, где можно было бы отлить.
"Фрэнк!"
"О, меховой трах - это сек, джи - это брек, как насчет тэ ноо?"
Тротуар все еще был под моими ногами, которые двигались более или менее так, как им и полагалось. Я слышал, как Джейми и девушка с криками бежали за мной, но я уже миновал магазин старых чипсов и военный мемориал и набирал скорость. Мой раздутый мочевой пузырь не помогал делу, но и не сдерживал меня так сильно, как я боялся.
"Фрэнк! Вернись! Фрэнк, остановись! Что случилось? Фрэнк, сумасшедший ублюдок, ты сломаешь себе шею!"
"О, я гогочу, зафиес хайед".
"Нет! Он мой друг! Фрэнк!"
Я свернул за угол на Бэнк-стрит, промчался по ней, едва не задев два фонарных столба, резко свернул налево на улицу Адама Смита и подъехал к гаражу Макгарви. Меня занесло во двор, и я побежал за насосом, задыхаясь и отрыгивая, чувствуя, как раскалывается голова. Я сбросил шнуры и присел на корточки, прислонившись спиной к пятизвездочному насосу и тяжело дыша, когда лужа дымящейся мочи собралась на шершавом бетоне топливной площадки.
Послышался стук шагов, и справа от меня появилась тень. Я оглянулась, чтобы увидеть Джейми.
"Ха-ха—ха ", - выдохнул он, хватаясь одной рукой за другой насос, чтобы не упасть, когда он немного наклонился и посмотрел себе под ноги, положив другую руку на колено, его грудь тяжело вздымалась. "Вот — ха, вот- ха—а—а, вот и ты — ха-а-а. Ффффуууу..." Он сел на цоколь, поддерживающий насосы, и некоторое время смотрел на темное стекло офиса. Я тоже сел, прислонившись к насосу, позволяя последним каплям свободно падать. Я отшатнулся и тяжело опустился на постамент, затем, пошатываясь, выпрямился и снова натянул шнуры.
"Зачем ты это сделал?" Спросил Джейми, все еще тяжело дыша.
Я помахал ему рукой, изо всех сил пытаясь застегнуть ремень. Меня снова начало подташнивать, от моей одежды сильно повеяло табачным дымом.
"Увидела"... Я начала говорить "Извините", но слово превратилось в стон. Эта антисоциальная часть моего мозга внезапно снова подумала о жирных яйцах с беконом, и мой желудок забурлил. Я согнулась пополам, меня рвало и тошнило, я чувствовала, как внутри меня внутренности сжимаются, как сжатый кулак; непроизвольно, живо, как, должно быть, чувствует себя женщина с брыкающимся ребенком. У меня перехватило горло от силы струи. Джейми подхватил меня, когда я чуть не упала. Я стояла там, как полуоткрытый перочинный нож, шумно разбрызгивая брызги по двору. Джейми просунул одну руку мне за пояс, чтобы я не упала лицом вниз, и положил другую руку кладу себе на лоб, что-то бормоча. Меня продолжало тошнить, теперь у меня начал сильно болеть живот; мои глаза были полны слез, из носа текло, а вся голова была похожа на спелый помидор, готовый лопнуть. Я боролся за дыхание между приступами рвоты, сглатывая капли рвоты, кашляя и изрыгая одновременно. Я слышала, как издаю ужасный звук, похожий на то, как Эрик сходит с ума по телефону, и надеялась, что никто не проходит мимо и не видит меня в таком недостойном и слабом положении. Я остановился, почувствовал себя лучше, затем начал снова и почувствовал себя в десять раз хуже. Я отошел в сторону с помощью Джейми и опустился на четвереньки на относительно чистую часть бетона, где масляные пятна выглядели старыми. Я несколько раз закашлялась, захлебнулась и подавилась, затем упала обратно в объятия Джейми, подтянув ноги к подбородку, чтобы унять боль в мышцах живота.
"Теперь лучше?" Спросил Джейми. Я кивнула. Я наклонилась вперед так, что оперлась на ягодицы и пятки, опустив голову между колен. Джейми похлопал меня. "Минутку, Фрэнки, парень". Я почувствовал, как он отключился на несколько секунд. Он вернулся с несколькими грубыми бумажными полотенцами из автомата во дворе и вытер мне рот одним кусочком, а остальное лицо другим. Он даже взял их и выбросил в мусорное ведро.
Хотя я все еще чувствовал себя пьяным, у меня болел живот, а в горле было такое ощущение, будто в нем подралась пара ежей, я почувствовал себя намного лучше. "Спасибо", - выдавила я и попыталась встать. Джейми помог мне подняться на ноги.
"Боже мой, в какое состояние ты себя довел, Фрэнк".
"Да", - сказала я, вытирая глаза рукавом и оглядываясь, чтобы убедиться, что мы все еще одни. Я пару раз хлопнула Джейми по плечу, и мы вышли на улицу.
Мы шли по пустынной улице, я глубоко дышал, а Джейми держал меня за локоть. Девушка ушла, это было очевидно, но я не сожалел.
"Почему ты вот так сбежал?"
Я покачал головой. "Мне нужно было идти".
"Что?" Джейми рассмеялся. "Почему ты просто не сказал?"
"Не смог".
"Только "потому, что там была девушка?"
"Нет", - сказал я и закашлялся. "Не мог говорить. Слишком пьян".
"Что?" рассмеялся Джейми.
Я кивнула. "Да", - сказала я. Он снова рассмеялся и покачал головой. Мы продолжали идти, мама Джейми все еще не спала и приготовила нам чай. Она крупная женщина, которая всегда в зеленом домашнем халате, когда я вижу ее по вечерам после паба, когда, как это часто бывает, мы с ее сыном оказываемся у нее дома. Она не так уж неприятна, даже если притворяется, что я нравлюсь ей больше, чем я знаю на самом деле.
"Ох, парень, выглядишь ты не лучшим образом. Вот, присаживайся, а я приготовлю чай на ходу. Ах, ты маленький ягненок ". Меня посадили на стул в гостиной муниципального дома, пока Джейми развешивал наши куртки. Я слышала, как он прыгает в холле.
"Спасибо", - прохрипела я пересохшим горлом.
"Вот ты где, любимая. Теперь, хочешь, я включу для тебя огонь? Тебе не слишком холодно?"
Я покачал головой, и она улыбнулась, кивнула, похлопала меня по плечу и направилась на кухню. Джейми вошла и села на диван рядом с моим креслом. Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и покачал головой.
"Что за штат. Что за штат!" Он хлопнул в ладоши и качнулся вперед на диване, вытянув ноги прямо перед собой. Я закатил глаза и отвел взгляд. "Не бери в голову, Фрэнки, парень. Пара чашек чая, и все будет в порядке".
"Хм", - выдавила я и вздрогнула.
Я ушел около часа ночи, более трезвый и напоенный чаем. Мой желудок и горло почти пришли в норму, хотя голос по-прежнему звучал резко. Я пожелал Джейми и его матери спокойной ночи и пошел дальше через окраину города к трассе, ведущей на остров, затем по трассе в темноте, иногда пользуясь своим маленьким фонариком, к мосту и дому.
Это была тихая прогулка по болотам и дюнам, а также по узким пастбищам. Кроме нескольких звуков, которые я издавал по пути, все, что я мог слышать, был очень редкий и отдаленный рев тяжелых грузовиков на дороге через город. Облака закрывали большую часть неба, и от луны было мало света, а впереди меня его вообще не было.
Я вспомнил, как однажды, в середине лета, два года назад, когда я спускался по тропинке в поздних сумерках после дневной прогулки по холмам за городом, я увидел в сгущающейся ночи странные огни, перемещающиеся в воздухе над островом и далеко за его пределами. Они колебались и сверхъестественно двигались, сверкая, перемещаясь и сгорая так, как ничего не должно гореть в воздухе. Я некоторое время стоял и наблюдал за ними, направляя на них свой бинокль, и время от времени мне казалось, что в меняющихся изображениях света я различаю структуры вокруг них. Холод пробежал по телу, и мой разум принялся лихорадочно разбираться в том, что я видел. Я быстро огляделся во мраке, а затем вернулся к тем далеким, совершенно безмолвным башням из мерцающего пламени. Они висели в небе, как огненные лики, смотрящие вниз на остров, как будто чего-то ждущие.
Потом до меня дошло, и я понял.
Мираж, отражение слоев воздуха в море. Я наблюдал за газовыми вспышками нефтяных вышек, возможно, в сотнях километров отсюда, в Северном море. Если еще раз взглянуть на эти смутные очертания вокруг пламени, то они действительно казались буровыми установками, смутно различимыми в их собственном газовом сиянии. После этого я продолжил свой путь счастливым — действительно, счастливее, чем был до того, как увидел странные явления, — и мне пришло в голову, что кто-то менее логичный и с меньшим воображением пришел бы к поспешному выводу, что то, что они видели, было НЛО.
В конце концов я добрался до острова. В доме было темно. Я стоял и смотрел на нее в темноте, просто осознавая ее объем в слабом свете ущербной луны, и мне показалось, что она выглядит еще больше, чем была на самом деле, как голова каменного великана, огромный залитый лунным светом череп, полный форм и воспоминаний, смотрящий в море и прикрепленный к огромному, мощному телу, погребенному под камнями и песком внизу, готовому освободиться по какой-то непостижимой команде или сигналу.
Дом выходил окнами на море, в ночь, и я вошел в него.
5: Букет цветов
Я УБИЛ маленькую Эсмеральду, потому что мне казалось, что я сделал это для себя и для мира в целом. В конце концов, у меня было двое детей мужского пола и, таким образом, я оказал женщинам своего рода статистическую услугу. Если бы у меня действительно хватило смелости отстаивать свои убеждения, рассуждал я, я должен был бы хотя бы немного изменить баланс. Мой двоюродный брат был просто самой легкой и очевидной мишенью.
Повторяю, я не питал к ней личной неприязни. Дети - это ненастоящие люди, в том смысле, что они не маленькие самец и самка, а отдельный вид, который (вероятно) со временем вырастет в того или иного. Особенно младшие дети, до того как коварное и злое влияние общества и их родителей должным образом добралось до них, бесполоот открыты и, следовательно, совершенно симпатичны. Мне действительно нравилась Эсмеральда (хотя мне и казалось, что ее имя немного сентиментальное), и я много играла с ней, когда она приезжала погостить. Она была дочерью Хармсворта и Мораг Стоув, мои сводные дядя и тетя от первого брака моего отца; они были парой, которая присматривала за Эриком в возрасте от трех до пяти лет. Они иногда приезжали из Белфаста погостить у нас летом; мой отец хорошо ладил с Хармсвортом, а поскольку я присматривал за Эсмеральдой, они могли провести здесь приятный отпуск. Я думаю, миссис Стоув была немного обеспокоена тем, что в то конкретное лето доверила мне свою дочь, поскольку это было после того, как я сбила с ног юного Пола в расцвете сил, но в девять лет я была явно счастливым и уравновешенным ребенком, ответственный, с хорошей речью и, когда об этом упоминалось, явно опечаленный смертью моего младшего брата. Я убежден, что только моя по-настоящему чистая совесть позволила мне убедить окружающих взрослых в моей полной невиновности. Я даже прибегла к двойному блефу, изобразив легкую вину по неправильным причинам, чтобы взрослые сказали мне, что я не должна винить себя за то, что не смогла вовремя предупредить Пола. Я был великолепен.
Я решил, что попытаюсь убить Эсмеральду еще до того, как она и ее родители приедут на каникулы. Эрик уехал в школьную поездку, так что там будем только я и она. Это было бы рискованно, так скоро после смерти Пола, но я должен был что-то сделать, чтобы выровнять баланс. Я чувствовал это нутром, костями; я должен был. Это было похоже на зуд, которому я не могла сопротивляться, например, когда я иду по тротуару в Портнейле и случайно поцарапала каблук о брусчатку. Мне приходится натирать и другую ногу, как можно более с тем же весом, чтобы снова чувствовать себя хорошо. То же самое, если я проведу одной рукой по стене или фонарному столбу; вскоре мне придется почистить и другую руку или, по крайней мере, поцарапать ее другой рукой. Различными подобными способами я стараюсь сохранять равновесие, хотя понятия не имею, почему. Это просто нечто, что должно быть сделано; и точно так же мне пришлось избавиться от какой-то женщины, склонить чашу весов в другую сторону.
В тот год я начал делать воздушных змеев. Кажется, это был I973 год. Для их изготовления я использовал множество вещей: тростник, доулинг, металлические вешалки для одежды и алюминиевые шесты для палаток, бумагу и пластиковую пленку, мешки для мусора и простыни, бечевку, нейлоновую веревку и шпагат, всевозможные ремешки и пряжки, обрывки шнура, эластичные ленты, полоски проволоки, булавки, шурупы и гвозди, кусочки моделей яхт и различных игрушек. Я сделал ручную лебедку с двойной ручкой и храповиком и местом для полукилометра бечевки на барабане; я сделал различные типы хвостов для воздушных змеев, которые в них нуждались, и десятки воздушных змеев, больших и маленьких, несколько стантеров. Я хранил их в сарае, и в конце концов мне пришлось выставить велосипеды наружу под брезент, когда коллекция стала слишком большой.
Тем летом я довольно часто брал Эсмеральду с собой на кайтинг. Я позволял ей играть с маленьким воздушным змеем на одной струне, пока сам пользовался стантером. Я посылал воздушного змея пролетать над ней и под ней, или нырял с ним в песок, пока сам стоял на дюнном утесе, спускал воздушного змея, чтобы надрезать высокие башни из песка, которые я построил, затем снова подтягивался, воздушный змей поднимал в воздух струи песка от рушащейся башни. Хотя это заняло некоторое время, и я пару раз разбивался, однажды я даже снес дамбу воздушным змеем. Я пикировал на нее так, что при каждом заходе она одним углом зацеплялась за верх стены плотины, постепенно создавая в песчаном барьере трещину, через которую вода могла проходить, быстро затопляя всю плотину и деревню с песочными домиками под ней.
И вот однажды я стоял там, на вершине дюны, напрягаясь против натиска ветра в воздушном змее, хватаясь и таща, чувствуя, регулируя и крутя, когда один из этих поворотов стал похож на удавку на шее Эсмеральды, и идея пришла в голову. Используй воздушных змеев.
Я спокойно подумал об этом, все еще стоя там, как будто у меня в голове не было ничего, кроме постоянных вычислений, управляющих воздушным змеем, и я подумал, что это кажется разумным. Пока я думал об этом, идея приобрела свои собственные очертания, так сказать, расцвела и переросла в то, что я в конце концов назвал заклятым врагом моего кузена. Помню, тогда я ухмыльнулся и быстро опустил стантер над водорослями и водой, песком и прибоем, направив его против ветра, чтобы дернуться и увеличить масштаб как раз перед тем, как он попал в саму девушку, которая сидела на вершине дюны, держа в руке веревку, соединенную с небом, и судорожно дергала ее. Она обернулась, улыбнулась и взвизгнула, щурясь от летнего света. Я тоже рассмеялся, одинаково хорошо управляя существом в небесах вверху и существом в мозгу внизу.
Я построил большого воздушного змея.
Она была такой большой, что даже не помещалась в сарае. Я сделал ее из старых алюминиевых палаток для палаток, часть из которых я нашел на чердаке давным-давно, а часть взял с городской свалки. Сначала это были черные пластиковые пакеты, но позже они стали тканью для палаток, также с чердака.
Для шнура я использовал толстую оранжевую нейлоновую леску, намотанную на специально изготовленный барабан для лебедки, который я укрепил и оснастил нагрудным ремнем. У воздушного змея был хвост из скрученных журнальных страниц - Оружия и патронов, которые я регулярно получал в то время. Я нарисовал голову собаки на холсте красной краской, потому что мне еще предстояло узнать, что я не канис. Много лет назад мой отец сказал мне, что я родился под знаком Собаки, потому что Сириус в то время был над головой. В любом случае, это был всего лишь символ.
Однажды утром я вышел очень рано, сразу после восхода солнца и задолго до того, как кто-либо еще проснулся. Я пошел в сарай, взял воздушного змея, прошел немного по дюнам и собрал его, вбил в землю колышек для палатки, привязал к нему нейлон, затем некоторое время запускал воздушного змея на короткой веревке. Я вспотел и напрягся, работая с ним, даже при довольно слабом ветре, и мои руки согрелись, несмотря на сверхпрочные сварочные перчатки, которые были на мне. Я решил, что воздушный змей подойдет, и принес его.
В тот день, когда тот же ветер, теперь посвежевший, все еще дул над островом и уносился в Северное море, мы с Эсмеральдой, как обычно, вышли на улицу и зашли в сарай, чтобы забрать разобранного воздушного змея. Она помогла мне пронести его далеко по дюнам, послушно прижимая тросы и лебедку к своей плоской маленькой груди и щелкая трещоткой на барабане, пока мы не достигли места, которое было далеко от дома. Это была высокая голова дюны, торчащая в направлении далекого Нордуэя или Дании, волосы, похожие на траву, зачесаны на лоб и указывали в сторону.
Эсмеральда искала цветы, пока я с подобающей торжественной неторопливостью мастерил воздушного змея. Я помню, она разговаривала с цветами, как будто пыталась убедить их показать себя и быть собранными, сломанными и собранными в пучок. Ветер развевал ее светлые волосы перед лицом, когда она ходила, приседала, ползала и разговаривала, а я собирал.
Наконец воздушный змей был закончен, полностью скомпонован и лежал, как свернутая палатка, на траве, зеленый на зеленом. Ветер проносился над ней и хлопал ею — негромкие звуки хлыста заставляли ее шевелиться и казаться живой, собачья морда хмурилась. Я разобрал оранжевые нейлоновые лески и немного завязал, распутывая леску за леской, узел за узлом.
Я подозвал Эсмеральду. У нее была пригоршня крошечных цветов, и она заставила меня терпеливо ждать, пока она описывала их все, придумывая собственные названия, когда забывала или никогда не запоминала настоящие. Я принял маргаритку, которую она любезно мне подарила, и вставил ее в петлицу левого нагрудного кармана моего пиджака. Я сказал ей, что закончил конструирование нового воздушного змея и что она может помочь мне протестировать его на ветру. Она была взволнована, желая подержать веревки. Я сказал ей, что у нее может быть шанс, хотя, конечно, окончательный контроль будет принадлежать мне. Она тоже хотела подержать цветы, и я сказал ей, что это вполне возможно.
Эсмеральда охала по поводу размера воздушного змея и нарисованной на нем свирепой собачки. Воздушный змей лежал на взъерошенной ветром траве, как нетерпеливая манта, и подрагивал. Я нашел основные управляющие линии и отдал их Эсмеральде, показав ей, как их держать и где. Я сделал петли, чтобы охватить ее запястья, сказал я ей, чтобы она не ослабила хватку. Она провела руками по плетеному нейлону, крепко держа одну леску, а другой рукой ухватившись за букет ярких цветов и вторую леску. Я собрал свою часть управляющих тросов вместе и прикрепил их петлей к воздушному змею. Эсмеральда запрыгала вверх-вниз и велела мне поторопиться и запустить воздушного змея. Я в последний раз огляделся, после чего мне оставалось только немного приподнять верхний край воздушного змея, чтобы он подхватил ветер и взлетел. Я побежал обратно за своей двоюродной сестрой, пока не образовалась брешь между ней и быстро поднимающимся воздушным змеем.
Воздушный змей взмыл в небо как нечто дикое, взмахнув хвостом с шумом, похожим на разрыв картона. Он встряхнулся и затрещал в воздухе. Он разрезал свой хвост и согнул полые кости. Я подошел сзади к Эсмеральде и придержал веревки прямо за ее маленькими веснушчатыми локтями, ожидая рывка. Веревки натянулись, и это произошло. Мне пришлось упереться каблуками, чтобы не упасть. Я врезался в Эсмеральду и заставил ее взвизгнуть. Она отпустила веревки, когда первый жестокий рывок расправил нейлон, и стояла, оглядываясь на меня и глядя в небо, пока я боролся за контроль над энергией в небесах над нами. Она все еще сжимала цветы, и я дергал за веревки, двигая ее руки, как марионетку, управляемую петлями. Лебедка упиралась мне в грудь, немного провисая между ней и моими руками. Эсмеральда в последний раз оглянулась на меня, хихикая, и я рассмеялся в ответ. Затем я отпустил реплики.
Лебедка ударила ее в поясницу, и она вскрикнула. Затем ее сбило с ног, так как веревки натянули ее, а петли затянулись вокруг запястий. Я отшатнулся, отчасти для того, чтобы это выглядело убедительнее на тот случай, если кто-то наблюдает, а отчасти потому, что, отпустив лебедку, я потерял равновесие. Я упал на землю, когда Эсмеральда покинула ее навсегда. Воздушный змей просто продолжал щелкать, хлопать, хлопать и щелкать, и он оторвал девушку от земли и поднял в воздух вместе с лебедкой и всем прочим. Я лежал на спине и наблюдал за происходящим секунду, затем встал и побежал за ней так быстро, как только мог, опять же просто потому, что знал, что не смогу ее догнать. Она кричала и размахивала ногами изо всех сил, но жесткие нейлоновые петли стягивали ее запястья, воздушный змей был в пасти ветра, и она была уже далеко за пределами досягаемости, даже если бы я захотел ее поймать.
Я бежал и бежал, спрыгнув с дюны и скатившись по ее обращенному к морю склону, наблюдая, как крошечную сопротивляющуюся фигурку поднимают все дальше и дальше в небо, а воздушный змей уносит ее прочь. Я едва слышал ее вопли, тонкий вой, разносимый ветром. Она плыла над песками и скалами в сторону моря, а я радостно бежал внизу, наблюдая, как застрявшая лебедка покачивается под ее ногами. Ее платье развевалось вокруг нее.
Она поднималась все выше и выше, а я продолжал бежать, теперь меня обгоняли ветер и воздушный змей. Я бежал по лужам, покрытым рябью, у кромки моря, потом по колено в нем. Как раз в этот момент что-то, сначала казавшееся твердым, затем отделяющееся и диссоциирующее, упало с нее. Сначала я подумал, что она описалась, но потом увидел, как с неба падают цветы и падают на воду передо мной, как какой-то странный дождь. Я бродил по отмелям, пока не добрался до них, и собрал все, что смог, оторвавшись от сбора урожая, когда Эсмеральда и кайт отправились в Северное море. Мне действительно приходило в голову, что она действительно может пересечь эту чертову штуковину и приземлиться до того, как стихнет ветер, но я считал, что даже если это произойдет, я сделал все, что мог, и хонор была удовлетворена.
Я наблюдал, как она становится все меньше и меньше, затем повернулся и направился к берегу.
Я знал, что три смерти в непосредственной близости от меня за четыре года должны выглядеть подозрительно, и я уже тщательно спланировал свою реакцию. Я не побежал сразу домой, а вернулся в дюны и сел там, держа в руках цветы. Я пел себе песни, придумывал истории, проголодался, немного повалялся в песке, втер немного его в глаза и вообще пытался привести себя в состояние, которое могло бы показаться ужасным для маленького мальчика. Ранним вечером я все еще сидел там, глядя на море, когда меня нашел молодой работник лесного хозяйства из города.
Он был одним из поисковой группы, созданной Диггзом после того, как мой отец и родственники упустили нас, не смогли найти и вызвали полицию. Молодой человек поднимался над вершинами дюн, насвистывая и небрежно постукивая палкой по пучкам тростника и травы.
Я не обратила на него никакого внимания. Я продолжала смотреть, дрожа и сжимая цветы. Мой отец и Диггс подошли после того, как молодой человек передал сообщение вдоль вереницы людей, бредущих по дюнам, но я тоже не обратил никакого внимания на этих двоих. В конце концов, вокруг меня собрались десятки людей, которые смотрели на меня, задавали вопросы, чесали в затылках, смотрели на часы и глазели по сторонам. Я не обращал на них никакого внимания. Они снова выстроились в шеренгу и начали искать Эсмеральду, пока меня несли обратно в дом. Они предложили мне суп, в котором я отчаянно нуждался, но не обратили на это никакого внимания, задавали вопросы, на которые я отвечал оцепенелым молчанием и пристальным взглядом. Дядя и тетя трясли меня, их лица были красными, а глаза мокрыми, но я не обращал на них внимания. В конце концов отец отвел меня в мою комнату, раздел и уложил в постель.
Кто-то оставался в моей комнате всю ночь, и, будь то мой отец, Диггс или кто-то еще, я не давал им и себе уснуть всю ночь, некоторое время лежал тихо, притворяясь спящим, а затем кричал изо всех сил и, свалившись с кровати, катался по полу. Каждый раз меня брали на руки, обнимали и укладывали обратно в постель. Каждый раз я притворялся, что снова засыпаю, и через несколько минут сходил с ума. Если кто-нибудь из них и заговаривал со мной, я просто лежал, дрожа в постели, и смотрел на них, беззвучный и глухой.
Я продолжал заниматься этим до рассвета, когда поисковая группа вернулась без Эсмеральды, а потом позволил себе уснуть.
Мне потребовалась неделя, чтобы прийти в себя, и это была одна из лучших недель в моей жизни. Эрик вернулся из школьного круиза, и я начал немного болтать после его приезда; сначала просто чепуха, потом бессвязные намеки на то, что произошло, за которыми всегда следовали крики и кататония.
Где-то в середине недели доктору Макленнану разрешили ненадолго повидаться со мной, после того как Диггс отменил отказ моего отца подвергнуть меня медицинскому осмотру кем-либо еще, кроме него. Тем не менее, он остался в комнате, сердитый и подозрительный, следя за тем, чтобы обследование проходило в определенных рамках; я была рада, что он не позволил доктору осмотреть меня с ног до головы, и в ответ я стала немного более трезвой.
К концу недели мне все еще время от времени снились фальшивые кошмары, я внезапно становился очень тихим и время от времени меня бросало в дрожь, но я ел более или менее нормально и мог вполне удовлетворенно отвечать на большинство вопросов. Разговор об Эсмеральде и о том, что с ней случилось, все еще вызывал мини-припадки, крики и полную самоизоляцию на некоторое время, но после долгих и терпеливых расспросов моего отца и Диггса я дал им понять, что я хотел, чтобы они думали, что произошел большой воздушный змей; Эсмеральда запуталась в лесках; я пытаюсь помочь ей, и лебедка выскальзывает у меня из пальцев; отчаянный бег; затем пустота.
Я объяснил, что боюсь, что меня сглазили, что я навлек смерть и разрушение на всех, кто был рядом со мной, а также что я боюсь, что меня могут отправить в тюрьму, потому что люди подумают, что я убил Эсмеральду. Я заплакал и обнял своего отца, и я даже обнял Диггса, вдыхая запах ткани его жесткой синей формы, когда я это делал, и почти почувствовал, как он тает и верит мне. Я попросил его пойти в сарай, забрать всех моих воздушных змеев и сжечь их, что он должным образом и сделал, в лощине, которая теперь называется Kite Pyre Dell. Мне было жаль воздушных змеев, и я знал, что мне придется навсегда отказаться от их запуска, чтобы все выглядело реалистично, но оно того стоило. Эсмеральда так и не появилась; никто не видел ее после меня, насколько могли показать расспросы Диггса о траулерах, буровых установках и так далее.
Итак, я сравнял счет и провел замечательную, хотя и требовательную неделю веселой актерской игры. Цветы, которые я все еще сжимала, когда они несли меня обратно в дом, были вырваны у меня из пальцев и оставлены в пластиковом пакете на холодильнике. Я обнаружил их там, сморщенных и мертвых, забытых и незамеченных, две недели спустя. Однажды ночью я взяла их для святилища на чердаке, и они хранятся у меня по сей день - маленькие коричневые комочки высушенных растений, похожие на старую клейкую ленту, воткнутые в маленькую стеклянную бутылочку. Иногда я задаюсь вопросом, где оказался мой двоюродный брат: на дне моря, или выброшенный на какой-нибудь скалистый и пустынный берег, или выброшенный ветром на высокую гору, на съедение чайкам или орлам ....
Мне хотелось бы думать, что она умерла, все еще находясь в воздухе на гигантском воздушном змее, что она облетела весь мир и поднималась все выше, умирая от голода и обезвоживания, и поэтому становилась все менее тяжелой, чтобы в конце концов превратиться в крошечный скелет, плывущий по реактивным потокам планеты; что-то вроде Летучей голландки. Но я сомневаюсь, что такое романтическое видение действительно соответствует истине.
Большую часть воскресенья я провел в постели. После вчерашнего запоя мне хотелось отдыха, много жидкости, немного еды и избавиться от похмелья. Мне захотелось тут же принять решение никогда больше не напиваться, но, будучи таким молодым, я решил, что это, вероятно, немного нереалистично, поэтому я решил больше не напиваться так.
Мой отец пришел и постучал в мою дверь, когда я не появился к завтраку.
"А что с тобой не так, как будто мне нужно спрашивать?"
"Ничего", - прохрипел я в дверях.
"Это будет правильно", - саркастически сказал мой отец. "И сколько ты выпил прошлой ночью?"
"Не так уж много".
"Хннн", - сказал он.
"Я скоро спущусь", - сказал я и закачался взад-вперед в кровати, издавая звуки, которые могли бы сойти за то, что я встаю.
"Это ты вчера вечером разговаривал по телефону?"
"Что?" Спросила я у двери, прекращая раскачиваться.
"Это было, не так ли? Я подумал, что это ты; ты пытался изменить свой голос. Что ты делал, звоня в это время?"
"Ааа… Я не помню, чтобы звонила, пап, честно", - осторожно сказала я.
"Хннх. Ты дурак, парень", - сказал он и заковылял по коридору. Я лежал и думал. Я был совершенно уверен, что не звонил домой прошлой ночью. Я был с Джейми в пабе, потом с ним и девушкой на улице, потом один, когда я бежал, а потом с Джейми, а позже с ним и его матерью, потом я шел домой почти трезвый. Белых пятен не было. Я предположил, что это, должно быть, звонил Эрик. Судя по звуку, мой отец не мог говорить с ним очень долго, иначе он узнал бы голос своего сына. Я откинулся на спинку кровати, надеясь, что Эрик все еще на свободе и направляется сюда, а также что моя голова и кишки перестанут напоминать мне, как некомфортно они могут себя чувствовать.
"Посмотри на себя", - сказал мой отец, когда я в конце концов спустилась вниз в халате, чтобы посмотреть старый фильм по телевизору в тот день. "Я надеюсь, ты гордишься собой. Я надеюсь, ты думаешь, что подобное чувство делает тебя мужчиной ". Мой отец фыркнул и покачал головой, затем вернулся к чтению Scientific American . Я осторожно опустился в одно из больших мягких кресел в гостиной.
"Я действительно немного напился прошлой ночью, папа, я признаю это. Прости, если это расстраивает тебя, но уверяю тебя, я страдаю из-за этого ".
"Что ж, я надеюсь, это преподало тебе урок. Ты понимаешь, сколько клеток мозга тебе, вероятно, удалось уничтожить прошлой ночью?"
"Добрых несколько тысяч", - сказал я после короткой паузы для подсчета.
Мой отец с энтузиазмом кивнул: "По крайней мере".
"Что ж, я постараюсь больше этого не делать".
"Хннн".
"Бррап!" - громко произнес мой задний проход, удивив не только моего отца, но и меня. Он отложил журнал и уставился в пространство поверх моей головы, мудро улыбаясь, когда я откашлялась и как можно незаметнее взмахнула подолом халата. Я видел, как его ноздри раздуваются и трепещут.
"Пиво и виски, да?" - сказал он, кивая сам себе и снова берясь за журнал. Я почувствовала, что краснею, и стиснула зубы, радуясь, что он спрятался за глянцевыми страницами. Как он сделал это? Я притворился, что ничего не произошло.
"О. Кстати, я сказал: "Надеюсь, ты не возражаешь, но я сказал Джейми, что Эрик сбежал".
Мой отец посмотрел поверх журнала, покачал головой и продолжил читать. "Идиот", - сказал он.
Вечером, скорее перекусив, чем поужинав, я поднялся на чердак и с помощью подзорной трубы издали взглянул на остров, убедившись, что с ним ничего не случилось, пока я отдыхал в доме. Все казалось спокойным. Я действительно совершил одну короткую прогулку в прохладную пасмурную погоду вдоль пляжа до южной оконечности острова и обратно, затем остался дома и еще немного посмотрел телевизор, когда начался дождь, принесенный слабым ветром, мрачно ворча за окном.
Я уже лег спать, когда зазвонил телефон. Я быстро встал, так как на самом деле еще не начал засыпать, когда он зазвонил, и побежал вниз, чтобы успеть туда раньше отца. Я не знал, встал он еще или нет.
"Да?" Сказала я, затаив дыхание, заправляя пижамную куртку в штаны. Раздались щелчки, затем голос на другом конце провода вздохнул.
"Нет".
"Что?" Спросила я, нахмурившись.
"Нет", - ответил голос на другом конце провода.
"А?" Спросил я. Я даже не был уверен, что это Эрик.
"Ты сказал "Да". Я говорю "Нет"."
"Что ты хочешь, чтобы я сказал?"
"Портней 531".
"Хорошо. Портниха 531. Алло?"
"Ладно. До свидания". Голос захихикал, телефон отключился. Я укоризненно посмотрела на него, затем положила на рычаг. Я колебалась. Телефон зазвонил снова. Я схватил его на полпути к первому звону.
"Да..." - начал я, затем послышались щелчки. Я подождал, пока они смолкнут, и сказал: "Портней 531".
"Портней 531", - сказал Эрик. По крайней мере, я думал, что это был Эрик.
"Да", - сказал я.
Что "Да"?
"Да, это Портнейль 531".
"Но я думал, что это Porteneil 531".
"Это. Кто это? Это ты?"
"Это я. Это Porteneil 531?"
"Да!" Крикнул я.
"И кто же это?"
"Фрэнк Колдхейм", - сказал я, стараясь быть спокойным. "Кто это?"
"Фрэнк Колдхейм", - сказал Эрик. Я огляделась по сторонам, вверх и вниз по лестнице, но не увидела никаких признаков моего отца.
"Привет, Эрик", - сказала я, улыбаясь. Я решила, что, что бы еще ни случилось, сегодня вечером я не буду его злить. Я бы скорее положил трубку, чем сказал что-то не то и позволил моему брату разрушить еще один объект Почтовой собственности.
"Я только что сказал тебе, что меня зовут Фрэнк. Почему ты называешь меня "Эрик"?"
"Ну же, Эрик, я узнаю твой голос".
"I'm Frank. Перестань называть меня Эриком."
"Хорошо. ХОРОШО. Я буду называть тебя Фрэнком".
"Так кто же ты такой?"
Я на мгновение задумалась. "Эрик?" Спросила я неуверенно.
"Ты только что сказал, что тебя зовут Фрэнк".
"Что ж", - вздохнула я, прислоняясь к стене одной рукой и размышляя, что бы такое сказать. "Это была ... это была просто шутка. О Боже, я не знаю". Я хмуро смотрела на телефон и ждала, что Эрик что-нибудь скажет.
"В любом случае, Эрик, - сказал Эрик, - какие последние новости?"
"О, ничего особенного. Я был вчера вечером в пабе. Ты звонил вчера вечером?"
"Я? Нет".
"О. Папа сказал, что кто-то это сделал. Я подумал, что это мог быть ты ".
"Зачем мне звонить?"
"Ну, я не знаю". Я пожал плечами про себя. "По той же причине, по которой ты звонил сегодня вечером. Неважно".
"Ну, как ты думаешь, почему я позвонил сегодня вечером?"
"Я не знаю".
"Господи, ты не знаешь, зачем я позвонил, ты не уверен в своем собственном имени, ты перепутал мое. Ты не так уж много задумал, не так ли?"
"О боже", - сказала я, больше себе, чем Эрику. Я чувствовала, что этот разговор идет совсем не в том направлении.
"Ты не собираешься спросить меня, как у меня дела?"
"Да, да", - сказал я. "Как дела?"
"Ужасно. Как дела?"
"Хорошо. Почему ты так ужасно себя чувствуешь?"
"На самом деле тебе все равно".
"Конечно, мне не все равно. Что случилось?"
"Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. Спроси меня о чем-нибудь другом, например, о погоде, или где я, или еще о чем-нибудь. Я знаю, тебе все равно, что я чувствую ".
"Конечно, хочу. Ты мой брат. Естественно, мне не все равно", - запротестовал я. Как раз в этот момент я услышала, как открылась кухонная дверь, и секундой позже мой отец появился у подножия лестницы и, взявшись за большой деревянный шар, приделанный к верхушке последних перил, уставился на меня. Он поднял голову и слегка склонил ее набок, чтобы лучше слышать. Я пропустила немного из того, что Эрик сказал мне в ответ, и уловила только;
"... тебя волнует, что я чувствую. Каждый раз, когда я звоню, это одно и то же. "Где ты? Это все, что тебя волнует; тебя не волнует, где моя голова, только мое тело. Я не знаю, почему я беспокоюсь, нет. С таким же успехом я мог бы не утруждать себя звонком. "
"Хм. Ну что ж. Вот ты где", - сказал я, глядя на своего отца сверху вниз и улыбаясь. Он стоял там, молчаливый и неподвижный.
"Понимаешь, что я имею в виду? Это все, что ты можешь сказать. "Хм. Ну что ж. Вот и ты. Чертовски большое спасибо. Это показывает, что тебе не все равно ".
"Вовсе нет. Совсем наоборот", - сказала я ему, затем немного отодвинула трубку ото рта и крикнула отцу: "Это снова всего лишь Джейми, папа!"
"... почему я утруждаю себя такими усилиями, на самом деле я не ...", - бессвязно продолжал Эрик в наушнике, очевидно, не обращая внимания на то, что я только что сказал. Мой отец тоже проигнорировал это, стоя в той же позе, что и раньше, склонив голову набок.
Я облизала губы и сказала: "Ну, Джейми—»
"Что? Вот видишь? Ты снова забыл мое имя. Какой в этом смысл? Вот что я хотел бы знать. Хм? Какой в этом смысл? Он меня не любит. Но ты меня любишь, не так ли, а?" Его голос стал немного тише и более гулким; должно быть, он оторвал рот от телефонной трубки. Это звучало так, как будто он разговаривал с кем-то еще в телефонной будке вместе с ним.
"Да, Джейми, конечно". Я улыбнулась отцу, кивнула и засунула одну руку под мышку другой, стараясь выглядеть как можно более расслабленной.
"Ты любишь меня, не так ли, моя сладкая? Как будто твое маленькое сердечко горит из-за меня ...", - пробормотал Эрик где-то вдалеке. Я сглотнула и снова улыбнулась отцу.
"Ну, так уж заведено, Джейми. Я как раз говорил это папе здесь сегодня утром". Я помахал отцу рукой.
"Ты сгораешь от любви ко мне, не так ли, моя маленькая дорогая?"
Мое сердце и желудок, казалось, столкнулись, когда я услышала быстрое дыхание в трубке за бормотанием Эрика. От легкого поскуливания и каких-то слюнявых звуков у меня по всему телу побежали мурашки. Я вздрогнул. Моя голова затряслась, как будто я только что выпил стопроцентный виски. Пыхтение, пыхтение, скулеж... Раздался шум. Эрик сказал что-то успокаивающее и тихое на заднем плане. О Боже, с ним там была собака. О, нет.
"Ну! Послушай! Послушай, Джейми! Что ты об этом думаешь?" Сказала я громко и отчаянно, задаваясь вопросом, видит ли мой отец мои мурашки по коже. Я подумала, что мои глаза, должно быть, тоже начинают вылезать из орбит, но я мало что могла поделать; я изо всех сил старалась придумать что-нибудь отвлекающее, чтобы сказать Эрику. "Я— э—э... я просто подумал, что мы действительно должны — должны попросить Вилли показать нам еще один снимок его старой машины; знаете, "Мини ", на котором он иногда катается по пескам? Раньше это было действительно весело, не так ли?" К этому времени я уже хрипел, у меня пересохло во рту.
"Что? О чем ты говоришь?" Внезапно раздался голос Эрика, снова рядом с телефоном. Я сглотнула и еще раз улыбнулась отцу, чьи глаза, казалось, слегка сузились.
"Ты помнишь, Джейми. Делаю снимок "Мини" Вилли. Мне действительно нужно позвать папу сюда, - я прошипела эти два слова, — чтобы он купил мне старую машину, на которой я могла бы ездить по пескам.
"Ты несешь чушь. Я никогда не водил ничью машину по пескам. Ты опять забыла, кто я такой", - сказал Эрик, все еще не слушая, что я говорю. Я отвернулся от того, чтобы смотреть на своего отца сверху вниз, и уставился в угол, тяжело вздыхая и шепча "О Боже мой" про себя, подальше от рупора.
"Да. Да, это верно, Джейми", - безнадежно продолжила я.
"Насколько я могу судить, мой брат все еще пробивается сюда. Мы с папой надеемся, что с ним все в порядке".
"Ты маленький ублюдок! Ты говоришь так, как будто меня здесь вообще нет! Господи, я ненавижу, когда люди так поступают! Ты бы не поступил так со мной, правда, моя старая любовь? Его голос снова затих, и я услышала собачьи звуки — щенячьи звуки, если подумать, по телефону. Я начал потеть.
Я услышала шаги в холле внизу, затем на кухне погас свет. Шаги раздались снова, затем послышался подъем по лестнице. Я быстро обернулась и улыбнулась отцу, когда он подошел.
"Ну, вот и все, Джейми", - патетично сказала я, иссыхая как в переносном, так и в буквальном смысле.
"Не трать слишком много времени на этот телефон", - сказал мой отец, проходя мимо меня, и продолжил подниматься по лестнице.
"Правильно, папа!" Весело крикнул я, начиная испытывать боль где-то в районе мочевого пузыря, которую я иногда испытываю, когда дела идут особенно плохо и я не вижу никакого выхода.
"Ааааааауу!"
Я отдернула телефон от уха и секунду смотрела в него. Я не могла решить, кто издавал звук - Эрик или собака.
"Алло? Алло?" Лихорадочно прошептала я, поднимая глаза и видя, как тень отца покидает стену этажом выше.
"Хаааоооwwwaaaaoooooww !" - раздался крик по всей линии. Я вздрогнул. Боже мой, что он делал с животным? Затем в трубке щелкнуло, я услышала крик, похожий на проклятие, и телефон снова задребезжал и разбился. "Ах ты, маленький ублюдок! Черт! Дерьмо. Вернись, ты, маленький..."
"Привет! Эрик! Я имею в виду Фрэнка! Я имею в виду - Привет! Что происходит?" Прошипела я, оглядываясь на лестницу в поисках теней, присаживаясь к телефону и прикрывая рот свободной рукой. "Алло?"
Раздался грохот, затем рядом с телефонной трубкой раздалось: "Это ты виноват!" - затем еще один грохот. Некоторое время я слышал неясные звуки, но, даже напрягшись, не мог разобрать, что это было, и это могли быть просто шумы на линии. Я задумалась, не положить ли мне трубку, и уже собиралась это сделать, когда снова раздался голос Эрика, бормотавшего что-то, чего я не могла разобрать.
"Алло? Что?" Спросил я.
"Все еще там, а? Я потерял маленького ублюдка. Это была твоя вина. Господи, какой от тебя прок?"
"Мне очень жаль", - искренне сказал я.
"Уже чертовски поздно. Укусил меня, маленький засранец. Впрочем, я поймаю его снова. Ублюдок". Посыпались косточки. Я слышал, что вкладывают еще деньги. "Я полагаю, ты рад, не так ли?"
"Чему радуешься?"
"Рад, что чертова собака сбежала, придурок".
"Что? Я?" Я запнулся.
"Ты же не пытаешься сказать мне, что сожалеешь, что это ускользнуло, не так ли?"
"Ах...»
"Ты сделал это нарочно!" Закричал Эрик. "Ты сделал это нарочно. нарочно! Ты хотел, чтобы это ускользнуло! Ты не позволяешь мне ни с чем играть! Ты бы предпочел, чтобы собака повеселилась, а не я! Ты дерьмо! Ты гнилой ублюдок! "
"Ха-ха", - неубедительно рассмеялся я. "Что ж, спасибо, что позвонил — э—э... Фрэнку. До свидания". Я швырнул трубку и секунду постоял, поздравляя себя с тем, как хорошо я справился, учитывая все обстоятельства. Я вытер лоб, который немного вспотел, и в последний раз взглянул на лишенную тени стену наверху.
Я покачал головой и поплелся вверх по лестнице. Я добрался до верхней ступеньки этого пролета, когда телефон зазвонил снова. Я замер.
Если бы я ответил на звонок .... Но если бы я не ответил, а отец ответил ....
Я побежал вниз, поднял его, услышал, как в него упали монеты; затем "Ублюдок!", за которым последовала серия оглушительных ударов, когда пластик столкнулся с металлом и стеклом. Я закрыл глаза и прислушивался к треску и ударам, пока один особенно громкий стук не перешел в низкое гудение, которое обычно не издают телефоны; затем я снова положил трубку, повернулся, посмотрел вверх и устало побрел обратно вверх по лестнице.
Я лежал в постели. Вскоре мне предстояло попробовать какое-нибудь долгосрочное решение этой проблемы. Это был единственный способ. Я должен был бы попытаться повлиять на ситуацию через первопричину всего этого: самого старого Сола. Потребовалось какое-то тяжелое лекарство, если Эрик не хотел в одиночку вывести из строя всю телефонную сеть Шотландии и уничтожить поголовье собак в стране. Однако сначала мне пришлось бы еще раз проконсультироваться с Фабрикой.
Это была не совсем моя вина, но я был полностью вовлечен, и я мог бы просто что-то с этим сделать, с черепом древней гончей, помощью Фабрики и немного удачи. Насколько восприимчив мой брат к любым вибрациям, которые я мог бы излучать, был вопросом, о котором мне не слишком хотелось думать, учитывая состояние его головы, но я должен был что-то сделать.
Я надеялся, что маленький щенок благополучно сбежал. Черт возьми, я не считал всех собак виноватыми в том, что произошло. Виновником был старый Сол, Старый Сол вошел в нашу историю и мою личную мифологию как Кастрат, но благодаря маленьким существам, которые летали по ручью, теперь он был в моей власти.
Эрик действительно был сумасшедшим, даже если он был моим братом. Ему повезло, что у него был кто-то в здравом уме, кому он все еще нравился.
6: Территория черепов
КОГДА приехала Агнес Колдхейм, на восьмом с половиной месяце беременности, на своем BSA 500 с откидывающимся назад рулем и глазом Саурона, нарисованным красной краской на бензобаке, мой отец, возможно, по понятным причинам, не слишком обрадовался, увидев ее. В конце концов, она бросила его почти сразу после моего рождения, оставив его с визжащим младенцем на руках. Исчезнуть на три года, даже не позвонив по телефону или не получив открытки, а затем вернуться по тропинке из города и через мост — резиновые ручки только задевают борта и не более того, — неся на руках чьего-то ребенка или детей и ожидать, что мой отец приютит меня, накормит, вынянчит и примет роды, было немного самонадеянно.
Мне тогда было всего три года, и я мало что помню об этом. На самом деле я вообще ничего об этом не помню, так же как ничего не помню до трехлетнего возраста. Но, конечно, у меня есть на это свои веские причины. Из того немногого, что мне удалось собрать воедино, когда мой отец решил проговориться о какой-то информации, я смог составить, как мне кажется, точное представление о том, что произошло. Миссис Клэмп тоже время от времени сталкивалась с некоторыми подробностями, хотя на них, вероятно, можно полагаться не больше, чем на то, что рассказал мне мой отец.
Эрика в то время не было дома, он жил у Стоувз в Белфасте.
Агнес, загорелая, огромная, вся в бусах и ярком кафтане, твердо решившая рожать в позе лотоса (в которой, по ее утверждению, был зачат ребенок), повторяя "Ом", отказалась отвечать на какие-либо вопросы моего отца о том, где она была эти три года и с кем она была. Она сказала ему, чтобы он не был таким собственником по отношению к ней и ее телу. Она была здорова и ждала ребенка; это все, что ему нужно было знать.
Агнес устроилась в том, что раньше было их спальней, несмотря на протесты моего отца. Был ли он втайне рад ее возвращению и, возможно, даже имел какую-то глупую идею, что она может вернуться и остаться, я не могу сказать. Я не думаю, что он такой уж сильный на самом деле, несмотря на ауру задумчивости, которую он может демонстрировать, когда хочет произвести впечатление. Я подозреваю, что явно решительного характера моей матери было бы достаточно, чтобы овладеть им. Как бы то ни было, она добилась своего и прекрасно прожила пару недель в то пьянящее лето любви, мира и так далее.
В то время мой отец все еще полностью владел обеими ногами, и ему приходилось использовать их, чтобы бегать взад-вперед из кухни или гостиной в спальню и обратно, когда Агнес звонила в маленькие колокольчики, вшитые в расклешенные штанины ее джинсов, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Вдобавок ко всему, моему отцу приходилось присматривать за мной. В то время я ходил повсюду и проказничал так, как это делает любой нормальный, здоровый трехлетний мальчик. Как я уже сказал, я ничего не могу вспомнить, но мне сказали, что мне, похоже, нравилось раздражать старого Сола, кривоногого и мне сказали, что мой отец держал древнего белого бульдога, потому что он был таким уродливым и не любил женщин. Ей тоже не нравились мотоциклы, и когда Агнес впервые приехала, она взбесилась, лаяла и нападала. Агнес пнула его через сад, и он с визгом убежал в дюны, появившись снова только после того, как Агнес была благополучно убрана с дороги, прикованная к постели. Миссис Клэмп утверждает, что моему отцу следовало усыпить собаку за много лет до того, как все это случилось, но я думаю, что старый пес с мокрой челюстью, желтыми затуманенными глазами, пахнущий рыбой, должно быть, вызвал у него сочувствие просто своим отталкивающим видом.
Одним жарким тихим днем у Агнес, как положено, начались схватки около обеда, она обливалась потом и что-то бормотала себе под нос, пока мой отец кипятил воду и все такое, а миссис Клэмп промокала лоб Агнес и, как ни в чем не бывало, рассказывала ей обо всех знакомых ей женщинах, которые умерли при родах. Я играла на улице, бегала в шортах и, как мне кажется, была вполне счастлива, что беременность продолжается, потому что это дало мне больше свободы делать все, что мне нравится, в доме и саду, без присмотра отца.
Чем я когда-либо досаждал старине Солу, была ли это жара, которая сделала его особенно сварливым, действительно ли Агнес ударила его ногой по голове, когда приехала, как говорит миссис Клэмп, — ничего из этого я не знаю. Но маленький взъерошенный, грязный, загорелый, смелый малыш, которым был я, вполне мог замышлять какую-то пакость с участием зверя.
Это случилось в саду, на участке земли, который позже стал огородом, когда мой отец увлекся здоровой пищей. Моя мать тяжело дышала, кряхтела, тужилась и тужилась примерно в часе езды от производства, и за ней присматривали миссис Клэмп и мой отец, когда все трое (или, по крайней мере, двое; я полагаю, Агнес была слишком занята) услышали бешеный лай и один высокий, ужасный крик.
Мой отец бросился к окну, выглянул в сад, затем закричал и выбежал из комнаты, оставив миссис Клэмп с вытаращенными глазами одну.
Он выбежал в сад и подобрал меня. Он побежал обратно в дом, крикнул миссис Клэмп, затем положил меня на стол в кухне и использовал несколько полотенец, чтобы остановить кровотечение, насколько мог. Миссис Клэмп, все еще ничего не понимающая и совершенно взбешенная, появилась с лекарством, которое он потребовал, а затем чуть не упала в обморок, когда увидела месиво у меня между ног. Мой отец забрал у нее сумку и сказал, чтобы она возвращалась наверх, к моей матери.
Час спустя я пришел в сознание и лежал в своей постели, накачанный наркотиками и обескровленный, а мой отец вышел с дробовиком, который у него тогда был, искать старого Сола.
Он нашел его через пару минут, еще до того, как тот должным образом покинул дом. Старый пес съежился у двери подвала, спустившись по ступенькам в прохладную тень. Он скулил и дрожал, и моя молодая кровь смешалась на его слюнявых отбивных с игривой слюной и густой слизью из глаз, когда он изогнулся и умоляюще посмотрел дрожащими глазами на моего отца, который поднял его и задушил.
В конце концов я заставил своего отца рассказать мне об этом; и, по его словам, как раз в тот момент, когда он душил последнюю сопротивляющуюся собаку, он услышал еще один крик, на этот раз сверху и внутри дома, и это был рожденный мальчик, которого они назвали Полом. Какие извращенные мысли пронеслись в голове моего отца в то время, что заставило его выбрать такое имя для ребенка, я не могу даже представить, но именно это имя Ангус выбрал для своего новорожденного сына. Ему пришлось выбирать ее самому, потому что Агнес задержалась ненадолго. Она провела два дня, приходя в себя, выразила шок и ужас от того, что со мной случилось, затем села на свой велосипед и умчалась. Мой отец попытался остановить ее, встав у нее на пути, но она сбила его и довольно сильно сломала ногу на тропинке перед мостом.
Таким образом, миссис Клэмп обнаружила, что присматривает за моим отцом, в то время как он настаивал на том, чтобы присматривать за мной. Он по-прежнему отказывался позволить старухе вызвать какого-либо другого врача и сам вправил ногу, хотя и не совсем идеально; отсюда и хромота. Миссис Клэмп пришлось отвезти новорожденного ребенка в местную больницу в коттеджном поселке на следующий день после отъезда матери Пола. Мой отец протестовал, но, как указала миссис Клэмп, было вполне достаточно ухаживать за двумя инвалидами в одном доме, не имея еще и младенца, нуждающегося в постоянном уходе.
Итак, это был последний визит моей матери на остров и в дом. Она оставила одного мертвого, одного родившегося и двоих искалеченных на всю жизнь, так или иначе. Неплохой результат за две недели лета заводной и психоделической любви, покоя и общей приятности.
Старого Сола похоронили на склоне холма за домом, в том месте, которое позже я назвал Территорией Черепов. Мой отец утверждает, что он вспорол животному живот и нашел в его желудке мои крошечные гениталии, но я так и не добился от него рассказа, что он с ними сделал.
Пол, конечно же, был Саулом. Этот враг был — должно быть, был — достаточно хитер, чтобы перенестись на мальчика. Вот почему мой отец выбрал такое имя для моего нового брата. Мне просто повезло, что я вовремя заметил это и что-то предпринял в таком раннем возрасте, иначе Бог знает, во что мог бы превратиться ребенок, когда в него вселилась душа Сола. Но удача, шторм и я познакомили его с Бомбой, и это решило его судьбу.
Что касается маленьких животных, песчанок, белых мышей и хомячков, то они должны были умереть своей грязной смертью, чтобы я смог добраться до Черепа старого Сола. Я катапультировал крошечных зверей через ручей в грязь на дальнем берегу, чтобы устроить похороны. Иначе мой отец никогда бы не позволил мне начать копать наше кладбище для домашних питомцев, так что им пришлось уйти, оставив эту жизнь в довольно недостойном наряде из половинок бадминтонного волана. Я покупал воланы в городском магазине игрушек и спорта и отрезал резиновый конец, затем протискивал протестующую морскую свинку (однажды я использовал такую, просто из принципа, но, как правило, они были слишком дорогими и немного великоваты) через пластиковую воронку, пока она не облегала их талию, как маленькое платьице. Взлетев таким образом, я отправил их лететь по грязи и воде навстречу их удушающему концу; затем я похоронил их, используя в качестве гробов большие спичечные коробки, которые мы всегда держали у плиты и которые я копил годами и использовал как контейнеры для игрушечных солдатиков, макеты домов и так далее.
Я сказал отцу, что пытаюсь перевезти их на дальнюю сторону, на материк, и что те, кого мне пришлось похоронить, те, кто не дотянул, были жертвами научных исследований, но я сомневаюсь, что мне действительно нужно было это оправдание; моего отца, казалось, никогда не беспокоили страдания низших форм жизни, несмотря на то, что он был хиппи, и, возможно, из-за его медицинского образования.
Естественно, я вел журнал и поэтому записал, что потребовалось не менее тридцати семи из этих предполагаемых экспериментов с полетом, прежде чем моя верная лопатка с длинной ручкой, прокусывая земляную кожу Основания черепа, наткнулась на что-то более твердое, чем песчаная почва, и я, наконец, понял, где находятся кости собаки.
Было бы неплохо, если бы с момента смерти собаки прошло ровно десять лет с момента эксгумации ее черепа, но на самом деле я опоздал на несколько месяцев. Тем не менее, Год Черепа закончился, и мой старый враг оказался в моей власти; костяной кувшин был выдернут из земли, как очень гнилой зуб, одной подходяще темной и ненастной ночью, при свете факелов и Крепких ударах лопаткой, пока мой отец спал, а мне следовало бы спать, и небеса содрогнулись от грома, дождя и штормового ветра.
Меня трясло к тому времени, когда я доставил эту штуку в Бункер, я чуть не до смерти напугал себя своими параноидальными фантазиями, но я пересилил себя; я отнес туда грязный череп, вымыл его, воткнул в него свечу, окружил его тяжелой магией, важными вещами и благополучно вернулся, холодный и мокрый, в свою теплую кроватку.
Итак, учитывая все обстоятельства, я думаю, что я все сделал правильно, справился со своей проблемой настолько хорошо, насколько это было возможно. Мой враг дважды мертв, и он все еще у меня. Я не полноценный человек, и ничто никогда не сможет этого изменить; но я - это я, и я рассматриваю это как достаточную компенсацию.
Вся эта чушь с горящими собаками - просто чушь.
7: Космические захватчики
ДО того, как я понял, что птицы - мои случайные союзники, я делал с ними недобрые вещи: ловил рыбу, стрелял в них, привязывал к кольям во время отлива, подкладывал им под гнезда бомбы с электрическим приводом и так далее.
Моей любимой игрой было поймать двух чаек с помощью приманки и сети, а затем связать их вместе. Обычно это были чайки, и я привязывал толстую оранжевую нейлоновую леску к ноге каждой, затем садился на дюну и наблюдал. Иногда у меня были чайка и ворона, но независимо от того, были они одного вида или нет, они быстро выясняли, что не умеют нормально летать — хотя теоретически бечевка была достаточно длинной — и заканчивали (после нескольких уморительно неуклюжих фигур высшего пилотажа) дракой.
Однако с одним погибшим выживший, как правило, раненый, чувствовал себя ничуть не лучше, будучи привязанным к тяжелому трупу вместо живого противника. Я видел, как пара решительных из них откусила ногу своему поверженному противнику, но большинство не смогли или не подумали об этом, и ночью их поймали крысы.
У меня были и другие игры, но эта всегда казалась мне одним из моих более зрелых изобретений; в чем-то символичным и с приятным сочетанием бессердечности и иронии.
Во вторник утром, когда я крутил педали по дороге в город, одна из птиц нагадила на гравий. Я остановился, посмотрел на кружащих чаек и пару дроздов, затем взял немного травы и вытер желто-белое месиво с переднего ограждения. День был яркий, солнечный, дул легкий ветерок. Прогноз на ближайшие несколько дней был хорошим, и я надеялся, что хорошая погода сохранится к приезду Эрика.
Я встретился с Джейми за ланчем в лаундж-баре отеля Cauldhame Arms, и мы сидели за столиком с телевизором и играли в электронную игру.
"Если он такой сумасшедший, я не знаю, почему они его до сих пор не поймали", - сказал Джейми.
"Я уже говорил тебе; он сумасшедший, но очень хитрый. Он не глуп . Он всегда был очень сообразительным, с самого начала. Он рано начал читать, и все его родственники, дяди и тети говорили: "О, в наши дни они стали такими молодыми " и тому подобное еще до моего рождения ".
"Но все равно он сумасшедший".
"Так они говорят, но я не знаю".
"А как же собаки? И личинки?"
"Ладно, признаю, это выглядит довольно безумно, но иногда я думаю, что, может быть, он что-то задумал, может быть, он на самом деле не сумасшедший, в конце концов. Возможно, ему просто надоело вести себя нормально, и он решил вместо этого вести себя как сумасшедший, и они заперли его, потому что он зашел слишком далеко. "
"И он зол на них", - ухмыльнулся Джейми, допивая свою пинту, пока я уничтожал различные уворачивающиеся разноцветные космические корабли на экране. Я рассмеялся. "Да, если хочешь. О, я не знаю. Может быть, он действительно сумасшедший. Может быть, я. Может быть, все такие. Или, по крайней мере, вся моя семья. "
"Теперь ты заговорил".
Я на секунду поднял на него глаза, затем улыбнулся. "Иногда это приходит мне в голову. Мой папа эксцентричный человек… Полагаю, я тоже ". Я пожал плечами, снова сосредоточившись на космической битве. "Но меня это не беспокоит. В этом месте есть гораздо более безумные люди".
Джейми некоторое время сидел молча, пока я переходил от одного экрана к другому с крутящимися, скулящими корабликами. Наконец удача отвернулась от меня, и они поймали меня. Я взялся за свою пинту, пока Джейми устраивался, чтобы сыграть несколько безвкусных композиций. Я посмотрел на его макушку, когда он склонился над заданием. Он начал лысеть, хотя я знал, что ему всего двадцать три. Он снова напомнил мне марионетку с непропорциональной головой и короткими ручками и ножками, дергающимися от напряжения при нажатии кнопки «огонь» и покачивании джойстика позиционирования.
"Да, - сказал он через некоторое время, все еще атакуя приближающийся корабль, - и многие из них, похоже, политики, президенты и тому подобное".
"Что?" Спросила я, гадая, о чем он говорит.
"Безумные люди. Многие из них, похоже, лидеры стран, религий или армий. Настоящие психи".
"Да, я полагаю". Задумчиво произнес я, наблюдая за битвой на экране вверх ногами. "Или, может быть, они единственные вменяемые. В конце концов, именно у них вся власть и богатство. Именно они заставляют всех остальных делать то, что они хотят, например, умирать за них и работать на них, приводить их к власти, защищать их, платить налоги и покупать им игрушки, и именно они переживут еще одну большую войну в своих бункерах и туннелях. Итак, учитывая, как обстоят дела, кто скажет, что они психи, потому что они делают все не так, как, по мнению Джо Понтера, это должно быть сделано? Если бы они думали так же, как Джо Пантер, они бы были Джо Пантером, а кто-то другой получал бы все удовольствие ".
"Выживает сильнейший".
"Да".
"Выживание..." Джейми резко втянул в себя воздух и дернул ручку управления с такой силой, что чуть не свалился со стула, но ему удалось увернуться от летящих желтых стрел, которые загнали его в угол экрана, "... самое отвратительное". Он посмотрел на меня и быстро улыбнулся, прежде чем снова склонился над пультом управления. Я выпил и кивнул.
"Если хочешь. Если выживут самые мерзкие, то это наше крутое дело".
"Мы" - это все мы, игроки Джо, - сказал Джейми.
"Да, или все. Весь вид. Если мы действительно такие плохие и тупые, что действительно используем все эти замечательные водородные и нейтронные бомбы друг против друга, то, может быть, это и к лучшему, что мы уничтожаем самих себя, прежде чем сможем попасть в космос и начать творить ужасные вещи с другими расами ".
"Ты хочешь сказать, что мы станем Космическими захватчиками?"
"Да!" Я рассмеялся и откинулся на спинку стула. "Вот и все! Это действительно мы!" Я снова рассмеялся и постучал по экрану над строем красных и зеленых хлопающих крыльями существ, как раз в тот момент, когда одно из них, отделившись от основной стаи, спикировало вниз, стреляя по кораблю Джейми, промахнувшись мимо него своими выстрелами, но задело его одним зеленым крылом, когда оно исчезло в нижней части экрана, так что корабль Джейми взорвался во вспышке красного и желтого.
"Дерьмо", - сказал он, откидываясь на спинку стула. Он покачал головой.
Я подался вперед и стал ждать, когда появится мой аппарат.
Слегка опьянев от своих трех пинт, я поехал на велосипеде обратно на остров, насвистывая. Мне всегда нравилось болтать с Джейми во время ланча. Мы иногда разговариваем, когда встречаемся субботними вечерами, но мы не слышим, когда играют группы, и после этого я либо слишком пьян, чтобы разговаривать, либо, если я могу говорить, я слишком пьян, чтобы вспомнить многое из того, что я говорил. Что, если подумать, вероятно, и к лучшему, судя по тому, как обычно вполне здравомыслящие люди превращаются в невнятных, грубых, самоуверенных и напыщенных идиотов, как только молекул алкоголя в их крови становится больше, чем нейронов, или чего-то еще. К счастью, это замечаешь, только если сам остаешься трезвым, так что решение столь же приятное (по крайней мере, на данный момент), сколь и очевидное.
Когда я вернулся, мой отец спал в шезлонге в саду перед домом. Я оставил велосипед в сарае и некоторое время наблюдал за ним из-за двери сарая, стоя так, чтобы, если он случайно проснется, это выглядело так, как будто я только что закрывал дверь. Его голова была немного наклонена ко мне, а рот слегка приоткрыт. На нем были темные очки, но я мог видеть только сквозь них его закрытые глаза.
Мне нужно было отлить, поэтому я наблюдал за ним недолго. Не то чтобы у меня была какая-то особая причина наблюдать за ним; мне просто нравилось это делать. Мне было приятно сознавать, что я могу видеть его, а он меня нет, и что я в курсе, в полном сознании, а он нет.
Я зашел в дом.
Я потратил понедельник, после беглой проверки Опор, на один или два ремонта и усовершенствования Фабрики, работая всю вторую половину дня, пока у меня не заболели глаза и отцу не пришлось позвать меня, чтобы я спустился к обеду.
Вечером шел дождь, поэтому я осталась дома и смотрела телевизор. Я рано легла спать. Эрик не звонил.
После того, как я расправился примерно с половиной пива, выпитого в the Arms, я пошел еще раз взглянуть на Фабрику. Я забрался на чердак, где было солнечно, тепло и пахло старыми интересными книгами, и решил немного прибраться.
Я разложил старые игрушки по коробкам, вернул несколько рулонов ковров и обоев на их прежние места, откуда они упали, прикрепил пару карт обратно к наклонной деревянной крыше под потолком, убрал кое-какие инструменты и мелочи, которые я использовал для ремонта Фабрики, и загрузил различные секции Фабрики, которые требовалось загрузить.
Пока я все это делал, я нашел несколько интересных вещей: самодельную астролябию, которую я вырезал, коробку со сложенными плоскими деталями для масштабной модели оборонительных сооружений вокруг Византии, остатки моей коллекции изоляторов для телеграфных столбов и несколько старых записей, оставшихся со времен, когда мой отец учил меня французскому. Листая их, я не увидел никакой явной лжи; он не учил меня говорить что-нибудь непристойное вместо "Извините" или "Не могли бы вы показать мне, как пройти на железнодорожную станцию, пожалуйста?" , хотя я думал, что искушение было бы почти непреодолимым.
Я закончила уборку на чердаке, несколько раз чихнув, когда золотое пространство наполнилось блестящими пылинками. Я снова осмотрел отремонтированную Фабрику, просто потому, что мне нравится смотреть на нее, возиться с ней, трогать ее и поворачивать некоторые из ее маленьких рычажков, дверей и устройств. Наконец я заставил себя уйти, сказав себе, что достаточно скоро у меня появится шанс использовать ее должным образом. Я поймаю свежую осу в тот же день, чтобы использовать на следующее утро. Я хотел еще раз допросить Фабрику до приезда Эрика; я хотел получить больше представления о том, что должно было произойти.
Конечно, было немного рискованно задавать ей один и тот же вопрос дважды, но я подумал, что этого требуют исключительные обстоятельства, и, в конце концов, это была моя Фабрика.
Я добыл осу без каких-либо трудностей. Она более или менее поместилась в церемониальную банку из-под варенья, которую я всегда использовал для хранения предметов для Фабрики. Я хранил банку, запечатанную крышкой с отверстиями, с несколькими листьями и кусочком апельсиновой цедры, стоя в тени на берегу реки, пока днем строил там дамбу.
Я работал и потел под солнечным светом позднего полудня и раннего вечера, пока мой отец что-то красил в задней части дома, а оса шарила внутри банки, шевеля усиками.
На полпути к строительству плотины — не самое подходящее время — я подумал, что было бы забавно сделать из нее Взрыватель, поэтому я включил перелив и побежал по тропинке к сараю за Боевой сумкой. Я принес ее обратно и отобрал самую маленькую бомбу, которую смог найти, подключенную к электродетонатору. Я прикрепил ее к проводам от факела за оголенные концы, торчащие из просверленного отверстия в черном металлическом корпусе, и завернул бомбу в пару пластиковых пакетов. Я засунул бомбу обратно в основание главной дамбы, отведя провода в сторону и вернувшись обратно за дамбу, мимо стоячих вод, скопившихся за ней, туда, где оса ползла в своей банке. Я прикрыл провода, чтобы это выглядело более естественно, а затем продолжил строительство плотины.
Система плотин оказалась очень большой и сложной и включала в себя не одну, а две маленькие деревни, одну между двумя плотинами и одну ниже по течению от последней. У меня были мосты с маленькими дорогами, маленький замок с четырьмя башнями и два дорожных туннеля. Незадолго до чаепития я отсоединил последний провод от корпуса фонарика и отнес банку с осинами на вершину ближайшей дюны.
Я видел своего отца, который все еще красил витрины в гостиной. Я могу только вспомнить рисунки, которые он обычно рисовал на фасаде дома, лицом к морю; они уже тогда выцветали, но, насколько я помню, это была второстепенная классика современного искусства: огромные размашистые мечи и мандалы, которые прыгали по фасаду дома, как разноцветные татуировки, закругляли окна и выгибались над дверью. Реликвия тех дней, когда мой отец был хиппи, сейчас они изношены и исчезли, стертые ветром, морем, дождем и солнечным светом. Сейчас все еще различимы только смутные очертания, а также несколько причудливых пятен настоящего цвета, похожих на отслаивающуюся кожу.
Я открыл зажигалку, засунул внутрь цилиндрические батарейки, закрепил их, затем нажал кнопку зажигалки на верхней части корпуса горелки. Ток проходил последовательно с девятивольтовой аккумуляторной батареей, прикрепленной скотчем снаружи, по проводам, ведущим от отверстия, куда раньше вставлялась лампочка, в корпус бомбы. Где-то недалеко от ее центра стальная вата тускло, затем ярко засветилась и начала плавиться, и смесь белых кристаллов взорвалась, разрывая металл, на сгибание которого мне и сверхпрочным тискам потребовалось много пота, времени и рычагов, как будто это была бумага.
Бам ! Передняя часть главной плотины обрушилась; грязная смесь пара и газа, воды и песка взметнулась в воздух и, разбрызгиваясь, упала обратно. Шум был приятный и приглушенный, и дрожь, которую я почувствовал через заднюю часть штанов как раз перед тем, как услышал хлопок, одиночный и сильный.
Песок в воздухе скользил, падал обратно, плескался в воде и маленькими кучками осыпался на дороги и дома. Вырвавшиеся на волю воды хлынули из пролома, пробитого в песчаной стене, и покатились вниз, всасывая песок с краев пролома и выплескиваясь наклонной коричневой волной на первую деревню, прорываясь сквозь нее, скапливаясь за следующей плотиной, отступая, разрушая песчаные дома, опрокидывая замок как единое целое и подрывая его и без того треснувшие башни. Опоры моста подломились, дерево соскользнуло, провалилось с одной стороны, затем плотина начала опрокидываться, и вскоре весь ее верх был затоплен и съеден потоком, который все еще вырывался из первой плотины, когда напор воды продвинулся на пятьдесят метров или больше вверх по течению. Замок развалился, падая.
Я оставил банку и побежал вниз по дюне, радуясь водной волне, которая неслась по извилистой поверхности русла ручья, ударялась о дома, следовала по дорогам, бежала по туннелям, затем добралась до последней плотины, быстро преодолела ее и продолжила крушить остальные дома, сгруппированные во вторую деревню. Плотины рушились, дома соскальзывали в воду, мосты и туннели рушились, а берега обрушивались повсюду; великолепное чувство возбуждения волной поднялось у меня в животе и застряло в горле, когда я с трепетом наблюдал за водным хаосом вокруг.
Я наблюдал, как провода смываются и сворачиваются в сторону от русла потока, затем посмотрел на переднюю часть несущейся воды, которая быстро направлялась к морю по давно высохшему песку. Я сел напротив того места, где была первая деревня, где вздымались длинные коричневые горбы воды, медленно надвигаясь, и стал ждать, когда стихнет водяной шторм, скрестив ноги, уперев локти в колени и закрыв лицо руками. Мне было тепло, я был счастлив и слегка проголодался.
В конце концов, когда поток почти пришел в норму и от моих часов работы практически ничего не осталось, я заметил то, что искал: черно-серебристые обломки бомбы, торчащие рваными сучками в песке чуть ниже по течению от места разрушенной ею плотины. Я не стал снимать ботинки, но, все еще держась кончиками пальцев ног за сухой берег, шел, опираясь на руки, пока не оказался почти полностью вытянутым на середине ручья. Я подобрал остатки бомбы со дна ручья, осторожно положил ее зазубренный корпус в рот, затем отвел руки назад, пока не смог откинуться назад и встать.
Я вытер почти плоский кусок металла тряпкой из Военного мешка, положил бомбу внутрь мешка, затем собрал банку из-под ос и вернулся в дом выпить чаю, перепрыгнув ручей чуть выше самой высокой точки, до которой была скоплена вода.
Все наши жизни - символы. Все, что мы делаем, является частью шаблона, в котором мы имеем право голоса. Сильные создают свои собственные шаблоны и влияют на других людей, у слабых для них намечен свой путь. Слабые, невезучие и глупые. Осиная фабрика - это часть шаблона, потому что это часть жизни и — в еще большей степени - часть смерти. Как и жизнь, она сложна, поэтому в ней есть все составляющие. Причина, по которой она может отвечать на вопросы, заключается в том, что каждый вопрос - это начало, ищущее конец, а the Factory — это Конец, смерть, ни больше ни меньше. Оставь свои внутренности, палочки, игральные кости , книги, птиц, голоса, подвески и все остальное дерьмо; у меня есть Фабрика, и она о настоящем и будущем, а не о прошлом.
В ту ночь я лежал в постели, зная, что Фабрика заряжена и готова, и ждал осу, которая ползала и ощупывала банку, стоявшую у моей кровати. Я подумал о Фабрике, расположенной надо мной на чердаке, и стал ждать телефонного звонка.
Осиная фабрика прекрасна, смертоносна и совершенна. Это дало бы мне некоторое представление о том, что должно было произойти, помогло бы мне понять, что делать, и после того, как я проконсультируюсь с этим, я попытаюсь связаться с Эриком через череп Старого Сола. В конце концов, мы братья, даже если только наполовину, и мы оба мужчины, даже если я только наполовину. На каком-то глубоком уровне мы понимаем друг друга, даже если он сумасшедший, а я в здравом уме. У нас даже была связь, о которой я не думал до недавнего времени, но которая может пригодиться сейчас: мы оба убивали и использовали для этого свои головы.
Тогда мне пришло в голову, как и раньше, что именно для этого на самом деле нужны мужчины . Оба пола могут делать что-то особенно хорошо: женщины могут рожать, а мужчины - убивать. Мы — я считаю себя почетным мужчиной — представитель сильного пола. Мы наносим удары, проталкиваемся, толкаемся и берем. Тот факт, что это всего лишь аналог всей этой сексуальной терминологии, на которую я способен, меня не обескураживает. Я чувствую это своими костями, своими некастрированными генами. Эрик должен отреагировать на это.
Пробило одиннадцать часов, затем наступила полночь и прозвучал сигнал времени, так что я выключил радио и пошел спать.
8: Осиная фабрика
РАННИМ утром, пока мой отец спал и холодный свет просачивался сквозь резкую пелену молодых облаков, я тихо встал, тщательно умылся и побрился, вернулся в свою комнату, медленно оделся, затем отнес банку с сонной осой на чердак, где ждала Фабрика.
Я оставила банку на маленьком алтаре под окном и сделала последние приготовления, необходимые для Фабрики. Как только с этим было покончено, я взяла немного зеленого очищающего желе из кастрюли у алтаря и хорошенько растерла его в руках. Я просмотрел таблицы времени, приливов и расстояний, маленькую красную книжечку, которую держал по другую сторону алтаря, отмечая время прилива. Я установила две маленькие осиные свечи в тех местах, которые заняли бы кончики стрелок часов на циферблате Фабрики, если бы они показывали время местного прилива, затем я немного сдвинула крышку банки и извлекла листья и маленький кусочек апельсиновой кожуры, оставив осу в покое.
Я поставил банку на алтарь, который был украшен различными могущественными предметами: черепом змеи, убившей Блайта (его отец выследил и разрезал пополам садовой лопаткой — я подобрал его с травы и спрятал переднюю часть змеи в песке, прежде чем Диггс смог забрать его для доказательства), осколком бомбы, уничтожившей Пола (самый маленький кусочек, который я смог найти; их было много), куском ткани от воздушного змея, который поднял Эсмеральду (конечно, не куском настоящего воздушного змея, но отрезанный кусочек) и маленькое блюдечко с несколькими желтыми, истертыми зубами Старого Сола (легко вытащить).
Я держался за промежность, закрыл глаза и повторял свои секретные катехизисы. Я мог повторять их автоматически, но я пытался думать о том, что они значат, когда я их повторял. В них содержались мои признания, мои мечты и надежды, мои страхи и ненависть, и они до сих пор заставляют меня дрожать всякий раз, когда я их произношу, автоматически или нет. Один магнитофон поблизости - и ужасная правда о трех моих убийствах стала бы известна. Только по этой причине они очень опасны. Катехизисы также рассказывают правду о том, кто я, чего я хочу и что я чувствую, и может быть тревожно слышать, как вы описываете себя так, как вы думали о себе в самом честном и униженном настроении, точно так же, как унизительно слышать, о чем вы думали в самые обнадеживающие и нереалистичные моменты.
Как только я прошел через это, я без лишних слов отнес осу на нижнюю сторону Фабрики и впустил ее внутрь.
Фабрика Wasp занимает площадь в несколько квадратных метров и представляет собой неровное и слегка ветхое нагромождение металла, дерева, стекла и пластика. Все это основано на циферблате старинных часов, которые раньше висели над дверью Королевского банка Шотландии в Портнейле.
Циферблат часов - самая важная вещь, которую я когда-либо находил на городской свалке. Я нашел его там в Год Черепа, прикатил домой по тропинке к острову и с грохотом перекинул через пешеходный мост. Я хранил ее в сарае, пока мой отец не уехал на целый день, а потом весь день напрягался и потел, чтобы отнести ее на чердак. Они сделаны из металла и имеют почти метр в диаметре; они тяжелые и почти без пятен; цифры написаны римским шрифтом, и они были изготовлены вместе с остальными часами в Эдинбурге в 1864 году, ровно за сто лет до моего рождения. Конечно, это не совпадение.
Конечно, поскольку часы смотрели в обе стороны, должен был быть другой циферблат, обратная сторона часов; но, хотя я рыскал по свалке в течение нескольких недель после того, как нашел тот циферблат, который есть у меня, я так и не обнаружил другого, так что он тоже является частью тайны Фабрики — своей собственной маленькой легенды о Граале. Старик Камерон из скобяной лавки в городе сказал мне, что, как он слышал, торговец металлоломом из Инвернесса забрал механизм часов, так что, возможно, другой циферблат был переплавлен много лет назад или теперь украшает стену какого-нибудь шикарного дома на Блэк-Айлде, построенного на прибыли от неработающих машин и меняющейся цене свинца. Я бы предпочел первое.
На лицевой стороне было несколько отверстий, которые я запаял, но я оставил отверстие в мертвой точке, где механизм соединялся с руками, и именно через него wasp попадает на Фабрику. Оказавшись там, она может бродить по поверхности столько, сколько захочет, рассматривая крошечные свечи со своими мертвыми собратьями, похороненными внутри, если захочет, или игнорируя их, если захочет.
Однако, добравшись до края фасада, где я закрыл его стеной из фанеры высотой в два дюйма, увенчанной метровым кругом стекла, которое я заказал у стекольщика в городе, изготовленного специально, wasp может войти в один из двенадцати коридоров через маленькие двери размером с осу, по одной напротив каждой из этих огромных цифр. По желанию Фабрики вес осы приводит в действие изящный механизм качания, сделанный из тонких кусочков консервной банки, ниток и булавок, и крошечная дверца закрывается за насекомым, запирая его в коридоре, который оно выбрало. Несмотря на то, что я хорошо смазываю и балансирую все дверные механизмы, ремонтирую и тестирую их до тех пор, пока они не сработают от малейшего толчка, мне приходится действовать очень осторожно, когда Фабрика выполняет свою медленную и смертельно опасную работу — иногда Фабрика не хочет, чтобы оса оставалась в коридоре, который она выбрала в первый раз, и позволяет ей снова выползти на поверхность.
Иногда осы летают или ползают вверх ногами по дну стеклянного круга, иногда они подолгу остаются у закрытого отверстия в центре, через которое они проникают, но рано или поздно все они выбирают отверстие и дверь, которые работают, и их судьба решена.
Большинство смертей, которые предлагает Фабрика, происходят автоматически, но некоторые требуют моего вмешательства для завершающего удара, и это, конечно, имеет некоторое отношение к тому, что Фабрика, возможно, пытается мне сказать. Я должен нажать на спусковой крючок старого пневматического пистолета, если по нему проползет оса; я должен включить ток, если она упадет в Кипящий бассейн. Если дело кончится тем, что она заползет в Паучью Гостиную, или в пещеру Венеры, или в Прихожую, тогда я смогу просто сидеть и наблюдать, как природа идет своим чередом. Если его путь приведет его в Кислотную Яму, или в Ледяную камеру, или к довольно шутливо названным Джентльменам (где орудием уничтожения является моя собственная моча, обычно довольно свежая), тогда я снова могу просто наблюдать. Если оно попадет под множество заряженных шипов в Вольтовой комнате, я смогу наблюдать, как насекомое будет убито; если оно споткнется о Дедвейт, я смогу наблюдать, как оно будет раздавлено и растечется; и, если оно, спотыкаясь, доберется до Коридора Лезвий, я смогу видеть, как оно разрублено и корчится. Когда ко мне прилагается несколько альтернативных смертей, я могу наблюдать, как он опрокидывает на себя расплавленный воск, как ест отравленное варенье или как его нанизывают на булавку, протыкаемую резиновой лентой; он даже может запустить цепочку событий, которая должна закончиться тем, что он окажется запертым в герметичной камере, отравленной углекислым газом из колбы с сифоном, но если он выберет либо горячую воду, либо нарезную длину по Иронии судьбы, тогда мне придется принять непосредственное участие в его смерти. И, если дело дойдет до Огненного озера, именно я должен нажать на стержень, который щелкает зажигалкой, зажигающей бензин.
Смерть от огня всегда была в Двенадцать, и это одна из Концовок, которую никогда не заменит ни одна из Альтернатив. Я обозначил Пожар как смерть Пола; это произошло ближе к полудню, точно так же, как уход Блайта с веномом представлен Паучьей гостиной в четыре. Эсмеральда, вероятно, утонула (джентльмены), и я произвольно установил время ее смерти в восемь, чтобы все было симметрично.
Я наблюдал, как оса вылезает из банки под фотографией Эрика, которую я положил лицевой стороной вниз на стекло. Насекомое не теряло времени даром; оно оказалось на фасаде Фабрики в считанные секунды. Он переполз через имя производителя и дату рождения часов, полностью проигнорировал свечи wasp и направился более или менее прямо к большому XII, через него и через дверь напротив, которая с тихим щелчком закрылась за ним. Она быстро проползла по коридору через воронку для ловли омаров, сделанную из нитей, которые не давали ей поворачиваться назад, затем вошла в воронку из полированной стали и соскользнула в застекленную камеру, где ей предстояло умереть.
Тогда я откинулся на спинку стула и вздохнул. Я провела рукой по волосам и снова наклонилась вперед, наблюдая за осой, куда она упала, карабкаясь по почерневшей и переливающейся радугой чаше из стальной сетки, которая продавалась как ситечко для чая, но теперь висела над чаном с бензином. Я печально улыбнулся. Камера хорошо вентилировалась благодаря множеству маленьких отверстий в металлической верхней и нижней частях стеклянной трубки, чтобы wasp не задохнулась от паров бензина; обычно, когда Завод был загрунтован, можно было почувствовать легкий запах бензина, если постараться . Я чувствовал запах бензина, когда наблюдал за wasp, и, возможно, в атмосфере тоже был след высыхающей краски, хотя я не был уверен. Я пожал плечами и нажал на кнопку затвора, так что кусок доулинга соскользнул по направляющей из алюминиевого шеста для палатки и соприкоснулся с колесиком и механизмом спуска газа на верхней части одноразовой зажигалки, висящей над лужей бензина.
Не потребовалось даже нескольких попыток, чтобы поймать ее; все получилось с первого раза, и тонкие язычки пламени, все еще довольно яркие в раннем полумраке освещенного утренним светом чердака, закручивались и лизали открытую сетку сита. Пламя не прошло, но жар прошел, и оса взлетела, сердито жужжа над безмолвным пламенем, натыкаясь на стекло, падая обратно, ударяясь о стенку фильтра, переваливаясь через край, начиная падать в пламя, затем снова взлетая, несколько раз ударяясь о стальную трубку воронки, затем падая обратно в ловушку из стальной сетки. Она подпрыгнула в последний раз, несколько секунд безнадежно летала, но ее крылья, должно быть, были опалены, потому что полет был безумно неустойчивым, и вскоре она упала в марлевую миску и умерла там, сопротивляясь, затем свернувшись, затем оставаясь неподвижной, слегка дымясь.
Я сидел и наблюдал, как почерневшее насекомое запекается и хрустит, сидел и наблюдал, как спокойное пламя поднимается к сетке и обвивает ее веером, как рука, сидел и наблюдал за отражением маленьких дрожащих язычков пламени на дальней стороне стеклянной трубки, затем, наконец, протянул руку, отсоединил основание цилиндра, придвинул к себе емкость с бензином под металлической крышкой и потушил огонь. Я открутил крышку камеры и пинцетом достал тело. Я поместил его в спичечный коробок и положил на алтарь.
Фабрика не всегда отдает своих мертвецов; кислота и муравьи ничего не оставляют, а венерианская ловушка для мух и паук возвращают только шелуху, если вообще что-то оставляют. И снова у меня было обожженное тело; и снова мне предстояло кое-что утилизировать. Я обхватил голову руками, раскачиваясь вперед на маленьком табурете. Фабрика окружала меня, алтарь был у меня за спиной. Я осмотрел все, что находится на Фабрике, ее многочисленные пути к смерти, ее ходы, коридоры и камеры, ее лампы в концах туннелей, ее резервуары, тары и бункеры, ее спусковые механизмы, ее батарейки и нити, опоры и подставки, трубки и провода. Я щелкнул несколькими переключателями, и крошечные пропеллеры с жужжанием пронеслись по коридорам-ответвлениям, посылая всасываемый воздух через вентиляционные отверстия над наперстками с джемом вниз, к лицу. Я слушал их некоторое время, пока сам не почувствовал запах джема, но это было сделано для того, чтобы соблазнить slow wasps довести дело до конца, а не для меня. Я выключил моторы.
Я начал все выключать; отсоединять, опорожнять и кормить. Утро становилось все ярче в пространстве за световыми люками, и я мог слышать, как пара ранних пташек перекликается на свежем воздухе. Когда ритуал демонтажа Фабрики был завершен, я вернулся к алтарю, оглядывая все его части, ассортимент миниатюрных постаментов и маленьких баночек, сувениры из моей жизни, предыдущие вещи, которые я нашел и сохранил. Фотографии всех моих умерших родственников, тех, кого я убил, и тех, кто только что умер. Фотографии живых: Эрика, моего отца, моей матери. Фотографии вещей; BSA 500 (к сожалению, не велосипеда; я думаю, что мой отец уничтожил все его фотографии), дом, когда он еще был ярким от перекрашенной краски, даже фотография самого алтаря.
Я передал спичечный коробок с мертвой осой над алтарем, помахал им перед ним, перед банкой песка с пляжа снаружи, бутылочками с моими драгоценными жидкостями, несколькими стружками от палки моего отца, еще одним спичечным коробком с парой первых зубов Эрика, завернутых в вату, флаконом с волосами моего отца, еще одним - с остатками ржавчины и краски, соскобленными с моста на материк. Я зажег осиновые свечи, закрыл глаза, поднес ко лбу гроб из спичечного коробка, чтобы почувствовать осу у себя в голове; ощущение зуда и щекотки прямо внутри черепа. После этого я задул свечи, накрыл алтарь, встал, отряхнул шнуры, взял фотографию Эрика, которую я прикрепил к стеклу Фабрики, завернул в нее гроб, закрепил резинкой и положил сверток в карман куртки.
Я медленно шел по пляжу к Бункеру, засунув руки в карманы, опустив голову, глядя на песок и свои ноги, но на самом деле не следя за ними. Куда бы я ни повернулся, везде был огонь. Осиная фабрика повторила это дважды, я инстинктивно вспомнил об этом, когда на меня напал бродячий самец, и это запечатлелось в каждом свободном уголке моей памяти. Эрик тоже все время приближал это к себе.
Я подставила лицо свежему воздуху и пастельно-голубому и розовому цвету нового неба, ощущая влажный бриз, слыша отдаленное шипение уходящего прилива. Где-то заблеяла овца.
Я должен был попробовать Старого Сола, я должен был предпринять попытку связаться с моим безумным братом, прежде чем эти многочисленные пожары объединятся и унесут Эрика или унесут мою жизнь на острове. Я пытался притвориться перед самим собой, что, возможно, на самом деле все не так серьезно, но в глубине души я знал, что так оно и есть; Фабрика не лжет, и на этот раз все было относительно конкретно. Я волновался.
В Бункере, когда гроб с осиной покоился перед черепом старого Сола, а свет проникал сквозь глазницы его давно высохших глаз, я стоял на коленях в едкой темноте перед алтарем, склонив голову. Я подумал об Эрике; я вспомнил его таким, каким он был до того, как с ним произошел неприятный опыт, когда, хотя он и был далеко от острова, он все еще был его частью. Я помнил его умным, добрым, легковозбудимым мальчиком, каким он был, и я думал о том, кем он стал сейчас: огненной силой, приближающейся к пескам острова подобно безумному ангелу, голова которого наполнена эхом криков безумия и иллюзии.
Я наклонился вперед и положил правую руку ладонью вниз на макушку черепа старой собаки, не открывая глаз. Свеча горела недолго, и кость была только теплой. Какой-то неприятный, циничная часть моего сознания говорила мне, что я выглядел, как мистер Спок в Звездном пути , делая Разумов и все такое, но я проигнорировал его; что не имеет значения в любом случае. Я глубоко вздохнула, задумалась еще глубже. Передо мной проплыло лицо Эрика, веснушки, песочного цвета волосы и тревожная улыбка. Молодое лицо, худое, умное и юное, такое, каким я представляла его, когда пыталась вспомнить, каким он был счастливым, во время наших совместных летних каникул на острове.
Я сосредоточился, напряг свои внутренности и задержал дыхание, как будто пытался выдавить какашку при запоре; кровь шумела у меня в ушах. Другой рукой я прижимал закрытые глаза указательным и большим пальцами к собственному черепу, в то время как другая моя рука нагревалась на руке старого Сола. Я видел, как кружатся огни, случайные узоры, похожие на расходящуюся рябь или огромные отпечатки пальцев.
Я почувствовал, как мой желудок непроизвольно сжался, и оттуда поднялась волна того, что казалось огненным возбуждением. Я знал, что это всего лишь кислоты и железы, но я чувствовал, как они переносят меня из одного черепа в другой. Эрик! Я справлялся! Я мог чувствовать его; чувствовать ноющие ступни, покрытые волдырями подошвы, дрожащие ноги, покрытые потом грязные руки, зудящую немытую кожу головы; я мог ощущать его запах как самого себя, видеть сквозь эти глаза, которые с трудом закрывались и горели в его черепе, воспаленные и налитые кровью, сухо моргая. Я чувствовал, как остатки какой-то ужасной еды замерзают у меня в желудке, ощущал вкус горелого мяса, костей и шерсти на языке; я был там! Я был-
На меня обрушился поток огня. Меня отбросило назад, отшвырнуло от алтаря, как кусок мягкой шрапнели, я отскочил от покрытого землей бетонного пола и остановился у дальней стены, в голове гудело, правая рука болела. Я повалился набок и свернулся калачиком вокруг себя.
Некоторое время я лежал, глубоко дыша, обхватив себя за бока и слегка раскачиваясь, моя голова билась о пол Бункера. Ощущение было такое, что моя правая рука была размером и цветом с боксерскую перчатку. С каждым замедляющимся ударом моего сердца по моей руке пробегала пульсирующая боль. Я напевал себе под нос и медленно сел, протирая глаза и все еще слегка раскачиваясь, мои колени и голова немного приблизились, слегка откинувшись назад. Я пытался вылечить свое потрепанное эго.
На другом конце Бункера, когда тусклый обзор снова сфокусировался, я увидел, что череп все еще светится, пламя все еще горит. Я пристально посмотрел на него и, подняв правую руку, начал ее облизывать. Я посмотрел, не повредил ли что-нибудь мой полет по полу, но, насколько я мог видеть, все было на своих местах; пострадал только я. Я судорожно вздохнула и расслабилась, положив голову на прохладный бетон стены позади меня.
Через некоторое время я наклонился вперед и положил все еще пульсирующую ладонь на пол Бункера, давая ей остыть. Я подержал его там некоторое время, затем поднял и стер с него немного земли, прищурившись, чтобы увидеть, нет ли каких-либо видимых повреждений, но освещение было слишком слабым. Я медленно поднялся на ноги и подошел к алтарю. дрожащими руками я зажег боковые свечи, положил осу вместе с остальными на пластиковую подставку слева от алтаря и сжег ее временный гроб на металлической плите перед Старым Солом. Фотография Эрика вспыхнула, мальчишеское лицо исчезло в огне. Я продул один глаз старого Сола и потушил свечу.
Я постоял немного, собираясь с мыслями, затем подошел к металлической двери Бункера и открыл ее. Внутрь хлынул шелковистый свет безоблачного утра, заставивший меня поморщиться. Я повернулся, потушил остальные свечи и еще раз взглянул на свою руку. Ладонь была красной и воспаленной. Я снова лизнул ее.
Я почти добился успеха. Я был уверен, что Эрик был у меня в руках, что я держал его разум под своей рукой и был частью его, видел мир его глазами, слышал, как пульсирует кровь в его голове, чувствовал землю под его ногами, нюхал его тело и пробовал его последнюю трапезу. Но он был слишком велик для меня. Пожар в его голове был слишком силен, чтобы с ним мог справиться любой здравомыслящий человек. В нем была сумасшедшая сила полной самоотдачи, на которую постоянно способны только глубоко сумасшедшие, и самые свирепые солдаты и самые агрессивные спортсмены, способные какое-то время подражать. Каждая частица мозга Эрика была сосредоточена на его миссии по возвращению и разжиганию огня, и ни один нормальный мозг - даже мой, который был далек от нормального и мощнее большинства - не мог сравниться с таким распределением сил. Эрик был привержен Тотальной войне, Джихаду; он мчался на Божественном Ветре, по крайней мере, к собственному уничтожению, и я ничего не мог с этим поделать.
Я запер Бункер и пошел обратно по пляжу к дому, снова опустив голову и став еще более задумчивым и обеспокоенным, чем во время путешествия.
Остаток дня я провел дома, читая книги и журналы, смотря телевизор и все время думая. Я ничего не мог поделать с Эриком изнутри, поэтому мне пришлось изменить направление своей атаки. Моя личная мифология, за которой стояла Фабрика, была достаточно гибкой, чтобы принять неудачу, которую она только что потерпела, и использовать такое поражение как указатель на реальное решение. Мои передовые отряды обожгли пальцы, но у меня все еще были все остальные ресурсы. Я бы победил, но не путем прямого применения своих сил. По крайней мере, не за счет прямого применения какой-либо другой силы, кроме творческого интеллекта, и это, в конечном счете, стало основой для всего остального. Если она не смогла справиться с вызовом, который представлял Эрик, то я заслуживал быть уничтоженным.
Мой отец все еще рисовал, поднимаясь по лестницам к окнам с зажатой в зубах жестянкой из-под краски и кистью. Я предложила помочь, но он настоял на том, чтобы сделать это самому. В прошлом я сам несколько раз пользовался лестницами, когда пытался проникнуть в кабинет моего отца, но у него были специальные замки на окнах, и он даже держал жалюзи опущенными, а шторы задернутыми. Я был рад видеть, с какими трудностями он поднимался по лестнице. Он никогда не поднимался на чердак. Мне пришло в голову, что хорошо, что дом был такой высоты, иначе он мог бы просто взобраться по лестнице на крышу и заглянуть на чердак через световые люки. Но мы оба были в безопасности, наши общие цитадели в безопасности на обозримое будущее.
В кои-то веки отец разрешил мне приготовить ужин, и я приготовила овощное карри, которое мы оба сочли бы приемлемым, пока смотрела открытую университетскую программу по геологии по портативному телевизору, который я специально взяла с собой на кухню. Я решил, что после того, как дела с Эриком были закончены, я действительно должен возобновить свою кампанию, чтобы убедить моего отца купить видеомагнитофон. В погожие дни было слишком легко пропустить хорошие программы.
После нашего ужина мой отец отправился в город. Это было необычно, но я не спрашивал, зачем он едет. Он выглядел уставшим после дня, проведенного в лазании и дотягивании, но поднялся в свою комнату, переоделся в городскую одежду и, прихрамывая, вернулся в гостиную, чтобы попрощаться со мной.
"Тогда я ухожу", - сказал он. Он оглядел гостиную, как будто искал какие-то доказательства того, что я затеял какую-то отвратительную пакость еще до того, как он ушел. Я смотрела телевизор и кивнула, не глядя на него.
"Ты прав", - сказал я.
"Я не опоздаю. Тебе не обязательно запираться".
"Хорошо".
"Значит, с тобой все будет в порядке?"
"О, да". Я посмотрела на него, скрестила руки на груди и поглубже устроилась в старом мягком кресле. Он отступил назад, так что обе ноги оказались в коридоре, а его тело перекатилось в гостиную, и только рука на дверной ручке удержала его от падения внутрь. Он снова кивнул, кепка на его голове опустилась один раз.
"Хорошо. Увидимся позже. Посмотрим, как ты будешь себя вести".
Я улыбнулся и снова перевел взгляд на экран. "Да, папа. Увидимся".
"Хннх", - сказал он и, в последний раз оглядев гостиную, словно все еще проверяя, нет ли исчезнувшего серебра, закрыл дверь, и я услышал, как он пощелкивает каблуками в коридоре и выходит через парадную дверь. Я смотрел, как он поднимается по дорожке, посидел немного, затем поднялся и проверил дверь в кабинет, которая, как обычно, была такой прочной, что с таким же успехом могла быть частью стены.
Я заснул. Свет на улице угасал, по телевизору показывали какой-то ужасный американский криминальный сериал, и у меня болела голова. Я поморгал слипшимися глазами, зевнул, чтобы разлепить губы и вдохнуть немного воздуха в свой несвежий рот. Я зевнул и потянулся, затем замер; я услышал телефонный звонок.
Я вскочил с сиденья, споткнулся, чуть не упал, затем добрался до двери, коридора, лестницы и, наконец, до телефона так быстро, как только мог. Я поднял трубку правой рукой, которая болела. Я прижал телефон к уху.
"Алло?" Сказал я.
"Привет, Фрэнки, парень, как дела?" - сказал Джейми. Я почувствовал смесь облегчения и разочарования. Я вздохнул.
"Ах, Джейми. ОК. Как дела?"
"С работы. Сегодня утром уронил доску на ногу, и она вся распухла".
"Но ничего слишком серьезного?"
"Не-а. Если повезет, я возьму отгул до конца недели. Завтра я иду к врачу на прием по болезни. Просто подумал, что стоит сообщить тебе, что я буду дома в течение дня. Ты можешь как-нибудь принести мне виноград, если хочешь. "
"Хорошо. Я зайду, может быть, завтра. Сначала я позвоню тебе, чтобы сообщить ".
"Отлично. Есть еще новости от сами-знаете-кого?"
"Нет. Я подумал, что это мог быть он, когда ты позвонила".
"Да, я так и думал, что ты так подумаешь. Не беспокойся об этом. Я не слышал о том, что в городе происходит что-то странное, так что его, вероятно, здесь еще нет ".
"Да, но я хочу увидеть его снова. Я просто не хочу, чтобы он начал делать все те безумные вещи, которые делал раньше. Я знаю, что ему придется вернуться, даже если он этого не сделает, но я бы хотел его увидеть. Я хочу и того, и другого, понимаешь, что я имею в виду? "
"Да, да. Все будет хорошо. Я думаю, в конце концов все будет хорошо. Не беспокойся об этом ".
"Я не такой".
"Хорошо. Ну, я пошел купить несколько пинт обезболивающего для рук. Не хочешь присоединиться?"
"Нет, спасибо. Я очень устал. Я рано встал сегодня утром. Возможно, увидимся завтра".
"Отлично. Что ж, береги себя в руках". Увидимся, Фрэнк".
"Хорошо, Джейми", пока".
"Пока", - сказал Джейми. Я повесил трубку и спустился вниз, чтобы переключить телевизор на что-нибудь более разумное, но не успел подняться дальше нижней ступеньки, как телефон зазвонил снова. Я вернулся наверх. Как только я это сделал, по телу пробежало покалывание, что это может быть Эрик, но пипсов не прозвучало. Я ухмыльнулся и сказал: "Да? Что ты забыл?"
"Забыл? Я ничего не забыл! Я помню все! Все!" - прокричал знакомый голос на другом конце провода.
Я застыл, затем сглотнул и сказал: "Э-э..."
"Почему ты обвиняешь меня в том, что я что-то забываю? В чем ты обвиняешь меня в забвении? В чем? Я ничего не забыл "! Эрик задыхался и брызгал слюной.
"Эрик, прости меня! Я думал, ты кто-то другой!"
"Я - это я!" - закричал он. "Я не кто-нибудь другой! Я - это я! Я!"
"Я думала, ты Джейми!" Я завыла, закрыв глаза.
"Этот карлик? Ты ублюдок!"
"Прости, я..." Затем я замолчал и подумал. "Что ты имеешь в виду, говоря "этот карлик" таким тоном? Он мой друг. Он не виноват, что он маленький, - сказала я ему.
"О, да?" - последовал ответ. "Откуда ты знаешь?"
"Что вы имеете в виду, откуда я знаю? Он не виноват, что родился таким!" Сказала я, сильно разозлившись.
"У вас есть только его слово".
"У меня есть только его слово для чего?" Спросил я.
"Что он карлик!" Эрик сплюнул.
"Что?" Закричал я, едва веря своим ушам. "Я вижу, что он карлик, идиот!"
"Это то, что он хочет, чтобы вы подумали! Может быть, он действительно инопланетянин! Может быть, остальные из них даже меньше, чем он! Откуда ты знаешь, что он на самом деле не гигантский пришелец из очень маленькой расы пришельцев? А? "
"Не будь глупой!" Закричала я в трубку, сильно сжимая ее обожженной рукой.
"Ну, не говори потом, что я тебя не предупреждал!" Крикнул Эрик.
"Не волнуйся!" Крикнул я в ответ.
"В любом случае", - сказал Эрик неожиданно спокойным голосом, так что на секунду или две я подумала, что кто-то еще подошел к телефону, и я была в некотором замешательстве, когда он продолжил ровной, обычной речью: "Как дела?"
"А?" Растерянно переспросил я. "А... прекрасно. Прекрасно. Как дела?"
"О, не так уж плохо. Почти пришли".
"Что? Здесь?"
"Нет. Вот. Господи, на таком расстоянии это не может быть плохой линией, не так ли?"
"Какое расстояние? А? Сможешь? Я не знаю". Я прижимаю другую руку ко лбу, чувствуя, что полностью теряю нить разговора.
"Я почти на месте", - устало объяснил Эрик со спокойным вздохом. "Не совсем здесь . Я уже здесь. Как еще я мог звонить тебе отсюда?"
"Но где это "здесь"?" Спросил я.
"Ты хочешь сказать, что снова не знаешь, где находишься?" Недоверчиво воскликнул Эрик. Я снова закрыла глаза и застонала. Он продолжал: "И вы обвиняете меня в том, что я кое-что забываю. Ha!"
"Смотри, ты, чертов безумец!" Я закричал в зеленый пластик, крепко вцепившись в него, отчего правая рука пронзила боль, и я почувствовал, как исказилось мое лицо. "Мне надоело, что ты звонишь мне сюда и ведешь себя намеренно неловко! Прекрати играть в игры!" У меня перехватило дыхание. "Ты чертовски хорошо знаешь, что я имею в виду, когда спрашиваю, где "здесь"! Я имею в виду, где ты, черт возьми! Я знаю, где я, и ты знаешь, где я. Просто перестань морочить мне голову, ладно?"
"Хм. Конечно, Фрэнк", - сказал Эрик, звуча незаинтересованно. "Извини, если я неправильно тебя подначивал".
"Ну..." я снова начала кричать, затем взяла себя в руки и успокоилась, тяжело дыша. "Ну...… просто ... просто не поступай так со мной. Я только спросила, где ты ".
"Да, все в порядке, Фрэнк; я понимаю", - спокойно сказал Эрик. "Но на самом деле я не могу сказать тебе, где я нахожусь, иначе кто-нибудь может подслушать. Конечно, ты это видишь, не так ли?"
"Хорошо. Хорошо, - сказал я. - Но ты ведь не звонишь из телефонной будки, не так ли?" "Ну, конечно, я не звоню из телефонной будки", - сказал он снова с некоторой резкостью в голосе; затем я услышал, как он контролирует свой тон. "Да, это верно. Я в чьем-то доме. Ну, вообще-то, в коттедже. "
"Что?" Спросил я. "Кто? Чья?"
"Я не знаю", - ответил он, и я почти услышал, как он пожал плечами. "Полагаю, я мог бы узнать, если тебе действительно так интересно. Вам действительно так интересно?"
"Что? Нет. Да. Я имею в виду, нет. Какое это имеет значение? Но где... я имею в виду, как... я имею в виду, кто ты?..
"Послушай, Фрэнк", - устало сказал Эрик, - "это просто чей-то маленький коттедж для отдыха, или убежище на выходные, или что-то в этом роде, верно? Я не знаю, чья это; но, как вы проницательно выразились, это не имеет значения, хорошо?"
"Ты хочешь сказать, что вломился в дом кого-то еще?" Спросил я.
"Да, и что? На самом деле мне даже не пришлось взламывать дверь. Я нашел ключ от задней двери в канаве. Что случилось? Это очень милое местечко ".
"Ты не боишься, что тебя поймают?"
"Не очень. Я сижу здесь, в гостиной, смотрю на подъездную аллею и вижу далеко внизу дорогу. Без проблем. У меня есть еда, и есть ванна, и есть телефон, и есть морозильная камера - Господи, туда могла бы поместиться овчарка - и кровать, и все остальное. Роскошь ".
"Овчарка!" Я взвизгнула.
"Ну, да, если бы она у меня была. У меня ее нет, но если бы она у меня была, я мог бы оставить ее там. А так..."
"Не надо", - перебила я, снова закрывая глаза и поднимая руку, как будто он был там, в доме, со мной. "Не рассказывай мне".
"Хорошо. Ну, я просто подумал, что позвоню тебе и скажу, что со мной все в порядке, и посмотрю, как ты ".
"Я в порядке. Ты уверен, что с тобой тоже все в порядке?"
"Да, никогда не чувствовал себя лучше. Чувствую себя превосходно. Думаю, это из-за моей диеты; все..."
"Послушай!" Я в отчаянии прервала его, чувствуя, как мои глаза расширяются, когда я думаю о том, что хотела спросить у него. "Ты ничего не почувствовал этим утром, не так ли? О дон? Что-нибудь? Я имею в виду, вообще что-нибудь? Внутри тебя ничего — ах— ты ничего не почувствовал? Ты что-нибудь почувствовал? "
"О чем ты бормочешь?" Слегка сердито сказал Эрик.
"Вы что-нибудь почувствовали сегодня утром, очень рано?"
"Что, черт возьми, ты имеешь в виду — "чувствуешь что-нибудь"?"
"Я имею в виду, вы испытали что-нибудь; вообще что-нибудь связанное с рассветом этим утром?"
"Что ж, - сказал Эрик размеренным тоном и медленно, - Забавно, что ты это говоришь ..."
"Да? Да?" Взволнованно сказал я, прижимая трубку так близко ко рту, что мои зубы стучали о мундштук.
"Ни черта. Это утро было одним из немногих, о которых я могу честно сказать, что ничего не испытал", - вежливо сообщил мне Эрик. "Я спал".
"Но ты же сказал, что не спал!" Яростно воскликнула я.
"Господи, Фрэнк, никто не совершенен". Я слышал, как он начал смеяться.
"Но..." - начала я. Я закрыла рот и стиснула зубы. Я снова закрыла глаза.
Он сказал: " В любом случае, Фрэнк, старина; честно говоря, это становится скучным. Я мог бы позвонить тебе еще раз, но, в любом случае, скоро увидимся. Ta ta."
Прежде чем я успел что-либо сказать, линия оборвалась, и я остался злым и воинственным, держа телефон и свирепо глядя на него, как будто это он был во всем виноват. Я подумывал ударить им по чему-нибудь, но решил, что это было бы слишком похоже на плохую шутку, поэтому вместо этого швырнул его на подставку. Он прозвенел один раз в ответ, и я бросил на него еще один свирепый взгляд, затем повернулся к нему спиной и потопал вниз по лестнице, бросился в мягкое кресло и несколько раз нажимал кнопки на пульте дистанционного управления телевизором, переключая канал за каналом, раз за разом в течение примерно десяти минут. В конце этого периода я понял, что получил от просмотра трех программ одновременно (новости, еще один ужасный американский криминальный сериал и программу по археологии) ровно столько же, сколько когда-либо получал от просмотра этих чертовых тварей по отдельности. Я с отвращением отшвырнул блок управления и выбежал на улицу в сумерках, чтобы пойти и бросить несколько камней в волны.
9. Что случилось с Эриком
Для меня я проспал довольно поздно. Мой отец вернулся в дом как раз тогда, когда я возвращался с пляжа, и я сразу лег спать, так что у меня был хороший долгий сон. Утром я позвонила Джейми, дозвонилась до его матери и узнала, что он был у врача, но скоро вернется. Я собрал свой рюкзак и сказал отцу, что вернусь рано вечером, после чего отправился в город.
Джейми был дома, когда я добрался до его дома. Мы выпили пару банок старого "Ред Дэт" и поболтали; затем, разделив "элевенсес" и несколько домашних пирожных, приготовленных его матерью, я ушел и направился за город, к холмам позади.
Высоко на покрытой вереском вершине, пологом склоне из камней и земли над линией деревьев Лесной комиссии, я сидел на большом камне и ел свой ланч. Я окинул взглядом затянутую дымкой даль, Портнейль, пастбище, усеянное белыми овечками, дюны, свалку, остров (не то чтобы его можно было разглядеть как таковой; он выглядел как часть суши), пески и море. На небе было несколько небольших облаков; все вокруг отливало синевой, постепенно бледнея к горизонту и спокойным просторам залива Ферт и моря. В воздухе надо мной пели жаворонки, и я наблюдал за парящим канюком, который высматривал движение в траве и вереске, за метлой и скулежом внизу. Насекомые жужжали и танцевали, и я помахала веером из папоротника перед лицом, чтобы отогнать их, пока ела бутерброды и пила апельсиновый сок.
Слева от меня вздымающиеся вершины холмов уходили на север, постепенно становясь выше по мере продвижения и становясь серо-голубыми, мерцая вдали. Я наблюдал за городом подо мной в бинокль, видел грузовики и легковушки, движущиеся по главной дороге, и следовал за поездом, который направлялся на юг, останавливался в городе, а затем снова ехал дальше, извиваясь по ровной местности перед морем.
Мне нравится время от времени уезжать с острова. Не слишком далеко; мне все еще нравится иметь возможность увидеть ее, если это возможно, но иногда полезно отойти и получить представление о перспективе с немного большего расстояния. Конечно, я знаю, насколько мал этот кусочек суши; я не дурак. Я знаю размер планеты и насколько мала та ее часть, которую я знаю. Я слишком много смотрел телевизор и видел слишком много программ о природе и путешествиях, чтобы не понимать, насколько ограничены мои собственные знания о других местах из первых рук; но я не хочу уезжать дальше, мне не нужно путешествовать, видеть чужие края или знакомиться с разными людьми. Я знаю, кто я такой, и я знаю свои ограничения. Я ограничиваю свой кругозор по своим собственным веским причинам; страх — о, да, я признаю это — и потребность в уверенности и безопасности в мире, который так уж случилось, что обошелся со мной очень жестоко в том возрасте, когда у меня не было ни малейшего реального шанса повлиять на это.
Кроме того, у меня есть урок Эрика.
Эрик ушел. Эрик, со всей своей яркостью, со всем своим умом, чувствительностью и обещаниями, покинул остров и попытался проложить свой путь; выбрал тропинку и пошел по ней. Этот путь привел к разрушению большей части того, кем он был, превратил его в совершенно другого человека, в котором сходство с тем здравомыслящим молодым человеком, которым он был раньше, только казалось непристойным.
Но он был моим братом, и я все еще любила его в каком-то смысле. Я любила его, несмотря на его изменение, так же, как, я полагаю, он любил меня, несмотря на мою инвалидность. Я полагаю, это чувство желания защитить, которое женщины должны испытывать к молодежи, а мужчины - к женщинам.
Эрик покинул остров еще до моего рождения, возвращаясь только на каникулы, но я думаю, что духовно он всегда был рядом, и когда он вернулся должным образом, через год после моего маленького несчастного случая, когда мой отец решил, что мы оба достаточно взрослые, чтобы он мог присматривать за нами обоими, я совсем не обижалась на его присутствие. Напротив, мы с самого начала хорошо ладили, и я уверен, что, должно быть, смутил его своим рабским следованием за всеми и копированием, хотя, будучи Эриком, он был слишком чувствителен к чувствам других людей, чтобы сказать мне об этом и рискнуть причинить мне боль.
Когда его отправили в частную школу, я тосковала; когда он вернулся на каникулы, я пришла в восторг; я прыгала, пузырилась и была в восторге. Лето за летом мы проводили на острове, запускали воздушных змеев, делали модели из дерева и пластика, Lego, конструкторы и все остальное, что попадалось под руку, строили плотины, хижины и траншеи. Мы летали на моделях самолетов, плавали на моделях яхт, строили песчаные яхты с парусами и изобретали тайные общества, кодексы и языки. Он рассказывал мне истории, придумывая их по ходу дела. Мы разыграли несколько историй: храбрые солдаты в дюнах и сражаются, побеждают, сражаются, сражаются и иногда умирают. Это были единственные случаи, когда он намеренно причинял мне боль, когда в его рассказах требовалась его собственная героическая смерть, и я воспринимал все это слишком серьезно, когда он умирал на траве или песке, только что взорвав мост, дамбу или вражеский конвой, и вроде бы не спас и меня от смерти; я сдерживал слезы и легонько бил его, когда пытался сам изменить историю, а он отказывался, ускользал от меня и умирал; слишком часто умирал.
Когда у него были мигрени — иногда длящиеся несколько дней, — я жила на пределе, брала прохладительные напитки и немного еды в затемненную комнату на втором этаже, прокрадывалась, иногда вставала и тряслась, если он стонал или ерзал на кровати. Я был несчастен, пока он страдал, и ничто ничего не значило; игры и истории казались глупыми и бессмысленными, и только бросание камней в бутылки или чаек имело смысл. Я отправился ловить чаек, решив, что Эрик не должен страдать: когда он выздоровел, это было похоже на то, что он снова возвращается на все лето, и я был неудержим.
Однако, в конце концов, это внешнее побуждение поглотило его, как и любого настоящего мужчину, и это увело его от меня во внешний мир со всеми его сказочными возможностями и ужасными опасностями. Эрик решил пойти по стопам своего отца и стать врачом. Тогда он сказал мне, что ничего особенного не изменится; у него по-прежнему будет большая часть летнего отпуска, даже если ему придется остаться в Глазго, чтобы работать в больнице или ездить с врачами, когда они навещают людей; он сказал мне, что мы все равно будем такими же, когда будем вместе, но я знала, что это не правда, и я видела, что в глубине души он тоже это знал. Это было в его глазах и его словах. Он покидал остров, оставляя меня.
Я не мог винить его, даже тогда, когда мне было тяжелее всего. Он был Эриком, он был моим братом, он делал то, что должен был делать, точно так же, как храбрый солдат, который погиб за правое дело или за меня.
Как я мог сомневаться или винить его, когда он даже не начал намекать, что сомневается или обвиняет меня? Боже мой, все эти убийства, трое убитых маленьких детей, один из которых - братоубийца. И он просто не мог допустить мысли, что я приложил руку хотя бы к одному из них. Я бы знал. Он не смог бы посмотреть мне в лицо, если бы заподозрил, настолько он был неспособен на обман.
Итак, он отправился на юг, сначала на один год, попав туда раньше других благодаря блестящим результатам экзаменов, затем на другой. Летом между ними он вернулся, но изменился. Он все еще пытался ладить со мной, как всегда, но я чувствовала, что это было вынужденно. Он был далеко от меня, его сердце больше не принадлежало острову. Это было с людьми, которых он знал в университете, с его учебой, которую он любил; возможно, это было во всем остальном мире, но больше не на острове. Больше не со мной.
Мы гуляли, запускали воздушных змеев, строили плотины и так далее, но это было не то же самое; он был взрослым, помогающим мне получать удовольствие, а не другим мальчиком, разделяющим его собственную радость. Это было неплохое время, и я все еще был рад, что он был там, но через месяц он с облегчением уехал к своим друзьям-студентам на каникулы на Юг Франции. Я оплакивал то, что, как я знал, было кончиной друга и брата, которых я знал, и острее, чем когда—либо в другое время, переживал свою травму - ту, которая, как я знал, навсегда оставит меня в подростковом возрасте, никогда не позволит мне вырасти и стать настоящим мужчиной, способным проложить свой собственный путь в этом мире.
Я быстро избавился от этого чувства. У меня был Череп, у меня была Фабрика, и я испытывал заместительное чувство мужского удовлетворения от блестящей игры Эрика снаружи, поскольку, со своей стороны, я постепенно становился неоспоримым хозяином острова и прилегающих к нему земель. Эрик писал мне письма, рассказывая, как у него идут дела, он звонил и разговаривал со мной и моим отцом, и он заставлял меня смеяться по телефону, как это может сделать умный взрослый, даже если ты, возможно, не захочешь им этого позволять. Он никогда не давал мне почувствовать, что полностью бросил меня или остров.
Затем с ним произошел несчастливый опыт, который, неизвестный мне и моему отцу, довершил все остальное, и этого было достаточно, чтобы убить даже того измененного человека, которого я знал. Это должно было отправить Эрика в полет назад, к чему-то другому: смеси его прежнего "я" (но сатанински перевернутого) и более мудрого в мире человека, взрослого, поврежденного и опасного, сбитого с толку, жалкого и маниакального одновременно. Он напомнил мне голограмму, разбитую вдребезги; весь образ заключался в одном похожем на копье осколке, одновременно раздробленном и целостном.
Это случилось на втором курсе, когда он помогал в большой учебной больнице. Ему даже не нужно было находиться там в то время, в кишках больницы с человеческими отбросами; он помогал в свободное время. Позже мы с отцом услышали, что у Эрика были проблемы, о которых он нам не рассказывал. Он влюбился в какую-то девушку, и это плохо закончилось, когда она сказала ему, что больше его не любит, и ушла с кем-то другим. Его мигрени были особенно сильными в течение некоторого времени и мешали его работе. Именно из-за этого, а также из-за девушки он неофициально работал в больнице рядом с университетом, помогая медсестрам в поздние смены, сидя в темноте палат со своими книгами, в то время как старые, молодые и больные стонали и кашляли.
Он делал это в ту ночь, когда с ним произошел неприятный опыт. В палате содержались младенцы и маленькие дети с такими серьезными деформациями, что они наверняка умирали за пределами больницы и не протягивали долго даже внутри. Мы получили письмо, объясняющее большую часть произошедшего, от медсестры, которая была дружна с моим братом, и, судя по тону ее письма, она считала неправильным оставлять некоторых детей в живых; очевидно, они были не более чем экспонатами, которые врачи и консультанты показывали студентам.
Была жаркая, душная июльская ночь, и Эрик находился внизу, в этом омерзительном месте, рядом с больничной котельной и складскими помещениями.
У него весь день болела голова, и пока он был в палате, это переросло в сильную мигрень. Вентиляция в этом заведении была неисправна последние пару недель, и инженеры работали над системой; в ту ночь было жарко и душно, а мигрени у Эрика всегда были сильными в таких условиях. Кто-нибудь должен был прийти ему на смену примерно через час, иначе, я полагаю, даже Эрик признал бы поражение и ушел, чтобы вернуться в свою резиденцию и прилечь. Как бы то ни было, он ходил по палате, меняя подгузники и успокаивая мяукающих младенцев, меняя повязки и капельницы или что-то еще, его голова словно раскалывалась, а зрение искажалось от света и линий.
Ребенок, за которым он ухаживал, когда это случилось, был более или менее растением. Среди других его недостатков было полное недержание мочи, он не мог издавать никаких других звуков, кроме бульканья, не мог должным образом контролировать свои мышцы — даже его голову приходилось поддерживать скобой - и он носил металлическую пластину на голове, потому что кости, которые должны были составлять его череп, никогда не срастались, и даже кожа над его мозгом была тонкой, как бумага.
Каждые несколько часов ее нужно было подкармливать какой-то специальной смесью, и Эрик делал это, когда это происходило. Он заметил, что ребенок был немного тише, чем обычно, просто расслабленно сидел на своем стуле и смотрел прямо перед собой, слегка дыша, с остекленевшими глазами и почти умиротворенным выражением на обычно пустом лице. Однако, казалось, что она не способна принимать пищу — одно из немногих занятий, которое обычно она могла оценить по достоинству и даже присоединиться к нему. Эрик был терпелив и держал ложку перед его расфокусированными глазами; он поднес ее к его губам там, где обычно ребенок высунул бы язык, или попытался наклониться вперед и взять ложку в рот, но в ту ночь он просто сидел там, не булькая, не мотая головой, не ерзая, не размахивая руками и не закатывая глаза, а смотрел и смотрел, с тем любопытным выражением на лице, которое можно было бы принять за счастье.
Эрик не сдавался, подсаживаясь поближе, пытаясь не обращать внимания на давящую боль в собственной голове, поскольку мигрень постепенно усиливалась. Он мягко заговорил с ребенком — что-то такое, что обычно заставляло его вращать глазами и поворачивать голову в сторону источника шума, но в тот вечер это не возымело никакого эффекта. Эрик проверил лист бумаги у кресла, чтобы узнать, не давали ли ребенку какие-либо дополнительные лекарства, но все выглядело нормально. Он придвинулся ближе, напевая, размахивая ложкой, борясь с волнами боли внутри черепа.
Затем он увидел что-то, что-то вроде движения, совсем крошечное, едва заметное на бритой голове слегка улыбающегося ребенка. Что бы это ни было, оно было маленьким и медленным.
Эрик моргнул, потряс головой, пытаясь прогнать дрожащие огоньки мигрени, нарастающей внутри. Он встал, все еще держа ложку с кашицей на ней. Он наклонился поближе к черепу ребенка, приглядываясь повнимательнее. Он ничего не мог разглядеть, но заглянул за край металлической шапочки, которую носил ребенок, ему показалось, что он что-то увидел под ней, и он легко снял ее с головы младенца, чтобы посмотреть, все ли в порядке.
Рабочий котельной услышал крики Эрика и ворвался в палату, размахивая большим гаечным ключом; он обнаружил Эрика, забившегося в угол и воющего так сильно, как только мог, в пол, опустив голову между колен, когда он наполовину стоял на коленях, наполовину лежал эмбрионом на кафеле. Кресло, в котором находился ребенок, было опрокинуто, и оно вместе с пристегнутым ребенком, который все еще улыбался, лежало на полу в нескольких ярдах от него.
Человек из котельной потряс Эрика за плечо, но ответа не получил. Затем он посмотрел на ребенка на стуле и подошел к нему, возможно, чтобы поправить стул; он оказался в паре футов, затем бросился к двери, и его вырвало, прежде чем он добрался туда.
Приходская сестра с верхнего этажа обнаружила мужчину в коридоре, все еще борющегося с приступами тошноты, когда она спустилась посмотреть, из-за чего весь сыр-бор. К тому времени Эрик перестал кричать и затих. Ребенок все еще улыбался.
Сестра поправила детский стульчик. То ли она подавила какую-то свою тошноту, то ли почувствовала головокружение, то ли ей уже приходилось видеть что-то подобное или похуже и она относилась к этому как к чему-то, с чем можно справиться, я не знаю, но в конце концов она взяла себя в руки, позвала на помощь по телефону и с трудом вытащила Эрика из его угла. Она усадила его на сиденье, накрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Она извлекла ложку из открытого черепа улыбающегося младенца. Эрик засунул его туда, возможно, подумав в тот первый момент о своей мании выложить все, что он увидел.
Мухи попали в палату, предположительно, из-за неисправности кондиционера. Они забрались под нержавеющую сталь детской черепной коробки и отложили там свои яйца. То, что увидел Эрик, когда поднял эту тарелку, то, что он увидел со всем этим грузом человеческих страданий наверху, со всем этим огромным пространством замкнутого, пораженного жарой затемненного города вокруг, то, что он увидел, ощущая, как раскалывается его собственный череп, было медленно извивающимся гнездом жирных личинок, плавающих в своих объединенных пищеварительных соках и пожирающих мозг ребенка.
На самом деле, Эрик, казалось, оправился от случившегося. Ему дали успокоительное, он провел пару ночей в больнице в качестве пациента, затем несколько дней отдыхал в своей комнате в резиденции. Через неделю он вернулся к учебе и посещал занятия как обычно. Несколько человек знали, что что-то случилось, и они увидели, что Эрик стал тише, но и только. Мы с отцом ничего не знали, кроме того, что он ненадолго отлучился с занятий из-за мигрени.
Позже мы услышали, что Эрик начал много пить, пропускать занятия, приходить не на те, что нужно, кричать во сне и будить других людей на своем этаже в резиденции, принимать наркотики, пропускать экзамены и практические занятия .... В конце концов университету пришлось предложить ему взять отпуск до конца года, потому что он пропустил так много работы. Эрик воспринял это плохо; он собрал все свои книги, свалил их в кучу в коридоре перед комнатой своего учителя и поджег. Ему повезло, что его не привлекли к ответственности, но университетские власти снисходительно отнеслись к дыму и небольшому повреждению старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
Но не для меня. Он отказался иметь со мной что-либо общее и заперся в своей комнате, очень громко слушая свои пластинки и почти никуда не выходя, за исключением города, где ему быстро запретили посещать все четыре паба за то, что он затевал драки, кричал и ругался матом в адрес людей. Когда он все-таки замечал меня, то таращил на меня свои огромные глаза или постукивал себя по носу и лукаво подмигивал. Его глаза потемнели и были подчеркнуты мешками, а нос, казалось, тоже часто подергивался. Однажды он поднял меня на руки и поцеловал в губы, что по-настоящему напугало меня.
Мой отец вырос почти таким же необщительным, как Эрик. Он вел угрюмое существование, состоящее из долгих прогулок и мрачного, погруженного в себя молчания. Он начал курить сигареты, какое-то время практически курил одну за другой. Примерно месяц дом был сущим адом, и я часто выходил из дома или оставался в своей комнате и смотрел телевизор.
Затем Эрик начал пугать маленьких мальчиков из города, сначала бросая в них червей, а затем запихивая червей им под рубашки, когда они возвращались из школы. Несколько родителей, учитель и Диггс приехали на остров повидаться с моим отцом, когда Эрик начал пытаться заставить детей есть червей и личинок горстями. Я сидел, обливаясь потом, в своей комнате, пока они собирались в гостиной внизу, родители кричали на моего отца. С Эриком разговаривали доктор, Диггс, даже социальный работник из Инвернесса, но он почти ничего не говорил; он просто сидел, улыбаясь, и иногда упоминал, сколько белка содержится в червях. Однажды он вернулся в дом весь избитый и истекающий кровью, и мы с отцом предположили, что кто-то из старших мальчиков или несколько родителей поймали его и избили.
Очевидно, собаки исчезали из города в течение двух недель, прежде чем какие-то дети увидели, как мой брат вылил канистру бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его. Родители поверили им и отправились на поиски Эрика, чтобы обнаружить, что он делает то же самое со старой дворнягой, которую соблазнил сладостями с анисовыми шариками и поймал. Они гнались за ним по лесу за городом, но потеряли.
В тот вечер Диггс снова приехал на остров, чтобы сказать нам, что он пришел арестовать Эрика за нарушение общественного порядка. Он прождал довольно поздно, взяв только пару стаканчиков виски, которые предложил ему мой отец, но Эрик не вернулся. Диггс ушел, а мой отец прождал, но Эрик так и не появился. Прошло три дня и пять собак, прежде чем он вернулся, изможденный, немытый, пропахший бензином и дымом, в порванной одежде и с худым и грязным лицом. Мой отец слышал, как он приходил ранним утром, совершал набег на холодильник, проглатывал сразу несколько блюд и топал наверх, в постель.
Мой отец прокрался к телефону и позвонил Диггсу, который приехал перед завтраком. Эрик, должно быть, что-то услышал или увидел, потому что он выбрался через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и скрылся на велосипеде Диггса. Прошла еще неделя и еще две собаки, прежде чем его наконец поймали, когда он переливал бензин из чьей-то машины на улице. Они сломали ему челюсть в процессе производства своего гражданского ареста, и на этот раз Эрику не удалось скрыться.
Несколько месяцев спустя его признали невменяемым. Он прошел всевозможные тесты, бесчисленное количество раз пытался сбежать, нападал на мужчин-медсестер, социальных работников и врачей и угрожал всем им судебным иском и убийством. Постепенно его переводили во все более долгосрочные и безопасные учреждения, по мере того как продолжались его испытания, угрозы и борьба. Мы с отцом слышали, что он сильно успокоился, когда устроился в больницу к югу от Глазго, и больше не предпринимал попыток сбежать, но, оглядываясь назад, он, вероятно, просто пытался — и, похоже, успешно — убаюкать своих хранителей ложным чувством безопасности.
И вот теперь он возвращался, чтобы повидаться с нами.
Я медленно обвел биноклем местность впереди и подо мной, с севера на юг, от дымки к дымке, через город, дороги, железную дорогу, поля и пески, и мне стало интересно, попадется ли моему взору в какой-нибудь момент то место, где сейчас находится Эрик, если он уже забрался так далеко. Я чувствовал, что он был близко. У меня не было никакой веской причины, но у него было время, вчерашний звонок прозвучал яснее, чем другие, которые он делал, и… Я просто почувствовал это. Возможно, он сейчас здесь, лежит и ждет ночи, прежде чем двинуться в путь, или крадется по лесу, или сквозь заросли вьюна, или в ложбинах дюн, направляясь к дому, или в поисках собак.
Я шел вдоль гряды холмов, затем спустился в нескольких милях к югу от города, пробираясь сквозь ряды хвойных деревьев, где вдалеке жужжали пилы, а темные массы деревьев были тенистыми и тихими. Я пересек железнодорожную ветку и пересек несколько полей колышущегося ячменя, перешел дорогу и по неровному пастбищу для овец направился к пескам.
У меня болели ступни, и они слегка побаливали, когда я шел по полосе твердого песка на пляже. С моря поднялся легкий ветерок, и я был рад этому, потому что все облака рассеялись и солнце, хотя и постепенно садилось, все еще светило ярко. Я подошел к реке, которую уже однажды пересекал в горах, и снова пересек ее у моря, поднимаясь в дюны туда, где, как я знал, был проволочный мост. Овцы разбежались передо мной, некоторые остриженные, некоторые все еще лохматые, отскакивая прочь со своим надломленным баасом, затем останавливаясь, как только они думали, что находятся в безопасности, и опускали головы или опускались на колени, чтобы возобновить щипание усыпанной цветами травы.
Я помню, что раньше презирал овец за то, что они такие глубоко глупые. Я видел, как они ели, ели и ели, я наблюдал, как собаки перехитряют целые их стаи, я гонялся за ними и смеялся над тем, как они бегают, наблюдал, как они попадают во всевозможные глупые, запутанные ситуации, и я думал, что они вполне заслужили стать бараниной, и что использование в качестве машин для производства шерсти было слишком хорошим для них. Прошли годы и долгий медленный процесс, прежде чем я в конце концов понял, что на самом деле представляют собой овцы: не их собственную глупость, а нашу силу, нашу алчность и эгоизм.
После того, как я начал понимать эволюцию и немного разбираться в истории и сельском хозяйстве, я увидел, что толстые белые животные, над которыми я смеялся из-за того, что они ходили друг за другом и попадались в кусты, были продуктом поколений фермеров в той же степени, что и поколений овец; мы создали их, мы слепили их из диких, умных выживших, которые были их предками, чтобы они стали послушными, испуганными, глупыми, производящими вкусную шерсть. Мы не хотели, чтобы они были умными, и в какой-то степени их агрессия и интеллект сочетались. Конечно, бараны умнее, но даже их унижают идиотские самки, с которыми им приходится общаться и оплодотворять.
Тот же принцип применим к курам, коровам и почти ко всему, что попадало в наши жадные руки достаточно долго. Иногда мне приходит в голову, что нечто подобное могло происходить и с женщинами, но, какой бы привлекательной ни была теория, я подозреваю, что ошибаюсь.
Придя домой как раз к ужину, я с жадностью проглотил яйца, стейк, чипсы и фасоль и провел остаток вечера за просмотром телевизора, выковыривая спичкой кусочки дохлой коровы изо рта.
10: Бегущая собака
МЕНЯ ВСЕГДА раздражало, что Эрик сходил с ума. Хотя это не было чем-то случайным, в одну минуту нормальным, в следующую - безумным, я не думаю, что есть много сомнений в том, что инцидент с улыбающимся ребенком вызвал в Эрике что-то, что почти неизбежно привело к его падению. Что-то в нем не могло смириться с тем, что произошло, не могло совместить увиденное с тем, как, по его мнению, все должно было быть. Возможно, какая-то глубинная часть его, погребенная под слоями времени и роста, подобно римским руинам современного города, все еще верила в Бога и не могла вынести осознания того, что, если такое невероятное существо действительно существует, оно может допустить, чтобы это случилось с любым из созданий, которых оно предположительно создало по своему образу и подобию.
Что бы ни сломалось тогда в Эрике, это была слабость, фундаментальный недостаток, которого не должно было быть у настоящего мужчины. Я знаю, что женщины, просмотрев сотни — может быть, тысячи - фильмов и телевизионных программ, не могут противостоять действительно серьезным событиям, происходящим с ними; их насилуют, или умирает их любимый человек, и они распадаются на части, сходят с ума и совершают самоубийство, или просто чахнут, пока не умрут. Конечно, я понимаю, что не все из них отреагируют подобным образом, но очевидно, что это правило, и те, кто ему не подчиняется, находятся в меньшинстве.
Должно быть несколько сильных женщин, в характере которых больше мужского, чем у большинства, и я подозреваю, что Эрика стала жертвой своего "я", в котором было слишком много женского. Эта чувствительность, это желание не причинять людям боль, этот тонкий, внимательный блеск — все это было присуще ему отчасти потому, что он мыслил слишком по-женски. До неприятного опыта это никогда по-настоящему не беспокоило его, но именно в тот момент, в тех экстремальных обстоятельствах, этого было достаточно, чтобы сломать его.
Я виню своего отца, не говоря уже о том, какая бы тупая сука ни бросила его ради другого мужчины. Мой отец должен частично взять вину на себя, по крайней мере, из-за той глупости, которая творилась в ранние годы жизни Эрика, позволяя ему одеваться так, как он хотел, и предоставляя ему выбор платьев и брюк; Хармсворт и Мораг Стоув были совершенно правы, беспокоясь о том, как воспитывается их племянник, и поступили правильно, предложив присматривать за ним. Все могло бы быть по-другому, если бы у моего отца не было этих безумных идей, если бы моя мать не обижалась на Эрика, если бы Печи забрали его раньше; но все случилось так, как случилось, и поэтому я надеюсь, что мой отец винит себя так же сильно, как я виню его. Я хочу, чтобы он все время чувствовал тяжесть этой вины на себе, и из-за этого у него были бессонные ночи и дурные сны, от которых он просыпается в поту прохладными ночами, как только ему удается заснуть. Он этого заслуживает.
Эрик не звонил в ту ночь после моей прогулки по холмам. Я легла спать довольно рано, но я знаю, что услышала бы звонок телефона, если бы он отключился, и я спала без перерыва, уставшая после долгого похода. На следующий день я встал в обычное время, вышел прогуляться по песку в утренней прохладе и вернулся как раз к хорошему сытному приготовленному завтраку.
Я чувствовал беспокойство, мой отец был тише обычного, а жара быстро усиливалась, делая дом очень душным даже при открытых окнах. Я бродил по комнатам, выглядывая в эти открытые пространства, опираясь на выступы, обшаривая землю закрытыми глазами. В конце концов, пока мой отец дремал в шезлонге, я пошел в свою комнату, переоделся в футболку и легкий жилет с карманами, набил их полезными вещами, перекинул рюкзак через плечо и отправился хорошенько осмотреть подходы к острову и, возможно, заодно сходить на свалку, если там не слишком много мух.
Я надел солнцезащитные очки, и коричневые снимки "Полароид" сделали цвета более яркими. Я начал потеть, как только вышел за дверь. Теплый ветерок, почти не охлаждающий, неуверенно дул с нескольких сторон, принося запахи травы и цветов. Я уверенно шел вверх по тропинке, через мост, вниз по материковой линии ручья и речушки, следуя руслу ожога и перепрыгивая через его небольшие ответвления и притоки к месту строительства плотины. Затем я повернул на север, поднимаясь по линии дюн, обращенных к морю, поднимаясь по их песчаным вершинам, несмотря на жару и напряжение при подъеме на их южные склоны, чтобы насладиться открывающимися с них видами.
Все мерцало в этой жаре, стало неопределенным и колеблющимся. Песок был горячим, когда я прикоснулся к нему, и насекомые всех видов и размеров жужжали вокруг меня. Я отмахнулся от них.
Время от времени я пользовался биноклем, вытирал пот со лба и подносил очки к глазам, оценивая расстояние сквозь густой от жары дрожащий воздух. Моя кожа головы покрылась испариной, а промежность зачесалась. Я проверял вещи, которые взял с собой, чаще, чем обычно, рассеянно взвешивая маленький матерчатый мешочек со стилисом, трогая охотничий нож и катапульту на поясе, убеждаясь, что зажигалка, бумажник, расческа, зеркальце, ручка и бумага по-прежнему при мне. Я отпил из маленькой фляжки с водой, которая у меня была, хотя она была теплой и уже казалась несвежей.
Я мог видеть несколько интересно выглядящих обломков, когда смотрел на пески и плещущееся море, но я оставался на дюнах, забираясь повыше, когда было необходимо, направляясь далеко на север, через ручьи и небольшие болота, мимо Круга бомб и места, которое я так и не назвал, откуда взлетела "Эсмеральда".
Я вспомнил о них только после того, как прошел мимо.
Примерно через час я повернул вглубь острова, затем на юг, вдоль последней из материковых дюн, глядя на поросшее кустарником пастбище, где овцы медленно, как личинки, передвигались по земле, поедая пищу. Однажды я немного постоял и понаблюдал за огромной птицей, летящей высоко на фоне сплошной синевы, кружащейся по спирали в термических потоках, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Под ней переминались с ноги на ногу несколько чаек, их крылья были распростерты, а белые шеи указывали по сторонам, словно они что-то искали. Я нашел высоко на дюне мертвую лягушку, засохшую и окровавленную на спинке, облепленную песком, и удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица.
В конце концов я надела свою маленькую зеленую шапочку, прикрывая глаза от яркого света. Я спустилась по тропинке, оказавшись на одном уровне с островом и домом. Я продолжал ехать, по-прежнему время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть в бинокль. В миле или около того от нас на дороге за деревьями мелькали легковые и грузовые автомобили. Однажды над ним пролетел вертолет, скорее всего направлявшийся к одной из буровых установок или трубопроводу.
Я добрался до свалки сразу после полудня, пробравшись к ней через несколько невысоких деревьев. Я сел в тени одного из деревьев и осмотрел место в бинокль. Там было несколько чаек, но людей не было. От пожара в центре города поднимался небольшой дымок, а вокруг был разбросан мусор из города и его окрестностей: картонные и черные пластиковые пакеты, а также блестящие, потрепанные добела старые стиральные машины, плиты и холодильники. Бумаги сами собой поднялись в воздух и около минуты кружились по кругу, образуя крошечный вихрь, затем снова опустились.
Я пробирался через свалку, наслаждаясь ее гнилостным, слегка сладковатым запахом. Я пнул немного мусора, перевернул несколько интересных вещей ногой в ботинке, но ничего стоящего не увидел. За эти годы мне стало нравиться в этой свалке то, что она никогда не оставалась прежней; она двигалась как нечто огромное и живое, распространяясь подобно огромной амебе, поглощая здоровую землю и коллективные отходы. Но в этот день она выглядела усталой и скучной. Я чувствовал нетерпение, почти злость. Я бросил пару аэрозольных баллончиков в слабый очаг возгорания посередине, но даже они не смогли отвлечь внимание, эффективно вспыхнув в бледном пламени. Я покинул свалку и снова направился на юг.
Рядом с небольшим ручьем, примерно в километре от свалки, стояло большое бунгало, дом отдыха с видом на море. Она была закрыта и заброшена, и на ухабистой тропинке, ведущей к ней и мимо нее к пляжу, не было свежих следов. Именно по этой трассе Вилли, еще один друг Джейми, возил нас в своем старом мини-вэне гонять по пескам и заноситься.
Я смотрела через окна на пустые комнаты, старую неподходящую мебель, стоящую в тени, выглядящую пыльной и заброшенной. На столе лежал старый журнал, один угол пожелтел от солнечного света. Я сел в тени двускатной крыши дома, допил воду, снял кепку и вытер лоб носовым платком. Вдалеке я мог слышать приглушенные взрывы с полигона дальше по побережью, и однажды над спокойным морем пролетел реактивный самолет, направлявшийся строго на запад.
Вдали от дома начиналась гряда невысоких холмов, увенчанных ветром и чахлыми деревцами. Я навел на них бинокль, отгоняя мух, у меня начала немного побаливать голова и пересох язык, несмотря на только что выпитую теплую воду. Когда я опустил бинокль и положил полароидные снимки обратно, я услышал это.
Кто-то завыл. Какое-то животное — Боже мой, я надеялся, что это не человек издавал этот звук — кричало в муках. Это был нарастающий, мучительный вопль, ноту, издаваемую только животным в крайнем случае, звук, который, как вы надеетесь, никогда не должно издавать ни одно живое существо.
Я сидел, с меня капал пот, пересохший и изнывающий от обжигающей жары; но я дрожал. Я дрожал от волны холода, как собака, отряхивающаяся досуха, от края до края. Волосы у меня на затылке встали дыбом от пота. Я быстро поднялся, царапая руками теплое дерево стены дома, бинокль стукнулся о грудь. Крик донесся с гребня холма. Я убрал "Полароиды" обратно, снова надел очки, колотя ими по косточкам над глазами, пока сражался с колесиком фокусировки. Мои руки дрожали.
Черная фигура вылетела из кустов, оставляя за собой шлейф дыма. Она помчалась вниз по склону по усыпанной желтыми блестками траве, под забор. Мои руки размахивали панорамой, пока я пытался повернуть бинокль, чтобы следить за происходящим. Пронзительный вой разнесся по воздуху, тонкий и ужасный. Я потерял эту штуку за какими-то кустами, потом увидел ее снова, горящую, когда она бежала и прыгала по траве и тростнику, поднимая брызги. У меня совершенно пересохло во рту; я не мог глотать, я задыхался, но я следил за животным, когда оно скользило и поворачивало, высоко визжа, подпрыгивая в воздух, падая, казалось, что оно подпрыгивает на месте. Затем он исчез в нескольких сотнях метров от меня и примерно на таком же расстоянии от гребня холма.
Я быстро поднял бинокль, чтобы снова взглянуть на вершину хребта, осмотрел ее вдоль, назад, вниз, снова вверх, снова вдоль, остановился, чтобы пристально вглядеться в куст, покачал головой, снова осмотрел всю длину. Какая-то неуместная часть моего мозга подумала о том, что в фильмах, когда люди смотрят в бинокль и ты видишь то, что они должны видеть, ты всегда видишь что-то вроде восьмерки сбоку, но всякий раз, когда я смотрю через них, я вижу более или менее идеальный круг. Я опустил бинокль, быстро огляделся, никого не увидел, затем выбежал из тени дома, перепрыгнул через невысокую проволочную изгородь, ограждавшую сад, и побежал к гребню холма.
На гребне я на мгновение остановился, опустив голову к коленям, хватая ртом воздух, позволяя поту стекать с моих волос на яркую траву у моих ног. Моя футболка прилипла ко мне. Я положил руки на колени и поднял голову, напрягая зрение, чтобы разглядеть линию холмов и деревьев на вершине хребта. Я посмотрел на дальнюю сторону и на поля за ней, на следующую линию уина, которая отмечала перерезку, через которую проходила железнодорожная ветка. Я пробежался трусцой вдоль гребня, мотая головой туда-сюда, пока не нашел небольшой участок горящей травы. Я затоптал его, поискал следы и нашел их. Я побежал быстрее, несмотря на протестующее горло и легкие, нашел еще немного горящей травы и только что загоревшийся кустарник. Я выбил их и пошел дальше.
Внизу, в небольшой лощине на сухопутной стороне хребта, несколько деревьев росли почти нормально, только их верхушки, торчащие с подветренной стороны линии небольших холмов, выступали из моря, скрученные ветром. Я вбежал в травянистую лощину, в движущийся узор тени, создаваемый медленно колышущимися листьями и ветвями. Вокруг почерневшего центра был круг из камней. Я огляделся и увидел примятую траву. Я остановился, успокоился, снова огляделся вокруг, на деревья, траву и папоротники, но больше ничего не увидел. Я подошел к камням, ощупал их и пепел в их круге. Они были горячими, слишком горячими, чтобы держать на них руки, хотя они были в тени. Я почувствовал запах бензина.
Я выбрался из дупла и взобрался на дерево, успокоился и медленно осмотрел всю местность, при необходимости используя бинокль. Ничего.
Я спустился вниз, постоял секунду, затем глубоко вздохнул и побежал вниз по обращенному к морю склону холмов, направляясь по диагонали туда, где, как я знал, находилось животное. Однажды я изменил курс, чтобы потушить еще один небольшой пожар. Я застал врасплох пасущуюся овцу; перепрыгнул прямо через нее, когда она испугалась и с писком отскочила в сторону.
Собака лежала в ручье, вытекающем из болота. Она была еще жива, но большая часть ее черной шерсти исчезла, а кожа под ней была мертвенно-бледной и сочилась. Она дрожала в воде, заставляя меня тоже дрожать. Я стоял на берегу и смотрел на нее. Она могла видеть только одним незажженным глазом, когда подняла свою трясущуюся голову из воды. В маленьком бассейне вокруг нее плавали кусочки свернувшегося, наполовину сгоревшего меха. Я уловил легкий запах горелого мяса и почувствовал тяжесть у себя на шее, чуть ниже адамова яблока.
Я достал свой мешочек со стилусами, поднес один к перевязи катапульты, отстегивая его от пояса, вытянул руки, одну поднеся к лицу, где она была мокрой от пота, затем отпустил.
Голова собаки дернулась из воды, брызнув вниз, затем вверх, оттолкнув животное от меня и завалив набок. Оно немного проплыло по течению, затем натолкнулось на берег. Немного крови потекло из дыры, где был единственный глаз. - Фрэнк доберется до тебя, - прошептала я.
Я вытащил собаку и вырыл ножом ямку в торфяной почве выше по течению, время от времени давясь трупным запахом. Я похоронил животное, еще раз огляделся, затем, оценив слегка усилившийся ветерок, отошел немного в сторону и поджег траву. Пламя охватило последние обрывки огненного следа собаки и ее могилу. Она остановилась у ручья, где я и предполагал, и я затоптал несколько очагов случайного пожара на дальнем берегу, где тлела пара тлеющих угольков.
Когда все закончилось и собака была зарыта, я повернулся к дому и побежал.
Я без происшествий добрался до дома, выпил две пинты воды и попытался расслабиться в прохладной ванне с пакетом апельсинового сока на бортике. Меня все еще трясло, и я потратила некоторое время на то, чтобы смыть запах гари с волос. Из кухни доносились запахи вегетарианской кухни, где мой отец готовил еду.
Я был уверен, что почти увидел своего брата. Я решил, что он разбил лагерь не там, но он был там, и я только что разминулся с ним. В каком-то смысле я почувствовал облегчение, и это было трудно принять, но это была правда.
Я откинулся назад, позволив воде омыть меня.
Я спустился на кухню в халате. Мой отец сидел за столом в жилетке и шортах, положив локти на стол, и смотрел на "Инвернесс курьер". Я убрала пакет с апельсиновым соком обратно в холодильник и подняла крышку кастрюли, в которой остывало карри. На столе стояли миски с салатом в качестве гарнира. Мой отец переворачивал страницы газеты, не обращая на меня внимания.
"Горячо, не правда ли?" Сказал я, за неимением чего-либо другого.
"Хннн".
Я сел на другом конце стола. Мой отец перевернул еще одну страницу, опустив голову. Я откашлялся.
"Там был пожар, рядом с новым домом. Я видел это. Я пошел и потушил его", - сказал я, чтобы прикрыться.
"Погода для этого подходящая", - сказал мой отец, не поднимая глаз. Я кивнул сам себе, тихонько почесывая промежность через махровый халат.
"Я видел по прогнозу, что завтра где-то поздно вечером ожидается прорыв". Я пожал плечами. "Так они сказали".
"Ну, посмотрим", - сказал мой отец, возвращая газету на первую полосу и вставая, чтобы взглянуть на карри. Я снова кивнул сам себе, теребя кончик пояса халата и небрежно поглядывая на бумагу. Отец наклонился, чтобы понюхать смесь в горшочке. Я уставился на нее.
Я посмотрел на него, встал, обошел стул, на котором он сидел, и встал так, как будто смотрел в дверь, но на самом деле скосил глаза на газету. ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЖАР В КОТТЕДЖЕ ДЛЯ ОТДЫХА, говорилось в нижней восьмой части первой страницы слева. Дом для отдыха к югу от Инвернесса загорелся незадолго до того, как газета поступила в печать. Полиция все еще вела расследование.
Я вернулся к другому концу стола и сел.
В конце концов мы съели карри и салат, и я снова начал потеть. Раньше я считала себя странной, потому что обнаружила, что на следующее утро после того, как съела карри, мои подмышки пахли этим напитком, но с тех пор я обнаружила, что Джейми испытал тот же эффект, так что я чувствую себя не так уж плохо. Я съел карри, съел банан и немного йогурта, но оно все еще было слишком горячим, и мой отец, у которого всегда был довольно мазохистский подход к этому блюду, оставил почти половину своего.
Я все еще была в халате и смотрела телевизор в гостиной, когда зазвонил телефон. Я направилась к двери, но услышала, как мой отец вышел из кабинета, чтобы ответить.! это, поэтому я остался у двери, чтобы послушать. Я почти ничего не слышал, но потом на лестнице послышались шаги, и я побежал обратно к своему креслу, плюхнулся в него и склонил голову набок, закрыв глаза и открыв рот. Мой отец открыл дверь.
"Фрэнк. Это для тебя".
"Хм?" Медленно произнес я, с трудом открывая глаза, глядя в телевизор, затем немного неуверенно поднялся. Мой отец оставил дверь открытой для меня и удалился в свой кабинет. Я подошел к телефону.
"М'м? Алло?"
"Аллах, о, зет Френк?" - произнес очень английский голос.
"Да, алло?" Озадаченно переспросил я.
"Хе-хе, Фрэнки, мальчик!" Крикнул Эрик. "Ну, вот я и здесь, в твоей лесной глуши, и все еще ем старые хот-доги! Хо-хо! Ну, как дела, мой юный задира? Звезды идут тебе на пользу, не так ли? Кстати, какой у тебя знак зодиака? Я забыл."
"Канис".
"Гав! Правда?"
"Да. Какой у тебя знак?" Спросила я, послушно следуя одному из старых правил Эрика.
«Рак!» - раздался крик в ответ.
"Доброкачественная или злокачественная?" Устало спросила я.
"Злокачественная!" Взвизгнул Эрик. "В данный момент у меня есть крабы!"
Я отнял ухо от пластика, пока Эрик хохотал. "Послушай, Эрик... " — начал я.
"Как у тебя дела? Как дела? Как дела? Ты в порядке? Как дела? И ты сам? Вотчермейт. Например, где твоя голова в данный момент времени? Откуда ты? Господи, Фрэнк, ты знаешь, почему "Вольво" свистят? Ну, я тоже, но кого это волнует? Что сказал Троцкий? "Мне нужен Сталин, как дырка в голове. Ha ha ha ha ha! На самом деле мне не нравятся эти немецкие машины; их фары расположены слишком близко друг к другу. Ты в порядке, Фрэнки? "
"Эрик..."
"В постель, спать; возможно, мастурбировать. Ах, вот в чем загвоздка! Хо-хо-хо!"
"Эрик", - сказала я, оглядываясь по сторонам и вверх по лестнице, чтобы убедиться, что моего отца нигде не видно. "Может, ты заткнешься?"
"Что?" Спросил Эрик тихим, обиженным голосом.
"Собака", - прошипела я. "Я видела эту собаку сегодня. Та, что у нового дома. Я была там. Я видела ее ".
"Какая собака?" Спросил Эрик, звуча озадаченно. Я услышал, как он тяжело вздохнул, и что-то грохнуло на заднем плане.
"Не пытайся морочить мне голову, Эрик; я это видел. Я хочу, чтобы ты прекратил, понял? Больше никаких собак. Ты меня слышишь? Ты понял? Ну как?"
"Что? Какие собаки?"
"Ты слышал. Ты слишком близко. Больше никаких собак. Оставь их в покое. И никаких детей тоже. Никаких червей. Просто забудь об этом. Приходи к нам— если хочешь — это было бы здорово, - но никаких червей, никаких паленых собак. Я серьезно, Эрик. Тебе лучше поверить в это ".
"Верить во что? О чем ты говоришь?" сказал он жалобным голосом.
"Вы слышали", - сказал я и положил трубку. Я стоял у телефона, глядя наверх. Через несколько секунд он зазвонил снова. Я поднял его, услышал, как щелкают косточки, и вернул на подставку. Я оставался там еще несколько минут, но больше ничего не произошло.
Когда я собрался возвращаться в гостиную, из кабинета вышел отец, вытирая руки тряпкой, сопровождаемый странными запахами, с широко раскрытыми глазами.
"Кто это был?"
"Просто Джейми, - сказала я, - у него такой забавный голос".
"Хннх", - сказал он с явным облегчением и пошел обратно.
Если не считать того, что он готовил карри, мой отец был очень тих. Когда вечер стал прохладнее, я вышел прогуляться, всего один раз вокруг острова. С моря надвигались тучи, закрывая небо, как дверь, и задерживая дневную жару над островом. По другую сторону холмов прогремел гром, без света. Я спал урывками, лежа в поту, ворочаясь на своей кровати, пока над песками острова не взошел налитый кровью рассвет.
11: Блудный сын
Я ОЧНУЛСЯ от своего последнего приступа беспокойного сна, обнаружив пуховое одеяло на полу рядом с кроватью. Тем не менее, я был весь в поту. Я встал, принял душ, тщательно побрился и забрался на чердак, пока там не стало слишком жарко.
На чердаке было очень душно. Я открыл световые люки и высунул голову наружу, рассматривая в бинокль землю позади и море впереди. По-прежнему было пасмурно; свет казался усталым, а ветерок имел затхлый привкус. Я немного повозился с Фабрикой, покормил муравьев, паука и Венеру, проверил провода, протерел стекло, проверил батарейки, смазал двери и другие механизмы, и все это больше для того, чтобы успокоить себя, чем для чего-либо еще. Я вытерла пыль с алтаря, а также аккуратно расставила все на нем, используя линейку, чтобы убедиться, что все маленькие баночки и другие предметы расположены на нем идеально симметрично.
К тому времени, как я спустился вниз, я снова вспотел, но не мог побеспокоиться о том, чтобы принять еще один душ. Мой отец уже встал и приготовил завтрак, пока я смотрел какой-то субботний утренний телевизор. Мы ели в тишине. Утром я совершил экскурсию по острову, зашел в Бункер и взял Мешок для головы, чтобы по пути произвести необходимые ремонтные работы на Столбах.
Мне потребовалось больше времени, чем обычно, чтобы проехать круг, потому что я постоянно останавливался и поднимался на вершину ближайшей высокой дюны, чтобы осмотреть подходы. Я так ничего и не увидел. Головы на шестах для жертвоприношений были в довольно хорошем состоянии. Мне пришлось заменить пару мышиных голов, но это было почти все. Остальные головы и растяжки были целы. Я нашел мертвую чайку, лежащую на материковой стороне дюны, напротив центра острова. Я взял голову, а остальное закопал возле столба. Я положил голову, которая начала пахнуть, в пластиковый пакет и засунул ее в пакет для головы вместе с сушеными.
Я услышал, а затем увидел, как птицы взлетели, когда кто-то шел по тропинке, но я знал, что это всего лишь миссис Клэмп. Я взобрался на дюну, чтобы посмотреть, и увидел, как она крутит педали на своем древнем развозном велосипеде по мосту. Я еще раз окинул взглядом пастбище и дюны за ним, как только она скрылась за дюной перед домом, но там ничего не было, только овцы и чайки. Со свалки поднимался дым, и я мог только слышать ровное ворчание старого дизеля на железнодорожной ветке. Небо оставалось затянутым тучами, но ясным, а ветер липким и неуверенным. В море я мог различить золотые полоски у горизонта, где вода блестела в разрывах облаков, но они были далеко-далеко.
Я завершил обход Шестов для жертвоприношений, затем провел полчаса возле старой лебедки, немного попрактиковавшись в стрельбе по мишеням. Я установил несколько банок на ржавом железе корпуса барабана, отошел на тридцать метров и сбил их все своей катапультой, использовав всего три лишних стальных баллона на шесть банок. Я установил их снова, как только извлек все большие шарикоподшипники, кроме одного, вернулся на прежнее место и бросил камешки в банки, на этот раз сделав четырнадцать выстрелов, прежде чем все банки опустели. В итоге я несколько раз метнул нож в дерево у старого загона для овец и с удовлетворением обнаружил, что правильно оцениваю количество падений, лезвие каждый раз ровно врезается в сильно срезанную кору.
Вернувшись в дом, я умылся, сменил рубашку, а затем появился на кухне как раз к тому времени, когда миссис Клэмп подавала первое блюдо, которым по какой-то причине оказался обжигающе горячий бульон. Я помахала над ней ломтиком мягкого, пахучего белого хлеба, пока миссис Клэмп наклонялась к миске и шумно прихлебывала, а мой отец крошил над своей тарелкой хлеб из муки грубого помола, в котором, похоже, была древесная стружка.
"А как поживаете вы, миссис Клэмп?" Вежливо спросил я.
"О, со мной все в порядке", - сказала миссис Клэмп, сдвинув брови, как зацепившийся за носок шерстяной комочек. Она закончила хмуриться и направила взгляд на капающую ложку у себя под подбородком, сказав: "О, да, я в порядке".
"Правда, жарко?" Спросила я и замурлыкала. Я продолжала размазывать хлеб по супу, пока отец мрачно смотрел на меня.
"Сейчас лето", - объяснила миссис Клэмп.
"Ах, да", - сказал я. "Я и забыл".
"Фрэнк, - довольно невнятно произнес мой отец с набитым овощами и древесной стружкой ртом, - я не думаю, что ты помнишь вместимость этих ложек, не так ли?"
"Четверть жабры?" Невинно предположила я. Он нахмурился и отхлебнул еще супа. Я продолжала хлопать крыльями, останавливаясь только для того, чтобы потревожить коричневую кожицу, которая образовалась на поверхности моего бульона. Миссис Клэмп снова отхлебнула.
"А как дела в городе, миссис Клэмп?" Спросил я.
"Очень хорошо, насколько я знаю", - сообщила миссис Клэмп своему супу. Я кивнула. Мой отец дул на ложку. собака "Маккиз" пропала, по крайней мере, мне так сказали ", - добавила миссис Клэмп. Я слегка приподняла брови и озабоченно улыбнулась. Мой отец остановился и уставился на меня, и звук того, как суп стекает с его ложки, кончик которой начал слегка опускаться сразу после фразы миссис Клэмп, эхом разнесся по комнате, как моча, стекающая в унитаз.
"Правда?" Спросила я, продолжая махать крыльями. "Какой позор. Хорошо, что моего брата нет рядом, иначе вину за это свалили бы на него. " Я улыбнулась, посмотрела на отца, затем снова на миссис Клэмп, которая наблюдала за мной, прищурившись, сквозь поднимающийся от ее супа пар. Тесто прилипло к куску хлеба, который я использовала для приготовления супа, и оно развалилось. Я ловко поймала падающий кончик свободной рукой и вернула его на тарелку, подняв ложку и осторожно сделав глоток с поверхности бульона.
"Хм", - сказала миссис Клэмп.
"Миссис Клэмп не смогла сегодня принести вам бифбургеры", - сказал мой отец, прочищая горло на первом слоге "не смогла", - "поэтому вместо них она приготовила вам фарш".
"Профсоюзы!" Мрачно пробормотала миссис Клэмп, сплевывая в свой суп. Я поставила локоть на стол, подперла щеку кулаком и озадаченно посмотрела на нее. Безрезультатно. Она не подняла глаз, и в конце концов я пожал плечами и продолжил потягивать. Мой отец отложил ложку, вытер лоб рукавом и ногтем попытался удалить кусочек чего-то, что я принял за деревянную стружку, между двумя верхними зубами.
"Вчера у нового дома был небольшой пожар, миссис Клэмп; я потушил его, вы знаете. Я был там, увидел это и потушил", - сказал я.
"Не хвались, мальчик", - сказал мой отец. Миссис Клэмп придержала язык.
"Ну, я так и сделал", - улыбнулся я.
"Я уверен, что миссис Клэмп это не интересует".
"О, я бы так не сказала", - сказала миссис Клэмп, кивая головой с несколько сбивающим с толку акцентом.
"Вот, видишь?" Сказал я, напевая, глядя на своего отца и кивая в сторону миссис Клэмп, которая шумно прихлебывала.
Я хранила молчание во время основного блюда, которым было тушеное мясо, и только во время приготовления ревеня с заварным кремом отметила, что в нем появилось необычное дополнение к смеси вкусов, хотя на самом деле молоко, из которого оно было приготовлено, явно было сильно испорчено. Я улыбнулась, мой отец зарычал, а миссис Клэмп хлебнула заварного крема и выплюнула кусочки ревеня на салфетку. Честно говоря, он был немного недожарен.
Ужин меня очень взбодрил, и, хотя день был более жарким, чем утро, я чувствовал себя более энергичным. Над морем не было ни одной яркой полоски вдалеке, и свет, пробивающийся сквозь облака, был плотным, что улетучивалось вместе с зарядом в воздухе и слабым ветром. Я вышел, обойдя один раз остров быстрой трусцой; я наблюдал, как миссис Клэмп отправилась в город, затем пошел в том же направлении, чтобы посидеть на вершине высокой дюны в нескольких сотнях метров от материка и осмотреть раскаленную землю в бинокль.
Как только я перестал двигаться, с меня градом лил пот, и я почувствовал, как у меня слегка разболелась голова. У меня было с собой немного воды, поэтому я выпил ее, затем снова наполнил банку из ближайшего ручья. Мой отец, несомненно, был прав в том, что овцы гадят в ручьи, но я был уверен, что у меня давно выработался иммунитет ко всему, что я мог подхватить от местных ожогов, поскольку я годами пил из них, пока перекрывал их плотинами. Я выпил больше воды, чем мне на самом деле хотелось, и вернулся на вершину дюны. Вдалеке на траве неподвижно лежали овцы. Отсутствовали даже чайки, и только мухи все еще были активны. Дым от свалки все еще поднимался, и еще одна дымчатая голубая полоска поднималась над плантациями на холмах, поднимаясь от края поляны, где собирали деревья для целлюлозного комбината дальше по берегу залива Ферт. Я напрягся, пытаясь расслышать звук пил, но не смог.
Я рассматривал в бинокль вид на юг, когда увидел своего отца. Я прошел над ним, затем отпрянул назад. Он исчез, затем появился снова. Он был на тропинке, направляясь в город. Я смотрел туда, где был Трамплин, и увидел, как он взбирается по склону дюны, которая мне нравилась, чтобы завести мотоцикл; впервые я увидел его, когда он преодолевал сам Трамплин. Пока я наблюдал, он, казалось, споткнулся на тропинке прямо перед вершиной холма, но оправился и продолжал идти. Его кепка исчезла за дальней стороной дюны. Мне показалось, что он выглядел неуверенно, как будто был пьян.
Я отложил очки и потер слегка шершавый подбородок. Это тоже было необычно. Он ничего не говорил о поездке в город. Мне было интересно, что он задумал.
Я сбежал с дюны, перепрыгнул ручей и быстрым шагом вернулся к дому. Я почувствовал запах виски, когда вошел через заднюю дверь. Я вспомнил, как давно мы поели и миссис Клэмп ушла. Примерно через час-полтора. Я пошел на кухню, где запах виски был сильнее, и там на столе лежала пустая ополовиненная бутылка из-под солода, рядом лежал бокал. Я поискал в раковине еще один стакан, но там лежали только грязные тарелки. Я нахмурился.
Это было непохоже на моего отца - оставлять вещи немытыми. Я взял бутылку из-под виски и поискал черную бирку на этикетке, но там ничего не было. Это могло означать, что это была свежая бутылка. Я покачал головой, вытер лоб кухонным полотенцем. Я снял жилет с карманами и повесил его на стул.
Я вышел в холл. Как только я посмотрел наверх, я увидел, что телефон снят с крючка и лежит рядом с аппаратом. Я быстро подошел к нему, поднял трубку. Он издавал странный шум. Я поставил его на подставку, подождал несколько секунд, снова поднял трубку и услышал обычный гудок набора номера. Я бросил ее и побежал наверх, в кабинет, крутя ручку и наваливаясь на нее всем весом. Она была прочной.
"Черт!" Сказал я. Я мог догадаться, что произошло, и надеялся, что отец, возможно, оставил кабинет незапертым. Должно быть, звонил Эрик. Отцу звонят, он в шоке, напивается. Вероятно, направлялся в город, чтобы купить еще выпивки. Отправился в забегаловку, или - я взглянул на часы — это были выходные, когда Роб Рой выдавал лицензии на весь день? Я покачал головой; это не имело значения. Должно быть, звонил Эрик. Мой отец был пьян. Он, вероятно, собирался в город, чтобы еще больше напиться или повидаться с Диггсом. Или, может быть, Эрик договорился о встрече. Нет, это маловероятно; наверняка он сначала свяжется со мной.
Я взбежал наверх, в тесную жару чердака, снова открыл окно в крыше со стороны суши и осмотрел подходы через бинокль. Я спустился вниз, запер дом и вышел обратно, пробежал трусцой до моста и вверх по тропинке, снова обходя все высокие дюны. Все выглядело нормально. Я остановился на том месте, где в последний раз видел своего отца, как раз на гребне холма, ведущего вниз к Трамплину. Я раздраженно почесал промежность, размышляя, как лучше поступить. Я чувствовал себя не в своей тарелке, покидая остров, но у меня было подозрение, что именно в городе или рядом с ним могут начаться неприятности. Я думал позвонить Джейми, но он, вероятно, был не в том состоянии, чтобы бродить по Портнейлу в поисках Отца или раздувать ноздри от запаха паленой псины.
Я сел на тропинку и попытался подумать. Каким будет следующий шаг Эрика? Он мог дождаться наступления ночи (я был уверен, что он приблизится; он бы не проделал весь этот путь только для того, чтобы в последний момент отвернуться, не так ли?), или он уже достаточно рисковал, позвонив, и решил, что ему нечего терять, если он сразу направится к дому. Но, конечно, с таким же успехом он мог сделать это вчера, так что же его удерживало? Он что-то планировал. Или, может быть, я был слишком резок с ним по телефону. Почему я повесила на него трубку ? Идиот! Возможно, он собирался сдаться или поджать хвост! И все потому, что я отвергла его, его собственного брата!
Я сердито покачал головой и встал. Все это ни к чему меня не привело. Я должен был предположить, что Эрик свяжется со мной. Это означало, что я должна была вернуться домой, где он либо позвонил бы мне, либо рано или поздно приехал бы сам. Кроме того, это был центр моей власти, а также место, которое я больше всего нуждался в защите. Приняв такое решение, с облегчением на сердце, теперь, когда у меня был определенный план — даже если это был скорее план бездействия, чем что—либо еще, - я повернулся к дому и побежал обратно трусцой.
Пока меня не было, в доме стало еще более душно.
Я плюхнулся на стул на кухне, затем встал, чтобы вымыть стакан и выбросить бутылку из-под виски. Я сделал большой глоток апельсинового сока, затем наполнил полный кувшин соком и льдом, взял пару яблок, полбуханки хлеба и немного сыра и отнес все это на чердак. Я взял стул, который обычно стоит на Фабрике, и поставил его на платформу из древних энциклопедий, откинул окно в крыше, выходящее прямо на материк, и сделал подушку из нескольких старых выцветших штор.
Я устроился на своем маленьком троне и начал наблюдать в бинокль. Через некоторое время я выудил из коробки с игрушками старый радиоприемник из бакелита с клапанами и подключил его ко второму светильнику с помощью адаптера. Я включил третье радио, которое играло оперу Вагнера; как раз то, что поднимет мне настроение, подумал я. Я вернулся к окну в крыше. В нескольких местах в облачном покрове образовались дыры; они медленно перемещались, освещая участки земли медным, ослепительным солнечным светом. Иногда свет падал на дом; я наблюдал, как тень от моего сарая медленно перемещается по кругу, когда поздний полдень перешел в ранний вечер, и солнце двигалось по кругу над рваными облаками. Медленный узор отражающихся окон нового жилого комплекса поблескивал среди деревьев, немного выше старой части города. Постепенно одна пара окон перестала отражать свет, постепенно их место заняли другие, и все это перемежалось случайными ударами, когда окна закрывались или открывались, или машины двигались по муниципальным улицам. Я выпил немного сока, подержал во рту кубики льда, пока меня обдавало горячим дыханием дома. Я держал бинокль на постоянном перемещении, просматривая как можно дальше на север и юг, не вываливаясь из окна в крыше. Опера закончилась, ее сменила какая-то ужасная современная музыка, что-то вроде "Еретика на дыбе" и "Горящего пса", которые я разрешил играть, потому что они мешали мне заснуть.
Сразу после половины седьмого зазвонил телефон. Я вскочил со стула, нырнул в дверь, ведущую с чердака, и скатился вниз по лестнице, одним четким движением сняв телефон с подставки и поднеся его ко рту. Я почувствовал прилив возбуждения от того, насколько хорошо я был скоординирован сегодня, и довольно спокойно ответил: "Да?"
"Фрэнг?" - раздался голос моего отца, медленный и невнятный. "Фрэнг, я на тебя сердит?"
Я позволил презрению, которое я чувствовал, прокрасться в мой голос: "Да, папа, это я. В чем дело?"
"Я в городе, сынок", - сказал он тихо, как будто собирался заплакать. Я услышал, как он глубоко вздохнул. "Фрэнг, ты знаешь, я всегда любил тебя… "м..."м звонит ".... звонит "из города, сынок. Хочу, чтобы ты приехал сюда, сынок, хочу, чтобы ты приехал… иди сюда. Они поймали Эрика, сынок ".
Я застыл. Я уставился на обои над маленьким столиком в углу поворота лестницы, где стоял телефон. Обои представляли собой узор из листьев, зеленый на белом, с чем-то вроде шпалер, проглядывающих местами сквозь зелень. Они были слегка косыми. Я действительно не замечал этих обоев в течение многих лет, уж точно не за все те годы, что отвечал на телефонные звонки. Это было ужасно. Мой отец был дураком, что выбрал их.
"Фрэнг?" Он откашлялся. "Фрэнк, сынок?" произнес он почти отчетливо, затем осекся: "Фрэнг, ари терр? Скажи что-нибудь, сынок. Это я. Скажи что-нибудь, сынок. Я сказал, что они предупредили Эрика. Я слышу, сынок? Фрэнг, ты все еще здесь?"
"Я..." У меня пересохло во рту, и фраза замерла. Я осторожно прочистила горло и начала снова. "Я слышала тебя, папа. Они поймали Эрика. Я слышала. Я сейчас приду. Где мы встретимся, в полицейском участке?"
"Нет, нет, сынок. Нет, ми" я на стороне ... на стороне ... библиотеки. Да, библиотеки. Ми "я терр".
"Библиотека"? Переспросил я. "Почему именно там?"
"Ладно, увидимся, сынок. Давай поторопимся, а?" Я слышал, как он несколько секунд клацал трубкой, затем на линии стало тихо. Я медленно положил трубку, чувствуя резь в легких, стальное ощущение, которое сопровождалось глухим стуком моего сердца и головокружением.
Я постоял немного, затем поднялся по лестнице на чердак, чтобы закрыть окно в крыше и выключить радио. Я понял, что мои ноги немного побаливали и устали; возможно, в последнее время я немного переусердствовал.
Разрывы в облаках над головой медленно перемещались вглубь материка, когда я возвращался по тропинке к городу. В половине седьмого было темно, летний сумрак разливал мягкий свет повсюду над сухой землей. Несколько птиц вяло зашевелились, когда я проходил мимо. Довольно много птиц сидело на проводах телефонной линии, змеящейся к острову на тонких шестах. Овцы издавали свои уродливые, надломленные звуки, маленькие ягнята блеяли в ответ. Птицы сидели дальше на заборах из колючей проволоки, где зацепившиеся пучки грязной шерсти показывали овечьи тропы под ними. Несмотря на всю воду, которую я выпил за день, у меня снова начала тупо болеть голова. Я вздохнул и продолжил свой путь через медленно уменьшающиеся дюны, мимо неровных полей и разбросанных пастбищ.
Я сел, прислонившись спиной к песку, как раз перед тем, как полностью покинуть дюны, и вытер лоб. Я стряхнул немного пота с пальцев, посмотрел на неподвижных овец и сидящих на насесте птиц. В городе я слышал звон колоколов, вероятно, католической часовни. Или, может быть, распространился слух, что их чертовы собаки в безопасности. Я усмехнулся, фыркнул через нос в подобии полусмешка и посмотрел поверх травы, кустарника и сорняков на шпиль Шотландской церкви. Отсюда я почти мог видеть библиотеку. Я почувствовал, как у меня заныли ноги, и понял, что мне не следовало садиться. Они будут болеть, когда я снова начну ходить. Я чертовски хорошо знал, что просто откладываю поездку в город, точно так же, как откладывал выход из дома после телефонного звонка моего отца. Я оглянулся на птиц, нанизанных, как записки, на те же провода, которые принесли новости. Я заметил, что они избегали одной секции.
Я нахмурился, присмотрелся, снова нахмурился. Я потянулся за биноклем, но дотронулся до собственной груди; я оставил их дома. Я встал и зашагал по неровной земле, прочь от тропинки, потом побежал трусцой, потом побежал, наконец перемахнул через сорняки и тростник, перемахнул через забор на пастбище, где овцы поднялись и разбежались, жалобно кудахча.
К тому времени, как я добрался до телефонной линии, у меня перехватило дыхание.
И она была отключена. Свежесрезанный провод свисал с дерева наземного столба. Я посмотрел вверх, убедился, что мне ничего не мерещится. Несколько птиц поблизости улетели и кружили, перекликаясь своими мрачными голосами в почти неподвижном воздухе над выжженной травой. Я побежал к шесту на другой стороне обрыва. К дереву было прибито ухо, покрытое короткой бело-черной шерстью и все еще кровоточащее.
Я дотронулся до нее и улыбнулся. Я дико огляделся, затем снова успокоился. Я повернулся лицом к городу, на который, как обвиняющий палец, указывала колокольня.
"Ты лживый ублюдок", - выдохнул я, затем снова рванул к острову, набирая скорость на ходу, выезжая на тропинку и позволяя рипу разбиться, стуча по ее утоптанной поверхности, снижаясь до Трамплина и проплывая над ним. Я кричал и улюлюкал, потом заткнулся и сберег свое драгоценное дыхание для бега.
Я вернулся в дом, в очередной раз, и взмыл весь в поту на чердак, ненадолго остановившись у телефона, чтобы проверить его.
Конечно же, она была совершенно мертва. Я побежал наверх, обратно на чердак и к световому люку, быстро осмотрелся в бинокль, затем взял себя в руки, включил и проверил. Я откинулся на спинку кресла, снова включил радио и продолжил поиски.
Он был где-то там. Слава Богу, что есть птицы. Мой желудок заурчал, посылая по телу волну внутренней радости, заставляя меня дрожать, несмотря на жару. Этот старый лживый говнюк пытался выманить меня из дома только потому, что был слишком напуган, чтобы встретиться с Эриком лицом к лицу. Боже мой, я был глупцом, не услышав явной лжи в его хриплом голосе. И у него хватило наглости накричать на меня за выпивку. По крайней мере, я сделал это, когда знал, что могу себе это позволить, а не когда знал, что мне понадобятся все мои способности на пике, чтобы справиться с кризисом. Дерьмо. Называет себя мужчиной!
Я выпил еще несколько глотков из еще прохладного кувшина с апельсиновым соком, съел яблоко, немного хлеба и сыра и продолжил сканирование. Вечер быстро сгущался, солнце зашло, и облака закрыли меня. Тепловые потоки, пробившие дыры в земле, угасали, и одеяло, нависшее над холмами и равниной, вновь стало серым и невыразительным. Через некоторое время я снова услышал раскаты грома, и что-то в воздухе стало резким и угрожающим. Я был взвинчен и невольно ждал телефонного звонка, хотя знал, что этого не произойдет. Сколько времени потребуется моему отцу, чтобы понять, что я опаздываю? Ожидал ли он, что я приеду на велосипеде? Упал ли он где-нибудь в канаву или уже ковыляет во главе какого-нибудь отряда горожан, направляющихся на остров с горящими факелами, чтобы задержать Убийцу Собак?
Неважно. Я бы увидел, что кто-то приближается, даже при таком освещении, и мог бы выйти поприветствовать моего брата или сбежать из дома, чтобы спрятаться на острове, если бы появились линчеватели. Я выключил радио, чтобы слышать любые крики с материка, и напряг зрение, пытаясь разглядеть что-нибудь в меркнущем свете. Через некоторое время я сбегала на кухню, собрала небольшую порцию еды и засунула ее в холщовую сумку на чердаке. Это было на тот случай, если мне действительно придется выйти из дома и я встречу Эрика. Возможно, он проголодался. Я устроилась поудобнее, вглядываясь в тени на темнеющей земле. Вдалеке, у подножия холмов, на дороге двигались огни, сверкая в сумерках, вспыхивая, как неправильные маяки, среди деревьев, за поворотами, над холмами. Я потер глаза и потянулся, пытаясь прогнать усталость.
Я подумала заранее и добавила несколько обезболивающих в сумку, которую взяла бы с собой из дома, если бы пришлось. Такая погода может вызвать у Эрика мигрень, и ему, возможно, понадобится какое-то облегчение. Я надеялся, что у него ее нет.
Я зевнул, широко раскрыл глаза, съел еще одно яблоко. Смутные тени под облаками стали темнее.
Я проснулся.
Было темно, я все еще сидел в кресле, скрестив руки под головой и опираясь на металлическую окантовку окна в крыше. И что-то, шум внутри дома, разбудил меня. Я секунду посидел, чувствуя, как бешено колотится мое сердце, чувствуя, как моя спина жалуется на то положение, в котором она находилась так долго. Кровь болезненно потекла в те части моих рук, куда ее поступление было ограничено весом головы. Я быстро и бесшумно развернулся на стуле. На чердаке было темно, но я ничего не почувствовал. Я нажал кнопку на своих часах и обнаружил, что уже больше одиннадцати. Я проспал несколько часов. Идиот! Потом я услышал, как кто-то ходит внизу; неясные шаги, хлопанье двери, другие звуки. Разбитое стекло. Я почувствовал, как волосы у меня на затылке встают дыбом; второй раз за одну неделю. Я стиснула челюсти, приказала себе перестать пугаться и что-нибудьсделать : это мог быть Эрик или мой отец. Я бы спустилась и выяснила. На всякий случай я бы взял свой нож.
Я встал с сиденья, осторожно подошел к тому месту, где была дверь, ощупывая неровности кирпичей дымохода. Я остановился там, оторвал край рубашки и позволил ей свисать поверх брюк, спрятав нож там, где он висел у меня на поясе. Я бесшумно спустился на темную лестничную площадку. В холле, прямо внизу, горел свет, и он отбрасывал странные тени, желтые и тусклые, на стены лестничной площадки. Я подошел к перилам и заглянул через перила. Я ничего не мог разглядеть. Звуки прекратились. Я понюхал воздух.
Я почувствовал прокуренный пивной запах паба. Должно быть, это мой отец. Я почувствовал облегчение. Как раз в этот момент я услышал, как он выходит из гостиной. Позади него раздался шум, похожий на рев океана. Я отошел от перил и замер, прислушиваясь. Он шатался, натыкаясь на стены и спотыкаясь на лестнице. Я слышал, как он тяжело дышал и что-то бормотал. Я прислушался, прислушался к запаху и звукам. Я стоял и постепенно успокаивался. Я слышал, как мой отец добрался до первой лестничной площадки, где был телефон. Затем послышались нетвердые шаги.
"Фрэнг!" - крикнул он. Я не двигался, ничего не сказал. Я полагаю, это просто инстинкт или привычка, порожденная всеми теми случаями, когда я притворялся, что меня нет там, где я есть на самом деле, и слушал людей, когда они думали, что они одни. Я медленно вздохнул.
"Черт !" - крикнул он. Я приготовился вернуться на чердак, пятясь на цыпочках, избегая мест, где, как я знал, скрипел пол. Мой отец забарабанил в дверь туалета на первом этаже, а затем выругался, обнаружив, что она открыта. Я услышал, как он начал подниматься по лестнице, направляясь ко мне. Его шаги были неровными, и он хрюкнул, когда споткнулся и ударился о стену. Я тихонько поднялся по лестнице, спрыгнул на голый деревянный пол чердака и лег там, положив голову примерно в метре от дыры, положив руки на кирпичную кладку, готовый нырнуть за дымоход, если мой отец попытается заглянуть на чердак через дыру. Я моргнул. Мой отец постучал в дверь моей комнаты. Он открыл ее.
"Фрэнг! он снова закричал. Затем "Ах ... черт ..." Мое сердце подпрыгнуло, когда я лежал там. Я никогда раньше не слышал, чтобы он ругался. В его устах это прозвучало непристойно, не так, как это произносили Эрик или Джейми. Я слышал, как он дышит под отверстием, до меня доносился его запах: виски и табака.
Снова нетвердые шаги по лестничной площадке, затем его дверь, и она с грохотом захлопывается. Я снова вдохнула, только тогда осознав, что все это время задерживала дыхание. Мое сердце колотилось так, что готово было разорваться, и я был почти удивлен, что мой отец не слышал, как оно стучит по половицам над ним. Я подождал некоторое время, но больше не было никаких звуков, только этот далекий белый звук из гостиной. Это звучало так, как будто он оставил телевизор включенным, переключив каналы.
Я полежал там, дал ему пять минут, затем медленно встал, отряхнулся, заправил рубашку, в темноте подобрал сумку, прикрепил рогатку к поясу, нащупал жилет и нашел его, затем со всем своим снаряжением спустился по лестнице на лестничную площадку, затем прошел по ней и тихо спустился вниз.
В гостиной телевизор с ярким шипением оглашал пустую комнату. Я подошел к нему, выключил. Я повернулся, чтобы уйти, и увидел, что твидовый пиджак моего отца, скомканный, валяется на стуле. Я поднял его, и он зазвенел. Я пошарил по карманам, сморщив нос от исходящего от него запаха алкоголя и дыма. Моя рука сомкнулась на связке ключей.
Я достал их и уставился на них. Там были ключи от входной двери, от черного хода, от подвала, от сарая, пара ключей поменьше, которые я не узнал, и еще один ключ, ключ от одной из комнат в доме, похожий на ключ от моей комнаты, но другого покроя. Я почувствовал, как у меня пересохло во рту, и увидел, как моя рука начала дрожать передо мной. На ней заблестел пот, внезапно появившийся в линиях ладони. Это может быть ключ от его спальни или ....
Я побежал наверх, перепрыгивая через троих за раз, нарушая ритм только для самых шумных. Я прошел мимо кабинета в спальню отца. Дверь была приоткрыта, ключ торчал в замке. Я слышал храп моего отца. Я осторожно закрыл дверь и побежал обратно в кабинет. Я вставил ключ в замок, и он повернулся с хорошо смазанной легкостью. Я постоял там секунду или две, затем повернул ручку и открыл дверь.
Я включаю свет. Кабинет.
Там было тесно, душно и тепло. Лампа в центре потолка не имела абажура и была очень яркой. Там стояли два письменных стола, бюро и раскладушка со скомканными простынями. Там был книжный шкаф, два больших стола, стоявших рядом, уставленных различными бутылками и частями химического оборудования; пробирки и бутылочки, а также конденсатор, соединенный с раковиной в углу. В помещении пахло чем-то вроде аммиака. Я повернулся, высунул голову из двери в коридор, прислушался, услышал очень отдаленный храп, затем взял ключ и закрыл дверь, заперевшись изнутри и оставив ключ в двери.
Я увидел это, когда отвернулся от двери. Банка с образцами, стоявшая на бюро, которая стояла сбоку от двери и была скрыта от посторонних глаз дверью, когда она была открыта. В банке была прозрачная жидкость — спирт, я предположил. В спирте был крошечный разорванный набор мужских гениталий.
Я посмотрел на это, моя рука все еще лежала на ключе, который я поворачивал, и мои глаза наполнились слезами. Я почувствовал, как что-то подступило к горлу, что-то из глубины меня, и мои глаза и нос, казалось, наполнились и быстро лопнули. Я стояла и плакала, позволяя слезам стекать по моим щекам в рот, пересаливая его. У меня потекло из носа, я принюхивался и фыркал, и я почувствовал, как вздымается моя грудь, а мускул на челюсти неудержимо дрожит. Я совсем забыла об Эрике, о своем отце, обо всем, кроме себя и своей потери.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки, и я сделала это не из-за того, что разозлилась на себя или сказала себе не вести себя как какая-то глупая девчонка, а просто я успокоилась естественно и ровно, и какая-то тяжесть покинула мою голову и поселилась в животе. Я вытер лицо рубашкой и тихонько высморкался, затем начал методично обыскивать комнату, не обращая внимания на банку на бюро. Возможно, это и был весь секрет, но я хотел быть уверенным.
По большей части это был хлам. Мусор и химикаты. Ящики письменного стола и бюро были заполнены старинными фотографиями и бумагами. Там были старые письма, старые счета и записки, акты, бланки и страховые полисы (ни одного для меня, и все равно срок действия всех давно истек), страницы из короткого рассказа или романа, который кто-то писал на дешевой пишущей машинке, покрытые исправлениями и все еще ужасные (что-то о хиппи в коммуне где-то в пустыне, вступающих в контакт с инопланетянами); там были стеклянные пресс-папье, перчатки, психоделические значки, несколько старых синглов Beatles, несколько экземпляров "Оз и ОНО", несколько сухих ручек и сломанных карандашей. Чушь, сплошная чушь.
Затем я подошел к той части бюро, которая была заперта: одна секция под откидной крышкой, откидывающаяся снизу, с замочной скважиной в верхнем крае. Я достал ключи от двери и, конечно же, один из маленьких подошел. Откидная створка откинулась, и я достал четыре маленьких выдвижных ящика, расположенных за ней, и установил их на рабочей поверхности бюро.
Я пялился на их содержимое до тех пор, пока у меня не затряслись ноги и мне не пришлось сесть на шаткий маленький стульчик, который был наполовину выдвинут из-под бюро. Я обхватила голову руками, и меня снова затрясло. Сколько всего мне предстояло пережить этой ночью?
Я запустила руки в один из маленьких ящичков и достала синюю коробку с тампонами. Дрожащими пальцами достала из ящика другую коробку. На ней была надпись "Гормоны — мужские".
Внутри были коробки поменьше, аккуратно пронумерованные черным шрифтом, с датами примерно на шесть месяцев вперед. На другой коробке из другого ящика было написано "KBr", и это зазвенело где-то в моем сознании, но только в самой глубине. В оставшихся двух ящиках лежали туго скатанные пачки пяти- и десятифунтовых банкнот и целлофановые пакеты с маленькими квадратиками бумаги внутри. Однако у меня не было лишних сил пытаться понять, что же такое все эти другие вещи; в моем мозгу билась ужасная идея, которая только что сформировалась. Я сидел там, уставившись с открытым ртом, и думал. Я не поднимал глаз от банки.
Я вспомнил это нежное лицо, эти руки со светлыми волосами. Я попытался вспомнить, как однажды видел своего отца обнаженным по пояс, но, хоть убей, не смог. Секрет. Этого не могло быть. Я покачал головой, но не мог избавиться от этой идеи. Ангус.
Агнес. Я знал обо всем, что произошло, только с его слов. Я понятия не имел, насколько можно доверять миссис Клэмп, понятия не имел, какую власть один из них может иметь над другим. Но этого не могло быть! Это было так чудовищно, так отвратительно! Я быстро встал, позволив стулу упасть назад и стукнуться о деревянные непокрытые доски. Я схватила коробку с тампонами и гормонами, взяла ключи, отперла дверь и бросилась наверх, засовывая ключи в карман и вытаскивая нож из ножен. "Фрэнк до тебя доберется", - прошипела я про себя.
Я ворвался в комнату отца и включил свет. Он лежал на кровати в одежде. Один ботинок был снят; он лежал на полу под его ногой, которая свисала с края кровати. Он лежал на спине и храпел. Он пошевелился и закрыл лицо рукой, отворачиваясь от света. Я подошел к нему, отвел руку и дважды сильно ударил его по лицу. Его голова затряслась, и он вскрикнул. Открылся один глаз, затем другой. Я поднесла нож к его глазам, наблюдая, как они сосредоточились на нем с пьяной неточностью. От него отвратительно пахло выпивкой.
"Фрэнг?" слабо переспросил он. Я ткнул в него ножом, чуть не задев переносицу.
"Ты ублюдок", - выплюнула я в него. "Что это, черт возьми, такое?" Другой рукой я размахивала перед ним тампонами и коробкой с гормонами. Он застонал и закрыл глаза. "Скажи мне!" Я закричала и снова ударила его тыльной стороной руки, в которой держала нож. Он попытался откатиться от меня на кровать под открытым окном, но я оттащил его от жаркой, тихой ночи.
"Нет, Фрэнг, нет", - сказал он, качая головой и пытаясь оттолкнуть мои руки. Я отпустила коробки и крепко схватила его за одну руку. Я притянул его поближе к себе и приставил нож к его горлу.
"Ты расскажешь мне, или, клянусь Богом ..." Я позволила словам повиснуть в воздухе. Я отпустила его руку и опустила ладонь к его брюкам. Я вытащил его ремень из маленьких направляющих на талии. Он неуклюже попытался остановить меня, но я отвел его руки назад и ткнул ножом ему в горло. Я расстегнула ремень и потянула молнию вниз, все время наблюдая за ним, стараясь не представлять, что я могу найти, чего я могу не найти. Я расстегнула пуговицу в верхней части молнии. Я расстегнула его брюки, задрала рубашку. Он посмотрел на меня, лежащую на кровати, красными и блестящими глазами и покачал головой.
Что ты собираешься делать, Фрэнджи? Прости, мне действительно очень жаль. Это был эксперимент, салл. Просто эксперимент.... Не "делай ничего" со мной, пожалуйста, Фрэнджи.... Пожалуйста...."
"Ты сука, ты сука!" Сказала я, чувствуя, как мои глаза начинают затуманиваться, а голос дрожать. яростным рывком стянула с него / нее трусы.
Что-то закричало снаружи, в ночи за окном. Я стоял, уставившись на темноволосый, большой, довольно жирный на вид член и яйца моего отца, и что-то животное там, в пейзаже острова, закричало. Ноги моего отца дрожали. Затем появился свет, оранжевый и колеблющийся, там, где света быть не должно, там, за дюнами, и снова крики, блеяние, баас и вопли; повсюду крики.
"Господи Иисусе, что это?" - выдохнул мой отец, поворачивая трясущуюся голову к окну. Я отступил назад, затем прошел мимо изножья кровати и выглянул в окно. Ужасные звуки и свет на дальней стороне дюн, казалось, приближались. Свет сиял ореолом над большой дюной за домом, где находилась Территория Черепов; он был мерцающим желтым, в нем виднелись следы дыма. Шум был похож на тот, что издавал горящий пес, но усиливался, повторялся и повторялся, и с другой стороны. Свет становился все ярче, и что-то выбежало из-за вершины большой дюны, что-то горящее и визжащее, и побежало вниз по склону дюны "Земли Черепов", обращенному к морю. Это была овца, за ней последовали другие. Сначала еще двое, затем полдюжины животных бросились наутек по траве и песку. В считанные секунды склон холма был покрыт горящими овцами, их шерсть была объята пламенем, они дико блеяли и бежали вниз по склону, поджигая песчаную траву и сорняки и оставляя за ними огненный след.
И тут я увидела Эрика. Мой отец, пошатываясь, подошел ко мне, но я проигнорировала его и наблюдала за тощей, танцующей, прыгающей фигурой на самой вершине дюны. Эрик размахивал огромным горящим факелом в одной руке и топором в другой. Он тоже кричал.
"О Боже, нет", - сказал мой отец. Я повернулся к нему. Он натягивал брюки. Я оттолкнул его и побежал к двери.
"Давай", - крикнул я ему. Я вышел и побежал вниз по лестнице, не дожидаясь, пока он последует за мной. Я видел пламя через каждое окно, слышал вопли замученных овец по всему дому. Я добрался до кухни, подумал, не набрать ли воды на бегу, но решил, что это бессмысленно. Я выбежал через крыльцо в сад. Овца, у которой горели только задние ноги, чуть не столкнулась со мной, пробегая через уже охваченный пламенем сад и в последнюю секунду с испуганным мявканьем отскочив от двери, а затем перепрыгнув через низкий забор в палисадник. Я обежала вокруг дома в поисках Эрика.
Овцы были повсюду, повсюду был огонь. Трава на территории Черепа была объята пламенем, пламя вырывалось из сарая, кустов, растений и цветов в саду, а мертвые, горящие овцы лежали в лужах багрового пламени, в то время как другие бегали и прыгали вокруг, стоная и завывая своими гортанными, надломленными голосами. Эрик спускался по ступенькам, ведущим в подвал. Я увидел факел, который он держал в руке, мерцающее пламя на стене дома под окном туалета на первом этаже. Он атаковал дверь в подвал топором.
"Эрик! Нет!" Я закричала. Я бросилась вперед, затем повернулась, ухватилась за край дома и высунула голову из-за угла, чтобы посмотреть на открытую дверь веранды. "Папа! Убирайся из дома! Папа! " Я услышал позади себя звук трескающегося дерева. Я повернулся и побежал за Эриком. Я перепрыгнул через тлеющую тушу овцы прямо перед ступеньками в подвал. Эрик обернулся и замахнулся на меня топором. Я пригнулся и перекатился. Я приземлился и вскочил, готовый отскочить, но он вернулся и снова обрушил топор на дверь, крича при каждом мощном ударе, как будто он и был дверью. Наконечник топора исчез в дереве, застрял; он сильно подергал им и вытащил, оглянулся на меня и снова замахнулся топором на дверь. Пламя факела отбрасывало на меня его тень; факел был прислонен к двери, и я видел, что новая краска уже начала гореть. Я достал свою катапульту. Эрик почти выломал дверь. Мой отец все еще не появился. Эрик снова оглянулся на меня, затем ударил топором по двери. Позади нас закричала овца , когда я нащупывал стилизатор. Я слышал потрескивание костров со всех сторон и чувствовал запах жареного мяса. Металлический шар врезался в кожу, и я потянул.
«Эрик!» Я закричал, когда дверь поддалась. Одной рукой он держал топор, другой подобрал факел; он пнул дверь, и она упала. Я напряг катапульту на последний сантиметр. Я посмотрел на него сквозь Y-образные рычаги катапульты. Он посмотрел на меня. Его лицо было бородатым, грязным, похожим на маску животного. Это был мальчик, мужчина, которого я знал, и это был совершенно другой человек. Это лицо ухмылялось, кривилось и обливалось потом, и оно ходило взад-вперед, когда его грудь вздымалась и опадала, а пламя пульсировало. Он держал топор и горящую головешку, а дверь подвала лежала в руинах у него за спиной. Мне показалось, что я могу разглядеть тюки кордита, темно-оранжевые в густом дрожащем свете костров вокруг нас и факела, который держал мой брат. Он покачал головой, выглядя выжидающим и смущенным.
Я медленно покачал головой.
Он рассмеялся и кивнул, наполовину выронил, наполовину швырнул факел в подвал и побежал ко мне.
Я почти отпустил стили, когда увидел, как он приближается ко мне через катапульту, но как раз в последнюю секунду перед тем, как мои пальцы разжались, я увидел, что он выронил топор; он звякнул по ступенькам, ведущим в подвал, когда Эрик проскочил мимо меня, а я упал и нырнул в сторону. Я обернулся и увидел, как Эрик мчится над садом, направляясь на юг острова. Я бросил катапульту, сбежал по ступенькам и поднял факел. Она находилась на глубине метра в подвале, совсем не рядом с тюками. Я быстро выбросил ее наружу, когда бомбы в пылающем сарае начали взрываться.
Шум был оглушительный, шрапнель просвистела у меня над головой, окна в доме вылетели, сарай был полностью разрушен; пара бомб вылетела из сарая и разорвалась в других частях сада, но, к счастью, ни одна не попала ко мне. К тому времени, когда я смог безопасно поднять голову, сарая больше не существовало, все овцы были мертвы или ушли, а Эрик исчез.
Мой отец был на кухне с ведром воды и разделочным ножом. Я вошла, и он положил нож на стол. На вид ему было лет сто. На столе стояла банка с образцами. Я села во главе стола, рухнув в кресло. Я посмотрела на него.
"Это был Эрик у двери, папа", - сказала я и рассмеялась. В ушах у меня все еще звенело от взрывов в сарае.
Мой отец выглядел старым и глупым, глаза у него были мутные и влажные, руки дрожали. Я почувствовал, что постепенно успокаиваюсь.
"Что..." - начал он, затем откашлялся. "Что… что случилось?" Его голос звучал почти трезво.
"Он пытался проникнуть в подвал. Я думаю, он собирался взорвать нас всех. Сейчас он убежал. Я запер дверь, как смог. Большинство пожаров потушено; вам это не понадобится. - Я кивнула на ведро с водой, которое он держал. "Вместо этого я бы хотел, чтобы вы сели и рассказали мне одну или две вещи, которые я хотел бы знать". Я откинулся на спинку стула.
Он секунду смотрел на меня, затем взял банку с образцами, но она выскользнула у него из пальцев, упала на пол и разбилась. Он нервно рассмеялся, наклонился и встал обратно, держа в руках то, что было внутри банки. Он протянул это мне, чтобы я увидела, но я смотрела ему в лицо. Он сжал руку, затем снова разжал, как фокусник. Он держал розовый шарик. Не яичко; розовый шарик, похожий на комок пластилина или воска. Я снова посмотрела ему в глаза.
"Расскажи мне", - попросил я.
Так он мне сказал.
12: Что со мной случилось
ОДНАЖДЫ далеко на юге, даже за новым домом, я отправился строить дамбы среди песчаных и каменистых прудов в той части побережья. Это был прекрасный, спокойный, солнечный день. Между морем и небом не было линии, и любой дым поднимался прямо. Море было плоским.
вдалеке виднелось несколько полей, расположенных на пологом склоне холма. На одном поле было несколько коров и две большие коричневые лошади. Пока я строил, по дороге мимо поля проехал грузовик. Он остановился у ворот, дал задний ход и развернулся так, что его задняя часть была обращена ко мне. Я наблюдал в бинокль, как это происходило примерно в полумиле от нас. Из машины вышли двое мужчин. Они открыли заднюю часть грузовика так, что внутри образовался пандус, деревянные решетчатые борта были откинуты, чтобы сделать ограждения по обе стороны от пандуса. Две лошади пришли посмотреть.
Я стоял в каменном пруду, мои резиновые сапоги были залиты водой, и я отбрасывал водянистую тень. Мужчины вышли в поле и вывели одну из лошадей с веревкой на шее. Он вышел без жалоб, но когда мужчины попытались затащить его в грузовик, вверх по заднему борту, между перекошенными решетчатыми бортами, он шарахнулся и отказался, откинувшись назад. Ее напарница прижалась к забору рядом с ней. Я услышал ее крики с секундным опозданием в неподвижном воздухе. Лошадь не хотела заходить. Несколько коров в поле посмотрели на нее, затем продолжили жевать.
Крошечные волны, прозрачные складки света, поглощали песок, камни, водоросли и ракушки рядом со мной, тихо плескались. В тишине крикнула птица. Мужчины отогнали грузовик, повели лошадь за ним по дороге и вдоль ответвления от нее. Лошадь в поле заржала и забегала бессмысленными кругами. Мои руки и глаза устали, и я отвел взгляд в сторону, на линию холмов и гор, уходящих в сияющий свет севера. Когда я оглянулся, лошадь уже была в грузовике.
Грузовик тронулся с места, колеса коротко крутанулись. Одинокая лошадь, снова сбитая с толку, побежала от ворот к забору и обратно, сначала следуя за грузовиком, потом нет. Один из мужчин остался с ним в поле, и когда грузовик скрылся за гребнем холма, он успокоил животное.
Позже, возвращаясь домой, я проходил мимо поля, на котором стояла лошадь, и она спокойно щипала траву.
Сейчас я сижу на дюне над Бункером, в это свежее, ветреное воскресное утро, и вспоминаю, как прошлой ночью мне снилась эта лошадь.
После того, как мой отец сказал мне то, что он должен был сказать, и я прошла путь от неверия и ярости до ошеломленного принятия, и после того, как мы осмотрели окраину сада, позвали Эрика, навели порядок, насколько могли, и потушили оставшиеся небольшие очаги, после того, как мы забаррикадировали дверь в подвал и вернулись в дом, и он рассказал мне, почему он сделал то, что сделал, мы легли спать. Я заперла дверь своей спальни, и я почти уверена, что он запер дверь своей. Я заснула, мне приснился сон, в котором я заново пережила тот вечер с лошадьми, потом проснулась рано и вышла на улицу, искать Эрика. Когда я уходил, я увидел Диггза, идущего по дорожке. Моему отцу нужно было много поговорить. Я оставил их наедине.
Погода прояснилась. Ни шторма, ни грома и молний, просто западный ветер унес все облака в море, а вместе с ними и самую сильную жару. Похоже на чудо, хотя, скорее всего, это просто антициклон над Норвегией.
Итак, было ярко, ясно и прохладно.
Я нашел Эрика спящим на дюне над Бункером, уткнувшись головой в колышущуюся траву, свернувшись калачиком, как маленький ребенок. Я подошел к нему и немного посидел рядом, затем назвал его по имени, толкнул в плечо. Он проснулся, посмотрел на меня и улыбнулся.
"Привет, Эрик", - сказал я. Он протянул руку, и я пожал ее. Он кивнул, все еще улыбаясь. Затем он подвинулся, положил свою кудрявую голову мне на колени, закрыл глаза и заснул.
Я не Фрэнсис Лесли Колдхейм. Я Фрэнсис Лесли Колдхейм. Вот к чему все сводится. Тампоны и гормоны были для меня.
Мой отец, наряжающий Эрика девочкой, был просто, как оказалось, репетицией для меня. Когда старый Сол издевался надо мной, мой отец увидел в этом идеальную возможность для небольшого эксперимента и способ уменьшить — возможно, полностью устранить — влияние женщины вокруг него, пока я рос. Итак, он начал давать мне мужские гормоны и с тех пор так и делает. Вот почему он всегда готовил еду, вот почему то, что я всегда считала обрубком пениса, на самом деле увеличенный клитор. Отсюда борода, отсутствие месячных и все остальное.
Но последние несколько лет он хранил тампоны, на случай, если мои собственные гормоны возьмут верх над теми, которыми он меня накачивал. У него был бромид, чтобы остановить добавление андрогена, вызывающего у меня похоть. Он сделал искусственный набор мужских гениталий из того же набора воска, который я нашла под лестницей и из которого делала свои свечи. Он собирался предъявить мне банку с образцами, если я когда-нибудь начну сомневаться, действительно ли меня кастрировали. Больше доказательств; больше лжи. Даже информация о пердежах была обманом; он много лет дружит с барменом Дунканом и покупает ему выпивку в обмен на информативный телефонный звонок после того, как я выпью в Обнимку. Даже сейчас я не могу быть уверен, что он рассказал мне все, хотя, казалось, его охватило желание во всем признаться, и прошлой ночью в его глазах стояли слезы.
Думая об этом, я чувствую, как у меня в животе снова закручивается комок гнева, но я борюсь с ним. Я хотела убить его, прямо там, на кухне, после того, как он рассказал мне и убедил меня. Часть меня все еще хочет верить, что это всего лишь его очередная ложь, но на самом деле я знаю, что это правда. Я женщина. Бедра в шрамах, наружные половые губы немного пожеваны, и я никогда не буду привлекательной, но, по словам папы, нормальной женщиной, способной к половому акту и деторождению (я дрожу при мысли ни о том, ни о другом).
Я смотрю на сверкающее море, голова Эрика покоится у меня на коленях, и я снова думаю о той бедной лошади.
Я не знаю, что я собираюсь делать. Я не могу оставаться здесь, и я боюсь всего остального. Но, полагаю, мне придется уйти. Какой облом. Возможно, я бы задумался о самоубийстве, если бы некоторые из моих родственников не совершали таких трудных для подражания поступков.
Я смотрю на голову Эрика: тихий, грязный, спящий. Его лицо спокойно. Он не чувствует боли.
Некоторое время я наблюдал, как маленькие волны набегают на пляж. На море, на этой водной линзе, дважды выпуклой, колеблющейся и перекатывающейся по земле, я смотрю на покрытую рябью пустыню, и я видел ее плоской, как соленое озеро. В других местах география иная; море колышется, набухает, сворачивается в холмистые низменности под освежающим бризом, нагромождается в предгорья под усиливающимися пассатами и, наконец, вздымается белыми вершинами и исчерченными метелями горными хребтами, обрушивающимися на штормовой ветер.
И там, где я нахожусь, где мы сидим, лежим, спим и смотрим, в этот теплый летний день через полгода выпадет снег. Лед и изморозь, иней и иней, воющий шторм, родившийся в Сибири, пронесшийся над Скандинавией и над Северным морем, серые воды мира и серое небо наложат свои холодные, решительные руки на это место, сделав его своим на некоторое время.
Мне хочется смеяться или плакать, или и то, и другое, когда я сижу здесь, думая о своей единственной жизни, о трех смертях. Теперь, в некотором смысле, о четырех смертях, теперь, когда правда моего отца убила то, кем я был.
Но я все еще остаюсь собой; я все тот же человек, с теми же воспоминаниями и теми же совершенными поступками, теми же (небольшими) достижениями, теми же (ужасающими) преступлениями против моего имени.
Почему? Как я мог сделать все это?
Возможно, это было потому, что я думал, что у меня украли все, что действительно имело значение в мире, всю причину — и средства — нашего продолжения существования как вида, прежде чем я даже осознал ее ценность. Возможно, в каждом случае я убивал из мести, ревниво взыскивая — с помощью единственной доступной мне силы — плату с тех, кто проходил в пределах моего досягаемости; с моих сверстников, каждый из которых в противном случае вырос бы в то, чем я никогда не смог бы стать: во взрослого человека.
Не имея, можно сказать, одной воли, я выковал другую; чтобы зализать собственную рану, я отрезал их, в своей сердитой невинности отвечая взаимностью на кастрацию, которую я тогда не мог полностью оценить, но каким—то образом - через отношение других, возможно, ощущал как несправедливую, невосполнимую потерю. Не имея цели в жизни или продолжении рода, я вложил всю свою ценность в эту мрачную противоположность и таким образом обнаружил негатив и отрицание плодовитости, на которую могли претендовать только другие. Я полагаю, что я решил, что если я никогда не смогу стать человеком, то я — беспилотник превзойду окружающих меня людей, и поэтому я стал убийцей, маленьким образом безжалостного солдата-героя, которому, кажется, отдают должное почти все, кого я когда-либо видел или читал. Я бы нашел или изготовил свое собственное оружие, и моими жертвами были бы те, кто совсем недавно был произведен в результате единственного действия, на которое я был неспособен; мне были равны в том, что, хотя они обладали потенциалом для генерации, на тот момент они были способны совершить требуемое действие не больше, чем я. Поговорим о зависти к пенису.
Теперь оказывается, что все это было напрасно. Не было никакой мести, которую нужно было принять, только ложь, уловка, которую следовало разоблачить, маскировка, которую даже изнутри я должен был разгадать, но в конце концов не захотел. Я был горд; евнух, но уникален; свирепое и благородное присутствие в моих землях, искалеченный воин, павший принц ....
Теперь я понимаю, что все это время был дураком.
Веря в свою огромную боль, в то, что я буквально отрезан от основной части общества, мне кажется, что я относился к жизни в некотором смысле слишком серьезно, а к жизням других, по той же причине, слишком легкомысленно. Убийства были моей собственной концепцией; моим полом. Фабрика была моей попыткой построить жизнь, заменить участие, которого я иначе не хотел.
Что ж, после смерти всегда легче добиться успеха.
Внутри этой замечательной машины все не так нарезано и высушено (или порезано и мариновано), как представлялось по моему опыту. Каждый из нас на своей личной Фабрике может верить, что мы забрели в какой-то коридор и что наша судьба предрешена (сон или кошмар, будничный или причудливый, хороший или плохой), но слово, взгляд, промах — что угодно может изменить это, изменить полностью, и наш мраморный холл превратится в сточную канаву, а наш крысиный лабиринт - в золотую тропинку. В конце концов, наша цель одна и та же, но наше путешествие — частично выбранное, частично предопределенное - отличается для всех нас и меняется даже по мере того, как мы живем и растем. Я думал, что одна дверь захлопнулась за мной много лет назад; на самом деле я все еще ползал по забою. Теперь дверь закрывается, и мое путешествие начинается.
Я снова смотрю на Эрика и улыбаюсь, кивая сама себе на ветру, пока разбиваются волны, ветер колышет брызги и траву и перекликается несколько птиц. Полагаю, мне придется рассказать ему, что со мной случилось.
Бедный Эрик пришел домой, чтобы повидаться со своим братом, только чтобы обнаружить (Бах! Бах! Плотины прорвало! Взрываются бомбы! Осы жарят: тцсссс !) у него есть сестра.
КОНЕЦ