Как скучно мы живем. По воскресеньям нам лень выползать из дома, а ведь можно бы... Нацепить лыжи и скользить, скользить, лишь изредка останавливаясь, чтобы слизнуть с еловой лапы снежную подушку. Это если зима. А летом - по тому же лесочку в поисках гроздьев опят или огненных лисичек. И жевать при этом травинку, и палкой размахивать - по листьям по кустам, вспугивая притаившихся птиц заодно с лешими и кикиморами. И петь в голос - все равно не слышит никто - или разговаривать с самим собой... Ведь вам есть что сказать друг другу, ведь столько невыясненных вопросов. Или разбудить воображение - погулять по музею. А там: многорукие Шивы, или сатир в окружении пышнотелых нимф. Да мало ли что можно придумать... Мир огромен, время коротко, а мы же всё это так любим...
Но - нет. Лень...
Или... Во что мы верим? В Деда Мороза - нет уже, в Бога - ну, разве что как в Деда Мороза. То есть всё пишем ему новогодние письма - клянчим подарки. Повзрослевшие, потерявшие блеск в глазах, унылые дети...
Просто наш век слишком стар.
То ли дело - какие-нибудь древние греки. Там тебе и кентавры с сиренами, и целый выводок богов на вершине горы. А горка-то - вот она, рукой подать. И мудрые сфинксы... Хотя нет, сфинксы - это, вроде бы, в Египте. Тоже замечательное время было - на верблюдах люди ездили, маслом мазались, благовониями. Ходили плоские такие - локти вбок, коленки - вбок. С солнцем разговаривали.
А, допустим, так сложилось, что вам уже под сорок, величают вас - Дмитрием Сергеевичем Щелищевым, и занимаете вы весьма пристойное место на социальной лестнице - не низкое, не высокое, а так, повторяю, вполне пристойное. Торгуете картонными стенками или еще какой-нибудь дребеденью. Допустим, просто допустим, угораздило вас до жизни такой... И что же вам делать?
Дмитрий Сергеевич Щелищев, не вы, а настоящий Дмитрий Сергеевич Щелищев, с некоторых пор стал посиживать на скамеечке. Стояли первые весенние дни, снег стремительно таял. Всё кругом чихало от вечно влажных ног и солнца, бьющего прямо в нос. На службе Дмитрий Сергеевич щеголял грязным, колом стоящим носовым платком. И каждый день забывал сменить его, а напомнить - некому. Жену с сыном он отправил на три недели в жаркие страны, отогреть кости после суетливой трудовой зимы. А сам не поехал, хотя мог бы... Остался. И вместо острой пищи, пахучего туземного алкоголя и галечных пляжей по системе "все включено" облюбовал Дмитрий Сергеевич скамеечку на центральной аллее скверика перед домом. И стал на ней посиживать.
Дмитрий Сергеевич Щелищев - вы его легко узнаете. Ему уже под сорок, но он еще хорош собой, да что там еще, он мужчина в самом соку. И всегда-то на нем спецодежда - дорогой синий костюм, белая рубашка, изящный галстук. И всегда-то он аккуратно пострижен и чисто выбрит. И что ему делать тут, на скамеечке? А вот же, поди...
Воробьями слетались на эту скамеечку местные алкоголики. Хохлились, жались друг к дружке, выщипывали рубли из карманов. После один отлетал к ближайшему магазину. Подогревшись, воробушки начинали чирикать, задираться, резвиться.
Как-то, один из вновь прибывших, пожимая руки собутыльникам, по ошибке протянул свою грязную клешню и Щелищеву. Тот смутился, но на рукопожатие ответил. А мужичонка, запоздало заподозрив ошибку, захлопал глазами:
- Что-то не признаю... Ты кто?
- Да это не наш, - заржали собутыльники, - Посиживает здесь, неделю уже. Пялится, а не пьет. Эй, мужик, ты, может, выпить хочешь, а стесняешься?
- Нет, спасибо, - сказал Дмитрий Сергеевич.
- Как знаешь, а то наливай...
- Чего пристали? Сразу видать - умственный индивид, не нам чета, пьяни покровской.
- Что же он, не человек, что ли? Выпить-то любому сладко.
- Может ему жена не дает.
- А может язва у него, опять же. Нельзя мужику, а хочется... Вот он и пялится.
- Ну и что - язва? У меня тоже - язва, а я ничего, употребляю. Только болеть перестает.
- Вот и помрешь, Сеня, раньше сроку.
- И то. А каркаешь чего? Все мы сдохнем, пьяницы покровские. Наливай...
Подошла синюшная девица в допотопной мини-юбке. Ноги были большие и белые.
- Серафима-то, глянь, с голыми мослами нынче выползла.
- Симка, дурища, копыта отморозишь и седалище... Выперлась, тоже мне...
- Это она тебя соблазняет, Василич.
- Меня что соблазнять - я и так на все готовый. Али пошли, Симка? У меня и площадь свободная. Моя-то сегодня в сутки вышла.
- Руки прибери, пьянище. И подвинь, подвинь задницу-то, - длинноногая сутулая Серафима втиснулась между гогочущими собутыльниками, полулегла, зажмурилась, выпростала ноги навстречу солнышку. Она была совсем не старая, и ее испитое опухшее лицо с давним, истаивающим уже синяком на левой скуле, хранило еще тень природной красоты.
- Симка-то не про нас заголилась. Мы ей хороши, только боярышник вместе трескать. Ей вон того чистенького, интеллигента подавай, - говоривший кивнул на Щелищева, - Я давно заметил, с тех пор, как он у нас тут прописался, краля наша в егойную сторону глазом все косит. А, Серафима, верно говорю?
- Не мели, Гришка, ерунды. Лучше закурить дай. Солнышко, глянь, какое. На наших болотах грех погодку такую упускать. А то так весь год и проходишь - с ногами синюшными. Курить, говорю, есть у кого?
Сигарет ни у кого не нашлось, и Гришка, откашлявшись, покосился на Дмитрия Сергеевича. Подошел, склонился.
- Я извиняюсь, сигареткою не богаты?
Щелищев протянул пачку дорогих сигарет с красной полоской.
- Опять же, тысяча извинений, только они у вас запечатанные...
- Берите, берите.
- Неловко как-то. Сами откройте, извиняюсь, опять же.
- Всю пачку берите, разделите с товарищами.
- Премного благодарен... - Гришка вернулся с трофеем, - Видали, пьяницы покровские, чем Гришка-то разжился?
- Ого!
- Покажь.
- Не тяни грабли.
- Э-э-э, мужчины, это ж для меня дадено.
- Перетопчешься, не принцесса... Я их у Маньки в ларьке запросто на пиво обменяю, да еще папирос пару пачек.
- А она даст?
- Пусть только не даст, я ей тоже потом не дам.
Все захохотали в предвкушении угощения.
- Так беги, что стал столбом, коммерсант.
Гришка убежал, Серафима издалека одарила Щелищева улыбкою. Пары передних зубов не хватало, но она не стеснялась. Потом пьяницы курили папиросы и пили пиво по кругу. Светило солнышко...
2.
А порой после службы один-одинешенек гулял он по городу. И однажды набрел на расписную дверцу в глубине двора. Расписные же молодые люди топтались на пороге, входили и выходили. В приступе любопытства вошел и Щелищев, решив, что перед ним один из ночных кабачков с танцами, коих гнездилось великое множество во всех потайных уголках города. Но, оказавшись внутри, понял, что ошибся.
В клубах пряных музыки и дыма пьянствовало человек пятнадцать-двадцать. Вся атмосфера напоминала студенческое застолье: сдвинутые столы, лохани салатов, селедочные головы... Дмитрий Сергеевич хотел было уже ретироваться, но лысый дядька, от пупа до макушки покрытый синим ковром татуировок, и с двумя крысиными хвостиками вместо бороды, с радушной улыбкою двинулся ему навстречу.
- Не стесняйтесь, не стесняйтесь, - пел он, - я еще и не пьян совсем. Рука моя крепка, а время - рабочее... Так что - чего изволите?
Щелищев молчал, не очень понимая, чего он может изволить.
- Это - так...- дядька махнул рукой в сторону клубящегося застолья, - так себе, невинный сабантуйчик в преддверии выходных. Сам, небось, не дурак стопочку бабахнуть? А? Вот и мы люди живые, так-то... Но от работы никогда не бегаем, на том стоим. На себя же пашем, не на чужого дядю. Верно говорю? - дядька трогал Дмитрия Сергеевича за лацканы пиджака - будто ощупывал качество материи, фамильярно подмаргивал, заглядывал в глаза, требуя согласия, подтверждения каждому своему слову. А Щелищев по-прежнему не мог уразуметь, чего от него хотят.
- Ну? Чего наша душенька желает? "Не забуду Варю-детку", или чего позаковыристее, в виде китайского иероглифа? Очень актуальная, кстати, темочка - иероглифы: удача там, или любовь, или богатство. Да у нас и альбомчик с образцами имеется...
Дядька усадил Дмитрия Сергеевича на продранный пуфик, развернул перед ним папку с фотографиями и стал комментировать, тыча пальцем. На каждой странице изгибались и дыбились чьи-то шеи, ягодицы, плечи, животы в разноцветных узорах. Наконец фантастическое поведение настырного незнакомца объяснилось - Щелищев просто угодил в салон татуировок. И его приняли за припозднившегося клиента.
- Я, собственно, случайно зашел, по ошибке... - попытался вырваться Дмитрий Сергеевич из цепких лап татуированного субъекта, но тот хватки ослабить не пожелал.
- Э-э-э, - загнусил он, - полно жеманничать-то, как красна девица. А-то я вашего брата не знаю? Ви-и-ижу, ви-и-ижу, что девственник. Вроде и неловко, и глупо, и страшно кажется... Да? Да же? А, только, коли уж решился, пришел сюда - все равно не отвертишься. Не сейчас, так после притащишься. Раз завелась бацилла эдакая в голове... И что, спрашивается, резину тянуть? - он нагнулся и доверительно зашептал на ухо, - А у меня, понимаешь, как выпью чуть-чуть - руки так и чешутся... разукрасить кого-нибудь. Да и рубликов несколько теперь ой как не помешают. Потому как, чую, - празднество это одним днем не кончится, а в кармане, как говорится, - вошь на аркане...
В это мгновенье Дмитрий Сергеевич, уже собиравшийся нагрубить, краем глаза, периферическим зрением, нет, не увидел, а ощутил: какая-то синяя тень, оторвавшись от стола, приблизилась и нависла над ним. Он обернулся...
С пятки на носок покачиваясь, стояла рядом с ним девушка в длинном синем трикотажном платье. Она была чрезвычайно худа, почти скелет. Белое, бледное лицо, коротко остриженные пепельные волосы.
Девушка опустилась перед Щелищевым на корточки. Такими острыми коленями можно заколоть, подумал Щелищев.
- Миленький, дайте очки примерить... - и, не дожидаясь позволения, она стянула с Дмитрия Сергеевича очки, нацепила, улыбнулась. Щелищев заморгал близоруко, перед глазами привычно все поплыло, как всегда, когда обнажаешь лицо. Сквозь туманную дымку на него смотрели крупные серые глаза, увеличенные линзами мужских очков. Глаза в лучиках морщинок. Если бы не эти морщинки, казалось бы, что девочке едва исполнилось четырнадцать. А так... Ну, едва ли больше двадцати... Щелищеву почему-то подумалось, что ладони у девушки непременно должны быть шершавыми на ощупь. И очень захотелось взять ее за руку - просто, чтобы проверить, так ли, верно ли...
- Труба-а-а... - сказала девушка, ширя глаза, - не видать же ничего. Это ты такой слепенький? Бе-е-едненький...
И еще она сказала:
- Мне идет?
- Киса, шла бы ты отсюда, не мешалась бы под ногами, - сказал татуированный дядька. На что девушка поцеловала его в лысину.
- Мне идет?
Девушка, без сомненья, была сильно пьяна. И Щелищеву захотелось напиться тоже... И он сказал:
- Да.
- Жаль, самой не полюбоваться... Туман такой, труба, - сказала девушка. И отошла, позабыв вернуть очки. Оставив Щелищева полуслепым.
- Малолетка, дура пьяная, - сказал татуированный дядька. И еще: - Ну? Что? Глазки будем строить или работать? А?
И Щелищев сказал:
- А чего-нибудь попроще нельзя?
- Попроще чего? - не понял татуированный.
Щелищев, вдруг пожелавший задержаться в этом притоне любой ценой, озирался полуслепой, в поисках подходящего повода... Взгляд его задержался на мочке уха татуированного, вытянутой, как у аборигенов острова Пасха многочисленными колечками, сережками с камнями, перьями и прочей нелепой мишурой. "Так, что ли, - подумалось ему, малой кровью..."
- Ну, ухо проколоть, что ли? - сказал он.
- Ушко? Отчего нельзя? Можно... Пойдем, чижик. Ушко проколоть - это, знаешь, как сто грамм хлопнуть. И не заметишь. Сейчас все в лучшем виде отчекрыжим.
И они пошли. Процедурный кабинет, как его громко именовал татуированный, тоже чистотой не отличался. Было старое зубоврачебное кресло, украденное из какого-то стоматологического кабинета, была раковина со стальным прилавком, на котором страшноватого вида никелированные инструменты соседствовали с измочаленной зубной щеткой и полувыдавленным тюбиком пасты "Жемчуг". В углу стояла трехлитровая банка, полная окурков. Щелищев скинул плащ, поморщился, втягивая нечистый воздух.
- Я смотрю... Как у вас насчет дезинфекции?
- Насчет дезинфекции? Нормально у нас все. Не боись, лапушка, сифилисом не награжу, сифилисом тебя подружка наградит, а не Мишка Спайдер.
- А это больно?
- Что ты трясешься, как баба? Тьфу! Взрослый лоб, смотреть противно. Ко мне девчоночек вот таких приводят, - татуированный показал от пола сантиметров шестьдесят, - и те тихонько сидят. Соплячка эдакая, а хоть бы пикнула. Только косички в стороны торчат.
"Что-то он расхамничался, - подумал Щелищев, - я ему и "чижик", я ему и "лапушка"". Но смолчал. В другой ситуации он давно прекратил бы всякое тыканье и фамильярности, но здесь ощущал себя будто в зоопарке или на другой планете. "Наверное, у представителей этого вида такие повадки, они и не могут иначе. Не воевать же с лягушкой, чтобы не квакала..."
Дмитрий Сергеевич поглядел на дверь, и, видать сослепу, ему почудилось, что из-за косяка на него уставилась обезьянья морда. Дмитрий Сергеевич вопросительно посмотрел на татуированного, но тот возился с инструментом. Щелищев протер глаза и снова глянул на дверь. Обезьяна исчезла. Привидится же такое...
Татуированный закурил: "Извини, лапушка, я, понимаешь ли, всегда курю, когда работаю, для вдохновения". И, тряся пепел на пол, стал натягивать на руки хирургические перчатки. Потом долго поливал их какой-то жидкостью, приговаривая: "Ха! Дезинфекция! Все у нас будет стерильно, как в аптеке, не боись". Потом пребольно ткнул Щелищева кривой иглой в ухо, захрустел хрящ. На белую рубашку Дмитрия Сергеевича обильно потекла кровь. Татуированный запричитал:
- Ай, как же это я не туда... Эх... Но ты не переживай, это первый раз у меня эдак. Я же второй приз на конкурсе в Копенгагене взял. Ах ты, черт побери, говорила мне бабушка - не рули пьяный, в кювет уедешь, - бормотал он, продолжая ковыряться в ухе. Щелищев молчал, закусив губу.
- Мишка, ты же всю рубашку дяденьке замарал...
Щелищев обернулся. Давешняя девочка с интересом разглядывала его, облокотившись о кафельную стенку.
- Возьмите... - она протянула ему очки, - а то сижу, перед глазами все плывет, а я, дурища, понять не могу - в чем дело. И позабыла, что на нос напялила, мартышка пьяная... Мартышка и очки.
- Брысь из процедурного, - зашипел татуированный, но девочка будто не услышала.. Закончив наконец колдовать, мастер защелкнул сережку, поднес зеркало: "Полюбуйтесь..." Щелищев полюбовался: ничего не изменилось. Глупо... Чуть жгло ухо...
- Скучно там, - зачем-то прибавила девочка, прикоснулась к мочке Дмитрия Сергеевича, растерла между пальцев капельку крови, потом слизнула, - давайте я вам рубашку застираю. Мишенька, ты иди. Я провожу...
Татуированный махнул рукой и вышел, вяло ругаясь себе под нос. По ходу на плечо ему взобралась мартышка: "Пойдем, милая, выпьем, - сказал он ей, - не задался вечер..." Обезьяна принялась дергать его за бороду. "Эй, не рви мне волосы, не рви, сколько говорить! - отмахивался от нее татуированный, - Больно же! Вот я сейчас тебя в клетку запру, будешь знать!"
Девочка молча принялась расстегивать пуговицы на груди у Дмитрия Сергеевича. Он тоже почему-то не произносил ни слова, только глупо улыбался... Оба сопели сосредоточенно, будто занятые важным, требующим бесконечной сосредоточенности делом. Так, не сопротивляясь, позволил Щелищев стянуть с себя рубашку. И вдруг ощутил беспокойство... Будто некое свербение в затылке. И обернулся стремительно... Там, за спиной, неприятно осклабившись, расположился кругленький молодой человек. Все у него было кругленькое: и пальчики, и щеки, и животик, и ляжки... Колюч и не округл был только его внимательный немигающий взгляд.
- Вы н-на меня н-не оглядывайтесь...- молодой человек слегка заикался, - я что? - я н-ничего... Т-так себе - призрак безвредный...
- Призрак?
- А-а, Максюша... - девочка отошла к раковине. Зашумела вода, - не сидится? Шпионить притащился?
- П-призрак, призрак, - подхватил молодой человек, пропуская слова девушки мимо ушей и обращаясь исключительно к Щелищеву, - призрак в том смысле, что присутствовать я в этой жизни присутствую, а на ход вещей влиять не способен. Я это давно за собой заметил... - Максюша вздохнул.
- Только как же вы, бедненький, в мокрой то рубашке на воздух пойдете? - сказала девочка, улыбаясь Щелищеву через зеркало над раковиной.
- А-а-а... Тепло на улице.
- Не дай бог, насморк схватите...
- Ничего, обойдусь как-нибудь...
- Н-на правах призрака, этой самой особой убиенного, могу один совет дать, полезный... - тянул свое кругленький Максюша, - Берегитесь ее, любезный. На вашем месте я бы рубашечку мокрую-то надел, да и бежал бы отсюда без оглядки. Легко отделаетесь, бог с ним, что простудитесь... Ноги попарите - и пройдет все... В противном же случае я вам, любезный, не завидую... Потому как Аленушка на вас уже прицел навела... Я это дело сразу замечаю, у меня глаз наметан, не обманешь...
- Не слушайте этого клоуна... - сказала девочка. И еще: - Ему в цирке самое место...
- А если Аленушка прицел навела - все, плохо дело... Труба, как она сама выражается... Это я вам на правах призрака, ею убиенного, все рассказываю... Убить-то - убьет, а почивать с миром не даст... За ниточки дергать станет - подай, принеси, к ноге... У нее волшебное слово имеется, заклинание, для собственноручно убиенных призраков... Так-то...
- Ну, раз вы так мило беседуете, я пожалуй за коньячком схожу... А ты, Максюша, пока развлеки дяденьку. Анекдотцем каким-нибудь про меня побалуй... Попикантнее, как ты любишь... Только, будь добр, не отпускай его никуда, коньячку выпьем... - и Аленушка, бросив мокрую рубашку на колени Щелищеву, удалилась. Молодой же человек повел себя и вовсе странным образом. Он подскочил к Щелищеву и, обдавая его горячим алкогольным дыханием, страстно зашептал на ухо:
- Ты ей не верь! Она сейчас вернется - щебетать станет, будто ведунья, будто человеческих душ познать хочет глубину! Писательницей хочет быть... Ты же знаешь, - от возбуждения Максюша, сам того не заметив, перешел на ты, - знаешь же, как эти бабы умеют хвастать... Исподволь эдак, невзначай... И уж так она разрисует себя, будто нимбом окружит - и уши развесишь, и поверишь, во все поверишь... Как на икону на нее смотреть станешь, чуть не молиться... А это же все - фук, жульничество и приемчики женские...
Писательницей она хочет быть! Писательница! А сама "знаешь, хочешь, понимаешь" без мягкого знака пишет! Ты на лобик ее взгляни - у-узенький-узенький! Писательница! Тьфу!
- Не волнуйтесь так, Максим... Я же ни на что не претендую. Хотите, я сейчас же домой пойду. Хотите?
- Это вы правильно, что бежать, что совета послушали. Да только нельзя вам сейчас уходить... Момент упущен...
- Это какой же такой момент?
- Обстоятельства трагически изменились. Мне же велено вас удержать! Мне! Значит мне, мне брошен вызов!
- Глупости! Втягиваете вы меня куда-то...
- Э-э-э! Никто вас никуда не втягивает. Аленушка вернется - и шагайте с богом, куда пожелаете. А отпусти я вас сейчас, выйду я жалким трусом и тряпкою. А как только я себя таким ощущу - или ощутю, черт, как правильно?..
- Ощущу...
- Щу-щу, так щу-щу. Так вот, как только о-щу-щу - так и прибью опять! Не себя - ее! От слабости. И презираешь себя потом, и тошно, будто тухлятины наелся, а сам себя не помнишь... Я уж себя знаю, водится за мной такой грешок... А на женщин руку поднимать грешно! Так ведь? Так что, сделайте одолжение, побудьте... Недолго еще...
- Да ладно уж...
Оба замолчали. Максим нервно шевелил своими кругленькими пальчиками - как крабик, выброшенный прибоем на камень шевелит клешнями. Потом, будто что-то вспомнив, резко дернул головой - тик, нервическая конвульсия, и снова быстро заговорил:
- Она же тварь, проститутка. Я не шучу, она проституткой полгода работала. Мир познавала! Эх, жаль, я ее тогда не встретил... Все бы миновало меня тогда, весь бред нынешний... Поглумился бы, и забыл. А теперь... Теперь она в казино крупье... Тоже мир познает. Там я с ней и познакомился... Помню, как в чаду был, все проиграл... Все думаю, в петлю... И тут глаза поднимаю, - пока играл-то - не видел вокруг себя ничего, - гляжу: она... Рубашка беленькая, крахмальная... Стоит эдакий ангелочек и всех обдирает, как липку ... В петлю всех, в петлю... Это у нее дар такой - всех вокруг себя губить... Тут и она на меня поглядела, и улыбнулась так - ну, ты знаешь уже.
Мне бы пару лет только протянуть - ее не убить и с собой не кончить... И пройдет очарованье. Женщины же, небось сам знаешь, как в сказке про гадкого утенка. Гадкий утенок, гадкий утенок, а однажды проснется лебедем. Только сказочка-то не до конца рассказана. Потом точно так же, в одно мгновение превращается эта лебедица в гусыню глупую... Вытерпеть бы только... Дождаться...
Вернулась Аленушка с бутылкою коньяка и бокалами. Все трое выпили. Аленушка по-турецки устроилась на полу у ног Щелищева.
- Не скучали? Вижу, не скучали... Что, Максюша, выступил уже? Наплел про меня? Весь свой репертуар исполнил? А? Признавайся?
Максюша стрельнул глазом, отскочил от Щелищева и зашагал страусом от стены к стене. Его походка: вытянутая шея, высоко поднимаемые колени, - очень потешно не вязалась со всей его кругленькой комплекцией.
- У тебя, милая, мания величия... Будто кроме как о твоей особе - и не о чем...
- Я его песенки знаю, - продолжала Аленушка, - Перво-наперво он сообщает, что я проститутка. Потом, что в постели без денег - ледышка. Потом - что тупа, как гусыня и пишу безграмотно. Потом же следуют вовсе бесстыдные подробности. И заметьте: все это - первому встречному, для поддержания беседы, так сказать...
- Мания величия, мания величия! - выкрикивал молодой человек, - Знаете, любезный, сколько требуется Аленушек, чтобы ввернуть одну лампочку? Всего одна потребуется! Она просто держит лампочку, а мир вращается вокруг нее!
- Вот, вот! Любимые его штучки! Анекдоты про Аленушек! Он их про блондинок вычитывает, а потом про Аленушек пересказывает! Приятно, как на ваш вкус? - девочка тоже вскочила, а Дмитрий Сергеевич, начальник отдела продаж, продолжал сидеть посреди заплеванного кабинета татуировок и пирсинга: голый по пояс, с дурацкой серьгой в кровоточащем ухе.
- Друзья мои, я пойду, пожалуй... Я вероятно встретился с вами не в самый подходящий момент. Не знаю уж, что между вами произошло, что за кошка пробежала. И мне очень горько сознавать, что я мог явиться... - он попытался было встать, но Аленушка силой усадила его назад, обняв сзади за плечи.
- Сидите, миленький, сидите... Ничем навредить вы нам не можете, потому как хуже уже некуда.
Дмитрий Сергеевич чувствовал, что сейчас должно начаться что-то уже вовсе невообразимое: в высшей степени неприличный скандал, драка... И он сделал последнюю попытку вырваться.
- Поверьте моему опыту... Опыту человека, который старше вас... Опыту мужа, отца, человека семейного, - зачем-то он приплел "человека семейного", - глядя на вас, я вижу замечательную, гармоничную пару. Бывают всякие периоды в жизни... Только то и нужно: перетерпеть, простить...
Аленушка расхохоталась.
- Испугались, муж, отец, человек семейный? Не бойтесь, небось не съем, не украду... А мирить нас - дело пустое. Мы уж полгода как разбежались... Теперь раз в месяц, как напьется, звонит. Плачет, прощения просит. Шантаж опять же... Я, говорит, вены порежу. А как встретимся - опять за свое. Гадости говорит, в драку лезет. Вы приглядитесь к нему. Он же с виду только мирный кругленький да обаятельный. А на самом деле - настоящий буйно-помешанный: огоньки в глазу так и бегают. Приглядитесь, приглядитесь...
Максим громко сопел, наконец, не выдержав, подскочил к побелевшей от ярости девочке, замахнулся, но в последний момент руку сдержал и только прошипел: "Замолчи! Замолчи!" Но на Аленушку это не произвело никакого впечатления, напротив, нехорошо улыбнулась, прищурилась, будто масла плеснули в огонь...
- Ну, ударь, ударь... Мне-то что, а тебе полегчает!
- Замолчи! Замолчи!
- Слизняк!
- Замолчи! Замолчи!
- Он сегодня опять... Рыдал в трубку. Приезжаю - а он с блондинкой фигуристой в обнимку сидит, улыбается. "Здравствуй", - говорит. Счастливый, рот до ушей.
- Я хотел, чтобы ты за меня порадовалась. Что у меня все хорошо! - прошипел красный и потный Максюша.
- Ты хотел, чтобы я локти кусала, какого лапушку-обаяшку-пузана потеряла!
- А и хотел! И хотел! - Максюша рванулся и через секунду притащил из соседнего помещения, где происходила пьянка, волоокую пухленькую девушку. Прелестница, выше Максима на голову, была пьяна до полной потери ориентации. Она только покачивалась и, глупо улыбаясь, щурилась по сторонам, будто только что проснулась.
- Вот! Вот! - тыкал в нее пальцем Максюша, - Вот она меня понимает!
Он подпрыгнул и, зависнув в воздухе, впился в губы дебелой пассии своей. Попарив немного в воздухе, наподобие Шагаловского любовника, он спустился на землю и победоносно обернулся на Аленушку.
- Вот!
- Совет да любовь! - Аленушка потянула Щелищева за руку, - Миленький, проводите меня!
- А ты, ты, - брызгал ей в лицо пунцовый Максюша, пытаясь не выпустить, - холодная мокрая лягушка! Я тебе, - и он влепил Аленушке две быстрые пощечины. Потом как-то посерел, скукожился.
Рыдающая Аленушка выбежала, звякнул дверной колокольчик. Блондинка хлопала ресницами. Максюша шмыгнул носом и талою кучей опустился в углу на пол. Защищать девичью честь от этого растекшегося слабого человека было как-то глупо... Подхватив плащ, на ходу натягивая мокрую рубашку, он выбежал следом за униженной и оскорбленной.
3.
На улице уже смерклось и Дмитрий Сергеевич беспомощно крутил головой в поисках тоненькой девичьей фигурки. Во дворе, в желтом свете фонаря, какая-то старушка выговаривала замусоленной болонке: "Что же ты вечно на улице всякую дрянь хватаешь? Будто тебя дома не кормят? Перед соседями стыдно!" Болонка преданно глядела в глаза хозяйке и облизывалась. А девочки не было. Он бросился на улицу.
Аленушка, своим женским чутьем безошибочно определившая, что этот холеный мужчина непременно последует за нею, поджидала Щелищева у выхода из подворотни. Когда Дмитрий Сергеевич подбежал, запыханный, с нелепой улыбкой на перекошенном лице, она как ребенка взяла его за руку и повела за собой. Рука у нее действительно оказалась шершавой, с тонюсенькими пальцами: - тронешь - сломишь. Именно такой, как представлялось ему давеча.
В молчании, сосредоточенно прошагав несколько сот метров до набережной, Аленушка стащила своего спутника по ступенькам вниз, к самой воде. По абсолютно черной воде Фонтанки, шурша и ломая друг друга, плыли серые плиты льда. Там, у кромки реки, скрывшись от взглядов за каменной балюстрадой, девочка уткнулась мокрой мордочкой в мокрую рубашку, в грудь Дмитрию Сергеевичу, и запричитала:
- Он меня измучил, измучил. Я же, только это секрет, действительно проституткой работала, - Аленушка сделала страшное лицо, выпучила глаза, - Так, по глупости, из любопытства. И с тех пор спать с мужчинами не могу. То есть я могу, но не чувствую ничего. Будто стенка какая-то в башке. Все время кажется - нужно что-то изображать, стонать как-то по-особенному. А потом подумаешь - ну отчего не изобразить, удовольствие не доставить? Тому же Максюше, если он из-за этого так мучается. Но едва начнешь - все, труба... В этой стенке, которая в башке, дверца приоткрывается - так: "И-и-и..." - Аленушка заскрипела, изображая звук этой воображаемой двери, и вдруг рассмеялась, - Труба-а-а! Человек, которого только-только хотелось баюкать и мочалкой тереть, вдруг превращается... Как сказать, не знаю... Его будто нет, будто прозрачный он, а на его месте - что-то такое черное и неодушевленное. Вроде боксерской груши, или козла, дерматином обтянутого, через которого в школе прыгали. Вот скажи мне, разве можно этого козла любить? Или грушу боксерскую? Да что там любить - хоть что-то к этому предмету испытывать. В смысле - чувства? С грушей можно только работать, работать, работать, - девочка затанцевала, изображая боксерскую припрыжку. И застучала кулачками по Щелищеву, выкрикивая, сквозь слезы: "Блямс справа, блямс слева, апперкот, блямс справа, блямс слева, апперкот..."
А Щелищев чувствовал, что завязает в какой-то галиматье. Что ему чужие исковерканности и выверты? Будто своих не достаточно. Он стоял, вяло отмахиваясь от истерически разыгравшейся девочки, и думал с тоской: "Как это странно, если вдуматься... Кто-то говорит, будто созданы мы по образу и подобию, кто-то - что давным-давно были совершенными существами, творившими целые миры по прихоти собственной фантазии... Метафоры, фигуры речи, а суть - одно и то же... Да, да, что-то подобное в глубине души ощущает каждый из нас - мы можем все: жить осмысленно, любить самозабвенно, наслаждаться каждым мигом... Отчего же ничего не выходит, отчего все так скучно и неинтересно? Вот передо мной ребенок, уже сломавший, уже извративший собственную душу до неузнаваемости, так по глупости лишь. А я... Почему тянет меня к ней? Помочь, спасти? Чем могу я помочь, запутавшийся и унылый старик? И хочу ли - помочь, спасти? Вспомню ли о ней завтра? Нет... Если быть откровенным, то хочу я одного: спать с этим чужим ребенком... Минутного забытья нежности, когда кажется, что мы не одиноки в этом мире, что нужны друг другу. А зачем? Зачем? Зачем?
Чтобы еще больше исковеркать ее, чтобы еще больше запутаться самому... Что это за странное влечение к красоте чужого тела, к тайне чужой души? Почему вечно тянет прикоснуться, чтобы тайну уничтожить, красоту опошлить? Содрать покровы и, как всегда, обнаружить под покровами этими пустоту... И почему всегда пустоту, вместо того самого, созданного по образу и подобию?.. Зачем? Зачем?"
4.
Есть ли на свете место, где время не движется? Застыло, как холодец на бараньих мослах и лишь подрагивает, поблескивая студенисто под натиском вихрей и протуберанцев окружающего мира... Вы знаете такое? Нет? Тогда зайдите в общественную баню, ту, что позади мечети, на тихой улочке.
Люди, предметы, самый дух этого места застыл в старом добром позавчера: слегка пьяный инвалид банщик с железным зубом; диким тигром урчащий и подпрыгивающий холодильник доисторической конструкции, наполненный дешевым пивом; посетители в серых брючках со стрелочками и клетчатых рубашках, застегнутых по последнюю пуговицу... Белый кафель здесь по старой доброй традиции красят масляной краской купоросного цвета: гениальное, по своей абсурдности изобретение...
Фаддей Парамоныч Нетребко любил бывать здесь. Нет, "любил" - это слабо сказано. Каждый четверг, что бы ни случилось, он должен был задохнуться здешним кисловатым духом... Иначе и душа и тело его начинали поскуливать.
В очередной четверг в очередной раз сидел он в войлочной шапочке, похожей на голенище валенка, среди других таких же войлочных шапочек. Потел, слившись с народом. Завсегдатаи, как обычно, беседовали о насущном, решали проблемы мироздания и судьбы мира. "Нет, ты видал, - доносилось сверху, - он его по ногам, а этот - хоть бы свистнул! Купили, я точно говорю, купили!" Снизу подхватывали: "Ага, коррупция везде!... Ур-р-роды!" И третий голос: "Играть надо было! А то ползают, как мухи дохлые. Чемпионы, тоже мне!"
Двумя ступеньками ниже Фаддея Парамоныча мужественно переносил пытку уже знакомый вам Дмитрий Сергеевич Щелищев. Никуда не денешься, Нетребко приходился ему тестем, а заодно и непосредственным начальником. Уже десять лет Щелищев вынужден раз в неделю, презрев все, следовать за своим благодетелем...
- А вот спроси меня: "Старый хрен, что ты здесь делаешь?" - в который раз за эти годы гудел Фаддей Парамоныч, - Поинтересуйся... "Что тебе здесь - медом намазано что ли? Это же общественная баня, общественная! Сюда пенсионеры убогие в льготный день за десятку ходят, потому что им помыться негде. Раз в неделю телеса свои протухшие от грязи отскрести. И ты, старый хрен, туда же! С ними за компанию". Нет, ты меня спроси, ты поинтересуйся!
- Что спросить-то? - вздохнул Щелищев. Было нестерпимо душно, в висках кололо, стреляло и ухало после вчерашнего.
- А вот так и спроси: "Старый хрен, что ты здесь делаешь?"
- Ну и что ты здесь, старый хрен, делаешь? - усмехнулся Щелищев.
- Я здесь душой отдыхаю... - Фаддей Прамоныч захохотал довольный, - Эй, любезный, - обратился он к вошедшему тощему мужичонке, - дверь-то прикрывай за собой, весь жар выпустишь. И вот что, парку подкинь, не в службу, а в дружбу.
Мужчина зачерпнул ковшом воды из специальной бочки, плеснул на камни. Щелищева ожгло струей горячего воздуха. Нетребко, довольно крякнув, растянулся на полке.
- Мамочка, пройдись-ка по мне веничком, разгони жирок.
Щелищев поднялся, замахал веником. Тело у тестя было белое, пухлое и почему-то напоминало вареную курицу.
- Жарь, жарь, что ты меня как бабу оглаживаешь? - прикрикивал Фаддей Прамоныч, - Это, братец, секрет здоровья. Хочешь до седых волос водку кушать да баб ить - в бане не ленись... Так-то!
В висках стучало все нестерпимее, Щелищеву казалось, сейчас, сейчас он свалится в обморок.
- А я? Фаддей Прамоныч, я-то что здесь делаю?
- Что, мамочка?
- Что я здесь делаю, Фаддей Парамоныч, благодетель вы мой? Десять лет, каждую неделю? Что я здесь делаю? А? Я же эту душегубку терпеть не могу... Теперь ты меня спроси, старый хрен, поинтересуйся...
Щелищев вышел, оставив дверь нараспашку. Вслед ему неслись возмущенные крики, но он не слушал... Вылил на темя заготовленную шайку ледяной воды. Это было и правда приятно. Потом уселся в предбаннике и со злобой уставился на кафельную стенку. "Спокойно, Дима, спокойно. Держи себя в руках!" - бормотал он под нос. Через несколько минут, шлепая босыми ногам, отдуваясь и покрякивая от удовольствия, явился сам Фаддей Парамоныч.
- Ты что, зятек, с цепи сорвался? - проговорил он, усаживаясь, - Хамишь, дома не ночуешь. Смотри у меня!
На табуреточке, прикрытой газеткою, появились тем временем несколько бутылок пива, сушеная вобла. Нетребко сделал большой глоток, облизнулся и уставился на собственную ногу.
- Мозоль, черт ее дери! Что с ней ни делай - растет, проклятая! Сколько себя помню! - он поскреб нарост на разлапистой ступне и продолжал, - Я, мамочка, дочурку свою, кровинушку, обижать никому не позволю. Звонит вчера, сердечная, со своей туретчины... И отдых ей не в отдых, и солнышко не радует... "Папочка, - говорит, - ты не знаешь, как у Димы дела? Я до него третий день дозвониться не могу..." Волнуется, переживает, а Дима ее является, красавец. Кольцо папуасское в ушко повесил...
Щелищев молчал, отколупывал чешуйки с рыбьего тельца.
- Ты, мамочка, не обижайся, что я с тобой так по-отечески, без экивоков этих всяких. Я человек прямой, я прямоту люблю. Я же понимаю - "жена в Тверь - муж в дверь..." У нас, мужиков, у всех в одном месте свербит... А только ты человек семейный, ответственность должен блюсти. Я вот четверых детей поднял, а Аллу Леонтьевну свою никогда так не волновал... Потому что уважал и жалел... Потому что она мою плоть и кровь нянькает, а значит самый важный для меня на этом свете человек! Так-то! - Нетребко посопел носом и глянул исподлобья, - И смотри у меня, что замечу - я тебе так кислород перекрою, - посинеешь, не хуже утопленника! И дрянь эту из уха вынь, не позорься! Как на тебя подчиненные смотреть станут? Ты же у меня начальник отдела, а не хрен собачий...
Щелищев поднял взгляд на тестя. Вдруг бросилось в глаза, как постарел тот за последние годы... Хорохорится, а металла нет в голосе, спина осела, согнулась. Не боятся уж его, как прежде. "Вот и я не боюсь..." - подумал Щелищев.
- Слушай, Фаддей Парамоныч, а тебе никогда не хотелось все бросить?
- Чего?
- Ты же несчастный мужик, если разобраться... У тебя же радости никакой, кроме бани этой да пьянки раз в неделю... Вот на хрена ты живешь? Наворовал, теперь оправославел на старости лет, - Щелищев ждал, что тесть прервет его, заорет, затопает ногами, как бывало раньше на семейных застольях, но тот лишь запунцовел и беспомощно хлопал глазами. - Всю жизнь все под себя греб. Все в дом, все в норку. И сидел там, в норке, царьком, щеки надув. И ради чего? Дети твои тебя стесняются...
- Кто это меня стесняется? Тут уж ты ври, да не завирайся! Вика твоя меня любит! Валерку, поганца, я сам прогнал, пока не одумается! Что это за работа для мужика: песни по кабакам горланить да пьянствовать! Погоди, приползет еще... - Фаддей Парамоныч вздохнул и снова стал ковырять мозоль, - А то, что Игорь фамилию отцовскую взял - так бог ему судья. А растил его я, и всегда своим считал, и игрушки ему наравне, и велосипед...
- Вот и остались вы с Зоюшкой слабоумной...
- Она не слабоумная. У нее просто свой мир.
- Неужели никогда не хотелось бросить все? - Щелищев, нехорошо щурясь, смотрел на согнувшегося над мозолью тестя. Тот вдруг выпрямился, губы его задрожали, и он с трудом проговорил:
- А ты, братец, глуп и жесток.
И Дмитрию Сергеевичу стало стыдно. И захотелось обнять вдруг показавшегося толстым и неловким тестя, и просить у него прощения... Но Нетребко подмигнул и сказал:
- Прости... Это, брат, бывает... Уж я-то знаю. И припрет, и невмоготу, и понесет... Ты, если что, ко мне обращайся. Чтоб глупостей не натворить. Мы с тобой вместе закатимся, по проверенному маршруту... В кабак, потом куда-нибудь в казиношку... Покутим, денег проиграем - и полегчает, - он помолчал и добавил, - На Кирюшку твоего, внучка моего кровного, у меня основная надежда. Так что уж ты, братец, не подведи. А то, что это за детство - без отца если? Я сам безотцовщина, кому и не знать...
И Щелищев ясно понял, что жесткий, несправедливый и взбалмошный человек боится и зависит от него. И снова душное ощущение стыда волной накрыло его.
- Сегодня же и махнем, во все тяжкие, - сказал тесть, - чего откладывать...
5.
Фаддей Парамоныч и Дмитрий Сергеевич отправились по заведенному маршруту. В грузинском ресторане Нетребко и Щелищев, обнявшись с усатым мальчиком в папахе и газырях, - или как это там называется, но такое, очень национальное, как на картинах у Пиросмани, - пели "Тбелисо" и другие красивые песни..
- Мне кажется, я понимаю смысл, - шептал Щелищев тестю и мальчику, - Что-то о звенящей в горах горной речушке, и прекрасных девушках...Да?
Усатый мальчик кивал, улыбался и пел. Щелищев снова шептал:
- Нет, не то, это о рае земном, который - вот он, достаточно протянуть руку... Нет, опять не то! Сказать не могу, но чувствую, как собака! У-у-у-у-у... Этот волшебный смысл невыразим нашими убогими словами. Для выражения невыразимого и придумали ваш божественный гортанный язык!
Усатый мальчик кивал, улыбался и пел. И Фаддей Парамоныч с Дмитрием Сергеевичем подпевали.
Нетребко подмигивал официантке:
- Мамочка, сооруди нам еще вот этих вот потрошков, как там они у вас называются? Потроха люблю - страсть! Вообще пожрать люблю! А ты, мамочка, вообще кто? Грузинка или из наших, из рязанских?
Официантка записывала в блокнот и улыбалась понимающе. Она была красива и длинноноса.
- Я лезгинка, - ответила она.
И Дмитрий Сергеевич расхохотался.
- Ты чего, балбес, смеешься? Это ж самое то - царица Тамара!
- Смешно - лезгинка! Лезгинка - это ж танец! - Щелищев попытался изобразить.
- Видала, какой у меня зять веселый! Обожаю его! А я сегодня жену зарезал - надоела. Не хотите ли по этому случаю стать матерью моим сиротам? Нельзя ли вас, красавица, украсть, а? На лихом скакуне?
- А меня уже украли, - сказала официантка.
- И очень жалко! - хохотал Щелищев, - А то бы мы с Фаддей Парамонычем!
- Да, мы с Димкой еще ого-го!
У Нетребко зазвонил телефон, он посмотрел на номер и сделал страшные глаза:
- Как раз жена и звонит!
- Видать, вы ее не до конца зарезали, - улыбнулась официантка.
- Жена, ну-ка спать! - рявкнул Фаддей Парамонович в трубку, - Мы с Димулей по бабам пошли - имеем право по конституции! Каким Димулей? Это ты меня спрашиваешь? С зятем моим, с сынком моим любимым!
И они с тестем поцеловались.
- Парамоныч, ты очень хороший человек! Душевный, остроумный! А я, мерзавец, десять лет о тебе думал плохо... Прости, Парамоныч!
- А можно я вас укушу? - это Дмитрий Сергеевич спросил уже не тестя, конечно, а официантку, другую, которую тоже как-то очень красиво звали, забыл как. Официантка, очень хорошенькая девочка, почему-то не разрешила, сказала, что на работе... И они с тестем хохотали, а тесть подзуживал, сквозь хохот:
- Укуси ее, укуси! За попу! Небось не сахарная, не растает!
А потом, сказав всем на прощанье: "Гамарджоба!", потому что это было единственное известное ему грузинское слово, Щелищев вытащил Фаддея Парамоныча на улицу.
Похолодало, на едва освободившуюся от снега землю снова падали крупные белые хлопья. И тут же превращались в жижу.
- Парамоныч, что у тебя за имя за такое? Труба-а-а! - говорил Щелищев, - Прямо русские народные сказки, или как их там, былины... "Слово о полку Игореве".
- А что? Я привык, мне нравится... - ухмылялся Нетребко, - Мы с мамой под Свердловском жили, там знаешь какие трубы! Ого-го, металлургическая промышленность!
- Причем здесь трубы, Парамоныч?
- Да ты вот сказал: "труба". Я тебе и того... И рассказываю. На зубах вечно скрипит, уши, морда вечно серые...
Они сели в такси, тесть кричал, что он требует продолжения банкета.
6.
При входе в казино они столкнулись с давешним нервным и кругленьким молодым человеком. Два охранника выводили его, заломив руки за спину. Тот вновь был пьян, вновь беспорядочно выкрикивал что-то вроде: "Вот у кого денег куры не клюют! Буржуи! Они по казино шляются, развлекаются, а нормальному человеку нечем за квартиру заплатить! Что там за квартиру - на трамвай не осталось, на кусок хлеба!" Узнав же Щелищева он и вовсе взбесился, и заорал что-то уже вовсе несуразное: "Ага-а-а! Переспал с ней уже вчера, небось! А как же! За деньги она - всегда пожалуйста! Еще бы не проститутка! За старое взялась! А этому гаду понравилось! Опять к ней приволокся! За добавкой!", потом стал плеваться, угодил на лацкан пиджака Фаддею Парамонычу.
У Щелищева неприятно похолодело в желудке от какого-то предчувствия. И верно, первой, кого он увидел, войдя в зал была Аленушка. "Труба-а!"
7.
По коврам глухой дробью простучали каблучки. Девочки в синих юбках и белых блузках ровным строем прошли из игорного зала. Все они были свежи, улыбчивы, дисциплинированы и напоминали первоклассниц на школьной линейке. Последней шла Аленушка. В тот самый момент, когда она готова была скрыться за дверями подсобки, чья-то тень отделилась от стены.
Щелищев неловко тронул ее за рукав и сразу же отступил. Аленушка остановилась, стрельнула глазами по сторонам, схватила его за руку, рывком втащила в туалет и заперла дверь. Она прижалась к стене, притянула Дмитрия Сергеевича к себе и расширив глаза зашептала:
- Ну вот!? Теперь меня уволят! Из-за тебя!
- Никто не видел, - Щелищев шептал ей в тон. Он не очень понимал, что делает, в ушах шумело...
- Ну и напугал ты меня. Труба-а... Пусти.
Аленушка мягко отстранилась, выскользнула, уселась на унитаз, спустила трусики и пописала:
- Уф, чуть не лопнула там, у стола. С этой работой нужно железный мочевой пузырь иметь, - потом улыбнулась куда-то вверх, приветственно помахала пальчиками: "Ч-и-и-и-з", - Посмотри туда. И передай привет маме.
- Что?
- Здесь камеры всюду!
- Неужто и в туалете?
- Точно никто не знает, но наверное... Ха. Веселое зрелище для секьюрити... Писающие мальчики и девочки... А, и пусть выгоняют. Когда жизнь меняется - веселее, правда? Так чего тебе?
- Ничего... Я еще раз увидеть тебя хотел...
- Экий пылкий... Тебя как звать-то?
- Дмитрий Сергеевич... Дима...
- Так зачем же нам видеться, Дима Сергеич, муж, отец, человек семейный?
Туалет был темный, обшитый дубовыми панелями, скорее напоминающий дорогой рабочий кабинет какого-нибудь профессора-филолога с мировым именем. Не хватало только полок с книгами. Щелищев стоял понуро, прислонясь к зеркальной стене, и растерянно смотрел на девочку на унитазе. Аленушка рассмеялась.