Щеткова О. : другие произведения.

Заимка Курортная возле Тихоновки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я благодарна всем людям,подарившим мне свои книги и рассказы, которые дружат со мной. Я помню всех Вас, дорогие мои. Вот и про заимку Курортную прочитала, уже в который раз... Почитайте и Вы, уважаемые читатели!
Южно-Уральская Ассоциация генеалогов-любителей
   РОДОСЛОВИЕ ДЬЯЧКОВЫХ (ДЬЯКОВЫХ)

Деревня Тихоновка и

маленькая заимка возле - Курортная...

   Отрывок из книги Клавдии
   Дьяковой "За седьмой горой"
   Электронная версия
   О. Щетковой.
  
   Воспоминания Дьякова Василия Николаевича:
  
   -- Самое раннее, что я помню, конечно, детство. Тогда ярко светило солнце и было много счастья. Моя душа рвется в прошлое. В той жизни была заимка, мучительно-сладкое наваждение: было это или не было. Сейчас от нее не осталось и следа. По семейному преданию наши предки пришли в Зауралье из Вятской губернии. Поселились на берегу безымянного озера, которое позже назвали Иванкуль - по имени главы семейства, первым поселившемся в этих, тогда безлюдных, местах.
   У Ивана были сыновья Григорий, Филипп, Степан, Кузьма. Эти имена передавались в нашей родне из поколения в поколение. Говорили, что изначально наша фамилия была Дьячковы. Впоследствии буква "ч" исчезла и мы стали Дьяковы. Но среди дальних родственников встречается фамилия Дьячковы.
   Наша заимка стояла в березовом лесу. Десяток крепких домов. Старики сами выкопали пруд, зарыбили его. Летом прилетали гагары. За прудом - березовые колки, а дальше распаханная земля.
   Последний раз я был там летом 1955 года после первого курса художественного училища. Жил у дедушки Григория, дяди моего отца, и бабушки Анны. (Речь идёт о заимке близ деревни Тихоновки Щучанского района Курганской области). У них еще жила его сестра Апросинья. Она была больна, ходила на костылях. В то лето у них гостили внуки из Челябинска: Лида, Женя и Аля. Я целыми днями бродил один в окрестностях заимки, писал этюды. От того лета сохранился один этюд: ветреный день, березы, избушка на краю заимки.
   Дедушка вставал рано. До завтрака что-то мастерил во дворе. Потом бабушка Анна звала его к столу, на котором уже стояли пироги, простокваша, овощи. Все должны были помолиться перед едой и после. Помню, Женя пытался бунтовать, даже посмеяться над этой традицией, он уже учился в школе и чувствовал себя взрослым, но получил жесткое внушение и прекратил сопротивление.
   Сам дедушка Григорий молился долго и сосредоточенно. Потом начинал есть. Это был целый ритуал. С отдыхом, во время которого он, опершись на руки, лежавшие на столе, задумчиво сидел минут двадцать-тридцать. Потом снова принимался за еду. Он не просто ел, а вкушал пищу, посланную Богом за труды праведные. Насытившись, еще некоторое время отдыхал так же, сидя за столом, и уходил работать до позднего вечера, пока бабушка Анна не выходила на крыльцо:
   - Гри-и-иша-а! Паужинать!
   Дедушка Григорий был коренастый, грузноватый, лицо чистое, белокожее, розовощекое, серебристые волосы по лбу перехвачены черным шнурком, чтоб не мешали, не застили во время работы. Такая же серебристая, недлинная борода. От него исходило спокойствие. Не агрессивное молчание, а покой и равновесие. Может быть, поэтому к нему тянулась вся родня. Всё в нем было крепким, устойчивым.
   Я пробыл на заимке всего несколько дней. Когда собрался уезжать, старики открыли большой сундук и дедушка Григорий вынул белую холщовую косоворотку, вышитую крестиком.
   - Вот тебе, Васенька, на память. Носи на здоровье. А провожая, сказал:
   - Если будет плохо, напиши, не стесняйся. Мы тебе всей заимкой поможем, чем сможем.
   Но я ни разу ничего не попросил. Стыдно было. Я же знал, что лишнего у них не было. А косоворотку носил все годы в училище.
   На другом конце заимки жил дедушка Кузьма. Полная противоположность брату: невысокого роста, подвижный, даже суетливый, сквернослов, любитель выпить, но тоже добрый и приветливый.
   - Приходи, Вася, поживи у нас, - приглашал он.
   Однажды я писал его дом с задов. Закончив этюд, зашел в гости. Огромная изба без всяких перегородок, у окна стол, над ним - круглый репродуктор, из которого лилась музыка. У стены большая кровать, даже не кровать, а широкое ложе. На нём, укутанный до бороды тулупом, хотя стояла жара, лежал дедушка Кузьма. Накануне был праздник, он выпил браги и оступился на высоком крыльце. Видно, шибко разбился, падая.
   - Вот, Васенька, хвораю, - пожаловался, - не знаю, встану ли теперь когда...
   Бабушка кормила меня вкусными блинами. Я ел и рассказывал, как учусь, как мы живём. Дедушка слушал, слушал и вдруг попросил:
   - Вася, скажи сказку.
   Я был поражен: старик, как малое дитя! От неожиданности даже растерялся, позабыл все сказки. Вспомнил "Вия" Гоголя, которого читал со сцены и знал наизусть. Начал рассказывать. Дедушка Кузьма замер, слушая. А когда я закончил, то почувствовал, что сказка оказалась не к душе больному старику: чужая, непривычная. Позже я рассказал об этом маме. Она не удивилась.
   - Дьяковы всегда собирались и рассказывали сказки. Твой отец тоже был мастер рассказывать. Особенно любил "Конька-горбунка".
   С дедушкой Кузьмой связано самое яркое детское воспоминание.
   Мне тогда было лет девять.
   - Собирайся, - сказал он мне с вечера, - завтра рано поедем рыбалить на Червивое озеро.
   И вот мы едем на телеге, запряженной черным быком. Долго и медленно движемся через лес. Сумрачно. Дорога темно-шоколадного цвета пробирается сквозь густые деревья. И вдруг телега выкатывается на ярко-зеленую, освещенную солнцем, поляну. У самой дороги стоит большой старый сарай, вся крыша в прорехах, сквозь которые столбами проникают солнечные лучи. Мы поравнялись с ним и вдруг - мощный вспорх! Тучи воробьев взметнулись в небо.
   Наконец, приехали. На поляне стоял большой шалаш. Пока разгружали телегу, выпрягали быка, на небо стала наползать темная, синяя туча. Мужики разобрали снасти, проверили "морды", поставленные накануне, и тут как-то мигом всё померкло. Мы юркнули в шалаш. Кроме меня из ребят ездил Юра Дьяков, сын дяди Захара.
   Сидим в шалаше, затаились. А дедушка Кузьма вдруг говорит:
   - А тулуп-то мы забыли. Намочит дождем. Сбегай, Васенька, за ним, принеси.
   Я боялся грозы и дедушка об этом знал. Наверное, он в воспитательных целях послал меня: дескать, ты же мужик! Ты ничего не должен бояться!
   Опрометью бросился я на поляну: Тулуп огромный. Схватил его обеими руками и только сделал шаг, молния как сверкнёт! Как громыхнет! Я - бряк, замотался в тулуп, лежу, не дышу. Страшно. Земля дрожит, везде грохочет.
   - Вася! - донеслось издалека, - Васенька! Жив ли? Развернули тулуп, а я там лежу маленьким комочком, ни жив, ни мёртв.
   Подняли, поставили на ноги, подтолкнули к шалашу:
   - Беги быстрее, сейчас хлынет! И тут такое началось! Темень страшная. Все сбились потеснее. А гроза всё набирает силу: то и дело вспыхивают молнии, гром рокочет и взрывается с оглушительным треском, вода льется сплошной завесой. Но в шалаше сухо, на нас не каплет.
   При ярком сполохе я как-то сразу увидел всё: и ярко-зелёную поляну, и блестящего черного быка на ней, потемневшую телегу, и дедушку Кузьму, отрезавшего большим ножом ломоть от круглой ковриги хлеба, прижатой к груди, и лепешки янтарного жира, плавающие в ухе, и пучки зеленого лука возле закопченного ведра... Но тут снова, как ахнет! Я зажмурился и не открывал глаз, пока мне в руку не вложили шершавую горбушку.
   Дождь долго не кончался и я не заметил, как уснул. А утро выдалось теплое, солнечное. Наловили неводом рыбы и отправились в обратный путь...
   Дом дедушка Григорий строил вместе с братом Филиппом, моим родным дедом, на две половины. Когда мои родители поженились, то жили во второй половине.
   Отец мой, Николай Филиппович, родился на Николу Зимнего, 19 декабря 1905 года, а мать, Татьяна Григорьевна, 25 января 1908 года, в Татьянин день. Ее мать умерла молодой, оставив троих детей: сына Зиновия и дочерей Варвару и Татьяну. Отец второй раз женился на молоденькой девушке. Она старалась быть хорошей мачехой, но семья не могла выбиться из бедности и дети рано "пошли в люди".
   Мама рассказывала, что ей с девяти лет пришлось нянчить чужих детей, убирать в доме, прислуживать богатым людям. Часто вспоминала, как в 1918 году хозяева заставили ее стирать на речке солдатское белье.
   - Не знаю, - говорила она - белые ли, красные ли это были солдаты, Дали мне кусок мыла, кучу исподнего, пригрозили нагайкой: "Выстирай, как следует, не то...". А осень уже, холодно, руки зябнут. Реву да причитаю: "Мамынька родная, забери меня к себе, меня люди чужие обижают". А когда выстирала, дали мне пятак. Я на него купила себе костяной гребешок.
   Тогда уже, наверное, она научилась полагаться только на себя и сохранила это качество навсегда.
   Мама была маленького роста, белокурая, белокожая, голубоглазая, быстрая в движениях, острая на язык, решительная и независимая. Вышла замуж за отца, когда ей не было еще шестнадцати лет. Жили они в любви и согласии, пока не началась война. У них родилось четверо детей. Первый сын умер годовалым. В 1927 году появилась Анна, в 1935 - я, а в 1940 родилась Тамара.
   Когда пошли дети, родители перебрались с заимки в деревню Тихоновка.
   Отец был столяром-краснодеревщиком, делал мебель, украшал ее резным орнаментом. Еще он лил зеркала. А когда снег покрывался ледяной коркой, уходил охотиться на дикого козла. Мама оставалась одна. Как-то ночью она услышала переполох в сарае. Схватила ружье, выскочила на крыльцо и давай палить в небо.
   - Страху нисколечко не чувствовала, - вспоминала она, - свищу, ровно разбойник, кричу, стреляю, будто нас много. Убрались воры. Через крышу залезли, так и выбрались. Скотину только напугали. Когда вернулся отец, я ему рассказываю, а сама плачу, страшно вдруг стало. Он смеется, утешает меня: "Эх ты, Аника-воин!"
   Докатилась и до Заурапья борьба с кулаками. Пришли активисты и к моим родителям.
   - Смотрю, батюшки-светы! - даже вспоминая, возмущалась мама. - Вместе с чужими явились отбирать наше едва нажитое добро родные сестрица с братцем! Глаза свои бесстыжие отводят... Увели тогда у нас корову да еще мешок муки прихватили. Потом, правда, вернули. Только всё чужое. Наша корова уж больно хорошая была, много молока давала.
   А тут новая беда: отцу предложили срочно вступить в колхоз. Он наотрез отказался. И вынужден был в поисках работы уехать из деревни. Устроился в Карабаше на золотых приисках. От того времени, что мы жили в Карабаше, мне запомнились зеленая поляна, на которой я играю один, и соседская девчонка Нинка-тютнярка с вечной зеленой соплёй под носом. Когда она прилипала лицом к окну, расплющив нос, я пугался. И еще запомнилось, как я с конфетами в пестрых фантиках, раскладываю их, рассматриваю. Сладкое я не любил, конфет не ел, а пестрые бумажки мне нравились.
   В полтора года со мной случился приступ "родимчика". Я начал задыхаться, корчиться в судорогах. Мама в страхе бросилась к соседке:
   -Файза! Помоги!
   Та сразу смекнула в чем дело, сунула мне в рот деревянную ложку, чтобы не задохнулся.
   -Давай венчальную скатерть! - крикнула маме.
   Накрыли ею меня. Но скатерть не помогла, приступ усилился. Тогда Файза с треском разорвала длинную ночную рубашку на мне. Видно, встряска, резкий звук подействовали. Я затих, открыл глаза и внимательно посмотрел на маму. Потом уставился жадным взглядом на стакан с водой. Мне дали выпить чайную ложечку, умыли и я уснул.
   С тех пор у меня началась болезнь, выражавшаяся в повышенной возбудимости. Я поздно начал говорить, долго заикался. Врачи советовали родителям создать для меня предельно спокойную обстановку, оградить от любых случайностей детского коллектива и вообще уехать куда-нибудь в теплые края, лучше всего в Крым.
   Семья снова отправилась в путь. Я хорошо запомнил длинный мост из кругляков. Телега долго-долго едет по этому мосту: тук-тук, тук-тук... А я сижу сверху на поклаже и боюсь смотреть вниз на воду. Мост всё не кончается и телега запинается на каждом кругляке.
   Добрались до поселка Тургояк. Отец снова стал работать на золотых приисках. Мама оставалась дома с нами. Народ в поселке оказался суровым, необщительным. Дома из черных толстых бревен на высоких фундаментах с глухими воротами без палисадников плотными стенами стояли вдоль улицы, поблескивая будто слюдяными тусклыми оконцами. Ни деревца на улице, ни кустика, хотя рядом леса, озеро в горах, покрытых деревьями. Мама затосковала и стала просить отца:
   - Давай уедем отсюда. Не могу я здесь жить. Ровно в тюрьме. Люди неприветливые, словом не с кем перемолвиться. Уедем куда-нито...
   На этот раз доехал и до озера Чебаркуль. Оно лежало сразу за хребтом. Отцу понравилось место.
   - Чем тебе не Крым?! Всё! Будем здесь жить, - заявил он твердо.
   В Чебаркуле устроился в столярную мастерскую. Начал строить свой дом в сотне метров от озера и от железной дороги. Мы жили на квартире. Я мало-помалу успокаивался, всё меньше заикался. Но тут случилось одно происшествие, которое меня напугало.
   Мне тогда еще пяти лет не было. Я стоял у ворот дома наших хозяев. По улице ехала телега. И вдруг лошадь понесла. Она мчалась прямо на меня. Кучер сумел остановить её, подняв на дыбы. Я увидел прямо над собой блестящие подковы. И замер в ужасе. Но всё обошлось, если не считать, что я стал снова заикаться.
   Мама водила меня к бабушке Хромыцкой, которая лечила от испуга. Много лет мне было трудно говорить и я часто употреблял как связку "ет, ет, ет".
   Еще одно детское воспоминание, связанное с лошадью. Во время войны я ходил играть к Вольке Гулину на Мелкие Пески. Там уже тогда были военторговские склады, магазин. Грузы возили на лошадях.
   Помню: жаркий летний день, пышная зелень, ласковое солнце, а возле конного двора военторга молодую, красивую с блестящей темной шерстью лошадь запрягают в розвальни, нагруженные сверх меры мешками с песком. Лошадь не может сдвинуть сани с места, встает на дыбы, хрипит, рвет постромки, мечется из стороны в сторону... А конюхи ее хлещут изо всех сил. И лошадь рванула, потащила эти розвальни по пыльной, каменистой дороге...
   Отец иногда брал меня с собой на работу в столярку. Помню, как мы с ним идем, я одной рукой держусь за отца, а в другой крепко зажал крохотный рубаночек, который он смастерил для меня. В столярке делали лыжи, деревян-ные ложки. На стапелях стоял каркас большой лодки. Мне нравились запахи сосновых стружек, клея и еще чего-то терпкого. Уютно, светло от свежеоструганных досок.
   Потом началась война. Отца мобилизовали в первые дни. За железнодорожной линией, приблизительно в километре от нашего дома, расположен военный лагерь. В нем отец пробыл почти полгода. Мама часто туда ходила с другими женщинами, надеясь увидеть его. Часами простаивала у плотно сколоченного забора с пропущенной сверху колючей проволокой. Иногда удавалось перемолвиться словечком.
   Однажды мама ухитрилась тайком сунуть отцу теплые носки и варежки. Уже наступила зима. Морозы стояли жестокие. Солдаты мерзли в казармах, спали на соломе, недоедали, покрылись нарывами. Теплые вещи сразу отобрали: не положено.
   Мама возвращалась домой измученная, с тоскливыми глазами. Отец из молодого крепкого мужчины превращался в худого, обмороженного доходягу. Не армия, а настоящая тюрьма, думала она.
   Каждый день солдаты с полной выкладкой проходили многие километры на лыжах. Их заставляли петь "Вставай, страна огромная", но от холода они не могли разжать зубы и только мычали.
   В конце зимы отец попал на фронт. Так как он был охотником, метко стрелял, хорошо ходил на лыжах, знал всякие лесные приметы, то стал разведчиком.
   Мы всё так же жили в доме, построенном отцом. Однажды в бурю к нашему берегу прибило лодку.
   - Это будет твоя, Вася, лодка, - сказали мне.
   Я очень гордился ею, даже катался в курье, отталкиваясь шестом. Но нашелся хозяин и отобрал у меня лодку. Конечно, я горевал.
   У нас в сарае стоял сундук, где хранились отцовские столярные инструменты. Однажды я вытащил оттуда рубанок или фуганок, сейчас уже не помню, и выменял на него у Вольки Гул и на ружье, которое не стреляло. Волька - эвакуированный, у них большая семья.
   И вот иду я с ружьем на плече, гордый, довольный выгодным обменом. А мама, как увидела меня, всплеснула руками:
   - Ты где взял ружье? Какой рубанок? Кому отдал?
   Пришлось всё выложить начистоту. Обмен был аннулирован, я жестоко наказан. Но ведь в детстве нас подстерегают всякие соблазны. Однажды я увидел, что Анна положила свою получку в ящик комода. Я взял одну денежку и побежал к ребятам, которые играли на поляне в лесу за линией.
   - А у меня рубль есть! - похвалился я и показал бумажку.
   Ребята прекратили игру, живо заинтересовались ею и стали предлагать мне всякие сокровища: от сломанной рогатки до блестящего металлического шарика. Но не успел я разбогатеть, потому что прибежали сестра с мамой, отобрали "рубль", оказавшийся крупной купюрой, и наказали меня как следует, чтобы никогда не брал в руки денег и ничего чужого. Это я запомнил навсегда.
   А потом принесли похоронку. Был сумеречный, тоскливый день. "Дьяков Николай Филиппович пал смертью храбрых в боях за освобождение Нарвы".
   Заканчивался 1944 год. Жить было не на что. Мама решила ехать на заимку: там вся отцовская родня, половина дома - наша... Может, легче будет. Продала дом и в самом начале весны 1945 года мы двинулись в путь. Анна ушла на квартиру и осталась в Чебаркуле.
   До Чернявской доехали в солдатской теплушке. Посреди вагона горел костерок, возле которого грелись солдаты. В Чернявской переночевали у чужих людей. Они накормили нас дерунцами. Помню, сидим за столом, уже поздно, и вдруг по комнате протопал весь запорошенный снегом мальчик на снегурках, примотанных проволокой к валенкам, сплошь обледенелым. Он что-то взял и снова вышел на улицу.
   До другой деревни нас подвезли на танке. А там уже встретил на розвальнях дедушка Кузьма и повез дальше. Остановились мы возле какого-то одинокого дома. Наверное, это был сельсовет. Все ушли в дом, я остался в санях один.
   Была, наверное, уже середина марта. Возле дома росли большие деревья, которые отбрасывали тень на освещенную солнцем красную крышу. С нее свисали длинные сосульки, непрерывно сыпалась капель. Дорога уже разъезженная, желтая от навоза.
   Через много лет в художественном училище я сделал композицию по этим детским впечатлениям от солнечного дня ранней весны.
   Наконец, добрались до заимки. Наша половина дома оказалась занятой. Слишком долго отсутствовали хозяева, а свято место, как известно, пусто не бывает. Первое время мы жили у дедушки Григория, а потом в землянке, которую вырыли через дорогу от дома. В ней утрамбовали пол, земляные уступы для сиденья, для посуды, соорудили печь. Сверху накрыли землянку плетеными ивовыми щитами, обмазанными глиной с навозом. На них уложили дерновые пласты. Сенки тоже сделали из щитов. Их плел дедушка Григорий, а мы с дедушкой Кузьмой резали и возили пласты.
   Прожили в землянке больше года. Летом было хорошо: приволье, лес, пруд, много ягод даже на нашем участке, обнесенном пряслом из жердей. А зимой страшно: прямо к землянке подходили голодные волки. Мама непрерывно жгла лучину, отгоняя их.
   В трех километрах от заимки (она называлась Курортная) начиналась деревня Тихоновна. Первый раз я ходил туда с мамой. Идем по деревне и вдруг она говорит:
   - Вот здесь, Вася, в этом доме ты родился. Повитуха, когда тебя приняла, сказала: "Какой лобастенький! Второй Ленин будет".
   Дом мне показался большим и добротным.
   В Тихоновке я учился в первом классе. Школа помещалась в одной комнате. Было два класса, которые занимались одновременно. Одна учительница учила всех. Сначала позанимается с нами, потом с другим классом. Ходили мы в школу вдвоем с Юрой Дьяковым. Зимой дорога была хорошо укатана, по ней ездили на санях.
   Однажды я выронил свой пенал, а в нём - все мои сокровища: карандаши, перышки, деревянная ручка, стирательная резинка. Обнаружив потерю, очень огорчился. Сижу у дедушки Григория на печке, загорюнившись. Открывается дверь и вместе с клубами пара возникает высокая фигура его дочери, тёти Оли:
   - Это, Васенька, не твой ли? - протягивает деревянный пенал.
   - Мой! - чуть не свалился я с печки от радости.
   - А я еду, смотрю, что-то на дороге желтеет. Не иначе, думаю, наши ученики обронили, больше некому.
   Тётя Оля работала возчиком, ухаживала за лошадьми. Как-то завела меня в сарай, где в яслях стоял маленький черный жеребёнок, и сказала:
   - Это, Васенька, твой жеребеночек.
   Я смотрю, смотрю в темноту и только вижу - один глаз блестит и белок сверкает. Потом начинаю различать как мой жеребёнок прядает ушами. Я часто ходил проведывать его и горячо полюбил. Но тут мы снова уехали в Чебаркуль, а жеребёнок остался на заимке. Больше я его никогда не видел.
   Успешно одолев первый класс, я перешел во второй, а Юра остался на второй год. Распираемый гордостью, я сообщил взрослым:
   - Я перешел во второй класс, а Юра - на Червивое озеро!
   Большой двор дедушки Григория почти на треть был под навесом. Там он плёл короба, делал капканы на сусликов. Однажды я схватился за капкан и он защелкнулся на моей руке. Щелчок совпал с диким рёвом. Сбежалась вся заимка вызволять меня из капкана.
   Гурьбой ходили мы с ребятами на другую сторону пруда. В сосновом бору зорили птичьи гнезда. Становились друг на друга, крепко держась за ствол дерева, а Генка Антонов по спинам добирался до дупла и вытаскивал маленьких скворчат с желтыми щечками.
   Он был старше нас и никого не жалел. И вот мы возвращаемся из леса, а Генка вдруг говорит:
   - Если дедушка Григорий узнает, что мы разорили гнездо, он не пустит нас домой на заимку.
   И заставляет Юрку подбрасывать по одному птенцов в воздух, а сам расстреливает их из рогатки. Я первый раз видел такую жестокость. Было страшно и жалко скворчат до слез. В другой раз я увидел, как сидя на старых, серых от времени бревнах, Генка перочинным ножичком отрезал лапки живым воробьям. В избе у него через всю темную горницу под самым потолком, сияя белизной, тянулись гирлянды из птичьих яиц. Это были его трофеи.
   Кто-то из наших родственников, много лет спустя, рассказал, что Генка покончил с собой. Включил мотор трактора или пилы и под его шум повесился...
   Картины детства то и дело всплывают в памяти. То видится дорога в лесу, теплый летний вечер, закат, темно-коричневая пыль и мы, играющие в ней в шаровки или в чижа. То вспоминаются плакучие березы на краю деревни. Весной мы сплетаем в косы их длинные ветви, потом связываем косы попарно, получаются качели. Или наломав веток, гоняемся за девчонками, догнав, хлещем ветками по ногам. Став взрослым, я увидел таких девочек, чистых и хрупких, на картинах Николая Михайловича Чернышева.
   В 1946 году мы вернулись в Чебаркуль. Мама купила старый домик недалеко от озера возле горки, на которой стояла уже без куполов церковь. В ней показывали кино. За горкой находилась школа, в которой мы с Тамарой начали учиться. А по другую сторону горки располагался базар.
   Недалеко от школы, прямо на берегу озера, жил мой новый друг Саша Красноперов. Зимой мы играли у них во дворе в войну. Собиралось много ребят со всей округи. Они ходили в атаку, штурмовали заборы, старые сараи, прыгали с них в сугробы. А так как мне из-за больных ног неудобно было ходить в атаку, меня назначали начальником штаба. Я сидел в старой, уже недействующей баньке на полке и допрашивал пленных, которых ко мне приводили разведчики.
   Кто-то из пацанов, чтоб его приняли в наше войско, принёс украденный у отца настоящий дамский пистолет из желтоватого блестящего металла. Только патронов к нему не было. Пистолет лежал рядом со мной и в самые драматические моменты допроса я показывал его пленному. Эффект был всегда одинаковый: полная и безоговорочная капитуляция. А если некого было допрашивать, я тихо дремал или думал о чем-то, слушая доносившиеся издалека звуки боевого наступления.
   1946 год выдался дождливым. Ранней осенью грянул мороз и весь урожай оказался подо льдом. Наступил настоящий голод. Весной, когда земля немного оттаяла, мы выковыривали в огороде картошку. Она сочилась вонючей жидкостью, которую мама выпаривала и потом пекла лепёшки.
   Меня, как сильно ослабленного, направили в детский санаторий. Он находился в селе Анненское Троицкого района. Мама с большим трудом назанимала денег на билет и поручила меня женщине, которая везла туда двоих своих дочерей. Та заверила, что позаботится обо мне. На самом же деле она деньги взяла себе, а меня всю дорогу прятала под мешками. Я там чуть не задохнулся от страха и духоты. Мама с Тамарой остались дома с одной похлебкой из редьки. Никакой другой еды не было.
  Картина и стихи В. Дьякова [Дьяков Василий]
  
  Вася Дьяконов ВЫРОС И СТАЛ ХУДОЖНИКОМ.ЭТО ЕГО КАРТИНА И СТИХИ (О.ЩЕТКОВА).
  
   - Сидим мы, - рассказывала мама, - хлебаем похлебку. От слёз свету белого не вижу... Тут заходит соседка Галя Трошкина: "Таня, не продашь ли мою буханку хлеба на рынке?" Как не продать? Я побежала, расторговала по куску. Галя дала мне за работу краюшку. Я и ее продала, а на эти деньги купила пол-литровую баночку муки. Прибежала домой, замесила тесто, испекла, порезала на кусочки и оттащила на рынок. Тут уж наторговала на мешочек муки, которой хватило на несколько хлебов. Вот с этого Галиного куска хлеба мы и поднялись: пеку хлеб, таскаю его на рынок, снова покупаю муку... Сами есть стали, хоть не досыта, но все-таки хлеб.
   В санатории, как в любом пионерском лагере, был строгий распорядок и дисциплина. В столовую, в лес, на линейку ходили строем попарно.
   Первое время мы не могли насытиться. Столовая была огромная, рядами стояли плотно сдвинутые столы, покрытые клеёнкой. Мальчишки развлекались тем, что заворачивали края клеёнки и в этот желобок выливали из стаканов горячий чай. Кто зазевался, тому чай лился на колени. Наевшись, бросались кусками вкусной маринованной селёдки.
   А еще нам давали финики. Раньше я их никогда не видел и теперь копил, прятал под матрац, чтобы потом привезти домой сладкий гостинец. Но когда меняли постельное бельё, обнаружили тайник и меня наказали....
  
   .....................................
  
   Отрывок из книги Клавдии
   Дьяковой "За седьмой
   горой" []
. Ч. Издательство
   "АТОКСО". 2004.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"