Водопровода у нас в доме не было. За водой ходили в конец улицы "на колонку". С девяти лет я уже помогала по хозяйству - приносила воду. Большое ведро мне бабушка не давала. Я ходила с бидончиком на три с половиной литра. Раза три за день сбегаешь - все равно, что десятилитровое ведро принесешь. Это было не трудно.
Вот только чугунное сооружение, которое называлось колонкой, я не любила. Оно подавало хорошую струю воды лишь тогда, когда покачаешь тугой рычажок как следует. А у меня силенок было маловато.
Набираю я однажды воду на колонке. Лето. Жара, солнце печет. По лицу капельки пота спускаются, в глаза попадают. Изо всех силенок качаю тугой рычажок, но жидкость льется из трубы тонкой струйкой с перебоями.
Подходит девочка, примерно моего возраста, с настоящим большим десятилитровым ведром. Посмотрела на меня и на мои не очень успешные старания и говорит:
- Давай покачаю.
И быстро наполнила мой бидончик водой. А потом стала себе качать. А мне и уходить не хочется. Стою, гляжу, как у нее все ловко получается. Была она, конечно, покрепче и посильней меня. "Вон какое большое ведро заполняет водой. Я бы такое точно не донесла до дома", - подумала я.
- Меня Тамаркой зовут, а тебя как? - проговорила девочка и улыбнулась мне.
- Сашей, - сказала я, обрадовавшись, что она со мной снова заговорила.
Так мы познакомились. А потом и подружились. Встречались не часто. У моей новой подруги почти не было свободного времени. Все домашние дела висели на ней. У Тамарки была больная мама.
Но мы встречались. Зимой вместе с мальчишками мчались на санках с крутого спуска, который начинался возле колонки. Без Тамарки я бы съезжать с него и не отважилась.
Весной вместе искали крапиву и щавель на пустыре. Подружка, как и моя бабушка, из этой зелени умела суп варить, а из крапивы делать полезные настои и отвары.
- Айда за жгучкой, - говорила Тамарка; и мы неслись с ней, сверкая пятками, на ничейный дикий огород..
Летом соорудили в чужом заброшенном саду тайный шалаш. Уединялись там с ней, рассказывали друг другу разные истории. Тамарка - правдивые, а я - сочиненные: и страшные, и веселые. Подружка их любила.
Зимой и летом, занимая друг другу очередь, стояли за хлебом и другими продуктами, когда их выдавали по карточкам.
Мне было с ней интересно. Она знала многое из того, о чем я даже понятия не имела. Ну, например, как делают детей. А еще она, как и мальчишки, употребляла разные словечки, и некоторые из них мне понравились. И я рискнула даже щегольнуть ими как-то раз дома. Дедушка, услышав такое, поперхнулся картошкой. Бабушка была в ужасе:
- Откуда это у тебя? Кого ты копируешь? Свою новую подругу Тамару?
Я молча кивнула головой. Бабушка запретила мне произносить "такие нехорошие слова" и посоветовала не дружить с "этой девочкой".
Слова я старалась не произносить, но с Тамаркой все равно встречалась. И даже заходила к ним домой. Они жили бедно. Маленькая полуподвальная комната, в ней стол, две табуретки, большая кровать. У Тамарки даже не было своей постели. Она спала вместе с мамой. Когда я бабушке рассказала об этом, она, вздохнув, сказала:
- Эвакуированные они. Бежали от проклятого немца в чем мать родила.
* * *
А потом произошло это... Тамарка пришла на колонку с опухшим, зареванным лицом и красными заплаканными глазами.
- Что случилось? - спросила я ее.
- Что случилось, то уже случилось, - ответила она. Но ты можешь помочь. Спрячь это ...
И протянула мне листочек бумаги.
"Извещение", - прочла я.
А ниже: "Ваш сын красноармеец Огоньков Сергей Иванович...
Уроженец... находясь на фронте... В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявил геройство и мужество в бою и умер от ран."
- Похоронка...- прошептала я.
- Спрячь у себя, - сказала Тамарка. - У нас спрятать негде.
Я вопросительно смотрела на нее, ничего не понимая.
- Нельзя, чтоб мама это увидела. У нее сердце больное. Не выдержит. Это уже вторая похоронка. Первая была на отца. Маму тогда в больницу на скорой увезли. А эта - на братишку, на Сережку. Не нужно сейчас ей знать об этом. - Тамарка всхлипнула и с затаенной надеждой произнесла:
- А может, это ошибка? А может, он живой? - Она взглянула на меня, ища поддержки. - Потом, когда-нибудь попозже, придется сказать... Но это - потом... Сейчас нельзя... Спрячешь?
- Конечно, спрячу, - ответила я, бережно беря в руки чужое горе.
* * *
Спрятать-то я спрятала и даже, как мне казалось, очень надежно. Я положила извещение в старый альбом с фотографиями. Его давно уже никто не смотрел. Не только положила, но еще и засунула под совсем пожелтевшую от времени фотокарточку. Я честно оберегала чужую тайну и каждый день проверяла: на месте похоронка или нет?
Но разве от моей бабушки что-либо можно спрятать? Прошло не больше недели. И случилось то, что и должно было случиться.
Показывает она мне извещение, которое я прятала, и спрашивает:
- Чье это? Откуда это у тебя?
Пришлось рассказать все как есть. Бабушка выслушала, вздохнула и строго сказала:
- Сегодня же отдай извещение Тамаре. Нельзя у себя в доме хранить чужое горе. К тому же это очень важный документ. Он необходим для получения пособия от государства.
И я отнесла похоронку Тамарке. Она не обиделась, она меня поняла. А когда я передала ей бабушкины слова про пособие, сказала:
- Пособие - это хорошо, но живая мама лучше.
Где или у кого Тамарка снова спрятала похоронку, она со мной не делилась. Но я точно знаю, что маме своей она этот страшный документ не показывала.
А жизнь шла своим чередом. И в сводах Совинфорбюро стали сообщать уже не только плохие, но и хорошие новости. Шел 1943 год. Наши войска продвигались на запад, отвоевывая оставленные ранее города и села.
* * *
А потом случилось это чудо. Я сидела за столом у окна и делала уроки. Бабушка была на кухне. У нее всегда там было дел невпроворот.
Тюк! Кто - то стукнул в окно камешком. Тюк! - снова.
Жили мы на втором этаже. Выглядываю в окно. Внизу стоит Тамарка и делает мне знаки рукой, чтоб выходила на улицу. К нам она не заходила. Боялась моей бабушки. Чувствовала, наверное, что не нравится ей.
Выхожу, смотрю на Тамарку и не верю своим глазам. До того красивой она мне показалась. Глаза сияют, румянец во всю щеку. Обхватила она меня руками и закружила на асфальте с радостным криком:
Сначала я никак не могла понять, как же он мог вернуться, если на него уже похоронка оформлена. И глупо переспросила:
- Живой?
- Ну, конечно, живой. А я тебе, о чем битый час толкую?
- Ну, положим не битый час, а всего пять минут, - начала я возражать. И тут же радостно прервала сама себя:
- Но это же, действительно, здорово, что он живой и уже дома!
- Он был тяжело ранен... Один госпиталь, второй госпиталь, потом еще один... Он с наградой вернулся! У него медаль "За отвагу"!
Теперь уже я заключила Тамарку в объятия, и мы снова закружились с ней на асфальте.
- А куда ты теперь похоронку денешь? - спросила я у подруги.
- А я ее уже брату отдала. Знаешь, он это извещение маме и показывать даже не будет. У нее от вида живого-то Сережи чуть сердечный приступ не случился, а уж от похоронки на него...
Тамарка вырвалась из моих объятий, махнула рукой и побежала домой, крикнув на ходу:
- Я к тебе на минуточку забежала, поделиться радостной вестью!
Постояв немного и прокрутив в уме все, что произошло, я тоже побежала... на второй этаж своего дома - делиться радостной вестью с бабушкой.
- Бабушка, не надо больше похоронку прятать! - прокричала я с порога кухни.
- А ты, что? Разве продолжала ее прятать? - удивилась она.
- Нет, я не то хотела сказать. Тамаркин брат вернулся с войны живым и даже с наградой! - еще громче закричала я и закружила бабушку по кухне.
- Да тише, тише, ты крутись. Расскажи подробней, - пыталась она остановить меня.
- Он был тяжело ранен, в госпиталях затерялся. Вот и написали похоронку, - отпустив, наконец, бабушку, закончила я свое радостное сообщение.
- И такое бывает, - сказала она, отдышавшись. - И, покачав головой, добавила:
- Ну, разве ж можно с плохими вестями торопиться?
- И теперь Тамарке не нужно от мамы ничего скрывать, - продолжала я радостно сообщать новости. - Они с Сережей решили вообще ей про похоронку ничего не говорить.
- Считай, спасла жизнь матери твоя подруга, - сказала бабушка, вздохнув, и добавила:
- Хорошая, добрая девочка, Тамара. Ты дружи, дружи с ней.
- А как же плохие слова, которые она говорит? Не важно?
- Как же не важно? Важно! - веско произнесла бабушка и, посмотрев на меня с прищуром, добавила:
- А ты на что? Вы же подруги. Вот и объясни, что так говорить нехорошо.
Примечание : Совинформбюро - Советское информационное бюро . Освещало в печати и по радио международные события, военные действия на фронтах и жизнь страны.
И незаряженное ружье стреляет
Семья наша была не очень большая, но и не маленькая: дедушка, бабушка, папа, мама, братишка Гена и я. Мне было уже двенадцать лет, а ему всего пять.
Еще не закончилась Великая Отечественная война, с продуктами было плохо. Выживать нам помогала дичь, добытая папой на охоте.
Мы жили в двухэтажном деревянном доме. Отопление в нашей квартире было печное. Телевизоров в то время еще не было и часто всей семьёй мы проводили вечера перед открытой дверцей горящей печки. Жгли уголь, сланцы, семечковую шелуху. Смотрели на огонь, грызли семечки, рассказывали житейские истории, анекдоты, обсуждали семейные дела и школьные новости, шутили.
Никто не умел грызть семечки так, как папа. У него при этом борода из шелухи свисала от нижней губы почти до табуретки, на которой он сидел. Братишка Гена старался это скопировать, но у него ничего не получалось. И все дружно смеялись.
Мама говорила, что семечки успокаивают нервы, что они - источник хорошего настроения и способствуют физическому и психическому здоровью человека.
Не знаю, от семечек или от семейного общения, но у всех, действительно, после этих посиделок создавалось хорошее настроение.
В тот день, как всегда, мы собрались у печки обменяться новостями и послушать папины охотничьи рассказы. Все уже сидели у огонька: кто на стуле, кто на табуретке, а мы с Геной - прямо на полу. Щелкали семечки, смотрели на огонь, подсыпали из ведра в печурку семечковую шелуху. Только бабушка ещё продолжала хлопотать по хозяйству, то выходя на кухню, то возвращаясь в комнату.
Папа рассказывал про последнюю охоту на диких уток. Я реагировала на его рассказ очень эмоционально и, пытаясь наглядно показать, как все происходило, схватила ружье, стоящее в углу около печки, и, за неимением утки, прицелилась в ручку входной двери.
- Положи ружьё, - сделала мне замечание мама.
- Оно не заряжено, - успокоил ее папа.
Я, положив палец на спусковой крючок ружья, продолжала изображать то, о чем он рассказывал...
В дверях появилась бабушка, держа в руках блюдо с пирожками. В этот момент я нажала на курок...
Раздался выстрел... Блюдо упало на пол, пирожки рассыпались. Бабушка схватилась рукой за сердце. В ужасе я закрыла глаза. Ружье выпало из рук. У меня все затряслось от страха. Руки, ноги, даже губы начали выбивать барабанную дробь.
"Я стреляла в свою бабушку! Ранила? Убила?" - проносились в голове ужасные мысли.
Когда открыла глаза, то увидела, что, к счастью, бабушка не пострадала. В полу прямо перед ее ногами зияла пробоина, опаленная порохом. В последний момент, как будто кто-то дернул меня за руку, и я резко опустила ружьё дулом вниз. В самый последний миг.
Какое-то время все молча смотрели на бабушку и дыру возле ее ног. А она, постояв несколько минут в оцепенении, поглядев на меня, сказала:
- Дайте стрелку воды, вон как ее трясет. Да и мне не мешало бы водички выпить тоже.
Ноги у нее подкосились, и она осела. Дедушка вовремя успел пододвинуть табурет. Мама принесла нам воды. Меня не переставала бить нервная дрожь.
- Ангел хранитель спас тебя, детка, от убийства, - проговорила бабушка, выпив воды и разглядывая дыру, образовавшуюся в полу. - Говорят, стоит он, невидимый, у каждого человека за правым плечом и, как может, охраняет от бед и верной смерти, - закончила она свою мысль.
Мама с Генкой стали собирать рассыпавшиеся пирожки. Папа поднял ружье, повертел в руках.
- Хорошо помню, что разрядил его, - сказал он, недоуменно посмотрев на всех. - Тут что-то не так.
- Что не так? - вспыхнула мама. - Незаряженное ружье не стреляет. Ты просто забыл его разрядить.
Дедушка сердито посмотрел на папу. В комнате повисла гнетущая тишина. Даже огонь в печке перестал потрескивать.
Каждый переживал случившееся по-своему. Я молча благодарила ангела-хранителя за то, что он спас меня от убийства бабушки. Генка, сидел, сжавшись в комочек. Я видела, что он хочет что-то сказать, но боится.
- Папа не виноват! - вдруг, всхлипывая, проговорил братишка. Все с удивлением посмотрели на него.
- Это я, когда дома никого не было, зарядил ружье. Хотел проверить, смогу или нет.
Мама ойкнула и всплеснула руками, бабушка укоризненно покачала головой.
- Я тоже хочу ездить на охоту, а меня не берут. Говорят, что маленький, - захлебываясь слезами, закончил Генка свое признание.
- Выдрать тебя за это надо, как сидорову козу, - проговорил дедушка, подсыпая в печурку семечковую шелуху. И сердито посмотрел на Генку.
Огонь в печке, как равноправный участник события, ворчливо потрещал немного и запылал с новой силой.
Папа облегченно вздохнул, поставил ружье в уголок около печки. Генка сидел, сжавшись в комочек, ожидая наказания. Но вместо того, чтобы отругать , папа, погладив его по голове, произнес:
- Всему свое время, сынок! Подрастешь и будешь ходить на охоту. Молодец, что не побоялся сказать правду...
***
Ни меня, ни Генку наказывать не стали. Но обоим строго-настрого было запрещено не только брать ружье в руки, но даже подходить к нему близко.
Примечание: "Выдрать, как сидорову козу" - означает сильную, безжалостную порку.