Аннотация: Ранний автобиографический рассказ 1999г (21 год).
Когда всё это началось? Наверное, давно, летом, 1978 года, когда я появился на свет кричащий и красный. Я начал помнить очень рано - в год, может, с небольшим. Помню игрушечный "луноход" из зелёной с разводами пластмассы, с которым я разделался, по словам родителей, в год и два месяца. Я прекрасно помню, как мама в полтора года везла меня на самолёте, показывая сверху и объясняя: "Это - домики, это горы..." Они казались мне очень похожими - с белыми, как бы серебрёными крышами, только - домики маленькие, а горы - большие. И "окошко", как я называл иллюминатор Яка 42, было овальным, а не круглым, с железными заклёпками. После этого я много лет не летал на самолёте.
Я помню ещё очень много важного и интересного: обстрелы Ливана флотом США, бои между сирийскими и израильскими самолётами (помню ещё - показывают, - меняет геометрию крыла МиГ-23, а я абсолютно не соображал в чём дело, думал, он машет крыльями, как птица), затем заснятый камерой МиГ-23 взрыв F-16А. Помню, как шевелил губами по телевизору ещё живой Брежнев, как начинался ирано-иракский конфликт. Как меньше чем в три года известный хирург Шестопалов удалял мне аденоиды - такими зазубренными стальными ложечками, - было очень больно, но очень быстро, на зелёный фартук изо рта текла моя кровь. Я, если честно, не успел даже испугаться, как он поднял меня с операционного кресла, поставил на пол и открыл дверь в коридор. Помню и более поздние события, но в этом нет уже ничего феноменального, а стало быть, интересного. Всё это смешалось внутри моей памяти, нарушая все возможные и невозможные хронологические и психологические принципы, и, иногда, выплывало в мутном и невообразимом виде. Чтобы вспомнить это в приличном виде, надо было остановиться, очнуться. Это бывает со мной очень редко. Вот так и случилось - пятого сентября 1999 года, приехав "доучиваться" на журфаке, а, заодно, на конторской "войне".
Я внезапно ощутил себя стоящим посреди двора в Краснодаре, перед гаражом моего, ныне покойного деда. Пятое сентября - что это был за день? Ровно шестьдесят лет и четыре дня назад началась Вторая Мировая война. Почему первого сентября - вероятно это был урок - урок выживания для нашего мира, о мире уже и не мечтающего. Она началась через двадцать один год после конца Первой. Очень короткий срок. Вдруг я подумал, что Третья начнётся через шестьдесят шесть лет после окончания Второй - значит, ещё есть время. Пока только 1999 год. Магическое число, так и хочется его перевернуть и получить Число Зверя, не то с восклицательным знаком, не то с ограничительной линией, показывающей, что дальше пути нет - смертельно. Кстати, в мистике это число пишется кругом, очень похоже на значок радиационной опасности, даже, скорее, "Biohazard". Во всяком случае, нас норовят напугать и этим числом и этой датой. И как не поверить Нострадамусу, называющему цифру 1999 одной из самых зловещих в ряду предзнаменований Великой Катастрофы. А почему бы и нет. Бомбили Югославию, сбивали натовские самолёты, наши утюжат чеченов, а Бог утюжит турок. Хотя, - всегда где-то, что-то; кого-то, кто-то...
Отец во дворе красит ворота гаража - бабушке не оформляют его, как наследуемую собственность потому, что ворота не покрашены, - как на пути из Сочи в Краснодар нас нагрели на сто рублей адыгейские гаишники - за то, что колёса круглые. Вокруг гаража крутятся кошки. Внезапно появившийся владелец, или, точнее, муж владелицы соседнего гаража, сам водить машину он не умеет, престарелый литовец-инсультник, собирает их около себя на кормёжку. Фамилия у него литовско-китайская - Персяу, боевая кличка - Сёсик, так его окрестили за то, что своих собак он подзывал этим словом, вместо слова "пёсик", кошек же он вообще называл "пыса", вместо "киса", соответственно, и звал их по-западному "Пс, пс, пс...", вызывая постепенно угасающий восторг окружающих. Кошки и собаки же, несмотря на это, прощали ему всё - он их кормил, был весьма интеллигентным и добрым человеком, противоречащим своим существованием стереотипу фашиствующего литовца-русофоба, марширующего в форме легионера "СС", которого приличному, патриотично настроенному молодому "россиянину", русскому, тем паче, полагается в мечтах своих утюжить тяжёлыми бомберами на улицах Вильнюса. В живом человеке трудно видеть врага. Ещё труднее представить его мёртвым. Убивать должна авиация - это её работа. Двоюродный брат и лучший друг моего покойного деда генерал авиации Виктор Семёнович видел только в Афгане (а где он только не был, истинный русский ас - четыре сбитых) через прицел своей "Двадцатьчетвёрки" пакистанские истребители, моджахедовские автоколонны и маленькие чёрные точки, на плечах которых могли быть "стингеры" или до неприличия средневековые трубы гранатомётов. Говорят, когда взрывается "объёмная" С-8Д - от человека ни остаётся ничего. На языке генштаба это называется: "Потери противника уточняются..." Может, он нащёлкал их тысячу... может больше. Но он не убил не одного человека. Он не был в аду, про который Друнина написала своё знаменитое: "Я только раз бывала в рукопашной..." Позднее, после развала Второй Империи, она отравилась выхлопными газами собственной машины. Наше мирное демократическое счастье оказалось для неё страшнее и даже невыносимее рукопашной...
Ну, хватит об этом... пока что мне на время расхотелось бомбить литовцев. Этого же даже про себя язык не поворачивался назвать "шарикасом", - до того милый и забавный старичок. Впрочем, в голову закрадывалась крамольная мысль, что литовцы, хотя и не все, но всё-таки не такие уж пронатовские фашисты, а тоже люди, просто, как и русские, голосующие там за своих "мразяюскасов". Ведь мы сами проголосовали. Хотя я голосовал против. Но кому от этого легче.
Учась школе, на каникулах приезжал я сюда с превеликой радостью, к своим дедушкам-бабушкам, дяде, затем - и к его сыну, моему двоюродному брату и, конечно же, к друзьям. Отношения с ними у меня складывались абсолютно по-разному, так как в Краснодаре я жил на два дома - между родителями мамы и отца. В основном жил я не в том доме, о котором говорил раньше, а в другом , на улице Пушкина, у маминых родителей. У них мне больше нравилось, ибо как люди, они были добрее и не имели задних мыслей. К тому же дядя - Сергей постоянно играл со мной в шахматы, карты, нарды, помогал мне весьма весело проводить время. Общение с друзьями же на Пушкина носило такой же картёжно - шахматно - настольно-теннисный характер. На Мира же, где я бывал реже, несмотря на то, что там баловали меня больше, друзей у меня было меньше. Андрей - мой тёзка, неглупый, однако, помешанный на "качании" и акробатике парень; неказистый и толстоватый Денис, и Женя Панфёров, очень умный, со сдвигом на электронику и философию, но очень близкий мне по духу, к тому же, он был старше всех нас на два года. Несмотря на то, что мы были сами по себе, сложилась достаточно интересная и интеллектуальная компания. Был ещё, правда, полудурковатый, с полууголовным прошлым и уж точно - уголовным будущим Сашка. Он всё время то униженно клянчил, то - по-хамски выбивал из меня деньги, рыгал нам в лицо во время сидения за столом и даже мочился под стол во время игры в преферанс. От этой привычки мы хотели отучить его при помощи электричества, (стол был железным) но, затем, отказались от этой затеи как от жестокой и не слишком безопасной. Женя был сыном пиротехника и всё время радовал нас магниевыми взрывпакетами, целлулоидными ракетами и прочими опасно-весёлыми штучками. Ракеты наши, правда, не летали, но только по причине отсутствия палки-стабилизатора, о существовании которой мы узнали позже, когда в Россию хлынул поток китайской продукции такого характера. Взрывпакеты, зато, взрывались исправно, - варварски оторванные мальчишками элероны двадцать первого МиГа стоявшего в парке Победы на левом берегу затона были из чистого магния. Позднее из парка увезли то, что осталось от МиГов 19 и 21(я почти уверен, что истребители продали на "цветмет"). В шахматы я обыгрывал всех, в покер мне везло, в преферанс я проигрывал на мизере (с такой способностью брать взятки, мне надо было идти в чиновники). Про свои поэтические дела я не особенно-то их информировал, хотя подарил по своей первой книге. Стихи я летом почти не писал, ибо для стихотворчества нет ничего вреднее, чем душевный покой и отсутствие проблем. Я просто отдыхал, сознательно стараясь, отключится от всего.
В начале мы пили газировку и ели "сникерсы", затем, стали пить пиво и есть "сникерсы", причём все мы пили "Баварию" или "Амстердам - навигатор", а самый патриотичный полуеврей Денис пил только "Балтику 9", к тому же, недавно переехав в Петербург из какого-то Чертокуличенска, он обзавёлся соответствующими амбициями. Проживало в том дворе ещё одно существо - Сергей - он был лет на семь старше нас, пил всё, если на халяву, вовсе не закусывал и дружил со странными личностями своего возраста. Среди них были врач, милиционер, который позже для крутости обзавёлся "булькой" - чёрно-белым бультерьером, задравшим двух собак Сёсика и несколько его "приёмных" кошек. Бультерьера сделал слепым на один глаз кот соседки Андрея - иссиня-чёрный зверь Васька, прозванный Терминатором, за привычку задирать собак и пьяных. Вскормленный из капельной трубки, он превратился в двенадцатикилограммового котища, и когда к хозяйке в квартиру проник вор, то, благодаря Ваське, вместо тюрьмы он попал в реанимацию. Уже три года как Терминатора сбил грузовик. Однако, с его помощью кошки во дворе сильно "почернели" и кружили вечерами вокруг нашего игрового стола. И вот, однажды, летом, на закате, уже будучи студентами, пустив в небо зелёную звезду из моей ручной ракетницы, приобретённой годом раньше в магазине "Охотник-рыболов", без каких бы то ни было формальностей мы с Денисом вдвоём пили пиво - каждый своё. Должен сказать, что патриотическая "Балтика", хоть и была менее крепкой, чем "Амстердам", но за счёт дрянного спирта била по голове не хуже. В результате Дениса ещё трезвого, уже потянуло на философию. Внезапно он спросил меня: "А вот что ты, Андрей, можешь сказать о нашей жизни?" Я ответил ему вопросом на вопрос, будто бы меня вдруг осенила правда Божия:
--
А ты знаешь, как по-английски будет металл ниобий?
--
Как?
--
Niobium!
--
Наёбиум? - тихо и удивлённо переспросил Денис.
Внезапно мы оба замолчали. Это табуизированно-латинизированное слово вернулось к нам с вечернего неба, где только что догорела зелёная звезда. Оно неведомым животным, корячась, вылезало из каждого подъезда, грязного, мерзкого, его бормотали губы прислонившегося к стене алкаша, оно звучало в непристойных детских считалочках малышни и мерзких сплетнях старушек, это слово было молчаливым девизом нашей неухоженной и многострадальной страны, оно непостижимой тяжестью придавило нас сверху.
Старый литовец снова завёл своё "Пыса, пыса..." Дул ветер - слишком холодный для сентября. Кошки урчали над уже привычной для них едой. Снова подул ветер... природа умирала. Ветер пах смертью.
Дедушка ещё в 1994 году был вместе с генералом Виктором Корсуном на моём первом творческом вечере, в сочинском органном зале на четыреста мест. Это было четырнадцатого декабря. Чуть позже у него случился первый инсульт. Он боролся, потеряв речь, пытался снова натренироваться говорить. Даже делал гимнастику. Меньше чем через год случился второй удар. Затем - уже жарким летом девяноста седьмого - инфаркт. Затем рак. Он исхудал и к концу своей жизни всё больше походил на мумию.
Помнится, в девяноста пятом, осенью, когда я уже учился в Краснодаре, а он был почти здоров, я спал всю ночь в его спальне, бабушка уснула в гостиной у телевизора, а моя комната была смертельно захламлена её барахлом. Я проснулся утром. Вернее, мне приснилось, что я проснулся. На улице было уже светло. Дед лежал на боку... Я толкнул его, но дедушка не проснулся. Я толкнул ещё. Душу наполнило смутное чувство тревоги. Перевернув деда резким движением, я увидел страшное и мерзкое полуразложившееся лицо. Проснувшись, я увидел над собой белый переливающийся отсветами солнца потолок. Дед лежал на спине и явно дышал. Это как-то успокоило меня. Но с этого дня я жил, жил уже рядом со смертью.
Умер он много позже. Через четыре года после своего первого инсульта. Двадцать четвёртого декабря 1998 года. В одиннадцать вечера. В ночь хоть на католическое, но всё-таки Рождество. Когда солнце поворачивало в лето. Не дожив около трёх месяцев до восьмидесяти двух лет и всего семь дней и один час до года с таким странным роковым номером.
На похороны были приглашены многие его знакомые. И не был приглашён Шопен, в сопровождении четырёх полусиних музыкантов со своим там-там, татам... Это показалось кощунственно-неуместным. На кладбище было по-осеннему тепло. Дед в гробу смотрелся очень красиво, помолодев, как бы, лет на двадцать. Лицо его даже не было восковым... Я был совершенно спокоен, даже в какой-то прострации. Мне казалось, что он давно ушёл от нас. С другой стороны, я до сих пор не осознал его мёртвым. Лёжа на диване в своей спальне в последние месяцы своей жизни, он был мертвее, чем тогда, в гробу.
Могила была вырыта экскаватором очень неглубоко - где-то метр - тридцать... Гроб забили только на два гвоздя - даже не закрыв его полностью - мешали ноги. Пропитый могильщик сказал: "Ну что ж делать - не отрубишь же их...". Тогда я ещё подумал - если в такой могиле случайно похоронят живого человека - он спокойно выберется из неё. Подъезжала новая процессия. Шестьдесят человек умирало в Краснодаре каждый день. Конвейер. До чего же всё это было нелепо и жутко.
Худой котенок выскочил у меня из-под ног и побежал к кормушке. Я снова внезапно оказался в настоящем.
Один сантехник послал подальше другого. "...Но человека - человек послал..." несколько лет назад, в школе, я выдержал паузу в полсекунды. Все сразу поняли, куда может послать человека человек. Урок был практически сорван. Я любил подобные интеллектуальные теракты. Тем не менее, наша классная руководительница - по совместительству - "литератор" сделала мне серебряную медаль практически за красивые глаза, так как учился я с ленью, но всегда выезжал на своей памяти - мне достаточно было взглянуть на страницу текста - и я уже мог её пересказать. Через два года после вручения медаль начала окисляться. Моя бывшая одноклассница - тоже медалистка рассказала мне, то, что знала ещё её старшая сестра - серебряную медаль надо хранить под слоем керосина! Конечно же, она была не из серебра. Из чего же? Я знал, знал, но только тоскливо улыбнулся в ответ на эту практическую рекомендацию. Слово ниобий ей ничего не скажет, а на английский в женском обществе переводить его не стоит. Другое дело - титан. У моего московского приятеля Пашки, была медаль из "летавшего" ракетного титана. То есть из отработанной первой ступени "Протона", подобранной в Саянах и пущенной на сувениры. Я посоветовал ему приклеить её на лоб и носить, как бронежилет. На что его отец заметил, что пуля "калаша" - хорошо, если пробьёт, а если не пробьёт, то войдёт и выйдет вместе с титановой медалькой... Но покушаться на Пашку никто, слава Богу, не собирался.
В Сочи море было ещё тёплым. На песке на глубине двух-четырёх метров валялся всякий мусор и раковины отшельников, жёлтый морской песок пропахивали своими усами медно-розовые барабули. Были ещё рыбки, с рожками на голове, и тонкими прожилками по всему телу, переливавшимися на солнце ослепительно-голубым металликом. Я не знал, как их именуют биологи, и поэтому звал просто - лазуритовые рыбки. Крабы и креветки селились всюду - в трещинах бунн, даже в битых водочных и шампанских бутылках. Рыбы в море было полно, но клевала она из рук вон плохо.
А пока после обильных дождей надо было ждать, пока море утихомирится, прогреется и снова станет купабельным. Ждать легче вдалеке от него, отчасти, поэтому я и оказался здесь ветреным сентябрьским днём.
Женю Панфёрова, после университета, послали прямиком в армию. Не знаю, какими только словами он благодарил военную кафедру ПВО, но послали его на С-400, что значило все возможные и невозможные подписки и полную несвободу в контактах до того, как система пойдёт на экспорт. Раньше бы любой радовался, потому, что была страна, офицер был обеспеченным и уважаемым человеком, а теперь...
Правительственный Ми-8 заложил немыслимую полубочку над морем на высоте в десять-пятнадцать метров, под визг девиц и молчаливый восторг мужской половины курортников. Катают министра Сергеева. Его можно. Он хороший. А, вот когда летает Ельцин, хочется вскинуть "Иглу" на плечо, написав серебрянкой нерусское слово "Импичмент", и...
Это было всего неделю назад, а теперь холодный ветер бросал мне в лицо серую пыль, хрустевшую на зубах.
Дворовые кошки доели рыбьи кости, и быстро стали разбегаться - кто куда. Я приметил чёрного котёнка, осторожно приблизился, присел и положил руку на землю, ладонью вверх. У кошек этот жест означает: "Можешь меня не бояться". Котёнок обнюхал руку с некоторой опаской, затем, обнаружив, что она пуста и ему ничего не перепадет медленно отошёл.
Я снова услышал шум винтов. "Восьмой" По звуку - точно "Восьмой". Простой серо-зелёный сельскохозяйственный вертолёт прошелестел над нами.
Война приходит по-разному. В августе 1992 года она тихой тенью прошуршала над улицами Сочи (именно прошуршала, все десять боевых "крокодилов" Ми-24ВП шли низко и на шумопонижении) так низко, что можно было разглядеть каждую ракетку.
А таковых там было много - и противотанковые и противосамолетные, разных назначений и калибров, видны были даже два тонких усика подвижной ГШ-23 на самом носу. Я, четырнадцатилетний парнишка смотрел как завороженный на всё это великолепие смерти, пролетавшее в утреннем небе почти в полной тишине. Только надпись серебрянкой на брюхе одного из них: "Грузины - собирайте мандарины" вывела меня из полумистического шока и дала мне понять, что это просто русские миротворцы вынуждены преподать ещё один урок мира на обломках Империи. А рвётся и ломается всегда с кровью. Вскоре кровь эта появилась и на улицах нашего мирного и красивого города.
Их называли "противопехотники". Это были дети на костылях, кто без ноги, кто и без обоих. Я заметил одну, глубоко потрясшую меня мелочь. С лиц этих мальчишек никогда не сходила улыбка.
В нашем классе учились две беженки.
Осенью сочинцы съезжались к Мосту за мандаринами. Там они были втрое дешевле, чем на городских рынках. Таможенники часто находили среди мандаринов раскрашенные для маскировки в ядовито-оранжевый цвет гранаты.
В первом, втором классе папа часто возил нас в Гагры, Сухуми. Там было не так суетно, как в Сочи - монстре курортной индустрии. Но так же красиво. Единственное, приходилось переводить часы - они жили в другом времени. Теперь они остались там навсегда...
Меня что-то стало клонить в сон. То ли от не по-сентябрьски холодного ветра, то ли от солнца, висевшего низко над горизонтом, то ли...
В последнее время нас медленно, постепенно, но неизбежно приучают к смерти.
Она входит в наши сознания отовсюду. С красно-голливудской кровавости и серой грязи криминальных сводок, с мерзких и наглых убийств в твоём городе, с белым и беззвучным инверсионным следом реактивной гранаты, метнувшимся к дорогой иномарке, над моей с другом головами... И в этой её обыденности, она стала терять самое главное - ореол тайны, красоту. Нас хотят отучить бояться смерти - это вряд ли получится, а вот уважать смерть нас уже отучили, но еще раньше нас отучили уважать жизнь.
Взрывов не было, были только бело-оранжевые облака термобарических снарядов на верхних этажах Белого Дома. Эти кадры обошли весь мир, став нашим очередным, но отнюдь не последним позором. Маленький и пугливенький журналистик, пусть определённо либеральной и неопределённой сексуальной ориентации, но и врать еще, как следует не обученный, говорил: "Здание мятежного Парламента обстреливают танковыми практическими снарядами..." В каком то плане мне было даже жаль его. Быть может он думал, что помимо практических, есть ещё и теоретические снаряды. Практический - это просто болванка из чугуна. Из чугуна с тонким сердечником, конечно же, из ниобия. Но откуда взрывы и огонь?
Позднее придёт другой вопрос "Куда?", куда делись полторы тысячи защитников того, что ещё оставалось демократией.
Когда я был в Москве в начале 94 ого, здание снова было белым. Я не помню, почему я так долго на него смотрел, помню только, что видел совсем не то, что было перед глазами.
Тогда в Москве я издавал свою первую книгу.
Стихи пишутся, в основном, когда плохо. Часто, - когда шепчет Кто-то. Когда память требует освободиться от слишком тяжкого, поведать его бумаге. Но всё это лирика - история - другое дело, она позволяет найти убежище, подсказку, соединить два разных и несоединимых мира. Но и она всегда возвращает меня в настоящее. А настоящее редко бывает приятным.
Сосед потребовал, чтобы отец освободил ему проезд к гаражу. Из машины вышла его внучка, моя ровесница. В детстве она мне очень симпатизировала. Я же, по молодости всех особ женского пола просто не принимал всерьез, считал их, почти по-ницшеански, ниже себя и, несколько демонстративно отталкивал, и, как выяснилось впоследствии, делал вполне правильно.
Я знал, что существует грань, некая грань привязанности, за которой ты попадаешь в полную духовную зависимость.
Она жила в Сочи, как и я. Была довольно симпатична и умна. Вначале я просто играл. Мне было очень хорошо с ней. Я не заметил, как перешёл грань, когда это что-то перевернулось во мне. Первым это поняла её кошка, долго и тоскливо смотревшая в мои глаза, потерявшие свободу. Я очень испугался этого, стал вести себя подчёркнуто эгоистично, с демонстрацией превосходства. Меньше, чем через год произошёл разрыв. А как для целой Империи, так и для одной души - рвётся всегда с кровью.
Бабушка окликнула нас из окна, значит, есть жареная курица - это не плохо, но домашнее вино было отменно прокисшим. К вечеру в Краснодаре потеплело, горячее солнце садилось в тополя над затоном. К краснодарскому военному госпиталю подъезжало несколько больших армейских грузовиков с красными крестами. Какая-то старушка шепнула вполголоса: "То с Чечни..."
Этим летом в московских переходах таких было особенно много. У кого не было руки, у кого ноги, кто вовсе прикован к коляске. Красивые голубоглазые русские парни... Дыхание перехватывает всегда... Кто... Их ... Кто виноват, тех.... А сделать ничего не можешь, только положишь в шапку мятую десятку, и, если получится, напишешь о том, что ты прочитал в их глазах.
Москва хорошеет ночью. Её подсвеченные храмы и сталинские высотки дают ненадолго забыть обо всём, забыть и подумать со странной обречённой гордостью последнего человека на Земле: "Пока мы - только, пока мы, - пока и вы. Третьего не дано. Мы вместе, как это вас и не страшит..."
А может, а может тут, под этими самыми исхоженными камнями Старой площади, не в Пирамидах, не на Тибете, а именно здесь хранится оставленный самим Создателем хороший заряд высокообогащённого Niobium'a который однажды, а, может быть, совсем скоро, как...
В чёрном окне появилась одинокая Полярная звезда. Венеру я не видел из-за соседнего дома. Спать, как хочется спать....
Большинство из нас не помнит снов. Кто-то не видит цветных. Я помню, вижу и знаю, что сны обязательно сбываются. У каждого, наверное, найдётся несколько снов, которые ведут его через всю жизнь, и те, повторения которых он боится больше собственной смерти. Кстати, о Ней. Я видел Её во снах часто, помню один невероятно чёткий и реалистичный сон: "Свадьба. Точнее - венчание. Великолепный собор, вокруг - знакомые и незнакомые мне лица. И под руку со мной к алтарю идёт Она. Красивая высокая и статная фигура, пышное белое-белое платье, длинные белые волосы, нежные и чувственные губы. Но глаз я не вижу, они закрыты тонкой но плотной полоской белой материи. Позднее, я неоднократно использовал этот образ в стихах, но досмотреть этот сон мне не было суждено. Священник успел только прочитать молитву, заканчивающуюся тривиальными словами: "Пока смерть не разлучит вас..." "Я не разлучу",- шепнули тёплые губы. Я открыл глаза, за окном начинался рассвет. Иначе и быть не могло. Иначе я навсегда остался бы в этом странном и торжественном сне.
Но сегодня мне приснится другой сон. Сон, пусть не правдивый, но предсказывающий добро.
Старый Сёсик закрывает ворота гаража. Сколько раз ещё ему суждено их закрыть? И самое тоскливо-непоправимое, что количество дней отпущенных ему, а может и мне, а может и всем нам так кощунственно легко пересчитать за одну бессонную ночь.