По радио передали примерное расписание бомбежек, выдали вечное "Держаться, не сдаваться, не бояться!" и заткнулись с хлюпающим звуком. Лена выключила приемник и перевела скучающе-усталый взгляд на окно. Его, конечно, надо было бы забить фанерой, но в это ядерное лето стояла такая невыносимая жара, что на технику безопасности все давно махнули рукой. Все оставшиеся...
Сквозь пустые рамы был виден кусок улицы: на широкой дороге несколько траншей сквозь асфальт, "ежи" и колючая проволока. Свинцовый воздух, стальная жизнь. И дома, залитые беспощадным солнцем. Все уцелевшие здания стали серыми - эти бомбы, разрываясь, выбрасывали какое-то неимоверное количество странной пыли, которая со временем покрыла все: стены, одежду, кожу...
Сидеть внутри было немыслимо: ветра не было вообще, как будто и он умер под первыми бомбежками, дождь пропал уже давно, и только безжалостное, шизофренически голубое небо издевательски висело над городом. Лена привычно перекинула через плечо зеленоватую сумку "первой помощи", зацепила за пояс рацию-"спасалку" (в нее никто не верил, но считалось, что в случае завала по ней можно связаться с бригадами помощи... в бригады тоже никто не верил), и вышла из квартиры.
Улицы были пыльны и пустынны - в некогда многомиллионном мегаполисе едва ли можно было насчитать и двадцать тысяч жителей. Многие погибли в "полуторном эшелоне" - первом, доступном для гражданских лиц. Их тогда разбомбили с удивительной точностью, а ведь там были миллионы... А вот самый первый, "государственный" - тот наверное дошел. Говорили, его прикрывали с воздухи силы Союза Республик, там никто и не смог бы пробиться. На нем уехала вся элита - правительство и те, кто мог позволить себе билет за 500 000 рублей. А таких было немного. Остальные остались биться в очереди на первый эвакуационный, давя друг друга, затаптывая и теряя разум от страха. И все погибли. Вот такая вот ирония судьбы.
Оставшиеся просто медленно ушли. Со временем слово "умерли" стало настолько действовать на психику граждан, что его было решено заменить на "ушли". "В последнем бою ушли 20 000 наших солдат, мы будем помнить...", "В нашем городе ушли 100 000 жителей, мы скорбим вместе с...". Сначала это вселяло ужас, потом - стало привычным, теперь - просто перестали передавать. Кому нужны эти пугающие цифры? Их уже и слушать-то почти некому...
До бомбежки было еще часа два, и Лена спокойно шла по улицам. Бомбы и взрывы уже давно не пугали - она слышала их с 12 лет, и последнее время даже ленилась спускаться в бомбоубежище. Никто ведь не заставит.
Она шла по пустым улицам, на которых даже не было мусора, потому что просто некому было его оставлять, и думала, отчего умерли те, кто остался в городе. От бомбежек погибло не так уж много народа, бомбы падали вообще как-то до странного хаотично, разрушая здания, которые и так были пусты... Казалось, люди умирали просто от того, что была война. Просто от нее самой. От того, что закрылись магазины, а вместо них открылись Бытовые Бюро - тут можно было подстричься и купить одежду. Простые стрижки, практичный материал. От искусственного заменителя воды - потому что ту техническую, которую дважды в сутки предоставлял водопровод нельзя было употреблять в пищу. От одежды одного болотно-зеленого цвета, которая наводнила город, будто все стали вдруг учениками одной гигантской школы. От сухого голоса диктора, со временем становящегося все более мехаическим, от фразы "Держаться, не сдаваться, не бояться!", в которой становилось все больше привычки и все меньше веры.
Лена пожала плечами - она уже давно жила одна, и привыкла общаться сама с собой, никого не стесняясь. Война шла всю ее сознательную жизнь, и даже боль от потери родителей, которые вот так же медленно "ушли" успела забыться. Война стала чем-то привычным и обыденным, а бомбежки - как... как расписание гроз и ураганов. Хотя ни тех, ни других давно уже не было. Над городом стояло вечное лето и почти вечный день - ближе к ночи, наступление которой можно было отследить только по вечернему вещанию, вокруг становилось чуть более серо, а вместо слепого солнца на небе появлялась серая пленка облаков.
Лена завернула за угол, и скучающий взгляд уперся в остов Торгово-Развлекательного Центра - огромное серое здание с проломленной бомбой крышей и одной развалившейся стеной, так, что стали видны этажи и лестницы. Здание было повреждено в первые же месяцы войны, но продолжало стоять, напоминая бесконечно агонизирующее животное с распоротым брюхом, в котором видны покалеченные внутренности. Заделывать стену никто, конечно, не стал, а остальные удары почему-то его миновали, хотя сыпались совсем рядом. На долю секунды перед глазами мелькнула яркая цветная картинка, будто это место вдруг раскрасили - и тут же исчезла, с такой скоростью, что Лена даже не успела ничего толком разобрать. Впрочем, она уже привыкла к таким вспышкам памяти - они ничего не давали и уже даже перестали раздражать.
Улица была разворочена здесь более обычного, и Лена даже вынула руки из карманов своих защитного цвета брюк, чтобы удержать равновесие, прыгая по вывороченным глыбам асфальта. Когда-то это место, как улица, на которой жила она сама, было центром города - может быть, поэтому ему и досталось больше всего? - но после этой бомбежки жизнь сдвинулась отсюда на Запад города, и Лена невольно оказалась на окраине. Она любила эти места - как бы странно это ни звучало. Она любила быть одна - и люди в центре сторонились молчаливой девушки, не жалующейся на лишения и не скорбящей. Она просто не помнила мир, который был бы другим.
Прогулка заняла не так уж много времени, все маршруты здесь были привычны, но бомбежку никогда не объявляли точно, и все-таки стоило вернуться в дом - по ним последнее время совсем не стреляли, а вот на улицах то и дело с сухим хлопком разлетались на горящие куски черные шары.
Она уже повернула домой, привычно заложив большой палец правой руки за ремень сумки, когда рация вдруг запиликала. Тоненько и буднично, будто это был не сигнал SOS какого-то несчастного, а просто будильник или вскипевший чайник. Лена вздрогнула от неожиданности, потянулась к поясу - и тупо посмотрела на тяжелый черный прямоугольник рации с мигающим красным диодом. В голове смутно всплывали инструкции: чем ближе к отправившему сигнал ты находишься, тем чаще раздается "пиликанье". Она немного покрутилась на месте, определяя направление - получалось, что идти надо примерно в сторону дома. Пиликало редко.
Привычный маршрут оказался вдвое короче, если есть цель. А цель была. Лена не думала о том, откуда вдруг взялся постаравший до бомбежки или о том, почему больше никто не спешит ему на выручку. Она просто шла, поднеся рацию к самому уху, чтобы не упустить изменение частоты сигнала, и обшаривала глазами привычно пустые улицы в поисках завала. У самого дома писк рации слился в один истеричный вой, а за углом вдруг оборвался. Это могло значить только одно - она на месте. Лена стремительно обогнула выщербленный сервый угол дома - и встала, напрягшись и не понимая, что происходит.
У выбитой двери парадной стояла черная машина. Широкая и приземистая, совершенно не такая, какие несколько лет назад еще ездили по городу. И соверешенно черная - таких она не видела. Никогда.
Голубой с золотом флаг Союза Республик вместо номера объяснил бы многое, если бы это вообще поддавалось объяснению. Автоматически поправив выбившуюся из "хвоста" прядь, Лена отступила обратно за угол здания, не зная, чего ожидать в следующую секунду, но тут задняя дверь легко открылась.
Цветные картинки стали вспыхивать в мозгу все быстрее и быстрее, и наконец слились в один снимок. Трудно сказать, сколько она не видела его - наверное, все 7 лет, пока шла война. Он, конечно, уехал с отцом, видным политиком, на первом, государственном эшелоне - единственном, дошедшем до берегов Союза. Уехал, как и многие другие, перепуганные, заплаканные, забранные родителями в спокойную неизвестность без взрывов.
Он чуть улыбнулся и поднял руку с рацией.
- Это был я.
Она молчала и в упор смотрела на него.
- Ну надо же мне было тебя как-то найти! Дома тебя не было, я уже проверил.
Она продолжала молчать, не двигаясь.
- Лен, перестань. Нет времени. - Он сделал несколько шагов к ней. - Я приехал забрать тебя.
- Забрать куда? - наконец спросила она, все еще сжимая в руках замолкшую рацию.
- Туда, - он неопределенно махнул рукой в сторону, где голубое небо пересекалось с серой землей, - там все иначе. Там нет бомб.
- Откуда ты?..
- Нет времени, - повторил он и, дернув ее за руку к себе, развернулся к машине. И тут вдруг ударило.
Рвануло сначала сбоку, разнеся слепое здание Центральной Библиотеки, простоявшее всю войну, потом сзади, выворачивая и без того изуродованный асфальт. Она дернулась было к дому, но он не пустил, только чуть склонившись над ней, укрыл полами своего длинного черного пальто. И она сдалась - впервые за 7 лет. Вжалась лицом в белую рубашку, еще пахнущую давно забытым запахом стирального порошка, прикрыв глаза и поджав под себя руки. Зачем-то считая удары его сердца между взрывами, и все боясь, что они сейчас оборвутся, и останутся только глухие хлопки бомб и тяжесть падающего тела.
Вокруг все рвало и рвало, а он стоял, только иногда покачиваясь, и закрывая ее все сильнее и сильнее. Порывы ветра от взрывов сбивали с ног, и полы пальто крыльями били по ней, а она только вжималась в него все сильнее и сильнее, надеясь навсегда - сколько бы это ни продлилось - запомнить этот запах и этот яркий белый цвет среди серо-зеленой массы шизофренического мира.
Он дернулся и начал падать, когда все уже почти закончилось. Она слышала, как били вокруг разлетающиеся осколки, как истово сигналила оставшаяся в нескольких метрах впереди машина. Несколько шагов назад, испуганный взгляд вверх - и его кривая улыбка, чуть смазанная выступившей на губах кровью.
- Все.. впорядке... Надо только дойти...
- Никко... - и судорожный румянец на его бледных щеках.
- Иди на звук.
Она потянула его за собой, не поднимая головы от плотной взвеси серой пыли. Дверь так и осталась открытой, и он просто упал внутрь машины, уронив голову и путаясь в пальто. Она прыгнула за ним, не думая ни о чем, и только не сводя глаз с его бледнеющего лица. Дверь закрылась сама, колеса несколько раз прокрутились по асфальту, и машина рванула прочь, на Восток города, туда, где был порт и граница.