Два дня назад я решил покончить с собой. Я бы пошел пешком, поймал попутку и уплыл из этого мрачного города на яркие просторы мокрого западного побережья, а там бросился бы в высокие сверкающие моря за Айоной (с ее грузом разлагающихся королей), чтобы позволить чайкам, тюленям и приливам разделаться с моими останками, и в свои последние минуты предвкушал встречу с шестигранными колоннами Стаффы и пещерой Фингала; или я мог бы отправиться на юг, в Корриврекен, окунуться в водоворот и слушать своими намокшими глухими ушами его протяженный шум. широкий голос, звенящий над бегущими волнами; или перенеситесь на север, туда, где поют белые пески и кораллы прячутся, розовощекие и твердокаменно-мягкие, под океанской зыбью, а утесы-валы поднимаются на тысячу футов над бурлящими акрами молочной пены, подкрепленной радугой.
Прошлой ночью я передумал и решил остаться в живых. Все, что последует дальше... просто попытаюсь объяснить.
Сначала воспоминания. Все начинается с воспоминаний, как и большинство вещей. Первое: создание облака.
Однажды мы с Инес сделали облако. Серьезно; облако, настоящее, честное слово, облако в большом голубом небе. Я был счастлив тогда, и создание чего-то вроде облака просто наполнило меня восторгом и благоговением, восхитительным, пугающим ощущением силы и крошечности одновременно; после того, как это произошло, я рассмеялся и обнял Инес, и мы танцевали в золе и пинали черные дымящиеся обломки, которые обжигали наши лодыжки, пока мы джигировали и кружились, задыхаясь, со слезящимися глазами, смеясь и указывая на огромную вещь, которую мы создали, когда она постепенно уплывала от нас.
Закопченные соломинки испачкали наши джинсы, рубашки и лица; мы загримировали друг друга как коммандос, нарисовав сухие полосы на бровях, щеках и носу друг друга. Этот запах въелся в наши волосы, остался под ногтями и в носу после того, как мы переоделись и только быстро умылись, не приняли душ, и за ужином с ее родителями мы продолжали переглядываться, вспоминать и улыбаться друг другу, и когда я, как обычно, прокрался в ее комнату в тот вечер, как обычно, чувствуя себя глупо; если бы мои фанаты могли видеть меня сейчас; крадущуюся на цыпочках, как испуганный ребенок — запах дыма был в ее волосах и на подушке, и вкус его на ее коже.
Создание облака, несомненно, угнетало бы меня. Что-нибудь, что закрывало бы солнце, набрасывало пелену, проливало сажу, лил дождь и отбрасывало тень...
Это было... давно. Мы только что закончили работу над "Темно светит ночь", или, может быть, это было Gauche ; я не помню. Инес всегда вела дневник, и я иногда спрашивал ее о прошлом, но я слишком привык к этому, а теперь... теперь я как бы теряюсь, когда она не рассказывает мне, что и когда произошло. Может быть, это было в 76-м году. Когда угодно. Я был там тем летом. Конец лета... Сентябрь? Это когда собирают урожай? Я городской парень, поэтому не уверен; деревенский парень знал бы.
Ее родители были фермерами в Хэмпшире; Винчестер был ближайшим крупным городом. Я помню это только потому, что все время напевал "Winchester Cathedral", который уже тогда был довольно древним и раздражал меня почти так же сильно, как Инес. Урожай только что был собран, поля подстрижены, стерня лежала длинными неровными рядами (блондинка на блондинке, помню, подумал я), и вороны летали вокруг, кружась, пикируя и подпрыгивая, когда приземлялись, и расхаживали с важным видом, тычась в твердую сухую землю. Отец Инес обычно выжигал стерню, таща за трактором пропитанную бензином тряпку, но Инес спросила, можем ли мы с ней сделать это в тот день на верхнем поле, потому что ветер был попутный и, в любом случае, это было не рядом с дорогой.
Итак, прекрасным солнечным днем мы шли, обливаясь потом, по полям; поля были либо подстрижены, все еще ожидая, когда их подожгут, либо выгорели дотла, так что сверху вся местность, должно быть, выглядела как какая-то беспорядочная, анархическая шахматная доска. Мы потели, поднимаясь на холм с тряпками и канистрами, мимо ржавого старого полуразрушенного здания, сплошь покрытого гофрированной ветхостью, через рощицу высоких деревьев (для тени), а затем к полю, где медленно плыли тени от маленьких облаков.
И мы подожгли стерню. Пропитали тряпки бензином, а затем протащили их на веревках и цепях по двум сторонам огромного квадратного поля, пока огонь не охватил пару длинных потрескивающих веревок, и ярко-оранжевое пламя не взметнулось по сухой соломе, желто-красное клубилось в темно-сером облаке дыма, пока мы стояли, затаив дыхание, вытирая пот со лба, пиная сухие от пыли комья земли над горящими тряпками, которые мы тащили на буксире.
Пламя распространилось по полю, перепрыгивая через ряды высохших стеблей и подбрасывая их обгоревшими к небу; языки пламени взметались, завиваясь на стене серого дыма, как широкие хлысты, оставляя выжженную землю серовато дымящейся, крошечные комочки все еще горят, миниатюрные вихри безумно танцуют, в то время как стена огня потрескивала, растекалась и выпрыгивала наружу. Небо заволокло дымом, коричневым на голубом фоне; солнце казалось сверкающей медной монетой. Я помню, как кричал, бежал по краю поля, чтобы не отстать, увидеть, стать частью этого. Инес последовала за мной, шагая по этой дымчатой окраине, скрестив руки на груди, с сияющим лицом, наблюдая за мной.
Сложенная в кучу стерня горела быстро, и ярость пламени заставила меня прищуриться; от жара пламени болели глаза, а дым, когда он закручивался, на мгновение отступая назад, забивал мне нос и рот и вызывал кашель. Кролики разбегались от огненной волны, белые хвосты метались по лесу; полевые мыши разбегались по канавам, а вороны кружили вдали и пикировали на верхушки деревьев, отдаленно каркая над шипящим голосом огня.
Когда пламя начало гаснуть, достигнув бесплодных краев поля, Инес подняла глаза и увидела наше облако; белая грозовая туча венчала огромный кулак серо-коричневого дыма, который мы выпустили вверх. Он возвышался над нами, медленно уплывая вместе с остальными пухлыми белыми облаками, его голова в белой шапке была простой и совершенной над комковатым столбом клубящегося коричневого дыма. Я был поражен; я просто стоял и таращился, открыв рот.
Уже тогда я подумал, что это похоже на гриб; это было подходящее описание, и когда облако и остатки дыма рассеялись, отбрасывая тень на деревню в соседней долине, вы не могли удержаться от очевидных сравнений... но это было прекрасно; и это никому не причинило вреда, это было частью того, как протекала сельская жизнь, частью смены времен года, великолепной и возвышенной.
Обычно, я уверен, я бы подумал, что должен быть какой-то способ использовать этот опыт; где-то там должна быть идея, песня... но я этого не сделал, может быть, потому, что мы только что закончили альбом, и меня тошнило от песен, особенно от моих собственных, а вся эта деревенская затея должна была стать полноценным отдыхом от работы. Однако старое подсознание не обманешь; если оно увидит, что на чем-то случившемся можно быстро заработать, оно воспользуется этим, нравится вам это или нет, и — гораздо позже — я понял, что именно это и произошло.
Я уверен, что одна из идей для мирового турне 1980 года возникла из этого зрелища, в тот день. Мы назвали это Великой дымовой завесой против потока. Подготовка к установке обошлась в целое состояние, и потребовалось много времени, и только потому, что я был так настойчив, мы продолжали в том же духе; никто другой не думал, что это того стоит. Большой Сэм, наш менеджер (и для менеджера удивительно близкий к человеческому), не мог видеть дальше столбцов цифр, не говоря уже о столбах дыма; полный апоплексический удар; просто не мог понять моих рассуждений, но он ничего не мог сделать , кроме как кричать, а у меня дар слушать спокойно, независимо от входящих децибел. Слушаю спокойно, но не в нужное время.
История моей жизни или, по крайней мере, подтекст. Либо я знаю, что должен что-то сделать, но у меня просто не хватает на это времени, либо я продолжаю яростно биться над чем-то, о чем потом глубоко сожалею. Отличная противоточная дымовая завеса была примером последнего. В конце концов, мы заставили эту чертову штуку сработать, но я бы хотел, чтобы мы этого не делали. Жаль, что я не послушал, и я буду винить себя до конца своих дней за то, что был так решительно настроен навязывать свою волю другим. Я не знал, что должно было произойти, я не мог предположить конечный, ужасный результат моего дорогостоящего упрямства, и никто никогда не говорил, что возлагает на меня ответственность, но... Однако суть здесь в том, что облако, которое мы с Инес сделали, было использовано; на нем были сделаны деньги. Эксплуатация закончится. У него есть свой собственный инстинкт выживания.
Вот это-то Большой Сэм бы понял.
Но вот и вы; история одного дня в деревне. Если бы что-то подобное произошло сейчас, сравнение, случайное создание образа нашей смертельной угрозы расстроило бы меня, повергло бы в какое-то подавленное состояние абсолютного уныния, отражающее, что бы я ни делал, независимо от моих действий и каких бы благих намерений за ними ни стояло, эмблемы хаоса и разрушения преследовали меня; мои личные тени.
Но не тогда. Тогда все было по-другому. Тогда все было по-другому. Я был счастлив.
И, Боже всемогущий, все это казалось таким простым: жить, играть, петь:
Почему ты кусаешь меня за плечо,
Почему ты чешешь мне спину?
Почему тебе всегда приходится заниматься любовью
Как будто ты готовишься к нападению?
Лайза-бет, ты любишь меня?
Я спросил ее об этом в одно прекрасное утро
Да, действительно , знаю , сказала она
И полюбил меня без предупреждения
Я стар, мои мысли развеиваются, как пепел.
Ветрами горя и боли,
Только молодые умы не боятся таких взрывов,
Которые служат лишь для раздувания пламени.
Вот три лучших примера. Фрагменты, которыми я почти горжусь. Я мог бы выбрать... но нет, я слишком смущен. У меня все еще осталось немного гордости.
И теперь, в любом случае, есть новая песня. Есть над чем еще поработать после стольких лет. Мне нужно несколько новых слов, но ритм и музыка уже есть, каркас; скелет.
Новая песня. Это хороший знак или плохой? Хотел бы я знать. Не обращайте внимания на последствия, просто продолжайте работать. Постарайтесь не думать о прошедших двадцати четырех часах или прошлой неделе, потому что они были слишком напряженными, травмирующими и нелепыми; вместо этого обратите внимание на песню, используйте свои сильные стороны, такие, какие они есть.
Я думал, что это, должно быть, конец ... Но это не так.
Боже, что за день. От грани вероятной смерти до настоящего финансового самоубийства; не говоря уже о безумной и, несомненно, обреченной новой схеме, последнем сумасшедшем шансе ухватиться за то, чего, черт возьми, я действительно хочу; возможно, счастье, конечно, отпущение грехов.
Я бы хотел вложить все в одну песню, спеть песню о птицах, собаках и русалках, упрямых друзьях и плохих новостях издалека (опять же, как подтверждение, как урок, как месть), песню о тележках в супермаркетах и гидросамолетах, падающих листьях и электростанциях, роковых связях и живых выступлениях, фанатах, которые кружатся, и фанатах, которые сокрушают... но я слишком хорошо знаю, что не смогу. Придерживайтесь одной песни, куплета и припева, пойте музыку, отбивайте ритм, подбирайте слова ... и назовите это "Улица Эспедер".
Так это называется. Я знаю, как заканчивается песня, но я не знаю, чем это закончится. Я знаю (я думаю), что означает песня... но я все еще не знаю, что это значит. Может быть, ничего. Может быть, ни то, ни другое ничего не должно значить; это всегда возможно. Ничто не всегда так.
Три двадцать утра по часам, которые я купил сегодня днем. У меня болят глаза и ощущение песка в них. Город продолжает спать. Может быть, мне стоит сварить еще кофе. Забавно, каким тихим становится Глазго в это время по утрам. Я совершенно отчетливо слышу двигатель грузовика на автостраде, его гул эхом отдается в бетонной канаве, затем затихает под мостами и туннелями и, наконец, звучит отдаленно и негромко, когда он достигает Кингстонского моста и по дуге пересекает Клайд, направляясь на юг и запад.
Три двадцать одну, если часы показывают правильно. Это означает, что ждать осталось два с половиной часа. Смогу ли я это вынести? Полагаю, мне придется. До сих пор я терпел ожидание. Два с половиной часа... Значит, пять минут на сборы... сколько времени до станции? Не может быть больше пятнадцати минут. Итого двадцать минут. Назовем это получасом. Ждать осталось всего два часа. Или я мог бы уехать еще раньше и провести больше времени на вокзале. Возможно, открыто кафе или закусочная с гамбургерами на Джордж-сквер (хотя я все еще слишком нервничаю, чтобы быть голодным). Я мог бы просто пойти прогуляться, тратить время на блуждание по холодным улицам, пиная мусор, но мне так не хочется. Я хочу сидеть здесь, в своей нелепой каменной башне, глядя на город, думая о прошедших двенадцати годах, прошлой неделе и только что прошедшем дне, а потом я хочу встать и уйти и, возможно, никогда не возвращаться. Три двадцать две с небольшим. Разве время не летит быстро, когда тебе весело?
Где сейчас этот поезд? В двух с половиной часах езды; или меньше ... да, меньше. В двух часах с небольшим; Карлайл? Может быть, немного южнее; определенно, все еще в Англии. Возможно, поднимающаяся на вершину Шап через тонкие сугробы освещенного звездами снега, тащащая свой груз раскачивающихся, спящих пассажиров на север. Если она идет в ту сторону; Я не спрашивал об этом, когда шел на станцию. Возможно, она идет по маршруту восточного побережья, останавливается в Эдинбурге, прежде чем отправиться на запад. Черт, я должен был проверить; кажется, это очень важно знать сейчас. Мне нужно чем-то занять себя.
Три двадцать три! Это все? Не время — нет, я уже говорил это, думал об этом. Я сижу и смотрю, как меняются секунды на часах. Раньше у меня был Rolex ограниченной серии, который стоил как новая машина, но я его потерял. Это был подарок от... Кристин? Нет, Инес. Она была сыта по горло тем, что мне всегда приходилось спрашивать других людей, который час; ей было неловко за меня.
Я рос — я стал взрослым, когда мне не хватало многих стандартных принадлежностей: часов, бумажника, ежедневника, водительских прав, чековой книжки... и не только реквизит, не только железо, но и программное обеспечение, имплантированное в мозг, чтобы использовать их, так что даже когда у меня в итоге оказалось все это снаряжение, я никогда по-настоящему не чувствовал, что это часть меня. Даже после того, как Инес купила мне Rolex, я подходил к роудистам и спрашивал их, сколько времени у нас осталось до начала концерта. Звукозаписывающая компания подарила мне бумажник от Gucci, но я все равно распихивал фунты и пятерки по разным карманам — я даже запихивал их в карман, куда положил свой бумажник, рассеянно удивляясь, почему так трудно втиснуть туда скомканные бумажки.
Безнадежно. Просто безнадежный случай; так было всегда.
Инес вела для меня дневник, потому что я никогда не мог; я всегда добросовестно начинал каждое второе января (я думаю, шотландцам требуется какое-то особое разрешение, чтобы признаться в том, что они занимаются чем-то организованным первого января), но ко второй неделе я всегда обнаруживал, что — каким-то совершенно необъяснимым образом — я уже пропустил несколько дней. Эти пустые места, носящие обвинительный характер, наполнили меня нервным ужасом; моя память мгновенно замкнулась; я никогда не мог вспомнить, что происходило в течение пропавших дней, и мне было слишком стыдно спрашивать кого-либо еще. Проще всего было выбросить постыдный дневник. У меня до сих пор нет водительских прав, и я постоянно теряю чековые книжки ... в настоящее время я предпочитаю наличные и пластиковые деньги, что, если вы достаточно состоятельны, замечательно.
Я тоже всегда ненавидел телефоны. В доме их нет (не то чтобы это можно было назвать домом, но неважно). Если бы у меня был телефон, я мог бы позвонить на станцию Куин-стрит, чтобы узнать, по какому маршруту отправляется поезд и где он сейчас находится. Но у меня нет телефона, и я не могу утруждать себя поисками неповрежденного телефонного автомата общего пользования. Телевизора тоже нет. У меня нет экрана. В наши дни у них есть Ceefax, или Prestel, или как они там это называют. Возможно, я смогу узнать по нему, где сейчас находится спальный поезд из Юстона.
О Боже, что я делаю? Знаю ли я, что делаю? Не думаю, что знаю. Не думаю, что задавал бы себе этот вопрос сейчас, если бы знал, что делаю. Не то чтобы в этой путанице была моя вина, на самом деле это не так; просто трубадур с очень ограниченной концентрацией внимания; техник в машине, где отраслевым стандартом является трех-или четырехминутный сингл (сингл, вы заметите; как в треке, так и в сознании . Конечно, если вы предпочитаете концептуальный альбом из трех пластинок ...). Черт возьми, я никогда не утверждал, что я интеллектуал, я даже никогда не думал, что я умный. Во всяком случае, ненадолго. Я просто знал, в чем я хорош, и насколько я хорош по сравнению со всеми остальными, и что я собираюсь сделать это. О, амбиции были, но это были беспомощные, глупые амбиции; зашоренные.
Талант. Это то, что у меня было, все, что у меня было; немного таланта... И даже небольшое количество таланта может пройти ужасающе долгий путь в наши дни. Я бы хотел заявить, что в этом было что-то большее, но я не могу. Будучи честным с самим собой, я знаю, что никогда не был ... достаточно увлечен, чтобы быть чем-то большим, чем просто талантливым и удачливым. Мне не приходилось делать то, что я делал, я просто очень этого хотел. Если бы они сказали, что я никогда в жизни не смогу написать ни ноты музыки, ни слова текста, но меня ждала надежная работа в сфере вычислительной техники или (если быть более реалистичным) на винокурне, тогда я бы не сильно возражал. И все было бы намного проще.
Так я говорю себе сейчас.
Три двадцать пять с четвертью. Боже милостивый, скорость замедляется. Посмотри на окрестности. Почти чистое небо; яркие маленькие звезды и кусочек Луны.
В городе тишина, и не с кем поговорить.
Машина, гудя, едет по Сент-Винсент-стрит, останавливается на светофоре Ньютон-стрит, работает на холостом ходу в смеси темноты и желтого натриевого света. Выхлопная труба завивается, левый индикатор подмигивает. Желоб заглубленной автострады, прорезающий город подобно глубокому шраму, лежит за пределами, по ту сторону огней, под эстакадой Сент-Винсент-стрит. На автостраде нет движения. Маленькие зеленые человечки становятся маленькими красными человечками; загорается главный свет, машина трогается с места, тихая и одинокая.
Жаль, что я не умею водить. Я всегда хотел научиться, но - как и во многом другом в моей жизни — у меня так и не нашлось на это времени, и я слишком быстро перешел от того, что вообще не мог позволить себе машину, к тому, что у меня был шофер для моей Panther de Ville, и всерьез задумался о том, чтобы перейти сразу от пешеходного движения к обучению пилотированию (вертолета). Ну, до этого у меня тоже так и не дошли руки.
Сумасшедший Дэйви; он делал все это. У него были быстрые машины, большие велосипеды, самолеты и особняк. И он был сумасшедшим.
Может, я и глуп, но я не сумасшедший — и никогда им не был.
Я оставил это Бальфуру. Наш Дэйви коллекционировал опасно безумные поступки. Например, тур "Три трубы"; показательный пример. Безумный ублюдок чуть не убил меня, и не в первый раз. Это была одна из его самых драматичных выходок. То, что в итоге произошло, стало еще более ироничным. И с этим трудно смириться.
Но в то время многое из этого кажется невыносимым. Тем не менее, у тебя это хорошо получается при достаточной практике и правильном отношении.
Кристин, мне прощупать рану? Ангел, я подумал, когда впервые увидел тебя, услышал тебя. Этот рот, эти губы, голос шелка и золота; Я тоже потерял тебя, я выбросил тебя, повернулся спиной и осудил тебя, поклоняющегося с самого начала, Иуду до последнего.
Я всегда знал, что это ничего не даст. Почему-то я ожидал этого. С самого начала я смирился с тем, что я неудачник и мне никогда не будет по-настоящему комфортно нигде и ни с кем. Я просто решил, что если это так, то я мог бы с таким же успехом попытаться стать как можно более успешным неудачником, поднять по этому поводу как можно больше шума; дать ублюдкам возможность побегать за своими деньгами. Я полагаю, что в каждом обществе есть свои пути отступления, способы, которыми ненормальные могут быть самими собой, не причиняя вреда окружающим и (что более важно) не нанося вреда структуре этого общества. Мне повезло, что время, в которое я родился, действительно обогатило неудачников, которые могли более или менее вести себя прилично ... при условии, конечно, что им было что предложить взамен.
Ах, Господи... Дэйви, Кристин, Инес, Джин... все вы; что вы увидели, когда посмотрели на меня? Неужели я показался вам таким же глупым и неуклюжим, каким казался самому себе? Может быть, и хуже. В глубине души мне никогда не было дела до того, что думают обо мне другие люди, но почему-то я все еще чертовски переживал по этому поводу. Я никогда не ожидал, что меня будут любить, но я также никогда не хотел причинять кому-либо боль, и это означало пытаться быть милым, щедрым, добрым и поддерживающим и вообще вести себя так, как будто я отчаянно хочу, чтобы меня любили, и ради меня самого, а не ради моей работы.
И вот я, один из немногих бодрствующих людей в Глазго, сижу в абсурдной, богохульной башне мистера Уайкса, смотрю на кладбище, которое церковью не является, на множество надгробий, которые на самом деле надгробиями не являются, смотрю в небо и на постоянно меняющиеся светофоры, которые тикают, меняются и циклично выполняют свою простую программу, независимо от аудитории, машин или чего-то еще, кроме перебоев в подаче электроэнергии, и я жду определенного поезда и думаю о том, чтобы — очень возможно — совершить что-нибудь действительно глупое.
Анна Каренина?
Нет. Хотя я вполне могу пойти на запад.
У меня трясутся руки. Я бы убил за сигарету. Не человека, конечно; я бы не стал убивать человека за сигарету. Я бы убил ... может быть, мелкое растение или плоского червя, возможно, ничего с нормальной центральной нервной системой ... Нет, если подумать, я бы убил мокрицу за сигарету (не так уж много мокриц носят с собой сигареты), но это только потому, что я ненавижу этих ужасных маленьких ползучих ублюдков. Инес сказала, что она тоже всегда их топтала, но потом однажды она начала думать о них как о детенышах броненосцев и обнаружила, что может оставить их в живых.
Детеныши броненосцев; боже мой.
Бросил курить много лет назад, но сейчас я бы с удовольствием выкурил сигарету; может быть, мне стоит выйти на улицу; найти круглосуточную заправку и купить пачку натурала.
Нет, это просто нервозность. Я испытываю ужасные муки вины после курения. Лучше не делать этого. Боже, я бы все же хотел выпить. Это намного сложнее. Пей. Пью, пью, пью. Пытаюсь отвлечься от этого, пытаюсь уберечь от этого свои руки. Я постоянно испытываю искушение узнать, что здесь на первом этаже сложено несколько десятков больших деревянных ящиков, битком набитых напитками: красная и синяя "Столичная", польская водка, венгерский бренди, белое и красное грузинское игристое вино (m é thode champenoise), настоящий "Будвайзер" и восточногерманский шнапс. Ящики с этой дрянью; галлоны коммунистической выпивки; алкоголя в количестве, достаточном, чтобы обеспечить смертельную дозу для каждого биржевого маклера, судьи и священника в Глазго; настоящей Красной Смерти в небольшом бассейне. На первом этаже "Безумия мистера Уайкса— — моего дома - также находятся югославский самосвал, русский трактор и чехословацкий бульдозер, не говоря уже о количестве других товаров Восточного блока, достаточном для заполнения небольшого и, вероятно, довольно невзрачного универмага.
Для того, чтобы у меня было все это, есть вполне логичная причина.
... Еще слова для песни. Я записываю их на обратной стороне открытки другого человека, как благодарность за полученную информацию. Просто, пожалуйста, пусть эти новости будут правдой, пусть они не будут ложными, неправильными или неполными. Пусть все будет правильно, если песня правильная, и я буду стараться изо всех сил, честно.
Строчи, строчи. Вот так.
Еще одна проверка времени. Половина четвертого; слава богу. Остался час пятьдесят минут. Время ясно подумать, время пересмотреть.
Давайте попробуем представить все это в какой-то перспективе; давайте поместим это в контекст, хорошо? Закажите это.
Меня зовут СТРАННО, меня зовут Дэн, или Дэнни, или Дэниэл, меня зовут Фрэнк Икс, Джеральд Хласгоу, Джеймс Хэй. Мне тридцать один год, и я состарился раньше времени, а все еще просто маленький дурачок; Я блестящий неудачник и скучный успех, я мог бы купить почти новый Boeing 747 за наличные, если бы захотел, но у меня нет ни одной целой пары носков. Я совершил много ошибок, которые окупились, и много умных ходов, о которых я буду сожалеть вечно. Кажется, что все мои друзья мертвы, сыты по горло мной или просто испытывают отвращение, и в целом я не могу их винить; я дьявольски невинен и полностью виновен.
Так что спускайтесь, сворачивайтесь, проходите, заходите, сядьте и заткнитесь, успокойтесь и слушайте ... присоединяйтесь ко мне прямо сейчас (эй, банда, давайте устроим шоу прямо здесь!) ... присоединяйтесь ко мне сейчас, когда мы отправимся в прошлое по оживленной улице, которая есть... (вы догадались)
ДВОЕ
Frozen Gold: Я с самого начала возненавидел это название, но я был так чертовски уверен в себе, что был совершенно уверен, что убедил бы их сменить его.
Неправильно.
Дождливый вторник в ноябре 1973 года в Пейсли. Мне было семнадцать; годом раньше я бросил школу и поступил на работу в компанию "Динвуди и сыновья", предприятие легкой промышленности, производившее комплектующие для крупного автомобильного завода Chrysler в Линвуде (завод Chrysler был заводом Rootes, позже стал заводом Talbot и, в конце концов, закрылся; автомобильный завод, который увял).
Большую часть времени я собирал стружку вокруг токарных станков, сочинял песни в голове и ходил в туалет. В туалете я курил, читал газеты и дрочил. Тогда меня распирала молодость; я кипел от спермы, гноя и идей; у меня лопались прыщи, я приводил себя в порядок, записывал мелодии, слова и плохие стихи, пробовал все известные человеку способы борьбы с перхотью, за исключением стрижки всех волос, и задавался вопросом, каково это - трахаться.
И чувство вины. Никогда не забуду чувство вины; постоянная басовая линия в моей жизни. Это была одна из первых вещей, о которых я когда-либо узнал (я не знаю, что я натворил; помочился на ковер, меня вырвало на моего отца, ударил одну из моих сестер, поклялся ... не имеет значения. Преступление, проступок - наименее важная его часть; главное - это чувство вины). "Ты плохой, скверный мальчишка!", "Ты злой ребенок!", "Ты крошечный придурок!" (скелп ) ... Господи, я воспринял все это, это был мой самый формирующий опыт; это было частью ткани реальности; это была самая естественная вещь в мире, главный пример причины и следствия; ты что-то сделал, ты почувствовал себя виноватым. Все просто. Жить - значит чувствовать: "О Боже! Что я натворил?" ...
Чувство вины. Большой Джи, величайший дар католической веры человечеству и его подвидам, психиатрам... ну, я думаю, это звучит слишком резко; я встречал много евреев, и им, похоже, приходится так же тяжело, как и нам, и они живут дольше, так что, возможно, это не было изобретением Церкви... но я утверждаю, что it разработал концепцию более полно, чем кто-либо другой; это была Япония чувства вины, когда мы брали чей-то сырой, бесхитростный, ненадежный продукт и производили его массово, дорабатывая, доводя до совершенства, оптимизируя его характеристики и предоставляя пожизненную гарантию.
Некоторые люди избегают этого; они, честно говоря, кажется, просто сбрасывают с себя вину, как рюкзак, как только выходят из дома; я не мог. Я с самого начала относился ко всему этому слишком серьезно. Я верил. Я знал, что они были правы; моя мама, священник, мои учителя; я был грешником, я был грязным, замаранным и ужасным, и это была работа на полную ставку, спасающая меня от пожаров и мучений; требовалась настоящая профессиональная работа, чтобы спасти меня от вечного проклятия, которое, как я был вынужден согласиться, я полностью заслуживал.
Первородный грех стал для меня откровением, как только я правильно его понял. Наконец, я понял, что не обязательно было что-то делать на самом деле, чтобы чувствовать себя виноватым; это ужасное, постоянное, ноющее ощущение огромной ответственности можно объяснить просто тем, что я жив . Этому было логичное объяснение! Черт возьми. Могу вам сказать, это было облегчением.
Поэтому я чувствовал себя виноватым, даже после того, как бросил школу, даже после того, как перестал ходить в церковь (о, Господи, особенно сразу после того, как перестал ходить в церковь), и даже после того, как я ушел из дома и стал делить квартиру с тремя студентами-атеистами prod. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что бросил школу и не поступил в университет или колледж, виноватым из-за того, что не ходил в церковь, виноватым из-за того, что ушел из дома и оставил свою маму справляться с остальными в одиночку, виноватым из-за курения, виноватым из-за дрочки, виноватым из-за того, что все время проваливался в трясину и читал свою газету. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что больше не верил в вину.
В тот вторник вечером я зашел проведать свою маму и всех братьев и сестер, которые случайно оказались в доме. Наша квартира находилась на Теннант-роуд, в пригороде Пейсли Фергюсли-парк, самом неблагополучном районе Пейсли в то время, на пустыре с плохой архитектурой и "проблемными" семьями. Это была жеребьевка, кто пострадал больше всего: семьи или дома.
Фергюсли-парк располагался на треугольном участке земли, образованном тремя железнодорожными линиями, поэтому, с какой бы стороны вы к нему ни приближались, он всегда находился не по ту сторону путей. Улицы были полны стекла, а окна первого этажа были забиты панелями из оргалита. Единственное, что поддерживало стены, - это граффити.
Аэрозольная краска была тогда чем-то вроде символа статуса среди местных банд, как владение ручкой Parker; признаком того, что вы прибыли как угроза обществу и можете позволить себе посвятить часть своего драгоценного времени теории и практике художественного опустошения, а также более стратегически эффективным, но менее эстетически удовлетворяющим формам, таким как пробивание дыр в стенах, крушение автомобилей и проведение на свежем воздухе восторженных, но обычно не приносящих улучшения любительских пластических операций на лицах и телах членов конкурирующей банды.
В приземистых, уродливых зданиях, заваленных за ночь пустыми бутылками из-под крепленого вина и пустыми банками из-под крепкого светлого пива, все закрывается; как будто люди выставляют винные бутылки вместо молочных в ожидании утренней доставки, которая так и не пришла.
Я недолго оставался у мамы; это место угнетало меня. Это также заставляло меня чувствовать себя виноватым, потому что я чувствовал, что должен любить ее так сильно, чтобы это перевесило плохие воспоминания, которые это место оставило у меня. В нашей квартире всегда пахло дешевой кухней; только так я могу это описать. Это был запах застарелого жира, разогретых банок дешевого ирландского рагу, слишком большого количества банок с печеной фасолью и подгоревших ломтиков белого нарезанного хлеба, а также жирно затвердевших остатков рыбных ужинов, китайских блюд навынос и карри; все это перекрывалось запахом сигаретного дыма. По крайней мере, мои младшие братья и сестры вышли из возраста регулярной рвоты.
Моя мама, как обычно, начала уговаривать меня сходить в церковь; по крайней мере, на исповедь. Я хотел поговорить о том, как она, как дети, слышала ли она что-нибудь от папы ... все, что угодно, но только не то, о чем она хотела поговорить. Так что мы говорили не вместе, а порознь.
Это нахлынуло на меня, я почувствовал себя виноватым, неадекватным, безнадежным и нервно неуместным. Я просто сидел, кивая, или пожимая плечами, или очень редко качая головой, и сосредоточился на попытке собрать одну из игрушечных машинок маленького Эндрю (он плакал). В квартире было холодно и сыро, но я вспотел. Моя мама выкурила свое обычное количество сигарет, а я всегда обещал не курить, поэтому не мог достать свою собственную пачку. Я сидел там, искал сигарету и неуклюже пытался починить игрушечную машинку моего маленького брата, желая поскорее убраться восвояси...
Я сбежал. Оставил пятерку на подоконнике рядом с маленьким сосудом со святой водой у входной двери и вышел, но не без обещания вернуться после закрытия пабов с рыбным ужином, а также не без обещания подумать о том, чтобы снова пойти в церковь или, по крайней мере, навестить отца Макнота, чтобы поговорить, и вообще быть хорошим и усердно работать... слабый запах мочи в закрытом помещении принес почти облегчение; казалось, я только что снова начал дышать.
Шел дождь; я поднял воротник и перешел улицу, хрустя ногами по битому стеклу, которое в Фергюсли было эквивалентом гравийной дорожки, затем зашагал по грязной траве, мимо наполовину сгоревших листов оргалита, размокших коробок для чипсов и наполовину смятых алюминиевых контейнеров навынос с маленькими жирными лужицами дождевой воды, пока не скрылся из виду из квартиры. Я нырнул в забегаловку на Бэнкфут-драйв и закурил, втягивая дым, как саму жизнь. В помещении воняло, на выложенной плиткой стене напротив были вырезаны неграмотные граффити, и я слышал, как мужчина кричал в одной из квартир наверху. В ближайшей ко мне квартире включили телевизор погромче, предположительно, чтобы заглушить шум, доносившийся сверху. Я курил свой обрез Embassy и смотрел на сырую серость парка Фергюсли, слегка дрожа, когда вода стекала мне по шее.
Дорогой Фергюсли; моя колыбель, моя игровая площадка для приключений. Я отошел от него, но всего на милю. Он все еще обнимал меня. Господи, какая это была помойка, какой жалкий беспорядок. Они должны снять документальный фильм об этом; это был идеальный материал. Городская депривация?< Провал послевоенного градостроительства? Обвинение в геттоизации проблемных семей? Все это было здесь. Возьмите с собой побольше фильмов и модных теорий, ребята, но не забудьте запирающуюся крышку бензобака и противоугонные колесные гайки для Range-Rover. И, может быть, пару спецназовцев.
Я хотел выбраться из этого. Я хотел уйти.
Я полез во внутренний карман куртки и достал несколько сложенных листов бумаги. Один из моих соседей по квартире разрешил мне воспользоваться его пишущей машинкой, чтобы распечатать несколько моих песен. Я купил в музыкальном магазине настоящую нотную бумагу, тщательно переписал все квейверы и полу-полу-квейверы из своих старых тетрадей для упражнений, а затем напечатал слова под ними.
Я знал, что никогда не добьюсь успеха как певец и автор песен, поэтому в настоящее время я искал группу, которая сделала бы меня богатым и знаменитым. У меня была бас-гитара третьей или четвертой руки, на которой я почти научился играть, и я знал самые элементарные основы написания музыки. Я начал со своей собственной системы нотной записи; в возрасте восьми лет я изобрел способ записи музыки, основанный на использовании миллиметровой бумаги и двадцати цветных ручек, которые мне подарили на Рождество. Довольно любопытно, что эта система, хотя и сложная, все же сработала. Это стало своего рода личным учреждением, которым я гордился, и я провел последние восемь лет, упрямо сопротивляясь неизбежному, отказываясь изучать систему, которой пользовались все остальные, и пытаясь убедить любого, кто слушал, что мой способ лучше. Я искренне, горячо верил, что музыкальный мир увидит, что моя система превосходна, и изменится. Это было бы похоже на переход к метрике, на десятичную дробь ...
Безумие.
Как бы то ни было, я с большой неохотой наконец купил себе музыкальную книгу для самостоятельного обучения и неохотно изучил основы арифметики нотных рядов и тактовых сигнатур, даже если уменьшенные минорные седьмые и последовательности аккордов все еще казались высшей математикой (я не волновался; я знал, как песни звучат в моей голове, и они были великолепны. Перенести их в реальный мир было бы несложным делом. Любой дурак мог играть на гитаре или клавишных и записывать ноты; настоящий талант заключался в придумывании мелодий).
И сегодня вечером я отправился в Union of the Paisley College of Technology, где играла группа под названием Frozen Gold. Парень, которого я знал в школе, который сейчас работал помощником на одном из токарных станков в Dinwoodie's, увидел выступление группы в каком-то пабе в Глазго и порекомендовал их. Я был настроен крайне скептически. Замороженное золото ? Жалко. У меня было много гораздо лучших названий. В том маловероятном случае, если окажется, что эта партия подойдет именно им, я бы позволил им выбрать из тех, что я придумал.
Я брел под дождем, ссутулив плечи, засунув руки как можно глубже в неглубокие карманы своей вельветовой куртки-бомбера. Я зажал сигарету Embassy Regal во рту и выкурил ее до фильтра, глядя на размокшую землю и прикрывая сигарету от дождя головой. Я выплюнул собачий окурок в канаву, проходя под железнодорожной линией и выходя из парка Фергюсли.
В Union было тепло и шумно. Пиво стоило двадцать пенсов за пинту, а посмотреть на группу стоило всего пятьдесят пенсов. Я знал нескольких человек в баре и кивнул, ухмыльнулся, сказал пару "Привет", но на самом деле я был там по делу, поэтому я пытался выглядеть серьезным и рассеянным и вообще, насколько это возможно, человеком, у которого на уме более серьезные вещи, чем просто болтать, пить и получать удовольствие. Я бы, наверное, был таким, даже если бы там не было женщин, но, честно говоря, это было в основном ради цыпочек. Я был человеком с миссией, молодым парнем, у которого на груди покоилась будущая история популярной песни. Я посещал разные места; я был важен... или, по крайней мере, было совершенно очевидно, что я стану важной персоной, и очень скоро.
Я спустился со своей пинтой светлого пива в скромных пропорциях нижний зал "Юнион", обычно используемый как бильярдный зал. Здание профсоюза, грязно-серое здание на склоне холма, обращенное к железнодорожной линии Гурок-Глазго, было старым офисом социального обеспечения Пейсли и, по—видимому, было спроектировано в соответствующем депрессивном стиле кубизма вслепую с похмелья. В комнате с низким потолком, где Замороженное Золото должно было невольно встретиться или чуть не разлучиться с Судьбой, уже было накурено и тепло. Я почти чувствовал пар, исходящий от моей мокрой одежды; я также чувствовал запах собственного тела. Ничего особо оскорбительного, на самом деле довольно утешительного, но я стоял рядом с парой девушек на съемочной площадке и пожалел, что не зашел сначала домой и не воспользовался лосьоном после бритья.
Frozen Gold состояли из пяти человек. Соло-гитары, ритм- и бас-гитары, барабаны и орган Хаммонда. Три микрофона, включая микрофон для барабанщика. Оборудование выглядело на удивление новым; усилители и динамики совсем не были помяты, а Hammond был в отличном состоянии. Казалось, у них даже были свои два роуди, которые заканчивали настройку. О самой группе пока ничего не известно. Меня озадачило, что довольно состоятельная группа должна играть этот небольшой, почти не афишируемый концерт. Каким-то образом это делало еще менее вероятным, что они окажутся тем, что я искал. Если бы я только что не начал свою пинту, я бы тогда ушел, осушил стакан и важно вышел из здания под дождь, а затем вернулся в квартиру. Еще один вечер, когда я сижу перед электрическим камином в одном баре, смотрю черно-белый телик с ребятами, или читаю книги из своей библиотеки, или играю на акустической гитаре Кена, или играю в покер на гроши, и, может быть, выпиваю пинту-другую в "Бисленде" до десяти... но вместо этого я остался, хотя и испытывал чувство зарождающейся безнадежности.
Группа; четверо парней, одна цыпочка. Две девушки, стоявшие поблизости, восторженно хлопали и кричали; группа улыбалась и махала руками; девушки, казалось, знали их по именам. "Эй, Дэйви!" - закричали они; молодой блондин примерно моего возраста с Les Paul в руках подмигнул им, затем включил Gibson. Он выглядел как мужчина-модель: идеальные волосы, зубы и кожа, широкие плечи, узкие бедра. Он снял черную кожаную куртку, которая выглядела слишком мягкой, чтобы быть настоящей кожей, и слишком дорогой, чтобы быть чем-то другим, и показал белую рубашку. Шелк, подсказал мне мой мозг, хотя я не помнил, чтобы когда-либо в жизни видел шелковую рубашку, по крайней мере, во плоти. Выцветшие джинсы Levis. Он поправил микрофон. Он был немного меньше, чем я подумал сначала. Он ухмыльнулся постепенно собирающейся аудитории. Я мельком взглянул на часы парня передо мной; боже мой, они начинали вовремя!
Я не заметил остальных троих мужчин; к тому времени я уже смотрел на цыпочку. Тоже блондинка, довольно маленького роста, с полуакустической гитарой, одета очень похоже на парня: белое с выцветшим голубым, читается сверху. Опять же, примерно того же возраста, что и я, может, чуть старше. Красавица, подумал я. Держу пари, она не умеет петь, а гитара даже не подключена должным образом. Хотя, что за лицо. Если бы вы хватались за соломинку, чтобы найти повод для критики, это было бы просто красиво. Никто не мог бы так хорошо выглядеть и к тому же иметь голос.
Господи ... и что за улыбка... Я лишился метафор перед теплом маленькой, застенчивой улыбки. Она перевела взгляд с зрителей на Поля Адониса и одарила его улыбкой , за которую я бы убил высшее позвоночное .
Я не знал, что здесь делали эти ребята, но они были не для меня. Они не сыграли ни одной ноты, а просто выглядели вместе, уже настроенные. У них создалось впечатление, что у них уже есть контракт на запись (хотя мне сказали, что это не так). Я искал какую-нибудь едва сформированную, неотесанную команду рокеров, которые более или менее умели играть, не имели никакого оригинального материала и делали бы то, что им говорят, по крайней мере, в музыкальном плане; играли чертовы песни и абсолютный минимум флеш-соло.
Я ошибался насчет девушки. Она и греческий бог уводили вместе; лидерство и ритм, оба пели. "Jean Genie"; недавний Боуи. Она умела петь, а он умел играть. На самом деле, она тоже умела играть; совершенно приличная ритм-гитара, устойчивая и энергичная одновременно, словно еще один этаж над басовой линией. Бас был фабрикой; большой, правильный, эффективный... ритм-гитара цыпочки была в отмеченном наградами офисном здании, глянцевом, но человечном. Лидировал блондин... Господи, собор. Готика и Гауди; у Позднего перпендикуляра из здания ассамблеи НАСА. Это была не просто скорость; он не просто играл быстро, как будто существовал какой-то мировой рекорд по спринту среди соло-гитаристов, который только и ждал, чтобы его побили; это было плавно, это просто текло, без усилий, естественно, идеально. По сравнению с ним все местные торговцы досками казались неуклюжими громилами, а этот парень был пилотом F1-11, выполняющим фигуры высшего пилотажа.
Они не остановились в конце песни Боуи; они сразу приступили к "Rock This Joint" группы into the Stones, а затем привели "Communication Breakdown" группы Zep... игралась немного быстрее, если уж на то пошло, чем оригинал.
Я стал циничным, и в первые тридцать секунд песни Боуи я таким и был, просто потому, что я был безнадежным музыкальным снобом, а Боуи, на мой вкус, был слишком "коммерческим"; со Stones и Zeps они казались мне более надежными ... но это чувство длилось недолго. В итоге я был ошеломлен. Они просто играли то, что я хотел сделать, написав. Конечно, были шероховатости; они были не такими уж жесткими, барабанщик проявлял больше энтузиазма, чем позволяли ему его навыки, парень с Хаммондом, казалось, хотел похвастаться этим, а не играть с остальными участниками группы, и голос цыпочки, хотя он был технически хорош и мощен, звучал слишком вежливо. Классическое обучение, сразу же решил я, изо всех сил пытаясь найти что-нибудь аналитическое, за что можно было бы ухватиться.
Даже ведущий гитарист время от времени пробовал риффы, на которые был не совсем способен, но, глядя на его лицо, когда он выкручивал ноты из Les Paul, у меня сложилось впечатление, что однажды он добьется этого, и очень скоро. Он делал легкую гримасу, даже легкую улыбку и качал головой, когда терялся в потоке нот, приближающихся к кульминации, и ему приходилось отступать, соглашаясь на что-то более традиционное, как будто это были частично написанные по сценарию маленькие упражнения, над которыми он работал и мог сыграть на репетиции, и у него получалось большую часть времени, но сегодня вечером не совсем получилось.
Короче говоря, они были хороши. Их выбор материала был, пожалуй, единственным, с чем я действительно столкнулся. Похоже, они не знали, к чему клонят; первая половина их сета представляла собой мешанину вещей из таких далеких друг от друга источников, как Slade и Quintessence, некоторые из них явно были выбраны для того, чтобы позволить ведущему исполнителю покрасоваться (включая пару треков Хендрикса, к которым он не был несправедлив, просто слишком точно следовал линии этого человека), а некоторые были выбраны просто как обычная зажигательная танцевальная музыка для хорошего времяпрепровождения.
Грязно, но весело. Скорее похоже на секс, который описал мне мой старший брат. К концу первого тайма я вспотел, у меня болели ноги и звенело в ушах. Мое пиво было теплым, и я выпил не больше двух глотков с тех пор, как вошел в комнату. Пьянка, которую я затеял во время исполнения первой песни, обожгла мне пальцы; в голове пульсировало, а мозг вибрировал от безумных возможностей. Все эти люди были неправильными, совсем не такими, как я хотел, не совсем ... но; но, но, но, но...
Я не знаю, как, должно быть, выглядело мое лицо, но одна из двух девушек, рядом с которыми я стоял, посмотрела на меня и, очевидно, была настолько увлечена группой, что ее энтузиазм пересилил естественное и понятное нежелание иметь что-либо общее с высоким, уродливым психом с вытаращенными глазами, стоявшим рядом с ней. "Волшебные, не правда ли?" - сказала она. Теперь обе девушки смотрели на меня. "Что они думают, а? Хорошо, а?" - сказала вторая. Я был настолько ошарашен группой, что даже не заметил, как разговорился с двумя довольно привлекательными цыпочками, и они заговорили со мной. Я быстро кивнула, сглотнув пересохшее горло.