Мне сложно ужиться в кругу, который выдан судьбой... иные люди осваивают и укрепляют свой круг, прорастая в почву настоящего, радость приходит к ним первой, печаль же - второй... но я будто бы пришёл в это настоящее извне, мне неуютно, моя поза обедневшего аристократа оправдана чем-то глубинным, дословесным, и мои радости - всегда после печали.
В детстве моя априорная живость перераспределяла важность событий: подлинно важным было то, что вдохновляемо этой живостью, а неудачи, удары, потери - рядом с нею мелки. В детском саду я не был лидером - но не достигал дна, не становился парией, потому что не испытывал эмоций затравленного зверька, отчаяние не захлёстывало, так как его причины не заполняли моего внимания целиком. Оставалось место. Пружинящая любознательная плоть. Помню, как разыскивал в детсадовском дворе кусочки шлака с перламутровой побежалостью в крупных порах и показывал товарищу, называя "магмой". (Через дорогу - металлургический завод, я всегда буду помнить запах раннего утра, запах его выбросов, окислов азота и серы - нет-нет, не "вонь"...) Помню, как сосредоточенно уплотнял стену cнежной крепости, как полулежал в её импровизированном кресле (тотчас одёргиваемый воспитательницей), как ударял острым концом лыжной палки в лёд замёрзшей лужи - чтобы видеть каждый раз по-новому распускающиеся цветы радужных трещин. Помню всё это отчётливо: оно заслонило неудобства, растерянность, боль непо́нятости в малом и большом.
Любопытство поддерживало комфорт, и это неотчуждаемо. Во мне всегда остаётся нетронутым кабинет с жёлтой лампой, за стенами которого, быть может, я осмеиваем и непонимаем, но внутри - сладострастный созерцатель, инженер, сочетающий предметы без цели, ради забавы, учёный, не перепрядающий себя в чужой формализм, не очерчивающий теорий и не очерчиваемый ими. Вот, есмь - мудрец-vouyer, лукавый и серьёзный, алчный и печальный, рассудком опровергающий стыд (а его стыдят за чрезмерное любопытство!), неистребимо здоровый и бодрый, хоть вздрагивающий от мысли о смерти, о смертности своей, но замечая, как сквозь страх прорастает некая сила, - кто знает, возможно, встретившись со Смертью в классическом чёрном балахоне, он, движимый Силой, победит!
Вот, право, призрак... Но разве я лгу, рисуя бестелесное?... Кто взвесит меня? - кто расплетёт до корней путаный кустарник души, кто познает мысли мои, размещая исчерпывающий параграф в горней таксономии?! Такой судия для меня немыслим, да он и не нужен. Ведь я - безбожник. Всюду и всегда я сам заслоняю от себя вероятное божество, моя алчность и мой рассудок чрезвычайно очевидны мне, и когда одно натыкается на преграду, другое открывает новый простор, новый путь.