Аннотация: Священники Милицины на Урале оставили о себе заметный след: многое было о них написано в "Оренбургских епархиальных ведомостях", многое сообщили родственники...
СВЯЩЕННИКИ МИЛИЦЫНЫ НА УРАЛЕ
В этой уникальной истории читатели могут познакомиться не только с родом Милициных, но и узнать много нового и интересного об истории Курамыша и близлежащих деревень, Челябинска и Екатеринбурга, Томска и его пригорода.
В своих мемуарах Милицина (Проферансова) Валентина Витальевна сохранила для потомков имена и фамилии людей, с которыми она была близка и дружна. Очень подробно описана революция в Челябинске и послеревоюционное непростое время по всей России....
Меня зовут Проферансова Елена Юрьевна. Пишу Вам по просьбе Марии
Фёдоровны Проферансовой. Она моя двоюродная сестра. Так как все семейные
генеалогические данные концентрируются у меня, она просила меня связаться с Вами.
К сожалению, я до сих пор не отправила почтой сведения для Марии Ивановны
Рожковой... Не могу сочинить письмо. После её, такого большого и обстоятельного
послания, кажется, что всё то, что пишу я - не то, мало, непонятно. Может,
благодаря Internetу, наконец свершиться чудо и всё что у меня есть попадёт к Вам и
Марии Ивановне.
Тем не менее, надо разобраться, что Вам можно выслать. Можно ли картинки? Речь идёт об объёме почтового ящика и скорости передачи информации. Пока высылаю воспоминания нашей с Машей бабушки Милициной Валентины Витальевны. Воспоминания её, конечно же, не надо воспринимать как догму, всё-таки лет то ей было на тот момент много... Память уже не та.
Хотя для своих лет она у неё была хоть куда!
Если внимательно рассматривать её сведения о братьях и сёстрах, видны некоторые неточности. Особенно, после того как были получены материалы от Марии Ивановны. Замечательную фотографию она прислала. Это там, где на обратной стороне написаны имена детей и их возраст. Нижеприведённый текст и есть её мемуары. Только то, что мы смогли разобрать. Почерк - ой-ой-ой! Писалось в возрасте от 80 до 92 лет.
До свидания.
С уважением, Проферансова
Елена Юрьевна.
Пятеро сыновей священника Виталия Степановича Милицына и дочь.
Стоит ли вспоминать былое... (вернее - отражать это на бумаге)? Думаю, что нет, не стоит. Сама я и так неотступно вспоминаю все, что было, особенно красивое, теплое. А другим это нужно как барахтанье в чужом грязном белье.
И все же хочется кое о чем написать. Если успею, уничтожу, а если нет, - не все ли мне равно будет, когда меня не будет. Видимо, заставляет писать мое одиночество, не с кем вспоминать то, что было дорого.
Больше всего, чаще всего, вспоминаются отдельные картины. Например, хорошо помню, когда в 4-летнем возрасте, после тяжело перенесенного воспаления легких, мне надели красные легкие туфельки с помпончиками и я стояла у кроватки, держась за спинку.
Умерла сестра Верочка нескольких месяцев, тогда мне было 4-5 лет. Говорят, была очень хорошенькая. Помню только в церкви розовый гробик, а кругом мы, девочки, мои подружки со свечками в руках. Верочка была следующая за Степаном, а он моложе меня на 3-4 года. Значит, мне было 5-6 лет.
Потом вспоминаются ярко поездки весной за цветами. Мы - я и братья и няня, сидим в плетеной коляске, Гнедко нас везет, я пью из бутылки воду и боюсь, что выбью зубы. Потом мы где-то на полянке останавливаемся и рвем много-много "подснежников" (сон-траву). Вся поляна усеяна белыми и розоватыми соцветиями. Солнце ярко светит. Так хорошо в этот теплый весенний денек. Потом цвели желтые "поддубовники", ветродуйки (анемона).
А еще помнится такая же поляна с цветами, в окружении поросли сосен "крупинками" на концах ветвей, сзади больничной территории, где часто мы с родителями бывали в домике фельдшера Василия Михайловича Туленкова, уютного толстенького, седоватого, в очках человека. Он всех нас лечил.
Земский фельдшер - это больше чем районный врач сейчас и по знаниям и по опыту - универсал.
А еще помнится, как ездили на пикники в лес, поднимались в гору, через луг, в лес. А там в приятной компании, родителевых друзей - Кульчицких (нотариус), учителей, ????? Александра Андреевича, поклонника матери, сына купца - мануфактурщика, весело проводили время. Каждый привозил что-то вкусное, варили, жарили пирожки с яйцами и зеленым луком (это непременная еда на пикниках), лазили на деревья. Лучше всех лазил отец. Ну, а за ним все остальные, по мере сил. Спиртного никогда не было.
Обратно ехали уже поздно. И так страшно было спускаться с крутой горы прямо на мост через реку. Гнедко ни разу не разнес. Но он никогда не позволял обгонять себя другим лошадям.
Вспоминается, как часто к нам приходили на "огонек" зимующие у нас артисты-украинцы. Ели арбузы, которые присылал к осени дядюшка Андрей Степанович из станицы Зверинопольская, где у него была бахча арбузов и дынь. Присылали большой воз. Ели, засаливали, хватало на всю зиму.
Дядюшка Андрей Степанович жил в селе Бугрово на Тоболе. Помню Тобол, мост с чуть приподнятыми бревнами вместо перил, песок на берегах, а дальше заросли черной смородины.
Дыни сажали в два ряда, навозные, приподнятые, закрывались на ночь лунки, чтобы не померзли (такой климат!). Огурцы тоже так выращивались.
Арбузы - на бахчах. Ели любые, сколько хотели. Дядюшка со своей "Манечкой" были бездетны, у них было чисто, тихо.
"Старосветские помещики"! Дядюшка потом, в 21-22 году гостил подолгу у нас в Челябинске. Был очень худой, а выпивал чаю один довольно большой самовар. Был великий постник. Трудно было в это голодное время угощать его по его вкусу. А был он избалован своей "Манечкой". После они взяли Верочку и воспитали ее. Она потом была адвокатом в Челябинске. Помню, как она, лет 8-9, гостивши у нас, облюбовав у проходных книжечки - Евангелия, уникальное издание, подаренное отцу Кульчицким, стащила их
из кабинета отца и куда-то девала,- так и не нашли. А у нас не было таких случаев, чтобы кто-либо без спросу брал вещи (увы, кроме конфет!).
Наказывали нас за провинности, посадив в кресло среди гостиной. Было очень стыдно, когда приходили гости, а нам нельзя было встать. Брат Николай, маленький еще, грозился бабушке: "Вот вырасту, тоже посажу тебя в кресло".
Украинцы, оперные (вернее опереточные) артисты, были здесь каждое лето. Жилось им, конечно, не сладко. Очень дружили с отцом. Помню, фамилия режиссера была Дорошенко. Часто ходили на спектакли. Отец смотрел из-за кулис. Они очень хорошо пели и танцевали.
Отец очень дружил с режиссером-антрепренером Дорошенкой. Тот ему подарил маленькие фарфоровые фигурки. Помню две: мальчик и бюст женщины с высокой прической. В них наливались сверху духи, надавливали резиновый сосок, когда надавливали, то из отверстия струйкой лились духи.
Детство мое было очень радостное. Дом у нас был очень хороший, новый, поместительный. Строили его под руководством отца. Кухня, передняя, столовая, из нее ход в спальню родителей, детскую, в зал, а оттуда - в кабинет отца и переднюю, а там выход на террасу во всю длину дома, выход на улицу "парадный", второй выход в сад, насаженный отцом, где мы играли в "клетки", стряпали, кукол кормили, а на террасе устраивались детворой
спектакли. Очень любили это. Сами сочиняли пьесы. Третий
выход - во двор.
Приходили соседские ребятки, которых отбирал отец, играли всегда во дворе: в "чижика", в лунки, в "городки", в лапту. Двор был большой, кругом застроенный - "заводня", где царил паренек Ванюшка, наш дружок. Он умел делать корзины из корней сосны и нас учил... Помню: конюшня, коровник, погреб, сарай, баня. Над конюшней и сараем на жердяном потолке сушилось сено для коровы и Гнедка и неслись куры. Брат Владимир был "куриным" старостой. Очень интересно было по трясущимся жердям лазать
искать яйца. А оттуда - прямой путь на крышу и по крышам вокруг всего двора. Не падали, не разбивались, а росли ловкими и здоровыми.
Ездили купаться на речку, там стояла купальня. Несколько лет подряд уезжали на целое лето на горько-соленые озера. Жили
в деревенской избе всей семьей, ходили на целый день на озеро. Не
торопились, строили под деревьями целые "усадьбы" из песка и веток, играли. Купались целый день, мазались черно-синей глиной со дна как чертенята. Утонуть там было невозможно, так как вода от соли была очень плотная. А за озером были татарские деревни, куда тоже ходили. Татары были очень бедные. При голоде татары умирали - не умели приспособиться.
Весело было и по чужим огородам лазать. Были все малы, вреда от нас не было, а "таинственности" - много. Ползали между грядок, прятались. В огородах, кроме овощей, сеяли разноцветные васильки, мак, ноготки. Цветы эти навсегда остались в памяти и очень дороги. Поездки на эти озера были вызваны болезнью брата Владимира. У него был костный туберкулез колена и выходили косточки.
А еще я часто, уже несколько позже, когда мне было 8 -9, ездила к тете Анна Степановне в село Кинель (Кипель?О. Щеткова), откуда до ст. Юргамыш Сибирской железной дороги было всего 10 верст, а до Кинели от Куртамыша - 40 верст. Этот путь был знаком и после, так как, когда стала учиться, то в Челябинск от ст. Юргамыш ездила не один раз в году.
Останавливались в избе "почище" отдохнуть, поесть. А ехать было тоже интересно, летом, конечно. Ловили сусликов, вернее пугали, заливая водой их норки. В поле их было много, стояли как столбики и смотрели на нас, проезжающих. В деревнях на окнах стояли цветы - бальзамины, с красными цветами (...?).
Зимой же ездить было мучительно, так как ехали в крытом возке, в сильные морозы, меня всегда тошнило от езды и визга полозьев. Всегда брали с собой мятных лепешек. У(...?) встречали крестьянские дети, открывали двери, им бросали копеечки.
У тети в Кинели был очень хороший дом: удобный, красивый, с большим полисадником, полным всевозможных цветов, за которыми она хорошо ухаживала, а семена выписывала. Стена дома была вся в красной фасоли. Во дворе был саманный сарай, откуда тетка приносила всякие лоскуты для платьев куклам, дальше конюшня, за ней огород, а еще дальше - поле со спуском, очень крутым, в луг, где тек запруженный ручеек, где мы и
проводили весь день, лазая по откосу, забираясь в сарай, где сушились кирпичи. Весь откос горы был покрыт мать-мачехой. Тут был расположен кирпичный сарай. Было страшно ходить в кирпичный сарай - вдруг увидят, выгонят. Все было таинственно, значительно.
Ручеек был запружен, там мы и купались.
С боковой стороны сад и службы выходили в огороженный пустырь, засаженный со всех сторон березами, с высокой травой, красиво колышащейся под ветром, а на противоположенном конце этого поля была школа. Тут же были "гигантские шаги", которые мы очень любили.
В Курташе они тоже были на одной площади перед домом купца (у него был и павлин). Отец, поддерживая тростью, высоко "заносил" меня.
У тети было два сына, со страшим из которых, Шурой, я подружилась с малых лет и была дружна до самой его смерти (в 76 лет). Он был очень спокойный, тихий мальчик, скучал без матери, если она уходила хотя бы на час. А она заведовала кооперативом (тогда это было очень важное мероприятие в деревне), лечила всех жителей села, так как там не было медицинского пункта. Ее очень уважали в деревне.
Моя бабушка со стороны отца, Анна Николаевна Орлова, (до замужества), тоже лечила всех в с. Воскресенском, где всю жизнь жила. Принимая роды у бедной крестьянки в нетопленной избе, сняла с себя шубу, закрыв роженицу, а сама простудилась и умерла.
Семья была дружная, веселая. Когда все съезжались, был много веселья, дружбы, розыгрышей. Например, юнкера Владимира, спящего в бричке, отвезли в речку, оглобли подняли, а на них повесили его штаны.
Второй сын Сережа, был ужасный озорник. Он любил пряники и частенько посещал лавку торговца (через площадь), где жаловался, что дома его не кормят, что ему хочется есть. Ну, его и угощали пряниками.
К его (...?) отцу, священнику, суровому старику, очень картинному, приехал в гости архиерей. Потом все должны были ехать еще куда-то. Сережа, лет 5-ти тогда, явился на обед, подошел к архиерею и говорит: " Архиерей, архиерей, возьми меня с собой, а то мама меня не берет". Архиерей был начальство большое, все так и ахнули. Но все кончилось смехом.
И там, в Кинели, ездили в лес. Особенно мне запомнилась поездка в лесок, где было очень много костяники. Очень красиво. Наелись, насобирали огромные корзины и потом варили очень вкусное варенье.
Детство мое было очень хорошее. И много узнала всего, так как кругом были люди, много ездили, близки были к природе. Много видела крестьян, знала как живут. Была наблюдательна, много запомнилось.
Когда-то в это время было очень голодно. Помню, выводок утят с уткой крестьянка продала за 14 копеек матери. Она сама такую цену назначила.
Праздники очень торжественно праздновались. Помню, как в Рождество (25.12) приходили и ребята и довольно взрослые "славить". Нас отправляли в кухню на полати (...?) и мы наблюдали, как коверкая, пели песнопения, "Славим". Это было ночью и рано утром. Для этого были заготовлены копейки, трехкопейки, пятаки. А мы - я и братья - на первый день были у бабушки и тоже пели "Славим". Только нам дарили уже по полтиннику - мне и по двугривенному - братьям.
Перед пасхальной заутреней нас укладывали под вечер спать в детской, закрыв ставни. Спать не хотелось, шалили, а потом засыпали. В 11 часов ночи нас будили, одевали во все чистое - белье, платья и рубахи (ребятам) и вели к заутрени. Под ногами похрустывал ледок, зевали, а потом попадали в церковь, откуда выходил крестный ход. Он обходил вокруг церкви, возвращался в церковь и начиналась торжественная пасхальная заутреня. Море свечей. Вся служба - песнопения: красиво, торжественно.
После христосовались, возвращались домой, а там уже был накрыт
пасхальный стол - белая скатерть, глазированные куличи, крашеные яйца, которые мы накануне красили в разные цвета, пасха, телятина и др. После поста, хотя для нас и не изнурительного, всего давали понемногу. Вначале "святили" еду, а до этого не разрешали есть "скоромное". Под подушку и на Рождество и на Пасху клали для нас подарки. И так было многие годы, пока была в родительском доме, до 18 лет. В праздники - Рождество, Пасху - в первый день являлись визитеры. Мужчины, минуту посидев в гостиной, подходили к огромному столу у стены,
заставленному в известном порядке куличами "бабами", батареей вин (без водки), блюдами с окороком, индейкой, гусем, маслом в виде кудрявого барашка, пасхами: сыро-творожной, вареной, шоколадной и т.д. - "пропускали" рюмочку вина, наскоро, стоя закусывали и "летели" в другие дома. Надо было всех знакомых поздравить. На другой день ездили с визитами дамы. Ну а нам, без родителей было раздолье - изображали "визитеров", пробовали всякие закуски. Было весело. Нас было шестеро и старшие двое - Владимир и Степан - были неразлучны.
Владимир был "куриный староста" и "кошатник" Он подбирал всех выброшенных котят, лечил - и я тоже протирала им глаза борной кислотой. От матери прятали их на кухне и в сараях. Иногда было больше десятка таких подопечных.
У нас всегда был кучер, стряпка, няня и иногда девушка -горничная. Ребят было много, мать всех обшивала, а содержать "прислугу" было не трудно. Плата им была от 4-х руб. (кучер), до 2-х - девушке.
Женскую прислугу брали из с. Воскресенского, откуда родом отец. Там ребята были в детстве - выгоревшие блондины, а потом превращались в жгуче-черных цыган.
Я помню, как к нам привезли девушку лет 15-16, Полю. Очень красивую, с точеным горбоносым личиком, пламенными черными глазами, бровями как нарисованными, в голубом русском (...?). В белых "рукавах". Эта Поля жила у нас много лет, очень любила нас, ребят, особенно Степана, а он ее называл мамой и был такой же черноглазый, как она. Потом Поля привезла такого же красивого братишку. Потом она стала партийной (?), выучила
брата, жили отдельно в Челябинске.
...В первый раз я "влюбилась" в 8 лет (...?) в акушерку очень большого роста, - Фани Давыдовну, а потом в знакомого кадетика Колю (...?), который постоянно (...?) пуговицы своего мундирчика. Тогда мне было 9-10 лет.
В школу я пошла во 2-й класс, хорошо грамотная. Учительница была Александра Алексеевна Шеретобеова (?), важная, черноглазая женщина. У нее был сын Вася, красивый, черноглазый мальчик. Потом они жили в Челябинске, мы у них часто бывали, а потом я с ними встретилась в Томске - вернее с Александрой Алексеевной и маленьким ее внученком.
10-ти лет меня отвезли в Челябинск, в Епархиальное училище, где был интернат. Я быстро привыкла к строгим порядкам. Мне было легче многих, т.к. в Челябинске жила бабушка Александра Львовна Татищева - приемная мать моей матери, очень добрая и горячо меня любящая. Каждую субботу она приходила за мной и брала до понедельника к себе, в ее нарядный игрушечный домик, весь в связанных ею кружевах, с таким же игрушечным
внутренним садиком перед верандой. По стенам вокруг садика (...?)
Брала я и еще одну девочку, Нюру Кышталову, (...?) племянницы Августы Васильевны, строгой классной дамы, которая частенько до перехода из "дортуара" в главное здание, звала нас утром к себе, поила чаем со сдобными булочками, которые ей присылали родители Нюры. Таких вкусных булок я потом никогда не ела.
Жизнь была строго размеренная. Утром - уроки, потом обед, прогулка в садике, потом приготовление уроков и потом чай и до ужина - свободное время. Обычно ходили по кругу в большой комнате и пели. Все были голосистые, песен знали много (ведь все из семейств духовенства, где все поют). Это были самые приятные минуты, когда за нами никто не наблюдал. У многих были прекрасные голоса (Дуня).
Было очень тихо, очень чисто, очень строго. Начальницей была Анна Андреевна Крутилова, бывшая институтка Смольного, преподавала французский язык, следила за манерами, научила меня четко писать (неразборчивое письмо - неуважение к учителю...?), была очень строгая. Дочь, Юлия, преподавала русский язык, очень милая, тихая женщина. Я была
несколько раз в гостях у начальницы. Она была знакома с моим отцом.
Сидела навытяжку и была ничуть не радостна - начальство,- и строгое, к тому же.
Очень много времени отдавалось изучению Закона Божьего и пению на "гласы" церковных песнопений. Учили вязать чулки, вязать крючком из шерсти.
Там я заболела скарлатиной. Это совпало со съедением мною цветков желтой акации. Была рвота. Начальница меня пробирала, а я едва стояла у кровати. Показали врачу и сейчас же меня отправили в лазарет, в дальнем углу сада, где в строгой изоляции я провела 6 недель. Приехала мать, бросив недавно рожденного сына Павлика (он, конечно, умер).
Потом меня взяла бабушка к себе на полгода. После карантина я уехала домой. Лекарств от скарлатины тогда не было. Меня обрили, прямые волосы стали кудрявыми.
Когда я была в третьем классе, решили всей семьей переехать в Челябинск. Ведь и братьям надо было учиться.
Здесь меня перевели в гимназию. Но так как программы расходились, то с января я пошла во 2-й класс. Получилось два с половиной года в Епархиальном училище и полгода, до 3-го класса, в гимназии.
Приняли меня хорошо. Сразу подошла ко мне Таня Еникеева, резвая девочка, а потом и со всеми подружилась.
Я была тихая, замкнутая девочка, но общительная: дружила со всеми, ни с кем не ссорилась.
И здесь попала к очень строгой старой деве, учившейся с моей матерью, Августе Васильевне Полянцевой. Помню ее в очках, с прической "валиком", с прямой спиной, затянутую в корсет, в синем глухом платье. В общем, "солдат в юбке". Никто у нас ее не любил. А она очень следила, чтобы платья были длинные и без нижних юбок не ходили; голова должна быть гладко причесана, ленты в косах или черные или коричневые.
Мы очень любили перемены. Играли, бегали. На большой перемене был накрыт стол, где нянечки - сестры Маша и Аня, черноглазые девушки, продавали самые вкусные вещи: сосиска душистая, горячая, толстая в "жулике", маленькой французской булочке, стоили 2 коп.+1 коп., стакан кипяченого холодного молока - 2,5 коп., пончик с вареньем - 4 коп., кусок пирога
с урюком - 2 коп.
Мне давали 10 копеек, часто я экономила 2-3 коп. и покупала открытки. А еще мы, девочки, любили покупать в подвалах у татар мороженые яблоки и груши.
В гимназии преподавали хорошо. Преподаватели были очень
квалифицированные, часто из высланных, из центральных больших городов. (Например, Петр Петрович Мегорский, историк из Ленинграда. После революции он был первым председателем исполкома). Великолепная словесница Арнольдова Александра Алексеевна, математичка Елена Ивановна, с которой наперегонки решали трудные примеры мы всем классом, особенно, когда логарифмировали. Она вызывала и к доске.
Очень хорошо было поставлено рукоделие. Научили шить все, вышивать, вязать. Выкройки чертили сами.
Подруг было много. Учились дети интеллигенции, было много евреек, дочерей обрусевших родителей (13-ом в классе). Подружки у меня часто менялись. Больше всех дружила с Соней С (...?)ной, очень красивой и хорошей музыкантшей; Верочкой Жаровой, моей племянницей, тоже красивой - зеленоглазой. (Соня была холодновата, а Верочка - кокетливая, веселая. У нее была дружная, веселая семья). У них я бывала дома и они ко мне приходили. Дружила и с Зоей Кривоусовой, хорошей музыкантшей.
В 5-ом классе у нас образовался кружок танцев на дому, где преподавал танцор (старик) из Москвы. Там было 5 девочек и 5 мальчиков из "хороших" семей. Соня и Наташа Сперанские. Их кузина Муся Введенская (дети преподавателя духовного училища), я и кто-то еще. А из мальчиков: Коля и Хэля Рымкевичи (отец - городской архитектор, мать - моя учительница музыки), Лева Владимиров - сын гласного Гос. Думы, Вася (фамилию не помню) - сын городского головы. Владимиров был мой партнер. Конечно, все друг в друга влюбились, правда, ненадолго. Потом устроили вечер. Было
весело, были родители. Лева умер от туберкулеза. Я очень переживала. Берегла незабудки с его могилы.
Нас научили культурно вести себя во время спектаклей, концертов, оперных спектаклей. Никаких разговоров, шепота, конфет, передвижек. Зал гимназии часто служил концертным залом. Там выступал хор Сл(...?) и разных солистов-гастролеров.
Через Челябинск всегда ездили в Сибирь на гастроли столичные артисты, певцы. Останавливались у нас. Например. Я слышала известного тенора Андрея Лабинского. (Он учился в Тобольске, как и мой отец и они вместе пели в архиерейском хоре), Агреневу-Славянскую с ее хором. Ни одного оперного спектакля я не пропустила. Мне всегда отец давал денег на все оперные спектакли. Покупались сразу ученические (стоячие) билеты по 50
коп. А на концерты он всегда меня брал с собой. Он сам хорошо пел, много знал романсов, знал серьезную музыку, больше всего любил Бетховена. Узнавал его музыку по первым тактам (даже в моем далеко не артистическом исполнении). Музыку я очень любила и приучена была ней с детства. Очень хорошо играла моя двоюродная сестра Нюся, курсистка-бестужевка, рано умершая от
туберкулеза. У нее отец купил для меня пианино Шрейдера когда мне было 8 лет. Нюся у нас часто гостила и играла много. Отец часто пел современные романсы и арии из опер Чайковского, Глинки, Даргомыжского, Гурилева и др. У него были переписаны его дивным почерком ноты и переплетены в толстый том.
В Куртамыш приезжал к своей сестре Валечке, учительнице, ее брат, артист, солист Большого театра в Москве - Николай Васильевич Мурин. И вот они - мой отец, его сестра Анна Степановна, Мурин и его сестра пели у нас. Я была невелика, но запомнила этот концерт. Потом Мурин отравился - совсем молодой был (говорят, из-за трагеди с женой) . Он был на первых
ролях в Большом театре, пел те же партии, что Пирогов,Шаляпин. Я потом читала о нем в мемуарах Нежного.
На рождественские каникулы я ездила в Екатеринбург (теперь Свердловск), когда туда переехала тетя Анна Степановна. А до этого Шура, ее сын, жил у Рымкевичей и учился в Реальном училище в Челябинске. Постоянно был у нас.
Билеты покупались на каждый день в оперный театр. Опера была прекрасная. Само здание красивое (по образцу одесского), с прекрасным составом певцов. Оттуда в Москву перебрались Шпиллер, Ростовцева, Козловский. Там пела и Пандофель-Негецкая. Для учеников было хорошо, т.к. за 20 минут до
начала на ученических билетах делались (...?) сидеть на непроданных местах.
Эти поездки к тетке были очень приятны. Семья приятная, гостеприимная, там уютно, чисто, всегда молодежь - реалисты, студенты. Все вместе ходили в оперу, на свободе играли в "66", дурачились. Дом был в самом центре, на 2-й Береговой, на берегу речки (...?). Екатеринбург город промышленников, инженеров, был очень красивый. Оригинальна и красива плотина, на которой устроен сквер; одой стороной она выходила на В(...?) пруд, а по другую сторону была гранитная фабрика, где из камня
вытачивались чудесные вещи, и Монетный двор - окрестности прекрасные. Но часто были летом дожди. По обе стороны плотины били обширные площади с соборами. Потом их, соборы, снесли.
О Свердловске (Екатеринбурге) я еще буду писать (если успею), т.к. там я училась на медфаке в 1921-22 гг.
В Челябинске мы жили в 4-х местах. Сначала дом на 2-й Береговой, в 1913 г. Туда не сразу переехали всей семьей. Дом был пустой. Я жила с отцом. Помню в столовой стоял только обеденный стол и мы с Шурой Игумновым прыгали с него, воображали, что летим.. Он часто приходил к нам от Рымкевичей, где жил.
Там в первый раз я стала сажать цветы в палисаднике. Помню, была круглая клумба с чудесными белыми астрами "страусово перо". Тетя Анна Степановна похвалила меня, сказав, что даже у нее не было таких чудных, крупных астр.
Потом мы жили на площади при церкви, которую расписывали под руководством отца Васнецовскими картинами. Было очень красиво. Но ходить в церковь я ленилась. Одно было утешение, что когда я выходила из дома в старших классах гимназии, когда мне было 16-17 лет, из дома на той же площади выходили братья Стрелецкие, очень красивые молодые люди, любители поухаживать. Ну, конечно, дальше паперти в церкви мы не
пробирались. И когда утром я шла в гимназию, меня частенько догонял старший Стрелецкий, Николай Николаевич. Он хорошо рисовал и подарил мне два красивых пейзажа масляными красками.
В этом доме был небольшой садик с большими тополями в углу, где я готовила уроки. А на клумбах сажала цветы. Братья помогали копать, за что я им покупала пирожки ( по 2,5 коп. - круглые, вкусные).
Там мне было поручено заведовать библиотекой. Отец выписывал "Ниву" с приложениями. Библиотека была обширная. Книги все переплетены. Никем не зачитывались. Я сама выписывала себе от Вольфа прекрасно изданные книги,
детские: Чарской, Желиховской ("Князь Илико"), серию Чарской "Княжна (...?)" и др., про Дурову. Кроме того, каждый год, как отличница, получала в награду прекрасно изданные книги ("Юность (...?) и Вари"). Чтением руководил отец. Читала подряд все тома каждого писателя. Причем отец говорил, что некоторые еще рано читать. Я его слушалась. Но модную тогда Вербицкую читала контрабандой ("Книга счастья").
Третья квартира был снята у нашего законоучителя о. Дмитрия. Это был большой деревянный дом, не очень теплый, но с отдельными комнатами для меня, для моих братьев (старших), спальней для родителей, столовая, большой проходной зал с "парадным" выходом, где стоял отцовский кабинетный стол и мое пианино. Там читали студенты, Нюсины друзья, политические. Тогда я очень много занималась музыкой. (Училась у
+Люб+..вой, - о ней еще напишу). Часто в зале собиралась студенческая молодежь, кружок моей двоюродной сестры Нюси. Мне туда не разрешали ходить. Об этом их просил мой отец.
(Они же занимались чтением и горячо спорили). Как я узнала позже, это был революционный кружок. Отец предоставил им место для сборов, неопасное для них, но запретил мне там быть.
Вообще он сочувствовал революционно настроенным людям. В Куртамыше, как я после поняла, у нас в доме был пункт, где отец помогал бежавшим из ссылки. Было несколько случаев, которые я помню. Когда являлись чужие люди, ночевали у нас переодетые в одежду отца, в виде монахов собирающих деньги на монастыри, отправлялись дальше. Мать очень боялась их, называла их "каторжниками", думала, что это уголовники, "разбойники",
запиралась от них (они всегда ночевали в зале) и плакала, просила отца, чтобы он больше их не пускал. Он же только смеялся и успокаивал мать, но правды она не знала. Потом, через много лет, она мне об этом рассказала.
Там был очень большой сад, весь обсаженный сиренью, с беседкой из сирени, с малинником. Я с братом Степаном чистила сад от мусора, листьев, цветов сажала мало. Тогда я и полюбила сирень. Сад был очень большой, вдоль всего квартала. И по всем заборам - сирень. В этом доме я и заканчивала гимназию. После окончания мне родители сказали, что не могут меня учить дальше, что нужно работать, т.к. семья была большая, а средства ограниченные. Помню, как я, огорченная, сидела вечером под крышей перед садом с собакой Нигером, плакала и жаловалась
Нигеру. Ведь я окончила гимназию с золотой медалью.
О четвертой квартире скажу позже. А сейчас вспомню гимназическую жизнь.
В гимназию меня первый раз, 11-летннюю привела моя двоюродная сестра Леля. Я почему-то ее не любила, хотя она была очень хороший, добрый человек. У нее тоже были слабые легкие, как у ее умершей от туберкулеза сестры Нади и отца.
Шла со страхом. Но встретили меня приветливо. И так как я была выдержанная, дисциплинированная и скромная девочка. То и учителя хорошо ко мне относились. Но ни к кому я "не подлизывалась". Дружила со многими, но меняла часто привязанности и ни с кем о себе не откровенничала, а только слушала своих подружек.
Помню трагический случай с подружкой Наташей Сперанской. Когда она хотела сесть на стул в переменку, из-под нее выдернули ("в шутку") стул. Она упала, и это кончилось смертью после болезни. Мы ее все любили, хорошенькую, с ласковым характером и очень жалели о ней. Хоронили всем
классом. Семья Сперанских (инспектора дух. училища) была большая, очень дружная, очень строгая. С ее сестрой Соней я очень дружила. Мы бывали друг у друга. Она была хорошей музыкантшей и очень красива, с точеным личиком, хорошими манерами. После гимназии, через год, она вышла замуж
тоже за Сперанского, не родственника, старше ее, очень строгого
человека. Больше о ней я ничего не слышала.
Дружила с Верой Жаровой, из бывшей купеческой семьи. Там была еще сестра Маруся, очаровательная брюнетка, живая, веселая и два красавца брата. С ними всеми было весело, уютно. С Верой мы потом работали вместе, а потом были вместе в Петропавловске. Она - с мужем, Виктором П+..
Дружила с Верой Рыловой, умной, серьезной девушкой с какой-то семейной тайной, в которую меня не посвящали. (Кажется, политического свойства). Да и со многими я была в приятельских отношениях, но настоящей дружбы у меня не было ни с кем. Т.к. я была очень скромная, ни с кем не сближалась.
Каждый год я переходила с наградами первой степени, как круглая пятерочница, получала очень красивые книги. В 6-м классе меня родители послали в Миасс, к тетке Серафиме Степановне,
которая тяжело заболела от переутомления. У нее бурно протекала
эпилепсия на почве переутомления. Примерно 10 дней она болела, припадки были частые, крик ужасный, который я болезненно переносила закрыв дом и забившись в дальний угол на кухне. Дежурили все время сестры мед+.
Когда она умерла, я распорядилась как надо: телеграфировала всей родне, помогала приготовить все к похоронам. Но все это повлияло на мою нервную систему, и я, приехав домой, стала совсем плохо учиться. Получила много неважных отметок, а по математике даже двойки. Наш председатель гимназического педсовета, дядюшка моего отца, Орлов Ник. Ал., какой-то
большой чин, пришел к нам в класс, обратился ко мне с вопросом: что я думаю делать - оставаться в 6-м классе или подтянуться?... Пришлось взяться за учебу. По математике меня очень быстро "вразумил" друг моей двоюродной сестры Нюси, студент Николай Котельников. Я контрольную по алгебре решила первая, при мне поставили 5, и с переходным баллом "тройка" я перешла в выпускной 7 класс.
В начале ученья, собравшись кружком, стали прикидывать, кто как закончит гимназию. Надо мной посмеялись: " А ты получишь бронзовую медаль". (Таких - не было.)
Окончила же я гимназию с золотой медалью. Правда, их нам не дали, только в аттестате было указано. Училась легко, много читала. Летом, до начала занятий, прочитывала всю литературу, которая проходилась в будущем уч. году.
В этом году, 1917, была революция. В Челябинске она прошла спокойно. Правда, чувствовалось что-то новое, бодрое. На 1-ое мая мы участвовали в общей манифестации. Готовили флаги, плакаты.
Сразу, при реорганизации управления гимназией, я тоже попала в школьные организации: я была председателем классного комитета, зам председателя школьного комитета, делегирована в общегородское школьное управление.
Забавно было, при совместных собраниях школьного преподавательского и родительского комитетов, быть и мне от учащихся вместе с моим отцом. (Он был тайным и гласным Городской думы).
Я была воспитана далеко от политики, поэтому хотелось разобраться кто прав, какая партия. Издавалось много брошюрок (Каутский и др.) Конечно, ничего толком не понималось. У нас был на виду старый революционер, красивый большой старик с окладистой седой бородой, в синей хорошей поддевке, в сапогах - с.-р. Пошла к нему за разъяснением. Он, понятно, все с точки зрения эсеров, разъяснял.
Перед 1-м мая я, как член комиссии, должна была с другими приготовить плакат. Но этим все были озабочены и у нас ничего не получалось. Пошли в типографию газеты просить напечатать на красном полотне лозунг (какой - не помню). Отказали. Вдруг подходит невысокий блондин с хорошими голубыми глазами. Поинтересовался, что нам нужно, чем огорчены, и распорядился выполнить нашу просьбу. Оказалось, что это Цвиллинг Самуил, большой человек, коммунист. Он взялся нас направлять на путь праведный. Потом он бы зарублен белогвардейцами на фронте. А он был в руководстве Кр. Армии, действующей на Урале. В Челябинске Народный дом назван его именем. Манифестация была грандиозная, но для нас это было просто происшествие. Не для всех, конечно. Так как среди учащейся молодежи были настоящие
идейные партийцы, например, Юрий Либединский, коммунист, комиссар Кр. Армии в гражданскую войну, а потом известный писатель. Он похоронен на Новодевичьем кладбище, на новой территории. Братья Силины, тоже коммунисты, один из них погиб от белогвардейцев, кажется, Сергей.
А мы просто играли в новую игру. Правда, с большим воодушевлением, но недостаточно понимая обстановку, не зная совсем жизни. Все это потом и сказалось.
На моих глазах прошло и чешское восстание. В Челябинске были и французы, и сербы и кого только не было.
После гимназии я, выучившись печатать на машинке, поступила в Маслодельную артель, где меня заставил уполномоченный переписывать огромные книги, полные цифр. Ему мои цифры не понравились, но я в тот же день, оставшись одна (я одна и работала в конторе), копировала цифры из книги. На другой день он удивился, увидев изменившийся мой почерк, но
велел очень медленно переписывать, чтобы не допустить ни одной ошибки и исправления. Но так как я не умела медленно писать, то я, переписав сколько положено, стала изучать машинку с иностранным шрифтом, какое уменье мне очень понадобилось в дальнейшем. Остальное время бездельничала.
Потом эта контора ликвидировалась, и я по протекции моей подружки Веры Жаровой была принята в военную организацию - штаб по управлению городом и округом, в гражданский отдел. Через некоторое время туда же направили моего Григория Федоровича, арестовав его на улице. Приказали работать в
Гражданском отделе (там выдавали пропуска на въезд в город, штрафовали самогонщиков, спекулянтов.)
Я работала машинисткой. А он очень неохотно выполнял свои обязанности. Там на него шипели: "комиссар", "красный", но никаких компрометирующих данных не было, а было только укрывательство от военной службы, поэтому его не трогали.
(Его же история такова: окончил Московский университет, юридический ф-т. Женился на студентке, которая посетила его и осталась у него. После университета был мобилизован и, как окончивший высшее учебное заведение, отправлен в Александровское военное училище. Окончил, но нигде не
участвовал. Потом уехал в Казань и при саботаже интеллигенции явился к Межлауку и предложил работать. Работал в Казани. Когда же там случился переворот (белогвардейский), бежал из Казани, оставив в родильном доме жену, а на квартире старшего 2-х летнего ребенка. Командующий округом генерал Салдецкий в приказе объявил его "вне закона", т.е. его, по обнаружению, уже без суда и следствия могли уничтожить. Отъехал благополучно до Челябинска к двоюродному брату, юристу Дмитрию Николаевичу Будаеву, который познакомил его с квартирантом моей тетки
Анны Васильевны Меньшиковой, военным начальником бароном Моргенштерном Романом Дмитриевичем, тот его укрыл в своем присутствии. Через какое-то время Григория Федоровича на улице арестовали, отправили на гауптвахту, оттуда и доставили в наш штаб и принудили там работать, доверив неответственную работу).
Он очень строго спрашивал с меня работу. Но относился очень хорошо ко мне. На всяких вечерах опекал меня. Если что доставали, то и для меня выделялось... А на мои именины, 23.02.1918г., я пригласила его и еще несколько сослуживцев-офицеров ко мне. Познакомила с родителями. Время приятно
провели. Ужин был хороший (утка с капустой, пирожки с яблоками, мороженое, чудесный бисквитный пирог с малиновым вареньем и т.д.) На следующий день у всех от жирной утки и холодного мороженого болели животы. В Управлении всех помню, часто даже по фамилии. Очень хороший человек был начальник генерал Вельк Николай Карлович. Умный, добрый, непохожий на многих других. Всякие были и начальники. Штаб был составлен
из разнообразных лиц: были и белогвардейцы и такие, как Григорий Федорович.
Под нашим Управлением находился штаб сербов. Они выходили красоваться на тротуар, особенно "Батальонная +. " - прапорщик Миленко, очень красивый пустой паренек.
Много и многих я повидала в это время.
В это же время мы семьями познакомились с сыном писателя Боборыкина, его женой и дочерью Верочкой. Женщины здорово пели еврейские шуточные песенки, играли на пианино. Были люди культурные, но явно не советские. Потом они куда-то уехали. Их взгляды не сходились с воззрениями нашей семьи. Мои родители и близкие революцию приняли как нечто необходимое и давно жданное.
Я сейчас удивляюсь, - какая же я была безразличная к окружающей обстановке. Жила, читала, играла на пианино (и неплохо), дружила с подругами, ходила на "службу", печатала постановления на самогонщиц и спекулянтов, пропуска на въезд и выезд из города. И совершенно не отдавала себе отчет, кому же я служу.
Была влюблена в офицера, внука Бряшко-Бряшковской, Константина Степановича Киселева. Он хорошо пел, часто бывал у нас на нашей 4-ойквартире, по ул. Екатеринбургской, куда мы переехали в 18-м году. Дом был уютный. Но без сада. В глубине двора была продовольственная база.
Наш пес Нигер, большая красивая дворняга, забирался туда и "самоснабжался": то нос в муке, то круг сала притащит или круг колбасы. Мы без стеснения его "грабили". Время было очень голодное. Но об этом времени потом.
В этот же дом ходил ко мне одноклассник Григория Федоровича - Владимир Польшиков, тоже прекрасный певец. У него был чудесный тенор, он пел под мой аккомпанемент итальянские песни.
Григорий Федорович научил меня варить вкусный ванильный ликер. Спирт он же доставал.
В это время у меня была большая дружба с братом Степаном. Он совсем молоденький, работал в редакции (какой - не помню). Он научил меня играть "Интернационал". Он явно "большевичил", хотя это было в то время опасно.
В это время я "повзрослела", стала увлекаться, влюбляться. Очень нравился мне К.К. Подошло время эвакуироваться из Челябинска. Красная Армия подходила к Челябинску. Были разные пугающие слухи. Нас, девчонок-машинисток, заставили ехать с организацией. Я к этому относилась тоже очень легкомысленно. Просто все казалось интересно. Мать, провожая меня, просила Григория Федоровича за мной присмотреть. Ехали в товарных
вагонах. Были молодые, было весело, интересно. О будущем не думалось, а настоящее не осмысливалось. Ждала встречи с К.К. Доехали до Петропавловска. Григорий Федорович был квартирьером, для всех определял квартиры, комнаты. Меня поселили в прекрасной комнате - зале в татарском доме. Ко мне там отнеслись очень приветливо, угощали вяленой кониной за
низеньким столиком. Там были две молоденькие девушки - Фатима, русокосая с зелеными глазами, и брюнетка, кареглазая вострушка Хадыча. А потом, когда меня стал навещать Григорий Федорович, их от меня удалили. Семья была строгая. Приехал брат Степан, жил со мной. Я ходила в сопровождении Григория Федоровича в Петропавловский чудесный парк. Все думала
встретить К.К., но вышло по-другому. Я и Гр. Ф. полюбили друг друга. Мы ежедневно проводили все вечера вместе, узнали все лавочки у ворот, поцелуям не было счета. Я была всегда очень скромной выдержанной девочкой, поэтому первому (и единственному в жизни) чувству отдалась бурно. Помню, сидели на скамье под деревом у мечети. Там Гр. Ф. рассказывал мне, как хорошо кататься на тройке, и тут в первый раз поцеловал меня.
Обещал, что прокатит меня на тройке (но так ни разу в жизни не
прокатил!). В парке мы на веранде ужинали, бродили по всем аллеям, знали все скамейки. Парк был чудесный.
Несколько раз катались компанией верхами на лошадях. Я храбро садилась верхом на любую. И это меня подвело. Дали мне красивую рыжую донскую кобылу. Я села (...?) и поскакала куда лошади захотелось. Оказалось, что лошадь была скаковая, привыкшая ездить по кругу, - вот она и выполняла свою
программу. Проскакала вокруг Петропавловска, повернула на главную улицу и перед нашим Управлением скинула меня на землю. Тут я в первый раз в жизни узнала, увидела даже, как искры из глаз сыплются. Но я храбро поднялась, пошла в Управление и привела себя в порядок, а потом с Гр. Ф. отправилась опять в парк. Хотя все тело болело. А лошадь, которую никто не мог догнать, остановилась, сбросив меня, и спокойно дала себя увести.
Потом я опять каталась, но уже стала осмотрительно проверять лошадей, - давали, что посмирнее.
Особенно мне запомнилась одна поездка вдвоем с Гр.Ф. Были за городом, была осень, совсем золотая, теплая тихая погода. Было очень хорошо. Ко мне относились все очень хорошо. Столовались мы все вместе в своей столовой. Кругом была молодежь, были песни, веселые рассказы. И опять я совершенно не отдавала себе отчет в обстановке. Все шло, как будто бы так, как и должно быть.
Красная Армия приближалась к Петропавловску. Нас, женщин и семьи служащих и военных отправили эшелоном к Омску в классных вагонах. Так мы и жили в эшелоне некоторое время. Обо мне заботились пленные мадьяры, которых просил б этом Гр.Ф. Они были прикомандированы к Управлению. У меня был вышитой костюм, и пленный Симон, толи чех, толи мадьяр, говорил: "Как у нас".
Я жила в одном купе с завхозом, седым, красивым офицером Иваном Васильевичем Беля+ и его женой, чешкой Миленой и дочерью непосредственного начальника, учившейся ранее в одно время со мной в гимназии, Афанасьевой Лилей, которая обманула мое доверие и наговорила на меня разных гадостей. А в то время у нас с Гр. Ф. были только поцелуи.
Несколько раз ездили из эшелона в Омск, в магазины, так погулять. Потом из литературы я поняла, что там был Колчак.
Потом я очень соскучилась, все мне надоело и я сбежала, забравшись в вагон с коровами, ехавший к фронту (они были только в одной стороне).
Так и доехала на сене обратно в Петропавловск. Явилась в Управление, мне очень обрадовались, тем более что машинисток не было, некому было печатать. Очень ласково встретил меня генерал Вельк Ник. Карл., очень добрый, умный, гуманный человек.
Гр.Ф. нашел мне прекрасную изолированную комнату, тоже в татарском богатом доме. Я даже хозяев никогда не видела. Там он и проводил у меня все вечера. Если нельзя было прийти, то я очень скучала. В то время в Петропавловске было уже опасно жить, но мне было "море по колено". Мне показали газету, в которой было написано, что отца моего расстреляли. Это оказалось потом враньем. Но в то время я почувствовала себя очень одинокой и беззащитной. Гр.Ф. был единственным близким мне человеком. И
стал близким до конца его жизни. Пришло время покинуть Петропавловск. Соединились под Омском с семьями, дали эшелон из теплушек. У нас с Гр.Ф. было место на верхних нарах,
рядом со мной была семья отвратительного генерала Котлярова, который больше всех ненавидел Гр.Фед. ("комиссар").
Был вагон кухня, которым заведовал поручик Ефремов. Мы частенько у него вечерами ели жареную молодую баранину (потом он застрелился в погребе в крестьянской избе).
В этом же вагоне ехал и Александр Илларионович Ка++, фельдшер, ранее работавший в амбулатории в Челябинске, с которым мы были знакомы с моего 10-летнего возраста. (В Челябинске мы тоже собирались вместе - они, Гр.Ф., я,
Дмитреевы - Димочка с женой; стряпали пельмени, хорошо проводили время в 1918г.).
В Челябинске я была знакома с туляком Борисом Ураловым, дивным красавцем, в которого я, конечно, тоже была влюблена. Он женился (вернее, женили его) на дочери капитана, многоопытной девице. Свадьба была в соборе, очень шикарная. Я была подружкой невесты, была на свадьбе. Потом о Борисе я слышала в 1921г. от знакомой Холмогорской, которая была восхищена его красотой; она его видела в тюрьме. И все.
Начиналась уже зима. Мы подвигались очень медленно. Вся дорога была забита эшелонами эвакуированных. Как-то стояли вместе с эшелоном, где были пленные красноармейцы: плохо одетые, голодные. Тайком, осторожно передавали им хлеба. Боялись, что увидят белые, тогда бы не поздоровилось нам. Марта Ильинична была инициатором в этом деле. Положение Гр.Ф. было очень критическое. Решили "сматываться". Купили двое саней-розвальней с лошадями, сговорились несколько человек - Гр. Ф.
со мной, писари Чу+ Миша и другой - Вася. Он был большевик и ему Гр.Ф., под началом которого он был, частенько давал пропуск якобы домой, а на самом деле - по партийным делам - из Челябинска, полковник Удальцов, совсем молодой, с женой Анной Ивановной, балериной.
Рано утром, когда еще не проснулись люди, мы сели в сани и уехали от эшелона на тракт, тоже забитый подводами с удиравшими людьми. Удирать далеко мы не собирались. Хотели+.. перейти к красным. Но этого долго не удавалось, т.к. больших пунктов не было, а в деревнях было опасно оставаться - шли карательные отряды, которые быстро разделывались с остающимися. Была морозная зима, было очень холодно. У меня была короткая шубка, на ногах туфли (калоши где-то оставила). Спать приходилось в битком набитых избах, часто - в сенях вповалку. Только по головам не ходили. Питались плохо. Иногда доставали хлеб, с собой была манная крупа, сахар-песок, сливочное масло. Если удавалось, варили кашу. Поток подвод шел непрерывно круглые сутки. Летели не видя в темноте, под гору, лошади+.., толкали в спину. Ехали в несколько плотных рядов. Это был ужас. В одном месте я чуть-чуть не потерялась среди этого месива. Я боялась спускаться в санях с крутизны и сошла из саней. Каким-то образом Гр.Ф. в темноте, в тесноте, среди летящих повозок, саней нашел меня, был очень взволнован, даже крикнул на меня. Так доехали до ст. Тайга. Остановились все вместе у железнодорожного машиниста, большевика, Рыхтера. У него была очень милая жена и дочка. Жили спокойно несколько дней. Относились к нам очень хорошо. Рыхтер договорился с подпольным комитетом железной дороги, что мужчин укроют в депо до того, когда Красная Армия возьмет Тайгу. Но получили сведения, что очень сильный карательный отряд идет, и поэтому решили отправить их в копи Анжерки, где в копях легко было укрыться от карательных отрядов. Доехали до Анжерки. Остановились у двух учительниц. Вскоре, ночью, явился передовой отряд Красной Армии, разбудил нас, отняли оружие - револьверы... сняли платиновое кольцо с пальца Гр.Ф. и ушли. Не пришлось даже и прятаться в копях. Обязали зарегистрироваться в Ревкоме. И меня взяли туда машинисткой. Через несколько дней Ревком отправил всех оставшихся военных в Томск. Расставаться нам с Гр.Ф. было очень тяжело. Неизвестно, что могло быть с Гр.Ф., а я, девочка, осталась одна, без всяких средств в глубине Сибири в такой обстановке. Первый раз я видела слезы на глазах Гр.Ф. (А последний - перед его смертью). Через несколько дней за мной послали какого-то товарища на лошади и увезли в Тайгу. Оттуда всех эшелоном отправили в Томск. Было очень трудно на вокзале. Толпа издевалась над военными и всеми нами. Но все обошлось спокойно. Вещи свои я оставила в Анжерке. (Потом, из Томска я приезжала туда, но все вещи забрали Удальцовы - красивый сервиз чайный Гару?, кое-какие тряпки. Но серебро и еще что-то в корзине оставили (спрятали учительницы, а взяли только сундучок с вещами). Но это меня не огорчило. Самое главное, что мы-то остались живы. В Томске нас поместили в каменных казармах (за 4 км от города) с выбитыми стеклами. Комендант лагеря, студент Михайлов, зарегистрировал всех, выдал справки вместо паспортов. И я получила на фамилию
Проферансова, жена Гр.Ф. Он вообще хорошо относился ко мне. Я выглядела очень юной. Охраны не было, мы могли выходить из лагеря. Жили мы в проходной комнате с выбитыми стеклами в окне, с незакрываюшейся дверью на лестницу. Устроили постель из снятой где-то двери, положили одним концом на подоконник, а другим на ящики, накрывались шинелью. Голова к голове - также устроила постель еще одна пара. Он, сосед, заболел сыпным тифом, а Гр.Ф., вскоре, возвратным. До этого проходил проверку. Тройка была очень свирепая, всех приговаривала к расстрелу (и Гр.Ф. тоже). Я пробралась туда и за дверью слышала как допрашивали. Если бы меня увидели, то живой бы не осталась. Гр.Ф. уже заболевал. Его положили в лагерный госпиталь. А комендант Михайлов посоветовал мне устроить его в городе. 25.10.1986г. В это время в Томске жила моя тетя Анна Степановна Игумнова со своим мужем Николаем Александровичем, высоким рыжим человеком, вечно находившимся под ее влиянием. Она была очень сильным человеком, ей подчинялись все, кто с ней соприкасался. Я ее боготворила в юности. Было у нее два сына - Саша, мой большой друг до самой его смерти, талантливый инженер-геолог. Он, будучи еще студентом 1-2 курсов, вел занятия со всеми курсами Геологического института в Свердловске по камням, ежегодно ездил со своим профессором Мат+.. "в поле", у него была дивная коллекция минералов. Он влюблен был в свою работу. Был ближайшим помощником академика Ферсмана в Свердловске (в среднем своем возрасте). Другой сын, Сергей, туберкулезник, оригинал с детства, озорник, был талантливым электриком, работал на Уралмаше, постоянно осваивал новые иностранные
машины. С ним и жила до своих 100 лет тетя моя Анна Степановна. Жила она в Томске в проходной комнате в доме битком набитым беженцами из Центральной России, убежавшими от Красной Армии. Но зачем тетя с мужем уехали, мне и сейчас непонятно - была обычная семья служащих, совсем не контра. Может быть от голода сбежали в Сибирь? Вот к этой-то тете я и бегала из лагеря по жуткому морозу. Была очень плохо одета: короткое пальтишко, осенняя шапочка, кожаные ботинки, ситцевое бельишко. Один раз поморозила ноги выше колен до пузырей. Я была очень энергична. Узнала, что надо идти в Ревком. Там я нашла юристконсульта, который очень душевно отнесся ко мне, помог мне оформить разрешение на перевоз Гр.Ф. в госпиталь в Томске. Нашла
подводу - розвальни и перевезла его в госпиталь близко от квартиры тети. Госпиталь был забит тифозными больными всех видов тифа. Его положили "валетом" с сыпнотифозным. Тут же заболела и я сыпным тифом, своим ходом дошла до больницы, которая была напротив госпиталя Гр.Ф. Больница была хорошая, с хорошими койками, хорошим уходом, но, конечно, со слабым питанием. К моей удаче, там оказалась врачом молодая красивая блондинка, в которой я узнала бывшую свою воспитательницу Клавдию В.. Никольскую (я училась и жила в интернате 2 года в Епархиальном училище в Челябинске). Она меня подкармливала своими продуктами. Гр. Ф. болел очень тяжело и несколько раз был на грани смерти. Возвратный тиф проходит приступами в несколько дней, причем температура скачет от минимальной до максимальной, изматывает больного. Вот, во время приступов я отчаянно переживала, ожидая записочки от Гр.Ф. в свою больницу. За меня мои соседи и врачи тоже переживали и помогали мне в сообщениях друг о друге. Я перенесла тиф довольно легко, без кризиса ( был "++"). Шатаясь, исхудавшая, остриженная, пришла я к тете (она встретила). Меня поместили за шкапом в темной прихожей. Туда же пришел и Гр.Ф., который поправился много позже меня. Я была так слаба, что меня качало, когда я несла ему в госпиталь легкие хромовые его сапоги. (Он был большой щеголь; фрак и бриджи у него тоже были чудесные). Мы стали искать комнату, нашли на берегу Томи, улица Королевская, 5, в хорошем интеллигентном семействе. Их 12-летний мальчик все напевал:
"Гриша, Гришечка,
сыграй-ка мне на скрипычке.
Ты дивный музыкант,
открой мне свой талант".
Эта песня так мне надоела, что я и до сих пор ее помню. По выздоровлению Гр.Ф. назначили командиром какой-то части рабочего полка 5 армии. А я работала на Бирже труда машинисткой. Ледоход на Томи весной 1920 года был грандиозный, огромные льдины грозили повалить забор у нашего дома, а ул. Королевская была на берегу очень высоком над Томью. Весной открылось железнодорожное движение с центром России и я решила с первым же поездом уехать в Челябинск. Это было очень тяжело, т.к. мы очень любили друг друга. Гр.Ф. настаивал на том, чтобы развестись (а это тогда было очень легко, заочно, быстро) и зарегистрироваться официально. Я же не считала себя вправе разрушить семью, сделать сиротами двух детей и решила все горе вынести одна. Как же я плакала прощаясь с Гр.Ф. и всю двухнедельную дорогу! В Челябинске меня приняли сердечно, ни о чем не спрашивали, давали выплакаться. А плакала я круглые сутки в темной комнатушке, где я поселилась. Отец зайдет ко мне, присядет на постель и поглаживает по голове. Он понимал, что значит расстаться навсегда с любимым. Я стала работать в Губпродкоме, губпродкомиссар (кажется Жигарев) был красивый, горячий, бескомпромиссный коммунист. Его все боялись, а ко мне он почему-то относился очень хорошо, чем и пользовались те, кому было до него дело. Например, молоденький тогда Аркадий Покрасс (композитор в будущем), когда ему надо было что-то получить из продуктов. Покрасс был тогда аккомпаниатором (на пианино) оперы "Пиковая дама", единственной и первой, шедшей в Челябинске. Артисты приехали из Москвы и долго ставили эту оперу. Тогда я подружилась с четой поляков Нарушевич. Он, бывший офицер, дивный красавец, Сигизмунд+., а она тоненькая, очень живая, черноглазая пани ("Я - Дубовицкая") Жуткая контра. Она заявляла: "Когда будут бить жидов, я приду к вам, - знаю, что вы их будете прятать". Она работала со мной в Губпродкоме, тоже счетоводом. Мы бывали друг у друга. У них было очень приятно. Родился чудесный ребенок, похожий на отца, Всеслав, но вскоре умер. Отец мой выправил мне справку (была зачеркнута фамилия "Проферансова" и поставлена моя настоящая. Легко это сделалось, потому что отец очень дружил с доктором Розенфельдом, а его сын Миша был "советской консисторией" - заведующий ЗАГСом. Прошел год, я немного привыкла быть одна. Еще в 1920 году Гр.Ф. был демобилизован по болезни (туберкулез желез подчелюстных, которые ему в Томске проф. Зимин вырезал без наркоза. Он заехал ко мне, я его встретила на вокзале, потом мы пошли в домик к бабушке. Она нас оставила, а к вечеру он уехал. И радостно было и горько потом. В 1921 году подруга по гимназии Фанни Литвин сказала мне, что с июня можно поступить на медицинский факультет университета в Свердловске. Мне дали из Губпрофобра направление, и я поехала учиться. Сначала нас пропустили через подготовительные курсы, где прекрасно преподавал студент 2-го курса Горбовидский математику (повторили алгебру, геометрию, тригонометрию) и еще русский язык. Это в два месяца, а потом автоматически пересели на 1-ый курс. Дали место в общежитии. На берегу реки стоял чудесный купеческий дом с большим садом, где была деревня, и цветы, и бассейны, окаймленные ивами. Там мы плавали на+. Окна в коридорах (пустых) были выбиты. Кровати без досок, без матрацев, ни воды, ни отопления, ни охраняемых раздевалок. Там у меня в первую же неделю украли ночью летнее пальто, платье. После долгих мытарств получила ордер на материал для платья. Пришлось ехать к родителям, т.к. было уже холодно, а пальто не было. Столовая студенческая была в церкви, кормили ужасно. Суп - вода с маленькими капустными листиками, и репа - каша без масла. Хлеба не давали. Изредка получали неотсеянную овсянку. Было очень голодно. Пришлось опять поехать домой за картошкой. Но я так ослабла, что было трудно нести пустой чемодан, и я не могла дойти до дома (на Екатеринбургской улице) и ночевала у бабушки. Ездили по железной дороге бесплатно, по литеру, но поезда ходили (теплушки) как и когда хотели. На вокзале спали, ожидая поезда, прямо на полу, а по нам ходили. Ехали до Челябинска (200 км) несколько дней. Поезд стоял где-нибудь в поле, все разбредались, пока не дадут гудок. Ехали в необорудованных, грязных товарных вагонах. Цены на базарах были необыкновенные на "керенки" - по 30.000 руб. за пучок моркови и т.п. жаль, что остались в памяти. Магазинов вообще не было, давали только по ордерам, без денег. В первый же год я перешла жить к тете, уже вернувшейся со всем семейством в Свердловск. На 2-й Береговой, в самом центре, у них был хорошенький каменный 2-х этажный особнячок. Кухня была наполовину в земле. Вот там-то, за печкой и стояла моя постель. Печку топили один раз в неделю, но очень холодно не было, т.к. был полуподвал. Народ жил хороший, тетка меня подкармливала, всем к чаю отвешивалась порция? хлеба из ржаной муки со жмыхом. Жмых на что-то они выменивали. Всем было голодно. Но жили дружно. У Саши жил приятель - студент Анатолий Николаевич. Мы с ним очень дружили. Вместе, часто втроем ходили в оперу, гуляли. Кто-то мне устроил комнату в купеческом доме знаменитых купцов Второвых, в самом центре, через реку от тети. Я часто ходила к тете, а ко мне Саша постоянно 30.1.90 г. успею ли дальше написать?. .
ДЕТСТВО И СЕМЬЯ
/до революции/
Об отце.
1981 год /январь/
Отец мой родился и провел детство и юность в с. Воскресенском, Оренбургской губернии, в семье священника Степана Федоровича Милицина. Отец его был тихого, спокойного нрава, кроткий, приветливый. Мать, Анна Федоровна, наоборот, вспыльчива, крутого нрава, тоже добрая, заботливая. Дети вышли характером, частью в отца, (старший Андрей, Николай), а остальные в разной степени - в мать, особенно мой отец. "Орловщина", как характер. Мать лечила все село. Там не было ни фельдшера, ни врача, ни больницы. И умерла, принимая роды у бедной крестьянки в нетопленной избе. Она сняла с себя шубу и накрыла роженицу, а сама заболела воспалением легких и умерла, будучи нестарой, сильной женщиной. Своих родителей братья и сестры горячо любили и уважали. Учился отец, как и его братья, в семинарии в Тобольске. Лишь брат Владимир окончил юнкерское училище и был офицером. В империалистическую войну был подполковником, имел красный темляк (за храбрость). Он приезжал проездом из Ташкента от семьи (жена, полька Стефания Эдмундовна, красивая женщина), из отпуска по ранению в Челябинск, куда собрались почти все братья и сестры в 1915 году. Отец много рассказывал о том, как они дружно, весело жили в семье, о проказах...
Например, франта-юнкера Владимира, когда он, будучи в отпуске, спал в повозке, они отвезли в репу, подняли оглобли, надев на них его сапоги. Сестра Анна вышла замуж за Николая Андреевича Игумнова, не любя его, из-за его угрозы застрелиться у нее на глазах. И всю жизнь жила, едва его терпя. А у нее было много завидных женихов. А сестра Серафима училась в Казани и была земским врачом в пос. Миасс Челябинской области. Мы все ее племянники жили у нее каждое лето. Было шумно, весело, привольно. Все уходили в горы, в лес, на озеро Ильмень. Собирались вечером - сколько впечатлений, а к осени уезжали поздоровевшие и, конечно, не ценили того, что для нас делала тетка Серафима. Она жила в черте больницы, в домике для нее, была домработница Маняша, которая вкусно нас кормила. Утром пили какао на молоке, ели ватрушки, шаньги, которые пеклись ежедневно, и дальше нас очень хорошо питали. Было две коровы, но молока не хватало на всю ораву и еще брали от двух коров. А потом, зимой, тетка уплачивала долги. Замуж она не вышла, т.к. не могла представить, как она будет кому-то повиноваться, от кого-то зависеть. А была красивая, с черными блестящими глазами, очень энергичная. Приучала заводских женщин рожать в больнице, тогда как в то время этого избегали. Забежит на минутку из больницы, сядет за стол напротив нас, подопрет руками голову и смотрит на нас, а потом засмеется: "Как это вы понимаете друг друга?" Отец окончил Тобольскую семинарию с богословским, философским классами. Рассказывал много и интересно о порядках в семинарии, а рассказчик он был талантливый. Очень хорошо пел, знал много современных романсов - Глинки и других современников. Был очень культурным, знающим, грамотным, знал современную литературу. После окончания учебы его послали в духовное училище в Челябинск. Священником он не хотел быть. Пел в архиерейском хоре. Потом в Челябинске он встретился с известным +..певцом-тенором Андреем Ла+, с которым пел в Тобольске, а в хоре они были лучшие. Женился на моей матери, когда ей только что исполнилось 16 лет, ему же было уже 29. Мать окончила Епархиальное училище в Оренбурге и была учительницей в школе в Челябинске. Она осталась 3-х лет круглой сиротой. Мать ее умерла раньше. А отец пережил ее ненадолго. Его чем-то расстроила старшая дочь, заменившая сестрам мать, (ей было 16 лет, тоже учительница, и он, переволновавшись, упал и умер. Сестра ее, Евлампия, очень красивая, вышла замуж за старика - вдовца, купца). Сирот младших разобрали: мою мать взяли учитель духовного училища Татищев и его жена Александра Львовна. Они очень любили приемыша, усыновили ее. Мать очень любила приемного отца. Они уговаривали не выходить так рано замуж, но она настояла на своем. После этого отец почему-то передумал, (он хотел учиться), и стал священником. Его назначили в с. Куртамыш. Я родилась до этого, в Челябинске, а остальные - в Куртамыше. Старше меня был мальчик, Николай. Он умер от крупа, маленьким. У матери была еще сестра, Анна, на год старше ее. Она попала в дом священника, где воспитывалась в большой строгости, обучалась хозяйничать, рукодельничать. Замуж она вышла за парня - крестьянина. Он оказался очень деятельным человеком, занялся самообразованием, служил управляющим на винном заводе Шмурло, закупал за границей оборудование, (в Германии), свободно говорил по-немецки. Я помню его лет в
сорок - красивый, моложавый, выдержанный человек. Он потом завел себе магазин технических товаров в Челябинске, закупал все за границей, причем продавал только начисляя какой-то процент, а другие купцы у него покупали и продавали уже дороже. У него был чудесный дом. Прекрасно обставленный, содержащийся с немецкой аккуратностью. Было трое детей - Володя, похожий на отца, молчаливый, спокойный. Николай, живой, увлекающийся, и Мура, (Маргарита), хорошенькая, наивная девочка с широко открытыми глазами. У них была прибалтийская немка, строго их воспитывающая. Она не позволяла ей пользоваться услугами горничной. Мура сама стирала мелочь, чинила белье, которая Мария Ивановна не позволяла заменять новым, если на старом не было сколько-то заплаток. Потом детей обучали французскому, английскому языкам приходящие учителя, предлагали и мне вместе с ними учиться, но я была очень застенчивая и вообще не сблизилась с ними. Мы довольно часто бывали с матерью, с отцом. Но я держалась очень натянуто, хотя там мне очень нравилось. За нами обычно присылали лошадей, хороший экипаж, с кучером татарином Николаем. У них был в саду баня, которой мы тоже пользовались. Тетка Анна Васильевна, всегда была занята, даже приезжая к нам, она вынимала из своей великолепной муфты вышивание и не сидела сложа руки. В доме было много вышивок. Тогда было модно "ришелье", так у нее были все шторы, занавески, салфетки вышиты "ришелье", а другая стена была вышита гладью. Я так хорошо помню все это, что не хватит бумаги все это описать и перечитать. Тетка была очень решительная и деятельная. Если ей не угодила прислуга, она ей отказывала и сама готовила, сама убирала помещение (очень большое). Научилась готовить у знаменитой тульской поварихи. Шить - у известной портнихи. Шила сама прекрасно, без выкроек. Одевалась с большим вкусом, но очень дорого. Я помню ее в каракулевой шубе, в талию, клеш внизу, в пуховой шляпе с широкими полями. Она кое-что дарила мне, а мать сама шила, а что лучше отдавала портнихам. В будущем тетка семью свою потеряла. Муж ее, Алексей Александрович Меньшиков (?) , умер внезапно на курорте в Крыму . Дети - мальчики были мобилизованы белыми. Володя в Томске, где он учился в технологическом институте, а Коля оказался в Америке. Мура вышла замуж за летчика-француза и улетела во Францию. У них в доме всегда было много мальчиков, друзей Володи и Коли. Тетка в старости жила с невесткой, врачом Наташей и ее сыном Вадимом. Умерла в глубокой старости. Она помогала невестке шитьем на заказ. У нее еще были племянницы - Верочка, рослая, красивая женщина. Очень дружившая с ней, и Нина, нежная прекрасная девушка, которая вышла за украинца -офицера, попала потом в крестьянскую семью, где ее потом заставляли работать как все, что ей было не по силам. Что с ней стало - не знаю. Тетка, Марья Васильевна, старшая в семье, жила на Алтае, учительствовала. Худая, высокая. Я ее почему-то не любила. Видела ее редко, (только когда она приезжала в Челябинск). Тетка Евлампия Васильевна, жена старика купца, так и зачахла под арестом самодура-мужа. Нина была ее дочь, а еще помню ее сына. Он жил потом в Москве, был артистом. Вот и вся родня матери. А самая "главная" родня - это ее приемная мать, Александра Львовна. Это была красивая, добрая бесконечно женщина, отзывающаяся на все наши заботы, беды и радости. Когда мы жили в Куртамыше, она приезжала к нам погостить. Очень любила меня. Непременно привозила мне огромную куклу искусно сшитую из тафты, с головой из папье-маше, с косами, с закрывающимися глазами, одетую как ребенок - и белье, и платье, и пальто. Даже калоши резиновые на ногах. Это все продавалось в магазинах. В Челябинске мы жили довольно далеко, но если кто-либо болел, она сейчас же по зову бросала все свои дела и переезжала к нам. Каждый четверг у нас были пельмени. Без нее их не стряпали. Она была великая искусница - сама тесто готовила, мясо рубила сечкой, а потом сверху собирала нарубленное до жидкости мясо и продолжала дальше. А уж варить никому не позволяла. Мы все участвовали в стряпне, раскатывали маленькими сибирскими скалками сочни, начиняли мясом, складывали на большие струганные доски для калачей и уносили на холод, после пельменей (готовили по сто штук на человека), ели крутой кисель из клюквы, запивая холодным молоком. Это все до мелочей запомнилось, так как было обставлено торжественно, всегда одинаково. Без бабушки не обходилось. Домик у нее был игрушечный, на монастырской земле, в центре города. Монастырь был женский, напротив этих домиков через улицу. Помню расположение, обстановку. У нее все было вязаное, очень
красивое - шторы, одеяла, накидки, салфетки. Все крошечное, но все нарядное, чистое, даже гарнитур мягкой зеленой мебели был (...?). Кухня - около двух квадратных метров. В спальне только кровать. Когда я болела скарлатиной, то жила шесть недель карантина у бабушки, каждую субботу она брала меня на воскресенье к себе, часто с какой-либо подружкой. В этом же квартале жила ее сестра Елизавета Львовна, тоже красивая старуха, мать адвоката, она очень любила меня и называла "березкой". Я была очень скромная, тоненькая, беленькая. А за углом, на Степной улице, рядом с домом врача-ветеринара Либединского (отца писателя Юрия Либединского, учившегося в одном классе с моим кузеном Шурой Игумновым), жила ее племянница "Манечка", милая, добрая женщина. Там я часто была с бабушкой. Семья старинная, со своим укладом. У них было много книг. Там я увлеклась всякими приключенческими романами - Жюль Верна, Луи Буссенара и еще каких-то авторов. Сын ее Миша учился в Нежинском лицее, сошелся с сестрой товарища, женился и вернулся в Челябинск учителем. Муж "Манечки", Петр Иванович, грузный, с большими усами, бывший учитель, был мне страшноват. Он всегда сидел в своем кабинете, курил, думал. Видимо он был не совсем нормален. В зале стоял большой музыкальный ящик, который для меня заводили. Помню и второй дом во дворе, где жила сестра "Манечки". Но это уже не относится к нашей жизни. Память у меня дивная, все помнится, так много мелочей, что не хватает терпения и бумаги, да и для кого это записывать? Буду писать, вспоминать, если не надоест. До всего этого нет никому дела, а мне все близко, дорого, родное. Уже никого нет с кем бы всем этим поделилась. Все, люди умерли, а якак "вечный жид". Когда я приехала, уже замужняя, из Тулы в Челябинск за документами на пианино, бабушка еще жила в своем домике. Как же она радовалась мне? Конечно, старалась получше угостить, хотя в то время это было очень трудно. Помню, испекла плюшки, побольше сахару насыпала, пожирнее маслом смазала, а все это копила и берегла к моему приезду. Больше я ее не видела. Я очень звала ее приехать в Тулу, обещала за ней съездить, но она стала очень плохо видеть, стала слаба и не поехала ко мне. Потом она жила у племянницы "Манечки", среди любящих ее людей, там и умерла. Как можно не помнить такого чудесного, доброго человека! Редко такие встречаются, но встречаются все же.
![[]](/img/s/shetkowa_o_a/kraewedeniezauralxja-7/kraewedeniezauralxja-7-1.jpg)