Ирина ШЕВЧЕНКО

Рассказ

ПОСЕДНИЙ  БОЙ  ПАНТЕЛЕЯ  СОРОКИНА

Деду Пантехе стукнул восемьдесят пятый годок. Прямо так и стукнул -
отрывным календарем по обросшему белым пухом темечку. Этот толстенный
талмуд последыш Васька повесил зачем-то на стенку старой хаты, 
приютившейся у новенького двухэтажного белокирпичного пятистенка. 
Повесил в аккурат над любимой дедовой завалинкой, на которой Пантеха 
вот уж лет двадцать встречал утречко зимой и летом.

- Че ты тама надо мною привесил, охальник? - слабо возмутился было дед,
но тут же осекся, увидав холодные глаза младшого сынка.

Васька, сытый пятидесятилетний боров, поправил слегка обнову на ржавом
гвоздке, пожевал дорогую сигаретку и сказал сквозь зубы:

- Эт чтоб ты, батя, сообразил, сколь уже свет белый коптишь...

- Э-э! Вон ужо лысый, а ни стыда у тебя, ни совести!

- Ты не шебуршись больно! Это тебе не пионерское лето в партизанском
отряде!  А я тебе не фриц пужливый!

И пошел Васятка к новенькому, блестящему как у кота хозяйство
автомобилю, который уважительно величал "Мерсом". Пантеха в досаде
сплюнул в сторону, прошептал в сердцах - "Чтоб твоей мессершмите
фугаской по фюзеляжу!" - и покосился на сына - не услыхал ли часом, а
то осерчает и с завалинки шуганет в хату, чтоб под ногами не путался. А
потом вздохнул и загрустил. ДОМОЙ-то он собирался уже давно, да не брал
ХОЗЯИН. Словно не всю еще судьбину свою испил старый партизан, не всеми
тропками жизни протопал. Словно уготовано что-то напоследок...

А на дворе стояла весна. Полиграфическое чудо шевелило листочками под 
теплым ветерком, выжидая своего часа. А когда ветерок взвихрился вдруг 
особенно хулиганисто, хлипкий гвоздь жалостно скрипнул и, не успел 
Пантеха отворотить голову, рухнул календарь точнехонько ему на темечко! 
И не сильно вроде стукнуло, но что-то в голове у Пантехи сдвинулось, 
зашевелилось щекотно, а потом вдруг начисто прояснилось, как тогда, в 
сорок втором, в том коротком и злом бою, где немцы прижали их 
партизанскую разведгруппу к Семеновым кручам и взяли тепленькими...

... Скрутили руки за спину так, что у Миколы сразу плечо из сустава 
выскочило и от нежданной боли хлопнулся паря без памяти. Может и к 
лучшему, потому как страху такого, как Пантелей, не натерпелся, пока 
везли на подводе в село. Это только в книжках да в фильмах про удалых 
да смелых показывают, а в натуре только дурень безмозглый страху не 
имел. И ран боялись, и смерти, а пуще всего - плена. Потому как не было 
веры тем, кому из плена выскочить удавалось!  Куда ни кинь - а все 
теперь клин выходил, полный амбец, разве что чудо какое Господь явит. 
От страху так ясно в голове было, так чисто - до прозрачного звону! А 
довольный смех молодых белозубых немцев переливался зловещими 
колокольуами...

... - Ты че, дед, помер, что ли? Тогда хоть айзы захлопни! - ржали
вокруг трое джинсовых качков, помахивая перед носом у деда пудовыми
ладошками, чтоб выяснить - не спит ли.

Пантеху разом выбросило в реальность, он захлопал глазами и закричал:

- Изыди, чертово семя! Дай помереть спокойно, ирод! Солнушко не 
заслоняй, поганец.

- Ты че, дед, озверел? Внука не признаешь? - Герка присел перед дедом
на корточки и пристально глянул ему в глаза. - Может ты забыл и о том,
что мы с тобой потолковать сегодня собирались, а?

Дружки Геркины притихли, прислушались.

- Не об чем мне с тобою толковать, поганец! Вот ужо дал Господь внучка
на старости лет! Отца кликну! Али мать! Они тебе по башке-то и дадут!

- Только им и забот, на твои зовы бежать! Заняты они. Так что ты 
готовся, вот в комок с паханами сгоняем - и потолкуем!

Герка пружинисто встал и пошел к воротам вихляясь, словно черти 
его ломали. Один дружок, странно поглядев на деда, пошел следом, а 
другой, бритый почти наголо, с маленькими поросячьими глазками, 
притормозил чуток, наклонился прямо к пантехиному уху и просипел:

- Ты того, сразу все говори, нишчак? А то мы все равно допытаем...

Страх сковал Пантеху могильным холодом. Синие льдинки глаз на жирном,
угреватом лице были до жути знакомы: совсем как у того молодого
эсэсовца, который двинул автоматом по печени, когда попытался он,
скрученный по рукам и ногам, улечся в подводе поудобнее...

... Везли через все село в сельраду, в комендатура. Осиротевшие, 
заполошенные бабы, попрятавшись по хатам, жалостно глядели из-за 
занавесок. Возле Настюхиной хаты немцы, словно нарочно, притормозили, 
закурили, залопотали, поглядывая на ее окна и посмеиваясь о чем-то 
своем. Сердце забухало еще сильнее, заставил себя смотреть в небо, 
чтобы не высматривать за окошком побелевшего от страха лица. Уверен 
был: все сделает, чтобы вытащить его из передряги. А перво-наперво 
побежит в лес командира уламывать, чтобы ребят на выручку 
послал. Побежит, а эти суки - за ней! И тогда - амбец всем будет...

... Страх сделал с Пантехой что-то непонятное. Вспомнил он вдруг, что
зовут его Пантелеем Иванычем Сорокиным, что он кавалер трех орденов
Солдатской Славы, что войну окончил в чине капитана разведроты
гвардейского пехотного полка, что ни в какой ситуации не терялся - 
бился до последнего и судьба даровала ему за упорство восемдесят пять 
долгих годочков!

Встал Пантелей Иваныч с завалинки, оглянулся во все стороны и мягким,
кошачьим шагом - как в давние времена на лесной тропке - двинулся в
старый сад. У забора продрался через одичавший малинник, сунул руку в 
слежавшуюся кучу прелых листьев, нащупал кольцо маленькой ляды, натужно 
охнув поднял крышку и вытащил небольшой сверток. Вощеная, слегка 
поистлевшая бумага, расползалась под руками. Запихнув сверток за 
пазуху, двинулся обратно. Выбравшись из малинника, подволакивая 
ноги и оставляя широкий свежий след, побежал к заброшенному нужнику. 
Там потоптался, стряхивая с себя сухие листья и побежал к сыновому 
пятистенку. Ванька не дозволял отцу ходить в новый дом: старая хата, 
мол, есть, там пусть и обретается. Но невестка Алена, жалея доброго 
свекра, показала ему, где прячет ключ от входной двери, чтобы мог дед 
иногда, в отсутствии родственников, посидеть на мягких диванах да 
посмотреть фильм про войну по цветному телевизору. Теперь Пантелей 
Иванович нашарил под крыльцом ключ, с трудом открыл мудреный замок, и 
побежал к невестке в спальню. Открыл сияющий зеркалами да полировкой 
шифоньер и сунул сверток куда-то под Аленины трусы да рубахи. Найдет - 
сообразит, от кого подарочек! Понятливая она, Алена-то! Сил, чтоб 
дверь запереть да до завалинки добраться, едва хватило. Не сел, упал, 
схватившись за впалую грудь. Сквозь собственный хриплый с присвистом 
придых и стук крови в ушах не услыхал шагов и только вскинулся в ужасе, 
когда чья-то рука тронула за плечо:

- Чай спужался, Иваныч? А запыхался-то чего? Никак в разведку ходил, а?

В глазах у Пантелея прояснилось и увидел он Миколу, кореша-разведчика и
однополчанина.

- Вот чтой-то мотор барахлит. Так оно и пора уж...

- Ты мне тута волну не гони! Вот день Победы встрень, а потом уж и
помирай! Чего удумал восьмого-то числа! Давай лучше по сто грамм, а? У 
меня шкалик имеется, от бабки уберег!  За наступающий, а?

Ох, как рад был Пантелей старому другу! Пусть охальник Герка со своими
дружбанами возвертается, при Миколе приставать не станут. А там,
глядишь, и Алена прибежит, накостыляет младшему сынку по шеям, даром,
что едва до той шеи достает уже. На нее, на Алену одна теперь и
надежа... Как тогда на Настену...

... В комендатуре заперли Пантелея в подвале, а Миколу сразу поволокли 
к мордатому офицеру на допрос. Дурным голосом орал он наверху. От 
того крика мутилось в голове и давили спазмы в животе. А 
потом разом все оборвалось и такая тишина настала, что Пантелей оглох. 
А потом, как сквозь вату услыхал слова собственной молитвы:

- Господи, ижи еси на небеси! Господи, ижи еси...

Дальше слов не знал и повторял эту одну фразу как сломанная пластинка...

... - Эй, да ты и впрямь помирать вздумал, что ли? - тормошил Пантелея
Микола. - Ты того, держись, майор, а я в поликлинику сгоняю, людей
позову, посиди-ка тут тихонько, а?

И побежал к воротам. Пантелей хотел было крикнуть ему, чтобы не
уходил, что нельзя оставлять его одного, что сейчас внучек придет...

- Внук? - услыхал слабый стон Микола. - Вот и хорошо! Он за тобой и
приглядит, а то до поликлиники-то неблизко, а телефон на углу снес
кто-то начисто, анафема!

И исчез, как последний привет из прошлой жизни. А в воротах обрисовался 
Герка со своей компанией...

...На пороге подвала появился офицер. Он глядел сверху вниз холодными
глазами. Потом сказал, что-то стоявшим сзади солдатам и указал на
Пантелея. Внутри всё оборвалось. Не думал Пантёха, что смертный час
придёт так скоро. Придётся искать Настене другого мужа, она баба ещё 
хоть куда! И сынов подымет. Только теперь уж без Пантёхи...

Схватили, поволокли. В кабинете председателя сельрады, за его дубовым
столом, сидел теперь бледный, холёный фриц. Пол заляпан кровью, 
Миколиной, видать. Дай-то Бог, чтобы житв еще был!

И тут понял Пантелей, что терять-то ему нечего! Силушкой Бог не
обидел, а тут их, фрицев, всего трое. Пока остальные кинутся, с этими
можно и управиться, а там - в окошко, за Настёной да и в лес! А
Микола? Под ложечкой засосало от тоски: вдвоём не уйти...

Посадили на стул. На чистом русском, спокойный вопрос:

- Осмотрелись? Прикинулим возможности побега? 

Пантелей усмехнулся:

- Куда уж тут бежать! Можете приступать, ваш бродь!

И тут на него сзади обрушился первый удар...

... - Что ж ты не сбёг, дед? - спросил тот, что глядел давеча странно.

- Куда ему? - хохотнул тот, что с поросячими глазками. - Ноги-то небось
за сто лет до коленок стёр!

- Нет, просто дед у меня честный, договорились повогорить - он и держит
слово. Правда, дед? - опять присел рядом на корточки младшой внук.

- Не о чем мне с тобой говорить. Вот я своё последнее слово сказал - и 
всё! - тихо, но твёрдо постановил Пантелей Иваныч.

- Значит, в партизаны поиграть вздумал на старости лет? Ну ты, дед,
даёшь! Это ж тебе не война, а перед тобой - не фрицы, а внук родной. И
тебе же не отряд сдавать, а всего лишь поганое золотишко. Ты ж его с
собой в могилку-то не унесёшь! Ты ж должен его в наследство кому-то
оставить, вот и оставь мне! Что тебе стоит? Молчишь? Шутки шутишь?
Та-ак... Одно у тебя теперь спасение - колись! Скажи, где
золотишко припрятал. А я, как деньги за него выручу, обещаю тебе гроб
приличный приобрести, идёт? Пошли в хату, там и поищем...

Он схватил деда за шкирку и поволок в хату. Пантелей пытался было
встать на трясущийся от старости и смертного ужаса ноги, но внук
любезный не дал. А тот, со свиными глазками, изловчившись, метко
наподдал деду в самый копчик. Свет застило болью. Пантелей сцепил зубы
и приготовился к смерти...

...Здоровенный ефрейтор бил с полным знанием дела: то под дых, то по
печени. 

- Всего три вопроса, - улыбался офицер, - где отряд, сколько в
нём солдат и какое оружие! Три ответа и ты свободен. Жизнь, 
естественно, подарить не смогу, а вот смерть лёгкую тебе и другу твоему 
обещаю. Я думаю, что эта сделка выгодна нам обоим. Человек не должен
перед смертью мучаться! Это не гуманно!

Пантелей молчал и с ужасом ощущал, как силы уходят из тела с каждым
ударом. Ещё немного - и он не сможет постоять за себя, даже если
развяжут напоследок руки.

- Скажу! - выдохнул Пантёха. - Скажу, отдышаться дай и прикурить!

Дурак фриц поверил. Ефрейтор тут же переключился на услужливость:
развязал руки и сунул в рот сигаретку. Руки упали плетью, а времени-то 
на раскачку и не было.

- Жеванку, лес Жёванный знаешь? - спросил он у фрица, оттягивая
минутки. 

- Жеванку? Что это? - по птичьи наклонил тот голову.

Дубовый стол, перевернувшись от мощного рывка, придавил офицера.
Табурет с размаху въехал в харю ефрейтору, залив его кровью вперемёшку
с крошевом челюсти. Солдата Пантелей достал в прыжке как раз в тот
момент, когда тот уже открыл было рот, чтобы заорать. Хрустнула под
руками тонкая шейка и крик удавился в зародыше. Последним броском
навалился на поднимающегося из-за стлола офицера и врезал ему по виску 
его же пистолетом. Огляделся, прислушался и вдруг услыхал почти у самой 
сельрады мощное, дружное "Ура-а-а!"...

В хате Герка бросил деда на пол, пнул носком кроссовки по печени и
сказал почти ласково:

- Отдашь золото - поживёшь ещё, дед. А не отдашь - пеняй на себя.

Пантёха молчал и тогда внук и дружок его мордатый принялись методично
молотить тщедушное тело кулаками, приговаривая: "Говори, падла!"
Чувствуя, что силы на исходе, дед замотал головой и тоненько прокричал:

- В старом саду! За малинником!

Наступила тишина. Потом Герка приказал третьему: "Стереги!" и побежал с
мордатым в сад. Пантёха тихонько хихикал им вслед. Представлял, как
будут драть свою нежную шкуру об злые кусты старой малины, как
разворожат прелую кучу, как найдут пустой тайничок, как огласят
окрестности отборным матом, как узреют широкий свежий след и побегут по
нему, как упрутся погаными рожами прямо в нужник. И в нужник полезут,
заходился в смехе Пантеха. И вернутся в говне по уши. Ох, самому бы
до того помереть!

Герка влетел в хату со звериным рывком, приподнял деда одной рукой и со
всего маху опустил другую, вонючую от говна, на дедову макушку...

Они замерли на мгновение вокруг мёртвого Пантелея. Мордатый со страху
икал, внук тёр о старую занавесочку вонючие руки, третий просто плакал
то ли над дедовой, то ли над своей судьбой.

А потом вернулась и заголосила на всю улицу Алёна. А потом прибежал
Микола и упал рядом с мёртвым другом. А потом приехал Ванятка и
трясущими руками уложил отца на кровать. А потом приехала милиция...

Десятого утром, перед похоронами, Алёна искала что-то в шкафу. Под ноги
вывалился небольшой свёрток в промасленной жухлой бумаге. Развернула
его и ахнула: именные золотые часы, подаренные в сорок пятом Пантелею
Иванычу Сорокину генералом, два тоненьких обручальных колечка - его и
Настино, да семь орденов... За Варшаву, за Берлин, два за Победу, да
три - за Солдатскую Славу...