Аннотация: Этот рассказ победил на конкурсе "Высокие каблуки".
Вчера Селина Меллем стала самым молодым членом новоизбранного состава норвежского парламента. Двадцать восемь всего лишь - и депутат от Социал-Демократической Партии! Ее показывали по телевизору в Новостях Дня. Селина, как всегда, была похожа на куклу Барби: прямые бесцветные волосы волосы до плеч, совершенно прямая спина и осиная талия. Я никогда не любила рыбьего взгляда ее глаз. А эта приторная улыбка!
Да, конечно, мною движет зависть. За что этой кукле такая благодать! Одна фамилия чего стоит! Меллем, что означает посредине. Посредственность. Только ни у кого, кроме меня, фамилия Меллем ассоциаций с посредственностью не вызывает.
На экране журналистка попросила ее рассказать о себе, и Селина Меллем назвалась представительницей обыкновенных норвежских женщин. Выросла я, мол, в Ромсосе - самом бедном пригороде Осло - вот потому мне близки к сердцу судьбы детей из неимущих семей. Потом еще добавила, что она и сама мать: у нее есть двухлетний сын. Селина обещала направить все усилия на борьбу с бедностью. А после двадцати правильных фраз Селина замолчала и дала журналистке возможность произнести длинную тираду о проблемах с детьми из неимущих семей в школах Восточного Осло. Журналистка сыпала цифрами и фактами, а Селина сидела и улыбалась. Но зрителям, наверняка, казалось, что это не журналистка, а сама Селина блистала эрудицией.
Насчет обыкновенной женщины, выросшей в Ромсосе, это для пиара. Селина прожила там два года, да и то не в самом Ромсосе, а в Кобберлёкке. И даже не в самой Коберлёкке, а в усадьбе Коббергорден, в барском доме. И даже имя Селина является типичным для Западного Осло. На Западе она родилась и туда же вскоре вернулась из Кобберлёкки. Вместе с мамой-папой, конечно. А что Селина уже три года замужем за сыном мультимиллионера Якобсена, этого вообще не упоминают. На экране сын у нее был, а мужа вроде как и не было.
Я знаю, где Селина живет. Ее адрес можно найти в телефонной книге: Малая Фрогнер аллея 12. Западное Осло, самый дорогой район города. Движимая завистью, я пошла посмотреть ее дом, который оказался трехэтажной виллой в швейцарском стиле. На газоне возле дома - песочница, качели, стенка для лазания и горка, точно не один ребенок там живет, а целый детский сад. В одном из окон я увидела силуэт женщины с темными волосами. Наверное, прислуга-филиппинка, подумала я. Стоит и стирает пыль с безделушек, пока хозяев дома нет.
***
Ромсос - это район дешевых блочных домов. По замыслу он должен был дать малоимущим семьям возможность жить хорошо, со всеми удобствами. Его проектировали еще в семидесятых в расчете на пятьдесят тысяч человек. Ромсос должен был растянуться вдоль шоссе номер четыре и врезаться в лес, до заброшенной усадьбы Коббергорден. Эта-то усадьба и должна была стать новой границей городской черты.
Но тут начались скандалы вокруг перерасхода бюджетных денег. В 1976 году, когда были перевыборы в мэрии, коалиция правых партий пришла к власти, остановила строительство и пересмотрела планы. К тому времени возле усадьбы Коббергорден уже начали строить один пятиэтажный блочный дом и шестнадцать таунхаусов. Ну и все. Пятиэтажка и таунхаусы так и остались одиноко стоять в лесу, в полутора километрах от Ромсоса. Место назвали Кобберлёка. Два раза в день, утром и вечером, туда ходит автобус, а на нем едут дети в школу, в Ромсос. Пятиэтажку отдали под социалку и поселили там нищих да убогих. Таунхаузы же были раскуплены мелким рабочим людом, который соблазнила доступная цена. А вот сама усадьба, облезлая, но все еще красивая, с крышей зеленой старинной меди, долго стояла пустая.
***
Между прочим, меня зовут Эрика. Мой отец - турок, а мать норвежка. Отца я почти не помню. Мама говорила, он ее обманул. Говорил, что любит, а женился на самом деле, чтобы получить вид на жительство в Норвегии. Так вот, как только он приехал в Осло, отец сразу взял в аренду маленький киоск, а потом купил киоск побольше, в центре города. Они с мамой работали без выходных: продавали газеты, бутерброды, фрукты и конфеты. Папа хотел скопить денег, чтобы купить отель в Турции. Я смутно помню, что мы ездили в Турцию и навещали папиных родителей. Помню липкие, тягучие сладости, пыль и жаркое солнце.
В один прекрасный день папа просто смылся. Мама пришла домой, а на столе лежит заявление о разводе, уже заполненное, с галочкой для нее. Подпишись, мол, вот здесь и пошли в мэрию. Оказалось, киоск был давно уже продан, да и деньги со счета давно уже сняты. Квартира тоже была продана. И тут мама сломилась. Легла на диван, да так и осталась там лежать, тупо глядя перед собой. Ей прописывали лекарства, но ничего не помогало. Работать мама больше не могла, и мы жили на социалку. Вот так мы с мамой и оказались в Кобберлёкке, в доме для нищих да убогих. Мне было тогда шесть лет.
Я почти не помню маму другой, только лежащей на диване в гостиной, с арсеналом таблеток на журнальном столике. Надоедливо гудел никогда не выключавшийся телевизор. Я приходила и уходила, когда хотела. Других детей звали по вечерам домой и даже ругали, когда они не хотели идти, а мне мама ничего не говорила. Еды она тоже не готовила, только покупала хлеб с маслом. Я сама себе хлеб нарезала, когда кушать хотелось. Но я этой свободой даже гордилась, и другие дети мне завидовали. Я росла сильным, здоровым и подвижным ребенком, любила играть, лазить по деревьям и собирать ягоды.
А детей моего возраста в Кобберлёкке было пятеро, не считая меня. Из девочек - Кристине и Эллен, которые жили в таунхаусах, и еще пакистанка Садия из нашего дома. Из мальчиков - норвежец Томас и пакистанец Калид, оба из нашего дома. Я, Кристине и Эллен часто играли вместе. Садии только изредка разрешали к нам присоединиться. Эллен была заводилой, и Кристине ей подчинялась. Ну и мне тоже приходилось подчиняться, потому что я была одна против двоих. Кроме того, я играла с мальчишками и гоняла футбол ничуть не хуже их. А все мы учились в одном классе, и в школу, в Ромсос, мы ездили на автобусе тоже вместе.
***
Я уже пошла в пятый класс, когда господин Меллем на черном крутом Мерседесе приехал посмотреть на Коббергорден. Его сопровождал риэлтор на не менее крутом джипе. Одет господин Меллем был, как все деловые адвокаты, в черное строгое пальто. Окна нашей квартиры выходили на усадьбу, так что я стояла и наблюдала, как эти господа с папками под мышкой сначала обошли вокруг барского дома, а затем вошли внутрь.
А полгода спустя, одним весенним утром, меня разбудили громкие голоса и стук молотков. Это были польские гастарбайтеры. Они латали протекающую крышу усадьбы кусками новой, сияющей на солнце меди. Заплатки портили красоту старого, позеленевшего металла и казались мне уродливыми. Потом гастарбайтеры стали выкидывать из окон все, что когда-то было нутром дома: доски, целые пласты штукатурки и даже мебель. Мы, дети, рылись среди рухляди и находили то медные дверные ручки, то мокрые, рваные книги. Потом поляки проделали то же самое с конюшней, а хлев они попросту снесли. От конюшни мне досталась пара подков, а от самой усадьбы несколько красивых старинных жестяночек для крупы. В жестяночки я положила всякую мелочь, вроде стикеров и магнитиков, а подковки прибила над кроватью на счастье.
Потом пришли машины со стройматериалами, и к концу лета дом совершенно изменился. Он был больше уже не серым и облезлым, а кирпично-красным, с белыми наличниками и все той же крышей из позеленевшей меди. Даже старый забор гастарбайтеры сломали и вместо него сделали новый, из белого штакетника. А во дворе они поставили здоровенные качели, еще больше тех, что были возле нашей школы в Ромсосе. Рабочие ушли, а мы, дети, вечерами лазили через забор, качались на качелях и удивлялись, почему такой дом стоял пустым.
Только в начале октября на двор усадьбы приехал грузовик с мебелью. Носильщиками распоряжалась госпожа Меллем, высокая женщина с сухими чертами квадратного лица. Она была одета в темно-синее пальто, похожее на то, которое носил господин Меллем, только ее пальто смягчал длинный бело-голубой шарф, затейливо уложенный вокруг воротника и свисавший через левое плечо. Вечером, когда дом снова опустел, мы с удивлением разглядывали через окна незнакомую обстановку: огромный обеденный стол светлого ореха, стулья со спинками в форме нотного знака, хрустальные люстры и бархатные портьеры.
***
.
Учительница сказала еще в сентябре, что в наш класс придет новая девочка, которая тоже будет жить в Кобберлёкке. И вот эта долгожданная новенькая вышла на двор усадьбы и стала качаться на качелях. Я, Эллен и Кристине пошли с нею познакомиться. Мы были все в куртках-пуховиках (у меня была коричневая, а у Эллен - розовая), а она - в пальто с шарфом, точно таком же, как у ее матери, но только не темно-синем, а винно-красном. У новенькой были совершенно бесцветные, прямые волосы и бесцветное лицо с водянистыми глазами без ресниц. Заметив наше приближение, девочка широко улыбнулась, но глаза при этом остались без выражения.
- Очень приятно, Селина, - сказала она и протянула руку.
Госпожа Меллем тоже вышла на двор и пригласила нас в дом. Там у Селины были две комнаты на втором этаже. Одна была спальной, с аккуратно заправленной постелью, а вторая - игровая, то есть для игрушек. На полках игровой рядами сидели куклы. Селина сказала, они с матерью коллекционировали Барби, и кукол у них было семьдесят девять штук. Кроме того, у Селины был еще и большой кукольный дом с фирменной Барби-мебелью. Мне все это показалось ребячливым, ведь в шестом классе пора бы и перестать играть в куклы. Но я ничего не сказала, а Эллен с Кристине ухватили каждая по кукле и начали с восторгом, как шестилетки, их переодевать. Я подумала и все-таки присоединилась к ним: взяла Барби-балерину и начала заплетать ее светлые и прямые пласмассовые волосы. Потом госпожа Меллем принесла нам печенья и сока. У нее была такая же кукольная улыбка, как и у Селины.
А по дороге домой Эллен и Кристине начали с восторгом говорить о том, какая Селина умная. Нет, не только умная, но к тому же еще и добрая, и красивая. Вот тогда я почувствовала первый укол зависти. Почему эта шестиклассница могла все еще играть в кукол и все равно считаться умной? Почему эта Селина, несмотря на водянистые глаза без ресниц, называлась красавицей? И отчего то, что я была первой в классе на стометровке, никогда не считалось? И что у меня были длинные черные ресницы, это тоже не считалось?
На следующий день Селина поехала в школу на автобусе вместе с нами. На этот раз на ней было не пальто, а куртка-пуховик. Только куртка была не такая, как у меня, купленная в Богеруд-текстиле, а настоящая спортивная, Фйелравен: с карманчиками и с меховой оторочкой на капюшоне. И ранец у Селины был не такой, как у меня. Ее сразу окружили мальчишки. Томас, обычно молчаливый, говорил взахлеб, а Селина только улыбалась. И опять я почувствовала зависть. Нет, не куртке Селины я завидовала. Мне просто захотелось, чтобы мальчишки вот так же окружили меня и говорили взахлеб.
Но все равно мы с Селиной были тогда вроде подруг. То есть, дружили мы впятером: я, Селина, Эллен, Кристине и Садия, которой теперь разрешали с нами играть. Мы так себя и называли, пятерка. Впятером шли мы на автобус утром, а после школы заходили к Селине. Госпожа Меллем хотела, чтобы мы вместе делали уроки. Это было, на самом деле, очень хорошо, потому что иначе я уроков, может быть, и не делала бы. А так мы садились с книжками и тетрадками за стол в просторной кухне, госпожа Меллем угощала нас теплым какао - и через час уроки были уже готовы. Потом мы играли в куклы и приходили домой около шести вечера, но даже Садию за такое опоздание не ругали.
А в конце декабря Селина пригласила весь класс на рождественскую вечеринку. Для тех, кто жил в Ромсосе, был заказан микроавтобус. Так что пришли все без исключения, и мальчики, и девочки. Оказалось, в доме у Селины была еще и большая подвальная комната, которой я раньше не видела. Там на потолке висел зеркальный шар, как в настоящей дискотеке. Большинство девочек пришли в нарядных платьях, только я да Садия были одеты, как всегда. И даже дело было не в том, что у меня нарядного платья не было. Дело было еще и в том, что я до этого вечера о таких платьях даже не задумывалась, точно не знала, что они существуют. А теперь мне было стыдно за потертые джинсы и зеленый свитер, такие неуместные в нарядной толпе.
Все дети веселились и танцевали уже часа два, когда я вдруг заметила, что Селина, Эллен и Кристине куда-то пропали. Я стала искать подруг, но их не было ни на кухне, ни в кукольной комнате. Я уже собиралась выйти во двор, когда столкнулась с ними в дверях: они, должно быть, возвращались из конюшни. Неожиданно Эллен набросилась на меня.
- Что ты за нами шпионишь, - закричала она.
***
На следующий день Эллен написала в школе на доске, что я не люблю животных. Это была чистая ложь, потому что ничего такого я не говорила. Если у нас дома не было даже хомяка, то это только потому, что мама мне не разрешала. Она говорила, с нее одной меня хватало. Только с того дня Эллен и Кристине стали обращаться со мной ужасно. В автобусе по дороге домой они обозвали меня лесбиянкою и б...ю. А Селина тоже там была, но она точно ничего не слышала и улыбалась спокойной кукольной улыбкой. Я хотела подойти к Селине, чтобы объяснить, что все это неправда, и попросить у нее защиты, но Эллен и Кристине уже стояли между нами. Их глаза горели непонятной мне ненавистью. И Садию теперь тоже изгнали из пятерки, хотя с нею Эллен обошлась помягче. Теперь в пятерку были включены мальчики: Томас и Калид. И пятерка по-прежнему ходила к Селине делать уроки и пить какао.
К весне Эллен, Селина и Кристине начали интересоваться лошадьми. На их ранцах появились лошадиные наклейки, и ходили они в свитерах с лошадиными мордами на спине. По наслышке я узнала, что все три начали брать уроки верховой езды.
В начале апреля автофургон привез в Коббергорден двух лошадей, поджарых и коричневых, в белых чулочках. Госпожа Меллем, Эллен и Селина, одетые в одинаковые костюмы для верховой езды, уже ждали во дворе. С этого дня Селина ежедневно ездила верхом на лошади, иногда с матерью, но чаще всего с Эллен, которая стала ее лучшей подругой. Теперь Кристине с мальчиками были как бы оттеснены. Нет, не совсем изгнаны, но до лошадей их все равно не допускали.
А с появлением лошадей Томас и Калид тоже начали надо мной издеваться. Они сказали, что у меня самые волосатые ноги в мире, такие волосатые, что даже нельзя было играть со мной в футбол: мяч в волосах мог застрять. В этом была малюсенькая толика правды: я похожа на мою турецкую бабушку, которая была широкоплечей и сильной, с усиками над верхней губой. Усиков у меня, слава Богу, нет, а волосы на ногах есть. То есть, вернее, были. Как только я начала зарабатывать собственные деньги, я пошла на эпиляцию лазером. Так что теперь их уже нет. Но одним словом, ездить на автобусе стало для меня мучением. У меня был тогда розовый детский велосипед, который достался мне в наследство от выросшей соседской девочки. Так вот, я начала ездить в школу на нем. Это было скучным и одиноким занятием, но я была горда и упряма.
А оставлять велосипед в подъезде нашего дома было нельзя из-за цыганки Амалии и ее цыганят. Эти чертенята ломали все, что только могли. Так что мне приходилось еще и всякий раз тащить велосипед обратно в квартиру, на четвертый этаж. Мама жаловалась на грязь, но на ее жалобы я не обращала внимания.
***
В мае я решила найти новых друзей и пошла записываться в девчачью футбольную команду при клубе в Ромсосе. У них же не хватало игроков, а я всегда играла с Томасом да с Калидом. Но оказалось, все это было не так просто, потому что девочки из Ромсоса играли действительно хорошо и были вторыми в Осло. Ну разве что запасным вратарем меня могли взять, да и то, если потренируюсь.
И я начала тренироваться в тот же день. Р-раз - мяч ударяет о стену нашего дома. Два - и я, как вратарь, кидаюсь на мяч... Но тут эта проклятая Амалия открыла окно и стала кричать, что я ей мешаю. Мешаю? Делом она, что ли, занималась? Аккуратным пинком я послала мяч в ее окно, но только так, чтобы не разбить. Мяч гулко ухнул в центре окна, где рама сходилась крестом, и вернулся обратно без последствий. Но Амалия совершенно взбесилась и начала кричать, что я турецкая б...ь, и что моя мать только одно умеет: раздвигать ноги. За это я послала мяч в ее окно еще раз. И вот тогда из-за спины Амалии вынырнула черная курчавая мужская голова.
- Ты мне только попадись, - закричал мужик, - и тебя я убью, и матери твоей шею сверну.
Но я была не из пугливых и продолжала тренироваться.
Но когда я поднималась по лестнице к себе домой, дверь в квартиру Амалии неожиданно распахнулась. Большой мужской кулак нанес мне удар. Дверь мгновенно захлопнулась. Удар был таким сильным, что я отлетела и ударилась головой о стену. У меня потемнело в глазах и потекла из носу кровь, хотя в нос он меня не ударил. Кое-как я добралась домой. Мама, как всегда, лежала на диване в гостиной, уставившись в телевизор. Я поздоровалась с ней еще из прихожей и быстро, чтобы она не увидела моего лица, прошла в спальную.
Наутро я едва-едва открыла глаза. Все лицо отекло и стало каким-то фиолетовым. Болела голова, но я все равно встала и пошла в школу. Мама все еще спала и лица моего она не увидела. Из-за плохого самочувствия велосипеда я не взяла. Но как только я вошла в автобус, посыпались насмешки. Томас утверждал, что я вчера напилась и подралась с другими алкоголиками, поэтому у меня лицо синее.
Эллен была ничуть не лучше.
-Это не Эрика, а Эрик, - сказала она. - Это мужик, только без яиц.
Почему-то слова Эллен меня так задели, что даже не успев подумать, я ударила ее в лицо. Эллен разревелась, а Кристине обняла ее и стала утешать.
- Только погоди, - сказал Томас, - мы из тебя, сволочь, такую отбивную сделаем!
И пока все это происходило, Селина спокойно сидела и наблюдала нас со стороны с неизменной улыбкой на лице. Может быть я ошибаюсь, но в тот момент ее улыбка больше всего походила на презрительную гримасу.
***
Как ни странно, учителя в школе моего опухшего лица точно не замечали. За весь день никто из них меня ни о чем не спросил. А поскольку угроза Томаса показалась мне серьезной, на переменах я отсиживалась в туалете. И на автобусе домой я решила не ехать, уж лучше пешком. Я подождала в туалете, пока автобус уйдет, и вышла на тропинку, ведущую к Кобберлёкке. Я чувствовала себя плохо. Голова ужасно болела, и мне приходилось концентрироваться на том, чтобы вообще передвигать ноги.
И совсем неожиданно передо мной возник Томас. Позади него стояло человек пятнадцать: Эллен, Кристине, Селина, Калид и другие дети из нашего класса. Если б я была здоровой, я б вырвалась и убежала. Но слабость и тошнота подступили к горлу, и попытка бежать не удалась.
Томас был распорядителем и организатором. Он приказал Калиду и еще троим мальчикам схватить меня, кто за руку, кто за ногу, повалить на землю и сидеть на мне, чтоб не брыкалась. Потом он велел Эллен подойти и вернуть мне оплеуху. Та подошла и сначала три раза плюнула мне в лицо. Противная, липкая слюна затекала в глаза, но стереть ее я не могла. Потом Эллен пнула меня. Изо всей силы. В щеку. И еще раз, в грудную клетку, слева. Потом кто-то пнул меня в живот. Я слышала, как Томас сказал, теперь была очередь Селины. Мой правый глаз больше не открывался, но левым глазом я видела, как Селина подошла ко мне. На ее лице была все та же неизменная улыбка, которая сейчас выглядела неуверенной и смущенной. Селина плюнула раза два и пнула тоже раза два. Пинки были без силы, неуверенные такие.
Кто меня бил потом, я не помню. Меня нашли в лесу в бессознательном состоянии. У меня был перелом черепа с так называемой субдуральной гематомой, то есть когда кровь собирается под костью, но не входит в мозг. Так что мозг у меня неповрежденный, иначе я бы этих строк не писала. Кроме того, у меня были сломаны три ребра, перегородка носа и чуть-чуть повреждена печень.
Я пролежала в коме двадцать четыре дня. Когда я пришла в себя, ко мне пришла тетенька с такой же искусственной улыбкой, как у Селины. Она сказала, что я перееду жить в очень хорошее и веселое место. В детский дом, то есть.
***
Шесть лет назад я востребовала через адвоката материалы уголовного дела, которое было возбуждено тогда по поводу моего избиения. Все мои бывшие соученики, в том числе Селина, Эллен и Томас, дали показания, что в тот день после школы они меня вообще не видели. Они утверждали, что я была избита еще до того, как пришла в школу. И все учителя засвидетельствовали, что я выглядела в тот день как-то странно, и что они были озабочены моим здоровьем. Озабочены, подумала я и усмехнулась. А кто же тогда ни слова не сказал? И еще там лежало письмо подписанное "адвокат Меллем, представитель родительской группы". От отца Селины, то есть.
Господин Меллем негодовал и утверждал, что уголовное дело травмирует детскую психику. Он требовал мое дело немедленно закрыть и угрожал, что в противном случае привлечет к суду саму полицию города Осло.
А ведь было же проще простого доказать, кто меня бил. На месте избиения остались следы ног. Я уж не говорю о том, что на меня плевали, и значит была в слюне ДНК моих обидчиков. Только я не нашла доклада технической экспертизы с того места, где меня нашли. Наверное, технической экспертизы вообще не было. Только один дяденька-полицейский побывал у нас дома и обнаружил на подушке следы крови, которая текла у меня из носу в ту ночь.
На цыганку Амалию никакого подозрения не пало, а вот мою мать вызывали на допрос. Она плакала и утверждала, что я пошла в школу совершенно здоровой, и что она меня вообще никогда не била. Ей не верили. Доказать маминой вины было невозможно, и дело закрыли, но ее решили родительских прав. И все это произошло еще до того, как я вышла из комы. Так что когда я пришла в себя, никто меня ни о чем не спросил, потому что моя версия полицию уже не интересовала.
А в детском доме меня невзлюбили с первого дня. И девочки, и мальчики стали меня мучить. Но уже через пару недель я сделала шаг, который спас меня от смерти, уж если не физической, то моральной. Я записалась на карате. Оказалось, у меня к карате был талант, и я за два года вышла в десятку лучших в городе. А в детском доме мне даже не пришлось доказывать, что если кто меня теперь дразнить будет, пусть пеняет на себя. Как только я записалась на карате, дети это сразу сами поняли и оставили меня в покое.
Мама же меня в детском доме вообще не навещала. Ей полиция запретила меня посещать, но другая мать поехала бы, несмотря на запрет. Я ей этого до сих пор простить не могу, хоть я к ней изредка все равно езжу. Мама все еще сидит на диване в Кобберлёкке, поседевшая и даже немного облысевшая.
В пятнадцать лет, закончив обязательную девятилетку, я устроилась на работу в химчистку и ушла из детского дома. Хотя я и была малолетка, и Комиссия по Защите Детей являлась моим официальным опекуном, никто из работающих в Комиссии тетенек моей дальнейшей судьбой не поинтересовался. А когда мне исполнилось восемнадцать, я начала работать в ночных клубах: в охране, в основном. Меня ценили, потому что забияки, которые стали бы драться с парнем-охранником, смягчались при виде молоденькой девушки. И в то же время я могла и руки скрутить, и в полицию доставить, когда надо. Со временем я доросла до заведующей охраной. Последние два года я отвечаю за девять ночных клубов в центре Осло.
***
Пять лет назад была рождественская вечеринка Социал-Демократического Союза Молодежи. Они сняли клуб Орион, оба этажа. Большой заказ, с обедом, с дискотекой. А тут заболели целых три официантки, так что заведующая позвонила мне. Я когда могу, всегда помогу. Оделась в форменную рубашку с черным передником - и за работу.
Тот, кто думает, что социал-демократическая молодежь ходит с открытыми воротниками и пьет пиво, ошибается. Парни были в смокингах. Девушки - только на шпильках и в вечерних платьях с глубокими декольте. А пили они дорогие вина и хороший коньяк. За партийный счет, скорее всего.
Я сразу узнала Селину. На ней было платинового цвета узкое платье с открытой спиной. Ткань была блестящая, как чешуя, и на шее сияло колье из платины с настоящими бриллиантами. Волосы были все такими же неестественно светлыми, а лицо узким и бледным. Селина меня, совершенно точно, не узнала. Она ответила на мой пристальный взгляд кукольной улыбкой, и в ее глазах ничего не отразилось.
Мы с официантками подавали сначала закуски и разливали белое вино. Потом мы вышли, но через полчаса вернулись в залу, чтобы подавать горячие блюда и разливать красное вино. Возле Селины сидели тогда два симпатичных рослых парня, оба в галстуках-бабочках, с раскрасневшимися лицами, и оживленно ей что-то рассказывали. А она только улыбалась той же знакомой улыбкой. Я подумала, что Селина как луна, сама совершенно холодная, но светится отраженным светом горячих мальчишечьих глаз. Зависть, черная зависть подступила у меня к горлу. За что этой кукле такая благодать? Почему на меня парни вот так никогда не смотрели и не говорили со мною наперебой?
Когда мы вернулись, чтобы подавать шоколадный мус с десертным сладким вином, возле Селины сидело уже четыре парня, а на столе возле нее лежал огромный букет желтых роз. Потом, когда настала череда кофе с коньяком, меня позвали в женский туалет. Одной девушке стало плохо от съеденного и выпитого. Я успокоила истерических подружек, вызвала такси и отправила девушку домой. Когда я выходила из туалета, Селина стояла там у зеркала и приклеивала обратно отклеивавшиеся накладные ресницы. Заметив мой взгляд, она снова улыбнулась. Ее улыбка показалась мне тоже приклеенной. В синеватом свете люминесценых ламп Селина была уродлива. Щучье у нее было какое-то лицо: острый подбородок и крупные ровные зубы.
Когда обед уже закончился и народ разошелся кто куда: кто в дискотеку, кто в салон, ко мне в подсобку заглянул один из тех симпатичных рослых парней. Я спросила, кого он ищет. Парень ответил, девушку в платье цвета платины.
- Селину Меллем? - переспросила я.
- А откуда ты знаешь красавицу Селину? - удивился парень.
- Я с Селиной в одном классе училась.
- Неужели? - сказал он и посмотрел на меня таким взглядом, точно я, по меньшей мере, сидела за одной партой с наследником норвежской короны.
Я так хотела сказать ему, что Селина - это просто кукла с пластмассовой улыбкой. Что она на самом деле - уродина, что ресницы у нее фальшивые, да и груди, наверное, тоже. Но такое не говорят, да и парень мне не поверил бы. Точно так же, как невозможно сказать норвежским избирателям, чтобы они за Селину не голосовали. Что она совсем не тот человек, за какого она себя выдает. Что ничего хорошего из ее присутствия в парламенте не выйдет. И никто мне не поверит, что не только от зависти я это говорю. Что так оно и есть.