Ты стоял у раскрытого окна и ложкой ел сочащийся соком молодой гранат. Гранат оставлял следы на руках, и оттого линии на ладонях напоминали свежевыкрашенные шрамы.
Я подошла и закрыла форточку на раскрытом окне. Повернувшись ко мне и увидев мои глаза, ты вложил в мои губы семя граната, красное, как закат. Его мякоть была прозрачной, как спирт, вчерашней зарёй; его кость была тяжёлым, как камень, похмельным утром.
Стащив с себя все покровы, мы, голые и дрожащие, ели гранат руками, а ягоды его сока, лунно-розовые, бледные и холодные, осторожно собирали губами с нашей общей, на двоих, кожи. В окно дул морщинистый серый ветер; я встала и окном закрыла нас от него.
В комнате стало душно; ты соскрёб свою одежду со стен, я же выскребла мякоть из съеденного граната. Ты задёрнул окно занавеской; я вышла из комнаты и выбросила мякоть в мусорное ведро.
Я сижу на кухне и сушу шкурки чернеющего граната. День вызревает в полночь. Я пью парагвайский чай, омытая индийским дымом, а из комнаты несётся англо-австралийская музыка с неприкаянно-цыганскими тамбуринами. Шкурки уже почти сгорели.
Почти в бреду, с обритой налысо головой, я сижу на полу, а убывающая луна косится в раскрытое настежь окно.
На столе лежит гранат из давно сброшенной нами кожи и угрожающе шелестит чёрными семенами.
***
И как-то утром, когда из-за тучных облаков наконец-то за долгое затянувшееся время выглянуло ленивое летнее солнце, лёжа на полу просвеченной насквозь цепкими лучами комнаты, закашлялась почему-то, и почему-то вместе с кашлем вылетело застрявшее комком в горле сердце, вылетело - и не поймалось, вылетело и выкатилось, и покатилось куда-то очень далеко, и там, куда оно всё-таки закатилось, его приняли за случайно укатившийся кусок говядины и милостиво отдали на пропитание местным кошкам.
Бессердечное тело лежит на полу и курит сигарету за сигаретой. Я лежу на полу и курю сигарету за сигаретой, отгоняя клубами дыма кружащуюся надо мной смерть. Смерть задыхается и кашляет от едкого редкого дыма, а я всё окуриваю её, и в комнате уже, как говорится, висит топор, а может, и все три, и смерть вылетает в форточку с кашлем, больше похожим на карканье, и вот большая чёрная ворона стучится носом в окно. Большая чёрная ворона-ночь стучится носом в окно и хочет выдавить стёкла - но нет, на улице праздник, на улице солнце, впервые за долгое затянутое в петлю время там - солнце, и ворона снова кружит над моей головой, поклёвывая виски, а я всё курю, сжигая одну сигарету за другой, и плююсь угольками в ворону, а она всё не улетает, каркает, угрожает красным клювом, замахивается чёрными крыльями, чёрными, как смоль, и смолы заполняют всю комнату, и ворона наконец-то загорается и сгорает, и сжигаются смолы, и всё обращается в огонь, и из окна на улицу выходит тонкий изящный запах, похожий на фимиам.
Привлечённые запахом люди обнаруживают на полу серую горсть пепла, и с танцами, и с пением, и с воскуриваниями под аккомпанемент цимбал и тамбуринов провожают горсть пепла плыть по давней дальней речной дороге. Опустив горсть в воду и отпустив её, люди, привлечённые запахом, под аккомпанемент струнных и барабанов, уходят, приплясывая то как Давид, то как Витт.
А горсть пепла уплыла, поплыла по реке вниз, через города и веси, чередуя реки и озёра, меняя течения и направления, и через много рек, через много весей и городов, через много секунд и минут горсть наконец-то пристала к земле столь же серой, что и она. Привлечённые запахом люди под аккомпанемент холодных флейт поливали горсть, удобряли её и кормили, и горсть послушно росла и добрела, и на берегу серой новой реки, там, где пристала горсть, из горсти выросло чахлое тощее деревце с корой серой, как местный ингерманландский климат. На истончённой верхушке, на самой тонкой ветке выросло большое красное яблоко, выросло, и пригнуло к земле выросшую горсть, и дерево упало в воду, нырнув в глубину большой яблочной головой, и поплыло вниз по течению, и выпало уже на другом берегу, выползло на каменную сушь, обсохло, отряхнулось, встало и поползло дальше.
Утро. Некто в сером с подгибающимися ногами идёт по серым дроблёным улицам. Поёжившись, закуривает сигарету и, путаясь в ногах и переулках, уходит куда-то за поворот. Один двор, второй, третий, восьмой, седьмой, главное - не оглянуться. Открыть скрипящую дверь, закрыть. На лестнице - осторожничающий топот. Суббота. Осень. Утро.
Наконец-то попав в квартиру, я закрываю дверь. Накрываюсь вдруг обнаружившимся белым пуховым одеялом, засыпаю. Утро. Суббота. Осень.
***
Ты уехал, а я пока поживу у тебя.
Я буду жить тихо и незаметно, совсем-совсем тихо, шёпотом. Я буду приходить мягкими зимними вечерами и молча сидеть на одеревенелом стуле. Буду смотреть на с головой укрытые виновато-гранатовым теплом стены. Слушать шуршащую пустоту чёрного ящика слева. Вдыхать запах благовоний, которые куплю я - просто для того, чтобы оставить твой запах в твоей каморке. Курить длинные тонкие самокрутки - всё для того же.
Стану читать с любого места чужие книги - твои книги, дабы в ткани твоего пространства не появилось инородных слов. Я буду играть твою музыку, буду играть в твою музыку - потому что в языке другого произведения есть только те слова, которые в нём есть. Я буду вести себя по твоей комнате тихо и незаметно. Совсем тихо. Совсем незаметно. Совсем неприметно.
Твоё пространство не заметит меня.
Когда ты приедешь, я исчезну из твоей комнаты. Ты зайдёшь - и на полу увидишь песок от твоих ботинок. В комнате будет изгибаться твой пряный и пьяный запах. Чёрный ящик как заведённый будет шебуршать о чём-то своём. Красное тепло прильнёт к тебе и обовьёт струями мягкого дыма.
Но всё же несколько частичек красного тепла застрянут в моих карманах, и тепло это уйдёт поневоле со мной. И пустые ячейки, оставленные частицами тепла, но тем не менее подверженные притяжению себе подобных, стекутся вместе.
И это место зияющей пустоты - примет форму.
Примет меня.
***
Голову с плеч долой, и довольно думать. В промокшей темноте окон, с ледяною водой вприкуску, укутываю волосы дымом и путаю времена. В заворожённой холодом ночи, заколдованной колким словом, часы не спеша нарезают время.
Закрывая глаза - змеистые запахи, зеленеющие звуки, зовущие образы. Прошлая ушлая весна всё не даёт покою и вообще ничего дать не может, кроме зыбучей вереницы образов, звуков и запахов, та звонкая и злая весна, которая всё быстрей и быстрей раскручивает веретено времени, которое становится всё водоворотистее и поглощает всё, кроме редких щепок-заноз, - которые и есть звуки и запахи прошедшей насквозь весны, которые и есть зовущие звуки и безумные запахи сумбура, мускуса, амбры и имбиря, запахи забытых земель и золотых песков, затягивающих в себя призрачные зыбкие деревья. Как порожние бочки, свободные катятся дни, всё быстрее и стремительней укатывая и утягивая в стремнину времени - к слову, достаточно стрёмного и зябкого,- в выписывание бесконечных и оттого повторяющихся кружев и кружек по уездному городу, уездному потому, что все отсюда уезжают за мерцающими серебристыми песнями далеко-далеко за гремучие зыбучие пески, а ты каждый год оставляешь себя, свёрнутого потёртым калачиком в этом полуночном, зимнем, пропахшем ацетоном городе.
Весна-лентяйка спит, и всё никак не может очнуться, и лишь изредка вздрагивает тонкими и острыми лучами ресниц. Лежит, завернувшись в тысячу одеял, и смотрит длинные и запутанные сны о городе, в котором солнечные тонкие лезвия синкопами прорезают глаза на раздувшихся от спячки лицах, в котором серебристый звенящий воздух уносится куда-то дальше определённости горизонта, и в котором чахлые фонари, сочащие бледный лунатический свет, прорастают сквозь меня, выпавшую дождём над серыми невнятными улицами.
Но чахлый протухший свет фонарей вдруг потухает, и наступает внезапно непролазная тьма, ревниво обволакивающая собою. И пробивает час ночи, её последний час перед бледно-розовым эшафотом рассвета, и она растворяется в вязком воздухе, как сахар в стакане чая, прячась в тёмных подворотнях и заливаясь за воротники случайных ночных прохожих.
И звёзды скатываются с ресниц тысячью мелких льдинок. Время, истекая секундами, замирает и, затаив дыхание, покачивается на своей единственной кривоватой ноге, вслед за ночью кутается в коричневые грязные закоулки, сумеречным туманом застаивается в проулках, и кажется, что всё так и пребудет - коричневым, неизменным и застывшим, как холодец на блюдце.
Но ещё одна секунда - большая секунда - и на город с размаху упадёт небо и разобьётся на тысячи мелких стёкол калейдоскопа.
И проснувшаяся весна возьмёт штормом город, нагрянет громом, и рассыплется ветреным смехом по улице, и оттаявшие зелёно-жёлтые септаккорды капелью слетят с оледенелых козырьков парадных. И тексты осыплются синими лепестками неба, и солнце, смеясь, затопит в себе задыхающийся от нехватки холода город, и я наконец-то побегу по затонувшим лучистым улицам, вдыхая прозрачный лёгкий огонь.
***
И тогда уже позже, когда вновь проспавший всё на белом свете зелёный ветер поднимется с сонных окраин, и звенящий дождь выбьет в пыли завитые узоры наших дорог, и когда воздух отяжелеет от воды и ветра, от длинных песен и от медвяных запахов одичавших под солнцем трав, - тогда, в огромной чаше земли, прогнувшейся под тяжестью воздуха, сгустится пьянящее душистое варенье, и мириады змеистых душ стекутся, чтобы причаститься этого чуда, и я буду среди этой пёстрой вереницы.
И потому, что природа любит сгущать краски, и миром правит один закон, - тогда я буду лежать с открытыми бессонницей глазами, оплетая тебя своими ветвями, и тогда, в это внезапно остановившееся, как вкопанное в землю, время я снова захочу сбежать, выйти из твоего дома, - и именно тогда моя душа, выбежав из твоего рта незаметной змейкой, причастится медвяного варенья, и её сухостой наполнится живой водою, и сухие ветки зазеленеют и зацветут колокольцами и бубенцами, и заплетутся в кольца, и прорастут сквозь наши тела, и рано утром, когда народившееся солнце будет ещё только расправлять свои лучи, мы проснёмся - и вокруг будет лес, и деревья будут сочиться прохладным соком, и смеясь, мы будем ловить эти пряные капли, и они будут скатываться с наших ресниц, и только эти скатывающиеся капли и станут памятью о том, что когда-то мы много плакали.
***
Тишина. Вечер. Перемигивание звёзд за окном. Разбросанные вещи. Бумажки. Бумажки, бумажки, списки. Сборы, дорожные, не травяные.
Из кухни мамин голос зовёт ужинать.
Я встаю со скрипящего сутулого стула, иду есть. Сажусь за стол.
Сажусь за стол, чтобы съесть Прагу.
Вот она - тёмная, с бисерным разноцветьем, слегка пахнущая коньяком. Я разливаю горячий чай по чашкам, а в моей тарелке тем временем оказывается кусок Праги. Оказывается временем, оказывается пространством, которое, раскрывшись, ждёт меня, чтобы с головой накрыть собой, этой новой волной, своей солоноватой водой. Маленькой ложкой я отделяю куски от положенной мне части, от своей доли, слабой, но синкопированной; проглатываю её, эти мгновения, исчезающие во рту корицей, мёдом и в себе уверенной сдобой, одно за другим, и в меня один за другим падают куски Праги, первый, второй, третий, шестой.
Звенят часы, и я ошарашенно и внезапно вспоминаю, что ничего ещё не собрано, ничего не готово к отправке; вскакиваю, торопясь, иду в комнату; уже на бегу бросаю в чемоданы какие-то бессвязные шмотки и записи, хватаю родственников в охапку и еду в аэропорт.
А там - учёт и контроль, билеты, на цыпочках, босиком проход в иную страну, зелёные коридоры и белые взмахивающие платки, взлёт, настоящее становится каким-то ненастоящим и в конечном итоге прошедшим мимо, прошлое тихо канает в Лету, и, снижаясь над новым городом, -
- я внезапно осознаю, что видела уже эту темень, вдыхала этот винно-коньячный воздух, всматривалась в мелкие цветные бусины, рассыпанные по мокрому бархату такой же тьмы-тьмущей; и, оказавшись внутри Праги и посмотрев на голубую реку, рассекающую город напополам, я вспоминаю, что Прага - внутри меня, и все путешествия, прощания, проводы - только для отвода глаз, морок, сумрак, а на самом деле я прилетела в себя, отразившись рикошетом от морщинистых вод дальнего места на серой окраине мира.