Широков Алексей Тимофеевич : другие произведения.

Два куста под окном

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Славянская...-2
  
  
  
  
  
   Два куста под окном
  
   (вольные записи вольного человека)
  
  
  
   ЗАПИСЬ 1-я
  
   Вот же не умер я, а они вдруг решили!.. Я это понял (что они так решили) утром, придя в себя. Ночь помню смутно. Как везли сюда - помню, как в лифт на каталке толкали - помню... "Острый инфаркт" - прозвучало тревожно. "В шоковую!"..."Катетер"... Далее всё исчезло - и голоса, и всё.
   Очнулся - в шоковой полумрак. Время от времени кто-то подходит ко мне, трогает руку в запястье, пульс проверяет и тут же отходит, не считает, а лишь проверяет: работает? "Так даже?" - кольнула догадка. Ну нет, не дамся! Не-ее дамся! Кажется, я улыбнулся при этой мысли, даже полегче стало. Оглядывать стал себя. Ниже плеча трубка пластмассовая торчит, конец трубки воронкой, пробочка в ней. Пробку ту медсестра вынимает, шприц вставляет в неё, и лекарство пошло напрямую. "В вену что ли трубку вогнали? - подумал. - О банда!" - и улыбнулся. Лежал на спине, пошевельнуться боясь, весь в проводах.
   Когда стало совсем светло, подошёл врач, пульс проверил, удовлетворённо кивнул, доложил:
   - К вам сейчас приходил Марк Аронович, мы сказали, что вы спите, не пустили его.
   Я тоже вроде кивнул (бровями): правильно сделали. Марк Аронович - мой сосед по квартире, доктор медицинских наук, громогласный, стал бы расспрашивать, а мне до того ли сейчас? Верно, приятно было, что он первым меня навестил. Но тут передо мной всплыла моя Маша - ничего не пойму, как во сне, туман и белая тень, на голове белое, халат белый, бахилы белые на ногах.
   - Я искала-искала тебя вчера, - слышу голос её. Что это - доктора медицины они не пустили, а её пустили? Это в реанимацию-то, в шоковую!.. Прощаться?.. Мелькнуло это и вмиг отлетело.
   - А меня вот в космос готовят, проверяют, - пытаюсь бодриться. Она продолжает:
   - До восьми я ждала тебя, потом начала волноваться, позвонила твоей заместительше, она ничего не знает, видели, говорит, как он садился в машину и куда-то уехал, и всё. Потом пришёл Марк: "А где Витя?" - спрашивает. Сказал, что ты звонил ему, жжёт в груди что-то, он велел ехать к нему, а ты не приехал. И мы стали искать тебя по больницам...
   Когда Маша ушла, я сказал себе: "Не да-дим-ся!.. Рано вы меня провожаете" (это врачам). Сказал и даже силы в себе почувствовал, наверное, встал бы, не будь в проводах.
   Словом, я выжил. До сих пор вот живу. Почти двадцать лет с той поры без единой таблетки.
  
  
   2-я
  
  
   Зачем это пишу?.. Наверное, Большаков меня заразил. Он многим меня заразил.
   Встретились мы с ним случайно. Я был военным, замполит батальона, но - язва желудка, какой теперь из меня служивый? Списали. Еду с семьёй в подмосковный городок Красный Холм на родину Маши, к её маме. Через несколько дней прихожу в райком КПСС встать на учёт, по коридору иду, читаю таблички на дверях, вижу на одной две фамилии, первая - "В.Т. Большаков". Не из нашего ли села? Открываю дверь кабинета - там лишь женщина молодая.
   - Ваш Большаков случаем не из Степной Волгоградской губернии?
   - Да, из Степной он, - отвечает, - из Волгоградской.
   - А я, стало быть, буду его земляк.
   - Очень приятно, - с улыбочкой...
   Из райкома я вышел инструктором. Отдел пропаганды. Предложили, и согласился. Политработник - для них, райкомовцев, это решающее, а для меня - что ещё я могу? Специальности никакой. Замполит, как армейские остряки издевались, рот закрыл - окончен рабочий день. Вот и вся твоя специальность.
   Днём позже говорю своей Маше:
   - А земляк-то мой оказался моим начальником. Он заместитель заведующего отделом, недавно им стал, мне передаёт свой участок: культура, лекционная пропаганда. У него была ещё и печать, но это он оставил себе.
   Маша - бухгалтер, ей эта пропаганда!
   - В гробу её видела, - сказала шутя.
   - Темнота! - ответил ей в тон.
   С Большаковым мы сразу сошлись, разницу в возрасте и не чувствовали.
   - Ты капитан, - говорил он, - а я лейтенант всего лишь.
   - Ну нет, - смеясь возражаю, - теперь ты капитан, а я лейтенант.
   ... Звонок из обкома партии: изучать вчерашнюю речь Хрущёва. Большаков покачал головой. Я (с военной своей исполнительностью):
   - Обзванивать?
   - Давай, Виктор, условимся так: если спросят, говори, что всех обзвонил, а звонить не звони.
   Я удивлён: как же так?
   - Над нами, как над чудаками, смеяться будут. Кто принимает это всерьёз! Завтра Никита новую речь закатит, каждый день газеты печатают их. В них нельзя глубоко вникать, одна исключает другую... "Изучать"!
   Тут уж я в полном смятении. Что хочешь, но такого! Кого хочешь, но Первого! Так высоко замахнуться! Самому мне и в голову не пришло бы, до этого я не дорос. Для меня генерал в армии - и то что бог.
   Домой шёл быстро, едва не бежал, переполненный непонятным. Вроде бы улыбался, но это от удивления, от неожиданности. И торопился неизвестно зачем. Словно новость спешил сообщить сногсшибательную. Но ведь нет же! Маше об этом и не скажу, вообще никому говорить нельзя... Ну и дела! Положеньице!
   Я привык беспрекословно выполнять поручения. Замечал, что и в армии многие офицеры нередко чисто формально относятся к положенному по уставу - я так не мог, в лепёшку разобьюсь, а сделаю всё, как надо. Начальник мой полковник Евсеев прямо не говорил, а намёки были: что уж так рвёшься-то? Рассказал однажды, как в своё время он, ещё капитан, поехал в самую отдалённую точку на заставу в горах, более суток добирался туда, а приехал - там для него из отдела задание: провести беседу о новой работе Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Он, конечно, ещё и не знал о ней, газеты туда приходят на третий-четвёртый день, но задание есть задание. Собрал личный состав заставы и начал: "Товарищ Сталин написал новый теоретический труд "Марксизм и вопросы языкознания". Это возлагает на нас большую ответственность - мы должны усилить охрану государственной границы"... Я бы так не сумел. Начал бы выяснять, что за работа, хоть что-то бы да узнал, конспект набросал, потом уже пошёл разъяснять. Такой у меня характер. Мама таким родила.
   И вот Большаков "ломает" меня. Похоже, надо к этому привыкать.
   Позже, когда перешёл он в редакцию, я спросил его:
   - Скажи, Валя, почему ты меня не побоялся тогда?
   - Не побоялся? - он улыбнулся. Улыбка его не красила. Когда серьёзен - "смотрится", а улыбнётся - совсем несерьёзный какой-то. - Не побоялся, потому что чисто работал. Как разведчик. Я не с одним тобой разговаривал так, но - только один на один. Если трое - молчал. Хвалить никогда не хвалил Хруща, но молчал. А один на один... Сам понимаешь. Я и в редакции держусь того же. Зашёл как-то ко мне Соболев Павел из КГБ. Слово за слово, дверь прикрыл поплотнее, говорит: ты о Хрущёве анекдоты кончай, а то он сказал, что может сажать не только кукурузу. Я посмотрел на него внимательно. Паша, думаю, ты мне друг, но чёрт вас, кэгэбэшников, знает. Паша, говорю, я рассказываю только один анекдот, который рассказал мне ты. Усмехнулся он и осёкся.
   - Да, ловко ты подрезал его. Начисто!
   Я подумал тогда: он действительно, как разведчик, всё предусматривал. Ты гляди: ведал в райкоме печатью, настраивал редакцию на критику, затем сам перешёл туда, заранее так решил. Уходя, говорил мне: "Мы с тобой не бездельничали и плохого ничего не делали. В политическом просвещении я добивался, чтобы в кружках, семинарах изучали прежде всего конкретную экономику - полезно для дела. Лекции мы читали - опять же какие? Международное положение - все тогда этим интересовались, моральный облик советского человека, культура поведения, культура речи, воспитание детей в семье... Клубы во всех деревнях, библиотеки везде работали - тоже наша с тобой заслуга. Мы делали конкретные дела".
   Да, я это уже усвоил: делать только конкретное. Вспомнил, как библиотеку открыли мы городскую. Валя сказал: "Райком переехал в новое здание, а библиотека ютится в хибаре". Насел на председателя горсовета. Горсовет, конечно, никакая не власть, но сделать кое-что может, подыскать помещение, например. Председатель там мужик тёртый, знает, что за нами стоит грозный наш секретарь, а с ним шутки плохи, надо делать. И сделал, помещение есть. Далее таким же приёмом, от имени райкома и секретаря, подвигли строительный трест отремонтировать здание. Стеллажи, столы, стулья - всё за счёт разных заводов. Я помогал Валентину, как мог, и библиотека в Красном Холме - это памятник нам, ему прежде всего.
   Секретарем был в райкоме Абрамов. До райкома он работал в Москве, в министерстве, кажется, заготовок, сюда прислали его поднимать район, и он поднимал. Много говорить не любил ("Чего болтать, в ступе воду толочь!"), только делать. Дело он знал. Пропаганду, которой мы занимались, оценивал надоями молока, привесами свиней и бычков в колхозах. Как-то на бюро райкома "слушали вопрос" о массово-политической работе в колхозе имени Ленина. Отчитывались, дополняли, звучали слова: лекции, беседы, политучёба.
   - Какие там надои? - низкий абрамовский бас (высокий, грузный, он всегда начинал низким басом).
   - Тысяча восемьсот литров, - робкий ответ.
   - Так какого же чёрта вы мне морочите голову своей массово-политической работой! - бас его взлетел, сам он встал, и тут уж пригнулись все - сейчас начнёт косить, не попадись под замах! Он говорил, искажая слова, образования ему не хватало, но мы как-то и не замечали в его речи неточности, а грубость его не считали грубостью - резкость, гнев, что угодно, только не грубость. Всё заслоняло знание дела. Хозяйственником он был, а не партийным работником. Его хватало на всё.
   Сгорел на работе, рано умер.
   После него секретари пошли слабые, и мы как-то сникли. Валентин в газету ушёл, я в пропаганде остался, почувствовав себя сиротой.
  
  
   3-я
  
  
   В кабинете напротив меня точно за таким же, как мой, столом сидит Николина Галя, та самая женщина молодая, которая улыбнулась мне в первый день. Она привлекательна - и личико милое, и фигурка точёная, но - одинока. Рассказала мне о судьбе своей горькой. Работала в редакции районного радио, вроде на месте была - магнитофончик, сумочка на плече, знакомства разные, встречи. Но тут пришла в райком разнарядка: направить учиться в партийную школу двух коммунистов, одного из них - женщину. Указан и возраст, и стаж партийный - Галя по всем статьям подходила, её и направили. Обычно туда направляли тех, кто не очень нужен, без кого можно легко обойтись, хороших работников отпускать никто не хотел. В общем, направили. Училась там она средненько, как могла. Влюбилась в одного старшекурсника, была счастлива. "У нас было всё", - призналась мне. Но получил он диплом и уехал, в Перми у него семья. С тем и вернулась она в Красный Холм. А здесь, на новой работе в райкоме, надлежало быть строгой, партийную этику соблюдать ("Чёрт бы её побрал!" - говорила она).
   Галя мне нравилась. Как инструктор была слабовата, иногда раздражала меня этой слабостью, а как женщина - нравилась. Ко мне относилась дружески.
   - Ну, ты жениха мне, мужа подыскиваешь? - шутит.
   - А на кой ляд он тебе? - в тон отвечаю ей. - Живи свободной любовью! Бери меня в любовники, и все проблемы твои решены.
   - Ох уж хвастун, трепло! От Маши своей никуда. И неизвестно ещё, что ты собой представляешь. Может, так испохабишь ночь - всю жизнь тошно будет.
   - Так испробуй!
   - К тому и говорю. Испробовать-то и боюсь. Так мы с тобой друзья, а можем в недругов превратиться. Давай уж лучше без этого.
   Я и рад, что так обернулась шутка, не очень-то хотел заводить тут роман: городок у нас небольшой, станет известно Маше - зачем? Она у меня молодчина, мне хорошо с ней.
   Я вырос в селе и был робким. Много читал, жил по книгам. Ростом вымахал метр восемьдесят, сильным стал, а робким так и остался, сторонился девчонок, о чём говорить с ними - не знал. Ещё смущала меня моя некрасивость. Смотрю в зеркале на себя - лицо грубое, что-то животное, лошадиное вижу. Вот и сторонился девчат. Сверстники хвастались подвигами, а я ещё не целованный.
   Одно держало меня - я хорошо танцевал. В клубе у нас был танцевальный кружок, я ходил туда и там научился. Летом в нашем маленьком парке девчата иногда приглашали меня на вальс или танго. Однажды подкатила во мне Лена Сивова, красивая, боевая ("разбитная" о ней говорят), не отходила от меня весь вечер, потом спросила: "Проводишь меня?" Конечно! Оказалось, живёт она далеко, я уже пожалел, что пошёл, но шёл. У их дома, у амбара, скамейка, Лена села и мне сказала: "Садись". Сел, сидим, не знаю, о чём говорить. Вдруг она прильнула ко мне - как от холода, как бы греясь. Я нескладно обнял её, ладони мои пришлись ей на груди, она не сбросила их, а вскинула голову, подставив губы для поцелуя, и я стал целовать. То были первые в жизни моей поцелуи. И тут она меня огорошила: "Ты только целуешь да целуешь..." Пенёк! Хватай в охапку её и неси в амбар! Но на это я был не способен, книжное моё воспитание не позволяло такого. На том свидание наше и кончилось.
   На следующий вечер на танцах она не искала меня, я её и не видел. Один парень с их улицы сказал мне: "Ты что ж это растерялся? Ленка не обижает. Кто хотел - тот попробовал". Сначала я даже не возмутился, что кому-то она рассказала, себя бичевал: "Пентюх ты, Витька, тюфяк!" Потом подумал: "А к чему мне такая слава?" Стали бы говорить, мол, на дешевинку позарился. И возгордился немного, что так поступил.
   Вскоре влюбился в свою одноклассницу Раю Цилибину. Она пришла в наш класс из другого села, жила на квартире у бабки Калиничихи, училась отлично и нравилась всем. Ко мне была благосклонна, мы часто бывали вместе, я вроде и не робел, находилось само собою о чём говорить. Тёплым майским вечером я признался в любви. Она помолчала, потом тихо сказала: "Давай не будем об этом пока". Пока... Значит, пока. Я надеялся, ждал, когда кончится это "пока", и чувствовал, что всё больше и больше люблю её, бредил ею. Но ничего не дождался. Так она и уехала то ли в Волгоград, то ли в Липецк, не ответив ни словом на моё "люблю". Я тоже уехал, след её затерялся.
   Когда в училище военное поступил, в большом городе оказался, решил начать жить по-новому - смелее будь, понастойчивей, поуверенней! К тому времени лицо моё изменилось, черты грубые стали как признак мужества, признак силы мужской и даже, может быть, мужской красоты. Во всяком случае, девчонки с бухгалтерских курсов, чьё общежитие было напротив нашей казармы, сами шли на меня. Говорят, это явление общее: где скопище женщин, там на любого мужчину бросаются, а я уже вроде и не любой, этим и пользовался - то с одной, то с другой, с третьей. Словно мстил всем девчатам за прошлое, что в Степной не любили меня, мстил, пока Машу не встретил. Вернее, она меня встретила по дороге к казарме. Маша с тех же бухгалтерских курсов, мы с ней были знакомы, но так, мимоходом, а тут она смело:
   - Ты что это разошёлся?!
   Я сначала не понял, думал "разошёлся" в смысле идти, но она прояснила:
   - Дорвался! В малинник попал, как перчатки меняешь, остановиться не можешь!
   Она маленькая, белокурая, круглолицая и круглоглазая, с коротенькой стрижкой, и платье на ней коротенькое, простенькое такое, из ситца, наверное.
   - Вот на тебе и остановлюсь, - с улыбкой ей отвечаю. Она вдруг взъершилась, но я уже научился сдерживать бойких девчат - обнял её шутливо, но крепко, она и пошевельнуться в моих руках не могла, только вскрикнула:
   - Тихо! Со мной, как с другими, не выйдет!
   - А я и не хочу с тобой, как с другими, ты не такая, я знаю.
   Она притихла. Рассказал ей всё-всё - всё, как было, как никто меня не любил, и за это я мстил. "Дурень!" - вырвалось у неё. Смотрит в глаза мне - видно, хочет понять, что за тип я такой.
   С того дня мы и сблизились. Встречаясь, много шутили, спорили иногда, а вскоре я к ней привязался. Но больше она ко мне привязалась - наверное, поняла, что вовсе я не такой, каким виделся ей. Честно сказать, она меня забавляла - своим росточком, голоском, таким звонким с лёгкой картавинкой, и задиристостью. Налетела маленькая на большого и давай чепушить! И в самом деле остановила меня.
   Мне легко было с ней. Она меня полюбила, я это чувствовал - впервые в моей жизни такое! Того трепета, что испытывал к Рае Цилибиной, не было, но было тепло и уютно. Вёл я себя, считаю, достойно, не склонял её к близости и, окончив училище, сделал ей предложение. Любил ли её - об этом не думал, слова "люблю" не сказал, но польщён был согласием.
   С нескрываемой радостью отдалась она мне. Радость её, азарт передались и мне - такого со мной ещё не бывало.
   Я увёз её в северный гарнизон, там нам дали квартиру, и мы сразу заговорили о детях. Маша ходила счастливая. Возвращаюсь со службы - бросается мне на шею, щёчкой, тёплой и мягкой, к моей грубой щеке прижимается, и мне сразу теплее становится. Любил я в ванную заходить, когда она мылась. Войду - она плавает, лёжа на спинке в светлой водичке, пошевеливая ножками и всплывая, как рыбка. Загораюсь, хватаю мокрое тело, впиваюсь шальными губами в упругие груди, потом мою её, намыливая и смывая, вытираю, целуя скрипящую кожу, надеваю халат на неё, на руках несу в комнату. В постели мы теряли рассудок, проваливались.
   Родив одну за другой двух девчонок, Галинку с Иришкой, Маша вдруг заявила:
   - Хватит!
   - А мальчика? - встревожился я. - Род продлить.
   - А если опять девка? До бесконечности? Всё, хватит!
   - И что теперь? Как?
   - Будем предохраняться.
   Ох уж, эти предохранения! Терпеть не могу. Как за стенкой.
   С годами, хочешь не хочешь, заметнее охлаждение, исчез тот огонь, тот азарт, та страсть, что были вначале. Хотя внешне это не проявлялось, на отношениях наших не сказывалось. Но однажды вечером поздно сидел я на кухне, отчёт составлял - на службе не успевал. Маша дочек спать уложила и сама, подремав, легла. На кухне тихонько включён приёмник, и там, в приёмнике, под звуки басовой струны гитары или ещё чего, не поймёшь, мужской голос выводит немножечко с придыханием:
   Два куста под окно-оо-ом
   И развесистый клё-оон,
   Я как будто вчера
   В первый раз был влюблё-ооо-он.
   Приходил я сюда,
   Но звучало в отве-ее-эт
   И не то чтобы да,
   И не то чтобы нет.
   Далее шло: уехал далеко, надолго.
   Мне б черкнуть письмецо,
   Да мешали дела,
   И вторая любовь
   За собой увела...
   Лишь вздохну иногда,
   Словно слышу в ответ
   И не то чтобы да,
   И не то чтобы нет.
  
   "Да это ж про меня песня-то!" - подумал и более уже не писал. Всколыхнулось в душе. Вспоминал. Где теперь Рая Цилибина?.. Почему не полюбила меня? Потому, что был некрасив? Может, теперь, когда стал я другим, полюбила бы?.. Прошлым летом был я в Степной (всей семьёй мы там были), пытался через бывших своих одноклассниц хоть что-то узнать о Рае, но ничего не узнал...
   Незаметно, незаметно стал заглядываться на женщин. Раньше кроме Маши своей никого и не видел, теперь же заглядываюсь. Вот и с Галей Николиной пошутил не случайно, где-то под спудом мыслишка такая была... Ладно, была и была, ну и пусть!
   Пусть-то пусть, а получилось иначе. В одно прекрасное утро Галя, едва вошла в кабинет, вся в улыбке, сразу ко мне:
   - Ну, Дёмин! Ты мне сегодня снился, в постели мы были с тобой.
   - И как? Хорошо?
   - Уууу!
   - Так надо продолжить!
   От неожиданности она замерла, стоит передо мной всё с той же улыбкой, ни с места. Я тоже улыбаюсь.
   - Закрывай дверь! - игриво так говорю. Она в замешательстве, шагнула назад, но, смотрю, отпустила защёлку в замке. Всё, Витька, отступать тебе некуда!
   До этого в общем-то я шутил.
   А в конце рабочего дня сидим мы с ней напротив друг друга за своими столами, бумажками шелестим, вдруг она, словно вспомнив что-то, вскинула голову:
   - Слушай, Дёмин, а почему бы нам и в самом деле, как ты говорил, не стать любовниками? Чего жаться-то? Жизнь разнообразнее станет!.. Ни один чёрт знать не будет! - и начала строить планы.
   А мне что, отказываться? "Не к лицу", - сказал я себе, улыбнувшись.
  
  
   4-я
  
   Ах, самолюбие, самолюбие! Я же, начиная писать, вовсе не думал о том, что кто-то будет меня читать - так, для себя, от нечего делать, мозги занять. После инфаркта стал инвалидом, много лет уже не работаю, зимой сижу дома, летом на даче, много читаю, люблю стихи, запоминаю легко их, не специально, а как-то само собою выходит - прочту и всё помню, могу декламировать. В совете ветеранов у нас художественная самодеятельность, с концертами выступаем, я читаю со сцены стихи. Отставной генерал, председатель наш, говорит: "Я бы тебе народного артиста присвоил". Ну, генерал - он и не такое может сказать, но слушал меня Валентин Большаков и тоже сказал: "Отлично!"
   В год Пушкина я решил читать "Смерть поэта". Репетировал долго. Мне кажется, Лермонтов, когда писал, плакал. А потом, дописывая знаменитые шестнадцать строк, уже в полном отчаянии бросал убийственно-оскорбительные слова в лицо стоящим у трона: "А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов..." Это отчаяние! Я так и вижу это отчаяние, рыдание автора слышу. Как передать это чтением? Бился, бился. Сам весь исплакался. Так не годится. Помню, читал у Шаляпина: в каком-то провинциальном театре актёр на сцене в трагедии плакал, а в зале смеялись. Шаляпин ему: "Плакать должен не ты, а зал". День ото дня я всё же, кажется, чего-то добился. И сказал себе, как открытие сделал: "Да, Лермонтов - гений!" И кто-то ещё пытается принижать его! На радио по субботам выступает писатель Веллер, однажды с такой неприязнью говорил о нём, потом выпустил книгу, где обо всех классиках так же, Чехова вообще лицом в грязь...
   Веллер, ты хоть строчку написал, как у Чехова?
   Я отвлёкся. Такие вот чтения-выступления занимали меня, захватывали, но концерты бывают не часто, а что делать мне каждый день? Большаков и сказал: "Пиши!" Так я начал писать. Вольный же теперь человек - что хочу, то и делаю, что придёт в голову, то и буду записывать. Просто так.
   Я действительно начинал писать просто так, а теперь то и дело ловлю себя: всё же рассчитываю на читателя. Такое, наверное, неизбежно: взялся за перо - думай о читателе. Для себя пишут только дневник. Да и то. Сейчас вошло в моду издавать дневники писателей ещё при их жизни. Я читал кое-что. Да никакие это не дневники, сразу виден расчёт на прочтение кем-то, для себя писали бы по-другому. Вот я, ещё раз говорю, в самом деле начал писать для себя, да и сейчас, хотя греет мыслишка, что кто-то прочтёт, в это не верю. Владимир Набоков где-то сказал, что каждый писатель стремится превратить читателя в зрителя, а мне бы превратить его в слушателя - я бы просто рассказывал, и всё, мне так проще. Не пришлось бы компьютер приобретать (хотя он меня выручает: вхожу в Интернет и читаю газеты, какие хочу, журналы толстые, за событиями слежу, литературными в том числе - где бы ещё я мог?).
   ... Перечитал сейчас мною написанное - а вроде и ничего! Глядишь, что-то получится - чем чёрт не шутит!. С улыбкой вспоминаю Гоголя: одно время он подрабатывал писанием рецензий на книги в издательстве, на одной книжонке бездарной споткнулся, не знал, что сказать о ней, но всё же написал (короче не придумаешь!): "Эта книжечка вышла - стало быть, сидит же где-то на белом свете и читатель её". Не перестаю удивляться остроумию Гоголя! А фразу эту на всякий случай приберегу для себя как эпиграф к возможной книжонке (если таковое случится).
   Таких, как я, графоманами величают. "Им бы божественный дар - не писать! Но не писать они не умеют" - сказал один советский поэт (ах, как это относится ко многим считающим себя литераторами!). "Графомания - болезненное пристрастие к писанию, сочинительству" - утверждает Толковый словарь. Так писательство и есть болезнь! По-моему, всеми пишущими признано. Ещё великий Петрарка сказал: "Недуг писательства неизлечим... Бумага, перо, чернила и бессонные ночи мне милее сна и отдыха". Его друг как-то собрал всё у него со стола, положил в ящик, запер и унёс ключ с собой: отдохни, говорит, деньков десять. Первый день показался Петрарке годом, измучил его, следующий с утра до вечера он страдал головной болью, на рассвете третьего почувствовал признаки лихорадки. Друг, видя это, отдал ему ключ.
   Полагаю, ничего плохого в графомании нет, просто есть графоманы талантливые, а есть бездарные, вторых большинство, "несть им числа". Не отношу себя ни к тем, ни к другим, не заболею, если брошу писать, никакого "болезненного пристрастия к сочинительству" нет у меня. Это настоящим профессионалам трудно бросать, их можно понять. Читаю иногда уважаемого престарелого автора, вижу: с натугой пишет да и ерунду в общем-то. Но ведь пишет! Иметь бы ему на стенке перед рабочим столом плакатик со словами Тургенева: "Литературные ветераны, как и военные, почти все инвалиды, и благо тому, кто сам вовремя может уйти в отставку".
   Я-то, повторяю, начал писать для себя, мысли о книжке - это уж так, забава. Потому не кончаю.
  
  
   5-я
  
  
   После ухода Большакова в редакцию я быстро стал продвигаться - заведовать отделом назначили (с его подачи, наверное). Как раз готовились к очередной годовщине Великой Победы. И решил я не просто чествовать ветеранов войны, а устроить спектакль в центре города - театрализованное представление. Из обкома партии были приезжали и просто в восторге. Дня через три приглашают меня в обком. Слово за слово, то да сё, спрашивают: как я смотрю, если будут меня выдвигать на секретаря райкома по идеологии. Я поражён: какой из меня идеолог? Но что тут скажешь - не надо? Да ведь не детский же сад здесь. А и лестно в первых лицах района побыть. "Справлюсь ли?" - спрашиваю, немного подумав. Справитесь, говорят, поможем. "Как решите, - скромненько отвечаю. - Вам виднее".
   Еду домой, размышляю тревожно: не справлюсь, не по плечу это мне, мой потолок - отдел пропаганды. Порассуждал сам с собой, покумекал - а что, или нынешние секретари сильнее меня? Даже первый. У меня есть отличный советник (имею в виду Большакова - он в Москве уже второй год, в центральной газете) - потяну.
   Ещё как потянул! Отдел пропаганды оставался за мной. Собственно, ничего другого, нового я и не делал - как работал, так и работаю. Но через год меня снова в обком - рассматривают мою кандидатуру на первого. И снова: "Справитесь, поможем". Честно сказать, страх меня охватил: это тебе не какая-то пропаганда, тут дела делать надо, район-то после Абрамова снова в дыре. Да и выберут ли? Как пленум райкома посмотрит?.. Хотя кто против обкома пойдёт? Тут даже и не в обкоме дело, он всё равно на своём настоит, а что будет потом? Как поведу я себя в отношении тех, кто был против меня?.. Успокаивался понемногу.
   Попробуем!
   Проголосовали за меня, как и думал, все, весь пленум. С единодушием у нас всё в порядке!
   Дней через пять еду в Москву к Большакову. Кабинет у него отдельный, небольшой (лучше сказать маленький), но отдельный. Обнялись, он поздравил меня, сели рядышком и толкуем.
   - На пропаганду кого посадил?
   - Галю.
   - Уж лучше бы никого.
   - А кого же ещё? Нету же никого.
   - Вот и говорю: лучше бы никого.
   - Ладно. Ты вот что скажи мне... Послушай мой план... Надо, чтобы колхозники почувствовали себя хозяевами на свой земле. А то ведь не колхоз, а государственное предприятие, на чужого дядю работают. На заводах и фабриках материально заинтересовать всех... Я бы так сделал: план - это святое, а что сверх плана - на собственные нужды, по своему усмотрению. Люди будут заинтересованы в деле, которое делают. Абсурд же, когда они выпускают продукцию и не хозяева ей.
   - Ты вот что, Виктор, - начал мой друг, - на мелкую местную промышленность налегай. Это же макароны, колбаса и прочее - если что сверх плана в районе останется, люди сразу заметят, вздохнут и оценят. Магазинчики от заводов и фабрик открыть - то, что надо...
   Ухватился за это я, закрутилось в Краснохолмском районе!
   В обкоме была у меня подружка Шадрина Люся, молодая дивчина - видно, кто-то по блату устроил её в отдел пропаганды. Раньше "курировала" наш район - меня, стало быть, пропаганду, частенько бывала у нас, что-то выясняла, записывала, уезжала. Мы тогда подружились с ней, на "ты" перешли, я звал её Люсей, она меня Виктором. В какой-то год перед выборами в Верховный Совет она проверяла работу агитпунктов. А я их даже не открывал. Помню, в бытность ещё Большакова тоже была проверка. "Никаких агитпунктов! - сказал он мне. - Ну подумай: какой дурак пойдёт туда, чтобы его агитировали? Мы вот как сделаем: вывесим на двери некрупно "Агитпункт", а внизу - время дежурств членов избирательной комиссии, им положено там сидеть, а проверяющим будем говорить, что это агитаторы". По этой методе я и работал. Побывали мы с Люсей в нескольких "агитпунктах", она или не поняла обмана, или сделала вид, что не поняла. Когда я сказал: "Ох, если бы я работал в обкоме, а ты здесь, и я тебя проверял - вот бы взгрел! Потому что я знаю всё, а ты ни хрена" - "Это уж точно", - согласилась она.
   Вот теперь эта Люся приехала в Красный Холм, шепнула мне: "Тучи над тобой сгущаются, недовольны в обкоме - своевольничаешь". Я и сам это чувствовал, понимал, что долго не продержусь, и спешил - хоть какой-то след оставить после себя в районе.
  
  
   Меня не сняли. И не били даже. Меня повысили, передвинув в столицу. Посадили заведовать отделом в высшем органе профсоюзов - отдел путёвок в санатории и дома отдыха всей страны. "Нам нужно, чтобы там был наш человек, - сказали в обкоме, - а то область часто обделяют, лучшие путёвки забирает город". "Город" - это Московский горком КПСС.
   Говорят, мне досталось хлебное место: путёвка была тогда в большом дефиците. Тем и опаснее, шею можно свернуть: соблазна много, легко погореть. Не специально ли такое подстроили?..
  
  
   6-я
  
  
   "Как мы начнём эту главу? Предлагаю на выбор несколько вариантов"... Это Владимир Набоков. А у меня какие могут быть варианты? По логике надо бы сейчас рассказать о новой своей работе, но желания особого нет - ничего интересного.
   Золотым временем в своей жизни считаю годы в Красном Холме, особенно когда с Большаковым работал, когда инструктором был. Райком - заведение строгое, несуразного много, но отдел пропаганды - особняком. Валентин, став заведующим, сумел создать добрый климат, культивировалась независимость - чинопочитанию бой! Как-то новый второй секретарь по фамилии Буйлов (директором фабричонки был в пятнадцати километрах от города, теперь здесь) увидел меня в коридоре третьего этажа (наш отдел помещался внизу), жестом остановил: "Ты к себе? Скажи Большакову, пусть зайдёт". Мы ещё мало знакомы, и вдруг "ты". Подчёркнуто переспрашиваю: "К тебе?" Он так и застыл, "пронзил" меня взглядом (оскорблён!), выдавил: "Да, ко мне". Всё, квиты. А раньше, до Большакова, сумел бы так?.. Пустячок, а я уже горд собой.
   В городе меня многие знали, хорошо ко мне относились, и это приятно. Как "ведающий культурой", открывал литературные и музыкальные вечера в концертном зале музея великого композитора, встречал там московских артистов... Тогда только что набирала силу певица Тамара Милашкина - так она мне понравилась! Влюбился в неё! Мои знакомые (близкие) знали об этом и пошучивали. Она и позже, став знаменитой, не раз приезжала к нам. Старейший наш журналист Поздняков сфотографировал её, пришёл ко мне и шутя вроде бы шантажировал: сделаешь для меня то-то и то-то, я тебе тогда снимок Милашкиной подарю. А Благов Николай, директор музыкальной школы, шутник, фантазёр, автор крылатой в городе фразы "В чём, в чём, а в музыке как-нибудь разберёмся", остановил меня и начал: "Ну и твоя Милашкина! Приехала петь и забыла ноты. Стала просить меня поискать у нас, а я отказался в школу идти. Она ка-а-аак пошлёт меня по матушке!" Врал, конечно, сочинял.
   В музее композитора я был своим человеком и много интересного повидал. Козловский, Ван Клиберн... Да кто только ни приезжал туда!
   Город у нас небольшой, на работу мы ходили пешком, обедали дома, вечерами заглядывали к друзьям просто так, мимоходом на огонёк, в выходные компанией отправлялись на озеро, в лес... У нас отличная сложилась компания! Мы с Машей, Большаковы, доцент Давыдов с женой, строитель Яша Мигель, гимнаст Луговой - тоже, естественно, с жёнами. Что объединило нас, точно сказать не могу - всё какие-то случаи. Жили мы дружной семьёй. Как водится, образовались по симпатиям пары: Маша моя давно в Большакова влюбилась, у меня была жена доцента Давыдова, врач, Яша сблизился с Большаковой Мариной, гимнаста любили все. Это было предметом шуток и розыгрышей, особенно почему-то в отношении нас с Ларисой, женой Давыдова Николая. Ей это нравилось, она, раз такое пошло, могла и прижаться ко мне, и обнять - вроде шутя. Мужа, понял я, она не любила, пилила его и за то, и за это ("Завалил всю квартиру книгами, покупает и покупает их - кому они нужны?.. Велосипед зачем-то припёр - кто на нём ездит?"). Вернувшись из санатория с юга, шепнула мне: "Я там гульнула с одним седеньким мужичком. Думаю: дура я, дура, блюла себя столько лет - ради кого? Мужу верна. А он изменял мне. Вот я и отомстила ему". Однажды встречает меня: "Ой, Витенька, ты не мог бы зайти ко мне, телевизор у меня барахлит, а доцент мой уехал в Калугу. Маша говорила, ты мастер". Я зашёл по пути с работы, уже поздновато, она готовилась спать, была в лёгком халате. Весело провела меня в комнату, я выдвинул телевизор, смотрю. Она склонилась надо мой сзади, я чувствовал спиной её груди, от неё шёл свежий, молочный запах, и я прямо видел, что ничего на ней, кроме халатика, нет. Руки её поплыли ко мне под рубашку, я понял, что телевизор тут ни при чём, такую задумала она операцию. Не простит же, если уйду! Немного поколебался: как Давыдову буду в глаза смотреть? Вдруг исчезли всякие мысли, безумие охватило, и была у нас безумная ночь (Маша с дочками в деревню уехала к матери, Лариса об этом знала). Утром чувство было такое, будто не явь это вовсе, а возвышенный сон с колдовством.
   Когда она родила (девочку Лёлю), я спросил: "Моя?" - "Думаю да, - с улыбкой ответила. - Но не знаю, Николай вернулся двумя днями после тебя. Скорее всего твоя - хорошо бы!" И поцеловала меня. Собралась наша компания, рассматриваем Лёличку.
   Гимнаст Луговой:
   - Коля, это не твоя дочь, вы чёрные оба, а она беленькая.
   Большакова Марина:
   - Да это Дёмина!
   Взгляды все на меня - я блондин.
   - Точно, - Яша Мигель включился, - посмотрите: у неё и лысинка, как у Дёмина.
   Маша моя больше всех хохотала. Не допускала она такого вероломства с моей стороны. А когда Лёля стала ходить, шутницы-женщины проделали такой эксперимент: мы с Давыдовым присели на корточки, оба зовём девочку, её отпустили - к кому пойдёт? Она потопала ко мне. Хохот.
   Позже Давыдов говорил мне: "Ох, Лёлька мировая девка!.. Даже если она действительно твоя, всё равно буду любить её".
  
  
   Недавно Лариса отметила свой юбилей, мы с Машей ездили в Красный Холм. Лёля уже совсем взрослая, Давыдова нет, умер. Лёля так обняла меня! Голову мне на плечо положила, и я подумал: "Не считает ли она меня отцом?"
  
  
  
   Чем выше поднимался я по партийным ступенькам, тем становилось мне хуже и тем дальше отходил я (в мыслях) от партии. Уже не возражал Большакову, а соглашался с ним: что это за партия, которая захватила власть в стране и командует всем? Кто уполномочил её? Самовольно! На страхе держалось всё, только и слышалось: "Партбилет положишь!" Да, положить партбилет было страшно, тогда тебе, как врагу народа, ходу не будет, должности никакой не получишь, чернорабочим иди. И вообще, продвижение в партии - дело случая. Вот же Буйлов наш - с директора захудаленькой фабричонки сразу на второго секретаря. Пришла в райком партии женщина, к секретарше подходит: "Мне бы к Абрамову". Ниночка, секретарша, головку набочок: "Товарища Абрамова нет, пройдите к товарищу Буйлову" - "Это какой Буйлов? Не наш ли директор?.. Ах чёрт такой, это он уже сюда пробрался! Я ж на него и приехала жаловаться"... Абрамов вскоре этого Буйлова перевёл в горсовет, а оттуда прямая дорога снова на фабрику на должность помощника мастера.
   Когда был я первым секретарём (это к вопросу продвижения), у меня "зашалила" язва желудка. Врачи подлечили немного, говорят: "В санаторий!" В обкоме партии подходящего санатория для желудочника не нашлось (у КПСС были свои санатории, дома отдыха, дачи...), попросили путёвку в ЦК, и мне дали. Приехал я в Кисловодск и оказался среди высоких партийных чинов. Была там Оксана Васильевна чуть ли не из самых верхов ЦК, женщина пронзительно-яркая. Ну и я вроде бы ничего, мы быстро сошлись (инициатива её). Мой сосед по палате и говорит мне: "Не теряйся! Ублажи её раза два - она тебя перетянет в ЦК". Я в душе усмехнулся: уже ублажил (она оказалась порядочной хищницей!). Такова курортная жизнь - что тут скажешь! И быть бы мне, действительно, перетянутым, да подвела меня моя подлая язва - так скрутило! Оксана Васильевна подхватила меня в самолёт и в Москву, в больницу ЦК. Тут лечились сплошные секретари обкомов, не первые (первые где-то отдельно), а вторые, третьи, четвёртые - в каждом обкоме их до семи! Познакомился я с одним, другим - они такие о Хрущёве анекдоты рассказывают (один на один, конечно, как Большаков в своё время). Э, братцы, решаю, вы такие ж, как мы! Значит, страна понимает, в чьих мы руках.
   Откуда же быть уважению к КПСС?
   А когда кинули меня на путёвки, я задумался: ясно же специально, чтобы я погорел... Ну нет, ребятки, не на того вы напали, Большаков приучил меня к бдительности.
   Отдел путёвочный небольшой, в первый день устроил я чаепитие - в такой обстановке решил им представиться. Это понравилось, повеселели сотруднички. "Свой мужик" - слышал я.
   Но с первых же дней почувствовал и другое: за путёвками к нам приезжали профсоюзные деятели из областей и республик, стараясь заполучить путёвки получше - для начальства, друзей, для родных и нужных людей. Приезжали не с пустыми руками - кто с дарами Сибири, кто с дарами юга: горный мёд, рыба красная, икра чёрная, виноград... Видно, всё было тут отработано: мне - разные сувениры как символы края, откуда приехали (сувенирами, впрочем, оказывались и напитки: "Таких вы нигде не найдёте", - говорили, ставя на стол, так изысканно, что и выгнать их неудобно). А когда приезжал домой, шофёр вынимал из багажника ящик с дарами: "Не знаю, кто-то поставил, я поделил пополам - мне и вам"...
   Э, думаю, так не пойдёт! Красный Холм вспомнил, когда первым там был. Директор горторга приходит ко мне, глазки хитренькие: "Виктор Васильевич, телевизоры цветные к нам поступили, обычно их не давали в рассрочку, только за полную цену, а эти и в рассрочку можно, и дешевле они намного, не поймём почему - какая-то некондиция, а работают они отлично. Вам не надо?" - "Нет, - говорю, - спасибо". Он ушёл, и только тогда спохватился я: в шею надо было гнать его, подхалима этого, жулика, а я "спасибо" ему...
   А как сейчас поступить? Хитро ведь делают, сволочи! Просто теряюсь.
   Приходят с "сувенирами" и частные (честные) лица. Знаменитый скрипач, например, после зарубежных гастролей. Узнал я его, бывал он у нас в музее в Красном Холме, напоминаю ему. Да, говорит, с удовольствием езжу туда. Слово за слово, вынимает из "дипломата" бутылку красивую, мне протягивает: "Такой коньяк пьют только президенты!" Пытаюсь отказываться, а он: "Да что вы! Я рад, что вы узнали меня, это всегда приятно. Приглашаю вас на свой концерт"... Приходил и Сергей Михалков. Этот без сувенира, он сам сувенир!. Я сразу ему: "Сергей Владимирович, мой внук ещё и читать не умеет, а вашего "Дядю Стёпу" наизусть знает, даже страницу переворачивает там, где надо". Он и не удивился, не улыбнулся, серьёзно сказал: "Я подарю ему эту книжку". И привёз потом с надписью нашему Славику.
   С одной стороны льстило мне, что встречаюсь с такими людьми, с другой - раздражали бесконечные звонки "сверху": надо сделать (путёвку) такому-то, выделить таким-то, сколько и куда, и когда. Назначили мне заместительшу, даже не спросив, нужна ли. Каждый в отделе выполняет ему положенное, а что положено этой - не знаю. Замещать меня, когда меня нет, у нас есть кому, без неё обойдёмся, но - назначили. Девица не так уж и молодая, а с виду совсем девчонка. Красивенькая, шустрая - все её и достоинства. Да хоть бы не мешала работать, не кляузничала, не шпионила.
   Это меня настораживало.
   Я захотел, чтобы все мы в нашей конторе звали друг друга на "ты", по-семейному. Предложил это на очередном чаепитии - мы устраивали их в праздники, в дни рождения. Многих это смутило: меж собой у них так и было, а ко мне обращаться на "ты" не решались, сказали: "Зовите нас, как хотите, а уж мы вас - у кого как сложатся отношения". Лишь бухгалтерша Лида Горячева подхватила: "Хорошо бы, только сначала надо выпить на брудершафт". Без лёгких вин, мы, ясно, не обходились, водку не пили, а лёгкие вина были в ходу. Лида подошла с фужером ко мне, скрестили мы руки, выпили с поцелуем - под аплодисменты. Скорее за шутку приняли это.
   Заместительша сказала потом:
   - Что-то не то затеяли вы. Не дело.
   - Может быть, - согласился я. - Но за чаем, для веселья - сойдёт, не хочу быть всегда серьёзным.
   - Сойдет-то сойдёт, да не очень.
   Вот, в самом деле, затеял я! Ну как моя "заступница" донесёт на меня! Если что, мне припомнят.
   Испортила настроение!
  
  
   Куда лучше чувствую я себя у Большакова в редакции. Потому, во-первых, что люблю его самого, люблю разговаривать с ним. Каждый раз он хоть немного, да пополняет меня. Как-то зашёл у нас разговор о русской идее, о которой сейчас толкуют на каждом углу.
   - Будь русским во всём - вот и вся идея твоя, - сказал он. - А то кричит о русскости, а сам ведёт себя не по-русски. Хочешь, чтобы тебя уважали другие народы, тянулись к тебе - будь всегда привлекательным, знай и цени их традиции, их культуру. Тогда и свою будешь лучше ценить (я украдкой черкнул это в своём блокноте - как афоризм!).
   Во-вторых, потому хорошо мне в редакции, что перезнакомился там со всеми, кто с Большаковым дружен, стал у них своим человеком, снабжал их путёвками (если начальство устраивает "своим", почему и я не могу?), читал иногда их статьи. Как-то пригласили они меня на свою вечеринку. Я с удовольствием! Редакционные девы, слегка захмелев, поглядывали на меня: что, мол, за тип с Большаковым? Одна из них подошла к нам, и не успел Валентин представить её, как сама она протянула мне руку: "Людмила Тарасова" - "Это ваша сегодня статья?" - спрашиваю. "Да, моя" - "Отличная!.. И снимки хорошие" - "Мне тоже понравились"...Она не была ни красивой, ни яркой - обычная, каких много. Но что-то близкое виделось в ней, как родное, своё. Такое бывает, мне это знакомо. Приглашаю на танец (тогда ещё вальсы и танго забытыми не были), а в танце нас так и тянуло друг к другу, и она прижималась ко мне, и я прижимал её. Кружились неистово, словно запаляя себя, отдавали танцу все силы, заглушая волнение. В конце хотел поблагодарить её за приятное ощущение, но, не зная, как это сделать, лишь покрепче прижал её, сразу же отпустив. Мы танцевали ещё, потом вышли в большой вестибюль, раскрыли окно - подышать свежим воздухом. Я оказался сзади и обнял её, она замерла, даже не шевельнулась. А вдруг сейчас вырвется и залепит пощёчину? Она не вырвалась, а развернулась в моих руках, сделалась мягкой, вот-вот вниз поплывёт. "Что вы делаете со мной!" - почти простонала, теперь только сбросила мои руки, отвернулась. "Мне надо зайти в свой кабинет", - сказала. "Я провожу вас?" Ничего не ответила, пошла. Я следом. В кабинете взяла со стола отпечатанные листы, что-то ищет в них. Я как был позади, так и обнял её, почувствовав дрожь в её теле. На руки подхватил, покачал, как ребёнка, к дивану несу.
   Ах, какая вспышка была!
   Может, ожиданием такой вспышки и живёт человек, на всю жизнь останется в нём она, до конца дней будет его согревать.
   Мы и намёка не сделали, чтобы дальше встречаться - видно, она, как и я, понимала: это будет уже другое, совсем другое, утоление страсти, а тут была вовсе не страсть - необъяснимое космическое притяжение!
   Позже я думал: "Не веришь да поверишь во влияние свыше". Но тут же спустился на землю: может, во всём виновата Цилибина Рая? Затаилось безответное чувство и ждет заполнения пустоты, ищет. До сих пор люблю Раю, одну её и люблю. Ответь она мне тогда - не было бы у меня ни Маши, ни Ларисы, ни даже Людмилы.
  
  
  
   Щемящей тоской отдаётся во мне мотив той давней простенькой песенки:
  
   И не то чтобы да,
   И не то чтобы нет...
  
  
  
   7-я аю, её одну и люблю
   едакционные девыРР
  
   Сейчас стащу у писателей их нередкий приём, когда отдельные главы пишутся от лица персонажей. В моём случае это будет, конечно же, Валентин Большаков. Он хороший рассказчик (устный рассказчик), мастер коротких историй. Ещё в Красном Холме не раз говорил я ему: записывай. И в Москве в редакции то же самое говорили, а он: "Это рассказы устные, для устного исполнения".
   А мне всё же хочется их записать.
   Попробую.
  
  
   Почти по Гоголю
  
   В редакции у нас выпускающий (место его непосредственно в типографском цехе) страдает запоями. И наказывали его не раз, и чего только ни делали - пьёт. Специалист он хороший, да и человек-то хороший, жалко. После его очередного запоя главный редактор созвал редколлегию, решаем, что делать с ним. Условились вызвать его сейчас, сказать: всё, увольняем! Конечно, он будет просить поверить ему, на коленях умолять оставить его. Тогда только скажем: ладно, но учти - в последний раз! В цех позвонили, чтоб шёл. Ждём, настраиваем себя быть построже.
   Постучав в дверь, входит наш "именинник", белая рубашка на нём с аккуратно засученными рукавами, чёрный галстук - приличный рабочий вид. И с ходу:
   - Давайте на по-оо-лную катушку!.. Куда ж это годится? Ну ладно в редакции, подменили и всё, а если бы на заводе? Станок бы простаивал... На-а-аа полную катушку! Никаких!..
   Немая сцена. Не знаем, что и сказать.
  
   "А я-то, дура!"
  
   Приехал я в Тынду, на БАМ, поработать за корреспондента, которого переманили в другую газету. Сижу в корпункте, печатаю. Без стука входит бабёшка, в полушубке, в унтах, шапку мужскую сняла - стрижка под мальчика.
   - Здравствуй, корреспондент! Говорят, ты за Александра Иваныча? А я из Аносовской, с жалобой. Управдом там у нас - такой дурак! Я в бане работаю, истопником. Мужики приезжают с линии поздно, пока дров наколют, пока натоплю - полночь, а пока парятся - часа два ночи. Вот он и орёт: ты там с ними, а потом рожаешь. Какое твоё дело, дурак! Да, рожаю, шестеро у меня, но все от мужей, от разных, но от мужей, они почему-то у меня умирают, чёрт их знает... Курить у тебя можно?
   - Нет.
   - У Александра Иваныча было можно.
   - Он курил, я нет.
   - Этот дурак управдом за другое: ты перерасход делаешь!.. Какой перерасход? Мужики всё сами - и привезут, и напилют-наколют...
   - Ну и чего ты от меня-то хочешь?
   - Разделать его, дурака, в газете!
   - Ну и придумала! Вот удивим мы с тобой белый свет - управдом дурак! Был бы умный - я бы сейчас бросил всё, поехал в Анасовскую и написал. А то - дурак! Редкость какая!
   Женщина смотрит, смотрит на меня.
   - Ох, ты и чёрт, а! Правду ведь говоришь... А я-то, дура! Приехала! В газету его! - оглядывается назад, к двери. - У тебя тряпка есть? Пол притру, наследила. Дура!..
  
  
   Бюстгальтеры замминистра
  
   Строительство БАМа возглавлял заместитель министра, у него и в Москве кабинет, и в Тынде, то там он, то здесь. Пока его нет, сотрудники управления записываются к нему на приём.
   Известно, что у нас в стране всегда чего-нибудь не хватало, а то и не было вовсе. В тот год куда-то исчезли бюстгальтеры. Мужчины привозили их из заграничных командировок в подарок любовницам.
   Сотрудники "Главбамстроя" в Тынде пользовались привилегиями - могли заходить в магазин с чёрного хода. Ведущий экономист Людмила Андреева идёт с заведующей по "запаснику", смотрит: куча бюстгальтеров. Удивилась: "Что ж вы не продаёте?" - "Это личный фонд Константина Васильевича" (замминистра).
   Людмила тут же в его приёмную, пишет в журнале свою фамилию, а в графе "По какому вопросу" выводит: "Приобретение бюстгальтера".
   ... Да-ааа, нелёгкие у замминистра дела!
  
  
   Заежка
  
   Так называли строители северной трассы Сургут - Уренгой сборный домик с кроватями, кухней и печкой. Едет рабочий на дальний участок, ночь застала его - идёт в этот домик - ни дежурных там, никого, печка топится (за этим кто-то следит). Сам стелет постель (запас белья всегда есть), что-либо сготовит на кухне (там тоже припасы кое-какие) и спать. Утром отправляется дальше.
   Нас было трое здесь, московских газетчиков. Начальство старалось нам угодить, повели нас в субботу в баню, оттуда компанией в шесть человек вернулись в заежку. На столе стояли бутылки "Столичной" (это при сухом-то законе на стройке!), салаты, тушёное мясо с картошкой, рыба жареная в сковороде и даже фрукты... Повеселились!
   Я вышел на кухню, смотрю: за печкой с десяток кастрюлей, не меньше и сковородок, в буфете гора салатниц...
   - Для чего это? - спрашиваю.
   - А-ааа, это жёны наши приносят сюда еду, а кастрюли с салатницами оседают... Придут разберутся!
   Такая простая разгадка!
   Отправляя сюда нас, начальник стройки в Сургуте сказал, что пришлёт вертолёт за нами. Во вторник, как и условились, ждём. Вбегает парень:
   - Корреспонденты? Идёмте!
   Бежим к вертолёту. Летим. В Сургуте входим к начальнику - он удивлён:
   - Как? Я ещё не посылал вертолёт.
   - ?!
   Значит, тот летел не за нами, блукают где-то ещё какие-то журналисты...
   Ну что ж, подождите, друзья, в заежке. Север!
  
  
   Домашняя терапия
  
   У Тамары Антиповой парализовало отца, речь потерял. Два года молчал.
   Однажды приходит она на работу и объявляет:
   - Заговорил мой отец!
   - Как же?
   - Дочь моя вечером заявляется из парикмахерской: волосы перекрашены, стоят снопом, а были они у неё хвостиком, лицо намалёвано. Дед как увидел - "Твою-юю мать!".. И заговорил!
  
  
   Ладно, хватит. Как-нибудь в другой раз допишу.
  
  
  
   8-я
  
  
   Итак, продолжим наше "собранье глав, полусмешных, полупечальных"... Эк хватил! Обычно я не допускаю вольностей с текстами классиков: отдаёт стремлением хоть как-то приблизиться к гению. Это у критика Бондаренко повернулся язык сказать, а рука написала: "Мой коллега Виссарион Белинский". Меня возмущает, когда современный поэтишка (Кедров вроде бы) заявляет: "Самый больший вред русской поэзии причинил "наше всё", на два столетия затормозил её рост". Другой поэт (фамилию не запомнил, как-то на ....цканян) опубликовал свои "Августизмы" (развязные записи обо всём) - с таким остервенением говорит о Тургеневе, Некрасове (и вообще о России: страна, не достойная для проживания, вся в язвах неизлечимых, нет ей прощения во веки веков... ). А тот же Веллер с его нападками на Великих? А прозаик и поэт, и журналист, и ещё бог знает кто - Быков, которому ничего не стоит перечеркнуть Льва Толстого?...
   Лучше бы вы, братцы, сами без шума и выпендрёжа учились писать, как следует! А то ведь стыдно читать, когда писатели допускают нелепости: "Весь битый день потеряли"; "выглянул в зал - там полный аншлаг"; "заглавная роль в пьесе "На дне". Гуляет в печати, часто не к месту, выражение: "Наступаем на грабли", а одна литераторша в "Литературной газете" влепила: "И мы продолжаем танец на граблях"(!) Вместо привычного "примерно в пять раз" стали писать "в примерно пять раз", а то и "в разы", "в почти два-три раза". Вписали такое в Послание президента Собранию, и он прочитал, едва не сломав язык.
   Я всё думал: отчего это? Не могут же в печати, а в литературе тем более, работать неграмотные? А тут как-то читаю статью критика Кокшенёвой - она у нынешних романистов находит такие перлы! Недопустимые просто. Значит, всё же неграмотные...
   А ещё у писателей мода пошла писать непонятно - как можно непонятнее! Чтобы мы, читатели, как ребус разгадывали: что автор хотел сказать? Или это в расчёте на сверхмудрых членов жюри разных премий? Так вы для кого пишете-то - для нас или для них?
  
   Грустно всё это.
  
   Но более грустно от наших политиков - и сегодняшних, и прошлых. Как вспомнишь Хрущёва, Брежнева, Горбачёва!..
   Медленно отходил я от КПСС, не скоро убедился, что именно она завела нашу страну в тупик. Валентин Большаков не раз говорил мне об этом, а я всё не верил. Теперь соглашаюсь. Когда попала мне в руки статья "Партия ли КПСС?" (размноженная на ксероксе, она ходила по всей Москве и, говорят, по стране), я сразу понял, кто автор - Большаков! Его мысли, его слова! Прочитал и тут же поехал к нему. Обнял и без передыху:
   - Вопрос поставил зачем? Доказал ведь, что не партия!
   - Ну, так сразу! Не все согласятся. Пусть каждый решает сам.
   - Тоже верно... Ты вышел из неё?
   - Да, уже.
   - Что писал в заявлении?
   - Могу копию дать.
   - Дай. Я тоже хочу написать.
   Заявление Валентина всего в полстранички, но я нашёл в нём четыре повода, по которым (по каждому!) из КПСС надо просто бежать: потому что не партия; потому что не верит лидеру (это немаловажно!); потому что завела страну в ужасный тупик; потому что страшно засорена карьеристами, проходимцами, избавиться от которых уже невозможно. Сам тут же написал: "Ввиду утраты идеалов, бороться за которые я обещал, вступая в КПСС, прошу больше не считать меня её членом".
   - Годится?
   - Утратил - значит, утратил. Я - пока нет. Идеалы коммунизма - хорошие идеалы, я принимаю их.
   - Утопия же! Какой чёрт коммунизм, когда мы за семьдесят лет ледащенького социализма не построили! Куда ни ткнись - на такое напорешься!
   - Ты говоришь о конкретном, я же - об идее, а идея хорошая. Её испохабили!
   - Не одобряешь мой довод?
   - Почему же? Это - твой довод...
   Говорили потом об одном, о другом - что нас ждёт впереди? Я заговорил о колхозах.
   - Какие колхозы? - вскипел Валентин. - Где ты видишь колхозы? От посевной до уборочной горожане работают на полях - всё там делают. Студенты, военные - все! Вспомни, как Абрамов давил на шефов! У каждого колхоза был шеф - завод или фабрика, с них и спрашивали за дела в колхозах. Где председатель толковый, там колхоз ещё держится, но таких единицы. Председатели эти, как правило, в выговорах, потому что райкомов не слушаются...
   Насколько ж он, Большаков, умнее меня!
  
  
   Москву тогда сотрясали митинги, я был на одном в Лужниках. Тысячи разгорячённых глоток скандировали: "Ель-цин! Ель-цин!"... Когда стал он первым лицом в Москве, перед ним преклонялись. На дыбы город поставил! Его борьбу с привилегиями не забыть (на этом потом многие всплыли, а привилегий становится больше и больше!). Ельцин устраивал встречи с разными группами москвичей: с журналистами, работниками культуры, пропагандистами... Попал и я на такую встречу. Ему задавали сотни вопросов на самые разные темы - он отвечал уверенно, веско. Знал в городе всё. Я был в восторге! Он необычно проводил собрания, конференции (микрофоны в зале - это пошло от него). Вся страна читала его выступления ("Московскую правду", где их печатали, стали выписывать во всех областях!). Он первым в КПСС осмелился критиковать ЦК, Горбачёва...
   Горбачёв и угробил его.
   Это ж каким надо быть жестоким, чтобы человека с инсультом вытащить из больницы, привезти в горком партии, облить грязью, снять с работы и отвезти обратно в больницу! Преступная бесчеловечность!
   В партии началось брожение, образовалась некая "Демократическая платформа в КПСС". Штаб её находился в Высшей партийной школе, и я туда ринулся. Была конференция. Слушаю вроде бы смелые речи - пустые слова, хоть и звонкие! Приехал и Ельцин. Сразу видно: больной человек. Но его подымали. "Демократам" нужно было знамя. Так Ельцин стал Президентом. Смотрю на него в телевизоре, внимательно слушаю - нет, Борис Николаевич, не отошёл ты ещё от инсульта, былую форму ещё не обрёл (впрочем, так и не обрёл он её до конца). Он, понял я, вол, впряжётся и тащит. Одну Москву потащил бы, а страна - не под силу. Не организатор он. Да ещё и больной. Иногда поступал решительно, и мне нравилось. Часто за него было стыдно.
  
  
  
   9-я
  
  
   Вот и настигла меня расплата за мои прегрешения - Маша моя заболела. Сникла, ходила к врачам и однажды, позвав меня сесть рядом с ней, сказала:
   - Витя, я скоро умру.
   - Что ты, Маша! Откуда взяла?
   - Не взяла, а сказали врачи: хочешь жить - нужна операция, а операция... Я перестану быть женщиной. Это полчеловека. Ты уйдёшь от меня. Или будешь на стороне. И осуждать тебя за это нельзя, и принять невозможно.
   - Маша, не говори глупостей.
   - Это не глупости, это жизнь, от этого никуда не деться... Я с тобой была счастлива, благодарна тебе за всё. Ты был хорошим мужем ("господи, это я-то хороший?"), и на том свете благодарить тебя буду.
   - Перестань, Маша!
   - Ну а как иначе? Как буду я жить без тебя? Полчеловека и без тебя. Не выдержу, руки на себя наложу. Лучше уж так умру.
   - Никуда я от тебя не уйду. Убью в себе плоть, и будем наравных.
   - Вот это не вздумай! Тебе ещё жить да жить.
   - И будем с тобой жить да жить. Клянусь, что не брошу тебя. Клянусь, изменять не буду.
   Маша задумалась. Ничего не сказала в ответ, но и о смерти больше ни слова.
   Меня пригласили врачи: от операции она отказалась. Обещаю им убедить её, уговорить.
   Вины за собой перед ней я не чувствовал. Умом сознавал, а не чувствовал. Изменял? Но что ж теперь делать? Не я первый, не я последний. Так уж, видно, в природе устроено. Даже среди самых верных мужей не встречал я таких, кто не знал других женщин. Издревле было так и будет, наверное, вечно.
  
  
   Из больницы Машу вынес я на руках. Она и была-то лёгонькой, а сейчас, как пушинка. Дали ей инвалидность, работать нельзя - что же делать? Сидеть в квартире? Была бы дача, капалась бы там полегоньку на грядках, цветы разводила - она любит цветы. Но нет у нас дачи, так и не собрались приобрести.
   Давний мой добрый товарищ по службе, майор, вышел в отставку, живёт в Твери. Бывая в Москве, обязательно к нам заходит. Маша знает его. В очередной свой приезд сказал:
   - Слушайте, у меня в Тульской области родительский дом пустует. Участок большой - яблони, вишни, сливы, малина, по периметру липы, рябина, черёмуха - райский уголок. Берите его, будет дача у вас. Почти на границе с Московской областью, за Каширой.
   Поехали посмотреть. Дом - хуже некуда, а участок, действительно, райский. "Давай купим его", - Маша сказала. Но приятель наш продавать не хотел: оформление обойдётся дороже, надо ехать в районный центр, в Венёв, не раз и не два, кучу бумаг собирать, да и нельзя, оказалось, продавать горожанам, дурацкий закон был - только селянам. "Дарственную оформим, и живите", - сказал он.
   Весной мы явились туда хозяевами. Дочери наши с мужьями копали землю под грядки, картошки немножечко посадили, я занимался домом. Его и домом не назовёшь, избушка-гнилушка. Я укрепил её стойками, обшил досками стены, пол заменил... А крыша не протекала - это уже хорошо. Маша повеселела. В пятницу вечером садимся в машину, шофёр везёт нас туда, прихватив и свою жену. Вечером в воскресенье обратно. Путёвку оформляли в какой-нибудь санаторий - по долгу службы я должен бывать там. Позволял себе так нарушать. По сравнению с нарушениями вышестоящих это такая мелочь! Невольно ко всему привыкаешь. С волками жить - по-волчьи выть.
   А на работе в Москве всё спокойно. Верно, Маша, побывав у меня, присмотревшись, сказала: "Тебя там не принимают всерьёз, улыбаются все, - и добавила, сама улыбнувшись, - как дурачку". Э, нет, дорогая! Не дурачку. Такая у нас атмосфера в отделе. Я чувствую доброе к себе отношение. И моя заместительша оказалась порядочной, я ошибался, принимая её за "шпионку". С бухгалтером Лидой Горячевой (с которой пили на брудершафт) мы стали, как брат с сестрой. Я заходил к ней в её кабинетик чаю попить (обычно она звонила: "Чай готов!"), она угощала меня своей выпечкой и рада была, что мне нравится. Однажды так вот за чаем сказала вдруг: "Я люблю тебя - это меня так согревает!" Не знал, что сказать. Что за этим "люблю"? Говорят же ведь просто так: "Я люблю его". Она очень тепло рассказывала о муже - преподавателе дипломатической академии, о детях - двух сыновьях, уже взрослых. Я думал, она моложе, а она мне ровесница. Как к ровеснику и относится. Это теперь, когда мы оба на пенсии, я узнал от других тогдашних моих сослуживиц, которые тоже стали ко мне на "ты", что она меня всё же любила - для них это не секрет. На днях одна из них мне звонит: "Ты чего ж это Лиду вчера не поздравил, у неё день рождения был, она ждала-ждала от тебя звонка, до двух часов, говорит, не спала, даже плакала". Так я же звонил, её не было, мобильник тоже молчал. Думал, она увидит, что я звонил. И тут от неё звонок: "Витенька, я дурная какая-то стала, Уходила вчера, мобильник с собой не взяла и потом не смотрела, только сейчас открыла - батюшки, ты же звонил!.."
   Мы перешли на электронную почту, она присылает открытки - к Новому году, к майским праздникам, я сразу ей отвечаю. Один раз задержался - она тут же звонит: "Я не ухожу никуда, сижу у компьютера, жду и думаю: не случилось ли что?" - "А я уже послал тебе - только что" - "Да? Сейчас посмотрю"...
   Впредь буду поздравлять её первым, опережать, ей будет приятно.
   Это теперь. А тогда, на работе, когда Маша оставалась на даче, мне было не просто сдержать себя - кругом женщины, одна одной лучше! Но я же поклялся!.. Мог ли брать на себя я такое? Не погорячился? Выполню ли?..
   Буду держаться!
   Первый экзамен устроила мне моя заместительша. По службе она заходила ко мне чаще всех. Со временем стала переходить в разговоре на неслужебные темы. Утром заходит, кладёт на стол апельсинку ли, персик: "Это вам взятка". Она проделывала это очень мило, шутя, не навязчиво, и я принимал, тем более, что сам, привозя из деревни фрукты и ягоды, выставлял их в приёмной для общего пользования. Да и привык я уже к таким взяткам, сил не хватало отбиваться от "сувениров". В конце рабочего дня моя "покровительница" открывает дверь: "Всё, кончайте, идите домой". И я собираюсь. Нам вместе идти до метро (машину я всегда отпускал, не терпел стоять в пробках, гарью дышать). Тут вела она вольные разговоры, много шутила. Мне это нравилось. И сама она стала мне нравиться. Личную жизнь её я не знал, не посвящала в неё, а расспрашивать неудобно - да и зачем?
   Однажды она спросила:
   - Виктор Васильевич, что-то вы в последнее время грустный?
   Я лишь улыбнулся в ответ - наверное, и в самом деле грустная получилась улыбка.
   - Вам надо влюбиться, - продолжала серьёзно. И с улыбкой добавила: - В меня, например.
   - Стар я для вас.
   - У вас душа молодая.
   "Да не душой же тебя мне", - грубо подумал я, ничего не сказал. Плохо, конечно, подумал, но что подумал, то и подумал - от соблазна защита!
   Она и впредь вела себя так же, и я так же прикидывался лопухом.
   К тому времени я уже перестал искать способ убить мужчину в себе. В газетах - разнузданная реклама секса, на снимках - пары в экстазе, предлагают всё новые и новые способы повышения потенции. А я наоборот - ищу, как убить. И сказал себе: "Не слабак же я! Сам с собой не справлюсь? Прикажу себе: "Нет!" - так и будет... Справлюсь!"
   На женщин старался и не глядеть, не заглядываться.
  
  
   Зато сами они являлись ко мне - во сне. Вроде бы моя жена, но не Маша. Чувствую горячее тело и сам загорюсь, но не трогаю, знаю, что ей нельзя (и во сне знаю, что нельзя!), трудно мне сдерживаться, просыпаюсь ошалелым. Впору к врачу обращаться, но обращаться я никуда не хотел, всеми силами сдерживался.
   Сдерживался!
  
  
  
   10-я
  
  
   Инфаркт подстерёг меня вероломно. Я и думать не думал о сердце, и вот тебе: поражены сразу три стенки, перегородка, верхушка - почти всё. Как только выжил!.. Считаю, Маша спасла меня. Она приходила ко мне каждый день, я ждал её и готовился - надо быть бодрым! Верю в силу слова, оно и убить может, и спасти. С первых минут твердил: "Не дамся! Не дамся!" А потом: "Будь бодрее!" Попросил Машу принести мне школьный учебник, где показано сердце в разрезе, изучил, где там что, и с сердцем своим разговариваю, мышце сердечной растягиваться не даю ("Так, так, - говорю, - молодец, не растягиваешься!"), пытаюсь представить, как укрепляются стенки и тоже хвалю их, Маше рассказываю и сам лишний раз утверждаюсь. Врачи мой метод одобрили ("Вы хорошо помогаете нам").
   После выписки из больницы на медицинской комиссии не поверили, что чувствую себя хорошо, сказали: "Предлагаем вам отдохнуть от работы, через годик посмотрим", а в справке поставили штамп: "Бессрочно. Переосвидетельствованию не подлежит". Всё, инвалид на всю жизнь.
   Над страной тогда голод висел, в затылок дышал. Прикрепили меня к магазинам - промтоварному, продовольственному, по книжечке там кое-что продавали. Узнал: делили нас, инвалидов, на категории: с детства, общего заболевания, увечья. Приснилось однажды: пошёл в магазин, а там "хвост". Пристроился. "Не сюда, - говорят, - тут безрукие, а у тебя есть одна. Во-ооон туда иди". Пошел - там тоже: "Тут кто с детства, а у тебя перебитая". Так и не нашёл свою очередь, от огорчения плакал. Проснулся в холодном поту: "Господи, что ж это?"
   Со временем притерпелся. Стою в очереди среди инвалидов, стыдновато немного: с виду совершенно здоровый, а рядом действительно инвалиды, больно смотреть, убожество не только физическое, такие ведут разговоры - разбитым уходишь от них. Дома было приятно. Дома - Маша, и никто мне больше не нужен. От остальных устаю. Даже дети и внуки, когда приезжают, в тягость: поговорю, пошучу с ними малость - и всё, выдохся, скисаю, ищу места потише. Вспоминаю соседа Большаковых, генерала в отставке. "Из затвора боевую пружину убрать - рассыплется, - говорил он. - Так и я сейчас, вот-вот развалюсь". Понимал я теперь и некогда непонятного Бальмонта:
   Я ненавижу человечество,
   Я от него бегу спеша.
   Моё единое отечество -
   Моя пустынная душа.
  
   Сейчас принимал я это. Только Маша одна не мешала мне в этом отечестве. Она разузнала, что есть в Москве центр психологической поддержки - с помощью текстов-настроев там учат убеждать себя, что и сердце, и желудок, и кишечник - всё у тебя работает хорошо. Я поехал туда. Уютный зал, телевизор с огромным экраном - идут сеансы по расписанию, когда какую болезнь "заговаривать". Не удивительно ли? В такое-то время, бесплатно!.. Моя самодеятельность нашла тут научное подтверждение, и я многое взял для себя.
  
   Мало по малу окреп, на дачу стал выбираться. Даже вина из малины и вишни наделал. Приедут дочки с мужьями - будет чем угостить. Да и сам глоточек-другой пропущу, понаслаждаюсь немного - чистейший напиток! В Москве по утрам ухожу на зарядку в бывший совхозный сад через дорогу от нашего дома, познакомился там с профессором кафедры научного коммунизма, неработающим, как и я. Этот бодро сказал: "Продержимся! Мне, например, есть хлеб, есть картошка, и я сыт. А на хлеб и картошку пенсии хватит". Да-аа, думаю, о чём мечтает профессор! Однако слова его поддержали меня, и я тоже сказал: "Продержусь!" Находил в жизни малые радости, ими и жил. Иду с зарядки, "Хорошо!", - говорю себе. Душ принял прохладный - "Хорошо!" Винца своего глотнул - "Хорошо!" Во дворе собачка забавная бегает - улыбнись!..
   Сосед наш Марк Аронович одобрил такое, а он учёный большой, с мировым именем, говорят.
   Ночью - труднее: мысли разные в голову лезут. Стоит проснуться (а просыпался, едва заснув), как мысли, будто выпущенные на волю псы, бешено срываются, разбегаются, хватаясь за одно, другое, третье. Казалось, обо всём сразу думаю. Пытаюсь мысли собрать, на спокойный ход их направить - не получается, перескакиваю с высокой политики на мелочное личное, с культуры, печати на отношения с бывшими сослуживцами... Встаю, выхожу на кухню, стою в темноте у окна, за которым качаются ветки. В комнату свою возвращаюсь, включаю торшер, беру с полки книгу. Романы читаю старые, чтоб отвлечься от современной жизни. Но отвлечься не удаётся: в девятнадцатом веке (раньше как-то не думал об этом) хозяйствами управлять, как и мы сейчас, не умели, помещики разорялись, и голодали крестьяне. Так и не продвинулись мы с тех пор... Возьму-ка французский роман, про любовь почитаю!.. А и тут - интриги, подкупы, шантажи, взятки министрам. Ах, боже мой! Везде не как надо. Может, зря мы, русские, так уж бичуем себя, казним? Может, не такие уж мы и плохие, не хуже других. Политика - она издревле грязная, и у нас не грязнее, а может и чище, чем в той же Франции, Древней Греции. А народ как был разным, как по-разному жил, так и ныне живёт. Хороший человек - во все времена хороший, а подлец - всегда подлец.
   От французских романов ушёл я к Петрарке - томик его стоял у меня непрочитанный. По необразованности я считал его только поэтом - сонеты Лауре, а тут, в этом томике, проза. Давно не читал такой прозы! Удивился даже сначала, потом осадил себя: "Пентюх ты, Витька - он же поэт, потому и проза у него поэтическая. Как и у Бунина, у Набокова - тоже поэты".
   Но более захватила меня мудрость Петрарки. Сплошные афоризмы!
   "Высокая ступенька удачи всего ближе к пропасти, власть среди людей есть не что иное как явное и намеренное избрание несчастья, путь жизни в верхах не что иное как громкая и яркая буря, исход - только крушение".
   Сколько в жизни примеров тому!
   Но неистребимо стремление к власти. Отчего?.. Там блага.
   "Я, наоборот, хотел бы лучше не уметь долго выносить роскошь, чем не уметь обходиться без неё". Тоже Петрарка.
   Да, позорно стремление к богатству и роскоши в ущерб другим. Нынче нет книги, где бы не писали об олигархах (наших доморощенных олигархах) - живут во дворцах, наслаждаются властью над теми, кто их обслуживает: хочу подниму тебя до больших высот, хочу выброшу, и убить могу...
   Человечество не становится лучше.
   Даже внешне. Какая небрежность в одежде! Говорят, мода нынче такая. Мода? Модно - когда красиво: модное платье, модный пиджак... А если мужчина (не в огороде - на улице) в коротких, чуть ниже колен штанах, широченных, полощутся вокруг ног, как на пугале, - это красиво? Если у девушки брючки на бёдрах, едва не спадают, наклонится - полпопы открыто, потянется вверх - голый живот напоказ... Красиво? Нижнее, только что не исподнее, длиннее верхней одежды (из-под пятницы суббота, всегда говорили) - красиво?..
   Мне больно, когда женщины одеждой уродуют сами себя. Женское тело - вершинное, привлекательнейшее создание природы с тысячью тайн - лелеять его, оберегать! И вдруг от них же самих, наших женщин, такое к себе небрежение! Ходить в блёклых, будто заношенных, обшарпанных джинсах - до чего вы упали! Или распанахаетесь - всё открыто, всё выпирает... Думаете, падать начнут перед вами мужчины? Не знаете вы, чем их брать! На пляжах все почти голые, и ничего, как и надо, а наденет девушка платье, ветерок шевельнёт подол, обнажит чуть повыше ножку, и взгляд мой прикован. Чуть-чуть надо, милые! Элен Курагина в "Войне и мире" на бал собиралась - как внимательно хлопотала, то открывая, то прикрывая груди, чтобы красиво было и привлекательно. Она в этом знала толк. Чуть-чуть, и не больше!
   ... Вон куда завела меня мысль! Так хочется видеть всюду красивое. Не мне одному. Не случайно сейчас повторяют всё чаще: "Красота спасёт мир" (приписано Достоевскому, хотя у него в "Идиоте" иначе: "Красота может мир перевернуть", а я полагаю, что мир всё же спасёт доброта).
   Это всё ночные раздумья. Иногда ввергало меня в политические рассуждения - что со страной происходит? Сейчас об этом не говорю, всё сказано людьми умными, а тогда лезло в голову. Думал ли кто, что будет так, как сейчас? Столько дров наломали! А ведь предупреждал нас великий мудрец Лев Толстой: в общественной борьбе на поверхность всплывают худшие, безнравственные личности, а всплыв, поднявшись, тянут за собой подобных себе, и наступает страшное время. Кажется, мы этого достигли. Как в 17-м к власти кинулась всякая нечисть, так и ныне. Появлялись десятками какие-то партии, шумели, кричали, поливая друг друга грязью. А нужны ли вообще они, партии? Вычитал как-то: "Борьба между партиями есть и всегда будет гораздо худшая беда для народа, чем война, голод, мор или любой другой гнев бога" (Тит Ливий, 1-й век н.э.).
   А уж с капитализмом-то мы нарвались! Вдруг решили, что он нас спасёт. Судили о нём по расцвеченным магазинам, полным колбас и тряпья. Едет делегация наша в Европу - Америку (я тоже бывал таким делегатом), с усмешечкой говорим: "Посмотрим, как он гниёт!", зная заранее, как "гниёт". Оттуда везли всякого барахла и тоже с усмешкой: "Да-ааа, гниёт!"
   Оболочку внешнюю видели, а волчьего нутра не заметили.
   Теперь у нас всё, как у них: капиталисты и люмпены, заказные убийства, колбаса и тряпьё (всё завалено им!), полуголые девки на сцене и бардаки, бульварная пресса, секс (животный!) на экранах и в книгах... Кто-то из наших писателей (Юрий Кувалдин, по-моему) изрёк с торжеством: "В литературу входит великий русский мат". Да уж! Не входит, а хлынул. Особенно "промышляют" этим писательницы, как ни странно. Графская внучка Татьяна Толстая так "завернёт" - пьяный мужик не сравнится. Иногда хочу пересказать кому-либо подобное и не могу, не поворачивается язык - это у меня, мужика деревенского! А женщины, вроде бы из культурных, пишут, им хоть бы что. Нецензурные слова не случайно ведь непечатными называют, ими устно-то пользоваться не каждому дано, у одного получается и не грубо, даже улыбку вызывает нередко, у другого слова те же самые, а - сквернословие. Полно матерщины в книгах некогда наших писателей (опять же писательниц прежде всего!), ныне живущих на Западе, - их издают у нас на ура. Там они не нужны, а в России сойдёт?
   И вот кризисы. Тоже оттуда, порождение той системы. Охаяли плановую экономику... Да мы плохо планировали - вот в чём беда! Не социализм был плохой, а "руководящая сила", КПСС.
   Нередко задумываюсь: а не виноват ли в чём-то и я? Так ли жил?.. Валентин Большаков уверяет, что так. Отец его, извечный колхозник, говаривал: "Главное - плохого не делать". Нет, этого мало. Хорошее делал? И этого мало. Много терпел и молчал - вот в чём вина. Мне её уже не изгладить.
   Не без осуждения себя самого рассуждаю: для чего человек рождается, в жизнь приходит? Чтобы не просто пройти земной путь, а - достойно, красиво, нравственность человеческую сохранить, оставить потомство хорошее, обеспечив и ему достойную жизнь, сделать её хоть немного, но лучше своей. И дети потом пусть об этом заботятся. От семьи тут зависит многое. Какова семья - такова и страна.
  
  
  
   11-я
  
  
   "Засоряем русский язык!" - филологи возмущаются. Да, засоряем. Много английских слов. Иногда читаешь газету и никак не поймёшь, о чём речь, приходится лезть в словари. Возмущаемся. Но ведь сами мы в том виноваты. Обезьянничать любим, берём у всех что ни попадя, в разговоре любим ввернуть иностранное слово. Наверное, оттого это, что английским владеет у нас меньшинство, а другие хотят показать, будто тоже владеют - блеснуть! Когда большинство будет знать европейские языки, не перед кем станет высвечиваться, и снова на русский язык перейдём. Пройдёт! И не такое бывало в России. Двое русских на русской земле на французском говорили друг с другом - несусветная дикость! Но осталось что-нибудь у нас от французского? Ничего! Очень сомневаюсь, что крылатые выражения (многие) - кальки с французского. Может, это у них кальки с русского? Кто мог заимствовать? Учёные? Нет, не в научном языке эти кальки находят. Писатели-классики? Вряд ли, они свой язык ставили выше любого другого: Ломоносов, Державин, Пушкин, Гоголь... Утверждали (и доказали!), что в нашем языке достаточно слов, чтобы выразить любую, самую тонкую, сложную мысль. Если и брали что из чужого, указывали: "Но панталоны, фрак, жилет - всех этих слов на русском нет"...
   Да не будет наш народ-словотворец заимствовать у кого-то! Он сам сочинит такое, что диву даёшься! "Солнце на лето - зима на мороз", к примеру. Будто из хорошего стиха это взято.
   Нынешний год объявлен годом Гоголя. У меня он, Гоголь, один из первых, "Мёртвые души" могу читать без конца. Поразительно! Написанное им трудно пересказать - невозможно! Надо либо заучивать наизусть, либо, если с кем захотел поделиться, читать ему вслух. При пересказе всё пропадает. А Гоголь в письмах к друзьям жалуется, что плохо знает русский язык, что страдает "неумением выразиться"... По поводу увлечения французским высказался: "Нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречьях всю дрянь, какая ни приставала к нам вместе с чужеземным образованием".
   Кстати (коль уж вспомнили Гоголя)... Сейчас у нас высмеивают всячески "Жила бы страна родная, и нету других забот". Читаю у Гоголя: "... не позабывать ни на минуту, что взял место не для своего счастья, но для счастья многих тех, которые будут несчастны, если благородный человек бросит своё место... Сначала думай о Родине, потом о себе". Верно ведь! Будет Родине хорошо, и тебе хорошо будет. А если сначала тебе хорошо - Родине ещё неизвестно.
  
  
  
   12-я
  
  
   Не перестаю удивляться магнетизму родного села. В городе живу втрое больше, чем жил в селе, а считаю себя до сих пор степняком деревенским. И Валентин Большаков так считает. Тянет в Степную! Кого бы ни встретил из земляков, живущих кто где, - все такое испытывают. Запах родной земли зовёт!
   Мы едем туда с Валентином, едем вдвоём, он машину ведёт, я - привык, чтоб меня возили. Дорога располагает к раздумьям. Гоголя вспоминаешь невольно - птица-тройка летит! Любил Гоголь дорогу, все сюжеты в дороге обдумывал. Я тоже думал о том, что пишу, хотел сохранить в своих записях кое-что о Степной, да опередил меня Валентин, издал книжку с посвящением дорогим землякам - о них там едва ли не всё. О дьявол! Конечно, он написал хорошо - разве мог бы я так? Ясно же, нет, так и должно было быть. "Два писателя на одно село, - шучу про себя, - многовато!" А рассказики его устные я записал, Валя сказал, вовсе неплохо - вот и думай, что хочешь!
   Сейчас мы едем в Степную по делу. Во-первых, книгу везём, две пачки - родным, друзьям, в библиотеку, школе. Во-вторых (это главное), Большаков приглашён на линейку (в школу) - последний звонок. Дело вот в чем: подписывая школе книжку свою, он написал: "... перед которой я в неоплатном долгу". Подписал, говорит, и думаю: как бы этот долг хоть чуть-чуть возместить? И надумал: учрежу-ка я ежегодную премию лучшему выпускнику! Прикинул - десять тысяч рублей могу. Ребята будут стремиться её получить и лучше учиться. Посоветовался с женой, с директором школы - прекрасно, сказали. Вот и едет он вручать эту премию. А я по пути. Ну, и в школу, конечно, пойду вместе с ним, я ей тоже обязан многим, если не всем. Она была для нас единственным источником знаний, источником информации, ведь в селе тогда ни радио не было, ни электричества, ни книжного магазина.
   Едва выехали из Москвы, пошли красивейшие места. Это меня завораживает, природа - моё всё. Считаю себя язычником. Природные явления, космос, незримые законы Вселенной - вот моё божество. Сейчас почему-то о язычниках пишут, как о чуме какой-то, варварством называют. Этого мне не понять. Есть христиане, есть мусульмане, да и христиане есть православные, есть католики - что ж теперь, друг друга не признавать? Я много читал о религиях и сделал для себя такой вывод: язычники ничем не хуже других. Русь языческой была - она что, дикая, варварская? Извините. Ещё до крещения нашего западные короли выдавали своих дочерей за русских князей и сами женились на русских княжеских дочерях. Вряд ли пошли бы они на это, будь наша Русь такой дикой. Ни в чём не уступала она Европе. Напротив! Дочь Ярослава Мудрого Анна, будучи женой французского короля, писала отцу: "В какую варварскую страну ты меня послал!" Западные правители тогда не знали грамоты (не королевское это дело!), Анна же владела несколькими языками, как и брат её Всеволод, женатый на дочери византийского императора.
   Да, у древних славян было много богов (а у древних греков меньше?), но был и единый, главный. Одни знатоки говорят Трой, другие Трибог (изображался с тремя головами, повёрнутыми в разные стороны), и чем наш Трой хуже Христа? Недаром же так не просто внедрялось на Руси христианство, сопротивление было большое, и князь Владимир в запале прибегнул к мечу и крови. Но коль уж признал ты Христа, пошёл за ним - его и держись, не поворачивать же вспять, такое сейчас и вообразить невозможно, Христос вошёл в жизнь русского человека навечно, стал своим.
   уси христианство
   Ну а я пусть язычником буду. И отец у меня язычником был, природу обожествлял. Притом был он её Работником. Истый крестьянин, он знал все её "повадки". В селе его звали не Василием Васильевичем, а одним словом - Васильвасилич. Бывало, рожь, пшеницу косить - не от райкома ждут указания, а от него. Скажет "пора" - значит, пора. Весной картошку сажать - все смотрят: Васильвасилич не начал? На покосе он вёл первый ряд, все за ним, на него равнялись. Косил он легко, играючи, коса его сама ходила, с посвистом, лишь поблескивало полотно, не коса, а инструмент музыкальный.
   Он умер, когда мне было семнадцать, старшая сестра моя замужем, в город уехала, а у мамы ещё девчонка тремя годами моложе меня и племянница-сирота. Я тогда только что прочитал у Тургенева коротенькое "Два богача", как в убогом крестьянском семействе решили принять в свой разорённый домишко такую же, как у нас, сироту. "Возьмём мы Катьку, - говорит баба, - последние гроши на неё пойдут, не на что будет соли добыть, похлёбку солить" - "А мы её... и не солёную", - ответил мужик, её муж. Закончил Тургенев так: "Далеко богачу Ротшильду до этого мужика!" О нас, о нашей семье написано! Мне предстояло помогать маме растить двух девчонок, и пошёл я в училище, чтобы стать лейтенантом и денег им присылать. Кабы не то - стал бы крестьянином. Я же Васильвасилича сын!..
   На трассе для путника всё: автосервис, стоянки, гостиницы, магазины, близ городов торгуют изделиями из стекла, дерева, сёла ухожены, добротные избы... И кризиса как-то не чувствуешь. Это, конечно, трасса, тут все трассой живут. Свернуть бы поглубже - как там? Хотя наша Степная и не на трассе, а не скажешь, что так уж там плохо, всё развалилось. Нет. Запустения в прошлый приезд я не видел. Живут своими хозяйствами, нелегко, но обуты-одеты, не голодают. Думаю, когда говорят "развалилось", поправка нужна: не теперь развалилось, а раньше. Не случайно же Горбачёв "перестройку и гласность" придумал. Приспешник его Лукьянов проговорился однажды: "Иначе народ выйдет на улицы". Всё было на грани распада. Вот и дали людям выпустить пар. Трансляции со съезда депутатов слушали, как захватывающий спектакль, там рубили напропалую, и мы целыми днями не выключали приёмники. Надеялись. Надежды не покидают нас, хотя не оправдываются. Сейчас кое-как, кое-что начинает налаживаться. Со скрипом, но начинает. Смотрю на жителей сёл, которые помоложе - от городских отличишь их? Не отличишь. Ни внешне, никак. Уклад жизни меняется. Село пойдёт каким-то иным путём, не хочет оно ни в чём отставать от города. Большевики, должно быть, предвидели, бросив клич стереть эту грань. И с колхозами не получилось у нас, и с фермерством... Много неясного тут, но как-нибудь разберёмся, разумный подход кое-где намечается.
   Мы, пожилые, всё старыми мерками мерим, нередко о прошлом вздыхаем: вот было у нас то-то и то-то! Конечно, было. Немало хорошего было. Но хочет ли нынешняя молодёжь жить, как мы? Нужно ей это "то-то и то-то"? Она по-своему хочет жить, уже приспособилась к новой жизни. Есть голова на плечах и знания в голове да умелые руки - такие не пропадут. Да, законы капитализма жестокие, волчьи, но на то и ум человеку дан, чтобы как-то всё изменять, смягчать. Не делать же ещё одну революцию? Учёные предлагают разные методы, намечают пути - была бы воля властей. Вот с властями у нас неважно, слабоватые, беспомощность налицо. Правительство слабоватое. А где взять другое? Что-то не видно. Не каждый день рождаются гении. Они появятся, не могут не появиться - в такой-то стране! Пока же выбираем из того, что есть. Посадит премьер своих мудрых министров за овальный стол и читает бумажки, кем-то написанные. Но ведь делают что-то - держимся, даже вперёд продвигаемся. И это при негодном нашем парламенте - всем парламентам парламент! Посылаем туда по спискам неведомо кого, и сидят они там, сами себе назначая оклады и льготы, а чтобы удержаться ещё и ещё, убрали из бюллетеней пункт "против всех", отменив порог явки - два человека могут избрать депутата! Всё, дальше некуда!
   А держимся, продвигаемся...
   Россия - страна загадочная.
   Так думал я под монотонный шум зарубежного двигателя.
   Может быть, я не прав. Но так вижу со своей колокольни. Слышу часто другие совсем голоса, иногда соглашаюсь с ними, иногда они раздражают.
  
  
  
   Когда въехали в родные края, в Волгоградскую область, во мне зазвучала мелодия:
   Два куста под окно-оом
   И развесистый клё-ооо-он...
  
   Но любовь моя Рая Цилибина виделась где-то далеко-далеко. Мелодия звучала сама по себе, будто и не связана с Раей. Повторялось и повторялось:
  
   И не то чтобы да,
   И не то чтобы нет...
  
  
   Самое интересное ждало нас в Степной. Подходим к школе - едва ли не полсела собралось на площади перед зданием. Последний звонок, линейка - праздник для всех, и для бабушек, дедушек. Ребята выстроились классами, выпускники на верхней ступеньке крыльца. Все нарядные, много цветов. Поздравления, вручение грамот победителям разных олимпиад в районе и области, участникам спартакиад - каких только нет!.. Мы с Валентином поражены: школа живёт большой жизнью! В одиннадцатом классе три кандидата на золотую медаль и один на серебряную. Валентин вручает премию лучшей из лучших, внучке нашей соседки Наташе Карповой. Сказала, что деньги потратит на бабушку, у которой воспитывалась: "Одену её"... Начинается вальс - школьный прощальный вальс. Батюшки, ребята танцуют вальс, галантно ведут девчонок! Давно я не видел такого. А потом, в актовом зале, выпускники дали концерт своим педагогам - сколько выдумки было! Каждому приз вручили, объявляя шутливые номинации. Были песни и пляски, мальчики пели - квартет! Весёлое представление, фильм смешной показали, самими отснятый.
   Можно было подумать, что это выпуск в музыкально-эстрадном училище.
   Я приехал в Степную ещё с одной целью - намечена встреча с двумя бывшими одноклассницами, одна, Тоня, в Рудне живёт, соседнем большом селе, вторая, Аня, из Краснодара приехала. Встречаемся в Рудне. Из Степной туда ходит автобус, ходит маршрутка, девчата мои ждут меня на стоянке. Подходят ко мне две старушки - определить бы, кто из низ кто, сто лет мы не виделись. Объятия, поцелуи. Идём, ковыляем к Тоне домой. А там уже стол накрыт, собираются гости, её подруги. "Что у тебя, день рождения?" - спрашиваю. "Нет-нет, в честь встречи - для меня такой праздник!" До самого вечера пели мы песни, кто-то даже сплясал. Оставили меня ночевать, а утром Тонин сын на машине забросил меня в Степную. Незабываемо! Тоня рассказывала, что в Доме культуры у них работает клуб ветеранов - концерты устраивают для себя, да и просто общение за большим столом, с шутками, песнями. Потом - танцы, как сейчас говорят, ретро. Я рассматриваю разные снимки, на одном - большое застолье прямо на улице, вдоль домов столы, столы и весёлые люди за ними. "Что это?" - спрашиваю. "А праздник улицы! Каждый год проводим в начале осени - приезжай!"
   И это в год кризиса. Удивительно!
   Умом Россию не понять.
  
  
   Ах, с каким настроением уезжали мы из Степной!
   А зимой, в декабре, получил Валентин оттуда письмо электронное от директора школы: "...одиннадцатиклассник Новротюк Виктор, наш краевед, хочет написать о Вас исследование - родословную, о Вашем детстве, как Вы учились, где работали, как в литературу пришли, ну и о прототипах. Он анкету пришлёт Вам - Вы уж не откажите ему". Валя сначала отнекивался: да какой я писатель! Журналист, пишущий книги... Убедили. На вопросы анкеты ответил. И паренёк написал. На районной олимпиаде по краеведению работа его заняла первое место, а позже и на областной, направляют на всероссийскую. Валентин был приглашён, я увязался с ним. Приезжаем по адресу и снова удивлены: оказалось, есть федеральный центр школьного туризма и краеведения, собрали ребят изо всех областей и республик, в своём же здании разместили их - светлые комнатки на двоих, дали талончики на питание на пять дней, расписали программу: кроме защиты своих работ, конкурсы разные, посещение музеев, выставок... Праздник устроили для ребят! На открытие пришли их приветствовать люди солидные, с учёными степенями. Приятно было смотреть на таких ребят, держались уверенно, лица осмысленные. Виктор наш Новротюк не уступал никому - и здесь оказался первым.
   ...Пишу это, как заметку в газету, стремясь не упустить ничего. Буду жив, прочту через несколько лет, сравню: есть чему удивляться или такое станет привычным? Или внуки мои прочтут уже после меня, скажут: "Дедуля как в воду глядел..." Не хотел бы я видеть лица их перекошенными: "Ну и нафантазировал дед!"
  
  
  
   13-я
  
  
   Вот говорят "ностальгия". Под словом этим стали понимать не только тоску по родине, а и по прошлому. Никуда от этого не уйдёшь.
   Когда мои дети, внуки не везут нас с Машей в деревню машиной, мы добираемся электричкой до Ожерелья, потом дизель-поездом. Могли из Каширы автобусом, ближе, но там надо платить, а по железной дороге нам обоим бесплатно. Дизель-поезд тот назывался "Литером". Когда-то, говорят, возил на завод рабочих, литерным числился, так и осталось: "Литер". Чумазым был, закопченным, сиденья деревянные, неудобные, в туалет войти страшно. Теперь здесь новые дизель-поезда, чистые, копоти нет, в вагонах светло, просторно, мягкие кресла, столики откидные, хорошие туалеты. Это людей подтянуло, собраннее, аккуратнее стали.
   А я вспоминаю тот "Литер". Как-то проще там было, демократичнее, что ли? Пока едешь - узнаешь все новости местные.
   ... Русский немец из Новомосковска едет в Москву встречать сестру из Германии, зовёт она и его туда. "Нет, не поеду, - уверяет меня. - Я же тут вырос, тут всё моё. Моя это земля!"
   ... Женщина пожилая на дочь непутёвую жалуется: "Уехала в город, мужа бросила, скитается чёрт-те где. Может, и пригоню назад, образумится".
   ... Мужики молодые в тамбуре расстелили газету, хлеб там, селёдка нарезана, лук, стаканчик по кругу ходит. "Давай с нами, отец" - "Спасибо, - говорю, - завидую вам, но - нельзя".
   ... Бабушка на 126-м километре садится - молоко везёт в Ожерелье, сама маленькая, а две сумки с трёхлитровыми банками через плечо, две сумки в руках. Муж (железнодорожник, должно быть), посадив её, махнул машинисту - поехали!
   Нынче этого нет, всё меняется: где была станция, там теперь лишь платформа, казарму на 126-м километре закрыли - автоматика на железной дороге, бабушка с молоком не ездит, в чистых вагонах селёдку на газетах не режут... А я - мысленно в прошлом. Не грущу, нет, а всё равно ухожу туда, в те вагоны. "О, идёт наш чумазый!" - весело восклицали мы, завидев свой "Литер"... Ностальгия.
   Наверное, именно потому мы, старики, вздыхаем по советскому времени. Вспоминаем, что было хорошего. Даже если и плохо - для нас всё равно хорошо.
  
  
   Так и живём с Машей в нашем стареньком домике, на новый не хватило силёнок. Весной приезжаем сюда, осенью уезжаем. На природе всё лето! Что ещё язычнику надо? С деревьями разговариваю, с травой: "Что ж ты так быстро растёшь? Это косить тебя надо, а мне тяжело махать". Газонокосилку купил, за лето раза четыре кошу. Не люблю, когда сад заросший - как небритый мужик. Скошу, травку сгребу, ровненько всё - благостно на душе. Перед воротами во дворе расчистил площадку от зарослей тёрна, и когда съедутся дети, внуки - три машины загоняем во двор. Беседку большую построили, стол деревянный, скамьи - сидим там с самоваром за чаем. Так приятно видеть их всех!
   Напротив нас Хрущёвы живут, он - мужик, сказал бы я, тёмный, нескладный, разговаривая, переминается с ноги на ногу и едва не через каждое слово - ругательство (добавляя при этом: "Извини за выражение"). Говорит мне:
   - Бирюков, ......, извини за выражение, называет меня кулаком. Да, я кулак, вот они мои кулаки, всёсвоими руками сделал. А он, Бирюк, ......, извини за выражение, лодырь, и отец его был такой же. Как в своим хозяйстве ничего у него, ......., извини за выражение, не было, так и когда в комунизим взошёл, ....., извини за выражение, голый был. А я кулак, да! От родителей передалось. Нас у матери было семеро - как только она управлялась? Не знаю, спала ли вообще.
   Я поклонился ему за эту фразу его!
   Жена у него крикливая (он зовёт её Маней). Соседка их Тараканова жаловалась мне на неё:
   - Ведьма! Колдунья! Всё у меня отравила, и лук на грядке пропал, и маркошка, и вишня засохла. Это она! Колдунья!.. (голосом ниже) Ты только не говори ничего ей, а то пойдёт! С ней свяжись!
   А Маня остановила меня:
   - Ты слыхал, что эта дура Тараканиха плетёт - я у неё всё отравила...
   Такая вот непосредственность.
   Как-то в начале зимы я приехал в деревню взять кое-что из забытого, смотрю: дверь не закрыта, замок лежит на крыльце, вхожу - электрик наш сидит на кушетке, счётчик в руках, снял со стены, рассматривает.
   - Что это ты? - спрашиваю. Увидев меня, он обрадовался:
   - О, дай на бутылку! Если сейчас не выпью - умру. Думал, у тебя тут осталось чего-нибудь, всё обыскал - нету! Гляжу - эх, счётчик красивый! Загоню его, а к весне, к твоему приезду, новый куплю и повешу...
   Ну как на него обижаться!
   Не деревня, не такие вот встречи - зачах бы совсем я.
   А зимой зачах бы в Москве, не будь у меня компьютера. Что бы делал длинными вечерами? Вхожу в Интернет - кладезь всего! Книги интересуют - в библиотеку иди, их несколько, я прибился к библиотеке Машкова: lib.ru, и я там. Журналы литературные? Журнальный зал открывай (magazines.russ.ru). Любые сведения получу! И слыхом не слыхивал, что есть у нас "Национальный корпус русского языка" - теперь постоянно пасусь в нём. Более 140 миллионов слов! Сомневаюсь, употребляется ли такое-то слово в таком-то смысле - сразу туда...
  
   Сегодня внучка приехала к нам, Маришка. Внимательная, добрая. Слушает, слушает меня. Про часы ей рассказываю. Давние ходики у меня, когда-то из деревни привёз. Остановились они, а мне так хочется, чтобы шли! Почистил их, смазал - не идут. Качну маятник, походят немного и остановятся. Дня три бился, и всё без толку. А поговорил с ними по-хорошему да пристыдил: что стоите, ленитесь? Новый год на носу, и как же вы собираетесь войти в него, стоя-то? А?.. Качнул маятник в очередной раз, и - не остановились!
   Маришка слушает заинтересованно, уточняет, поддакивает.
   - Ай да ты! - говорит. - Убедил часы, идут ведь. Идут!..
  
  
   2009 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

121

  
  

121

  
  

83

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"