Локоны знойно-черного парика ниспадали по обе стороны измученного лица посла. Под тоскливо смотрящими глазами нависли синие до черноты мешки. Посол поджимал губы, скрывая, что постоянно облизывал их от великой сухости, и часто мигал. Хоть и в комнате, не на солнце, а все едино смотреть было больно.
Напротив него, через стол, сидел молодой загорелый парень. Он беспрестанно перебирал от волнения подол рубахи, но продолжал дерзко смотреть прямо в глаза послу.
Тот молчал недолго. Приказал спокойно, будто для того и позвал:
-- Прикрой окошко, глазам больно.
Парень, поколеблясь, подошел к окну, запахнул ставни. Между делом попрекнул посла:
-- Спортишь глаза, барин Петр Андреевич.
Толстой, не дожидаясь, пока парень сядет, спросил негромко:
-- Сведал я, будто ты, Тимоха, надумал податься в веру бусурманскую. Верно ли то?
Парень вновь сел и ответил твердо:
-- Да.
На каменном лице посла дрогнул уголок губ. Толстой снял руки со стола, пошарил в ящике и вытащил на стол бумагу.
-- Вот, написал государю грамоту, ты послушай и подумай. -- Пробежав глазами начало, он торжественно зачитал: -- "Притом нахожусь в большом страхе от дворовых людей: жив здесь три года, они познакомились с турками, выучили и язык турецкий, и так как теперь находятся в большом утесне- нии, то боюсь, не терпя заключения, поколеблются в вере, если явится какой-нибудь Иуда, великие наделает пакости, по- тому что люди мои присмотрелись -- кто из здешних великому государю служит, и, если хоть один сделается ренегатом, то не только наши приятели пострадают, но и всем христианам будет беда...".
-- Ну, что удумал? Что мне писать государю Петру Алексеевичу Тимофей, на выдержав ставшего страшным взгляда нависшего над ним Толстого, отвернулся. Однако ответил, хоть и глухо, но твердо:
-- Пиши, как есть.
Посол спрятал грамоту назад, защелкнул замок и позвал слуг:
-- Ефимка, Колька, сведите энтого... -- Толстой затруднился в выборе слова и нетерпеливо дернул головой. -- Пускай посидит у меня в опочивальне. Скажу, когда отпустить.
Уже вслед выходящим крикнул:
-- Да стерегите покрепче.
Когда слуги с Тимофеем ушли достаточно далеко, Толстой сорвал с головы парик и с нервной силой швырнул его в угол. Выругавшись сквозь зубы, налил сильно трясущимися руками стопку, но пить не стал, а стал собираться к визирю.
От визиря он вернулся еще мрачнее, наорал на сына, ударил за малую провинность конюха и пошел наверх, к Тимохе.
Тимофей даже не оглянулся на вошедшего, как стоял у окна, так и остался стоять. Удивившийся Толстой громыхнул табуретом, Тимоха спросил, повернувшись:
-- Что, у визиря был? Озлившийся посол сорвался на крик: -- Дерзок стал! Силу почуял?!! Рано, рано почуял. -- Остыв немного, вновь спросил уклончиво: -- Как государю отписать?
Тимоха пожал плечами.
-- Чего уж там. Ты вон ковы супротив него строил, за царевну Софью, а я всего-то в другую державу подался.
Толстой отер пыльным париком потное лицо. На щеках остались темные полосы, да не до них. Он не стал парня уговаривать. Он не стал и грозить. Нет, он молча достал бутылку и стопку, протер пальцем пыль внутри стопки, дунул туда и налил Тимохе вина.
-- Выпей и образумься.
-Не отравишь?
-Отравлю.
Толстой налип и себе, больше мимо, чем в рюмку. Тимоха попытался поймать его взгляд, однако тот упорно смотрел в угол. Тимоха шагнул туда, куда смотрел Толстой, но он вновь отвернулся. Тогда парень усмехнулся.
- Не отравишь, ты же трус, Петр Андреевич.
И выпил чару. Постоял, чего-то ожидая, потом рассмеялся и сказал:
-- Закусить бы.
Враз обмякший, посол указал головой -- там возьми. Рукой бессильно повалил рюмку. Тимофей пошел было, куда указано, но споткнулся и, хрипя, забился на полу. Толстой обождал, пока тот скончается, прикрыл трупу глаза. Напряженно пошарил в шкафчике, не отводя глаз от парня. Бутылка упала, но мягко, не разбившись.
-- Доброе стекло, -- молвил Петр Андреевич, налил вина в подрагивающую рюмку и вдруг... отпрыгнул от рюмки будто от змеи.
-- Чегой-то я...
Бутылка была та же, из которой он поил Тимофея. Толстой рухнул на колени, пополз в красный угол, к иконам. Жаркий шепот завис е углу. Отмолившись, посол побрел вниз писать письмо в Москву.
"Молодой подьячий Тимофей, познакомившись с турками, вздумал обусурманиться, Бог мне помог сведать о том, я призвал его и начал ему говорить, а он мне прямо объявил, что хочет обусурманиться, я его запер в своей спальне до ночи, а ночью он выпил рюмку вина и скоро умер, так Бог его сохранил от такой беды".