Это был он, ... и это было его тело. Единственное в чём он ещё был уверен и то единственное, что у него действительно осталось своего. Своё телесное, своё "я" - внешнее и то, что за ним скрывалось, как предметы изучения никогда не интересовали его до этого. Не было у него прежде такого желания открыто для себя, и главное честно понять своё настоящее внутреннее отражение, заглянуть в себя, открыть своё в себе истинное, как, впрочем, и многим до него, видя себя другими, такими, какими хотелось быть им и ему тоже. Каждый смотрящий в себя - через себя, сознательно обманывался, они и он видели своё - иное, отличное от того, - что было ими же надёжно припрятано. И смотреть себе в глаза, он тоже всегда боялся, он боялся того другого, боялся, что он тоже может бояться его сам. Кому тогда верить, если он тебе самому не доверяет от страха, зная, может быть, тебя лучше других, и зная больше тебя самого о себе. Он же себе сам врать не будет там взаперти.
Своё само было заточено им в свою внутреннюю тюрьму и лишено было им права на помилование. Сознательно или нет? Даже сейчас, через столько лет, он этого не мог понять, но у него, может быть, впервые появилась такая возможность и желание подумать об этом, рассмотреть и узнать себя. Пришло время, он это почувствовал. ... Он начал с рук: большие крепкие руки с тяжёлыми узловатыми пальцами совсем не понравились ему. Он долго рассматривал их с разных сторон, поднося ближе и отдаляя их от себя. И чем больше он смотрел на них, тем больше ему казалось, что они не его. ... Для чего ему были такие грубые руки, с такими коряво-железными крюками-пальцами, хваткими обрубками? Он потёр ими свои щёки и даже через жёсткую щетину, прочувствовал, какие они сами жестокие и твёрдые. Ногти даже не хотели ровно держаться на своих местах и пытались разбежаться сами в разные стороны, кривились. От него, получается, сбежать хотели. Всё менялось не в лучшую для него сторону. Страх съедал его изнутри. Труп внутри его разлагался.
Он закрыл глаза и позвал себя самого, настоящего, оттуда - из себя, из того, что ещё, может быть, осталось там живым у него глубоко-глубоко. ... Было тихо и очень мерзко: везде и всё. Одиноко и пусто. И одна гнетущая мысль, что ничего уже не исправишь. ... Всё! Скоро конец, о котором он знает. Он взвыл, как пёс, тихо и протяжно. Он почувствовал, что тот, кто там у него внутри - сдох, умер, так и не выйдя ни разу на свет, и не глотнув ни разу воздуха. Он там скрутился в клубок и задохнулся от ненужности, в глухой камере без окон и дверей, во тьме и страхе. Ему позволено было почувствовать что-то, скорее всего, он осознал там своё рождение, понял, что что-то происходит, но так и не понял, зачем и для чего это. Почему? ... Вспышка сознания, что ты есть и есть надежда на будущее, но кругом ничего нет ... и потом долгий страх от бессилия и ненужности. ... Зачем? Если не для себя самого, то может для других? А кто они? Здесь же никого нет. Я один и я даже себя не вижу, какой я. Какой я? Может быть, он ощупывал своё лицо и всё остальное, но это были для него только непонятные формы и всё. Зачем? Я ведь могу любить, могу прощать, могу и ненавидеть. Я всё могу. Мне ведь дано это зачем-то понять, но не дано этим воспользоваться.
Какой же ты был? Он попробовал разжать его окостеневшее тело, он хотел его бережно развернуть и рассмотреть, но грубые пальцы дрожали, боялись сломать и ... потерять с этим все ответы. Он так скрутился, сжался просто в жалкий эмбрион, сморщенный сгусток. ... Нет, не такими руками нужно было это делать, не такими грубыми пальцами, если это всё рассыплется, как труха, потом из этого уже ничего не сложишь и не найдёшь ответа.
Но раз это так, то хотя бы нужно было обыскать его, обшарить и вывернуть все его карманы. Нужно было что-то взять, хотя бы что-то. Всегда есть, что взять у себя и другого, и не обязательно, что-то нужное. Просто, нужно взять и не думать, не думать об этом. ... Что же будет со мною?
Он снова взвыл и чтобы уменьшить свою боль, стал вспоминать, вспоминать, вспоминать, вспоминать. Глушить свою боль воспоминаниями.
-:-
Он родился задолго до своего настоящего рождения, хотя, как ему было знать тогда, каково оно настоящее. Скорее всего, это была случайность, а может, он и сам решил так изменить заведённый порядок вещей и быть первым, рождённым до своего рождения. Количество вариантов неисчислимо для каждой жизни, вот он и выбрал для начала свой особенный, продлевающий жизнь. Не дождавшись никакого приглашения, и поняв, что рассчитывать можно только на себя, в нём созрело решение. Что-то подсказало ему, что нужно пробиваться, нужно выбираться на свет белый. ...
Боль и тоска перебили его воспоминания. Он хотел другого, но боль толкала его туда, тянула против его воли. Он старался не думать об этом, но это было, как кара, возмездие памяти, выворачивающей всё наизнанку, мстившее ему.
Его руки не были ещё такими уродливо-грубыми, и он раздвинул ими выход. ...
Он снова заскулил, как побитый пёс. Он не хотел вспоминать это, но каждой своей новой женщине, он говорил. ... Боль немного отступила. Он вспомнил свою первую женщину. Это было после, через много лет после того.
Его руки быстро становились сильными и цепкими, а тело всё не успевало за ними, тело угловатого юноши с узкими плечами. Он мог уже сильно ударить или схватить за горло, как клещами, но они, руки ещё были неопытны в отношении женщин. Они мешали, дрожали и выдавали его. Запах женщин сводил его с ума. Он, как зверь чувствовал через запах своё животное влечение к ним и у него начинали дрожать руки.
- Ну, чего ты? Чего? Ты что? - сказала тогда она ему. ... Наташа. Да, Наташка, Наташенька. Так её звали. ... Лицо её он забыл, а дыхание помнил. ...
Дыхание её тогда стало коротким и напряжённым. Запах усиливался, дурманил его. Он схватил её одной рукой за грудь.
- Мне больно, - сказала она. - Отпусти, дурак, больно!
Он тогда отпустил её грудь и попытался рукой забраться туда. Она сопротивлялась и отталкивала его, но он повалил её и прижал к земле. Она хотела, он чувствовал это, хотя её глаза и пылали гневом. Он с силой рванул и сорвал с неё трусы. Она, как кошка вцепилась ему когтями в лицо, но он второй рукой схватил её за шею и сдавил. Потом он посмотрел туда ... и сказал: - Вот это и есть вход. ... И выход, - и ему сразу стало легче, рука разжалась, и он отпустил её. ... Тогда она убежала. Но были ещё потом другие, которых он не хотел вспоминать.
... Он выбрался тогда сам в первый раз, вышел и самородился. Пуповину он сразу обрывать не стал. Что помнил он точно, так это тусклый дрожащий свет, маленькая комнатка с небольшими окнами. Стол с пустыми бутылками и старый топчан-диван, на котором спала женщина-мать. Была ещё печь, чуть тёплая и когда-то белая, но не сейчас. В углу висела икона и под ней чуть светила лампадка. Свет от фитиля дрожал и плясал по истёртой бумажной иконе Николая - угодника, то ли святой так хотел, то ли огонь заставлял его в смущении отводить глаза в сторону. Он тогда не стал смущать святого старца и забрался обратно в свой дом, в своё убежище. Так продолжалось с ним без малого семь лет. Он выбирался, когда она была пьяной, без сознания, собирал, что-то со стола, ел, и забирался обратно. Пуповина высохла и рвалась, но он её с упрямством всё время связывал узлами. Иногда он слышал, как кто-то приходил. Слов было не очень много: хрипы, стоны, кашель, звон, потом тишина и храп, иногда кричали и долго плакали, ... пели.
Кто-то говорил: - Ты что это, а?! ... Дай, сюда. Дай! ... Что-о-о? Что ты сказала? ... Что? Сейчас, сука, я тебе морду разобью. ... Ну, чо ты? Чего? ... Да? Обиделась, да? Ну, дай, поцелую. Дай, блядь! ... Дай, в губки поцелую мой цветочек.
Всё повторялось и повторялось, всё было до скучности знакомо, но время тянулось, вытягивалось в бессмысленную привычку и приходило привыкание к такой жизни. В общем, он почти привык ко всему, если не считать любопытства познания, которое выталкивало его дальше.
Потом пришло время, и мать позвала его: - Сынок! ... Сынок! ... Что ты молчишь? Я же знаю, что ты там. Ну, не дуйся на свою маму. ... Что уж сделаешь тут. Выходи. Тебе уже давно пора выйти. Выходи, давай. Давай, не бойся. Я же знаю, что ты там. ... Хватит уже тебе прятаться там. Давай! Мама ждёт! ... Ну, скажи хоть, что-нибудь, не молчи. Я же знаю, что ты там. ... Пожалей, свою маму. Пожалей мать. Что уж так, если. Оно всё так, конечно, так, но ты и мамку пожалей. Оно ведь так всё заведено. Я твоя мамка и нет никого ближе. ... Да, пропащая у тебя мамка, но и ты пойми меня. ... Сынок! ... Выходи.
- А что там? - отозвался он.
- А что, а ничего! Ничего тут. ... У нас всё, как и было. Плохо мне, что-то вот всё. Всё у меня болит, сынок. Ну, давай-давай, выходи, не бойся, я тебе песню спою, мне её мать моя пела, бабушка твоя значит. ... Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й. Шёл вор через ров со своей судьбо-о-ою. Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й. ... Шёл вор через ров со своей судьбо-о-ою. ... Мама моя говорила, если так спеть эту песню ровно сто раз - то будет в жизни счастье и удача тебе. ... У меня так ни разу и не получилось так спеть. Пою-пою, потом задумаюсь о чём-то и обязательно собьюсь. Потом снова начну и обратно собьюсь. Никогда не получалось. А давай вот мы с тобой попробуем. Вылезай, сынок. Сядем и споём вместе. Ты меня не бойся, я в молодости весёлая была такая, видел бы ты меня тогда, какая я была красивая. Ангел - не меньше. ... Ну, чего молчишь там?
- А ты пить не будешь? - спросил он.
Она ответила, растягивая слова с тихим стоном: - И пить не буду, и ... м-м-м, и есть у нас нечего. М-м-м. Выходи, худо мне, боюсь, что помру вот сейчас, тебя не увижу. Один тогда совсем останешься.
- А я могу сам за едой сходить, - отозвался он даже с какой-то заботой и любовью в голосе. - Я сам пойду и принесу, мама.
Он выбрался на свет божий. Мама обрезала пуповину всю в узлах и обмыла его тёплой водой в тазу. Он стоял и боялся поднять на неё глаза. Она его вымыла, вытерла насухо, одела его в своё старое платье и причесала ему голову.
- Вот, какой красавчик-то у меня, - сказала она и поцеловала его в маковку. - Садись вот сюда, а я рядом вот сяду. Споём с тобой мы. Ну, запомнил-то слова?
Он посмотрел на неё и запел: - Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й, - потом сбился и сказал. - Мама, я кушать хочу.
Дверь в их дом не запиралась, вот и пришёл Платон. Платон пришёл решительно и неожиданно, но ожидаемо грубо. Был он мужчина серьёзный, лысоват немного, но причёсан, как нужно, курил, и по всему было видно, что злился сильно. Платон перекрестился в угол, но лампадка дрогнула и потухла. Платон прищурился и всмотрелся в тёмный угол.
- Это кто у тебя там, Анна? - строго спросил он.
- Кто-кто, а то ты не знаешь, - ответила ему Анна, обняв сына и прижав его к себе. - "Прызидент!", - никак не меньше, - пошутила она дерзко и сама сжалась от страха.
Но Платон поверил и бухнулся на колени, дав поклон, как нужно, точно в угол. Поднявшись, он смёл рукой на пол пустые бутылки со стола и впечатал в стол свою папку с бумагами, да так звонко и решительно, что Анна с сыном даже вздрогнули.
- Я тебе, когда, шлюха ты подзаборная, сказал убираться отсюдава. А?! - сразу начал кричать Платон. - Сколько раз мы тебя предупреждали! А? Мало? Я же тебе сроку дал целую неделю. Неделю! А! Ты это понять можешь? Целую неделю! Тебе, что мало? А? ... Что собирать-то тебе здесь. У тебя же одни клопы и тараканы. Мне, что тебя, силком отсюда выкидывать? А? Так я выкину, за мной не станет! Но я ж с вами, как с людьми хотел. И что же вы со мной делаете? Что вы за люди?! Да вас, ... да вас! ... Убить мало.
Чем сильнее кричал Платон, тем крепче она прижимала сына к себе, но и он сам искал защиты у матери.
- А куда, куда нам идти-то? - взмолилась Анна.
- Вам? ... А кто это с тобой? - только сейчас Платон заметил, что Анна не одна.
- Это я сыночка себе родила, - с гордостью ответила Анна.
Платону это совсем не понравилось, он дал ногой по табурету так, что тот развалился на части: - Нарожают себе выблядков! Потом нам с ними мучайся! ... Катитесь оба давайте отсюда! За дверь и на все четыре стороны, места много, - зарычал Платон.
- Платоша, ну как же, куда же нам идти? Здесь же мой дом, - всё ещё пыталась Анна вразумить Платона.
- Анна! - Платон прикурил ещё одну папиросу. - Анна, я же тебе уже месяц тому назад объяснял всё, ты же мне сама тогда головой качала, что всё поняла и согласна. Вот, дура пьяная. У нас здесь железная дорога пройдёт, которая материки свяжет, - Платон даже закрутил папиросой вверх, чтобы выразить всю важность этого события. - Материки! Дура! ... По ней грузы разные пойдут в разные стороны. Много грузов всяких повезут, и туда повезут и сюда повезут, - Платон потыкал папироской в разные углы хаты. - Понимать это надо! А то что? Без дорог же сейчас никуда, задыхаются все. Это знаешь, как называется?
- Как, родимый? - Анна попыталась на своём лице выразить полную заинтересованность.
- Инфра - структура, - Платон разделил важное слово на две части.
- И чо? - не поняла Анна.
- Чо? ... А то, что одна рельса, как раз через ваш дом должна пройти, вот тебе и всё чо! Вот здесь вот, аккурат, - и Платон сам нагой протянул по полу. - Вот так вот и ляжет.
- И пусть себе ложится, мы же не против этой рельсы. Пусть себе лежит тут вот и связывает себе эти, ... материки. Нам и так места с сыночком хватит, нам много не надо, мы и так будем.
- Вот же дурная баба, - застонал Платон. - Совсем все мозги отпила. Уже эшелон первый пустили, счёт идёт на минуты. Ты вот ляг на пол и послушай, слышно уже, - Платон сам распластался на полу и прижал своё ухо к доскам. - Во, слышно уже наше будущее. Ты послушай, Анна, оно гудит в голове. Во! ... Гудит!
И в этот же самый момент, как назло, подгадав, кто-то разбил окно и всунул в дом железный рельс, он покачнулся немного на подоконнике и тюкнул Платона сверху по голове, ударив плашмя. Платон ойкнул и замер тихо. Разбили и другое окно, с противоположной стороны, и оттуда тоже впихнули в дом рельс, навстречу первому. Вслед за рельсами в дом через окна забрались рабочие с суровыми лицами и стали эти рельсы прилаживать один к другому, сцепляя их болтами. Анна схватила сына за руку и попыталась выскочить с ним из дома, но тут как тут, вырос в дверях милиционер Архипов, который мог учуять ещё даже не задуманное преступление, отточив это своё мастерство за двадцать лет непорочной службы в органах до совершенства. У него у самого орган такой даже развился внутри, благодаря Дарвину и его собственному пониманию того, что все люди кругом суки и всегда, что-то дурное замышляют. Наличие и расположение этого внутреннего органа всегда подтверждалось самим Архиповым, который в приливе откровения нередко выдавал это, стуча себя кулаком в область груди и изрекая: - "Вот чувствую я, ребята, что эти суки, что-то замышляют". Ещё Архипов виртуозно владел другим важным органом, не ещё одним внутренним, а скорее внешним, но самым, как казалось ему и Фрейду, важным, - продолжением через руку своего мужского начала в образе резиновой дубинки, очень даже похожей на настоящий орган Архипова. О чём он и сделал засечку-отметку на чёрной резине, соответствующую истинным размерам, чтобы не забывать.
- Стоять всем, суки!!! - крикнул он Анне, так как рабочие продолжали своё дело: крутили, подгоняли, лязгали, и им было не до милиционера Архипова. Поезд вот-вот должен был промчаться, чтобы связать континенты. Через окно в дом забрался начальник участка Шишов: - Ребятки, наляжем все дружно, - вносил он свою посильную помощь в общее дело. - Давайте ещё добавим, ребятки! Нужно успеть! Нужно, - просил-приказывал он мягким голосом, так как сам был человеком мягким и культурным, всегда испытывающим внутреннее неудобство от своей роли в производственном процессе, оттого, что сам он не выполнял физической работы. Рабочие и так спешили и напрягались, без всякого напоминания им, но так уж был устроен весь технологический процесс, что и - "Давай, наляжем!", исконно в нём всегда присутствовало. Рельсы легли криво, но их, кровь из носу, нужно было соединить.
- Ребятки, давайте этого мужчину из-под рельса уберём, так нам легче будет стыковать, - внёс своё предложение Шишов и потянул Платона за ноги в сторону.
- Не трожь, труп, сука! - крикнул на это Архипов. - Это место преступления!
- Ай, разбирайтесь там сами, - отмахнулся от него Шишов, даже не поворачиваясь на крик Архипова. - У нас свои задачи.
Архипов оттянул Платона ещё подальше от места стыковки континентов к месту, где застыли Анна с сыном, а Шишов не выдержав перенапряжения и внутреннего разлада, который должен был когда-то вырваться наружу, схватил кувалду и стал с силой бить ей о рельс, высекая снопы искр, и находя, внутреннее равновесие: - Вперёд! Вперёд, ребята!!! Вперёд! - рвалось из Шишова, и он захлёбывался словами с искрами.
- Это вас не касается, - сказал Анне с сыном милиционер Архипов, хотя сам был внутренне восхищён этим не очень крепким мужчиной с большой головой, узкими плечами и сутулой спиной. - Что, Анна, доигралась? - перешёл Архипов сразу к расследованию этого запутанного преступления.
- Ты что, Лёшенька, - взмолилась Анна. - Мы ничего не делали.
- Я тебе дам, Лёшенька! - заорал Архипов на Анну и угрожающе стал медленно водить своей дубинкой у её лица. - Ты это забудь, сука. Я здесь на работе и ты меня так не зови. Вот, отсидишь своё за убийство. Тогда мы ещё посмотрим.
- Лёшенька, да за что же ты так на нас? - не вняла просьбе Архипова Анна.
Архипов схватил её за горло и сдавил. Анна захрипела. Сын её ударил своей ногой в голень Архипова, тот отпустил Анну и отступил: - Ты что же, гадёныш, делаешь? - не понял Архипов. - Да я тебя, сука! - Замахнулся он дубинкой на ребёнка. Анна притянула сына к себе и закрыла его собой от дубинки: - Лёшенька, это же сын твой! - закричала она. Милиционер Архипов не стал бить ребёнка, ввиду вновь открывшихся обстоятельств: - Что ты, сука, сказала? - больше по привычке спросил он так. - Чей это сын?
- Твой! Твой это сын, - в голосе Анны была твёрдость и уверенность.
Архипов с грустью посмотрел на свою отметку на дубинке: - Врёшь, сука, - тихо сказал он.
Шишов всё ещё высекал искры и орал: - "Вперёд!", - а рабочие с багровыми лицами гнули одну рельсу к другой, ловя момент, когда можно будет просунуть болт для надёжного скрепления континентов.
Анна молчала и всё ещё прижимала к себе сына.
- Имя у него есть? - спросил Архипов.
- Ещё не успела, - с гордостью ответила ему Анна. - Занята была.
- Дайка, я посмотрю на него, на кого он похож, - попросил Архипов. - И чего это ты его в платье женское нарядила?
Анна, сохранив на лице выражение обиды и гордости, повернула сына лицом к Архипову: - На, смотри! Такие же глаза бесстыжие, как и у тебя, глянь. Купил бы хоть ребёнку одежду, какую-никакую, ничего же дома нет, - перешла она сама в наступление.
Архипов внимательно рассмотрел мальчика и признал: - Всё может быть, Анна. На кого-то он мне точно похож. Вот только на кого? ... Не могу вспомнить. Он чем-то и на Платона покойного смахивает сильно. А, Анна? Не изменяла ты мне с Платоном? - глаза у Архипова снова становились колючими, бешеными.
Платон, который лежал на спине, застонал длинно и протяжно: - М-м-м-м-м.
- Так ты жив? - обрадовался Архипов и пнул его сапогом под рёбра. Платон снова замычал, но уже на октаву выше: - М-м-м-м-м! - Раз мычит так, значит, жить будет, - на это сказал Архипов и поднял его, подхватив под руки сзади. Платон поднялся на нетвёрдо стоящие ноги, и всё тело его было, каким-то мягким и мятым, он держался за голову и стонал: - Где это я? - чуть выговаривал он.
- Судить мы тебя сейчас будем, - сказал ему на это Архипов.
- Где я? - всё ещё не мог ничего понять Платон, голова его была пробита и оттуда тела кровь струйкой, глаза его были мутными, и он постоянно стонал.
- На планете Земля, - как приговор выдал ему Архипов.
- За что? - простонал Платон.
- А это мы вот сейчас узнаем, - Архипов отбросил свою дубинку и вытащил пистолет из кобуры. Он взвёл курок и приставил пистолет к голове Платона, а сам спросил у Анны: - Анна, скажи правду, чей это ребёнок, сука? Чей сын?
- Что напугать меня хочешь, мент! - неожиданно дерзко ответила ему Анна. - Как водку со мной жрать, так ты орёл, а как дитё своё воспитывать, так в сторону. Ничего я тебе не скажу, не пугай меня, я тебя не боюсь.
- Чей это ребёнок? - снова спросил Архипов, добавив суровости в голос. - Я тебя последний раз спрашиваю, сука. Или ты мне признаешься здесь, или я сейчас прострелю ему башку навылет. ... Ну!
Платон не мог стоять, ноги его не держали: - Больно, - стонал он, зажимая рукой рану на голове.
Анна понимала, что Архипов не шутит, она давно его знала, и всякое бывало в их отношениях: от дикой обжигающей любви с водопадом из полевых цветов и конфет, ... и это было, ... было, когда он совсем ещё молодой лейтенантик приехал к ним по распределению и влюбился в неё до безумства. Худой и скромный, он часто заезжал к ним на хутор, где тогда жила Анна со своими родителями. У него был такой весь синий мотоцикл с коляской и ещё совсем новая форма с пагонами. Каждый раз в коляске лежали цветы для неё, Архипов поправлял портупею и доставал цветы из люльки. Аниной маме он нравился, она сама открывала ему дверь и всегда почему-то кланялась. А отец, вот сразу невзлюбил Архипова. Когда тот появлялся на пороге с цветами, отец молча вставал и уходил вон из дому, даже не здороваясь с ним. А они шли гулять: дорога, луг, река, васильки и ромашки, журчание воды, капли на губах и поцелуи. ... И - до измены - Архипов однажды, как всегда заехал за Анной, достал свой букет из коляски, а ему навстречу из дома вышли; жених в новом костюме и невеста вся в белом, с бантиком. Жених Степан обрадовался новому гостю и стал приглашать его за стол. Невеста же молчала и не смотрела в глаза Архипову. ... Отец невесты, не скрывая своей радости, наплескал дорогому гостю целый стакан водки, прямо во дворе перед дверью. Архипов выпил молча ... и уехал, горланя грустную песню о своей несчастной любви. ... Свадьба закончилась, молодые полюбились какое-то время в своём новом доме, потом Степан ушёл и не вернулся. А Анна и Архипов остались. Время прошло, рана затянулась, и Архипов простил Анну, но что-то изменилось в их отношениях, он её часто бил, издевался, а, выпив больше обычного, грозился не раз пристрелить, как собаку. Один раз он так почти и сделал. У Анны была дворняжка Пушок, невысокая бело-рыжая дворняга с остренькой мордочкой, которая очень предана была Анне и их дому. Жил Пушок на улице и службу нёс исправно, всех встречал и провожал звонким брёхом. Архипов, как-то выпив прилично у Анны, выскочил во двор в одних трусах и с пистолетом. Все разбежались, кто куда, один Пушок подбежал к Архипову, посмотрел на того снизу вверх своими чёрными бусинками, и задрал свою короткую заднюю ногу на власть. Всю обойму высадил тогда в Пушка Архипов, да ещё принёс его, потом в дом, бросил на стол - " Нате, суки, закусите! Закусите мёртвым псом ". ...
Архипов всё ещё держал пистолет у виска Платона и ждал ответа Анны.
- А я не помню, - с вызовом ответила она ему. - Пьяная была, может, и Платон меня счастливой сделал, а может, ещё, кому удалось. Дверь же наша открыта для всех. Берите все, мне не жалко.
Архипов сам застонал: - М-м-м-м-м, - и выстрелил. Платон мешком свалился к стене.
Архипов совсем обезумел и стал стрелять в рабочих, которые почти уже дотянули упрямые рельсы до стыка. Из всей бригады остался в живых один Шишов. Архипов снова расстрелял всю свою обойму. Шишов положил аккуратно на пол свою кувалду и крикнул в окно: - Пушков?! ... Где там наша вторая бригада Метёлкина? Меняться уже пора! Давай зови их сюда! ... И скажи им, чтобы взяли с собой автоген, здесь немного нагреть нужно, тогда пойдёт точно!
Архипов упал на колени перед Анной и её сыном, плакал и говорил что-то несвязанно: - Ты мне. ... Это же я Платона из-за себя, так я его. Какая же ты, сука. Пусть бы лучше он тебя. Мне-то как теперь? Это же из-за тебя. Я. ... Всю жизнь вот так. ... К тебе и к другим. Вы это ещё не поняли, а я это уже давно всё понял. Они вон ... дело их. Позвать бы надо кого-то. А кого позвать? Кругом же пусто. Все только кричат. У меня страшно болит голова, Аня. В ней звон какой-то. Вот послушай, Анна. Послушай, гудит. ... И сыну своему скажи. Нет, не своему, ты моему сыну скажи, пусть всегда с человеком будет. Без него пусть даже не ходит. Нельзя одному из дому выходить. Я ему покажу, как надо. ...
Бригада Метёлкина в полном составе забралась через окно, они притянули с собой шланги с горелкой, но прежде, чем начать греть рельсу оранжевым пламенем, доводя её саму до малинового свечения, Шишов мягко попросил их: - Давайте, ребятки, сразу уберём здесь, вынесем своих товарищей. ... Вот так вот, хорошо. Вы бережней берите и туда в окно подавайте. ... Эй, Пушков?! - позвал ещё раз Шишов. - Ты их там всех у дома пока сложи, потом решим, что нам с ними делать. ...
Архипов смотрел на свой ещё дымящийся пистолет: - ... Сейчас даже с пистолетом опасно. Очень опасно. Вот ведь, а кто бы мог такое подумать раньше. ... А они мне говорили, Анна. Я точно помню слово в слово их каждое слово мне, и откуда только они эти слова все тогда свои брали. ... Надо поискать, нужно обязательно поискать, откуда эти слова берутся, где они их прячут. ... Я этим займусь. Вот сейчас вот здесь всё закончу, и буду искать. ...
Шишов сделал знак рукой рабочим, чтобы не сильно шумели, а сам он очень внимательно вслушивался в каждое слово Архипова, до дрожи в губах и капелек пота, проступивших у него на лбу и переносице.
Архипов достал пустую обойму из пистолета, и загнал туда новую полную свежих, пузатеньких, радостно-медных пуль: - Закончить нужно, раз начал, - передёрнул он затвор, провожая первую скромную "барышню" в ствол. - До скорого свидания, Анна, - блеснул Архипов шальными глазами. - Ты меня ещё благодарить будешь. ...
Анна не стала ждать, а подтолкнула сына к двери: - Беги, сынок! Беги! Лети! У тебя получится, попробуй, оттолкнись ногами и лети. Там в километре на север хутор есть, там твоя бабушка, и дедушка там. Лети! - она толкала его, а он не отпускал её руку, уцепился мёртвой хваткой. Анна понимала, что не в силах его оторвать.
Архипов смеялся их неумело-дурацкой попытке к бегству и водил своим пистолетом, целясь то в Анну, то в сына, стреляя губами: - Па! ... Па!
Тогда произошло невозможное, просто, это было тогда очень необходимо, особенно, Анне. И никакого чуда в этом не было, бывают в жизни такие моменты, когда происходит что-то совершенно необычное, но самое-самое нужное, вот так и тогда случилось. Анна потянула своего сына за руку, и они вылетели в дверь вдвоём.
- Ах, вы так! - не поверил этому Архипов. - Вы думаете, что уйдёте от меня? От меня?! Не-е-ет! - у него тоже, как ни странно, приключился такой же важный момент в жизни, с ним тоже произошло такое же невозможное, произошло такое!!! Чего он не мог даже во снах своих допустить, поэтому и спать ложился всегда с взведённым бойком и заговорёнными на дурные сны пулями. Ему их ещё в прошлом году один чумак-бродяга за тысячу, пол дня заговаривал, траву жёг над ними и в бубен бил, а Архипов ему сам на саксофоне конфискованном подыгрывал, тянул такие ноты, выдувал, заглушая вой всех окрестных собак. Волки поседели в норах. ... И сейчас такое!? Архипов поднялся с пола, но поднялся он, без всякого чуда, а только от жгучего желания догнать и исполнить свой долг, поднялся он кентавром на четырёх быстрых, мощных ногах и в придачу ещё с двумя руками. Всё получилось очень даже пригодно для оперативно-сыскного дела. Сила, мощь, напор, копыта не могут стоять на месте и просятся в погоню. Мускулистые конские ноги пританцовывают в нетерпении. В одной руке у Архипова была дубинка, в другой пистолет. Архипов ещё почувствовал, что придётся переносить отметку на дубинке, а может, её вообще, этой дубинки, может и не хватить, было и такое чувство эйфории.
Шишов хотел ему, что-то сказать, но язык его не слушался. Архипов посмотрел на него гневно: - Чую я, вот здесь, - и дотронулся до того места на себе, где под мощными мышцами билось его конское сердце, - что ты, сука, - маньяк. Но пока живи, я тебя ещё достану, - и с четырёх ног вынес дверную коробку на себе, быстро удаляясь с конским топотом по просёлочной дороге в погоню. Он хорошо знал, куда нужно скакать. ...
-:-
Этого полёта он, к своему сожалению, не помнил и как ни старался, вспомнить не мог. Он часто возвращался именно к этому моменту своей жизни, как к чему-то особенному, избранному, ограждённому от всего другого. Он знал, что это точно было, но самым достоверным из всего этого было ощущение материнской руки, сжимающей его руку, которое было таким реальным, что осталось с ним навсегда, и часто именно оно служило толчком к его бесплодным попыткам всё-таки вспомнить сам полёт. Он пытался, заменить его своими фантазиями, он испробовал десятки вариантов, чтобы заместить прошлую реальность на свою внутреннюю убеждённость, что именно так оно и было, сам, домысливая и представляя различные невероятные сюжеты полёта, главным в которых были они. И всегда ощущение руки матери, возвращало его к началу, он мог добиться ощущения внутренней невесомости, заглушить в себе боязнь высоты, почувствовать у себя на лице прикосновение материи пространства, эластичность воздуха, огни внизу, тёмные силуэты деревьев, пятна полей. Смешение тени Земли и свечения космоса, он мог бы пребывать в таком придуманном состоянии полёта и дальше, но рука матери всегда возвращала его к себе. И он снова разбегался, отталкивался от земли и летел. Мама была рядом, она держала его за руку, внизу была пустыня, пышущая жаром, по которому можно было скользить, что-то там лениво шевелилось и копошилось в песке. Жар пустыни поддерживал на себе границу света и тьмы, свет исходил от песка, и каждую песчинку можно было рассмотреть. Он видел, как их разрушенный бревенчатый дом рассыпался и уходил в песок брёвнами вместе со всей бригадой рабочих, которые продолжали работать с сурово-сосредоточенными лицами, они грели автогеном длинный рельс, и начальник участка Шишов помогал его согнуть, монотонно бив в него, кувалдой. А с другой стороны вязнув в песке большими колёсами, и выдувая огромный столб пара, тонул в песчаной воронке большой чёрный паровоз, спешащий на помощь дому и людям.
Он смотрел, пока весь паровоз не скрылся в воронке, чихнув последний раз вверх сизой струёй дыма. Песок осыпался, и воронка сравнялась с остальной пустыней, ещё, как последняя надежда из-под песка вылетела большая паровозная труба, но и она, не сумев, выйти на орбиту, рухнула в песок, как раз в то место, где ящерица копошилась в песке. Труба утонула в песчаном море, а ящерица выбралась и зло плюнула песком в сторону. Потом внизу задул ветер и поднял большие песочные волны с зелёными гребешками из ящериц. Всколыхнулась вся пустыня, а ветер погнал по песочному морю странные корабли-дома, на их крышах сидели люди и занимались своими делами: молодая женщина укачивала на руках ребёнка, рядом, видимо, бабушка стирала бельё в деревянном корыте. На одной из крыш дрались мужики и парни, на другой справляли свадьбу. Драчуны, заметив свадьбу, пошли на абордаж, развернув антенны, как паруса, ветер им помогал. Догнав свадьбу, мужики и парни перепрыгнули на другую крышу и стали бить всех подряд, когда показалось одинокое распятие на горизонте, драка прекратилась и все пали на колени. Но когда ветер подналёг, и дом-корабль с распятием скрылся из виду, драка возобновилась с новой яростью, кто-то ударил невесту кулаком в лицо, выбив ей все зубы, потом сорвали с неё белое платье, и тоже распяли на антенне, потом сели за столы, закусили и выпили за здоровье всех невест на свете. Кто был не согласен с этим, был сброшен с крыши, под зад ногой. Были в акватории и спокойные корабли, на которых читали газеты, пили чай, танцевали танго и играли в домино на вылет по парам. Всё плыло и проплывало. Один из кораблей-домов пассажиры почему-то сами разбирали, начиная с крыши, и выбрасывали всё в песочное море, как ненужное. Были и корабли с совершенно пустыми крышами, ровными, крепкими, но пустыми, они бились друг о друга углами и смеялись, от своей неустроенности в этой непонятной жизни. Были и быстроходные корабли-дома, которые подгонялись не ветром, а желанием вырваться обязательно вперёд, "в то-вперёд", которого никто не знал. Они действительно двигались быстрее остальных, но они и быстрее исчезали из виду, их команды не дрались между собой, но постоянно о чём-то спорили, сверяясь с большими картами, тыча, пальцами друг другу в грудь и бодаясь головой. ...
Этот сюжет был одним из самых любимых его замещений того, что он ни как не мог вспомнить. Что-то грело его изнутри этого видения, может быть, жар пустыни, которую он никогда-то в жизни и не знал. Последнее время, у него всё чаще болела спина тупой болью слева. И при любом непродуманном заранее движении, боль могла резко выстрелить оттуда вверх. И он научился извлекать пользу и из того, что раньше злило его. Он представлял себе, как он сбрасывает свою рубашку и голой спиной ложится на горячий, обжигающий песок. Боль постепенно заглушалась, затухала и уходила, оставляя место другим ощущениям.
Ощущение реальности к нему возвращалось, когда он начинал видеть одиноко стоящий дом, за которым плотной стеной невдалеке виднелся лес с пиками чёрных верхушек сосен, выделяющихся на звёздном небе. Он тогда начинал чувствовать землю под своими ногами.
-:-
Это наш дом, - сказала ему мама, и ему стало спокойнее на душе. Мама открыла калитку в невысоком заборе. Они прошли к крыльцу дома. Кругом стояла тишина, растворённая в шуме ветра, деревьев и скрипе незакрытой калитки. Мама какое-то время стояла тихо у двери, прислушиваясь, потом робко стукнула три раза в дверь, и снова прислушалась. Ничего не изменилось: ветер гулял по лесу и возвращался проверить калитку. Мама потянула за ручку двери и дверь легко открылась. ...
-:-
Он вспомнил странный запах за открытой дверью, и у него снова заныла спина.
-:-
... Они прошли с мамой через веранду и открыли следующую дверь. В большой комнате так же было тихо, только щёлкали настенные ходики. На столе горела в пол фитиля керосиновая лампа, кругом всё было чисто и прибрано, на столе лежала чистая белая скатерть, а у них под ногами были выбитые и выстиранные разноцветные половики. В глубине комнаты он увидел на диване с высокой деревянной спинкой два силуэта. Мама подкрутила фитиль в лампе, добавив света, и он ясно увидел, что это на скамье сидят старик и старуха. Старик был одет в чистый костюм и светлую рубашку, старуха была в светлом платье, на голове у неё была повязана косынка. Их лица были восково-бледными, глаза закрытыми. Старик свою левую руку держал поверх руки старухи. У них над головой, на стене в рамке висели какие-то фотографии.
- О, смотри, сынок, не дождались нас, померли. Это, сынок, твой дедушка вот и твоя бабушка вот, значит, - сказала спокойно мама, вынимая заслонку из печи и проверяя, что там есть. - Ты присаживайся за стол, садись на стул, сейчас ужинать будем, щи ещё тёплые. Хотя нет, постой, давай стол к дивану перенесём. Они вместе с мамой подтащили стол вплотную к дедушке и бабушке. Мама поставила лампу повыше, и в комнате стало совсем светло. Затем она разлила в тарелки щи, нашла ещё сваренную картошку, принесла с веранды лук, кусок сала достала из погреба, бутылку с мутной жидкостью, солёных огурцов, помидоров. Всё это ставилось на стол. Нарезала хлеб. Всё делала мама быстро и споро. В дверь тихонько постучали.
- Это, наверное, Архипов, - сказала ему мама. - У него, как локатор стоит, как где только наливают, так и он туточки, нате вам, заявился, - и громко крикнула ему. - Заходь, что мнёшься там, всё уже на столе!
Архипов зашёл и поздоровался сразу: - Здравствуйте вам в дом, хозяева дорогие.
- Да уж проходи-проходи, Лёша, не топчись там в пороге. За стол садись, отужинаем, - пригласила его мама.
Архипов сразу не прошёл к столу, потоптался ещё у двери, снял с головы фуражку, положил её, дубинку и пистолет на комод, пригладил волосы и сказал: - Вы уж, извиняйте меня за такой вид, но того так обстоятельства требуют, - и процокал к столу. Сел он на пол: - Нам - кентаврам так удобней, - пояснил он. - Как у вас тут, всё спокойно?
- Спокойно, Лёшенька, а что здесь будет, - ответила ему мама, разливая по стаканам из мутной бутылки.
- Хоть и загнала меня жизнь, но всё равно. ... За жизнь! - сказал Архипов, взяв полный под края стакан, и ловко его вылил себе в горло.
- На огурчик, Лёшенька, - протянула ему мама солёный огурец. - Закуси её, грешную.
Архипов хрумкнул несколько раз огурцом, сказал: - Ах! Хорошо! - и завалился на бок под стол.
Мама посмотрела на него, куда он там упал, и только после этого выпила свой стакан, сказав сыну перед этим: - Ну, и я за ним, сынок, - а потом, когда её передёрнуло всю - Прощай! Не суди меня строго, - и сама повалилась со стула к кентавру Архипову, который ещё дёргал задней ногой.
Потом для него пришла пустота внутри и тишина вокруг. Страх одиночества. Он опустил глаза и боялся посмотреть ими в сторону, он видел перед собой только неглубокую тарелку с двумя параллельными красными линиями по ободу и большую, развалившуюся на части, картофелину на ней. Он долго на неё смотрел без всяких мыслей, словно попал в невесомость пустоты. Это было в первый раз, когда ему понадобилось заместить хоть чем-то отрезок своей памяти, может быть от страха, он тогда забыл всё, и возвращаться, не было уже времени. Мир сузился для него до размеров прозрачной стеклянной трубы, в которой он нёсся один, но не куда-то вперёд, к чему-то манящему, а главным для него было просто вырваться и убежать отсюда. Казалось, что все детские страхи собрались тогда провожать его в этом полёте маленького воскрешения, бегстве в иной мир, которое всегда заканчивается криком рождения.
С его криком пришёл и рассвет, вползший в комнату ему во спасение. Тишина отступила с первым пением птиц, с криком петуха. Без всяких чувств он собрал с тарелки и съел весь остывший за ночь картофель, съел кусок хлеба и кусочек сала. ...
-:-
... Он всё вспоминал и вспоминал, сидя на каменном троне, который стоял на высоком кургане из человеческих костей: девяностолетний старик, ссохшийся до размеров ребёнка. Каждый его всхлип отдавался хрустом костей. У него болела спина от холодных камней трона, и он мог вспомнить только настоящее. Потому что прошлое вспомнить никто не мог, даже он - самый великий из всех великих, достигших вершины. Он был уверен в одном, что каких бы гонцов он не посылал за прошлым, они всегда доставят ему ложь в своё спасение. А ему именно сейчас нужна была правда, которую он и силился из себя вытянуть. И не с кем было ему поделиться этим. Все его холуи-шестёрки сдохли раньше его и не кому было теперь подать ему стакан воды с ядом, поддержать его в его воспоминаниях и рассказать, что же там теперь происходит у подножия его кургана. Ноги его от ступней сами покрывались тонким слоем бронзы, покрывая под собой кровь и дерьмо, и он понимал, что осталось совсем немного, прежде, чем всё превратиться в прах. ...
-:-
... Оставив горящий дом за спиной, он побежал босиком по пыльной просёлочной дороге, чтобы успеть на первый автобус, идущий в город. Дорожная пыль, не остывшая за ночь, согревала ему ноги, поднимаясь вверх от каждого шага, как маленький взрыв. Он запрыгнул на ступеньки автобуса самым последним, вслед за молодой девушкой, которая на руках держала спеленатого ребёночка. Никто на него и не обратил внимания, он пристроился на самом заднем сиденье у окна. Водитель собрал деньги за проезд, автобус взвыл, чихнул и поехал покачиваясь. Эта поездка была его самым любимым путешествием из всех, которых было много потом в его жизни. Всё было действительно вновь и ожидаемо-приятно. Автобус качало на ухабах, как корабль на волнах, он сильно гудел, взбираясь на горки, и ритмично тарахтел, спокойно спускаясь вниз. В этих звуках, скрипах, долетавших до него словах, запахах дорожной пыли и сменяющихся за окном картинках, раскрашенных в различные цвета и краски природы, была целая симфония, понятная только ему одному.
Корабль-автобус пришёл в порт-вокзал и пристал к пристани. Он увязался следом за девушкой с ребёнком. Она шла, и он за ней невдалеке вёлся, как вело его чувство внутри, которому он уже полностью доверял. Девушка так была увлечена мыслями о своей цели, что и не обращала внимания на то, что она была уже матерью двоих детей. Некоторые сочувствовали ей в спину, обсуждая с незнакомыми прохожими увиденное. Одна женщина говорила второй, а вторая третьей и четвёртой, и мужчинам: - Это же надо, такая молодая, а уже двое детей. Да она сама ещё ребёнок. Вы на неё только посмотрите, она ещё в школе должна учиться. ... Нагуляла, стерва. ... Это почему вы так говорите, как вам не стыдно? ... А что стыдно-то? Что? Вы на этих детей посмотрите, какие они все чумазые и неухоженные. Как кошки там у себя нарожают, а потом нам их сюда везут. Кормите их, люди добрые! Знаем мы таких. Завтра же будут у метро стоять и подаяние просить. Что, не так скажите, будет? ... Всё равно, у людей всякое может случиться, не нужно так говорить. Не гневите Бога. ... Какого Бога? Вы его видели? Будет она меня Богом стращать. Сама, небось, проститутка старая, а сейчас к Богу подалась и нас ещё поучает. ... Правильно женщина говорит. Вымести нужно этих голодранцев из нашего города. Пусть они сами у себя там по помойкам лазят. ...
Девушка, а за ней и он, спустились в метро. Тогда он боялся потерять её спину и этот людской круговорот не очень его испугал. Но позже он отпечатался у него в памяти своим символом. Метро казалось ему огромной мясорубкой, в которую стекался огромный поток тел и, перекрутившись там, выдавливался ровными струйками фарша. Мясорубка стала его любимым предметом для истязаний. Он вспомнил, как одной "крысе", поднявшей руку на его деньги, он сам перекрутил пальцы в мясорубке и заставил потом съесть этот кровавый фарш.
После метро они ещё ехали на трамвае, где тоже была приличная толкотня, потом ещё шли через сквер со скамейками по обе стороны. Он вспомнил и фонтан, который не работал, но дети там пускали кораблики. Потом был дом, подъезд, лестница, третий этаж, дверь и звонок. На звонок дверь открыла женщина: - Вам кого? - спросила она у девушки. Девушка сама спросила: - Здесь живёт, Юрий Владиславович Шишов? ... Начальник участка, - добавила девушка, чтобы не было сомнений.
- Я ему его дочь принесла, - огорошила женщину девушка, - и показала ей личико спеленатого ребёнка. - Вот она.
Лицо женщины превратилось в каменную маску с отвисшими щеками. Зрачки глаз, расширившись до предела, стали сужаться в игольную точку: - Юра?! ... Юра!! - закричала она, отступая в комнату. Дверь женщина не закрыла, она скрылась где-то в квартире, откуда сразу послышался спокойный мужской, ровный голос: - Мила, что случилось? Что такое? Что....
Полетела со звоном посуда на пол, раздался звук пощёчины, и Мила ответила ему, срываясь на визг: - Подонок!!! ... Какая же ты мразь! Какая ты сволочь! Я так и думала! Я так и знала, гад. За что? За что мне только это? Нужно мне было твои яйца в мясорубке перекрутить, чтобы ты, сволочь, потом мучался. Вот они, эти твои командировки. Вот! ... Дорогу он делал! Ты там, подонок, всем детей наделал! А я? Я здесь. ... А я? - она зарыдала взахлёб, всё повторяя. - А я? ... А мне?
Прошло время, рыдания сменил плач, который сошёл на всхлипывание, и уже из тишины Мила спокойно сказала: - Шишов, а нам ведь с тобой повезло. У нас будет свой ребёнок. Как мне это сразу в голову не пришло. А, Шишов? У нас будет ребёночек, свой и без всяких там мучений. Я его и одна выращу, если ты на это не согласишься, Шишов.
- Мила, конечно же, конечно. Почему я не соглашусь. Но, - хотел ещё что-то сказать Шишов.
- Замолчи, - остановила его Мила. - Замолчи, Шишов. Как ты можешь сейчас ещё что-то говорить. ... Ты сделал меня такой несчастной и такой счастливой. Замолчи, Шишов, не нужно ничего здесь добавлять. Ты сейчас начнёшь, что-то рассказывать, оправдываться и сделаешь этим ещё хуже. Я же тебя знаю, Шишов. Ты никогда не умел, что-то выразить путное. Ты всегда наворотишь вокруг столько всего, что тебя никто и понять не может. Если бы я с тобой не прожила двадцать лет. ... Считай, что ты уже всё выразил, что хотел. Я тебя поняла, Шишов. Что тут ещё скажешь? Всё и так понятно. Главное же, Шишов, чтобы тебя хоть кто-то смог понять. Понимать мог. Пойми ты это, эгоист ты бесчувственный, и скажи мне, хотя бы раз, спасибо, что я научилась понимать тебя. Что тебе ещё нужно, Шишов, когда я и так всю себя тебе отдаю без остатка. Кто бы другой так смог. Кто бы другой ещё пошёл на такие мучения. Кто? Назови мне, я таких не знаю, да и ты я думаю, тоже не знаешь, потому что нет таких дур больше, вывелись все. Были, да вывелись. Одна я и осталась. Я же это всё не просто так тебе повторяю. Я же надеюсь, что и ты когда-нибудь ответишь мне тем же. Я же всё ещё надеюсь, Шишов, что и в тебе, что-то там шелохнётся и заноет, вдруг. Заболит в груди у тебя. Что ты когда-нибудь сам научишься любить. Меня любить. Я ведь тонкой души женщина, которая задыхается без любви, как без воздуха. Я очень чувствительна....
Шишов застонал в ответ: - М-м-м, - стукнул кулаком по столу и сказал. - Я тебя когда-нибудь убью, ты мне всю душу выворачиваешь.
- Вот, это уже лучше, - сказала ему Мила. - Тебе страдания помогут излечиться. ... Пойдём, ребёночка нашего заберём. Вставай, пойдём.
Когда они вдвоём вышли на площадку перед квартирой, девушки уже не было. На пороге спал спеленатый ребёнок, а рядом, сидя, спал мальчик в женском платье, положив свою руку сверху на ребёнка. Так он впервые дотронулся до неё и запомнил это прикосновение.
- Шишов, был же один ребёнок? - удивилась Мила.
Шишов сказал, рассмотрев мальчика, и вспомнив: - Я его знаю. Я видел его.
Мила взяла девочку на руки, а Шишов мальчика. Мальчик проснулся.
- Всё хорошо, - успокоил его Шишов.
Квартира Шишовых состояла из трёх жилых комнат. Одна из комнат была общим залом. Другая была комнатой Милы, а третья была комнатой самого Шишова.
Мальчик проснулся и тихо сидел на диване в зале, рядом Мила осторожно раскутывала девочку: - Ой, Шишов, она же китаянка, посмотри, - девочка тоже проснулась и улыбнулась Миле своими узкими тёмными глазками. - Шишов, как ты так умудрился заделать ребёнка другой расы?
Шишов подошёл ближе: - Хороший, красивый ребёнок, что тебе ещё нужно? - сказал он, рассмотрев девочку, и дотронувшись своим пальцем до её маленького аккуратненького носика.
- Да, она очень красива, - согласилась Мила. - Она красива, как утренняя заря. Как капля росы. ... Моя ты доченька. Гули-гули, гули.
- А ты, как здесь очутился? - спросил Шишов у мальчика.
Мальчик сидел и молчал.
- Не хочешь говорить? ... Или не можешь? - снова спросил у него Шишов.
Мальчик молчал.
- Я тебя понимаю, - сказал Шишов. - Потом, когда захочешь, сам заговоришь. Идём, я тебя накормлю, - Шишов протянул мальчику руку, тот в ответ протянул свою руку, и молча пошёл с Шишовым на кухню.
- Садись вот здесь, - показал Шишов мальчику на стул у стола. - Это будет теперь твоё место, - Шишов поставил тарелку на стол перед мальчиком, на которой тоже было две красные полосы каймой, положил вилку, вывалил с горкой длинные макароны на тарелку, и ещё пристроил две котлеты рядом. - Ешь, - сказал он мальчику, а сам принялся убирать осколки посуды с пола кухни. ...
-:-
- Мы нашли его, - доложил ему Крест, высокий, худой парень с синими от татуировок руками.
- Ведите, - приказал он.
Крест мотнул головой и выскользнул из комнаты.
Он сидел сам в глубине комнаты, развалившись в кресле, так, чтобы не было видно его лица в полутьме освещения от настольной лампы, которая стояла на полу. Крест и Кива втащили в комнату мужчину, который отчаянно сопротивлялся и плакал: - Нет-нет, не надо! Не надо, прошу вас! Не надо меня туда! Не надо! Я всё сделаю! Всё! Не надо туда! Я всё сам сделаю! Я понял! Я всё понял!
Кива дал ему сверху по макушке своим кулачищем и рыкнул на него: - Заткнись, сука! Башку отгрызу!
Мужчину бросили у его ног на пол, тот упал плашмя, что-то мямлил там в своё оправдание и не смел, поднять голову.
Крест спросил: - Нам остаться? - но не получив ответа, потащил Киву за собой из комнаты.
Мужчина на полу, оставшись один на один с ним, закричал в ужасе: - А-а-а-а! Я не хочу, не хочу! Не оставляйте меня! А-а-а-а! - и закрутился, как ошпаренный ...
В другой комнате, не такой большой и почти пустой, куда доносились эти страшные крики, Кива переведя дух, спросил у Креста: - Зачем он сам всегда это делает? А, Крест? Это же как-то не того.
Крест разлил по стаканам на два пальца водки. Свой стакан сам выпил молча. Потом, занюхав сигаретой и закурив, ответил: - Тебе этого лучше не знать, придурок. Держи свой язык за своими зубами, так оно будет всем спокойнее.
Кива ничего на это не сказал, и тоже молча выпил без всяких эмоций.
-:-
У Милы была подруга Лена. Они давно были дружны, ещё с институтских времён, впервые познакомившись, поступив в одно время в педагогический институт. Педагогов из них, конечно же, никаких не получилось, да и не могло получиться вообще ничего, так как сами они были удивительно безразличны ко всему и всем. И дружба их была странной, скорее всего это было знакомство от одиночества, но знакомство их было долгим и они очень привыкли друг к другу. Лена, сделав несколько неудачных попыток, найти себе достойного мужа, решила, что просто должна обязательно родить себе ребёнка, ... и не важно от кого. Придумать потом достойную легенду ей не составляло большого труда. Всё было под руками, на глазу. Главным в этом деле было быть первой, и опередить свою подругу Милу. И это неожиданное известие по телефону о том, что её лучшая подруга вдруг внезапно родила двойню, было полным шоком для Елены. ... Смирившись с этим известием, буквально после нескольких секунд полного отчаяния, Лена поехала покупать одежду для месячной девочки и шести-семи летнего мальчика в подарок.
- А-а-а-а! - завизжала Лена от испуга, увидев маленькую девочку на руках у Милы. - Она же китаянка! Ой! Я боюсь! ... Я это честно. Я боюсь китайцев. ... Очень. Мила, не нужно, отойди. Я должна ещё привыкнуть. Не сразу.
- Чего их боятся, - успокаивала её Мила. - Посмотри, какая она красавица у нас получилась. Лучше всех. Всем на загляденье.
Лена посмотрела и согласилась: - Да, она прелесть, чистый ангелочек. Но я их не по отдельности боюсь. Я их боюсь всех вместе. Я последнее время часто представляю себе по ночам, что очень скоро их станет так много там, что им, просто, не останется места, где ходить. И они бедные, будут стоять так, прижавшись, друг к другу и смотреть в серое небо, откуда будет не переставая, капать дождь. Они будут стоять так, и передавать по рукам разные вещи; тапочки, кисточки какие-то, а дождь всё будет капать и капать. Я этого боюсь. Я это предчувствую, просто, Мила. Оно всё так именно и будет, я это видела не один раз. Это будет просто один комок из людей. Одна такая масса.
- Какие глупости ты себе придумываешь, Лена. Родить тебе надо, - дала ей свой совет Мила. - Ты тогда успокоишься. ... Правда? Гули-гули, девочка моя.
- Нет, Мила, ты не понимаешь. Я видела, что и мы точно так же будем стоять в одной толпе, прижавшись, друг к другу: впереди, сзади, слева, справа, везде будут к нам прижиматься люди и дышать. Они не будут ничего говорить, потому что они будут понимать, что-что же ты скажешь, когда все слова уже закончились. Нужно будет, просто, стоять и ждать. Тихо так. ... А чего ждать? Ладно, если ещё возле тебя окажутся хорошие люди, я, имею в виду, рядом. А если ты их даже знать не будешь, и не сможешь даже повернуться, посмотреть, кто же там у тебя сзади стоит. Кто? Судьба так распорядится или ещё кто-то, я не знаю, но кого-то же к нам придавит. ... Да, будем стоять и молчать. ... А как вы сможете с ней разговаривать, она же вас понимать не будет, а вы её?
- Ты одежду купила? - вернула её на землю Мила.
- Да, вот, - у Лены в руках было четыре полных целлофановых мешка. - Это вот для девочки, - она протянула два мешка. - А это для мальчика. ... Как, кстати, вы их назвали?
Мила, услышав вопрос, просто остолбенела: - Шишов!? - позвала она мужа. - Шишов, у нас катастрофа. ... Мы совсем с тобой забыли, как зовут наших детей. ...
-:-
В пересыльной камере было набито народу, как селёдок в бочку. Не то, что прилечь, присесть уже было негде. Основная масса стояла, слившись в один комок: мокрый от пота и вонючий от грязи. Тем, кто стоял у дальней стены ещё, повезло, изредка до них доходил свежий морозный ветер из-за решётки над головой, но и он не мог пробить липкий густой дух немытых тел, уступая ему и отступая, откуда пришёл, за толстые кирпичные стены, в чисто поле. Где и места было много, и воздух был прозрачен от мороза, до рези в глазах. Ропота и гула в камере не было. Люди собрались знающие, терпеливые, изредка только переговаривались рядом стоявшие и то тихо шёпотом, бросая отдельные ничего незначащие фразы, скорее подбадривая друг друга, чем, ропща на нечеловеческие условия.
Железная, вся раздолбанная дверь в камеру, в очередной раз раскрылась с пугающим лязгом и всегда наглый, и грубый охранник почему-то тихо сказал: - Проходите, пожалуйста, уважаемый Дато.
И тут же полетело над головами: - Дато, ... Дато. Сам Дато. ... Расступись, дайте человеку пройти. ... Подбери пузо, чучело! Сдвинься в сторону. ... Куда?! Уже некуда! ... Сдвинься, сказал, чума болотная! Человек идёт! ... Проходите, Дато, там место есть.
" ... И расступились воды морские ". ... В камеру зашёл невысокий, уже немолодой мужчина, с мягкими, чуть замедленными повадками, спокойного и уверенного в себе человека. Было, похоже, что он просто прогуливается по аллее бульвара, меж пустых скамеек, и наслаждается этим солнечным, тёплым днём. Не задев никого плечом, он прошёл в конец камеры к единственной скамье у стола, на которой сидел всего один человек. Дато сел сам, положил рядом свой небольшой мешок с вещами и тихо сказал: - Здравствуй, Молчун.
Парень лет за тридцать молча кивнул в ответ головой.
Дато, выкроив тонкими губами презрительную улыбку, сказал: - А и в правду - молчун, слова из тебя не вытянешь клещами.
Молчун ничего не ответил на это.
- Как здесь дела? - спросил Дато.
- Нормально, - коротко ответил Молчун.
- Ты один здесь?
- Один.
- С воли, что есть?
- Нет.
- Тебя сейчас куда, знаешь?
- Нет.
- Я могу узнать, - предложил Дато.
- Не нужно, - с безразличием ответил Молчун.
Как только они начали свой разговор в полголоса, в камере установилась полная тишина, казалось, что в уважении застыло время. Муха, если бы она здесь была, застыла бы в полёте.
Дато поморщился: - Странный ты, Молчун. Безразличный какой-то. Ничего тебя не волнует, и знать ты ничего не хочешь. ... А как же дело? Общее как?
- Дело?
- Да, дело, Молчун.
- Дато, дело оно вот здесь и сейчас. Вот и всё дело. Мы сидим сидя и разговариваем, а они сидят стоя и молчат, а там, как фарт ляжет.
- Молчун, ты же знаешь, что я был против?
- Знаю, Дато. Ты же себя идейным считаешь.
- А как без идеи, Молчун? ... Плохо всем будет. Я этому делу всю свою жизнь отдал, а ты такое говоришь. ... Тебе честь оказали.
- Дато, да идей-то много, голова пухнет, скоро людей не останется на все ваши идеи.
- Почему не останется, новых родим, ещё лучше будут.
- Ты посмотри на них, Дато. От скотов скоты родятся. Такая вот симметрия в жизни получается.
- Симметрия? Это что-то новое. ... Причём здесь это?
- Это? ... Это, когда природа устаёт от симметрии, Дато, тогда люди уходят, а скоты приходят. Все мы скоты, Дато. Я тоже скот наполовину. У меня, так может быть, мой настоящий отец был кентавром.
- Симметрия-асимметрия, я слушать такое не хочу. ... Зачем ты это говоришь? Нам бы со своими делами разобраться, Молчун. А идея - это самое важное. Без идеи человек, на самом деле, может в скотину превратиться. А наша идея правильная. Все люди хотят быть ворами, хотят иметь власть и силу. Вот ты посмотришь, скоро оно так и будет. Вот только, кто этим воспользуется? Здесь упустить нельзя.
- Посмотрим, Дато, если живы будем, и если асимметрия позволит.
Дато ещё поморщился от слов Молчуна.
- Молчун?
- Да, Дато.
- Я тебе честно скажу. У меня вопрос будет ко всем о тебе. Ты не тот человек.
Муха, застывшая в полёте, не выдержала напряжения тишины вокруг и упала на грязный пол кверху лапками ...
- Дато, твоё право, вопросы ставить, - безразлично согласился с ним Молчун.
- Вот тебя, как к нам привело, Молчун? - голос у Дато стал другим. - Я так понимаю, что тебя жизнь так загнала, что у тебя и выхода другого не было. Не ты сам выбирал нашу дорогу, не осознано это всё у тебя. Я тогда говорил всем. ... Из-за нужды это всё у тебя, от этого ты ко всему так и относишься.
- А у тебя, что ж, по-другому было?
- У меня, Молчун, всё было. Я из очень богатой семьи, где всего хватало. Меня жизнь не толкала, я это всё сам осознанно выбирал. ... Дорогу нашу выбрал, и иду по ней, как честный человек. Никто меня упрекнуть не сможет ни в чём. Нет такого человека. Нет! ... Всё бросил, всё оставил, ушёл из семьи. Здесь моя семья. Здесь мои братья.
- И ничего не взял?
- Ничего, Молчун.
- Это понятно, Дато. А я вот сам свою семью обокрал, последние деньги забрал у них, у нищих. Это как? Моя семья, чем хуже твоей? ... А ты говоришь, что сам осознано всё выбирал. Нет, Дато, если быть честным, так перед всеми, так оно, я думаю, правильнее будет. Если вор - то ты у всех воруй, а так, это обман.
Дато весь побагровел, черты лица его заострились, но он сдержался: - Зачем так говоришь? Плохо говоришь, Молчун. У тебя, что, ... что-то есть ко мне? ...
Дохлая муха перекрестилась на полу, и поджала свои лапки.