Аннотация: Немного о ВМВ, человеколюбии и богоподобии. Интересный композиционный строй.
Я бросил докуренную лишь на половину сигару на бетонное покрытие аэродрома, расстегнул летную куртку, о которой мечтают почти все мальчишки по ту и эту сторону океана, и спокойно отправился в офицерскую столовую. Сегодня я подбил два фашистских самолета, поэтому настроение было хорошее. Мою "Лиску" приняли механики: они сами отправят ее в ангар, проверят, заправят. Мое дело сесть за штурвал завтра и снова отправиться на передовую разгонять самолеты-разведчики или бомбардировщики.
Но на сегодня моя смена закончилась, и есть желание пойти в офицерский клуб. Но пока меня мучит сильный голод, и самое время отправиться в столовую. Кормят нас не в пример лучше, чем на передовой: постоянно свежие овощи и фрукты, парное мясо, бифштексы с кровью. Если бы фашисты иногда нас не сбивали, то можно было бы жить так годами. Я так живу уже два месяца.
В этот раз на столе были не только яблоки и груши, но и связки бананов. Я сел на свое место и принялся уже за свой стэйк, когда ко мне подошел майор.
- Привет, Томми! - сказал он.
- Здравствуй, Смит! - я протянул руку, которую он принял. Я был всего лишь капитаном, хотя и на пять лет старше его. Смиту было всего двадцать пять лет, но то ли папаша-генерал, то ли двадцать сбитых фашистов поставили его на ступень выше меня. Тем не менее, он был отличным парнем, только слишком правильным. Он всегда ждал, когда старшие протянут ему руку, даже если он был их выше по званию или же состоял с ними в дружеских отношениях. - Сегодня фашисты потеряли пять самолетов, это хорошо.
- Два по твоей вине! - улыбнулся он.
- А три на твой фюзеляж! - совсем забыл сказать, что Смит был командиром моего звена, и мы вместе вернулись с задания.
- Тебе должны дать майора. Я напишу рапорт! - подмигнул он. - За это не мешало бы выпить. Где этот наш официант, нерасторопный Сэм?!
- Я сам схожу! - ответил я, приподнимаясь из-за стола. И уже намериваясь отправиться к бару, уточнил. - Я себе возьму бренди, а тебе, как всегда, бурбон?!
- Да, конечно! - он достал трофейные папиросы и закурил одну. Почему-то у фашистов всегда лучший табак, да и консервы у них пахнут как-то аппетитнее, чем наши, которые и собаки-связисты не едят.
Я вернулся с двумя бутылками и стаканами. Он угостил меня сигаретой, а я налил нам. Приятный горьковатый опустошающий дым стелился по рту и легким, а ему вдогонку помчался глоток обжигающего напитка. Мы сидели и думали каждый о своем. Я крутил в руках зажигалку, а он свой бумажник. Потом достал из него фотографию жены и дочки и пятьдесят второй раз показал мне, рассказывая о своем доме, и что он будет делать, когда война закончится. Я с внимательным взглядом слушал его, хотя в мыслях был далеко... в офицерском борделе. За два месяца я научился слушать товарищей, которым необходимо высказаться, чтобы вспомнить о том, что у них есть дом, семья, что их кто-то ждет там... за линией фронта. Не забыть о том, что есть другая жизнь, убедить себя самих в том, что все будет хорошо, что война закончится. Им нужно было привязать себя к миру, во всех смыслах этого слова, и этой связью были фотографии и воспоминания, которые они порождали. У меня этих воспоминаний не было. У меня не было ни дома, ни жены, ни даже собаки, поэтому я и не верил, что война когда-нибудь закончится. Я учился жить на войне, не думая о завтрашнем дне или хотя бы на неделю вперед. Наверное, поэтому мне было проще здесь. Я знал, что могу умереть. Конечно, отчаянно хотелось жить, но я прекрасно понимал, что я всего лишь усредненный солдат, о котором никто не будет переживать или плакать. Лишь в сводках о погибших напишут мое имя, и какой-нибудь генерал покачает головой и скажет, что мы потеряли сегодня слишком много пилотов. Меня вряд ли похоронят, если я упаду на территории противника... От этого временами становится жутко одиноко, и мозг разрывается от отчаяния. Но главное, что я не боюсь умереть, так как моя жизнь ничего не стоит и никому не нужна.
Я выполняю свою работу, которой меня учили два года. Я тогда еще с благоговением смотрел на чужую летную куртку. То есть я мог бы, конечно, дезертировать или попроситься в штаб, но дезертиров пытают и расстреливают, а в штабе можно запросто заплесневеть - застрелиться от тоски. Поэтому работа боевого пилота не так уж плоха. Единственное время, когда я еще живу, это ожидание похода в бордель. Здесь, видимо, из-за постоянного напряжения мне постоянно хочется женщину, даже когда я только выхожу из офицерского борделя. Сам процесс удовлетворения не настолько занимателен. А вот ожидание этих масленых глаз, вымытых надушенных тел, белоснежных простыней сильно заводит и будоражит мозг. Когда ты приходишь туда, то видишь в этих глазах усталость и отстраненность, суетливое тело, пытающееся быстрее выполнить свою работу, матовые пятна на простынях... И только когда уходишь оттуда, то можешь предаться своим фантазиям.
Когда-то я встречался с одной из местных, проводивших своего мужа на войну и бывших больше не в силах терпеть одиночество в постели. Что они только ни делали - ловили молоденьких механиков у летного поля, а в случае неудачи покупали корзину огурцов и отправлялись в сельский клуб, иногда в ход шли даже швабры. Я не смог долго быть с этой любовницей - они выжимала меня как лимон, ей было мало даже пяти раз за ночь, и я еле плелся потом на летное поле. Мне надоело ее удовлетворять, и я вернулся в бордель, где думал уже только о себе.
Вот и после обеда я собирался отправиться в публичный дом, но пока слушал рассказы Смита.
Вдруг в столовую ворвался красный от натуги сержант и заорал: "Налет! Всем пилотам подняться в воздух!"
Когда он влетел в помещение, у меня екнуло сердце. Я испугался - вдруг война закончилась. Но от сердца отлегло, и я, сделав большой глоток бренди, побежал в свой ангар, на бегу застегивая куртку. Смит побледнел, засунул фотокарточку во внутренний карман куртки и побежал со мной, оставив бумажник на столе.
Повсюду раздавались хлопки зенитных орудий, где-то пикировал самолет, но мощный гул со стороны фронта приближался. Механики в спешке выводили самолеты из ангаров, запускали моторы, пилоты занимали свои места. Вдруг из-за холма вынырнуло звено вражеских штурмовиков; они смертельным вихрем прошлись по аэродрому, кроша бетонные плиты крупнокалиберными пулеметами. Я инстинктивно отпрыгнул в сторону за секунду до того, как очередь порезала бы меня на две ровные половинки, и уткнулся носом в траву. Вокруг стали взрываться самолеты и ангары, послышались стоны раненых и хрипы умирающих. Мой мозг не отключился, и руки, вгрызаясь в землю, вытолкнули меня в канаву. Я перевернулся на спину и увидел, как надо мной огромной птицей проплыл тяжелый бомбардировщик противника. Где-то сильно бабахнуло - это взорвался склад боеприпасов или топлива. Оставшиеся зенитные орудия отчаянно и беспрерывно работали, в основном, успешно, но поздно. Такого налета на моей памяти еще не было, не считая Перл-Харбора, но я там не был.
Когда гул и взрывы немного утихли, я стал выбираться из канавы. Весь залитый грязью, но живой, я осознал, как я все же хочу жить. Когда я на дрожащих ногах вернулся к тому месту, где оставил Смита, то опустился на колени. Смит лежал на спине, уставившись стеклянными глазами в небо. По лицу было видно, как он не хотел умирать. Пуля оторвала ему ногу, еще одну рану на груди прикрывала его рука. Я закрыл его глаза и осторожно убрал окровавленную руку. Рана была сквозной - я видел красный бетон на ее дне. Из-под разорванной в клочья летной куртки выступал край обугленной фотографии - лицо женщины. Я знал, что на той части, которую не видно, она держит на руках ребенка. У меня стало так мерзко и пусто на душе. Уж лучше бы я был на его месте: меня никто не ждет, никто не будет обо мне плакать. А я жив, а он мертв... Ты животное, Том, - ты, хватаясь за свою никчемную, жалкую жизнь, спасся, а другие погибли. У них были семьи, любимые, а ты жалкий посетитель борделей... От твоей смерти всем бы стало легче. Как же жестока жизнь и мерзок случай. Меня вырвало... Я, шатаясь и глотая губами воздух, медленно поплелся мимо горящих ангаров и самолетов, раненых и убитых. Я искал целый самолет - мне нужно было в небо. Я должен был...
Моя "Лиска" была раздавлена обломком крыши, пробитой авиабомбой. Двое механиков с застывшими лицами смотрели на нее, они не могли поверить, что это случилось с ними. Фронт был далеко отсюда, и война для них была лишь отголоском далекой канонады. Я потряс их за плечи, тогда они вышли из оцепенения и похоже поняли, что я хочу. Машина Смита была цела, и я сел за ее штурвал. Они дозаправили баки, перезарядили пулеметы и запустили двигатель. Я вышел на взлетную полосу. Взял разгон, объезжая рытвины и воронки, и взлетел. Самолеты противника давно уже вернулись на базу, но я для себя все равно найду цель.
Я лечу по направлению к фронту, внизу наша батарея тяжелых гаубиц ведет обстрел укрепленных позиций противника. Я пролетаю линию нашей обороны - все поле в воронках, трупах и чадящих танках. Вдруг я замечаю черную точку на голубом небе. Она приближается и превращается в штурмовик противника. Я выхожу на таран и до боли в костяшках пальцев сжимаю гашетку. Пули скользят по броне противника, наконец, несколько из них входит в радиатор, а затем в топливную аппаратуру истребителя. Сначала он покачивается, а после резко уходит вниз, пустив шлейф черного дыма.
Я чувствую, как адреналин отпускает меня, но вдруг ощущаю легкое покачивание и хлопки. Оказывается, я попал в зону действия немецких ПВО. Теперь я стал заложником случая. Попадут они по мне или нет. Вдруг обшивку с легким свистом пробивают несколько снарядов. В следующий момент правое крыло с хлопком отрывается от машины, и я вхожу в смертельную спираль. Нельзя, нельзя выходить из кабины слишком рано. Если я раскрою парашют высоко - тогда меня расстреляют фашистские снайперы. Нужно выпрыгивать на грани фола - когда падение будет быстрым, но еще не смертельным. Я открываю люк, пристегиваю к ноге штатный автомат и выпрыгиваю из горящей кабины.
Я слышу свист трех пуль рядом с собой, прежде чем приземляюсь и отползаю вместе с парашютом в какую-то низину, - она оказывается заваленным окопом. Я торопливо сматываю парашют и забрасываю его в полуразрушенный блиндаж. Вокруг рвутся снаряды, над окопом свистят тысячи пуль - это по три крупных пулемета работает с каждой стороны. Я успеваю отойти от блиндажа с парашютом на десять шагов, перед тем как в него попадает снаряд нашей гаубицы и сравнивает его с землей. Я сжимаю в руках пистолет- пулемет и бросаюсь прочь от этого места, судорожно пробираясь по разрушенной системе окопов.
Том, ты опять животное, ты страстно хочешь жить, хотя и не знаешь, зачем и для чего. Всем твоим существом управляет одно стремление - выжить. Я пробегаю где-то метров десять, прежде чем натыкаюсь на чудом сохранившийся блиндаж и забегаю в него. Я оказался там не один, там есть еще кто-то. Мне все равно, кто это. Я падаю на земляной пол и направляю оружие на незнакомца. В солнечном свете, который проходит сквозь щели, я вижу его глаза. Они серые, отчасти напуганные, отчасти отчаявшиеся, отчасти уставшие. Я нажимаю на курок.
Я долго была с ним. Он постоянно обнимал меня, согревал - никогда не отпускал от себя. А тут он вдруг вспылил, как будто его обухом ударило, и выбросил меня, как использованную игрушку. Раньше мы были одним целым... теперь каждый сам по себе: он пуст, а я одинока и опасна. Он оттолкнул меня от себя. Возможно, я дура, но больше никогда к нему не вернусь. Я пролетела по какому-то туннелю и, наконец, вырвалась на волю. Я была свободной, но недолго... Вдруг я врезалась в какую-то тряпку, прорвала ее, бумагу и еще несколько слоев тканей, прошла мимо ребер. Это затормозило меня. Я остановилась в горячем бьющемся сердце. Оно еще попыталось три раза сократиться, но я мешала ему. Я всегда всем мешаю... Сердце, разорванное мной, остановилось, и немецкий летчик опустился на пол. Его "Вальтер" упал, так и не выстрелив ни разу в жизни.
За одну минуту до:
Я приземлился прямо в окоп, быстро собрал парашют и спрятал, на случай если противники будут его искать. Насколько я понял, то приземлился на нейтральной полосе, ближе к нашим. По крайней мере, окопы были немецкими. Оставалось ждать, пока меня не подберет мобильная бригада спасателей.
Я потер налившийся багрянцем шрам на правой щеке - он начал зудеть еще перед боем. Шрам - память о первом катапультировании. Это было под Москвой два года назад, когда мы еще победоносно наступали. Я сбил один "ИЛ", повредил второй, когда по мне открыла огонь целая батарея ПВО. Мой самолет раскололся надвое. Осколок прошел по щеке, а потом при приземлении я поздно открыл парашют и сломал ногу. Сам сделал себе полевую операцию и с перебитой ногой переполз весь фронт, готовый в каждую секунду застрелить себя, лишь бы не попасть в плен.
Вокруг рвутся осколочные снаряды, и плотно накрывает пулеметный огонь - видимо, противник заметил место моего приземления. Наши отвечают им. Возможно, здесь же упал этот англичанин, который меня подбил. Нужно где-то переждать огонь, и я осторожно перебираюсь в чудом уцелевший блиндаж. На всякий случай, сжимая в руке "Вальтер", я захожу в укрытие и нахожу себе стул, так как даже отремонтированная нога постоянно ноет. Возможно, придется ждать до темноты, прежде чем огонь утихнет, и спасатели выедут. Что-то я вспотел, у меня в кармане был платок. Вдруг дверь в блиндаж открывается, и я вскакиваю на ноги. Поднять пистолет я уже не успеваю...
За десять минут до:
Меня направили патрулировать фронтовое небо на случай контратаки англичан. Сегодня наш генерал привел в действие прекрасный план по уничтожению вражеского аэродрома. Было уничтожено около сорока самолетов и несколько авиационных складов. Сейчас мы полновластные властители неба на этом участке фронта. Англичане еще не скоро оправятся, но на случай взлета уцелевших машин мое звено поднято в небо, чтобы дать остальным время отдохнуть и заправиться. Генерал хочет сегодня же развить успех в мощное контрнаступление. Мы слишком долго отступали - нам нужна победа. Блестяще спланированная операция - и англичане парализованы. Позавчера ночью мое звено сопровождало в тыл врага несколько самолетов-разведчиков, чтобы провести рекогносцировку на местности.
На небе появилась быстрорастущая точка. Я передал об этом своим звеньевым по рации, они доложили на землю. Самолет шел на таран, я нажал на гашетку и пошел на него. Это было лучше, чем играть в лису и зайца. Лобовой таран - и делу конец. Но вдруг несколько пуль нащупали прореху в броне, и мой самолет начал терять скорость, устойчивость. Он загорелся и с ревом пошел к земле. Выждав момент, я открыл люк и выпрыгнул. Кровь стучала в висках, но я еще успел бросить взгляд на бывшее зеленым лугом, а теперь изрытое дымящееся поле боя, прежде чем опустился на землю.
За час до:
Я сижу в своей комнате и листаю последние газеты. Да, мы отступаем по всем направлениям. Это уже не осень тридцать девятого, когда мы были полны сил и энергии. Я отложил газету и предался воспоминаниям. Тогда я, Гюнтер фон Шварценблюм, аристократ в пятом поколении, поверил нашему фюреру и вступил в Люфт-Ваффе Третьего Рейха. Я верил этому крикливому карлику... Но тогда он был великаном: мы верили ему, внимали каждому его жесту и слову. Он вернул немцам уверенность в себе и своих силах. Вернул веру в избранность немецкого народа, который должен был править всем миром.
Сейчас наш народ уже понимает, что все это блеф, простое надувательство. Из-за этого мы и проигрываем теперь - не из-за контрнаступления русских под Сталинградом. Нет, мы терпим поражение, потому что больше не верим своему лидеру. Дым его речей рассеялся на четвертый год войны. Он далеко, а фронт с его грязью и смертью очень близко. Мы каждый день чувствуем дыхание смерти, и после него больше уже не верится в пустые слова этого маленького человечка, которого, если бы я мог, то протаранил бы своим самолетом. Я этого не сделаю, но не потому, что боюсь за свою жизнь, а потому что боюсь за честь нашей семьи и, главное, за жизнь своей жены и детей. Им не избежать репрессий. К тому же со смертью Гитлера мы сразу же капитулируем, а в плену, под каблуком англичан или русских, не намного лучше, чем в могиле.
Для меня смерть лучше плена. Я хочу жить, это чувство присутствует во мне всегда, но его можно заглушить своей волей. Я хотел бы вернуться домой и обнять жену и детей. Мысль о возвращении согревает меня, но как я буду жить дальше, после поражения или даже победы, я не представляю. После того, что я здесь увидел и пережил, я никогда не буду прежним, и, может быть, лучшим будет погибнуть на фронте. Тогда моя семья будет получать большую военную пенсию, а жена вновь сможет выйти замуж за какого-нибудь чиновника или просто гражданского. Я уже ревную ее и детей к ее будущему мужу, но готов погибнуть, потому что я люблю ее и знаю, что ей так будет лучше.
Возможно, это не мои или не только мои мысли, но я говорю, что чувствую, - остальное значения не имеет. Я достаю из-под матраса потрепанную книгу в засаленной обложке. На ней некрасивыми буквами написано "Ремарк "На Западе ничего нового" - Гитлер когда-то запретил ее, но я все же смог раздобыть эту Библию солдат всех времен и народов.
Я целую ее обложку и кладу обратно под матрас. Потом вынимаю из портсигара трофейные английские сигареты - они почему-то кажутся вкуснее наших. Вообще, у англичан лучше налажено снабжение. Я закуриваю сигарету и смотрю на Матильду и наших троих детей. Кладу фотографию во внутренний карман летной куртки, поближе к сердцу. Она будет согревать меня на холодном ветру. Я верен тебе, Матильда, не знаю, изменяешь ли ты мне... Главное, что я верен тебе, - я честен перед тобой, поэтому не боюсь умирать и идти на суд Божий. Я готов нести наказание за убитых врагов... убитых людей, но не за измену тебе.
Я гашу сигарету в пепельнице и иду на аэродром - там как раз приземляются отметавшиеся тяжелые бомбардировщики.
Том поднялся, подошел к убитому им немцу и посмотрел в глаза. Вдруг ему показалось, что он смотрит в зеркало, - так немец был похож на него. Том выронил из рук автомат. Англичанин посмотрел по сторонам и дрожащими пальцами закрыл глаза противника, за секунду, прежде чем тяжелый артиллерийский снаряд ударил в блиндаж и погреб двух летчиков под руинами.