Флорентийский кинжал
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
Аннотация: Загадочное убийство знаменитости в апреле 1913 года потрясло Петербург. По воле случая за расследование преступления берутся две юных подруги, знакомые с темной стороной жизни лишь по детективным романам. Им предстоит пройти по запутанному лабиринту из чужих тайн, необычных знакомств и мистических явлений, прежде чем они окажутся лицом к лицу с безжалостным убийцей... Повесть заняла 2-е место на конкурсе "Современный детектив-2014".
|
Пролог
...Идет убийца по покоям,
В руках - кинжал, а в сердце - ад.
И только звезды с небосвода
На сцену страшную глядят.
Что есть судьба, закон, обычай,
О нет, не дрогни, Беатриче!
Свой приговор сверши сама.
- Никак не можем принять, - повторил Савелий Андреевич и протянул сидевшей напротив него барышне папку из мраморного картона, завязанную шелковыми ленточками. Барышня, однако, не протянула руку и папку не взяла, продолжая сидеть неподвижно и смотреть на секретаря редакции своими круглыми серо-зелеными глазами. Савелий Андреевич вздохнул, положил папку на стол, и осторожно, чуть ли не кончиками наманикюренных ногтей подвинул ее к барышне. Несмотря на большой опыт общения с поэтами, он не смог бы с уверенностью сказать, чего можно ожидать от этой особы - слез, обморока, долгой и ненужной дискуссии, предложения денег за публикацию или, сохрани Господь, попытки самоубийства. То, что просто так, без шума и лишних слов, эта барышня не уйдет, Савелий Андреевич уже понял.
- Вы не читали мою поэму, - сказала барышня, и в тишине эти слова, сказанные громко, твердо и уверенно, прозвучали почти криком, так что Савелий Андреевич невольно поморщился. Был он невысок, лысоват, с бледным лицом и редкой, словно молью поеденной светло-серой бородкой.
- Сударыня, - произнес секретарь несколько утомленно, - мы читаем все рукописи, присланные нам или принесенные авторами. И не только я, но и Алексей Викторович ознакомился с вашей поэмой...
- Вы лжете! - не удержавшись, барышня теперь уже откровенно закричала, чем несказанно обрадовала Савелия Андреевича: избавиться от вышедшего за рамки автора куда проще, чем выпроводить корректную и вежливую зануду. - Я завязала ленточки особым узлом, и они по-прежнему завязаны этим узлом! Вы не открывали папку! Вы и тех стихотворений, что я присылала по почте, тоже не читали!
- Сударыня, будьте добры покинуть редакцию "Щита Ахиллеса". Или я вынужден буду позвать сторожа.
- Вам не стыдно? Вы понимаете, что поступаете недостойно?! - раскрасневшаяся барышня буквально сверлила секретаря редакции горящим взглядом, однако пробить брешь в его обороне ей не удалось. Савелий Андреевич позвонил в серебряный колокольчик, украшенный траурным бантом, явился сторож Пахом, и Иларию Павловну Воздвиженскую, двадцати трех лет, закончившую в прошлом году Высшие женские курсы и написавшую белым стихом поэму "Казнь Беатриче Ченчи", выпроводили из редакции модного литературного журнала "Щит Ахиллеса" с шумом и даже некоторым позором.
- А еще барышня, - сказал ей на прощанье сторож, сунув в руки злосчастную папку с поэмой, - тьфу.
Шмыгая носом, Илария быстро шла по Литейному, чувствуя себя униженной и оскорбленной, более того - морально растоптанной. Над поэмой она работала около трех месяцев, не жалея усилий и бумаги. Подобно многим неудачливым авторам, она воодушевлялась с каждым новым произведением, искренне веря, что на этот раз стрела попадет в цель и поэма принесет ей деньги и славу - или хотя бы моральное удовлетворение в виде восторженных отзывов. Но эти люди поленились даже бегло просмотреть то, чем она жила последние месяцы, то, в чем ее душа... Мерзавцы.
Меж тем серый апрельский день медленно догорал. Мимо спешили прохожие, бросавшие нелюбопытные взгляды на барышню в синем пальто и серой шляпе, с большой папкой в руках. Два извозчика, не поделив мостовую, обменивались крепкими выражениями. Из кондитерской вышла дама в огромной красной шляпе с перьями, держа в руках бонбоньерку. Другую даму, кутающуюся в шикарную накидку из соболей, лощеный офицер с нафабренными усиками широким жестом пригласил в стоящее у тротуара авто. "Небось, поедут в "Виллу Родэ" предаваться пороку, - тоскливо подумала Илария, - и только мне, как старику Мармеладову, некуда идти".
Конечно, Илария несколько лукавила: ее, как и всегда, ждали дома, но туда-то ей и не хотелось. Будь она в Париже, она пошла бы в кафе на Монмартре и выпила абсента, но в Петербурге приличным барышням в одиночестве ходить в кофейни не принято, да и абсент там не подают. Придется все-таки идти домой, то есть ехать на конке.
И все-таки, как этот Савелий Андреевич мог так подло лгать, глядя ей прямо в глаза? И еще Иславина приплел, подлец. Будь она мужчиной, она дала бы ему оплеуху, и тогда уж он не посмел бы звать сторожа. В вопросах чести сторожа неуместны. Только дуэль, как у Пушкина, Лермонтова и Гумилева с Волошиным. Правда, для Пушкина с Лермонтовым последние дуэли закончились трагически, но ей и такой финал подошел бы. Ничто так не способствует посмертной славе молодого поэта, как героическая смерть.
По пути к остановке конки Илария задержалась у витрины книжного магазина. В центре витрины красовался большой фотографический портрет мужчины, несколько похожего, особенно прической, на Эдгара По. Его большие темные глаза смотрели пристально и одновременно рассеянно, точно видели нечто, недоступное иным людям; на губах блуждала задумчивая полуулыбка. Это и был известный всей читающей России Алексей Викторович Иславин, тот самый, чьим именем прикрывался ничтожный человечек, так жестоко оскорбивший Иларию.
Глядя на портрет, она внезапно поняла: Иславин ничего не знает. Он не в курсе, что секретарь редакции отбрасывает рукописи молодых талантливых авторов, не читая, и вышвыривает несчастных с помощью сторожа. Он не догадывается, что, прикрываясь его именем, секретарь вершит свои темные делишки. А авторы, в свою очередь, не представляют, что знаменитый поэт и представления не имеет о том, что на самом деле происходит в редакции, и подчиняются решениям, освященным его авторитетом. И никто не разорвет этот порочный круг... если только она не посмеет.
А что, если придти и обо всем рассказать Иславину?
В этом визите не будет ровно ничего личного, и тем самым известная двусмысленность ситуации: молодая барышня приходит домой к холостяку - исчезнет, не успев проявиться. Она придет не как женщина к мужчине, черт побери, а как поэт к поэту. Она придет, как смерть, как любовь, как истина - без приглашения. И пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо.
Распалив себя, Илария приняла решение и стремительным шагом, точно боясь опоздать, направилась на Большую Морскую, где проживал прославленный поэт. Она знала его адрес благодаря своей кузине Маре, одной из бесчисленного сонма поклонниц Иславина, но не думала, что это знание когда-то ей пригодится. Великолепная дерзость ее поступка приводила ее в восторг, и в то же время она втайне надеялась не застать главного редактора "Щита Ахиллеса" дома. Но когда она подошла к большому пятиэтажному дому, украшенному львами на фронтоне, окна второго этажа, некогда показанные ей Марой, светились.
Дрожащей рукой она толкнула тяжелую парадную дверь, медленными шагами, почти задыхаясь от бешеного биения сердца, поднялась по широким мраморным ступеням лестницы. Вот и квартира N4, самая обычная дверь, справа - кнопка электрического звонка.
На лестничной площадке царила такая тишина, что Илария слышала удары собственного сердца. Она нажала на кнопку звонка - первый раз очень слабо, второй - посильнее.
Никакого ответа.
Она нажала третий раз, со всей силы.
За дверью послышался легкий шум: казалось, кто-то подошел и прислушивается.
- Я к Алексею Викторовичу по делу.
Илария пыталась произнести эту фразу уверенно, но вышло бормотание, и ей стало стыдно. Уж если пришла, то веди себя как взрослый человек, а не как школьница. И она, собравшись с силами, сказала:
- Госпожа Воздвиженская к Алексею Викторовичу Иславину по очень важному делу. Я не уйду, пока не получу ответа.
Дверная ручка дрогнула, и дверь медленно приотворилась. Потом Илария сообразила, что не услышала щелчка замка, но в то мгновение она была слишком взволнована, чтобы обратить внимание на такие мелочи. Кто-то приоткрыл - но не распахнул входную дверь, и Илария с замирающим сердцем ухватилась за медную ручку.
Открыв дверь и переступив порог, она оказалась в длинном темном коридоре, из которого кто-то уходил в глубину квартиры торопливыми шагами. Вероятно, прислуга, открывшая дверь, пошла предупредить барина о нежданной гостье, но странно, что она не дождалась, пока Илария войдет в дом, и не закрыла за ней дверь. Впрочем, кто знает, какие у Иславина приняты порядки? У поэтов, тем более больших, все должно быть иначе, чем у обывателей.
Оказавшись в полумраке, Илария почти на ощупь стала продвигаться вперед, к светящемуся яркому прямоугольнику распахнутой двери. Даже ее малого знания жизни хватило, чтобы смутно почувствовать - что-то здесь не так, но его, знания жизни, было недостаточно, чтобы понять: здесь надо бежать без оглядки. Любопытство и кураж пересилили едва слышный шепот здравого смысла, и Илария, пройдя коридор до конца, вошла в освещенную электрической лампой комнату с множеством книжных полок.
Несомненно, это был кабинет Иславина. Сам поэт сидел спиной к двери за огромным письменным столом мореного дуба в глубокой задумчивости, положив одну руку на подлокотник кресла, а другую свесив вниз. Задумчивость была столь глубока, что он не услышал ни шагов, ни осторожного покашливания Иларии.
- Добрый вечер, Алексей Викторович! - решилась она нарушить тишину. - Я приношу извинения за столь внезапное вторжение... Дело в том, что вы не назначали мне визита... но очень важные обстоятельства вынудили меня придти к вам! Я... Меня зовут Илария Воздвиженская, и мы не знакомы... но я присылала стихи в "Щит Ахиллеса".
Шум крови в ушах и звук собственного голоса не позволили Иларии расслышать, как кто-то за ее спиной быстро прошел по коридору к входной двери.
- Я понимаю, что поступок мой дерзок! Но я пришла к вам, как поэт к поэту. Алексей Викторович! Знаете ли вы... знаете ли вы, что секретарь редакции Савелий Андреевич не читает присланные ему рукописи? Что он лжет авторам? Я лично убедилась в этом!
Поэт продолжал сидеть неподвижно, хотя Илария говорила так громко, что могла бы разбудить саму спящую красавицу. В конце концов, сидеть спиной к даме было просто неприлично: тот Иславин, который существовал в ее воображении, никогда бы себе такого не позволил.
Что-то здесь явно было не так.
Завершив свой пылкий и сумбурный монолог, Илария подождала мгновение, а потом, затаив дыхание, почему-то на цыпочках подошла к письменному столу и глянула поэту прямо в лицо.
И стало ясно, что Алексей Викторович никак не мог отвечать ей, потому что в его груди торчала, поблескивая при свете электрической люстры, позолоченная рукоятка ножа.
Эта суббота началась в доме Воздвиженских несколько неожиданным образом: не успела Анна Аркадьевна, хозяйка дома, вдова статского советника Павла Аполлинариевича Воздвиженского, выпить ровно в восемь утра свою непременную чашку кофе со сливками, как горничная Дуняша вбежала в столовую с докладом:
--
Барышня Марья Сергеевна пришли.
Дочь родной сестры Анны Аркадьевны, Марья Сергеевна или Мара, как звали ее близкие, была в доме Воздвиженских частой и любимой гостьей, но не в утренние часы. Насколько было известно Анне Аркадьевне, Мара любила поспать и раньше полудня просыпалась крайне редко. И должно было случиться поистине что-то необычайное, если Мара...
--
Боже мой, тетушка, какая трагедия! Иславин убит!!
С этими словами в мирную столовую Воздвиженских ворвалась воплощенная драма в лице Мары, мертвенно бледной и одетой в черное с красным с головы до пят.
Приоткрыв рот, хозяйка в изумлении смотрела на гостью. Замешательство вызвал не эффектный наряд: к внешности любимой племянницы Анна Аркадьевна с трудом, с душевными содроганиями, но сумела привыкнуть. Да и как было не содрогаться при виде молоденькой барышни из приличного дома, выбелившей волосы с помощью перекиси водорода как какая-то прости Господи, обводившей и без того большие глаза карандашом так, что они казались огромными, и в довершение всего носившей юбки выше щиколоток? Анну Аркадьевну выбило из колеи сообщение об убийстве: ей померещилось, что бомбисты снова убили кого-то из министров, тем более, что в руках Мара держала несколько свежих газет - вещь необычайная. Обычно любимая племянница гордилась тем, что газет не читает.
- Удар в сердце! О нет, я этого не переживу! - Мара, любившая шум и драму, картинно упала на стул и закатила глаза, как бы готовясь лишиться чувств.
- Так кого убили-то? - наконец опомнилась хозяйка. - Я не расслышала, туговата что-то на уши стала.
- Иславина! Алексея Викторовича Иславина! Какой удар для русской поэзии! Для всех нас! Ах, вы простите, милая тетушка, что я так рано - я бы протелефонировала, но у вас до сих пор нет телефона....
Сообразив, что речь идет о поэте, а не о министре, Анна Аркадьевна мигом успокоилась.
--
Кофе хочешь? Или чаю?
Мара выпрямилась, сжала руки в черных кружевных митенках и проникновенно глядя на тетку, ответила:
--
Цикуты.
--
Такого не держим, - пожала плечами Анна Аркадьевна.
--
Илария у себя?
--
Где ж ей быть-то? Еще не выходила из комнаты.
--
Если она спит, я ее разбужу!
--
Сделай милость. А то повадилась она, по твоему примеру, ночью сидеть с книжкой до третьих петухов, а утром ее добудиться невозможно.
Вопреки предположениям матери, Илария не спала: Мара застала ее сидящей за письменным столом, причесанной и одетой в свой обычный наряд: белую блузку и темно-синюю юбку. Но если наряд был обычным, то о цвете лица этого сказать было нельзя: обычно румяная Илария была бледнее самой Мары, и та не смогла удержаться от комплимента:
- Наконец-то у тебя интересная бледность! Ты решилась пить воду с уксусом или купила пудру "Коти"? О, доброе утро, дорогая, хотя оно не доброе, оно - ужасное!
- Доброе утро... У тебя что-то случилось?
- Не у меня, - взмахнула газетами Мара, - у всей мыслящей России! Иславин убит.
Илария не вскрикнула, не всплеснула руками, не схватилась за сердце и не упала в обморок - словом, не отреагировала так, как надлежало реагировать на такую страшную весть, а лишь побледнела еще сильнее.
- Ты же знаешь, что он значил для меня! Я не знаю, как теперь буду жить... И надо ли! Но какая смерть - истинная смерть поэта! Его убила женщина - кинжалом в сердце - из ревности!
Наконец-то новость подействовала на Иларию надлежащим образом: она вскрикнула и схватила кузину за руку.
- Откуда это известно?
- Посмотри, что пишут "Биржевые ведомости"! - зашуршала газетами Мара. - "Смерть знаменитого поэта потрясла весь Петербург"... "Загадочное убийство будет серьезным испытанием для столичной полиции ..." Вот! "Нашему корреспонденту удалось по горячим следам приблизиться к разгадке зловещей тайны! В тот роковой вечер дворник Архип Степанов возвращался из слесарной мастерской, еще не зная о трагедии, разыгравшейся на втором этаже. В тусклом свете газовых фонарей он увидел, как из парадного дома N 8 выбежала, сжимая руки на груди, молодая дама в синем пальто и серой шляпе. Как вихрь, промчалась она мимо дворника прочь от рокового дома, но Архип Степанов успел заметить, что лицо ее было мертвенно-бледно. "Я сразу понял, что дело нечисто!" - сказал нам дворник..."
- А, покажи, покажи, где написано про синее пальто и серую шляпу! - вялость Иларии сменилась чрезвычайным возбуждением.
- Изволь, - протянула ей "Биржевые ведомости" кузина. - А вот что пишет газета "Копейка". Конечно, это бульварный листок, но тем не менее. "Упадок общественных нравов затронул и русскую литературу. Прежде поэт был заступником сирых и убогих, борцом за народное счастье. Но не таковы господа декаденты! Подобно патрициям Древнего Рима, они кичатся своими пороками. Но где порок - там и преступление! Безумные страсти проходят через жизнь человеческую, оставляя за собою кровавые следы!" Боже, как хорошо сказано! "Кто из названных стоустою молвою возлюбленных господина поэта А.В.И. вонзил флорентийский кинжал в его сердце: княгиня ли Б., актриса ли С. или цирковая наездница Д.Ф.К., отомстив за погубленную любовь?!" Представляешь: три любовницы одновременно, не считая поклонниц! Интересно, кто из них вчера пришел к нему в синем пальто? Княгиня? Или наездница?
- Никто, - глухо ответила Илария. "Биржевые ведомости" выпали из ее рук. - А что за кинжал?
- Подлинный флорентийский кинжал 16 века! Он использовал его в качестве ножа для книг. Как это тонно! И прямо в сердце! Смотри, что пишет "Петербургский листок": "В тот вечер А.В. отпустил прислугу и остался в квартире один. Полиция обнаружила, что признаки взлома отсутствуют: поэт сам открыл дверь своему убийце или же у него - или у нее - был свой ключ. Из этого неопровержимо следует, что убитый хорошо знал убийцу".
- И что теперь будет?
- Мне кажется, волна самоубийств. Мне телефонировала Леля Звягина - от нее я и узнала эту страшную новость - так она намерена принять два грамма цикория. Или три. Да и я сама...
- Полиция станет искать женщину в синем пальто и серой шляпе!
- Непременно.
- Но это же глупо! Это просто глупо!
- Почему? - широко раскрыла огромные глаза Мара.
Илария осеклась. В комнате воцарилась тишина. Ничего не стоило придумать любое объяснение, да хоть просто "мне так кажется", и разговор ушел бы от опасной темы; но Илария столько пережила за эту ужасную бессонную ночь - первую бессонную ночь в ее жизни, так истерзалась душою, что устоять перед возможностью поделиться тяжким грузом, легшим на сердце, было решительно невозможно. Да и с кем было делиться? Ее мать - добрая, простая женщина, ограниченная домашним бытом; брат Ваня - тринадцатилетний гимназист и шахматист, в сущности, еще ребенок; тетушка Елизавета Аркадьевна (мать Мары) - болезненная дама, разъезжающая по курортам - все это свои, бесконечно родные и привычные люди, но они совершенно ее не понимают, им чужда ее мятущаяся душа, и ничего толкового от них не услышишь. Уж если и рассказать, то только Маре.
- Вот, еще интересное: "Как стало известно полиции, в означенное время с семи до восьми часов пополудни, когда совершилось убийство, ни к кому из жильцов дома номер восемь гости не приходили. Стало быть, неизвестная особа, которую видел дворник Архип Степанов..."
- Была я, - отчетливо сказала Илария. - Это была я. В своем синем пальто и серой шляпе.
- Ах! - Мара вскрикнула и тотчас зажала рот руками. Газеты, шурша, плавно опустились на пол.
- Но как ты могла? Разве ты тоже любила его? О Боже! Я этого не переживу!
- Да погоди ты причитать! Я не знаю, как это случилось. Я сама ничего не понимаю.
Мара встала со своего кресла и, сделав два широких шага, картинно обняла кузину.
- Бедная моя сестра! Я не хочу знать, что было между вами! Я не хочу знать, как ты подошла к краю бездны!
Нервы Иларии не выдержали, и она разрыдалась. Мара зарыдала вместе с ней, так что Анна Аркадьевна, давно допившая свой кофий и рискнувшая заглянуть в комнату дочери, поспешно притворила двери. Наплакавшись, сестры как в детстве уселись рядом на кровать, и Илария в мельчайших подробностях рассказала все события вчерашнего вечера, включая бегство из квартиры Иславина после обнаружения трупа, возвращение домой на извозчике ("у меня подгибались ноги"), и тщательные (и успешные) попытки скрыть свое состояние от домашних.
- Я еще не ложилась. Никак не могу придти в себя. Но, кажется, уже понемногу прихожу.
- Посмотри мне в глаза: ты точно его не убивала за то, что он отверг твою поэму?
- Да я ж объясняю, что он ее и не читал, и не знал о ее существовании! Иславин наверняка ничего не знал о проделках этого прохвоста, Савелия Андреевича.
- Давай рассуждать, как Шерлок Холмс. Мы знаем, что Иславин в тот вечер зачем-то отпустил прислугу и остался один. Он впустил кого-то в квартиру, и этот кто-то был ему хорошо знаком. Этот одним ударом в сердце убил его, и в этот момент в двери позвонила ты. И он тебя впустил! Ведь только убийца мог открыть дверь!
- Мне кажется, она не была заперта, - пробормотала Илария, - я, кажется, не слышала, чтобы ее отпирали...
- О чем это говорит?
- Может, убийца открыл ее за миг до моего прихода и готовился выйти?
- А тут появляешься ты, и говоришь, что ни за что не уйдешь, пока тебя не впустят. Убийца же спешил покинуть место преступления, и потому...
- Впустил меня, а потом вышел из квартиры...Или не вышел? И все это время мы были вдвоем? Всю ночь эта мысль не давала мне покоя...
- Он мог и тебя убить, но не сделал этого! Почему? Ведь ты могла поднять шум, позвать полицию...
- Да. Но могла и упасть в обморок или убежать. Пойдешь со мной в участок?
- Зачем?
- Следствие направляется по ложному пути! Они ищут меня, вместо того, чтобы искать настоящего убийцу.
- Полиция - это так вульгарно, фи, - наморщила носик Мара. - Тебя начнут допрашивать: "с какой целью вы пришли в дом убитого?", газетчики начнут трепать твое имя и строить гадкие предположения: "отвергнутая поклонница убивает поэта в его кабинете", и потом, как ты докажешь, что ты - не убийца?
В глубине души Илария сознавала справедливость доводов кузины, но сопротивлялась:
- Это полиция должна доказывать! И потом, ища меня, они не найдут настоящего убийцу!
- Они - не найдут. Его найдем мы. - Мара придвинула лицо так близко к лицу кузины, что та ощутила ее дыхание. - Ты знаешь, что я любила его. Не говори, что все его любили - я любила его по-особенному. Он был моим кумиром. И я найду того, кто лишил русскую поэзию ее лучшего украшения. У нас в руках нить, которая выведет нас прямо в гнездо убийцы. Да, да. Мы знаем, что Иславин знал убийцу и сам впустил его в дом. Стало быть, это человек из его ближнего круга. Перебрав все его окружение, мы найдем того, кому выгодна была эта смерть.
Клубные лакеи, нанятые на один вечер, внесли подносы с шампанским, причем на ножках бокалов были завязаны черные траурные ленточки. Эмма Эдуардовна Лирманс, рубенсовская дама в жемчужно-сером платье от Ворта, отделанном шиншилловым мехом, слегка взволновалась: идея украсить бокалы ленточками принадлежала лично ей, и она не была уверена, как ее - эту идею - воспримут представители богемы. В очень большой гостиной, которую Лирмансы называли "залой", собрались, можно сказать, сливки сливок: модные поэты; несколько маститых прогрессивных журналистов в поношенных визитках; стареющий критик с сияющей лысиной; юный актер - восходящее светило Мариинского театра, напудренный, с подведенными глазами; довольно известный беллетрист с дамой; издатель знаменитого журнала "Аполлон"; пара перворазрядных переводчиков, и, в качестве неизбежного приложения - окололитературная публика наподобие молодого адвоката Первенцева и трех его дам.
Этот Первенцев, конечно, выглядит вполне прилично, да и жена его - Нина, кажется? - очень мила, несмотря на интересное положение, но тащить с собой двух девиц - "лучших подруг жены" - право, было совершенно излишне. Одну из девиц - жуткую ломаку, разрисовавшую лицо под роковую женщину из кинофильмы, Первенцевы однажды уже приводили. Кривляка с первого взгляда ей не понравилась, но, по крайней мере, она со своим подчеркнуто декадентским видом вписывалась в идею салона, чего не скажешь о ее спутнице в нелепом синем платье, которая рассматривает всех присутствующих так пристально-испуганно, словно только что вышла из лесу в сильный мороз. А, впрочем, ну ее. Пора говорить.
- Господа! - начала своим звонким, неожиданно юным голосом Эмма Эдуардовна, и ее супруг, как хороший актер, вовремя подхватывающий реплику партнера, многозначительно закашлялся. Разговоры смолкли. - Господа, перед вами - бокалы с шампанским, которое считается напитком радости. Но на бокалах - траурная лента, вестница скорби. Господа, я прошу поднять эти бокалы в память об Алексее Викторовиче Иславине, который ровно две недели тому, сидя вот в этом кресле, сказал, что нашей жизни не хватает пьянящих пузырьков шампанского. И я пообещала ему, что через неделю мы выпьем "Вдовы Клико" - за радость жизни. Господа, мы пьем сегодня без Андрея Викторовича, но помня о его завете - ценить каждое мгновение, любить и наслаждаться жизнью!
Хорошо подготовленный экспромт госпожи Лирманс имел успех как минимум по двум причинам: во-первых, она была хозяйкой салона, и ей оказывалось некоторое снисхождение, а во-вторых, шампанское было отменным. Гости выпили, и на короткое время отдельные разговоры, как ручейки в реку, слились в общий разговор, объединенный недавней утратой. Алексей Викторович был завсегдатаем салона, и все присутствующие, кроме Иларии и Мары, могли похвалиться знакомством с ним.
- Он был рыцарем света, - убежденно говорил худощавый мужчина с огромными, сияющими глазами на бледном лице, - даже его фамилия - И-слав-ин, она говорящая, говорящая! И - это соединение, единство. "Слав" - это слава, это солнечное сияние, это языческие боги простерли руки-крылья над дружинами Олега и Святослава! "Ин" - это знак инобытия, знак иного мира, помните, как Достоевского - миры иные? Он пришел из иных миров, чтобы принести нам свет, но мы оказались недостойны, и он ушел...
- Андрей Белый - гений, но я ничего не понимаю, - шепнула Илария, так и не допившая свой бокал, на ухо Маре.
- Да что тут понимать, он ничего не знает, - также шепотом ответила та. - Похоже, он вообще забыл, что Иславина убили.
- В смерти Алексея Викторовича отразился весь кошмар российской действительности, - подхватил эстафету маститый журналист.
- Господа, не забываем: у нас не говорят о политике, - вмешалась госпожа Лирманс.
- Алексей Викторович полгода обещал нам новую статью - "О путях современной поэзии", - сокрушенно заметил Маковский. - Но редакторские обязанности отнимали у него столько сил...
- Не только редакторские обязанности, но и бурная личная жизнь, хе-хе, - пробормотал стоящий возле Иларии с Марой стареющий критик как бы себе под нос, но его реплика была услышана.
- Он разошелся со Стронской еще в феврале, - заметил юный актер вполголоса, и Мара подтолкнула Иларию локтем - как ей показалось, легко и незаметно, но у Иларии остаток шампанского выплеснулся на платье.
- Хе-хе, и я это слышал, - подтвердил критик. - Верно, Стронская на прощанье закатила драму?
- О нет, все произошло по обоюдному согласию. Они просто надоели друг другу. Но, разумеется, на репетицию вчера она явилась в глубоком трауре, с плерезами.
- А вот газеты пишут, - не выдержала Мара, - что убийство произошло на почве страсти... И убийца - женщина.
- Милая барышня, - развернулся к ней всем корпусом критик, - поверьте, в наше время легче найти чиновника, не берущего взяток, чем женщину, способную на убийство из страсти!
- Однако ж Нина Петровская стреляла в...., - госпожа Лирманс, незаметно оказавшаяся рядом, бросила выразительный взгляд на жестикулировавшего Андрея Белого.
- Стреляла, да не убила, - заявил критик, с каждой репликой становящийся все уверенней. - А Иславина, попомните мое слово, наверняка зарезала прислуга - лакей или горничная.
- Позвольте, - вмешался актер, блестя подведенными глазами, - прислуги дома не было, у нее абсолютное алиби!
- Прислуга не при чем, - Эмма Эдуардовна отмела все подозрения решительным жестом. - Мне известно из достоверных источников, что в роковой вечер, в шесть часов, Алексей Викторович сам отпустил прислугу- лакея и кухарку, которые ушли на именины, обязавшись вернуться за час до полуночи. Когда они вернулись в назначенный срок, в квартире была полиция, вызванная дворником.
- А дворник откуда знал, что Иславина убили?
- Его жильцы соседней квартиры позвали. Они вернулись домой в половине одиннадцатого и увидели, что дверь в квартире Алексея Викторовича распахнута, но из квартиры никто не отзывается. Лакей и кухарка служили у Алексея Викторовича около пяти лет, ни в чем дурном замечены не были, и, главное, все собравшиеся на именины - около 20 человек - подтвердили, что они никуда не отлучались. Так что прислуга решительно отпадает.
Мара и Илария переглянулись.
- Здесь нужен Нат Пинкертон или Шерлок Холмс, - с глубокомысленным видом заметил актер.
- Я остаюсь при своем мнении, - коротко ответил критик, и участники диалога ловко разошлись в разные стороны, оставив кузин в одиночестве. Общество снова разбилось на группки по пять-семь человек: одна вокруг Андрея Белого, другая вокруг Маковского, третья вокруг хозяйки.
- Так, разделяемся и идем слушать, вдруг еще что-то важное узнаем, - решила Мара.
- Что ни говори, а 37 лет - роковой возраст для русских поэтов!
- Позвольте, батенька, Иславину было всего 35!
- Тридцать семь.
- Милостивый государь, мы дружили с Иславиным с 1909 года, и как вы думаете, я не знаю, сколько ему лет?
- Полно, господа, не ссорьтесь!
Вздохнув, Илария перешла от гостей, окруживших хозяйку, к кучке, в центре которой стоял Маковский. В чужом и многолюдном обществе она чувствовала себя как слон в посудной лавке, но эти переживания наконец-то потеснили - пусть на время - тот леденящий холод, от которого она не могла избавиться с самого вечера убийства и который не оставлял ее даже во сне. Воистину, клин клином вышибают.
- ... Алексей Викторович обладал удивительной чертой характера: при умении отстоять свои интересы он никогда ни с кем не конфликтовал. Более того, у него был врожденный дар располагать к себе...
- Иными словами, у него не было врагов.
- Но были завистники.
- Бог мой, при его таланте это так естественно. Как его друг, я хорошо его знал, и вот что скажу...
Илария снова вздохнула. Никаких зацепок, никаких "нитей": прислуга отпадает, явных врагов не имелось, да и версию "роковой страсти", похоже, придется отставить.
В противоположном углу "залы" Мара, расхрабрившаяся после второго бокала шампанского, забросала молодого актера дерзкими вопросами:
- Неужели Стронская была единственной пассией Иславина? В него же была влюблена половина петербурженок... и даже я. О, скажите мне правду, умоляю. Он в самом деле имел гарем?
- Ну что вы... Он два года жил со Стронской, это в театральной среде всем известно, и более не с кем.
- А как же княгиня Б. и цирковая наездница?
- Княгиня - никогда не слышал, вероятно, выдумка газетчиков; а наездница, точнее, жонглерка - дела давно минувших дней. А вам-то зачем эти подробности, тем более теперь?
- Но если он был свободен, - томно закатила глаза Мара, - то я могла придти к нему...
- Приходили уже. Неужели не слышали историю с гимназисткой Филимоновой? Иславин нашел в справочной книге телефон ее родителей да и позвонил им, чтобы забрали свое чадо.
Мара нахмурилась, грозно взглянула в глаза актеришке-сплетнику и презрительно изогнула нижнюю губу.
- Вы предпочли бы, чтобы я пришла к вам? Но вы не в моем вкусе, мне не нравятся мальчишки... да еще с осыпающейся пудрой.
Гордой, но немного нетвердой походкой она отошла от актера, тревожно завертевшего головой: не осыпалась ли и впрямь пудра на смокинг? В зале становилось жарко, и Мара пожалела, что не взяла с собой веер. Огромная люстра на потолке неожиданно покачнулась - или ей показалось?, а пол под ногами слегка зашатался. Благоразумно приземлившись на изящную кушетку в стиле Людовика Пятнадцатого, Мара прикрыла глаза, пытаясь понять: это бурное волнение так действует на нее, или она ухитрилась опьянеть с двух бокалов шампанского? Погруженная в свои мысли, она не увидела, как к Иларии подошел кряжистый и растрепанный мужчина, с умным, грубым, точно вырезанным из твердого дерева, и настолько некрасивым лицом, что эта некрасивость завораживала глаз не меньше, чем красота.
- Здесь я вас не видел, - он обратился к Иларии так, точно они были давно знакомы, но вот в этом салоне никогда не встречались.
- Я впервые в этом доме... С подругой... И ее подругой...
- Слушаете разговоры? Отвратительно.
- Что же? - робко спросила она.
- Да все. Такая мерзость. Недели не прошло с его смерти, а сколько фальшивых друзей объявилось. "Я как старый друг", "Мы дружили с 1909 года..." Все ложь! Здесь нет ни одного его друга, запомните, ни одного.
- А вы?
- И я не был его другом. Друг у него был один - Гришка Воронцов. Знаете картину "Распятие волхва"? Это его. Они знают, что он сюда не придет, и не опровергнет их ложь. Он в салоны не ходит.
- Куда же он ходит?
- Иногда в "Собаку", но чаще пьет у себя в мастерской.
Внутри Иларии все затрепетало. Этот человек, несомненно, мог рассказать много если не про Иславина, то про его друга, но на самом интересном месте к ним подошла чета Первенцевых и Мара с подозрительно блестящими глазами. Незнакомец, увидев, что они хотят поговорить с Иларией, молча исчез.
- Катенька устала, - ласково-напористым голосом сказал адвокат, бросив взгляд на жену, - и Маре что-то нездоровится... Если вы не против, мы уйдем по-английски.
- Да, - подтвердила Мара, - я уже все выяснила, - и икнула.
Иларии ничего не оставалось, как склонить голову в знак согласия. Первенцев попрощался за всех с хозяева, помог дамам в коридоре обуть ботики и надеть пальто и шубки, и четверка, к тихой радости госпожи Лирманс, покинула ее литературный салон.
Искать извозчика пришлось довольно долго, минут 15, и за это время Мара успела протрезветь. Чета Первенцевых шла впереди, и подруги, несколько отстав от них, успели обменяться полученными сведениями.
- "Собака" - это, несомненно, кабаре "Бродячая собака". Решено, мы туда пойдем.
- Может, лучше поискать мастерскую этого Воронцова?
- И под каким предлогом ты туда явишься? "Ах, напишите мой портрет, и заодно расскажите об Иславине"? А если он не пишет портретов? Или пишет за большие деньги? Или не захочет писать именно твой или мой портрет? А вот встреча в кафе совершенно естественна. Мы его разговорим.
- Да он примет нас за девиц легкого поведения.
- Не примет. Я переоденусь мужчиной - с прошлых святок у меня остался костюм Дэвида Копперфильда.
В среду, около одиннадцати вечера, из парадного дома, в котором жила Мара, вышла прелюбопытная парочка: энглизированный юноша в пиджаке из грубой шерсти, кепи, клетчатых штанах до колен, коричневых ботинках и крагах, и рослая, на полголовы выше его дама в меховом боа и шляпе с перьями. Лицо дамы было скрыто густой вуалью, а на верхней губе юноши красовались тоненькие, изящно изогнутые усики в стиле кавалеров 17 столетия. Молодой человек поддерживал даму, то и дело поправлявшую боа, под локоток, периодически что-то нашептывая ей на ухо, после чего парочка начинала смеяться.
После череды серых, холодных дней в воздухе впервые почувствовалась весна; влажный, теплый вечер гонял тучи, и в их разрывах виднелись звезды. В этот вечер многие испытывали то смутное волнение, которым сопровождается приход весны; что до кузин, то они, не выпив ни капли спиртного, положительно ощущали себя под хмельком. Дерзость собственного замысла, необычность костюмов, а пуще всего - вкус авантюры привели их в приподнятое состояние духа. Разумеется, мать Иларии была уверена, что дочь ночует у кузины, а матушка Мары и вовсе пребывала в санатории в Сестрорецке.
- Я слышала, что там твориться черт те что, - радостно шептала Мара. - Ужасно неприличные вещи.
- Ты запомнила, как он выглядит? - Иларии посчастливилось найти в журнале "Нива" большую статью о Воронцове, сопровождавшуюся его фотографическим портретом. Правда, журнал был за 1899-й год: тогда молодой художник получил золотую медаль за полотно "Пир Нерона" и был награжден поездкой в Италию за казенный счет.
- Запомнила, но за 14 лет он мог сильно измениться.
- Но не до неузнаваемости же! Я уверена, что его узнаю его.
До знаменитого артистического кабаре на Михайловской площади, 5, о котором ходило столько слухов, парочка добралась без всяких приключений (впрочем, и идти-то было не более 10 минут). Сонный дворник впустил девушек во двор и показал дорогу к заветному подвалу; но стоило им войти, как возникло неожиданное препятствие в виде веселого господина с бритым актерским лицом.
- Добрый вечер. Вы у нас впервые, будьте добры представить рекомендации.
- Э... - кузины растерянно переглянулись. - Какие?
- В письменной форме. Лица, не принадлежащие к артистическому миру, посещать наш театр могут лишь при наличии рекомендаций лиц из артистического мира. Ай, ай, неужели не знали?
- Я лицо из артистического мира. Я поэтесса Илария Воздвиженская.
- Простите, но первый раз слышу.
- Может, вы просто недостаточно знаете современную русскую поэзию? - огрызнулась Мара.
- А вы, молодой человек, тоже поэт? Или актер? Или просто гимназист?
- Я Жорж Шадурский.
Псевдоним, который дома так нравился Маре и казался надменно-изысканным, под насмешливым взглядом бритого господина прозвучал выспренно и жалко.
Дверь открылась и вошел новый посетитель, при виде которого лицо бритого господина расплылось в улыбке.
- Савушка, дорогой! Давненько тебя здесь не было! А что так рано и не с парадного?
- Здравствуй, здравствуй. Дежуришь сегодня?
- Да, с "фармацевтами" воюю, - подмигнул бритый.
Илария оглянулась: кто же этот желанный гость? - и увидела Савелия Андреевича, того самого зловредного секретаря "Щита Ахиллеса". Он ее тоже узнал и скривился.
- О Боже, это опять вы?
- Вы знакомы? - заинтересовался бритый.
Савелий Андреевич что-то вполголоса сказал на ухо дежурному, после чего отдал пальто и шляпу гардеробщику и прошел в залу.
"Кажется, дело плохо", - сердце у Иларии упало, меж тем как быстрый ум Мары лихорадочно искал выход.
- Так, значит, вы скандалистка и хулиганка? - голос бритого господина неожиданно потеплел. - Не футуристка случайно?
- Нет, я ищу свой путь! А что вам сказал сей господин?
- Неважно. Ладно, проходите, только чур - у нас не буянить.
Илария хотела было объяснить, что ее подло оклеветали и она сроду не буянила, но Мара потянула ее за руку.
Сводчатый зал, куда вошли кузины, был расписан столь пестро, что в первую минуту у них зарябило в глазах. На невысоких стенах расцветали невиданные красные и зеленые цветы, забираясь на потолок; на ветвях пели птицы ярчайших расцветок. Публика, сидевшая за самыми простыми деревянными столиками, выглядела не менее странно, точно кто-то собрал самых разных людей, перемешал их и высыпал в этот подвал, пропахший сигаретным дымом и духами. Рядом с бледными представителями богемы в потрепанных пиджаках, в сорочках без воротничков красовались холеные, роскошные дамы в меховых боа и их лощеные спутники во фраках; красивый артистический юноша в бархатной блузе соседствовал со странным персонажем, похожим на лешего длинной неопрятной бородой и космами волос; пожилой господин весьма приличного вида курил в обществе рослого молодого человека в пестрой жилетке, но без пиджака. Народу, впрочем, было не очень много, а знаменитостей не было вовсе. Мара и Илария не знали, что завсегдатаи собирались в "Бродячей собаке" после полуночи, а до этого в ней преобладали так называемые "фармацевты" - забредшие поглазеть на богему случайные люди, которых пропускали по рекомендациям и брали деньги "по настроению" - от трех рублей до четвертака.
Не успели кузины осмотреться, как на них налетел жизнерадостный господин, дружески обнявший растерявшуюся Мару и поклонившийся Иларии.
- Кого я вижу! Очень, очень рад! Где пропадал? Проходи, там свободный столик есть. Как дела? Все хорошо?
Мара молча кивнула. Она так и не сняла по понятным причинам кепи, и теперь ей было не только неловко, но и жарковато.
- Ну и замечательно. Извини, родной, я еще с Савушкой не поздоровался.
Жизнерадостный господин, к облегчению подруг, оставил их в покое и направился к Савелию Андреевичу, уже успевшему подсесть к артистическому юноше.
- Уф, - передохнула Мара, - кажется, нас с кем-то попутали.
Из соседнего зала донеслись звуки рояля - кто-то играл польку. Кузины проследовали к свободному столику и заказали по чашке кофе.
- Смотри-ка, его здесь все знают, - завистливо заметила Илария, наблюдая за секретарем "Щита Ахиллеса". - Здороваются, разговаривают...
- Ты права, этот Савелий настолько отвратителен, что он никак не мог быть соперником Иславина - ни в чем. Зато молодой человек рядом с ним весьма недурен. Похож на Дориана Грея. Впрочем, мы здесь не ради них. Ты здесь видишь кого-то, похожего на Воронцова?
- Нет.
- И я не вижу. Но здесь две залы, надо пойти во вторую и посмотреть, нет ли его там.
Вторая зала была побольше, с небольшой эстрадой - еще пустой. С низкого потолка свисала оригинальная люстра - золотой обруч с электрическими лампочками, имитирующими свечи. У одной из стен красовался огромный камин, сложенный из темно-красного кирпича, у камина стоял длинный диван - видимо, для особо почетных гостей. "Фармацевтов" здесь было поменьше, артистической публики - побольше, но среди нее Воронцова Мара не заметила. Зато она обнаружила, что в "Бродячую собаку" есть второй, парадный вход - и это открытие ее встревожило.
- Если Воронцов зайдет с парадного и останется в большей зале - мы можем его пропустить.
- Будем ходить туда-сюда, здесь многие так делают.
После полуночи двери не закрывались - то и дело прибывали новые посетители, в большинстве своем хорошо знакомые друг с другом. Случайная публика как-то стушевалась, зато разговоры об искусстве стали громче и откровеннее. Одна компания спорила об акмеизме, другая обсуждала поэзию Маринетти, а вот за третьим столиком говорили об Иславине, сравнивая его с Блоком. Кабаре жило своей жизнью, не обращая внимания на Иларию с Марой, перебравшихся в большую залу. Внезапно на эстраду выскочил совсем молодой человек в ярко-желтой блузе и закричал громовым голосом, перекрывая шум зала.
- Манифест радикального эгофутуризма!
Шум несколько стих, "фармацевты" дружно повернули головы к эстраде, как подсолнухи к солнцу.
-Ха! - гаркнул ярко-желтый поэт, - ха! А вы достойны моего стиха?
- Достойны, валяй! - крикнул кто-то из публики.
- Я не стану изгибаться лианою
Вы глупцы рядом с баранами,
И продажней последней бляди!
Раздался крик и свист, дамы были явно фраппированы, но со столиков богемы донесся издевательский хохот.
- Сам ты баран!
- Как не стыдно!
- Валяй дальше!
Мара, восхищенная скандалом, зааплодировала и даже попыталась засвистеть.
Какой-то господин с длинными волосами, явный враг эгофутуризма, сел за рояль и забарабанил по клавишам, наигрывая матчиш. Совсем заглушить ярко-желтого поэта ему не удалось, но публика, плохо разбирая оскорбительные стихи, утратила к ним интерес, и возмутителю спокойствия ничего не оставалось, как сойти с эстрады.
- А по-моему, стихи так себе. Не может взять талантом, так берет скандальностью, - заметила Илария. Она обращалась к Маре, но, оказалось, ее услышал как минимум еще один человек.
- Вы не правы, барышня, - перед кузинами материализовался из табачного дыма и спертого воздуха болезненно худой юноша с каким-то даже не бледным, а зеленоватым лицом. - Судить любое искусство можно только по его канонам, а каноны эгофутуризма вам явно не известны.
- Во-первых, я не барышня, а Илария Воздвиженская, - строго ответила она, - а во-вторых, у футуризма нет канонов, он их разрушает. Это всем известно.
- Иннокентий Баранов, - представился юноша. - Именно. Футуризм - это пощечина общественному вкусу, и пощечина была дана. Я сам слышал ее мокрый звук.
- Если нецензурная брань - пощечина обществу, то пьяные извозчики дают ее ежедневно, - завелась Илария. - Они тоже футуристы?
- Сравнение - не доказательство. Вот вы не можете выйти на эстраду и сказать свое слово, а он смог.
- Почему это я не могу? Мне тоже есть что сказать!
- Мы здесь не ради этого, - вмешалась Мара.
- Погоди, это вопрос принципа! Вы в самом деле считаете, господин Баранов, что мне не хватит смелости выйти на сцену и прочитать свои стихи?
- Нет, конечно. Что ж вы стоите в углу?
- Да он тебя провоцирует, - Мара, вспомнив о своем мужском обличье, решила прекратить ненужный разговор самым решительным образом. - Молодой человек, вы кто, собственно? Поэт? Писатель?
- Я эстет.
- Так идите на сцену и проповедуйте красоту, как Оскар Уайльд. Сами не стойте в углу, покажите пример. Я сделаю вам подсолнух из салфетки.
- Мне не хватает смелости, - склонил голову Баранов. - Но я хотя бы признаюсь в этом открыто.
- Вам просто нечего сказать, - позлорадствовала Илария. Мысль о том, чтобы прочесть свои стихи перед этими людьми, еще пять минут назад невозможная и дикая, внезапно утратила всю свою дерзновенность. Не убьют же ее, в самом-то деле! А если стихи понравятся богеме и Савелий это увидит, она будет отмщена.
Решительно, атмосфера "Бродячей собаки" воздействовала на посетителей самым фантастическим образом.
- Пари? - предложил малахольный эстет. - На бутылку шампанского. Вы выйдете и прочтете - я ставлю, не выйдете - вы ставите.
- Идет.
Не обращая внимания на шипение Мары, Илария сорвалась с места и быстрыми шагами прошла к эстраде, чувствуя, что главное - не останавливаться. Взбежав по ступенькам, она развернулась лицом к зале и громко отчеканила:
- Стихи памяти Алексея Викторовича Иславина.
Не дожидаясь, пока стихнет шум, и даже не желая этого, она принялась декламировать самое свежее свое стихотворение:
В ночи глухой, безлунной, скудной
Дальше должны были последовать еще 17 строк, но Илария не прочла их. В мрачном мужчине с черной бородой, подошедшем к самой эстраде, она внезапно узнала улыбающегося молодого человека с журнальной страницы - Воронцова - и остальные строки вылетели из памяти.
Публика поняла ее молчание иначе.
- Это в японском стиле? - поинтересовалась сильно накрашенная дама в фантастическом наряде и с перьями на голове. - Недурно.
- Эх, барышня, - крикнул ей со столика футуристов бритоголовый мужчина с фигурой боксера, - вам еще в куклы играть, а не эпитафии писать!
- Не будь злым, Володя, - подошел к нему тот самый господин, который так горячо приветствовал Мару с Иларией - владелец "Бродячей собаки" Борис Пронин. - Барышня мила, а краткость - сестра таланта.
В другое время все это чрезвычайно взволновало бы Иларию, но сейчас она была охвачена одной мыслью. Сбежав с эстрады так же быстро, как взошла на нее, она только что не схватила художника за руку, точно боясь, что тот, кого она так долго ждала, исчезнет.
- Вам понравилось? Скажите, пожалуйста, мне это очень важно!
- Хотите правду? Лучше б Алексей написал вам эпитафию, чем вы ему.
Илария остолбенела, а художник, махнув рукой, пошел в буфетную. Кое-как справившись с подступившими к глазам слезами, она прошла к своему столику через всю залу, ощущая себя приговоренным к смертной казни, идущим сквозь толпу зевак.
- Вы выиграли! - на лице Баранова отразилось искреннее удивление. - Какое шампанское желаете?