Я отчаянным сызмальства был, 
Мать печалилась - вечный неслух; 
А потом я подрос - и прослыл 
Атаманом дворов окрестных. 
Что опасна со мной вражда, 
Знал в округе любой матёрый. 
В схватках первым я шёл всегда, 
Коль с проулком чужим раздоры. 
А свои, не поладив подчас, 
Примирить-рассудить просили, 
И слова атамана не раз 
Злое пламя обид гасили. 
Будто лебедь над жаркой волной 
Пёстрых шалей павлопосадских, 
Та, что ночи делила со мной, 
Всех затмила на танцплощадках. 
Ей дарил и её ласкал; 
Била юность в весёлый бубен; 
Но однажды её не застал, 
А родные сказали - в клубе. 
А назавтра сказала семья, 
Что в кино... и, макушку взъерошив, 
Я постиг, что не нужен... что я, 
Как башмак отслуживший, брошен. 
Мысль - точь-в-точь по брусчатке дробь: 
"Есть другой"... И в ближайший вечер 
Я за штабель смолистых дров 
По-шестёрочьи спрятал плечи. 
И увидел, от муки дрожа, 
Словно клён, что в куски порубан: 
Чью-то руку в своей держа, 
Из парадной она... подруга! 
И позёмка, глумясь надо мной, 
По лицу меня стружкой звёздной; 
И узнал я, что в связке одной 
Жар обиды и срама ознобь... 
Но ударила срама сильней 
Боль утраты из злых потёмок - 
И, вскочив, припустил я за ней, 
Как за бомбой летит обломок... 
Но едва лишь успел завернуть 
Со двора под карниз покатый - 
Предо мной, преграждая путь, 
Встали стенкой мои ребята. 
Тихий голос безмолвье взломал, 
Приглушив переплеск капели: 
"Про измену её, атаман, 
Мы, по счастью, узнать успели". 
И промолвил ещё один 
Голос тихий, но очень строгий: 
"Мы не пустим тебя - не дадим 
Кинуть честь потаскухе в ноги". 
Я им крикнул: "Пусти, пацанва! 
То не ваша - моя кручина: 
Я пущу свою честь на дрова 
И потухшей свечой застыну!..." 
Но, чеканней приказа в бою, 
Властно вымолвил голос третий: 
"Ты не только за честь свою - 
Ты за нашу ещё в ответе. 
По проулкам, дворам и домам 
Мы позор неизбывный примем, 
Коль унизишься ты, атаман, 
Чьё повязано с нами имя". 
Изгоняя из глаз пелену, 
Я до хруста сдавил ладони: 
"Я верну её...силой верну, 
А обидчик в крови утонет!" 
Но ответили мне: "Не мечтай, 
Что разбитую чашу склеишь. 
Ты вожак не вороньих стай, 
Ты измену прощать не смеешь". 
Я рванулся, но сомкнутых плеч 
Не прорвать одинокой силе... 
И сказали они: "Не перечь. 
Быть по-нашему. Мы решили. 
Видим - боль твоя, словно дым 
Над горячим ещё патроном; 
Но для нас ведь немало зим 
Было слово твоё законом. 
И не паре гулящих глаз 
Атаманскую честь расплавить:
Мы твою признавали власть, 
Мы тебе запрещаем слабость..." 
Покорясь, уронил я глаза 
В сжатых пальцев оцепенелость: 
"Коль ни плакать, ни драться нельзя, 
Так скажите мне - что же делать?" 
И сказали они: "Точно гроздь, 
Чей червём первоцвет поруган, 
Ту, кем брошен, - с презреньем брось, 
Устыдившись, что звал подругой". 
И подумал я: впрямь, без вранья, 
Глуп и слаб, кто предавшей предан... 
Но затеплилась память моя 
Над забытым, над детским следом. 
Над деньком тем давнишним, когда, 
Всем мальцам на крутую зависть, 
Я с птенцом, что упал из гнезда, 
Лез на тополь - домой доставить. 
Он дрожал, тот птенец-малыш, 
Вздыбив перья и плоть скукожив; 
И, качаясь над скатами крыш, 
Я, конечно, боялся тоже. 
Но боязнь свою клял, и краснел - 
Пред листвой, пред дрожащей птахой, - 
Ибо думал: тому, кто смел, 
Ни слабинки нельзя, ни страха; 
И свистеть с показным озорством 
Принуждал я себя сквозь трепет - 
Чтоб не знала о страхе моём 
Детвора, что на спуске встретит... 
А теперь, а лицом к лицу 
С чёрным часом, что бил, осклабясь, 
Я завидовал крохе-птенцу: 
Ведь птенцам не запретна слабость. 
И уделу трусишек-тетерь, 
Никогда не дающих сдачи, 
Я завидовал, ибо теперь 
Знал, что удаль не есть удача. 
Ибо можно им в чёрный час - 
Тем, кто робок, - стонать и биться 
И, до шуток лишь злых достучась, 
В чью-то жалость от них укрыться. 
Я ж недвижно стоял пред бедой, 
Лишь метельным оплакан стоном - 
Не спасаемый удалью той, 
Но подсудный её законам... 
Поглядел я на всплески огня 
Из фабричных спецобщежитий 
И сказал: "Уведите меня - 
Не пускайте, но уведите. 
Уведите меня на вокзал, 
На вокзал, где грохочет скорый 
И внимают дрожанию шпал 
Лучеокие семафоры..." 
И подумал я: силы закон 
Соблюдён, и сохранна гордость; 
Но ведь можно мне в тёплый вагон 
Электрички, идущей в область. 
Чтоб качаться, уйдя в забытьё, 
В лад езде, как бубенчик санный, 
Чтобы падало сердце моё 
В чуткий сумрак полей и станций. 
Чтоб примчаться птенцом из гнезда 
К поселковой, глухой, конечной, 
И очнуться - а дальше куда?...  
И услышать - садись на встречный! 
И опять, километры глуша, 
Мчаться так, чтобы разум таял, 
Чтоб домой, как птенца-глупыша, 
Скорый поезд меня доставил. 
Чтоб никто не увидел слёз, 
Что пролью, соскочив с катушек. 
Их безмолвно под песнь колёс 
Звездотканая тишь осушит.