Из тени в свет перелетая
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ИЗ ТЕНИ В СВЕТ ПЕРЕЛЕТАЯ
Косица
Есть у нас на Урале деревня Санарка. Жил там один старик, Василий Числов. Работящий был и хозяйство имел крепкое: и овец, и коров, и разную птицу. Ну, и лошадь была, как полагается. Повезло с ней Василию — попалась сильная, здоровая да послушная.
И вот однажды приехали в деревню татары — лошадей скупать на мясо. А наш Василий взял да свою кобылу-то и продал. Все просто диву давались, зачем это ему понадобилось. А Василий молчал, как каменный.
Потом жена его все же выболтала. Оказывается, домовой кобылу невзлюбил. По ночам ее мучил да царапал. Утром она стояла вся в пене или того хуже — по земле каталась от боли.
Василия, конечно, в Санарке обсмеяли. Все спрашивали, когда он жену сменит, мол, домовому эта не приглянулась. А он промолчит, только рукой махнет.
Вскоре взял он новую лошадешку, всю мохнатенькую да маленькую. Назвал ее Машкой, а в деревне ее иначе прозвали — Ишаком. Поставил Василий Машку в стойло, утром смотрит — косица в гриве заплетена. Понравилась, значит, новая кобыла домовому. Решил Василий обрезать косицу, на другое утро смотрит — еще две появились. С тех пор стала лошаденка округляться да выравниваться. Днем за ней Василий ухаживал, а ночью — домовой. Выросла в красавицу-лошадь, и про прозвище обидное в деревне никто уже не вспоминал.
Но тут у Василия беда случилась — заболела внучка. Не ест, не пьет, худеет да желтеет. Скоро и вставать перестала. До города — три дня езды, а по такой стуже и не доедешь. А сами лечить пытались — не помогает. Умирает девчонка, и сделать ничего нельзя.
Вот как-то утром Василий встал, к внучке подошел проверить, дышит или нет. Смотрит, в волосах косица знакомая. Смекнул он, чья это работа, и сразу повеселел. Тут и вправду пошла внучка на поправку.
С тех пор в деревне над Василием уже никто не смеялся. Поняли, что уважил Василий домового — кобылу поменял, тот ему добром и отплатил. Верно говорят, как аукнется, так и откликнется.
Высшая раса
В Санарке возле большой избы всегда строят маленькую, чтобы там варить, и чаевничать, и топтать грязными ногами. Называется такая изба малухой. Некоторым домочадцам со своим кривым рылом вообще в избу заходить не разрешали: не хочешь вести себя как человек — живи в малухе вместе с кошками.
Одноногий алкоголик Славка, непутевый сын старого хозяина, только тут и отирался с утра до вечера. Эдакий хозяин малухи. Пил водку, цедил «чифир», покуривал. Как он ест, никто не видел — за стол с другими никогда не садился. Зимой ночевал здесь, накрывшись «куфайкой», и только летом уходил на ночь в баню. Кстати, годков Славке было под пятьдесят, но иначе как этим уничижительно-ласкательным именем его никто не называл. Тем, кто заходил в малуху поесть или чаи погонять, волей-неволей приходилось слушать Славкины рассказы.
— Ехал мужик до Пласта ночью на своей «шестерке», — говорит Славка, затягиваясь «Примой» и выпуская дым в печную топку, — и тут машина заглохла. Вышел посмотреть, а вокруг светло, как днем. Поднял голову, а над ним висит огромная святящаяся «сигара», понял? Он испугался, сел в машину, тут свет пропал, и машина завелась. Поехал он дальше — тут опять свет, и машина глохнет. Так его эта «сигара» преследовала до самого Пласта.
Славка многозначительно обводит всех взглядом и добавляет:
— Значит, есть все-таки высшая раса. Не то что мы, дурогоны.
Баба Сара
В прошлом году мы купили домик в Санарке. Уже три года подряд мы с мужем бросали пыльную Магнитку и жили в деревне все лето напролет — снимали комнату в избе у одинокого деда Коли. Но нам хотелось свой домик: чтобы в шесть утра никто не гремел посудой на кухне. Чтобы никто не спрашивал в десять, не заболели ли мы, что до сих пор в кровати. Чтобы, когда выспимся к одиннадцати, разгуливать нагишом по всему дому...
Но местные жители будто сговорились — недвижимость продавать отказывались. Даже если дом по какой-то причине освобождался, ответ от хозяев или наследников был всегда один — нет.
И вот подходящий домик нашелся — маленький, будто с открытки, и что меня покорило, с оконцами на каждой стене — из них можно смотреть на все четыре стороны. При доме был запущенный огород, где, кроме крапивы, ничего не росло. Я представляла себе, как на отдохнувшей земле к концу лета вырастет множество разномастных цветов.
Хозяйка дома, баба Сара, собиралась уехать к племяннице в соседнюю деревню со смешным названием Радиомайка. Баба Сара была очень худой, старой и оттого похожей на Бабу Ягу. Как ее звали по-настоящему, никто не знал. Сара — прозвище, а имя вроде татарское, затерявшееся в десятилетиях, как и ее молодость. Говорили, была она красавицей. А теперь остались у нее только длинные волосы, заплетенные в косы и уложенные на голове венчиком. Уже несколько лет она их не расчесывала, и когда ходила в баню к соседям — а у нее баньки не было, — мыла их, не расплетая.
Мы сговорились с ней о цене, потом баба Сара отказалась, потом опять согласилась, потом вновь передумала. Мы уже рукой махнули, но дом она нам все же продала. Мы обживались, а она уехала в Радиомайку — и тут же вернулась обратно, только уже в гробу. Почему племянница привезла ее из Радиомайки, непонятно. То ли они не поладили, то ли таким было желание Бабы Сары, только похоронили ее в Санарке. Мы с мужем на похороны не пошли.
В эту же ночь я проснулась от стука в окно. Занавески я еще не повесила, и сквозь стекло прекрасно было видно, что за окном стоит баба Сара. Худая, очень старая, косы прикрывает белый платок. Лицо спокойное, даже умиротворенное. Ни дать ни взять, Баба Яга, которая пришла из леса кушать детишек. Утром я решила, что это сон. А на следующую ночь опять проснулась от стука.
Баба Сара приходила ко мне целую неделю. Мужу я ничего не говорила — ждала, когда кончится наваждение. Однажды проснулась, а его рядом нет. Он стоял у окна и смотрел на улицу.
— Ты что? — спросила я нарочито спокойным голосом.
— Да девушка какая-то в окно стучится. Может, случилось что-нибудь?
— Какая еще девушка?
— Волосы черные, длинные. На цыганку похожа.
Я подошла и из-за его плеча посмотрела в окно. За стеклом стояла баба Сара.
К утру мы приняли решение дом продать. Написали краской на воротах «продается», а сами пошли к деду Коле, договариваться насчет комнаты.
— Ну, это вы зря придумали, — сказал дед Коля. — Когда Сара к вам в следующий раз придет, вы ей скажите: «Ты к нам не ходи, мы к тебе сами ходить будем». И больше вы ее не увидите.
— И все так легко и просто?
— Конечно, только обещание надо держать. Навещайте ее могилку, убирайте, конфетки носите, печеньки... Не дело это, чтобы могила стояла заброшенной. У бабы Сары в Санарке родни нет. Думаете, почему она дом продала? Рассчитывала на вас. А комнату я вам не сдам — раз у вас здесь своя могилка есть, вы уже не дачники.
Теперь, когда мы приезжаем в Санарку, то всегда навещаем могилку бабы Сары. Когда кто-нибудь из дачников спрашивает, кто она нам, мы коротко отвечаем — бабушка, а дом достался в наследство. Недавно дачники из Челябинска спросили нас, почему никто в Санарке им не продает дом — что за заколдованная деревня? А позже похвастались, что нашелся-таки один одинокий дед, и скоро они ударят с ним по рукам.
Старый будильник
На столе в малухе тикает старый будильник «Витязь». Все белые пластмасски, включая циферблат, давно превратились в благородную слоновую кость и хорошо сочетались с изумрудно-зеленым корпусом.
Когда я приехала в деревню, стрелки «Витязя» показывали четыре. Только перестали охать и ахать по поводу моего неожиданного приезда бабушка с дедушкой, только совместными усилиями накрутили фарш и налепили пельменей — день стал клониться к закату. В ноябре темнеет рано, и около шести в малуху заползли сумерки. Я подумала, что еще немного, и пора будет включать свет. Но так уютно сидеть возле маленького оконца, попивать чай с вареньем из лесной ягоды, разговаривать разговоры с бабушкой и дедушкой... Через час я бросила взгляд на будильник — что за ерунда, стрелки по-прежнему на без десяти шесть. Я поднесла его к уху — тикает. А в окно по-прежнему льется сумеречный свет уходящего дня. Еще минут через двадцать я опять строго посмотрела на будильник — стрелка ни с места. Тут я сообщила бабушке о его странном поведении.
— Ну, давай, подведу его, — сказала бабуля. — Он ведь каждый день останавливается в это время. Я люблю прясть при дневном свете, вот и не перевожу стрелки. Иногда так и просижу полночи, а в малухе все светло — на будильнике ведь без десяти шесть. Опять же экономия — электричество включать не надо. Бывает, уже и соседки приходят — отмотай, мол, время вперед, а то у нас дети заснуть не могут, светло очень...
Я смотрела на бабушку во все глаза, пытаясь понять, правду она говорит или шутит.
— Ну что уж теперь, любите вы, городские, во всем порядок, — сказала бабушка с легкой досадой в голосе. — Сколько сейчас? Часов уже восемь, наверно?
Она взяла будильник, подкрутила стрелки. И за окном сразу стало очень темно.
Фотография Иисуса Христа
Бабушка с дедушкой в Бога, вроде бы, не верили. Дед был то ли язычником, то ли атеистом. Он часто говорил мне нравоучительным тоном: «Женя, Бога нет! Есть только силы природы». Бабушка о Боге не рассуждала вообще. В церковь не ходила, молитв не читала, хотя крестик носила и не снимала его даже в бане. А в избе в красном углу, рядом с ковром, на котором несколько красно-коричневых оленей пришли на водопой, висела у них объемная икона. Черно-белый Иисус в обрамлении выцветших от времени красных пластмассовых розочек под засиженным мухами стеклом.
Однажды, накануне Пасхи, я предложила бабушке:
— Давай куплю вам хорошую большую икону в церкви вместо вашей самоделки.
— Ты что, ничего нам не нужно, это же настоящая фотография Иисуса Христа! — замахала она руками.
— Когда Иисус Христос пришел на землю, фотоаппаратов еще не было, — засмеялась я.
— Ну, может, это в какой другой раз его сфотографировали. Лет тридцать назад проходил через Санарку немой. Он нам с дедом продал такую фотографию, и Растрепе, и Дусе, и Саре, и Стасе... А раз он немой, как он тебе объяснит, откуда фотография? — бабушка победно посмотрела на меня.
Дальше спорить я не стала. Потому что все могло бы кончиться обидой бабушки на то, «какие вы все, городские, умные».
Пасхальную ночь я провела на службе в церкви. Пришла домой часа в три ночи и, прежде чем ложиться спать, зашла в малуху попить чаю. Взглянула на объемную икону — вокруг черно-белого изображения Иисуса Христа ярко алели настоящие, живые розы, исходящие соком, безжалостно примятые стеклом.
Сто дней до приказа
Баба Дуся переехала из Борисовки в Санарку. Потому что здесь у нее жили сестра с мужем, а там никого, кроме домового. Единственного внука как раз в армию забрали.
Поменялась она домами с теткой, которая тоже хотела быть поближе к своей родне. Домового баба Дуся, как положено, забрала с собой. Испекла пирог, сказала нужные слова, в новом доме пирог разломила и за печку положила. Но что-то ему не понравилось. Сначала стал шуметь. Потом — вещи ронять. Дальше — хуже. Принялся щипать до синяков и по ночам душить. Все знают, что первое средство от домового — мат. Навалится домовой на бабу Дусю, и давай душить. Она еле рот откроет и просипит: «Мать-перемать, что ж ты, зараза, делаешь-то?» А когда отпустит, тут она его и по батюшке, и по матушке в хвост и в гриву отматюкает. А потом заплачет от обиды да опять спать ложится, но уж до первых петухов заснуть не может.
А днем по дому стук-перестук, будто на чердаке кошки дерутся, а в подполе картошкой кидаются; в буфете кружки да тарелки сами приплясывают. И молока она ему наливала, и кашку варила — все без толку. И вот настала единственная ночь в году, когда своего домового можно увидеть. Сняла баба Дуся крестик, пошла на перекресток трех дорог, вокруг себя перевернулась, слова нужные сказала и смотрит: вот он стоит, домовой. Батюшки, какой стал тощий да маленький, а с мордочкой что такое? Глаз заплыл, скула сворочена. Руки и ноги все в синяках да шишках. Всплеснула баба Дуся руками и повалилась без памяти на дорогу.
А когда очнулась, даже домой заходить не стала, пошла пешком в Борисовку. И прямиком к той тетке, с которой поменялась.
— Ты что же, сука такая, делаешь? Ты же своего домового не забрала. Он же меня чуть со свету не сжил, спасибо, мой заступался за меня. Но твой все равно сильнее, потому что в своем дому живет.
Ну, та и повинилась — мол, ленивый он у нее был да проказник, вот и не взяла. Испекли бабы пирог и поехали в Санарку на телеге. Забрала та тетка своего домового, и с тех пор баба Дуся живет спокойно. С домовым у нее полное взаимопонимание. Бывает, баба Дуся письма из армии вслух читает, а домовой из-за печи ухает да ахает. Так вместе вечерок и скоротают. А вчера баба Дуся домовому сообщила, что осталось всего сто дней до приказа.
Хозяин
Конечно, для такого события и день должен быть необычным. Вроде 29 февраля или хотя бы Масленицы. В общем, когда — не скажу, а снес петух яйцо. И некому было это яйцо насидеть, зима ведь на дворе. Да и по правде сказать, ни к чему это. Яйцу тому необычному холод был нужен. Пролежало оно неприметно в уголке двенадцать дней, а на тринадцатый лопнула скорлупа, и выбрался оттуда Хозяин. Маленький, конечно, раз в яйце помещался, а уже бородатый, глаза так и сверкают. В общем, палец ему в рот не клади — запросто откусит.
Озорничал поначалу. На курицу прыгнет сверху, и ну на ней носиться по курятнику. Или яйца разобьет да смеется. Потом подрос, и не обучал его никто, а просто память в нем проснулась. Решил в дом перебраться.
Раньше, конечно, везде свои домовые: в хлеву — один, в бане — другой, которого банником и называли, в доме — самый старый и опытный. А этому — живи где хочешь, почти перевелись сейчас домовые. Вот и стал он жить в доме. И все ему казалось не так. Спрячет, бывало, у хозяйки расческу или у ее мужа книгу. Ищут, ищут. Нет бы сказать: «Домовой, домовой, поиграй да отдай». Он бы отдал, не жалко. Да молчат: и слов не знают, и в домовых не верят. Есть ему, конечно, не оставляли. Он что со стола сам возьмет, а что и у кошек отнимет. Молоко любил. Кошку отгонит, сам напьется.
Скучно было Хозяину. Волосы полагалось бабам путать, да у жены и ее дочери старшей стрижка короткая. Даже печи не было, камин только. Бывало, выберется Хозяин на крышу, на трубу сядет и смотрит на луну, думает думу нездешнюю. Или совсем уж заскучает — младшему начнет пятки щекотать, тот проснется, заплачет — и то веселей.
А однажды узнал Хозяин каким-то своим способом, что старшей девчонке беда грозит. Ходила она на косу купаться. Коса та была нехорошим местом. Однажды там девочку задушенную нашли, другой раз машину с трупами. И еще Хозяин много чего знал, что нам неведомо. В общем, не хотел он девчонку на косу в тот день пускать. Хоть и суров Хозяин был, он и раньше по мелочам помогал. Узнал, что жена руку порежет, — нож и запрятал. Или как-то муж должен был ногу во дворе сломать. Припер Хозяин дверь, тот пока ее открывал, время-то и прошло.
А тут как быть? Ночью в сон девчоночий зашел, обернулся стариком, намекнул. Чувствует — не поверила. Потом сны на нее еще наслал — воды мутной, и рыбу тухлую, и зуб вырванный. На грудь ей садился, давил. Ей бы спросить — к худу или к добру? — он бы ей объяснил все, напрямую-то нельзя. А она молчит. А утром — то спотыкаться ее заставлял, то соль рассыпал. Но не такая она была, чтоб в приметы да в сны верить.
Осталась девчонка одна. Тут Хозяин ей и показался. И мороку не напускал — какой есть, такой и вышел. Смотрит девчонка, напугалась, закричать не может. А домовой пальцем ей погрозил и сказал, чтоб на косу не ходила, плохое с ней там сделают. И ушел.
Девчонка на косу, конечно, не пошла. А Хозяин заболел очень. Нельзя ему было выходить да рассказывать. В подпол забился, катался да землю грыз. Кричал, а людям казалось — ветер воет. Умереть решил у себя в камине, доплелся, запнулся обо что-то. Видит — блюдечко с молоком. Раз в камине, значит, не для кошек. Попил Хозяин да решил — еще поживу. Свернулся клубочком — и спать. Приснился ему его дед: улыбается да рукой машет.
Его улыбка
Он смотрел куда-то в сторону. Вообще-то мы легко могли обсудить любые темы. Я напряглась.
— Понимаешь, — сказал он, — вчера вечером на кухне я увидел (он щелкнул пальцами, подбирая слова), увидел нечто странное.
Когда твой муж сообщает, что видел нечто странное на кухне, это не сулит тебе больших неприятностей. Я перевела дух.
— Я чертил на столе, и вдруг из-под мойки выбежал кто-то крупный и протиснулся между стеной и холодильником, — муж беспомощно посмотрел на меня. Я поняла, что настала моя пора. И я сказала то, что он хотел услышать:
— Мышь, это была мышь.
— Он бежал не как мышь, а на задних лапах или ногах, не знаю, как сказать, — в глазах мужа я увидела смятение, — и это существо остановилось на мгновение и посмотрело на меня.
— Послушай, — сказала я, — однажды мой дядя шел по поселку в дождливый пасмурный день. Впереди него маячила спина мужчины. Потом мужчина встал на четвереньки и продолжил свой путь. Удивленный дядя догнал его, но увидел лишь большого пса, трусившего по дороге. Понимаешь, что я хочу сказать? Никто не назовет дядю лжецом, но и никто не скажет, что это чистейшая правда. Может, тебе тоже показалось.
Он не стал спорить. Остался со своими сомнениями. В конце концов, легче решить, что тебе померещилось, чем думать о собственном сумасшествии, чем занималась я в последние два месяца. Но теперь все изменилось, и я была просто счастлива.
На следующее утро муж ушел на работу, а я сразу же побежала на кухню, отрезала кусочек сыра, легла на пол и заглянула под мойку. Кончиками пальцев отбила дробь. Он услышал и вылез из темноты. Взял крохотными ручками сыр, кивнул головой и скрылся. У него славная улыбка, подумала я, и тоже улыбнулась.
Черный
Оксана гордилась, что все у них с Ритой складывалось удачливее, чем у других отдыхающих. Прекрасный номер, удобное место в столовой. На них, красивых и радостных, все оглядывались. Даже этот пес, и то сразу выделил их из толпы.
Вообще, собак в Абзакове было очень много. Все крупные, лобастые, опытные. Они сюда сбежались со всей округи. «Орленок» закончил сезон — они прибежали, дача — то же самое. Привозили и бросали собак отдыхающие... Но породистые тут долго не живут — законы другие. Колли и спаниели просто не умели ловить подачку в воздухе. Сидели и смотрели и погибали первыми. Когда собак становилось много, их уничтожали. Никогда не отстреливали — зачем пугать отдыхающих? Просто подмешивали яд в пищу.
Тот пес был мощный, черный, с блестящей шерстью. Он дежурил прямо у двери в столовую — самое хлебное место. За него надо было драться. Когда Оксана с дочкой вышли из столовой, он, конечно, был тут как тут. Хлеб взлетел в воздух, лязг челюстей — отработанный трюк. Рита погладила пса теплой ладошкой. Ладошка пахла карамелью. Они отошли уже на несколько шагов, и пес вернулся к своему посту. Но Оксана вдруг позвала его: «Черный, ко мне!» Сегодня ей все удавалось, пес сразу же подбежал. Ему давно никто ничего не приказывал.
Весь день он ходил за Оксаной как привязанный. С ним было спокойно — крупный, внушающий уважение. Бегал рядом по лесу, в глаза не лез, но боковым зрением всегда можно было заметить черную тень. Утром они вышли на завтрак — пес поднялся с заиндевевшей земли и, хромая, двинулся к ним. По утрам у него всегда болела лапа.
Через двенадцать дней заезд кончился. Оксана глянула в окно на Черного. Она вспомнила, что на какой-то станции метро в Токио поставили памятник собаке, которая десять лет встречала своего умершего хозяина. Черный сейчас тоже напоминал чугунную статую. Но сегодня же в обед он займет свое привычное место у двери в столовую. В конце концов, сколько у него было таких курортных романов.
И все-таки они покинули дом отдыха как воры, через запасный выход. Они не украли махровое полотенце или плафон из номера, но с одеждой, косметикой и игрушками случайно увезли что-то другое.
Черного пытались отравить — но он отказывался от пищи. Тогда, в нарушение правил, его отстрелили вечером за третьим корпусом. Несколько человек слышали два выстрела и визг, но их успокоили. Ведь пес выл три ночи подряд, не давая отдыхающим спать спокойно.
Уму нерастяжимо
Сначала я думал — это камень. Желтовато-белый, поверхность шершавая, округлый и тяжелый, размером с кокос. Потом догадался, что это яйцо. Вернее, не я сам — мне кошка подсказала. Она куриные яйца очень любит. Сварю, она ждет не дождется, пока остужу. Трется вокруг и такие характерные звуки издает: мрр-бее, мрр-бее. Я камень на полку положил, а кошка вокруг него давай круги выписывать и «мррбекать». Тут меня и осенило.
Я это яйцо в озере нашел, когда на Чебачье ездил с друзьями. Когда в воду заходил, наступил ногой на что-то гладкое и округлое. Вытащил, очистил от тины и решил домой взять — было в этом камне какое-то очарование.
И что теперь с ним делать? Возле батареи я устроил инкубатор: взял старый аквариум, на дно положил электрогрелку, сверху приделал лампу помощнее. А зимой, прямо перед Новым годом, прихожу домой, заглядываю в инкубатор — а там одна скорлупа, толстая, как осколки керамической кружки.
Я нашел его под диваном: сморщенный черный звереныш, похожий на пакет для мусора. Блестящие глазки, роговой клюв. А сзади два черных крыла. Он опять меня провел: я думал, он динозавр, а оказалось — дракон.
До весны я его откормил: он стал размером с крупного пса. Ел все, что я ему давал, особенно любил рыбу. Запомнил свое имя — я назвал его Дракошей. Огнем плевался редко, да и то, когда маленький был. Иногда по вечерам я выпускал его летать с балкона. И все время боялся, что он не найдет дорогу домой, но он всегда возвращался. Иногда я смотрел в его глаза, и в моем мозгу возникали какие-то расплывчатые картины: множество драконов на скалах, озера, полные рыбы, земля с высоты драконьего полета...
Весной я решил отвезти его в Санарку, в деревню к своей бабушке. Там ему не в пример вольготнее будет, травки вдоволь и рыбы в озере. А я к нему пару раз в месяц приезжал бы. Привез, а бабушка заругалась:
— Куда, — говорит, — я его дену, твоего дракона? Соседи засмеют.
А потом решила устроить его в сараюшке в лесу. Там у нее лошадь жила с сосунком. Пока шли до сараюшки, она рассказала, как лошадь убежала в лес, а потом вернулась и родила непутевого жеребенка.
— Это уму нерастяжимо, — сказала про него бабушка, которая любила городские выражения. — Его тоже соседям показывать стыдно, поэтому пусть вместе живут.
Вечерело. Мы с Дракошей вошли в полутемный сарай и увидели кобылу Машку и ее сосунка: белоснежного жеребенка с крепкими ногами и одним острым витым рогом прямо посреди лба.
Машина времени
Люблю ходить на блошиный рынок, что на левом берегу. Вообще-то там еще продают машины и детали к ним, но меня они нисколько не интересуют. Другое дело — детали ушедшего времени: вязаные салфетки и кружева, стеклянные графины и «золотые» подстаканники, коврики с оленями и лебедями. Все эти сокровища лежат вперемешку с пластмассовыми пупсами, старыми ридикюлями, лампами от черно-белых телевизоров, пожелтевшими журналами, книгами «Рабыня Изаура» и «Спрут-2» про комиссара Катани.
Блошиный рынок напоминает мне море в час прилива — с пеной, водорослями и желеобразными медузами оно равнодушно выносит на берег сокровища потерпевшего крушение корабля. Поэтому так замирает сердце, когда я иду за добычей. Никогда не знаешь, что попадется на этот раз. Здесь я нахожу экземпляры для своей разномастной коллекции: чеканку, столь модную в семидесятые, посуду из коричневого стекла, вещи с символикой Олимпиады-80 и просто безделушки, которые мне понравились. Купишь себе сломанные часы на каменной подставке — для души, заодно веник для бани, зверобой для чая и вязаные носки для уюта. Все это великолепие стоит копейки — с пятьюдесятью рублями чувствуешь себя хозяином золотого прииска. А еще обязательно нужно поторговаться. Не потому, что денег жаль, а потому, что это рынок, хоть и блошиный.
Однажды я решила начать новую коллекцию старых брошей. Первый экземпляр, который мне удалось найти, — тяжеловесная брошь с темно-красными стекляшками. Подхожу к бабульке, прицениваюсь — и тут она назначает ошеломительно высокую цену. Так, думаю, не хочешь — не надо. Разыскиваю еще одну старушку — у нее брошь с чешским стеклом. Некоторые камушки уже отлетели, другие неаккуратно вклеены в гнездышки — видны выступившие капельки клея. Удивительно, но и эта брошка стоит неоправданно дорого. Нахожу третью старушку — у нее пластмассовый паук под янтарь с семью бронзовыми проволочными ножками. Нет, это определенно сговор — меньше чем за триста рублей она своего несуразного паука уступать не собирается.
Видимо, чтобы продемонстрировать товар лицом, старуха прикалывает паука к растянутой коричневой кофте. Выражение ее глаз становится мечтательным и рассеянным. Солнечный зайчик, отразившись от блестящих ножек паучка, слепит мне глаза. Но я все равно четко вижу, что старуха в ту же секунду растворяется в воздухе. Только что она была здесь — и нет ее. Ошеломленная, иду назад, чтобы еще раз прицениться к брошам с чешским стеклом или с красными стекляшками. Но продавщиц уже нет — то ли тоже растворились в воздухе, то ли уехали домой на трамвае. И я догадываюсь, почему так дорого стоили старые броши — это машины времени. Если их надеваешь, то переносишься в прошлое: когда радужные стекляшки еще прочно сидят в ячейках, а у пластмассового паучка восемь ножек. Когда дубовые столы с резными ножками, железные кровати с блестящими шишечками, платья из ситца, деревья с незапыленной листвой и легкие молодые ноги.
Шляпка
Каждый раз, приезжая к матери на поселок, Вика вспоминала один и тот же анекдот. Про то, как умер скупец и у него нашли сверточек, на котором было написано: «Веревочки, не пригодные к употреблению».
Конечно, за две недели ее отсутствия ничего не переменилось. Ржавые панцирные сетки, старые холодильники, проколотые покрышки — все эти вещи загорали под солнцем или мокли под дождем круглый год. В доме тоже было полным-полно всяческих, на взгляд Вики, бесполезных предметов. Просто удивительно, как среди этого хлама находилось место для родителей, двух собак и трех кошек. В общем, мама Вики любила вещи. Дело тут было даже не в бережливости. «Просто как-то привыкаешь, — объясняла мама, — они становятся как родные, как бы частью тебя. А что ты смеешься? Знаешь же, если вещь ворованная, золото в особенности, то жди несчастья. Ну как вот фотография — несет энергетический отпечаток, так и вещи. Помнишь, — продекламировала мама:
— Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой».
«Грузовик подогнать, — гнула свое Вика, — и выбросить все, дышать бы легче стало». Впрочем, она лукавила. Представить иным родительский дом она не могла. Здесь было так суматошно и весело, к тому же была и практическая польза. Какую-нибудь дощечку для ремонта — пожалуйста, необычную вазочку — сколько угодно, сплошной стиль кантри. Вот и сегодня Вика углядела шляпку. Цвет, вот что ее привлекло. Густой бордовый цвет, как ее новый кардиган. И форма очень даже ничего, поля только немного по-другому загнуть — и все. «Это соседка принесла, давно уже, — объяснила мама. — Говорит, от сестры осталось, а выбрасывать жалко. Может, париться в ней, я ведь такие не ношу?»
В бане у мамы лежали с десяток разнокалиберных шляп с обвисшими полями, вязаных шапок со старомодным люрексом и даже «петушок». Однажды, надев его перед зеркалом, Вика смеялась до слез. Картина — «Лыжница в бане», прокомментировала тогда мама.
В общем, шапок хватало, и Вика, покрутившись перед зеркалом, решила шляпу забрать себе. Забив сумку помидорами и другими последними дарами заросшего маминого участка, Вика двинулась на остановку. Шляпу положить было некуда, и Вика надела ее, благо погода позволяла: под вечер стало прохладнее.
Стемнело, и весь мир неуловимо изменился. На землю легли густые тени. Поднялся небольшой ветерок и начал свою нехитрую работу — гнал по улице бумагу, лохматил людям волосы, срывал последние листья. Картина этого осеннего вечера вдруг показалась Вике наполненной каким-то глубоким смыслом. Запомнить все — вот что ей хотелось. Впечатать в память до последних деталей: эту улицу, и деревья, и такое красивое темнеющее небо. «Как будто прощаюсь», — подумала Вика, и хоть была несуеверной, сплюнула, как полагается, через левое плечо, но тоска не проходила.
Автобусы здесь ходили редко, и Вика поймала машину. Шоферы обычно реагировали на нее однозначно. Сначала — куда вы едете, такая одинокая, потом — можно ваш телефончик, а в «бардачке», небось, обручальное кольцо. Этот же, видно, почувствовав настроение Вики, молчал всю дорогу, немного странно поглядывая в ее сторону и даже не взял денег за проезд. Сэкономленная «пятнашка» почему-то даже не обрадовала обычно скуповатую Вику. Она подошла к своему дому, темнели три ее окна. Да и откуда взяться свету — она жила одна, и никто ее не ждал. Внезапно ее карьера и независимая жизнь показались Вике пустяками. Она ощутила себя разбитой и опустошенной. Через силу Вика заставила себя подняться по ступенькам. Ноги налились тяжестью и отказывались подчиняться хозяйке. На третьем этаже Вика совсем задохнулась. «Я заболела, — в панике подумала она. — Может, постучаться к соседям? Но что я им скажу?»
Оставалось пройти еще два этажа. Наверху царил полумрак — лампочки опять перегорели. Вика судорожно хваталась за перила, подтягивая свое тело. Она посмотрела на свою руку, сжимавшую гладкую поверхность перил. Рука была не ее. Тонкие, ужасно костлявые пальцы, настоящие птичьи лапки, высохшее запястье. Вика открыла рот и хотела закричать, но не успела. Жгучая боль разорвала ей грудь. Она сделала еще один шаг до площадки четвертого этажа и упала на холодный пол. Боль медленно покидала ее тело, то опять усиливаясь, то отступая, будто не могла решить, уходить ей или еще немного помучить свою жертву. Наконец, Вика поднялась, избегая смотреть на свои руки. «Сейчас до квартиры, — подумала она, — и позвонить в «скорую"». Когда до площадки пятого этажа остались считанные ступеньки, слезы бессилия покатились по ее щекам. Ее ловкое и сильное тело не слушалось, будто больше не принадлежало ей.
На мгновение ее испугала мысль, что ключи остались в кошельке. Кошелек лежал в сумке, брошенной на втором этаже. Но ключи отозвались знакомым звоном, когда Вика дотронулась до кармана. Она открыла дверь и, подчиняясь безотчетному импульсу, не стала включать свет, а шагнула к зеркалу. В лунном свете хорошо были видны седые пряди волос, выбившиеся из-под шляпки, запавшие глаза, сморщенные щеки, прорезь искривленного рта. Второй приступ боли заставил Вику тяжело облокотиться на стену. Она поискала рукой выключатель. Свет вспыхнул неожиданно ярко. Вика на мгновение зажмурилась, а когда открыла глаза, наваждение исчезло. Из зеркала на нее смотрела красивая женщина, лишь очень бледная и напуганная. В этот момент в коридор забежал с требовательным мяуканьем кот Антошка, трехцветный, а значит, счастливый. Сразу стало веселей на душе. «Сейчас постучусь к соседям, попрошу сумку принести, скажу — ногу подвернула, — решила Вика, совсем успокаиваясь. — А потом — в постель и спать, спать. А утром буду еще смеяться. И лампочки надо прямо завтра вкрутить».
Вика шагнула к выходу, по пути снимая шляпу и вешая ее на крючок. Но было уже поздно. Аура старости и смерти, паутиной покрывавшая шляпу, переместилась на Вику и укутала ее, словно саваном.
Подарок
Когда человек стареет, многое для него меняется. Я-то уж могу об этом судить — мне семьдесят два. Даже вкус моих любимых антоновских яблок уже не тот. И не в том дело, что раньше трава была зеленее, а люди добрее. Просто твой организм начинает тебя подводить. И если представить человека в виде армии, то с возрастом все больше и больше солдат из этой армии перестают подчиняться главнокомандующему либо просто дезертируют. Неважно, с чего это начинается: с почек, артрита или слуха. Только однажды ты понимаешь — старость не стала дожидаться, когда ты откроешь ей свои двери, и уже сидит напротив тебя в кресле.
Изменяется и ощущение времени. Как в той шутке, когда старушка спрашивает знакомую, скоро ли ее сынишка пойдет в школу, а та ей отвечает, что он уже сидит в тюрьме.
А самое главное — все начинают относиться к тебе совсем по-другому. Люди золотой середины жизни считают, что старость каким-то волшебным образом обойдет их стороной. Это они называют нас старыми вешалками и кошелками, маразматичками и каргами. Это они говорят про нас, что мы одной ногой в могиле и из нас сыпется песок. Что же в этих словах, если не их собственный страх перед старостью и смертью?
Я не боюсь смерти. В конце концов, все те, кто шел впереди меня, выдержали это. Есть кое-что и пострашнее — например, существо, живущее в вентиляционной шахте.
Когда старость подошла ко мне так близко, что я почувствовала ее несвежее дыхание, я дала понять своей дочери и внукам, что не собираюсь махнуть на себя рукой и доживать как придется. Что за ерунду придумали, будто старикам ничего не нужно?
Им нужно гораздо больше, чем раньше: удобные широкие кровати, хорошая техника, лекарства, телевизор с большим экраном и отремонтированная кухня. И все приняли это как должное. Конечно, они меня уважали, но не будем забывать о прекрасной четырехкомнатной квартире в центре города, которой я владела... Эта квартира досталась мне от мужа, а ему — от его родителей. По завещанию ее нельзя было продать — только оформлять через дарственную.
Все началось именно с ремонта кухни. Андрей, внук, клеил там обои. Над плитой темнело вентиляционное отверстие, забранное чугунной решеткой. Щели забились пылью и копотью, и решетка давно уже не выполняла своего предназначения. Андрей снял ее и подал мне.
— Смотри, ба, — сказал он, — эта штука еле держалась на двух гвоздях, да и те почти уже вылетели. Интересно, что бы ты сказала, когда решетка спрыгнула бы тебе на голову?
Я приняла решетку, а Андрей начал подталкивать вовнутрь зияющего отверстия мусор и копоть. Я завороженно смотрела, как его рука скрывается все глубже и глубже: исчезла кисть, потом локоть. Внезапно его лицо исказилось гримасой боли и ужаса.
— Господи, — закричал он, — кто-то, кто-то!..
Вторая рука беспомощно забилась в воздухе. Казалось, Андрей сейчас потеряет равновесие и упадет со стремянки. Я стояла как истукан, все еще держа решетку в ослабевших пальцах. И тут раздался смех.
— Черт тебя побери, — закричала я, — жалко, что мои волосы покрашены, а то бы ты увидел, что я совсем поседела!
Впрочем, уже через пять минут мы пили чай и забыли о его дурацкой выходке. Решетку было решено приколотить завтра.
Под утро я проснулась от шума на кухне: что-то там шелестело, как будто мой кот Руди вспомнил молодость и играет с газетой. Только Руди никогда так жутко не мяукал. Будто его разрывали на две половинки. Впрочем, когда я заглянула на кухню, поняла, что так оно и было. Одна половинка несчастного кота валялась на полу, залитом кровью. Другая, с обвисшими передними лапами и оскаленной мордочкой, рывками поднималась по стенке, оставляя на новых обоях красную полоску. Так мне показалось сначала, а потом я разглядела существо, которое свешивалось из отверстия и подтягивало к себе останки кота.
Плоская, шириной с книгу, червеобразная тварь с множеством мелких ножек-щупалец; в эту жуткую минуту я вспомнила английскую загадку: что такое тридцать девять и бум, тридцать девять и бум, тридцать девять и бум? Это сороконожка с одной деревянной ногой! Только эта сороконожка не стучала, она шелестела тысячами лапок и втягивалась в отверстие, которое вело, наверное, в сам ад.
Наступило утро, а я все сидела, глядя на свернувшиеся капельки крови и отверстие в стене. Потом поставила лестницу и заглянула в шахту. Все черным-черно, никакого движения, никаких звуков. Впрочем, мои глаза и уши меня не раз подводили. Да и вкус антоновских яблок уже не тот. Но запахи я чувствую превосходно. В шахте пахло пылью, плесенью, кровью и сороконожками, которые залезают к вам в квартиру и съедают ваших котов, и если вы проснетесь ночью от шелеста газет, то сможете увидеть сороконожку, свернувшуюся в кольцо на подушке рядом.
И тогда я заплакала. Когда ты поселишься в стране под названием «Старость», ты принимаешь присягу выдержать многое — болезни, насмешки, потерю друзей и подруг, но не такое, нет, не такое.
Потом я встала, позвонила дочери и все eй рассказала. Приехали внуки и осмотрели место происшествия. Впрочем, если вы думаете, что я поступила именно так, вы ошибаетесь. Ведь это про стариков говорят: что стар, что мал. Это их называют маразматиками, это у них бывают странности и провалы в памяти, это их могут признать недееспособными, когда они поведают миру о чудовищных сороконожках в вентиляционной шахте. А мне еще надо было сделать одно дело.
Поэтому я встала, завернула останки кота в тряпочку и положила в коробку из-под обуви. Была зима, и я не смогла вырыть ему могилу. Прости меня, Руди. Я бережно опустила коробку в мусорный бак во дворе. Потом я отмыла кровь и стала дожидаться внука.
Теперь, когда чугунная решетка снова на месте, я чувствую себя спокойнее. Кроме того, я написала новое завещание: дарю эту прекрасную четырехкомнатную квартиру под офис фирме «Долг». Они специализируются на ритуальных услугах. Подходящее для них место, не так ли? Будем надеяться, что они не станут оставаться здесь на ночь.
А что касается моей дочери и внуков, то их ждет жестокое разочарование. И они никогда не узнают, как сильно я их любила и какой царский подарок им сделала.
Из тени в свет перелетая
Старуха умирала. Когда-то она прочитала, что руки умирающих ползают по одеялу, как два неугомонных паука. Теперь она дала команду своим рукам лежать спокойно. Они напоминали ей пару уставших летучих мышей, обтянутых пергаментной кожей. Они как будто присели здесь перезимовать после долгого лета. Пять половиц.
Старуха попробовала вспомнить, о чем же полагалось думать перед смертью. О чем-то значительном, наверное. Старуха думала о светлой солнечной полоске, которая медленно, но неуклонно перемещалась в сторону стены. Осталось четыре половицы. Когда луч преодолеет их, старуха умрет.
Ее внимание привлекли голоса за дверью. Два сына, снохи и внуки. Она сказала им, что немного поспит, почувствовав приближение смерти, как раненая собака.
Старухе захотелось позвать их, заполнить голосами комнату, но она подавила приступ страха. Осталось продержаться немного, три половицы. Если подумать, странный способ измерения времени, но старуху занимало совсем не это.
Ее младший, третий сын. Успеет ли он приехать на ее похороны? Она волновалась сейчас, как сорок лет назад, когда ждала его вечером с рыбалки.
Две половицы.
Передвинут ли кровать, и что станет с тяжелым огромным комодом, с ее домом и ее огородом? Кто будет кормить голубей, по утрам печь пирожки с картошкой, покупать утреннюю газету? Нужны ли будут ее духи в высоком стеклянном флаконе и бусы из золотистого бисера?
Одна половица. Чье отражение поселится в ее овальном зеркале и не почудится ли кому когда-нибудь сквозь стекло другое, ее лицо? Ведь должно было отражение отпечататься — за столько-то лет. И, может, зеркало теперь, как картина в тяжелой раме. И, Господи, успеет ли ее младший сын на похороны...
Две летучие мыши взлетели с одеяла, будто что-то испугало их, и легли опять, приготовившись к бесконечно долгой зиме.
Когда она проснулась, все вокруг было белым. Она попыталась выбраться из этого белого и наткнулась на что-то твердое. Она была так слаба, что не могла преодолеть препятствие, но все же напряглась, и позади нее, со спины, преграда затрещала и разорвалась. Она выбралась на свет. Вся мокрая, села обсыхать на солнце, а потом взмахнула крыльями и полетела. Бабочка летела к дому. Ей хотелось на луг, но что-то ее держало. Она сделала круг, пролетела мимо людей, собравшихся возле дома. Они чего-то ждали. Немного поодаль стояли трое мужчин, неуловимо похожих друг на друга. Бабочка сделала еще один круг и полетела к цветам и лету.
Дед Боря
Чем ближе я подходила к дому, тем сильнее волновалась. Еще в самолете мучительный комок подкатил к горлу, и я не заплакала только потому, что не захотела привлекать чужого внимания. Я и так выглядела странно — бледная и судорожно вцепившаяся в свой единственный багаж: сверток, перевязанный розовой ленточкой.
Меня никто не провожал и никто не встречал. Хотя почему же никто? Смешную худощавую фигуру нашего соседа деда Бори я узнала сразу. Он вынырнул как бы ниоткуда, из глубины квартала, и осторожной старческой походкой шел мне навстречу. Я сразу же вспомнила тот день, почти два года назад, когда попрощалась с родителями возле подъезда. Дед Боря и его маленькая пухлая жена баба Вера сидели тогда на лавочке. Я выходила замуж и уезжала в чужой город. Была счастлива и не предполагала своего мелодраматического возвращения. В порыве чувств я расцеловала не только родителей, но и стариков. «Не болейте, — сказала я им тогда, а дед Боря улыбнулся: — Ты приезжай, я тебя встречу».
И вот сейчас я подумала, что это очень символично и, может, это добрый знак. Я почувствовала необъяснимое спокойствие — здесь все оставалось стабильным, надежным и вечным. Дома, деревья, родители и соседи. Я снова дома, и все будет хорошо.
А дед Боря уже подошел ко мне и улыбнулся доброй улыбкой. «Встретил, как обещал», — сказал он, не здороваясь и не спрашивая ни о чем. — Сейчас спешу в другое место, тебя не провожу, а ты не грусти». Он подмигнул мне и зашагал дальше. Я растерянно стояла и смотрела ему вслед. Куда это он направился? Дед Боря часто рано утром уходил на рыбалку, но сегодня был без своего рыбацкого ящика. Впрочем, меня ждало кое-что поважнее — встреча с родителями. Я поднялась на третий этаж и не раздумывая постучала в дверь.
Только дня через два я спросила у мамы про соседей. «Баба Вера — нормально, — сказала она. — А про деда Борю мы тебе разве не написали? Умер прошлым летом...»
Новая игра
В лаборатории было тихо. Негромкое дыхание мальчика, вздрагивающие ресницы. Мальчик видел красивый яркий сон. Его родители сидели рядом, уставившись, как завороженные, в экран компьютера.
Море, чистая линия песка, заросли и тропинка. Они смотрели на тропинку.
— Мы даже не знаем, что там дальше, — сказал мужчина в черном костюме. — Уникальная игра, к тому же саморазвивающаяся. Он был гением.
Мужчина закашлялся, смутившись своего «был».
— Он уже там, ушел в свои приключения. Вы сможете увидеть его, если он опять придет на пляж. Отсоединить его от компьютера мы не сможем, тогда он навсегда останется там. Может быть, он сам захочет вернуться. Ему для этого достаточно простого желания.
Мальчик неподвижно лежал на диване, провода, опутывавшие его голову как паутина, легонько шевелились в такт дыханию.
— А пока придется заботиться о нем, как если бы он был в коме, — продолжил мужчина.
— Как вы думаете, он вернется? — спросила мать.
— Я не знаю, — пожал плечами мужчина,- ему там хорошо.
Мальчик был смешным: толстым, в очках, с виноватой смущенной улыбкой. Он думал, что если бы родители усыновили его, то давно вернули бы назад. Но он был их сыном. Он всегда видел недоумение в их глазах: как это у нас, таких красивых и умных...
Он и сам понимал, что был туповатым. Еще ни одна компьютерная игра не была пройдена им до конца. Несчастный «тетрис» вгонял его в пот. «Звездные войны» казались бессмысленными, «Герой» нагонял тоску. Он сам придумывал кое-что, рисовал джунгли и море, добрых героев и смешные приключения. Для всех он был понятен, как устройство пластмассового пупса с вечно открытыми глазами. А потом он создал себе свой мир, задав работу ученым. Мир-сказку, красивый фантастический мир. Он мог жить в этом мире и творить его изнутри. Там он был богом. И перед тем как уйти, он сотворил себя.
Мальчик долго думал, помещая на экран разных супергероев. Он дорисовывал рельефы их мышц, добивался мужественной совершенной красоты лица. Наконец, начал прорисовываться нужный ему облик.
Родители все смотрели на экран, когда на тропинке появился их сын. Он вышел просто побросать камешки в воду, как это делают другие мальчишки во всем мире.
— Я думаю, он вернется, я уверен в этом,- сказал отец. Он подавил в себе желание погладить рукой холодный мерцающий экран, дотронуться до маленькой смешной толстой фигурки на большом пляже.
Прежняя работа
Протирая бокалы за стойкой бара и смешивая коктейли, я часто вспоминаю свою прежнюю работу. Не то чтобы эта была плохая — я понравился клиентам и принес определенную популярность заведению. Но почти каждый день я вспоминал работу на пару с Томом и все размышлял, всегда ли он был сумасшедшим, или это случилось тем небывало жарким летом?
Итак, в то лето я был «на бобах». Пять лет назад у меня появилось существо, о котором надо было заботиться. Мой ньюфаундленд Смайл. Я взял его щенком, а потом он вырос такой огромный, что мой сосед напротив как-то сказал: «Ты на Смайле можешь ездить верхом». И он был прав.
Объявление о найме было очень кстати. Там говорилось о приеме на работу в «Диснейленд». Главное условие — небольшой рост. Они это очень тактично написали, на самом деле они искали карликов. Я был тем, кто им нужен.
Подписывая контракт с мистером Берном, я подумал, что в графе «должность» должно было значиться «гном» вместо банального «актер». Контракт на три месяца — просто огромные для меня деньги — это казалось большой удачей. Кроме меня, наняли еще одного карлика — Тома, он был даже ниже меня на два сантиметра. «Как вас будут звать, ребята?"- спросил мистер Берн. Он на секунду задумался: «А пусть так и остается — гном Билли и гном Томми». И он начал смеяться так, как будто это была лучшая в его жизни шутка.
В восемь утра мы завтракали в кафе для сотрудников. В восемь тридцать — к гримеру, который рисовал на наших щеках румянец и подводил глаза. Затем — костюмы: у меня — зеленый, у Тома — красный. Не обошлось и без остроконечных колпачков. Мне повезло меньше — мой костюм был с накладками, а Том имел свой солидный животик, так что ему тоже приходилось несладко в адской жаре нашего пряничного домика. Целый день мы говорили умильными голосами, продавали открытки с собственным изображением и надписью «От Билли и Томми». Иногда вечером, за дополнительную плату, мы участвовали в шоу. К ночи возвращались в номера в коттеджах. Меня встречал Смайл. Я провез его тайком и каждый обед бегал его выгуливать.
Полагался еще и выходной. Я проводил его в номере, читая и поглаживая Смайла. Том ездил в город к сестре и племянникам (с ними он жил прежде). Когда он предложил мне съездить с ним в город, я согласился с радостью. В последнее время я почувствовал отвращение к искусственному непрекращающемуся веселью. Все чаще я стал улавливать брезгливость и жалость на лицах взрослых посетителей. Хотелось пройтись по городу, где всем на тебя наплевать. Именно в гостях у сестры Тома — больной изможденной женщины — я в первый раз понял, что с Томом явно не все в порядке. Как будто он чувствовал на голове свой колпачок из красного бархата и не мог его снять. Он разговаривал с племянниками противным писклявым голосом, смешно потирал ручки. Смотреть на это было жалко и отвратительно. Сказав, что мне нужно гулять со Смайлом, я уехал.
Возле коттеджа меня остановили парни из службы секьюрити и попросили зайти к мистеру Берну. Меня ждали крупные неприятности — мистеру Берну рассказали о Смайле.
— Немедленно уберите собаку, — сказал он не терпящим возражения тоном. Посмотрев на его самодовольную физиономию, я принял решение.
— Я тоже ухожу,- сказал я.
Мистер Берн с удивлением глянул на меня.
— И выплатите неустойку? — он назвал невероятную сумму.
— Тогда оставьте и его. Я могу ездить на нем верхом.
Вслед за этими словами я услышал громовой хохот мистера Берна, хохот, который пронесся по всему «Диснейленду» и долетел до небес.
Я вышел из кабинета, слыша за спиной всхлипывания мистера Берна.
Смайла я оставил у соседа по своей бывшей квартире, чувствуя себя предателем, бросил ему мячик в соседнюю комнату, и когда Смайл, загребая лапами на поворотах, кинулся за мячом, захлопнул дверь.
На следующий день для сотрудников парка была устроена вечеринка. Я стоял у бара, когда появился Том. Он шагал по каменному полу ресторана семенящими шажками, напомаженный рот бессмысленно улыбался, кисточка колпачка двигалась в такт его нелепой походке. На несколько секунд воцарилось молчание, а потом эти идиоты начали веселиться вновь. Они даже водили с ним хоровод, не замечая или не желая замечать холодного безумия, притаившегося под бархатным колпачком.
Вечеринка была в субботу, а в воскресенье утром меня позвали к телефону. Это был Эрни, мой сосед. Он сказал, что когда пошел гулять со Смайлом, тот беспокойно себя вел, прыгал, метался, а потом вырвал поводок из рук Эрни и выскочил на дорогу. Его сбила машина. «Он еще жив», — сказал Эрни.
Он и вправду был жив и даже завилял хвостом, когда услышал мой голос, и попытался приподнять голову, но уже не смог. К обеду его не стало. Он лежал, растянув свои губы в последней улыбке. Я похоронил его в городском парке, в самом безлюдном уголке. А потом поехал в один бар и купил себе кольт без номера. Меня трудно было не запомнить, но мне было уже все равно. Мистер Берн должен был расплатиться за смерть Смайла.
В «Диснейленде» я зашел к Тому. Он сказал, что его сестре требуется операция, и он собирается еще поработать. Ведь он прямо создан для этой работы, я понимаю, что он хочет сказать?.. Внезапно я принял решение и своими руками начал рушить ту тонкую перегородку, которая еще отделяла Тома от пропасти безумия. Ведь он все равно был обречен и уже ничем не мог помочь своей бедной сестре.
— Томми,- сказал я, — я слышал, что мистер Берн не собирается продлевать контракт, но если ты объяснишь ему, что ты — настоящий гном, я думаю, он согласится.
Я приподнял его колпачок со стола и положил под него заряженный кольт.
— Надень колпачок, Томми.
Я вышел из номера.
Через полчаса Томми зашел в офис к мистеру Берну. Его тонкий голос проникал через дверь в приемную. Я слышал, как он начал говорить про работу, про сестру, про гнома... И услышал то, что ожидал: всепоглощающий жирный смех мистера Берна. И этот смех пронесся по всему «Диснейленду» и хотел донестись до небес, но не успел. Раздался выстрел. И еще один.
Когда Томми уводили в полицейскую машину, он начал сопротивляться: оказывается, он забыл свой колпачок на полу офиса мистера Берна, который в этот момент сидел в кресле с немигающими глазами, и больше ему не было смешно.
Томми поместили в психиатрическую клинику для преступников. Я отдал все свои деньги его сестре на операцию. Только так я мог отблагодарить его.
И иногда, протирая стаканы в баре, я вспоминаю Тома, Смайла и мистера Берна и думаю о Господе Боге и о той работе, которую он мне подкинул в то жаркое лето.
Когда я умер...
Когда я умер, мой труп положили в семейный склеп. Там было холодно, и я мерз. Я мог видеть только каменный потолок склепа. Хорошо еще, что крышку гроба оставляли открытой. Еще иногда надо мной склонялись лица родственников, а чаще всего лицо Элен, моей жены. Всю ее фигуру я видеть не мог, потому что оставался недвижим. Правда, когда она появлялась, спускалась по лестнице, я видел, что она одета в строгое черное платье — совсем тонкое. Ей было холодно тоже, и это давало мне ощущение единения с нею. Такого давно не было в нашей жизни. Сказать прямо, мы были несчастливы друг с другом. Но за десять лет я понял одно — она ничего не делала просто так. По-видимому, она догадывалась о том, что какой-то странный суррогат жизни остался во мне. Элен приходила всегда часов в пять, когда наступали сумерки. Садилась рядом в своем легком платье, брала меня за руку. И говорила, вспоминала нашу жизнь, рассказывала о своих мыслях и чувствах. За эти несколько дней я узнал Элен лучше, чем за годы брака. Иногда она вставала, всматривалась в мое лицо, как бы пытаясь понять, слышу ли я ее. Как мне хотелось подать ей сигнал, шевельнуть губами — я слышу, я понимаю. Я о многом успел передумать, лежа в склепе. У меня была уйма времени на размышления и тренировки. Час за часом я пытался двинуть пальцем или углом рта. Через месяц моего заточения я согнул пальцы на правой руке. Это стоило мне невероятных усилий — пальцы скрючились и, казалось, ничто уже не заставит их пошевелиться. Но потом возникло ощущение покалывания, и пальцы царапнули обивку гроба. Затем дела пошли быстрее. Сразу же после ухода Элен я принимался за тренировки. Сна у меня не было, но было какое-то забытье от невероятной усталости, которая накатывала на меня всякий раз после моих неуклюжих скованных движений паралитика. Через две недели я свободно двигал правой и похуже — левой рукой. Еще через неделю я решил дать знать Элен о моих успехах. Когда Элен пришла ко мне, я почувствовал запах ее духов. Она надушилась только что. Для кого? Она ничего не делала просто так, она, конечно, догадывалась. В сумерках ее лицо казалось прекрасным. Она наклонилась надо мной, и я обнял ее обеими руками. Элен закричала. Наблюдая за ее искаженным лицом, я успел пожалеть, что сделал это. Глаза ее вылезли из орбит, рот широко открылся в безумном крике. Хорошо еще, что это продолжалось недолго. Черты ее лица смягчились, крик умолк, голова упокоилась на моей груди. Я почувствовал ужасную усталость — теперь, когда мы снова вместе, можно было отдохнуть...
Крыса
Когда Майкл сказал, что Кристина похожа на крысу, все стало на свои места. Сюзи была поражена, как это она сама не догадалась раньше, кого ей напоминала ее подопечная.
Три года назад соседская девочка предложила ей ручную крысу. Преисполнившись энтузиазма непонятного происхождения, Сюзи согласилась. Зверек был коричневым с белым пятном на грудке и длинным хвостом, покрытым редкой щетиной. Сюзи еще со смехом спросили, не купируют ли крысам хвосты. Крысу она поселила в хлебнице, которая теперь именовалась «крысятница». Соседка, зашедшая через пару дней, объяснила Сюзанне, что зверек — самец, ему полтора года и его зовут Кри-Кри. Еще соседка рассказала, как ухаживать за новым жильцом. В первый раз, решив почистить крысятницу, Сюзи столкнулась с двумя проблемами: как зверька взять и куда пересадить. Когда она поднесла руку к спинке Кри-Кри, он задрал голову и, похоже, был готов вцепиться в пальцы новой хозяйки. Тогда Сюзи надела перчатку и решительно схватила крысу поперек туловища. Зверек запищал и пищал, не переставая, пока Сюзи заталкивала его в большую стеклянную банку. Соседка же сказала, что удобнее всего сажать крысу на плечо, тогда она ведет себя очень спокойно. Сюзи попробовала, и, действительно, крыса не вцепилась ей ни в ухо, ни в шею и сидела, лишь перебирая лапками, но тело Сюзи покрылось мурашками отвращения; она так никогда и не привыкла к этому ощущению.
Крыса прожила у них с год. Крысятница была заменена на большой аквариум, и у Сюзи часто возникало чувство, что Кри-Кри осмысленно наблюдает за ней через стекло. Сюзи очень любилa животных, но Кри-Кри не стал для нее ни приятным, ни даже просто забавным. Однажды он убежал, и Сюзи испытала шок, когда он выскочил из-под ванны прямо к ее ногам. А в другой раз ему опять удалось как-то выбраться, и, когда они с Майклом уже спали, Кри-Кри залез к ним под одеяло, и Сюзи опять испытала безграничное омерзение и ужас, которые не поддавались логическому объяснению. В общем, когда она родила дочь, крыса была с облегчением отдана в детский клуб. И хотя для всех было сказано, что теперь на крысу нет времени, и Сюзи, и Кри-Кри знали, что дело вовсе не в этом.
И вот спустя три года Сюзи опять встретилась с Кри-Кри — в образе семидесятипятилетней старухи. Агентство предложило ей место сиделки у богатой больной леди. Сюзи съездила на встречу, и через две недели из агентства ей сообщили, что старуха и ее дочь остановились на ее кандидатуре. Старуху звали Кристина Бассет. Она была худощавой, бесцветной, с мелкими чертами лица. К тому же она оказалась сумасшедшей. С самого начала Сюзи заметила небольшие странности в поведении Кристины, но все списывала на преклонный возраст. Ей и в голову не пришло спросить, кто ухаживал за больной раньше и почему понадобилась новая сиделка.
У старухи было хобби: каждый день после завтрака она рисовала мелками на листе картона. Коробка мелков всегда стояла в спальне. Работы старуха никому не показывала. Сделав несколько штрихов на листе, она откусывала кусочки мела и съедала их. Сюзи рассказала об этом дочери Кристины. Та немного нервно улыбнулась: у каждого свои вкусы, не так ли? Через месяц Сюзи узнала о еще более экзотических вкусах Кристины Бассет.
Ранним утром Сюзи шла по тропинке, ведущей к дому. В двух шагах от тропинки стояла металлическая клетка, в которой жил чудовищных размеров пес. Каждый раз, когда Сюзи проходила мимо, он грудью бросался на прутья, но массивная задвижка мешала его кровожадным намерениям. Сюзи тоже приветствовала его, поднимая вверх средний палец.
Трудно сказать, почему старуха не заметила Сюзи. То ли не услышала лая пса, то ли была поглощена своим занятием. Сюзи прошла мимо клетки, обогнула кусты и увидела Кристину. Та сидела в кресле возле кустов акации. Ее лицо искажала странная усмешка, щеки и подбородок были испачканы. Кристина Бассет, владелица сети мелких магазинов, почтенная леди семидесяти пяти лет, вытаскивала из коконов копошащихся гусениц и отправляла их себе в напомаженный рот. Сюзи застыла, поднеся руку к горлу. Старуха засмеялась тихим пронзительным смехом, развернула кресло и поехала к дому.
Через несколько дней Майкл наткнулся в газете на снимок Кристины Бассет. Тогда-то он и высказал свою гениальную догадку. Все смутные ассоциации и антипатии сложились в одну четкую картину. Конечно же, старуха была похожа на Кри-Кри. Сюзи подумала о том, что, изучив любого человека, можно понять, на какое животное он похож. Древние называли это тотемизмом. Сюзи принялась фантазировать. В их подъезде жили парочка гиен, один тигр, с десяток гусынь, с пяток баранов, и уж даже неудобно говорить, на кого похож их толстый сосед напротив. Сюзи решила, что сама она — вылитая кошка, и Кристина чувствует это на каком-то своем крысином уровне. Однако вскоре у Сюзи исчезло всякое желание смеяться.
Она вышла на работу после выходного. В комнате старухи сидела ее дочь. Она выглядела расстроенной: оказывается, погибла канарейка Кристины. «Вы представляете, — рассказывала дочь, — канарейка лежала на полу без головы. Никогда бы не подумала, что Макс такой кровожадный, надо его кастрировать, вот что». Старуха сидела тут же, казалось, не обращая внимания на слова дочери, и рисовала.
Потом дочь ушла, а Кристина захотела прилечь. Сюзи уложила ее, и та вскоре заснула. Сюзи решила задернуть шторы, но попутно обратила внимание на листок картона, все еще прикрепленный к мольберту. Рисунок был похож на детский, фигурка прорисована схематично. Это была женщина с рыжими волосами, как у Сюзи, и в таком же синем платье. Ее тело было нарисовано в одном углу листа, а голова — в противоположном. Все остальное пространство покрывала подсохшая кровь. «Кровь канарейки», — с ужасом догадалась Сюзи. В этот момент раздался смех. Старуха приподнялась с подушки и внимательно смотрела на нее. Сюзи стояла как парализованная, потом толкнула мольберт и выскочила из комнаты.
Вечером раздался телефонный звонок. Звонила дочь Кристины. «Мама рассказала мне о вашем конфликте, — сказала она. — Бедная мама и так не может прийти в себя от горя. Какие-то бродяги убили прежнюю сиделку прямо у нас в парке, когда та шла на дежурство. Поэтому она жалела вас и не рассказывала о том, что вы и раньше осмеливались причинять боль бедной женщине, обзывали ее и грубо обращались с ней. Но ваша сегодняшняя выходка просто ужасна! Мама показывала мне синяки. Мы не будем подавать на вас в суд — мама просила об этом, — хотя и стоило бы. Завтра прошу вас явиться и забрать документы». И гудок зуммера.
Утром, собираясь к Бассетам, Сюзи взяла с собой мелок, белый обыкновенный мелок, каких в коробке у старухи лежала целая куча. Но этот мелок нес с собой смерть. Это был крысиный яд, зоокумарин. Совпадение форм подсказало Сюзи этот план. Просто бросить мелок в общую кучу. Пусть Бог решает, возьмет ли старуха этот мелок. Зоокумарин вызывает несвертываемость крови. А сосуды у старухи совсем плохи. Еще Сюзи была уверена: никто ничего не заподозрит.
По дороге Сюзи некстати вспомнила, как однажды ее отец морил крыс в доме. Тогда умер лишь один крысенок. Его нашли возле дома — на оскаленной мордочке запеклась кровь. Отец тогда сказал, что взрослые крысы почувствовали смерть и ушли в другое место, избежав опасности.
Вспоминая подробности этого случая, Сюзи шагнула на тропинку. Что-то насторожило ее. Непривычная тишина. Сюзи замерла от ужаса: клетка была пуста. Замок оказался недостаточно массивен для цепких старушечьих рук. Сюзи оглянулась, ища пути к отступлению.
Сзади затрещали кусты.
Reset
Помещение, которое занимало общество «Свободный путь», было похоже на студенческое общежитие: обшарпанные двери без номеров и табличек, потертый линолеум. Майкл почувствовал себя неуютно в своем дорогом костюме и стал растерянно озираться в поисках какого-нибудь указателя. Внезапно перед ним оказался небольшого роста толстячок и спросил:
— Чем могу помочь?
«Ничем», — захотелось ответить Майклу и уйти прочь. Всю жизнь он полагался только на себя, зато теперь некого винить в своих ошибках. Поэтому Майкл ответил в своей излюбленной манере: