Что-то громко треснуло одновременно с открытием занавеса. Поднимаю голову - ну, конечно же, бедняга-стул не выдержал вес Патрона. Да и не мудрено - такой бугай! Секунд несколько у Патрона улыбка детская, сконфуженная, но затем он резко становится серьёзным - собрал в кулак волю и остатки солидности. Пытается встать, руку мою игнорирует. "Что за свинарник развели? - оглядывается кругом, отряхивая обломки стула. Видно: шторм внутри десятибалльный, снова клонит его к полу, но капитан есть капитан. "Городовой! - рыкает басом в пустоту.-Отзовись!" Воздух сотрясается безрезультатно, я же думаю о зрителях, сидящих внизу. "Его что - смыло? - приближает ко мне зрачки - огромные, как заледеневшие чёрные горошины. "Да, девятым валом,- пробую шутить. "Умник, - заключает почти ласково. И снова, выпрямившись, кричит в полный голос: "Жора! Отец родной!" "Он ушёл за горючим,- стараюсь его успокоить - Но обещал вернуться". Патрон смотрит на меня, прищурившись, затем тяжело приваливается на край стола, где в беспорядке расставлены коробки со светофильтрами, разбросаны металлические рамки, мотки проволоки. Вздыхает: "Ну что, как дальше жить будем?" "Как-нибудь проживём" - отвечаю я не без наигранного оптимизма. Он проводит ладонью по лицу, пытаясь сбить одолевающий морок, и на мгновение ему это удаётся: лицо как будто распрямляется, взгляд становится прежним - подозрительным и взыскательным. "Да?- в голосе знатная щепоть ехидства-А кто работать будет?" Вопрос этот тяжелей предыдущего, экзистенциального, потому что касается конкретно нас троих, и решать его нужно немедленно, ведь спектакль уже начался. Я мысленно прикидываю места возможного пребывания Бородатого Варвара, минимальное время для того, чтобы их обойти с учётом препятствий в лице дежурных администраторов, билетных контролеров и прочих бдящих особ, и выбираю единственный, как мне кажется, приемлемый вариант. "Я",- говорю я. "Ты? - насмешливо переспрашивает он, заваливаясь спиной на коробки - Сиди уже, пахарь! Тебе сейчас только и работать! Сами как-нибудь справимся!" "Ну и ладно! Забот меньше",- говорю я примирительно, встаю из-за пульта и закуриваю. Возможно, в чём-то он прав: хотя мыслить мне удаётся всё ещё ясно, кончики пальцев уже онемели (моя первая неизменная реакция на алкоголь), тело пытается самовольничать, плохо подчиняется, отказываясь держаться в привычном фарватере. Без "лажи" отработать вряд ли удастся. Потому соглашаюсь и снимаю с себя все полномочия. Но кто тогда займёт место первого пилота? Неужели сам Патрон рискнёт? Вряд ли. Наверное, будет сидеть за пультом, изображая из себя профессионала, который может отработать в любом состоянии, пока не придёт запропастившийся куда-то Боровар. И здесь его будет ждать сюрприз: дорогой наш ветеран труда, практически заслуженный работник культуры! В связи с изменившимися обстоятельствами возникла острая необходимость твоего непосредственного участия в сегодняшнем шоу. Зрителей набилось до отказа и именно тебе выпала нелёгкая и ответственная задача помочь им в полной мере насладиться драматическим искусством. Забудь все свои планы, которые ты строил в этот прекрасный мартовский вечер. Пусть волнуются и недоумевают ожидающие твоего визита родственники, пусть разочарованно машут руками и вспоминают с досадой твоё доброе имя обманутые друзья, и,наконец, женщины, эти одинокие (вдовые, или почти разведённые) женщины, пусть мучатся подозрениями, не находя себе места, порождая ужасные по накалу ревности версии твоего отсутствия. Ибо твой друг и наш общий товарищ после полугода работы, ещё не достоин, по моему скромному и неоспоримому мнению, носить титул того, кто может провести спектакль в любом состоянии. Прими на себя груз его опьянения, покажи давшему слабину неофиту, как работают истинные мастера, особенно, когда работают за кого-то. Объясни ему на самом доступном языке свои чувства в этот момент. И да останется он с нами! Вся эта речь, скорей всего, уместится в двух-трёх словах Патрона, подкреплённых, быть может, сожалеющим взглядом (тот минимум изобразительности, на который он ещё будет способен), а дальше передо мной предстанет Боровар. В одной из двух своих ипостасей. Глубокий вздох, в котором понимания ситуации больше, чем досады об упущенном свободном времени, почти отцовское назидательное покачивание головой (он старше меня на восемнадцать лет), добрая, доверительная улыбка - ладно, не рассчитал силы, с кем не бывает, отдыхай, выручу. А может быть иначе: глаза, округлившиеся от ярости, сверлящие тебя сплошным не проходящим упрёком: ну, что, снова победила твоя подлятинка? Стоит лишь начать оправдываться и ярость обратится в крик, за короткое время диспута набирающий такую силу, будто истинная цель его - засыпать оппонента рухнувшими потолками, стенами, небесами, короче, похоронить противоборствующую логику и смелость. Таких децибелов нет ни у кого в театре, и если гром скандала слышен издалека, у нас отпадают всякие сомнения по поводу участия в нём Боровара. Плохо представляя, к какой именно крайности сейчас тяготеет его нетрезвое сознание, но приняв во внимание тот факт, что вечер мы начинали за одним столом, да и моя "отставка", по большому счёту, чистая прихоть Патрона,возникшая из желания показать, кто здесь главный, я практически уверен: скандала не произойдёт. Просто пообещаю отработать за Боровара ближайший спектакль на следующей неделе, и если он согласится - всё: привет, свободное время! Можно пойти позябнуть на мокром, приятно обдающим свежестью, весеннем снегопаде где-нибудь в сквере, явиться домой уже в совершенно другом состоянии, забраться в горячую ванную и долго блаженствовать среди пара и пены. Вариант, конечно, заманчивый, но в данный момент принятие этой пилюли гигиенического романтизма на сон грядущий кажется слишком банальным. Попасть в привычную домашнюю колею ещё успеется, зачем же сворачивать так быстро? Ведь можно дальше плыть по течению вечера, снова войти в высокоградусные воды приключений, повинуясь финансовой воле ушедшего более часа назад Городового. Он непременно должен вернуться, а значит, возобновится наш "круглый стол" со всеми втекающими и вытекающими последствиями. К тому же большинство его участников, за исключением завпоста Аркадия Борисовича, который был срочно эвакуирован домой женой-декоратором, бродят где-то поблизости. Итак, решено: остаюсь. Я хочу сказать об этом Патрону, но наталкиваюсь на его отсутствие. Нет, физически он по-прежнему здесь: массивное тело, уже не стесняясь, давит плёночные фильтры в картонных оправах; тяжёлая голова притянута могучей грудью, толстые пальцы агрессивно растопырены. Над головой Патрона приклеена старая афиша - "Пигмалион. Комедия в пяти действиях", слева - заезжают ему за руку весёлой красной вереницей буквы "Емелино сча", появляясь из-под другого плеча крупно, отчётливо, траурно, - "иная охота". Имя античного скульптора как бы само подталкивает к сравнению и я представляю элементы сходства: у обоих - греческая жгучая брюнетность, крупный, чуть крючковатый нос, физическая закалка. Хотя мне Патрон больше напоминает коренного сицилийца из фильмов о Доне Корлеоне- эдакого деревенского парня с дробовиком, способного прихлопнуть человека на спор. Внешность дополняется манерой держать себя - его неприкрытой натуральной злости побаиваются даже актёры; и, странное дело, никто против неё не протестует. Наоборот, большинство относится к нему с уважением, по-доброму. Шеф всегда здоровается за руку, пропуская мимо ушей трёхэтажные маты в его исполнении, порой летящие из окон "обители". В этом желании не замечать очевидного есть какое-то преклонение перед тёмной стороной силы, очарование бандитской и полубандитской романтикой, под которое так легко попадают у нас в России. Но сейчас грозное в облике Патрона больше выглядит как смешное. Занятого им положения по отношению к столу достаточно, чтобы на какой-то саркастический миг переосмыслить его блаженную позу и немного грубо резюмировать: выдумывает себе бабу. Вдох-выдох, вдох-выдох - улыбка так и не сходит с лица - видимо, процесс ему приятен. Эй, главнокомандующий, где ты? Какие мысленные дали открылись взору твоему? Если те самые, тогда не буду мешать, тихо абстрагируюсь. Хотя с абстракцией, похоже, придётся подождать. Далеко внизу, в самом конце коридора, ругательно громко хлопает не придержанная входная дверца, и на крутой железной лестнице, ведущей в наше отделённое от всех других цехов пространство, раздаются шаги. Медленно, тяжело, с обязательной передышкой на "пятачке" между пролётами, поднимается неизвестный, чья шаткая неизвестность быстро рассеивается, едва он выдаёт свой фирменный вздох облегчения: "Пух!". Вздох, по традиции, сопровождается обильным плохо разборчивым бормотанием. Конечно же, кто ещё может так ходить! По мере приближения, бормотание превращается в связанную, членораздельную и даже эстетически приятную речь: "Аркадий, нас гонят. И в самом деле, брат Аркадий, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сыр - дремучий бор? Зачем мы, братец, спугнули сов и филинов? Тут все в порядке, братец, как в лесу быть следует. Старухи выходят замуж за гимназистов, молодые девушки топятся от горького житья у своих родных: лес, братец. Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты - вы. Люди, люди! Порождение крокодилов! " Наговорившись с невидимым, декламатор уверенно минует радиоцех, где получает (это я знаю точно) полный жесточайшего презрения взгляд от склонённого над пультом Штирлица, однако, благополучно избегает испепеления и оказывается у нас в аппаратной. Здесь Жора прислоняется к дверному косяку, едва помещаясь в проёме, вызывающе молчит, видимо, пытаясь уловить тот далёкий отголосок, который должен поведать ему о ближайших нескольких часах жизни. Выражение лица его - смесь обиды, наглости и выжидания, из чего следует, что он готов, в качестве мести за проделанный единолично поход в магазин (и потраченные собственные деньги) испортить настроение любому. Уже знакомый с некоторыми его манерами, я решаю не поддаваться на провокацию, и самолично озадачить Георгия Арнольдовича. Несколько секунд сосредоточенно сурово вглядываюсь в него, затем возвращаюсь глазами к Патрону, не нарушая молчания. На Жорину усмешку реагирую незамедлительно: быстро прикладываю указательный палец к губам: "Тсс!" Жора ёрзает в дверях, шевеля пышными, табачного цвета усами, выказывая заинтересованность. Наконец, не выдерживает: "У вас что тут - сонный час?" "Сеанс гипноза" - шепчу я сквозь сжатые зубы. "А где гипнотизёр?" - хмыкает он недоверчиво. "Гипнотизёр ушёл, - пытаюсь быть невозмутимым. -Попросил меня поддерживать контакт" "Ты переходы-то не пропустишь?"- ухмыляется Жора. Вместо ответа, я вскидываю руку вверх, требуя тишины. Жду какие-то мгновения, торжественно громко выдыхаю: "Закончили. Можно будить. Если ничего не вспомнит, значит, всё прошло гладко" Жора продолжает ухмыляться. Тогда я терпеливо поясняю: "Тут пока тебя не было, забрёл к нам странный тип в пиджаке, с коварной такой улыбочкой - гость кого-то из актёров. Представился. Оказывается - гипнотизёр, биоэнергетик. Наблюдатель, как он сам себя называет.Патрон с ним поспорил по поводу своей внушаемости, сказал, что не поддаётся гипнозу. Решили провести эксперимент. В итоге, Патрон уснул, правда, пока не понятно отчего, он же выпил перед этим, сам знаешь. Ну, гипнотизёр посидел немного и ушёл, ждать пробуждения Патрона не стал. Доверил мне. Так что, проснётся наш испытуемый - расскажет о своих впечатлениях. Если что вспомнит, конечно" Жора до сих пор, как чужой, мнётся на пороге и не проходит. Тогда я озвучиваю "специальное приглашение": "Хватит изображать дверь, Георгий Арнольдович! Решил поиграть в День Независимости? Вон стул, проходи, садись!" Неохотно, будто делая мне одолжение, он проходит и садится... Я с усилием начинаю разминать ладони, готовя решающие аргументы. "Да,кстати, хотел тебе сказать. Гипнотизёр перед уходом посоветовал нам как можно скорее восстановить затраченную энергию. Чтобы предотвратить образование энергетических брешей в тонком теле. Иначе могут быть последствия: плохое самочувствие, депрессия, даже болезни. С гипнозом не шутят, сам понимаешь. Поэтому, в целях профилактики, он рекомендовал нам как можно скорее вкусить продукты с высоким содержанием калорий. Но какие у нас тут продукты? С высоким содержанием? Никаких. Только один. Да и то, не у нас, а у тебя. Разницы, в каком виде наложить "заплатку" - нет. Можно, и в жидком. Так что, будь снисходительным, Георгий Арнольдович, спасай наши бреши!" Во время моего объяснения, колеблющееся между подозрительностью и открытым недоверием выражение лица Городового, наконец, становится вполне определённым, и, что удивительно, совершенно не вытекающим из логики этих колебаний. Лицо у него теперь - лицо пострадавшего от жизни человека. Сильно вляпавшегося в неприятности когда-то, и не вылезшего из них до сих пор. Точнее сказать, увязшего ещё глубже. "Не могу, дорогой друг! Нечем спасать! - тянет он жалостливо - На вахте сейчас сказали - ко мне гости идут. Догадываюсь, кто, но не знаю в каком количестве. И мне их угощать придётся. Так что, звиняйте батьку - бананьев нэма!" Завершающий малоросский аккорд вполне в духе Жоры (Георгий Арнольдович- наполовину малоросс), к тому же, намёком на старый анекдот,он как бы окончательно закрывает вопрос о судьбе ожидаемого нами продолжения. И без дальнейших объяснений тихо удаляется. Я вдруг вижу, как впереди него фыркает, лениво отбивая хвостом натиск огромных, неугомонных оводов, запряжённая в телегу каурая кобыла Бося, а на телеге, на пышной соломе, устроилась целая ватага гостей: весёлые хлопцы в расстегнутых на груди рубахах, вперемежку с молодыми звонкоголосыми девками, щиплющими гигантский подсолнух. Внизу же, возле колёс, крутится без устали, привлекая внимание громким лаем, чёрная, как уголь, дворняга. "Ну шо ты с ним якшаешься, Жорка? Поихалы!" - кричат с этой залитой солнцем телеги, а он издевательски медлит, наслаждаясь мгновением своего превосходства, держится вальяжно, как истинный пан, но, в конце концов, всё же делает шаг и исчезает во тьме радиоцеха. Вместе с ним исчезает кусочек только что бывшего, сочного, южного лета, уступая место прежним наполовину выкрашенным в голубое, наполовину побеленным стенам, где я снова остаюсь наедине с Патроном. Интересно, почему он не просыпается? Если бы Патрон не спал, разговор мог быть другим. Мне вдруг хочется догнать Жору, остановить его, попробовать объяснить, что так не делается, что мы, вообще-то ждали его возвращения, рассчитывали, да почти что уповали на его щедрость - разве этого мало? (Говоря "мы", для пущей убедительности, я бы чаще оборачивался к пока что безмолвному Патрону, ведь кроме нас, да непьющего, специально вызванного на подстраховку и потому озлобленного Штирлица, в "обители" никого больше нет.) А если Городовой опять заупрямится, хорошо бы сказать ему что-то обидное: "предатель", или там "Иудушка" (хотя на предателя он не обидится, а до Иудушки явно не дотягивает) В общем, лелея чувство справедливой мести, попытаться подпортить предстоящую встречу "в шинке". Однако, момент оказывается упущен: я остаюсь сидеть на кушетке, слушая, как с той же самой медлительностью Жорины шаги теперь удаляются вниз по лестнице. К их шуму примешиваются голоса, затем хлопает дверца, и шаги возвращаются обратно, звуча уже по-новому - уверенно и бодро. Кому они принадлежат, узнаю сразу - так ходит только Боровар. Улыбаюсь ему, он, как я и предполагал, в хорошем настроении. Спрашивает о самочувствии Патрона, я пытаюсь рассказать, но меня перебивает хрип и кашель: Патрон, словно нарочно выждав появления Боровара, сам начинает подавать активные признаки жизни. Проснувшееся недоумение его длится недолго, наши выжидательные улыбки, кажется, быстро помогает ему вспомнить о своём начальственном положении. Одним кивком он указывает Боровару на меня, другим - на пустующее место за пультом: "Ты вести будешь. А то молодой накушался в зюзю". Боровар косится в мою сторону, но по-доброму, без лишних проволочек усаживаясь в кресло первого пилота. Я в знак благодарности обещаю ему отработать в любой из последующих дней на выбор. Всё решается миром, отчего настроение моё заметно улучшается. Я расслабленно оглядываю коллег, затем рассказываю о возвращении Городового. Наши эмоции в конце повествования одинаковы: хитро мудрый енот! Обещал - и не сделал. Предпочёл нам каких-то неизвестных гостей, а может просто - гостей придумал, решив не делиться выпивкой. "Ты не видел, он с сумкой ушёл?" - когда немного спадает волна общего негодования, спрашивает у меня Патрон. "Нет, не видел" "Так пойдём, посмотрим!" Для Патрона резкий старт из состояния неподвижности мог бы закончиться и менее удачно, однако, ему всё же удаётся справиться с креном, схватившись в последний момент за висящий на стене деревянный канделябр. "Георгий Арнольдович! - в который раз за сегодня оглашает он пустоту - Выходи, подлый трус!" Вместо Городового нам отвечает Штирлиц, яростным шёпотом предлагая заткнуться. Патрон разводит руками: мол, всё в порядке, мы ненадолго, и бочком продвигается к тахте звуковиков. Жорина сумка стоит на своём привычном месте - у изголовья. Коротко жужжит покорная "молния", из распахнутых половинок извлекается пластиковая бутылочка с жидкостью цвета подсолнечного масла. "Молния" жужжит вновь, сумка закрывается. Никогда не вступавший в разговоры о победе над моралью, о Ницше, да и вообще, избегающий любых высоколобых разговоров, которые зачастую пытаемся вести мы с Бороваром, Патрон теперь наглядно демонстрирует торжество поступка, вызывая у нас лишь неловкие соучастные улыбки. Старясь не смотреть в сторону сидящего за звуковым пультом Штирлица, мы друг за другом возвращаемся в аппаратную. Неловкость слабеет вместе с наполнением приготовленных кубков, затем - желудков, затем того, что больше всего нуждалось в наполнении. Терпкая обжигающая лава самогона ("где он его откопал только?") скатывается вниз и остывает, отдавая свой жар нашим глазам, голосам, жестам. Неспешно разгорается беседа. Щёлкает, потрескивает, полыхает всё сильнее. В сущности, мы поступили правильно. Мы взяли то, что было нам обещано. Мы долго ждали и рассчитывали на него. Пусть не обижается. Конечно, мы поступили правильно. Он так делает не в первый раз. И нуждается в уроке. Ха: значит, он думает, что может спокойно "забить" на нас? Он думает, что может быть подлым. Хорошо, пусть он будет подлым. А мы будем сильными. И если сильный забирает у подлого то, чем подлый обещал поделиться, какое же это преступление? Неизбежное следствие возникших причин, не иначе. Он человек взрослый, должен понимать. Его долю мы ему оставим - сто пятьдесят, всё по-честному. А могли употребить сами, в качестве урока. Но зачем портить этот вечер? Выпивку, как никак, покупал он...Кстати, лёгок на помине. Внезапно наступившее за столом молчание не было ни тягостным, ни, тем паче, виноватым: наоборот, виноватый, ещё не подозревая о своей вине, направлял свою грузную поступь к справедливому возмездию, которое готовы были явить ему мы в виде реальности, не укладывающейся гарантированным счастьем во внутренний карман дублёнки. Последние секунды перед появлением Городового сопровождаются барабанной дробью Патроновых пальцев: и вот показывается трагическая физиономия, с налётом усталости от, в сущности, проигранной жизни. В этот раз его заготовленная усталость не срабатывает и быстро сходит на "нет", наталкиваясь на наше взрывоопасное затишье. Жора разбрасывает короткие недоуменные взгляды, силясь понять, что происходит. Через долгие несколько мгновений, наконец, совершает точное попадание прямо в центр стола, где стоит его "угощение". В яблочко! Мы же смотрим на него со вполне определённым посылом: го-во-рят мы бяки-буки, как выносит нас земля? Странно, но, даже осознав ситуацию, Жора не слишком меняется в лице. То есть, почти не реагирует: присаживается рядом и молчит. Неужели, смирился с неизбежной потерей? Понял свою ошибку, ощутил укоры совести? А, может, решил переиграть нас по-хитрому: вместо того, чтобы раскаяться чистосердечно в своём жмотском умысле, захотел преподать нам урок отрешённости? Провести границу между нами и актёрской средой, к которой он себя по -прежнему относит? Когда постепенно затихает улюлюканье, и мы с любопытством взираем на Жорину почти самурайскую выдержку, он произносит: "Могли бы и меня подождать, увальни. Из сумки вытащили?" "Да,- в той же шутливой тональности отвечаю за всех я. - Не смогли удержаться. Лекарство от гипноза. Я же тебе рассказывал". "Да ты выпей - добавляет Патрон, наливая ему стопку - Твои сто пятьдесят. Всё по-честному" "Нет, спасибо - следует неожиданный отказ. Какое-то время Жора загадочно улыбается, потом откуда-то из закоулков серого шерстяного свитера достаёт целую нераспечатанную бутылку водки и торжественно водружает её на стол: "У меня другое лекарство" Общий смех отзывается во мне колкой мыслью: всё-таки переиграл! Браво, Георгий Арнольдович! Хотелось бы снять перед тобой шляпу, но шляпы остались, видимо, в какой-то из прошлых жизней. Поэтому - только устные комплименты твоей изворотливости! Заслужил! Оказывается, мы тут возводили напраслину, практически плели заговор против своего ничего не подозревающего благодетеля, который всё это время только и делал, что радел о наших общих нуждах, приумножая алкогольный запас. И покусились, в итоге, на его частную собственность! Как могли мы вообще заподозрить эту чистую и светлую душу в обмане: о горе нам, горе! И мне - больше остальных. "А как же гости?"- спрашиваю я, в надежде выудить у Жоры хоть немного правды. "Всем хватит!- заносчиво отвечает "пан", скручивая одним рывком жестяную пробку. Вопросом: откуда спиртишко? даём выход его нудящему псевдостраданию: ну из буфета, откуда ж ещё? Кое-как под запись дали. Пол зарплаты там. Беру и беру, скоро совсем без денег жить придётся. После того, как стаканчики наполнились, Жорина громоздкая фигура устремляется вверх, дабы произнести тост. Что-то о настоящих мужчинах, держащих своё слово, - обязательная смазка собственного тщеславия и маленькая завуалированная месть нам троим. Мы переглядываемся друг с другом настороженно, а Боровар качает головой: чего вы хотели? Это же Георгий Арнольдович! Прежде, чем выпить я шепчу Городовому: "Живо ещё значит гражданское сознание? Похвально! Медицина вас не забудет!" "Все там будет!"- бормочет он в ответ, и мы дружно выпиваем. Потом ещё. И ещё. А потом наступает туман. Окутывает, комкает происходящее, дробит на кадры и эпизоды, по какому-то особому совершенно непонятному принципу подсовывая некоторые из них мне на проживание. Словно фокусник, достающий из шляпы то голубя, то платок, то зайца, безо всякой связи между ними. Сползающая по подбородку Патрона масляная капля от шпрот; Городовой перегибается через стол, пытаясь по-дружески поцеловать Боровара, но тот отстраняется; слабый толчок мне в плечо; сигарета истлела до самого фильтра- последняя затяжка противная, бумажно-кислая; я думаю, что горечь и крепость освежат меня и приведут в чувство- горечь и крепость лишь освежают. Спорят Патрон с Бороваром, кажется, о спектакле- голос у Патрона сбивается с мужского на мальчишеский и обратно; громко кричит Городовой: "Ну, наконец-то! Почему так долго?". Острое желание ничего не слышать вообще, кроме собственного дыхания. Подсаживается Штирлиц, что-то настойчиво бубнит мне прямо в ухо - не могу отстраниться, и в тоже время дурею от этой тарабарщины - когда он перестаёт говорить, ощущаю кратковременную радость. Сижу, уткнув голову в сложенные на коленях руки, борюсь со звуками, пытаясь сконцентрироваться на спасительной темноте. Но меня постоянно цепляют своим шумом, тянут обратно, хотят разбудить. Зачем? Разве вы не видите, как мне плохо? Уходите, молкните, гасните - я прошу вас! Это сейчас моё единственное желание. Пусть будут только я и "американские горки" желудка. С ними я совладаю точно, знаю по опыту. Вот так намного лучше...Тишина... Незнакомый женский смех в обрамлении пьяного гогота Городового. Снова тишина.... Какая она приятная всё-таки...Удивительно долгая, почти беззвучная....Наконец-то, покой...Покой, в котором очень скоро поселяется гудение... Ровное, однообразное, возникшее из ниоткуда, оно занимает свою нишу в окружающей тишине и больше не исчезает. Постепенно, как будто следуя примеру гудения, появляются и другие звуки: еле заметные шорохи, скрипы, приглушённые голоса. Мало - помалу я начинаю узнавать их, потом приходит ощущение напряжённости в спине, чешется лоб, левая рука сильно затекла и онемела, ноздри улавливают запах табачного дыма, и тут я окончательно понимаю, что проснулся. Слегка приподнимаю голову, открываю глаза: боком ко мне, развалившись в кресле, за пультом сидит Боровар. Моего пробуждения он не замечает- задумчиво выпускает сигаретный дым прямо в смотровое окно, Ну и хорошо: некоторое время я остаюсь неподвижным, разглядывая следы брошенного пиршества. В голове учащённо пульсирует кровь. Размеренный гул тиристорных блоков, к которым подключен световой пульт, напоминают урчание огромного кота: я представляю, будто накрывшее всех нас опьянение имело характерные кошачьи повадки - наигравшись с подвижными, летучими шариками наших сознаний, усталое и умиротворённое, теперь оно мирно дремлет в тиристорной, урча от удовольствия. И лишь Боровар, самый стойкий оловянный солдатик света, знает эту пугающую тайну, так как видел всё своими глазами, но никому, ее разумеется, не откроет. Я непроизвольно усмехаюсь вслух, тем самым привлекая внимание Боровара. "Проснулся?- оборачивается он. "Не совсем.. Сколько меня не было?" "Ну, минут сорок точно. Уже и антракт закончился. Половина второго акта позади" "А где остальные?" " Да все ещё здесь: Патрон за стенкой спит у радистов, а Городовой убежал куда-то вниз" "Гостей встречает?" "Скорее, провожает. Они тут сидели вместе, пока ты спал" "Я вижу, горючее ещё осталось - показываю я на нетронутую в хаосе грязных тарелок, перевёрнутых рюмок и недоеденных бутербродов пластиковую бутылку с "честными ста пятьюдесятью" Георгия Арнольдовича. "Он же отказался от них, так?- как бы ненароком напоминаю Боровару - Значит, становятся общим достоянием". Тот согласительно кивает. Вновь попавшая внутрь организма терпкая жидкость кажется намного противней себя самой двухчасовой давности: она выбивает из меня слезу и заставляет подумать, что зря, наверное, стоило глотать её вновь, что было бы лучше тихо покинуть "обитель", пока не случилось ничего постыдного и неприятного. Однако следом наступает прилив бодрости, который разгоняет и подступившую тошноту, и эти мысли. Посидев ещё не много, мне хочется вдохнуть другого воздуха, по крайней мере, хотя бы временно избавиться от вида окружающего застолья, и я говорю Боровару, что выйду покурить на лестницу. На выходе мне преграждают дорогу чьи-то вытянутые ноги: тахта звуковиков, поставленная возле общей для наших цехов стены, предназначена, в основном, для сидения, или для лежания человека очень среднего роста, то есть отнюдь не Патрона, который сегодня не пожелал свернуться "калачиком". Осторожно минуя этот импровизированный шлагбаум, я вижу его мирно дремлющим с той же счастливой улыбкой на губах. Мне даже хочется остановиться и ещё немного полюбоваться картиной постоянства веселья и грязи, но дальше я замечаю низко склонённого над пультом, словно желающего лечь прямо на полотно регуляторов, а на самом деле, ловящему нужную громкость включаемых треков Штирлица. Он делает вид, что не обращает на меня никакого внимания, однако, я хорошо чувствую напряженность, исходящую от его спины: вот прямо здесь граничат "маленькая страна" Патрона и сегодняшняя большая обида Штирлица, которую лишний раз лучше не тревожить. В коридоре не привычно светло: из последних сил старается светить одинокая обнажённая лампочка. Интересно, сколько она продержится в своей агонии? Когда перед глазами ничего не остаётся, кроме тёмных кругов и огненно-белой буквы спирали, кисть моей левой руки пронзает точечная боль - раскалённая световая капля отрывается от ослепительной колбы и падает мне на запястье. Отряхиваю руку, не веря самому себе, и только потом понимаю, что в другой руке - зажжённая сигарета. Скорей всего, она и ткнулась угольком в кожу, а световая капля - лишь зрительная галлюцинация, вызванная внезапной болью. Значит, принятая добавка уже действует вовсю, внося телесный разлад. Подслеповато моргая, я, наконец, на ощупь нахожу дверную ручку: дернув за неё, подставляю лицо прохладному освежающему сквозняку. Кажется, что так можно стоять бесконечно долго: стремительный воздух не только трезвит и освежает, но и выдувает из тебя всё плохое, что накопилось за последнее время, облегчает нервы и память. Я закрываю глаза, стараясь не шевелиться, однако, блаженство очень скоро прерывается вместе с недовольным окриком Штирлица, у которого сквозняком, наверное, разметало листки партитуры. В тамбуре меня окутывает сумрак: свет есть только внизу, возле входа, и, ещё не до конца сморгнув отпечаток спирали на сетчатке, мне приходится некоторое время привыкать к темноте. Неожиданно я замечаю кого-то рядом. Приглядевшись, понимаю - это девочка или девушка, которая устроилась в списанном реквизитном кресле практически в той же самой позе, что и я до недавнего своего пробуждения: положив голову на тёплую подушку из локтей и коленей, вдобавок накрыв их копной тёмно-русых волос. Не слишком возвышаясь над уровнем сиденья, она ничем не выдаёт своего присутствия, и поначалу кажется, что она спит. Опускаюсь на корточки возле неё. "Красавица, вы живы?" - зову её полушёпотом. Копна слегка дёргается. "Может, вам плохо? Помощь нужна?" Копна поднимается, редеет, уходит назад, открывая по-детски милое лицо. "Да, мне плохо, - с усилием прорывается наружу голос загубленной молодости. "Что я могу для вас сделать?" - пытаюсь пробудить в этом голосе жизнь. "Угости сигареткой, пожалуйста". "Конечно". Вспыхнувшее пламя зажигалки озаряет её тёмно-карие, болезненно реагирующие на свет глаза. "Что-то Георгий задерживается,- говорит она также тихо, с хрипотцой. "А вы знакомы с Георгием Арнольдовичем?" "Знакомы. Это он меня сюда пригласил" Вот оно что - знакомая Городового, одна из той фантомной ватаги гоголевской молодёжи с телеги, правда, без веночка на голове и похожая, скорее, на опечаленного ребёнка, чем на гарную дивчину. Как бы то ни было, вполне реальная гостья. Быть может, даже не одна, где-то есть и другие сошедшие с обоза, но выяснить это пока затруднительно. Да и не хочется. После выкуренной сигареты мир мой из состояния устойчивости переходит в состояние неспешного вращения, происходящего на фоне приятной расслабленности. Гостья же, напротив, нервничает всё больше, и, чувствую, вот-вот готова снова спрятаться в своей роскошной раковине из волос. Выглядит она понурым подростком в защитной позиции: "кто ж на горе покусится?" Но разве кто-то собирался? Впрочем, откуда ей знать о моих намерениях - я ведь пока их никак не обозначил. Тогда я делаю то, что кажется мне вполне естественным в этой ситуации: предлагаю познакомиться. "Меня здесь называют ТС - Товарищ Стьюдент.Но учиться я уже закончил. Пришёл сюда после института: искал любую работу, временно перебиться.. И вот нашёл - на свою голову. Ещё ТС - цвет фильтра, которым мы пользуемся - тёмно-синий. Тёмная сила, вечно прикалывается Георгий Арнольдович; на что я ему отвечаю: лучше -St, сокращённо латинскими буквами. А вы тоже, наверное, учитесь?" "Да"- кивает она.- Может, сразу на "ты", без церемоний?" "Хорошо. Учишься... Постой, я угадаю". Со второй попытки угадываю - автодорожный, третий семестр, хотя выглядит младше, на мой взгляд - семнадцатилетней: смешной джинсовый комбинезон с лямками,на ресницах тушь, губы подкрашены, но не слишком, чтобы не бросалось в глаза. В общем, школа, выпускной класс, "на пороге взрослой жизни". Следом решаю определить знак зодиака: легко идущая на контакт и так же быстро отстраняющаяся,- подвижная стихия; ждущая скорей общепринятых разговорных тем, нежели эмоциональных всплесков,- воздух; не слишком увлечённая умствованием и не холодно независимая,- подытожив, называю Весы. Так и есть. Спасибо моим вовремя обострившимся дедукции и интуиции! Не давая опомниться, пытаюсь блеснуть вновь и говорю про общагу - где же ещё может обитать не броско одетая, лишённая золотых украшений, за исключением крохотных капелек- серёжек в ушах, посему вряд ли избалованная финансами родителей и наличием постоянного молодого человека студентка? Однако тут промашка: есть не просто молодой человек - есть зрелый мужчина, к которому она недавно переехала на съёмную квартиру. Ему слегка за тридцать. Композитор. С таким довольно редким именем - Игнат. Кстати, пишет музыку и для театра. Он с Городовым - давние знакомцы, поэтому Игнат и отпустил её в гости под неусыпное око дяди Жоры, которое сейчас слегка замутилось. Ну, об этом, естественно, не нужно знать Игнату. Ради сохранения их ничем не запятнанного приятельства. Мы смеёмся вместе; мне думается, что самое время оставить в покое Игната и перевести разговор на что-нибудь другое, но она, как оказалось, только вошла во вкус - глаза азартно заблестели и на меня ворохом стали сыпаться детали биографии композитора. Что же, я всегда умел быть добросовестным слушателем (или, по крайней мере, создать видимость такового), тем более, если человеку необходимо выговориться. "Серьёзный", "скромный", "заботливый" начинает она с комплиментов, и тут же уравновешивает - "женат никогда не был", "жил всегда с мамой", "тюхтя в быту", "Тушка!"- ласковый его псевдоним. Вот он в университете, на хорошем счету, один из самых талантливых - преподаватели хвалят; вот - сочиняет сонаты для фортепиано, которые потом исполняют в филармонии, вот - получает предложение написать музыку для спектакля - словно листается семейный альбом с фотографиями, и на каждую следует подробный комментарий. Предо мной же почему-то крутится образ ухоженного, домашнего "хиппи" - переростка, издавна присягнувшего искусству, пацифизму и семейным ценностям. Вне всякого сомнения, он её боготворит, так как устал боготворить только маму. И чтобы служить лишь одной госпоже, снимает отдельную квартиру, сделав весомую заявку на серьёзные отношения. А затем убеждает окончательно порвать с романтической нищетой общаги. Молодец, "Тушка"! Нашёл подход. Улыбаюсь своим мыслям, но оставляю их при себе, жду, когда иссякнет её словесный запал. Закончив описывать частые, порой - не совсем уместные (ночные) визиты его друзей, приходящих с одной целью - музицировать, она демонстративно хмурит брови и замолкает. Стараясь не упустить момент, я сажусь на перила ограждения и говорю задумчиво: "Да, творческие люди.... Не стоит удивляться. Театр тоже рассадник подобных особей. И не только актёров..." "А знаешь, как мы познакомились?"- перебивает она. "Это важно?" "Для меня - да" "Тогда рассказывай" Через несколько секунд мы переносимся на залитую крупным августовским дождём автобусную остановку, рядом никого нет, ездят машины, полупустые "маршрутки", но она их не замечает - у неё депрессия. Крах иллюзий. Только что случившаяся катастрофа расставания со своим молодым человеком. Она его бросила сама, шла под дождём, ни на что не обращая внимание:"совсем как в кино:тоска внутри, тоска снаружи, нескончаемый дождь, а впереди - только безысходность". Промокшая, продрогшая, безразличная ко всему на свете, сидела внутри остановки, разгоняя каблуками натёкшую дождевую лужу, пока не почувствовала на себе взгляд. Под тем же навесом стоял парень. Взрослый, ухоженный, чернявый. В руках - чехол с гитарой. Стоял и смотрел на неё с таким выразительным сочувствием, полчаса, если не больше, переминался с ноги на ногу, игнорируя подъезжающий транспорт. В итоге, спросил позволения присесть подле, вытащил гитару и начал играть - что-то медленное, печальное, романтическое, в унисон её тогдашнему состоянию. Она спросила: кто он? Он ответил - Игнат и предложил "спасение от дождя". Спасение включало в себя тёплое кафе, горячий кофе и обжигающий коньяк. В кафе Игнат рассказал, что на самом деле он не гитарист- просто инструмент отвозил другу, который не смог за ним приехать. Но когда тайком наблюдал за ней, вдруг понял: нужно что-то сыграть. Был у него во время учёбы небольшой опыт игры на гитаре, и вот - пальцы вспомнили. Получилось не плохо. "Но это не самое интересное,- бодро тянется она ко мне за сигаретой, - Представь, я слушаю Игнатову серенаду, одновременно с гулким эхом дискотеки, которая в это время проходит в ДК. И я знаю, что ведёт дискотеку как раз мой бывший, Джейсон. Он там диджеем работал - под псевдонимом "Диджей Сон". Прозвище Джейсон- это ещё со школы - была у него старая вратарская маска, в которой он любил девчонок пугать. Короче говоря, представь, я сижу и слушаю, как они оба играют, каждый на свой лад. Один - глухими басами, 120 ударов в минуту, заводит прогрессивную рабочую молодёжь в отдалении, другой - изящно, красиво, не навязчиво, пытается задеть мои чувства. Как будто между ними соревнование, а мне предстоит сделать выбор. Конечно, я могла бы попытаться спасти Джейсона в очередной раз - на что он, судя по всему, и рассчитывал, но уже дала себе зарок - хватит. Сколько можно терзать себя! Он опять подсел на "наркоту". Когда мы только познакомились, я его спасла - заставила пройти курс лечения, выхаживала, водила туда-сюда по городу. Он держался, сорвался только однажды, но выкарабкался, опять же, не без моей помощи. Потом настало недолгое счастливое время, когда мы просто жили, строили планы на будущее. И вдруг он исчезает. Дома не появлялся, в институте тоже,короче, как в воду канул. Как-то утром поехала на учёбу, и совершенно случайно встретила его в автобусе, засыпающего на ходу, окружённого кучкой таких же сонных героиновых тетерь. Подошла поздороваться. Он позвал на дискотеку, где мы должны были объясниться. Хотя, что объяснять - всё итак было понятно. Но я решила дать шанс -не ему, а себе, в первую очередь, - как - никак встречались уже около года. Там, в ДК, увиделись мельком - он снова был в полусне, заявив, что сегодня поговорить не получится - ему надо работать, а потом отсыпаться, и вообще, у него "творческий кризис". С очевидным намёком на то, что я ему не нужна. В ближайшие дни (недели, месяцы) моя "скорая помощь" не потребуется, а дальше он ещё подумает: вызывать - или не вызывать. И что мне оставалось после этого делать? По пути обратно решила: больше никаких возвращений. Чтобы не случилось. ... Но, если честно, когда они оба играли в тот вечер, мне стало до того жаль Джейсона, что снова захотелось пройти все круги ада, лишь бы его спасти. Такой внезапный порыв Матери Терезы, понимаешь? Слёзы вот-вот польются, но я говорю себе: "Терпи, иначе это никогда не закончится". Кое-как пересилила, сдержалась. И тут Игнат (умничка!) очень вовремя предложил поехать в кафе, как будто почувствовал, что мне нужно развеяться- я сразу согласилась. Ну а дальше завертелось с Игнатом". "Джейсон не пытался тебя вернуть?" "Пытался, даже в институт ко мне приезжал, только зачем? Я сразу сказала: извини, наше время закончилось. Теперь я другая. И- с другим, поэтому не дави мне на жалость. Он вроде бы понял - больше не появлялся". Последние фразы она произносит ощутимо мямля, подражая, скорей всего, обычному говору её бывшего зависимого друга - видимо, всерьёз думая, что от этого правда звучит более трагично и убедительно. "Любовь,- говорю я с некоторой долей назидания - тяжело заживает. Если, конечно, любовь настоящая. Больно разрывать так резко, но без боли не разорвёшь. Поэтому - не думай о боли. Лучше смотри вперёд. Тебе сколько лет - пятьдесят? Всё только начинается..." Не давая пуститься в дальнейшие банальные рассуждения, меня перебивает скрип входной дверцы, вслед за которым внизу раздаются неторопливые шаги и тяжёлые вздохи, хорошо знакомые не только мне, но, как оказалось, и моей собеседнице, сразу вскочившей на ноги с лукавой улыбкой готового нашкодить сорванца. Вверх по лестнице, останавливаясь чуть ли не через каждые две ступеньки чтобы отдохнуть, в который раз за сегодняшний вечер, словно исполняя своеобразный сизифов труд, поднимается Городовой. Чуть-чуть не дойдя до финиша, он безвольно приваливается к перилам, пытаясь отдышаться. "Что- то ты всё ходишь и ходишь, Георгий Арнольдович! Нет тебе покоя, гостеприимный ты человек!" -говорю я. "Я всё хожу, а вы всё пьёте и пьёте!" - бурчит он недовольно. "Жора, наконец-то! Вернулся! Ура!"- она изображает радость. "Так, егоза, хватит смущать народ своими воплями! Всех администраторов соберёшь! Вижу, познакомились уже?" "Познакомились. Где ты так долго пропадал? У любовницы был, поди?" - пытается шутить она. "Ага, в буфете двух ублажал, чтобы получить это,- перед нами возникает скрываемый доселе за недюжинной Жориной статью чёрный пакет, в котором лежит початая бутылка коньяка. "Бедненький, отпил по дороге - наверное, упурхался с двумя?"- совсем не смущаясь своей фамильярности, она продолжает резвиться. "Ничего, бог любит троицу.- отшучивается Жора и продолжает деловым тоном- В общем, так. Слушай внимательно, егоза. Сейчас мы с тобой берём этот пакет и идём в кандейку. Нужно кое-что обсудить. Важное и срочное. Касательно работы". "Идём все вместе"- говорит она. "Нет, только мы вдвоём. ТС отдыхает. Он итак уже соответствует своему цвету" "Без него я не пойду - она подмигивает мне, делая "надутые губки". "Что за капризы?- недоумевает Городовой- Совещание чисто профессиональное. Нужно обсудить некоторые рабочие моменты. Желательно, без лишних ушей. И глоток, разумеется" "Ах, забыла тебе сказать - легонько хлопает себя по лбу "егоза" и смотрит на меня виновато - Я в институте сижу "на звуке", мы с Георгием Арнольдовичем "халтурим" вместе. Он мне, наверное, заказ принёс!" "Вот - вот. Это касается твоих будущих "халтур" в том числе" - подхватывает Городовой. - О чём мы спорим?" "Я не помешаю, - говорю я спокойно - Я тоже умею профессионально совещаться. И до моего цвета, сказать по правде, мне ещё плыть и плыть. Не стоит щеголять тут своим дальтонизмом, Георгий Арнольдович. Тем более, дама просит". "Сказал - нет" "Жора, решай, или мы все идём, или ты будешь один допивать свой честно заработанный в буфете коньяк" "А что хорошая идея,- не сдаётся Георгий Арнольдович,- Тут как раз моя норма. И ещё завтра с утра подлечиться". Но, в конце концов, уступает: "Ладно, вымогатели. Уболтали. Только смотрите - за последствия я не отвечаю" Празднуя по пути победу, я и она спонтанно берёмся за руки, и размахиваем ими, как дети на прогулке. Проскочив мимо угрюмого Штирлица, оказываемся в осветительской рубке на глазах у Боровара. Тот понимающе кивает, разглаживая бороду. Отперев ключом кандейку, Георгий Арнольдович хозяйственно смахивает с рабочего столика лишние радиодетали и водружает коньяк. Сразу пытается овладеть психологическим преимуществом, обращаясь исключительно к улыбчивой гостье, а меня как бы не замечая вовсе. Специально держась в пределах общей для них темы, он вклинивается стеной серого свитера в прямоугольном пространстве закутка, который по своим размерам напоминает классическую комнату-шкаф Достоевского, с каждым тостом всё больше перекрывая прямую видимость между ею и мной. Из-за серой спины доносятся сугубо "профессиональные" возгласы: "бедняжку совсем преподы замучили, ну их к ляху, дай я тебя пожалею, по умной головушке поглажу", "смотрю, мы совсем взрослые стали. Того гляди, и замуж скоро выскочишь. Ох, чувствую - повезёт мужу, достанется такое сокровище!" Один поцелуй в щёчку - на удачу! Какая лапочка, спасу нет!". Всё ясно. Жора хочет наверстать упущенное время общения с нею тет-а-тет. Быть может, имеет вполне определённые планы. Тот самый верный друг Игната. Или я преувеличиваю? Но, немного понаблюдав за ними, понимаю: ко все этим поглаживаниям, комплиментам, сюсюканьям она относится вполне спокойно, воспринимая их как дань своей миловидности, которую обязан заплатить Георгий Арнольдович за нахождение в её обществе. Переступить черту без её твёрдого согласия он вряд ли сможет - побоится, и она потихоньку играет с огнём в своё удовольствие. Твёрдо зная, что огонь этот - ручной, усмиряется быстро, как в зажигалке. Что же, возможно, здесь пахнет горьким опытом, из которого сделаны определённые выводы....Или крепнущими коготками, спрятанными в мягких податливых пальчиках. После некоторого перерыва я снова чувствую на себе её взгляд, который говорит мне: а я тебе не забыла....Пытаюсь ответить таким же: верю, я просто даю вам возможность побеседовать о своём. Взгляд её не перестаёт длиться, прерываясь лишь на какие-то секунды, в итоге становясь очевидным и для Жоры. Потеряв адресата, Жорина речь сама собой идёт на убыль, шерстяной свитер, нехотя прижимается к стене, заметно добавляя простора. Георгий Арнольдович начинает что-то бормотать о несправедливости судьбы, потерянном сценическом прошлом, раздражённо вертит своей кудрявой шевелюрой и снова откупоривает бутылку. Мы поднимаем бокалы, выпиваем в тишине, некоторое время играем в "молчанку". Определиться с проигравшим не трудно - очень скоро Городовой заявляет, что должен отлучиться и покидает нас гордой диссидентской походкой. Есть повод просиять нашим победоносным улыбкам. Можно придвинуться ближе. "Давай поговорим?"- предлагает она. "Давай. Хочешь, что-нибудь расскажу?" "Нет, давай просто поговорим" "Хорошо...Что?...Я похож на восторженного кролика? Ну, знаешь ли....наверное, да, похож. Где тут у вас капуста? Это ограбление! Ха-ха-ха. Да, такие вот зубы - и что мне, теперь не улыбаться? Зато я могу зубоскалить как никто другой....И над собственными зубами тоже....Сгорбился? Ну и ладно. Если будет нужно - выпрямлюсь. Ты только скажи.... А зачем слёзы?.. Ладно, не плачь, ты что? Не переживай - всё наладится. Ты справишься. У тебя всё для этого есть...Такие глаза ...Губы...Да, губы...Они такие...Как тебе сказать...Хм...Это неожиданно...Неожиданно и приятно....Знаешь...Я тоже... В общем, не сдержался....Такой вот несдержанный кролик Роджер.... Заметила - мы с тобой действуем синхронно?...Странно, да? Только познакомились.... Никогда раньше не виделись.... Или виделись?.. Ты меня не помнишь? Если бы ты сказала "да", я бы устроил себе мозговой штурм.... Навёл бы ревизию в архивах....И, представляешь, вспомнил бы.... Это была ты... Та самая девушка на пароходе, плывущем в Америку... В поисках новой жизни, как и я сам... Ха-ха-ха...Хочешь ещё коньяку? Жора не обидится, он добрый... Когда сытый. Выпьем же за его доброту! За возраст согласия? За пароходы, доплывшие до своей Америки! Хорошо...Нет закуски, вот только вода...Да, здесь и живём.. Некоторые уже по многу лет...Я всего лишь год...Пока ещё не понял, с одной стороны -хорошо, театр, искусство, свободное время, а с другой...Деньги, карьера, почёт, уважение- это всё мимо нашей световой "обители" ... Выбор есть, но и от судьбы многое зависит... Георгий Арнольдович, ты чего врываешься, как вихрь? Кто зовёт? Боровар? Зачем? Ладно, сейчас приду. Скажи ему, что я уже в пути..." Выйдя наружу, я не застаю Боровара за пультом - спектакль закончился, и он, возможно, спустился на сцену. Выглядываю в смотровое окно - точно, растаскивает по углам стойки с прожекторами, сматывает шнуры. Как только замечает меня, кричит о том, что справится сам, и я могу отдыхать. Спасибо, спасибо ещё раз, дорогой друг! Пытаюсь вернуться в кандейку, но дверь заперта: хитрец Городовой, имея собственный ключ, закрылся изнутри. Опять переиграл, будь он неладен! "Выходи, подлый трус!" - ору я в замочную скважину, и отчаянно дёргаю ручку, но, разумеется, безрезультатно. Дверь остаётся неприступной. Я пытаюсь услышать, что же происходит внутри - ничего не слышно, слишком плотно заперто. Тогда я сильно и часто начинаю колотить в дверь кулаком, затем вновь прижимаюсь ухом к прохладной, приятной для соприкосновения с кожей гладкой поверхности, и жду некоторое время, разглядывая большие неаккуратные разводы голубой краски на ней. Из глубин древесины призывно звучит Селин Дион: "My heart will go on", в то же время доносится издевательский смех Городового. Да, сегодня явно не тот день, чтобы так просто сдаться и отступить. "Кто сказал, что нельзя переплыть океан?"- почти кричу я и с удвоенной энергией начинаю колотить в дверь руками.
Глава 2
Следующее утро, как и стоило ожидать, было чревато последствиями. Короткий всплеск удовлетворения от осознания того, что я проснулся дома, в своей постели, быстро исчез, уступив место ощущениям куда менее приятным. Абстинентная программа с наскоро придуманным названием "Одно утро в аду" включилась на полную мощность, и, имея в виду сегодняшний рабочий день, мне ничего не оставалось, как стоически вкушать её содержимое.
Лёжа в кровати и рассматривая медленно всплывающие из памяти, словно пузыри газа из болотного чрева, куцые и разрозненные воспоминания о вчерашнем застолье, я непроизвольно нащупал пальцами болезненную шишку у себя над глазом. Среди пасмурного похмельного мыслетока мелькнула молния подозрения, заставившая меня вскочить на ноги и чуть ли не бегом проследовать в ванну. Действительно, над левой бровью имелась обрамлённая тёмным синяком ссадина с запёкшейся кровью, происхождение которой я никак не мог вспомнить. Напряжённое ментальное туженье не помогало: цепочка вчерашних событий обрывалась на моменте с запертой Городовым дверью, и открывать эту дверь память категорически отказывалась. Даже было не ясно, открывалась ли она вообще, может быть, так и осталось до конца неприступной, и всё случившееся далее случилось где-то в другом месте. Но тогда где? С кем? Из-за чего? Ответа не было. Зато, как будто в отместку за перенесённое угнетение, воображение принялось лихорадочно сочинять версии произошедшего, в которых я неизменно фигурировал на стороне зла. От пьяного дебошира, дерущегося со зрителями прямо в фойе тетра, до чуть ли не Раскольникова, вытирающего чужую кровь об одежду.
Мучаясь незнанием того, каких именно чудовищ мог породить тогдашний сон моего разума, я удивлялся нынешнему запалу разошедшегося "мстителя", которого не смущали никакие мной же приводимые доводы. "Стоп, стоп,- робко говорил я себе.- Ведь если бы случилось что-нибудь подобное, вряд ли я проснулся бы сегодня дома, а не где-нибудь в вытрезвителе. Или меня бы уже разбудили плохими новостями. Люди в погонах, например" "Погоди ещё,- ядовито подсказывал внутренний голос - Заявление могли написать и сегодня. И сегодня же оповестить дирекцию театра. Так что, на работе тебя, скорее всего, ожидает сюрприз".
Не в силах бороться логически, я сдавался на милость приступам самобичевания, морщась, терпел, а когда они немного спадали, старался всё-таки растормошить оцепеневшую память. Вспомнилось вчерашнее знакомство, странное знакомство с девушкой, имя которой так и осталось невыясненным. Получалось, она просто забыла представиться. Я же, как истинный рыцарь и джентльмен, не счёл нужным прояснить столь важный момент, хотя и лез со своими догадками по другим поводам. Ничем не обоснованная прихоть пофорсить перед ней эдаким Шерлоком окончилась предсказуемым конфузом: не желая, видимо, и дальше внимать моим поспешным пьяным угадываниям, она сама решила поделиться деталями своей биографии, дав мне время протрезветь и послушать. Другими словами, девочка выказала наличие обыкновенного такта - почему бы и нет? Однако, чем больше вспоминалось подробностей нашего недолгого уединения, тем сильнее напрашивалось другое объяснение - будучи изрядно "под шофе", она просто нашла свободного слушателя, уши которого можно было выполоскать своим неуёмным глаголом. В любом случае, выяснить, что ей двигало на самом деле, я уже вряд ли смогу- поезд ушёл, да и бог с ним, может, это и к лучшему.
До назначенного сбора в театре оставалось ещё два часа, но я уже изнемогал - надо было что-то делать, куда-то идти, как-то двигаться, лишь бы не корчиться безвольной марионеткой в этом замкнутом круге беспамятства. Покопавшись в зальном серванте, я почувствовал первую крохотную радость за утро, когда вытащил из старой материнской "косметички" полу засохший тюбик тонального крема. Благо, матери дома не оказалось, что хотя бы временно избавляло от дополнительной череды неприятных вопросов. Несколько попыток перед зеркалом сумели превратить опухшую надбровную синь в почти натуральный бежевый "ячмень", и, не дожидаясь, пока этот недолговечный грим опадёт, я быстро собрался и вышел на улицу.
Да, вот как бывает: вчерашний отказ от вечерней прогулки обернулся сегодняшней необходимостью. Правда, теперь совсем в другом расположении духа, и с явственными не только мне, но и чужому, более пристальному взгляду, последствиями моего выбора. Что же, выбор , как говорится, сделан, последствий не избежать... Дабы и тут не впасть в тоску размышлений, я скорее подумал о том, что погода, по крайней мере, сегодня приятнее: снегопад уже закончился, и солнце такое весёлое, липкое, цепляющееся ко всему подряд - деревьям, снегу, домам, прохожим, словно только что проснувшийся щенок со своей неугомонной игривостью. Дорога до театра занимала минут семь пешком - театр располагался прямо напротив моего дома, так что, если идти обычным маршрутом, никакого убийства времени не получилось бы. А где-то присесть на скамейку, в скверике, было ещё зябко, поэтому я решил сделать круг - пройтись местами полузабытыми, не хожеными с детства, может, и нехожеными совсем: сквозь частный сектор привокзального посёлка, стараясь не слишком задерживаться возле местных достопримечательностей, по изогнутой дуге удлинённого пути выйти к служебному входу с другой стороны. На всё путешествие - примерно, час, оставшееся время - чтобы отогреться, выпить кофе, узнать последние новости. Выяснить, по возможности, включилась ли машина театрального правосудия (за полгода работы я так и не увидел её в действии, а коллеги особо не распространялись) и, если включилась, останутся ли отпечатки закона на моей весьма чувствительной к моральным уколам спине, в личном деле, на листах трудовой книжки. В общем, быть пусть и не во всеоружии, но, хотя бы частично подготовленным к вызову в администраторское крыло. Вероятность того, что никому ничего не известно, механизмы машины так и стоят замшелые, стальные иглы до сих пор не отмыты от чужой предыдущей вины, и даже сослуживцы пребывают в неведении, потому что всё произошло уже после, на улице (из-за не купленного "кирпича", не выплаченной сигаретной дани) все-таки существовала, однако от неё я суеверно отмахивался - полагаться на такой вариант сейчас не стоит. Лучше не тревожить чудо лишний раз воображением, тогда есть шанс, что оно и в правду произойдёт,- мне это мистическое правило всегда казалось действенным.
Я замер на светофоре и смотрел на здание театра, которое ещё не пропало из виду - вот оно, давно привычное снаружи в своём неизменном канареечном цвете, с приплюснутой двускатной крышей и навесом над центральным входом, казавшееся теперь чужим и неприветливым. Возведённое в середине прошлого века без лишнего пафоса (колонн, фасадной лепнины, скульптурных групп во дворе), и поначалу бывшее просторным кинотеатром с песенным названием "Молодость", в эпоху демократических перемен здание утратило половину титула, взамен получив официальное, поэтически задекларированное право именоваться экранным пристанищем для муз. А ведь ещё прошлым летом мой взгляд равнодушно скользил по этим неприхотливым линиям почти что барачного стиля, чаще останавливаясь на открытой летней террасе пристроенного впритык кафе, где под натянутым шатром второго этажа играл инструментальный ансамбль. Была интересна музыка, а не то, что творилось за стенами по соседству - жёлтые стены оставались такими же, как и всегда - фундаментальной основой пейзажа. За много лет созерцания их с балкона, или проходя мимо по улице, я ни разу не почувствовал ускоренного тока крови, дирижируемого взбудораженным сердцем, как внезапный отклик на знак далёкой судьбы, не преисполнился внезапной уверенностью: "Я буду работать здесь", не услышал подсказок- намёков извне. Театр жил своей параллельной, самодостаточной жизнью, я- своей, и ни о каком скрещении судеб не помышлял вовсе.
В детстве поход в "Молодость" всегда был чем-то сродни празднику, ведь именно там можно было испытать истинное восхищение, глядя, как нежно сторожит в своих гигантских ладонях крохотную героиню-дюймовочку царь-обезьяна небывалого роста, или как мечутся в глубоком космосе быстрые и звонкие шершни- истребители Империи, неумолимо доводя до катастрофы героический крейсер Федерации. Как с лёгкостью кузнечика перепрыгивает высокое дерево новоявленный корейский богатырь, вместе с другими голливудскими витязями надолго затмивший в наших умах исконных Илью, Добрыню и Алёшу. А перед сеансом, прежде чем погрузиться в усеянную скрипами и хлопаньем многочисленных твёрдых лакированных сидений, многообещающую киношную сказку- другая радость, быть может, не меньшая - игровые автоматы. Целый ряд волшебных машин - "Снайпер", "Сафари", "Городки", "Морской бой", где идеальный отыгрыш давал право повторной бесплатной игры, экономя немалые по тем временам пятнадцать копеек. Вот только на тренировку никогда не было лишних монеток, поэтому каждый раз самолюбие воспламенялось возможностью выбора: либо самому постараться хотя бы ненадолго задержать у электронного аттракциона кучку зевак, либо смотреть, как это делают другие, в основном, взрослые, с вальяжным шумом занимающие свои места в зале ближе к середине фильма. Со временем нахождение за спинами незнакомых игроков стало случаться гораздо чаще, когда силой прогресса и нарастающих взаимовыгодных отношений, устаревшие автоматы были вытеснены новыми, заграничными, куда более могущественными и притягательными в плане виртуального блаженства, но и более прожорливыми на деньги. Возможно, кто-то из тех же увлечённых взрослых, опаздывавших к началу сеанса, увидел отблеск золотой жилы в своём увлечении и предложил поставить вместо прежних идолов три дорогих компьютера "Атари", предусмотрительно огородив капище чёрной стальной оградкой. Над ней и нависали наши завороженные головы. Скопить вожделенную "трёшку" на целый час игры было делом довольно проблематичным, поэтому, даже если не показывалось кино (а его с каждым годом показывали всё реже и реже), мы бегали туда следить за маленьким счастьем других мальчишек, сидящих с джойстиками в руках и час, и два, и дольше, пока выуженные из их карманов мятые купюрки вперемежку с мелочью обеспечивали нужный временной лимит . Нам же, далёким от мира чистогана, приходилось маскироваться под них, платёжеспособных, ибо нанятые хозяевами компьютеров худые, студентообразные смотрители капища простых беспрофитных зевак обычно не жаловали, стараясь при случае отогнать от ограждения.
Но и в этих простаиваниях и просмотрах из-за чужого плеча не было никакого судьбоносного смысла: помимо "Молодости", в округе имелись и другие ДК, где можно было заниматься абсолютно тем же- щедро спускать на ветер необъятную бездну свободного детского времени. Своим тогдашним содержанием "Молодость" мало чем отличалась от учреждений себе подобных и, подолгу находясь в её неброских внутренних пространствах, отражаясь в низких зеркальных стенах пустующего гардероба, беззаботно поднимая глаза на зелёные кубики цифр больших электронных часов в фойе, которые много позже с приятным трепетом узнавания были обнаружены мной в цехе у Штирлица и Городового, особых ранних озарений, томящих душу предчувствий насчёт своей будущей профессиональной связи с этим местом, я не испытал.
Спустя несколько лет, когда в здании обосновался театр, все окрестные школы, и, в первую очередь наша, как ближайшая географически, стали организовывать факультативные походы на спектакли. Из просмотренного тогда репертуара мне запомнилось очень мало: в силу возраста было интересней следить за тайной клоунадой некоторых подвыпивших одноклассников, вне зависимости от перипетий на сцене и замечаний классного руководителя, упорно продвигавших своё сольное хулиганистую выступление. При этом также нельзя было упускать из виду другое, куда более важное: всегда идеально ровную, как и подобает сызмальства породнившимся с фортепиано, заметно выделяющуюся ранней женской силой среди соседствующих, остроплечих, совсем ещё девичьих осанок, недовольно вздрагивающую от заливистого коллективного фырканья, спину той, с которой хотелось бы сидеть рядом, прикасаясь всем своим неуклюжим, робеющим существом. Всё это, конечно, не слишком способствовало погружению в классику, рекомендованную школьной программой - раз за разом приходилось в спешном порядке находить и прочитывать только что просмотренную пьесу, дабы сохранить её в памяти перед грядущим сочинением.
Недавние же институтские годы отметились единственным визитом на спектакль по Вампилову. И тогда не случилось ничего особенного: пока ещё смутная, слабо довлеющая мысль о поиске будущей работы оставалась спокойной всё время бушевания нешуточных провинциальных страстей, а брошенные в антракте рассеянные взгляды на смотровые окна обеих рубок не обнаружили там ничего примечательней общего антуража. Очередь в буфет и то показалась интересней своей грустной ностальгической нескончаемостью.
Думая об этом и раньше, я полагал, что, отсутствие каких- либо знаков и есть тот самый знак, прямо указывающий на будущую профессиональную несовместимость с этим храмом искусств. А теперь вдруг понял, что сегодняшнее увольнение и станет вполне закономерным окончанием моего недолгого театрального романа. Мы пересеклись по касательной, мало приглянулись друг другу, исчерпав лимит отведённого на знакомство времени, и вот, впереди ожидаемый разрыв - наверное, вполне предсказуемый.
Перейдя железнодорожную насыпь, я даже успел смириться с мыслью о неизбежности расставания с театром, после чего идти стало значительно легче, словно некоторая весомая доля похмелья зиждилась именно на страхе увольнения, и вдруг, потеряв опору, неожиданно исчезла. Однако расслабиться до конца не получилось: раскинувшаяся сразу за переездом низкорослая местность привокзального посёлка недвусмысленно намекала на то, что здесь нужно быть настороже.
Часто видимый, но редко посещаемый мир притянутых к земле, в большинстве своём - пожилых, частных домов, образующих одинаково пёстрые, запутанные улицы, всматривался,вслушивался, внюхивался в забредшего пешехода, устраивая ему своеобразные проверки. То в виде уже начавших таять жирной, прошлогодней грязью волнообразных дорог, навязчиво склоняющих к единственно верному способу передвижения по ним - прыжками; то шумной толпы встречных цыганок с плачущими младенцами на руках и хмурыми грязными подростками в авангарде; то- вываленной аккуратно посреди улицы кучи хозяйственного хлама, возле которой грелась на солнышке свора бродячих собак. Каждый твой шаг в выдавшемся, словно нарочно, безлюдье, попадает прямо в собачье блаженство: собаки поднимают морды, рывками втягивают воздух, встают, превращаясь в живые локаторы, готовые в любую секунду сорваться и организовать нападение. Однако мне повезло - без особых приключений миновав все условные кордоны "привокзалки", я снова очутился в городе, среди высотных домов и оживлённых магистралей, ощущая себя неким миссионером, благополучно пересекшим резервацию, и от этого ещё больше уверовавшим в свою миссию. Правда, вся прогулка заняла минут сорок, не дольше, что разнилось с изначально заложенным на неё временем, но это был, пожалуй, единственный очень незначительный минус.
На вахте дежурила Анфиса Семёновна,которая поздоровалась со мной как обычно приветливо, словом не обмолвившись о вчерашнем инциденте. На мою просьбу выдать ключи от аппаратной, она ответила, что ключи уже на руках, у пришедшего незадолго до меня Георгия Арнольдовича. "С какой стати ему быть так рано? Продолжение банкета? А, может, до сих пор не проводил гостью? - рассеянно соображал я, ещё пребывая под впечатлением от проделанного пути. А когда остановился перед дверцей в "обитель", замаскированной у входа в зрительный зал под часть стенного декора, почувствовал внезапную неприязнь: "Обскакал всё-таки, кавалерист".
Но открывшиеся мне в цехе "звуковиков" бытовые подробности взывали, скорее, к состраданию, нежели к проявлению других эмоций. На претенциозно изогнутой тахте, где ещё совсем недавно мирным пропускным пунктом дремал Патрон, теперь почти в той же самой позе возлегал Георгий Арнольдович, являя полную противоположность себя самого вчерашнего. Подвижность и азарт, с коими он так рьяно наматывал вчера километраж, знатно компенсировались угнетённой апатией, имеющей, по его красноречивому взгляду, вес бетонной плиты. Если это и был тот самый обскакавший меня кавалерист, то который валялся теперь в госпитале после лобовой атаки на пулемёты. Моё появление нисколько его не расшевелило - глаза тускло блеснули на несколько мгновений, и снова исчезли под набрякшими бугорками век. За пультом, как и прежде, располагался Штирлиц, половину лица которого скрывали огромные затемнённые очки, а перед ним, держа стандартную, "микрофонную" банку пива в руке, стоял избежавший вчерашнего продолжения завпост Аркадий Борисович. Ни Патрона, ни Боровара рядом не было.
-Что-то мало электроцеха среди выживших. Никто не в курсе, наши все целы?- после обычного ритуала приветствий, осторожно поинтересовался я
- Ваши уже работают,- назидательным тоном, в котором предательски дрогнуло эхо загула, ответил Аркадий Борисович.
- Неужели оба?
- Нет, не оба. Патрон приболел немного. Звонил на вахту, просил вас с Бороваром подстраховать. Ты сам-то как себя чувствуешь?
-По-разному. Утром было хуже.
-Говорить, значит, можешь, - вмешался Штирлиц, наведя на меня обширные тонированные стёкла своих очков.- Ну, тогда рассказывай.
-О чём?
-Кайся, Стьюдент, кайся - почти простонал с кушетки Георгий Арнольдович.
-Сначала хотелось бы услышать ваши версии.
-Версии?- как бы не понял Аркадий Борисович, а затем кивнул в сторону Штирлица - У нас одна версия. Вот пострадавший!
-Пострадали мы все.- Георгий Арнольдович с трудом перевернулся набок. - Скажи спасибо Штирлицу, что смог тебя успокоить
-Спасибо, Штирлиц. Теперь я спокоен.
-Да ты не ёрничай,- Штирлиц был настроен решительно - Это была вынужденная мера - посмотрел бы ты на себя со стороны! Зачем на Жору набросился?
-Предположу, что это тоже была вынужденная мера.
- Да какая вынужденная!- вскипел Георгий Арнольдович- Добрался до горькой - вот тебе крышу и сорвало. Не дал спокойно пообщаться с человечком... Ты хоть помнишь, как заорал на всю кандейку, когда мы тебя впустили: "Всем оставаться на своих местах! Водку - на стол!". Я тебя вежливо прошу удалиться, не мешать, ты же руками машешь, напираешь, глаза бешеные. Испугал девчонку- всё хотел её увести с собой. Она, бедная, не знала, куда от тебя деваться.
- Это ещё вопрос- кому нужно было удалиться. Как я вижу, ты не сильно пострадал, Георгий Арнольдович.
-Я-то не сильно,- уже примирительно заметил Городовой- А вот Штирлица можешь поздравить.
-С чем?
-С прилетелом.
Общий смешок слегка заразил и Штирлица, который снял, наконец, свои загадочные очки, обнажив свежий, расплывшийся "синяк" - почти аналог моему, но расположенный чуть ниже, в районе скулы.
-Поздравляю,- сказал я.
-И тебя тоже!- беззлобно загоготал "пострадавший".- Не ожидал от тебя, если честно
-Если честно, я сам от себя не ожидал. Извини, даже не помню, как всё случилось.
-Ты ещё легко отделался,- выдохнул в меня пивом Аркадий Борисович. - Он тебя успокаивать полез, а ты ему сразу плюху, без предупреждения. Мы его потом втроём держали, чтоб не покалечил тебя со злости. Хорошо, всё быстро закончилось, без лишнего шума - никто из начальства до сих пор не в курсе. Мне, по идее, нужно написать на вас докладную. Но написать докладную - значит, сдать всех, в том числе и себя. Поэтому выношу тебе пока что устное предупреждение. Выговор, так сказать. И даю драгоценный совет на будущее: не умеешь пить - учись! В жизни пригодится.
- Обязательно приму к сведению.
-А теперь слушай наш общецеховой вердикт,- изобразив серьезность, заговорил Городовой - За проявленную непредсказуемость и агрессию в отношении старших товарищей, за то, что спровоцировал абсолютно трезвого человека, который по доброте душевной согласился отработать и прикрыть наши пьяные задницы...
-В единственном или множественном числе?- перебил его этот самый доброй души человек -В смысле- ваши или только твою?
- Не только мою. Если бы я за пульт сел в таком состоянии, всех бы накрыли. Ещё в первом акте. Короче, не мешай развивать мысль. За подрыв общей репутации в глазах особей противоположного пола, ты лишаешься права посещения всех внутри коллективных мероприятий сроком на один месяц. А дальше - посмотрим.
Жора сморщился от попавшего в глаза дыма и мощно вдавил окурок в круглую металлическую пепельницу, словно ударив в символический гонг- справедливость была восстановлена.
Я вспомнил про машину правосудия. Про её нержавеющие иглы. И про собственные раздумья, связанные с нею в прочный утренний кошмар. Выходит, наша встреча не состоится? Неужели так просто: собирался получить увольнение, а получил, в итоге, амнистию. Или только отсрочку? Пока не совсем ясно. Зато ясно другое: всё остаётся как прежде. Последствия оказались пшиком, лёгким столбиком пыли. Морально подготовившись к худшему, я даже испытал некоторое разочарование. Ведь лезли в голову и словесные прения с директрисой, и наброски прощальной речи перед понурыми сослуживцами, и их напутствие мне на дорожку. А теперь - что? Вздохнуть с облегчением и принять милостыню из рук великодушного Аркадия Борисовича? Продолжать беззаветно служить сцене, помня о полученном снисхождении? Это ли счастливый случай? А как же предвкушаемая свобода? Но постепенно нервы мои расслабились, а вместе с тем пришли мысли иного толка. Ведь, в сущности, ничего страшного не произошло. Даже вот Штирлиц был не в обиде. И Аркадий Борисович смотрел безо всякого намёка на долговые обязательства, своим обычным, послеобеденным, "балтийским" взглядом. И чего ради начал я изводить себя накручиванием какого-то криминала? Ведь раньше никакого криминала не случалось. Так откуда этот внезапный садомазохистский порыв? Если Штирлиц был не в претензии и сор остался в избе, то и беспокоиться не о чем, просто нужно помнить, чем заканчиваются подобные мероприятия. И сделать вывод на будущее. Если же рассуждать с точки зрения финансов, другого заработка у меня пока что не было. И временное подспорье даже в виде той невнятной суммы, которую платили в театре, мне совсем не помешало бы. Тогда стоит ли поддаваться внезапному порыву? Шагнуть навстречу неизвестности всегда успеется - был бы сигнал. А пока его нет, наверное, можно ещё какое-то время поработать здесь, тем более, лишить сейчас Боровара напарника равносильно маленькому предательству. Пусть бы даже он и отрицал это. В общем, оставив радистов внимать очередному пересказу пьяных подвигов былых гераклов постановочной части от Аркадия Борисовича, я быстро переоделся и спустился на сцену.
Там меня встретил неприветливым бурчанием Боровар - он носился, как угорелый из угла в угол (хотя мы ещё никуда не опаздывали), с намеренным грохотом расставлял по местам световые приборы, выдавая с трудом сдерживаемые порции мата, когда что-то шло не так. Сразу стало понятно: у Боровара готовность номер один к скорому эмоциональному взрыву вкупе с пылким желанием найти повод, чтобы этот взрыв осуществить. Невольно окунувшись вместе с ним в тяжёлое, насыщенное чувственным электричеством молчание, я решил пока повременить с расспросами, зато постепенно стал догадываться о причинах его недовольства. Дело было не в моём вчерашнем поведении, и не в его похмельной раздражительности, которая, к слову, всё же имелась. Оно больше касалось нашего третьего человека, то есть вдруг "приболевшего" и не пришедшего сегодня в театр начальника. Уж слишком легко отпустил нас Патрон в бессрочное самостоятельное плаванье, передав не только свои полномочия, но и работу на спектаклях, которые знал исключительно он. Не было никакой гарантии, что "болезнь" капитана позволит ему в критический момент придти к нам на помощь, хотя, по угрюмому замечанию Боровара, такое случалось. Вот только факт сей не вызывал в нём большого оптимизма, а, значит, надеяться особо не стоило. Прикрывая Патрона, мы должны были продержаться энное количество дней собственными силами, в ближайшие выходные отвести два сложных вечерних спектакля, вся ответственность за которые априори возлагалась на Боровара, как на более опытного работника. Это и заставляло его внутренне негодовать. Мне же, напротив, возможность - впервые!- поработать самостоятельно вдруг показалась весьма привлекательной, но я не стал говорить об этом вслух - Боровар всё ещё сильно нервничал, и мог зацепиться за мои слова как за повод врубить на полную свой органический громкоговоритель.
-Ну что, Бор, вдвоём справимся?- нарочито бодрым голосом спросил я, когда все приборы на планшете были подключены.
- А куда деваться? Придётся.
- Я про свой долг помню - имей в виду.
- Это не важно,- он отмахнулся с явной неохотой развивать тему.- У тебя-то самого всё нормально? Как добрался до дома?
- Вот если бы мне рассказал кто ... Хорошо, что добрался.
- Ты, конечно, выдал вчера.- Боровар улыбнулся - Прямо Дон Жуан.
- Похоже, не я один. Там вчера, по-моему, из Дон Жуанов очередь выстроилась. За мной, помнится, Георгий Арнольдович занимал.
- Ага, а ты его пытался из этой очереди выставить. И всех ему сочувствующих,- продолжая улыбаться, Боровар учащенно закивал головой, как он делал всегда, когда пытался выразить одновременно и одобрение, и укор.
- Надеюсь, ты среди сочувствующих не затесался?
- Какое там. Я уже после пытался с Городовым побеседовать. Насчёт его поведения. Правда, он был очень расстроен, и плохо слушал. Девочка ведь от него сбежала потом. Тихо улизнула, пока Георгий Арнольдович боролся с рукавами своей дублёнки. А перед тем, как сбежать, заглянула к нам в цех.
- Хм. Уже интереснее.
- Вот-вот. Она про тебя спрашивала: почему ты так рано исчез? Бросил её одну скучать? Я сказал, что у тебя возникли срочные дела. Ну, просто нереально срочные.
- А махание кулаками в её честь она не заметила?
- Не знаю, не знаю. Но была весьма опечалена твоим отсутствием. Даже не скрывала разочарования. Так что Дон Жуан, по-моему, был только один.
- Мы просто разговаривали. Она почему-то решила, что мне можно чуть ли не исповедоваться. И стала рассказывать о своём бывшем парне, который её бросил, затем о нынешнем гражданском муже, о его маме, друзьях и так далее. В общем, посвятила меня в свои семейные тайны, хоть я её об этом совсем не просил.
- Муж не муж, но ты ей точно понравился, говорю тебе.
- Ну да, ну да. Осталось выманить у Городового её телефончик. Или выкупить. Или выпытать. Как думаешь, что лучше?
- Думаю, лучше всего обойтись без Городового.
- Каким образом?
- В следующий раз не упускай свой шанс.
- Получается, в этот раз я его упустил?
- Судя, по её несчастному виду, скорее, да.
- А ты не задумывался, что это могла быть просто игра с её стороны? Пьяная прихоть открыться первому встречному?
- Возможно. Но после вашего разговора она всё-таки спрашивала о тебе. Значит, ты не просто первый встречный.
- Кто же тогда, интересно?
-Жизнь покажет.
- Хорошо, пусть покажет. А мы посмотрим.
После вынесения мне коллективного "приговора" в обоих цехах ещё некоторое время обсуждалось произошедшее. Больше с иронией, в которой особенно усердствовал ущемлённый тогдашней своей неудачей Георгий Арнольдович: при каждом удобном случае он силился направить в меня свои саркастические стрелы, однако почти всегда без толку: они легко разбивались о моё прочное, молчаливое знание того, как всё обстояло на самом деле. Ввязываться с ним в вялые словесные перепалки было откровенно лень, да и не досуг - мысли мои теперь крутились вокруг новых, внезапно образовавшихся обязанностей. Бывало, что по несколько часов к ряду приходилось разбираться в хитросплетениях художественной компоновки лучей, совместно с Бороваром выстраивать световые точки на сцене: часто - в горячих дискуссиях, ещё чаще - попадая под неумолимый цейтнот, вызванный неопытностью и отсутствием внятно написанного направления света. А затем, после утомительной, изнуряющей беготни, ещё исполнять незнакомую партитуру в четыре руки. Раньше такими делами занимался сам Патрон, предоставляя нам чисто техническое воплощение, да и то - строго под свою диктовку, отчего многие вещи мы делали "на автомате", практически не запоминая. Теперь же приходилось учитывать каждую мелочь, экспериментировать, возвращаясь к одному прожектору по несколько раз, меняя фильтры и номера развески. Другими словами, активно навёрстывать упущенное. Дни пролетали в напряжённом, ускоренном темпе, давая мне помимо усталости чувство некоторой окрылённости: если то, что мы получили, нельзя было назвать в полной мере свободой творчества, то, во всяком случае, эта свобода сильно отличалось от привычного рутинного действия по указке. Я заметил, что Боровар испытывал нечто похожее, но только из упрямства, верный своему изначальному настрою, пытался скрыть это под маской заезженного недовольства. Правда, иногда он до того увлекался процессом, что вместо вспыльчивого, готового поспорить по любому поводу ворчуна, передо мной представал пестующий каждую мелочь вдохновенный перфекционист, у которого имелась та же цель, что у меня,- сделать спектакль как можно лучше.
Таким образом, невзирая на все совершённые ошибки, за две недели нам удалось не "завалить" ни одного серьёзного проекта, а также избежать лишнего внимания со стороны начальства и сохранить затянувшуюся "болезнь" главы электроцеха в тайне. Я уже предвкушал новое сложное испытание- установку не виденной мной доселе "Жизни господина де Мольера", когда в воскресенье утром в рубке неожиданно появился Патрон. Мрачный, угрюмый, экономящий слова и жесты, явно не горящий желанием рассказывать о том, что с ним было, да и вообще, ведущий себя так, будто покинул нас только вчера. Без лишних предисловий он попросил меня найти партитуру "Жизни", сказал, что нужно проверить лампочки в мольеровских свечах - заменить сгоревшие, и лучше сделать это как можно быстрее, поскольку "работы впереди - непочатый край". Начавший уже входить в привычку вкус свободы сменился противным песочным хрустом на зубах: вот и всё - прощайте,творчество, ответственность, самостоятельность, включайся на полную прежний робот.
Никакой благодарности за проделанную работу, кроме полунасмешливого "Растёте!", обращённого больше к Боровару,нежели ко мне, в наш адрес не последовало. Несмотря на это, напарник мой, казалось, был искренне рад видеть художника по свету в добром здравии. Ему вполголоса Патрон поведал о том, что на этот раз оклемался сам, без капельницы, отчего неплохо сэкономил в деньгах. Узнав, как всё разрешилось в тот вечер, он усмехнулся и почти дословно повторил мнение Аркадия Борисовича: "Хорошо быстро Штирлица оттащили.А то лежать бы тебе сейчас на больничном. В травматологии"
С возвращением Патрона наши обязанности вновь стали прежними: на каждой установке света я или Боровар сидели за пультом, по очереди включая фонари, а кто-то из нас ходил с деревянной, в полтора человеческих роста стремянкой, названную "свой крест" за то, что таскающие её худые, подчас, измождённые, небритые осветители у многих вызывали одну и ту же религиозную ассоциацию. Носить "свой крест" нужно было на руках в вертикальном положении, временами спускаясь с ним в зрительный зал и возвращаясь обратно по узким боковым ступенькам без посторонней помощи. Тяжёлый верх стремянки постоянно норовил совершить крен и увести за собой зазевавшегося носильщика, поэтому навыки ношения с препятствиями вырабатывались потным опытным путём, под грохот сбиваемых декораций и смех случайных зевак на сцене. Но иначе было нельзя- планировка "Молодости" не предусматривала отдельных проходов к выносному освещению, поскольку самого выносного освещения, за исключением череды старых неуправляемых "киловатников" под потолком, также предусмотрено не было. А все подвесные конструкции появились уже при театре. За нашими перемещениями наблюдал Патрон, всегда находившийся рядом, но в должности художника по свету бравшийся за "свой крест" исключительно редко. Он предпочитал стоять возле стремянки, по-хозяйски уперев руки в бока и отдавая короткие голосовые команды, вроде: "сделай пошире", "левее", "ещё чуть-чуть","оставляй", иногда заставляя меня чувствовать себя чем-то вроде длинной живой палки, которой можно дёргать прожектора по своему усмотрению. Если у него было хорошее настроения, работа спорилась и кипела- он весело поглядывал на вершину "креста", где копошился смешной, неуклюжий осветитель, переводил взгляд на сцену и почти сразу говорил "Давай следующий", что означало полное доверие и одобрение. Но стоило мрачной туче поселиться в его душе, а это случалось как минимум три раза в неделю- отрывистых команд становилось значительно больше, и мы с Бороваром подолгу мучились возле какого-нибудь вдруг ставшего камнем преткновения прожектора, положение луча которого Патрон решил довести до идеала. Могли простоять и пять минут, и десять, и пятнадцать, а, когда , наконец, мучения были закончены, всё запросто могло повториться возле следующего фонаря. Направлять самостоятельно Патрон не позволял нам даже после своей "болезни"- никакие наши успехи не смогли поколебать это правило: с первой же репетиции "Жизни господина де Мольера" работа вернулась в привычную колею твёрдого, раз и навсегда заведённого им порядка.
Разумеется, начальник электроцеха был в курсе подспудно одолевающих нас мыслей о некой заслуженной, хотя бы частичной самостоятельности, однако это его нисколько не волновало. Напротив, даже подталкивало время от времени отпускать язвительные замечания вроде: "Распустились тут без меня, олухи царя небесного. Ничего сделать не можете. Всё бы вам болтать только" Но, как я понимал, говорилось это из злостного желания задеть, а словно бы в попытке многократно донести простую истину: терпите, таковы правила, я и сам когда-то был в подобном положении. Хотя подтрунивать над кем-нибудь из нас было одним из его любимых развлечений, и он редко себе в нём отказывал, особенно когда мы собирались в своём тесном двухцеховом кругу. Тогда оковы тяжкие привычной зажатости спадали, высвобождая в нём поток (пусть и довольно циничного) остроумия, которым он мог припереть к стенке любого. Если же компании не получалось, он оставался привычно угрюм, и основная маета его была от скуки, невозможности куда-то себя деть. Мне и Боровару в этом отношении было легче: мы как-то сразу обнаружили обоюдный интерес к эзотерической литературе, и львиную долю досуга проводили в обсуждении прочитанных книг. Поневоле присутствуя при этих разговорах, Патрон следил за нами колючими глазами чайного цвета с настороженностью филина, узревшего в лесу посторонних. Однако в беседу никогда не вступал. У него тоже случалась своя "изба - читальня"- раз или два в неделю, когда выходил свежий номер газеты "Спорт- Экспресс". В те дни раскрытый парус из просторных, заполненных мелким шрифтом страниц, безостановочно нёс его в стихию спортивных сражений, статистики и рекордов- колонка за колонкой, вплоть до "подвала" с адресом издателя. После чего газета аккуратно складывалась в отдельный ящик стола, хранивший подборку за прошлые месяцы, и в настроении, зависящим во многом от почерпнутой информации, Патрон возвращался к своим привычным обязанностям. Как я узнал позже, это поклонение спорту не было простой "болельщицкой" прихотью: в молодости он сам занимался футболом и даже выступал некоторое время за одну из городских команд, но что-то там не сложилось, и в итоге ему пришлось переквалифицироваться сначала в осветители, а затем стать художником по свету. Трудно было уместить в голове подобную метаморфозу, пока не выяснилось, что какие-то близкие родственники, занимавшие не последние должности в управлении культуры, весьма активно способствовали его продвижению. Но, даже завязав с футболом, Патрон не утратил страсть к игре как таковой, и очень скоро получил возможность отдаваться ей прямо в театре.
Как-то в один из вечеров, поднявшись в аппаратную, я застал там начальника электроцеха и Георгия Арнольдовича: Жора что-то чертил на бумаге, пока Патрон производил какие-то манипуляции с разложенной на столе колодой карт.
-Привет, студенческая организация!- воодушевлённо сказал Патрон - Давай сегодня без раскачки. Внизу дел мало, зато здесь- дело серьёзное. Будем тебя знакомить
-Кстати, возражения не принимаются, - оторвался от чертежа Городовой - Ты у нас ещё в штрафниках ходишь. Так что, извини, дорогой друг, - повинность.
- Знакомить с кем?
- Увидишь. Нужен человек, а лучше двое. Только предупреждаю: затягивает сильно - если въедешь, потом не выедешь.
-Выедет, выедет - на паровозе с десятью вагонами!
И они громко рассмеялись. Их переполнял такой энтузиазм, которого я не замечал, наверное, никогда раньше. Вокруг стола витал вполне ощутимый флюид бодрости - весомым доказательством того, что затевается действительно что-то стоящее. В конце концов, мне и в правду стало интересно - что это с ними сегодня происходит, и я пристроился подле. "Ну, что же - знакомьтесь, - торжественно произнёс Георгий Арнольдович, - Господин Преферанс. А это Стьюдент. Возмутитель спокойствия, пьяница и наш коллега". Я посмотрел на разложенные карты и живо представил себе господина, обладающего таким красивым французским именем. Он был в чёрной шляпе-цилиндре, плотно надвинутой на глаза, тень от которой делала едва различимыми черты его лица, коротком чёрном сюртуке, белой сорочке и при "бабочке". В руках его покоилась длинная трость с изогнутой костяной ручкой. Мы вежливо кивнули друг другу. Господин разглядывал меня с явным любопытством, которое, впрочем, не было особо навязчивым и не мешало вникать в правила, о которых наперебой рассказывали мои возбуждённые сослуживцы. Во время рассказа стало ясно, что и тот, и другой знали этого господина раньше, встретившись с ним в разное время и при разных обстоятельствах, а сегодня случайно обнаружили своё общее знание и решили пригласить его в театр.
Повинуясь известному принципу, что лучшая теория-это практика, мы сразу перешли к игре. Вслед за несколькими учебными раздачами в "открытую" последовала первая настоящая игровая, с записью конечных достижений в чертёж, схематично напоминающий взятую в рамку Эйфелеву башню. Доигрывали её уже по окончании второго действия, твёрдо решив не расходиться, пока не будет подсчитан результат. А когда подсчитали, всех обуяло одно общее чувство - попробовать этот результат улучшить. Желательно, как можно скорее. То бишь, завтра, после полудня -о чём и условились незамедлительно. Через несколько дней мной, Патроном и Бороваром был поставлен своеобразный рекорд по времени светомонтировки вечернего спектакля - полтора часа против обычных двух, тратимых на "Хануму" в среднем темпе. И так как за пульт с нашей стороны садился Боровар, а у радистов - Штирлиц, мы в прежнем составе, пополнившись только Аркадием Борисовичем, выказавшим искреннюю радость по поводу приглашения Господина Преферанса, расписали "пулю" уже на четверых. Весь тренировочный процесс длился около недели, по истечению которой Патрон достал специально заготовленную общую тетрадь и, с присущей священнодействию серьёзностью, начертил в ней колонки с именами участников. Ставку сделали невысокой - пять копеек вист, день расчёта установили в день зарплаты, право ведения бухгалтерии Патрон оставил за собой. Встречи за бывшим обеденным столом, обтянутым женой-бутафором Аркадия Борисовича зелёной материей на манер сукна, сделались регулярными. Игра на деньги, пусть и небольшие, существенно подстегнула азарт, вынуждая нас просиживать в театре днями напролёт. Взяв в привычку приходить раньше намеченного срока, мы чётко и быстро делали свою работу, нередко обновляя прежние рекорды по скорости, а затем оставались играть. Мы чем-то стали напоминать персонажей зощенковского рассказа об отдыхе в санатории, когда на вопрос: что день грядущий нам готовит? с большой долей вероятности могли ответить точно. Довольно скоро слухи об открытии клуба преферансистов разлетелись по всему театру, и к нам стали наведываться другие "цеховики": машинисты сцены, водители, декораторы, чьи имена также периодически вписывались в Патронов гроссбух. Порой, число собравшихся было таким, что кое-как бочком протискиваясь к своему креслу за пультом, минуя круг игроков и гостей в плотном облаке табачного дыма, пережав множество знакомых и не очень знакомых рук, мне становилась очевидной степень могущества господина Преферанса. Всегда находясь где-то поблизости, он воздействовал своим присутствием на всех без исключения, даже на тех, кто зашёл единственно ради компании, принуждая их проникнуться господствующей атмосферой и не мешать игре. Правда, таких было меньшинство: электроцех,в основном, посещали желающие попробовать свои силы в этой заразительной аристократической забаве. (Деньги, конечно же стимулом не являлись, поскольку выигрыши были смехотворными) Некоторым из новоприбывших не требовалось никаких обучающих курсов - они уже являлись искушёнными игроками и готовы были сами поделиться своим обширным "пулевым" опытом. К их немногочисленной группе принадлежали оба зачастивших к нам актёра. Было весьма занятно видеть, каким добрым, просветлённым честной, скромной жизнью работяги становилось лицо Папы Карло, когда у игравшего его Валентина Борисовича Бокина второй день подряд изначально неудачно складывающиеся партии счастливым образом выводились в "плюс". Как после громогласных фанфар на выход короля в "Жизни господина де Мольера", наступала затяжная пауза, вот-вот грозя из мхатовской перерасти в конфуз, пока сам Людовик 14 в полном королевском облачении торопливо бежал через фойе на глазах у недоумевающих билетерш. А когда Его Величество стало опаздывать и без нашей помощи, мы поняли- сфера влияния Господина Преферанса расширилась и до "гримёрок". Тут нужно заметить, что подобная популярность "сочинки" не осталась без внимания лиц руководящих, но, видимо, памятуя о разумности в выборе наименьшего из двух зол (между картами и алкоголем), начальство смотрело на новое повальное увлечение сквозь пальцы.
Посему заочно поблагодарив мудрое руководство за лояльность, мы с неугасающей энергией продолжили истрёпывать купленную оптом упаковку карточных колод. После месяца в режиме нон-стоп, когда у некоторых из нас партии стали разворачиваться даже во сне, наступил день зарплаты, в который были подведены первые итоги. Беспристрастная реальность Патроновой тетради развела нас по разные стороны нулевого баланса. Снискали лавры счастливчиков и поделили между собой небольшой, но приятный выигрыш Патрон, Городовой и Валентин Борисович Бокин. Оплачивать же победу этой троицы пришлось мне, Боровару, и вдруг проигравшемуся под конец месяца актёру Николаю Владимировичу Шубалёву - "Королю-Солнце". Едва закончился подсчёт результатов, Штирлиц, принципиальный не любитель азартных игр, однако часто бывающий в обществе преферансистов за компанию, саркастически заметил: "А король- то голый!". На что Николай Владимирович, сотворив мгновенное преображение, тут же сделавшись чуть тоньше, чуть выше, и, словно окутав себя аурой элегантной важности, капризным голосом парировал:"Но всё-таки король!" Шутка Штирлица была сметена, как пылинка с камзола под дружный смех всех сидящих подле, и Николай Владимирович удостоился заслуженных аплодисментов. Дабы отпраздновать промежуточный финиш, было решено купить шампанского, на которое скинулись благодушные победители. Подняли хрустальные фужеры (отмытые чайные бокалы), по очереди произносили тосты. Кто-то вспомнил, что отпуск уже не за горами, а перед ним грядёт пора выездов, сказочного "чёса" по детским летним лагерям. Георгий Арнольдович посетовал на отсутствие третьего звуковика в штате, и на навалившиеся в связи с этим дела, вынудив неугомонного Штирлица вновь заметить, что лучше начальству не знать, какие дела навалились на Георгия Арнольдовича, и они поспорили. Затем уже поспорили Бокин и Шубалёв, кому достанется роль Яичницы в грядущей постановке по Гоголю. Трения прекратились только вместе с убытком шампанского; а когда стали собираться домой, все сошлись в едином мнении начать новую серию игр уже завтра.И поднять ставку до десяти копеек за вист,- к шампанскому хорошо бы иметь какую-никакую закуску.
Стоит ли говорить, что к началу этой новой серии мы подходили в разном настроении. Окрылённые успехом, Патрон и Городовой ощущали себя кем-то вроде негласных мастеров игры: все спорные ситуации, включая трактовку правил, не обходились без их авторитетного вмешательства. Им по-прежнему везло, хотя оба исповедовали совершенно разные тактики. Если Георгий Арнольдович был явным любителем "подсадить" другого - не важно, партнёр это был, или противник,- во всех случаях он получал нескрываемое удовольствие,- то манера игры Патрона имела иные особенности. Заключалась она в следующем: Патрон практически всегда действовал "вторым номером", находясь как бы в тени событий и отдавая инициативу. Он не горячился, не боялся пасовать, не слишком переживал по поводу случавшегося недобора, как и не слишком радовался своим успехам. Очень часто создавалось впечатление, что игру ведёт кто-то другой, тот, кто лидирует в "пуле" и ближе всех к закрытию, а Патрону, идущему не шатко не валко, тихо подрабатывающему на вистах, мало что светит. Но когда производился подсчёт, нередко получалось, что именно у Патрона была лучшая разница "плюс - "минус", да и на каждого из играющих имелась солидная вистовая претензия. В это как-то не верилось с ходу, бывали случаи, когда особо разгорячённые поражением головы требовали сделать перерасчёт - однако, цифры почти всегда подтверждались, и недовольным оставалось лишь удивлённо вопрошать: "Как же так? Проморгали?Ведь победа была так близко!" Самое интересное заключалось в том, что об этой манере мы все прекрасно знали, но ничего не могли с ней поделать - иллюзия, которую вольно или невольно навевал Патрон, работала безотказно.
Изучая тактику Патрона, я пытался понять природу своих раз за разом чередующихся неудач. Может быть, главной причиной было то, что я хотел оставаться в игре больше наблюдателем, чем её полновесным участником. Скорей всего, именно отсутствие истинной страсти, желания выиграть во чтобы то ни стало, и лишало меня настоящего покровительства Господина Преферанса. Мы смотрели друг на друга, скорее, изучающе, до некоторой степени отстранёно, хотя при этом я старался не пропускать ни одной раздачи. Иногда, с лёгкой руки этого господина, мне подкидывалась "наживка" в виде непродолжительной череды везения, в основном, на мизерах, приходящих ко мне сразу "чистыми", или с верными заплатками в "прикупе", однако, я знал точно- долго это везение не продлится, и в какой-то момент обязательно наступит "чёрная полоса". Поэтому, не слишком радуясь временному успеху, я старался выжать из ситуации максимум пользы, хотя бы ради частичного поправления своего отрицательного баланса. Другое дело, что верно определить, когда наступит конец везению, получалось очень редко. Риск опьянял, и, как подобает любому дурманящему сознание фактору, очень часто становился причиной краха.
В один из таких "везучих" вечеров мне повалила крупная карточная "рыба". Сыгранный без лишней нервотрёпки мизер сменился красивым "восьмериком" на червах с приятным недобором у вистовавших, и далее, в подтверждение известной поговорки о числовых предпочтениях бога, (я нарочито не смотрел в сторону Господина Преферанса) "отскоком" на шести без козырей. Это позволило мне остановиться в шаге от закрытия и вызвать приступ лёгкого остервенения у Патрона. Недовольный Патрон попытался было подхлестнуть своего партнёра по вдруг случившемуся авралу бесцеремонным замечанием об источнике произрастания рук Городового, когда тот в очередной раз взялся тасовать колоду. Но дружеский "кнут" имел мало пользы: у Георгия Арнольдовича карта тоже не шла - единственное, на что сподобился несколько поникший "мастер игры"- с грехом пополам вытащить заказанный им "Сталинград", который вопреки ожиданиям не принёс коренного перелома. Тогда Патрон с тем же оружием попытался переключиться на меня - им он пользовался редко, но использовал почти всегда, когда проигрывал. Стандартный приём, заимствованный из мира спорта - сломать соперника психологически. Для этого нужно было сделать противоборствующую сторону источником своего постоянного раздражения, причём открыто, показательно, на виду у всех. Накалить обстановку кипением злобы, методично совершая провокацию за провокацией- чем наглее, тем лучше. Естественно, подобное отношение довольно часто порождало ответный выпад - похожую волну негатива, вот только эта ответная волна обычно обращалась против своего же создателя, ибо в ней тонуло его недавнее хорошее настроение, концентрация, кураж. Развинчиваясь морально, соперник начинал нервничать, допускать простые ошибки, соответственно, растрачивать накопленное преимущество. И склонить такую партию в свою пользу для умудрённого опытом Патрона не составляло особого труда.
Но на этот раз я парировал все летящие в меня фигуральные камни, комья и палки, совсем не обращая внимание на изрядное покраснение лица у достопочтенного начальника, не реагируя на его внезапную резкость в ответах, не принимая в расчёт его буйство по отношению к предметам маленьким, подручным (зажигалке, пепельнице). Всё это в изначальном нетронутом виде отправлялось мной в разряд тактических уловок. То бишь на свалку осознанного забвения, с налепленным штампом: "Осторожно, яд!". И пока я исправно клеймил приходящий мусор, сбить меня с толку искусственно вызванным раздражением, заразить подступающей к горлу обидой на нарочитую грубость, пошатнуть вместе с неустойчивой, направленной острым углом в область солнечного сплетения столешницей, не представлялось никакой возможности. Предыдущий печальный опыт подсказывал простую стратегию - не примеряй на себя. Продолжай гнуть свою линию, пусть хоть небо перевернётся. Тогда- сдюжишь. Вцепившись в свой кураж мёртвой хваткой, я дымил прилипшей к губам сигаретой назло всем матерным камланиям, желая только одного- не упустить близкую победу. Всего-то, что и смог выжать Патрон из своего психоза - натужный "семерик", оставивший меня без "лапы", зато сразу после этого мне пришёл на руки ещё один мизер. Пусть не такой чистый, как предыдущий, но в перспективе имеющий все основания поставить жирную точку в деле о моральном и материальном взыскании с двух толстосумов ("толстосумов"- было приятно смаковать про себя это внезапно возникшее, хотя и не очень подходящее слово). Времени у нас было достаточно; готовая к спектаклю сцена беззвучно ждала актёров, рядом с нами, надрывая лопасти, гудела вентиляционная вытяжка, потоком воздуха слегка раскачивая красно-зелёный абажур над столом. "Пятьдесят на пятьдесят"- подумал я и почти синхронно со моими мыслями огласил цену взятого мной "прикупа" Патрон. Не очень кстати затесавшиеся в расклад разномастные "король" и "дама" (здесь, разумеется, улыбка Господина Преферанса) создавали определённые трудности - к ним обоим можно было подобраться, а сбросить их вместе означало оставить неприкрытой изначальную прореху в бубновой масти, что также было рискованно. В любом случае, шансы были равны и на то, чтобы очень сильно приблизиться к скорому общему закрытию "пули", и на то, чтобы мне лично возглавить состав из энного количества "вагонов" при закрытии.
Сдачу разыгрывали "лёжа", по скорому обоюдному согласию между "ловцами". Пальцами пощупал Патрон соцветие трефовой масти и осторожно оторвал лепесток: "Сначала - отжираем". Одобривший такое прагматичное начало Георгий Арнольдович утвердительно кивнул -точка напряжённых раздумий была пройдена, и мы неторопливо двинулись к неминуемой развязке. Игру вёл Патрон, вполне уверенный, что именно так, никуда не спеша, тихой сапой, и можно избежать роковой ошибки. Делая обязательную остановку после каждой взятки, он пристально вглядывался в мои мимические реакции, пытаясь выудить из них малейшую подсказку. В его движениях сквозило прилежание школьника, упорно пробивающегося к решению трудной задачи, только вместо колпачка шариковой ручки Патрон мусолил бесконечно воскрешаемую сигарету. Пронёсшийся мимо нас и обдавший горьким запахом своего одеколона Штирлиц, вряд ли смог бы нарушить это неспешное прилежание, если бы не выкрикнул из кандейки: "Жора, тебя ждут в фойе". "Кто? Кто там ещё?" - заворчал Георгий Арнольдович, сразу поднимаясь с места. Недовольство на лице Патрона так и осталось невысказанным, лишь его презрительный взгляд чиркнул по удаляющейся спине Городового, сразу вернувшись к раскладу. Скоро мы вдвоём остановились перед выбором последнего хода, от которого зависел исход партии. У Патрона произошла обычная в таких случаях заминка: он недобро прищурился в надежде окончательно просверлить глазами мою лукавую защитную расслабленность, сдобренную неоднократным позёвыванием, и, когда, наконец, решил, что с меня хватит, потянулся к фатальной карте, но почти сразу отдёрнул правую руку. Невдалеке послышался шум приближающихся шагов, вперемежку с ласковым мурлыканьем Городового. "Коллеги, на минуточку отвлекитесь, - улыбаясь во весь рот, заговорил вернувшийся Георгий Арнольдович.- Штирлиц, тебя это касается тоже - давай, выползай быстрее. Итак, коллеги, спешу сообщить вам прерадостную новость. У нас в цехе пополнение. Представляю вам нашего нового сотрудника. Восходящая звезда звукорежиссуры. И не только звукорежиссуры. В общем, личность многосторонняя, весьма симпатичная.Прошу любить и жаловать" Он посторонился, освобождая пространство возле себя, и в это пространство, из полумрака, одним лёгким движением проскользнула она. Та самая мартовская гостья. Девочка, плывшая со мной на пьяном "Титанике" и доплывшая до чёрной дыры в моей памяти. Виновница раздора, забывшая назвать своё имя. Это было и в правду неожиданно, ведь Георгий Арнольдович никого ни о чём подобном не предупреждал. В его повлажневшем от удовольствия лице читалось: "Сюрприз!" Чуть слышно поздоровавшись со всеми, девочка присела на край кушетки, скромно потупив взор. Правда, эта благопристойная, предсказуемая скромность как-то не очень вязалась с её резко бросающимся в глаза, нарочито притягивающим внимание внешним обликом.
Образ инфантильной старшеклассницы, витавший среди моих разорванных алкоголем воспоминаний, похоже, окончательно канул в Лету, вместе с задорным джинсовым комбинезоном, которому воображение почему-то навязчиво дорисовывало мультяшную эмблему Микки-Мауса. По всей вероятности, они не выдержали конкуренции с обильной косметикой и ярким узорчатым маникюром, весьма доходчиво кричавших о смене эпох в жизни их обладательницы. Блестящий слой карминовой помады на её губах так и просился оставить след: на стекле бокала, листе журнала, гладко выбритой щеке любимого мужчины. Ухоженные длинные волосы цвета венозной крови делали модный реверанс у самого её затылка, стекая двумя ровными потоками на тонкую бежевую блузу,словно бы разбавляющую их агрессивный окрас. Под блузой уютно покоилась совсем уже взрослая округлая грудь, на которую спадала золотая цепочка,хоть и тоненькая, зато в несколько рядов. Девочка теперь предпочитала широкие рэперские штаны, кичащиеся своей практичной философской многокарманностью - всё своё ношу с собой. Это "своё" носилось также в стильных, специально состаренных кроссовках, украшенных искусственными шрамами от сотен пройденных дорог. Не хватало лишь объёмного рюкзака для хранения увесистого жизненно-туристического опыта - его замещал не очень вписывающийся в общую концепцию, лишь чуть-чуть уступающий рюкзаку по вместимости гламурный светло-коричневый ридикюль.
Да, впечатляющее появление. От такого, наверное, должна загораться глазами любая мужская аудитория. По крайней мере, чувствовалось: на это делался расчёт. Мне стало жаль Микки-Мауса - я понял, у него больше не было шансов. Забавный мультфильм с его участием подошёл к концу. Мультфильм переключили на другую программу, где "качали" реальный бит и накачивались тоской уличных откровений. Неожиданно подумалось, что искусственная "кровь" в её волосах - родом из перерезанной рисованной лапки, вполне осознанная жертва ради скорейшего расставания с детством, похожая на ту, какую приносят "киношные" колдуньи, выжимая в чан закадровых девственниц, но с противоположной целью,- дабы быстрее стать взрослой. Вот только в наших обособленных стенах, пропитанных тишиной, обветшанием и монотонным служением культуре, эта выкрученная на полную яркость выглядела вызывающе чужеродно и даже нелепо. Нелепо, потому что сквозь всю многослойную косметическую маскировку, я видел то же лицо девушки-подростка, что и два с половиной месяца назад. Округлый, слегка мясистый носик с пунцовым блеском на самом кончике, тёмная окаймляющая полоска над верхней губой - следы недавней эпиляции, опрятно замазанные кратеры угрей. И если в предыдущий раз я запомнил её выставленную напоказ робеющую наивность, огородившую себя спасительным многословием, то сейчас она упорно молчала, предоставив своей наружности говорить за себя. Говорить, кричать, орать во всю глотку о том, что девушка созрела. Я вспомнил об Игнате, беспомощном в быту, но, несомненно, талантливом композиторе, посмотрел на безымянный палец её правой руки - обручального кольца не было. Дорогие наряды и серенады пока что не дали официального положения? Наверное, он мог бы и поспешить, зная в какой круг попадёт его благоверная. А, может, они расстались? Что если образумился Джейсон, воскресший ещё одной памятной тенью, благоразумно завязал с наркотой, валялся в ногах, просил прощения,умолял вернуться ("совсем как в кино"). И, в конце концов, добился своего? Или вообще - она поменяла покровителя: мало ли вокруг скучающих бизнес-бизонов, жаждущих пополнить свой персональный романтик колэкшн?
Короче говоря, варианты присутствовали. Целая масса вариантов. Опять угадывать единственно правильный не было смысла, да и нужды, - пусть лучше расскажет сама. У нас теперь будет столько времени для разговоров. Начнём, к примеру, с общих воспоминаний...Коньяк на "Титанике", "Титаник" на коньяке...
- Ходи давай!- неприятным окликом донеслось сбоку. Оказывается, Патрон уже налюбовался тем, чем ещё не успели остальные, и теперь смаковал моё замешательство. Возвращение на грешную землю вышло не слишком триумфальным: взглянув на стол, я понял, что "пойман"- роковую для себя и Георгия Арнольдовича карту он не стал разыгрывать. Мне снова предстоял уход "в минуса". Выкарабкаться из долгов на этот раз не получится. Почему же он передумал ловить бубны, буквально в миллиметре от краха? Может, я упустил что- то важное, выдал себя какой-то мелочью. Обидно, конечно, - так долго цеплялся за победу и так скоротечно всё потерял...Опять эти фокусы Господина Преферанса! Я посмотрел на сидящую гостью - она вдруг подмигнула мне, совсем как в прошлый раз, когда мы "раскручивали" Городового. Милый знак заговорщиков, у которого сейчас был и другой смысл: она тоже всё помнит. Помнит, и не осуждает мой внезапный тогдашний уход. Я улыбнулся.
- Итак, все познакомились, все друг другу рады. А сейчас пойдём, Звезда, покажу тебе наши аппараты, - торопливо заговорил Георгий Арнольдович, словно почувствовав, что между мной и ею вновь что-то налаживается. Она сразу поднялась с места. Вслед за ними встал и ухмыляющийся Штирлиц: "Прослежу, а то вдруг Георгий Арнольдович не тот аппарат ей покажет". За карточным столом снова остались только мы с Патроном.
- Ну и видок! Она в таком на работу ходить будет? - у Патрона явно чувствовалось потепление в голосе от не сыгранного мной мизера.
- Всё может быть. В театре форма одежды свободная.
- Свободная - то свободная, но ты бы намекнул ей, что не стоит так одеваться - шеф вряд ли одобрит.
- Попробую.
- А то придётся Городовому снова искать человека. Будь ему не ладно, никак не даёт доиграть! Вечно убежит на самом интересном месте! Жора, вернись! Не покидай нас! Без тебя некому на "гору" лезть! - собрав ладони в рупор, прокричал Патрон.
И мы натужно усмехнулись друг другу.
Глава 3
Кто в здравом уме будет спорить с избитой истиной о том, что жизнь в любую ситуацию вносит свои коррективы? И всё - таки каждый раз, когда мы сталкиваемся с особенностями сценария извне, нас почему-то охватывает не очень приятное чувство растерянности, словно втайне мы надеялись, что провидение будет согласовывать все свои действия с придуманными нами лекалами, проявляясь именно так, а не иначе. Плохо, когда разница между реальным и воображаемым бьёт по уязвимым местам самонадеянного мечтателя, но бывает и обратный эффект- ожидание худшего в конце концов оборачивается чистой радостью. Похожее чувство контрастного облегчения испытал и я в первые дни пребывания Звезды в театре. Мой затаённый скепсис по поводу того, что она может внезапно передумать, слишком остро ощутив свою чужеродность в нашем малоперспективном быту, или с ходу наткнётся на непреодолимые разногласия с будущими коллегами, прикрывавшими старыми институтскими пиджаками свои характеры - неподарки, оказался напрасным. Как и подозрения Патрона о нелояльности Виктора Афанасьевича к её внешнему виду: Звезда своему кричащему подростковому стилю не изменила и после обязательного визита в кабинет худрука, продолжая одеваться также намеренно легкомысленно. После собеседования с шефом, зная его требования для всех сотрудников театра, где одним из главных пунктов значилось неприятие любых экспериментов с внешностью в угоду преходящей моде, оставалось только развести руками: видимо, сумела как-то убедить его, коли сделал для неё исключение.
Гадать, как именно, мы не стали, и к новости об её зачислении в штат отнеслись как к свершившемуся факту: если все документы подписаны - да будет так, гип-гип, ура, место в потолке радиоцеха для удара пробкой от шампанского (спасибо, многообещающий Георгий Арнольдович) любезно предоставлялось.
По укоренившейся традиции, театр, сделав наигранно равнодушную мину, нехотя повернулся к своему новому обитателю и проворчал что-то типа: кто там ещё? Но, вопреки ожиданиям, ответа сразу не получил, потому как обитатель, точнее обитательница, быстро пропала из виду, являя себя, в основном, набегами перед самым началом вечерних спектаклей. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: её первое задание на звукорежиссерском поприще и заключалось в отсматривании текущего репертуара - нужно было присутствовать в зрительном зале, слушать, впитывать, запоминать - всё, как обычно, стандартный тренировочный таск для каждого новобранца "звука" и "света". Днём ей давали передохнуть, поэтому отвечать на вопрос: кто там ещё? приходилось нам пятерым, волей-неволей превратившимся в своеобразную пиар службу новообращённой радистки. К своим обязанностям мы подошли философски ("подруга подкинула проблем - супер!"), в то же время- с затаённой гордостью, всё-таки новенькая была молодой, симпатичной, и, главное, незамужней девушкой, что сразу добавляло ей сто очков популярности. Хотя никто из нас, наверное, не мог предположить, что её популярность будет разрастаться так стремительно, очень скоро выйдя за пределы "обители".
Повсюду, от коридорного "пятака" ожидания зарплаты возле кабинета бухгалтерии до удалённых, полулегальных курилок склада декораций, порой созданных при помощи причудливых инсталляций - ракета в карете; от священных актёрских диванов в гримёрных до укромных обеденных закутков столярного цеха, каждый второй встречный вставал поперёк и пускался в обязательные расспросы. Получение информации обычно сопровождалось комментариями разной степени игривости: "ну что, мальчики, дождались? Будет теперь и на вашей улице праздник!", "Повезло - симпатяжка!", "Так держать, чтобы нарожать!" "Вах, вах, вах, какой птючка залэтэл! Познакомишь, да?" Вся эта победоносная женская логика, армейское остроумие монтировочной части и скрытое, поданное под разными соусами любопытство молодых актёров (старики, как и подобает статусу, такими вещами не интересовались), повторялось изо дня в день, неизменно утомляя и доводя до раздражения. Мы, как могли, отшучивались, или хранили загадочное молчание, сами ещё пребывая в неведении, какой именно "птючка" к нам "залэтэл", но иногда давали волю воображению. К примеру, одному назойливо донимающему меня расспросами водителю Илье, я неожиданно стал рассказывать о её несдержанном гражданском муже по имени Игнар, владельце трёх торговых точек и кафе "Утёс" на набережной, страшном ревнивце, не снимающем руку с кинжального эфеса. Якобы некоторые её бывшие поклонники оказывались в реанимации после того, как Игнар узнавал об их существовании. Пусть даже никакой любовной связи не было - Игнар всё равно желал лично убедиться, что прошлое осталось в прошлом, побеседовав с каждым из её бывших один на один. Такие интервью обычно заканчивались досрочно, поскольку зажигательный темперамент южного человека неизменно переводил несчастных собеседников в партер, где и сказывалось преимущество борца вольного стиля. Она слёзно просила всех соблюдать дистанцию, чтобы - не дай бог!- не попасться ему на ухаживаниях: в своём праведном гневе Игнар был ещё более слеп и беспощаден. На Илью "сказочка" подействовала в некотором роде усыпляюще: у него будто сразу закончились силы, он смачно зевнул и повалился в кресло, из которого минуту назад бодро вскочил, едва меня завидев. Прикрыв глаза, Илья не шевелился, разумно предпочтя дремоту неразумному стремлению к участи бедолаг, попавших в руки яростного мужа. К моему удивлению (и общему смеху), этот случай оказался очень похож на случай с Патроном, произошедший днём позже. Та же завязка, тот же Илья со своими вопросами, и Патрон, решивший, подобно мне, открыть "страшную правду" водителю шефа, только уже в своей интерпретации. Будто она - дочь известного в городе бандита ("не стану называть имя, но ты его всяко слышал"), прославившегося криминальными подвигами и страстью к собачьим боям. У папы на её счёт имеются серьёзные планы, всё будто бы расписано заранее, вплоть до кандидатов в мужья. И если кто-то попытается эти планы нарушить, папа может сильно расстроиться: единственное утешение его тогда - собачьи бои с непосредственным участием нарушителя планов в качестве затравки для пёсиков. В общем, быть или не быть героем каждый решает для себя, но она не рекомендовала бы - исход такого участия обычно предопределён. Мрачное молчание Патрона в конце рассказа сработало ещё эффективней моего упоминания больничной койки: став тем самым мифическим молодцом, дослушавшим до конца, Илья крепко пожал ему руку и поблагодарил за своевременное предупреждение. А затем попросил никому не сообщать об их разговоре. "По одной земле ходим - успокоил его Патрон - Надо помогать друг другу" И похлопал согласно кивающего водителя по плечу. Насмеявшись вволю, мы всё-таки призадумались: как будет вести себя Илья, когда поймёт, что над ним пошутили? Выскажет ли претензии? И какие именно? Но никаких претензий не последовало. Назойливый, докучливый Илья остался собой прежним - вечно дремлющим возле служебного входа в ожидании следующей поездки. После объяснения с ним, общая волна расспросов как-то подозрительно быстро пошла на убыль. Мысль о том, что этому способствовал посвящённый в страшные тайны водитель Виктора Афанасьевича казалась не слишком правдоподобной, но обсуждать другие версии не хотелось: как бы там ни было, натиск любопытствующих ослаб, и можно было вздохнуть спокойно.
Правда, сам уклад жизни внутри цехов "обители" заметно изменился и теперь мало располагал к спокойствию. Ещё недавно так крепко захвативший наш досуг в свои руки господин Преферанс вдруг перестал быть ежедневным гвоздём программы, властителем дум и первоочередным убийцей свободного времени. И хотя к нему обращались по-прежнему часто, былой азарт куда-то исчез: игры проходили вяло, больше по инерции, с постоянными отвлечениями в сторонние разговоры, а то и в гневные перепалки, вырастающие буквально на пустом месте. Партию могли не доиграть вовсе, бросив на середине и не возвращаться к ней после. Даже принципиальный противник такого отношения к игре Патрон смотрел на этот разброд и шатание в умах с отрешённой улыбкой, по нескольку дней не снимая с полки свой гроссбух. Присутствовать в клубе стало не интересно, это чувствовали все, включая гостей цеха, которых с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Штирлиц принёс из дома двенадцатиструнную гитару и начал подолгу запираться в кандейке, что-то наигрывая там для себя. По слабо пробивающимся наружу переливам было понятно, что он неплохо владеет инструментом, и, как выяснилось позже, должен был исполнять фоновую музыку за кулисами в готовящейся постановке "Женитьбы". Однако, никому не сказал об этом, и мы смотрели на его затворничество как на непреодолимый романтический порыв. Георгий Арнольдович взял моду через день появляться в белых рубашках разного фасона с одним огромным пёстрым галстуком, похожим на привязанный к шее меч - кладенец. Почти натуральный взгляд загнанной лошади, которым он любил напоминать окружающим о непрерывной трагедии своего существования, больше не взывал ни к чьему состраданию. Городовой посматривал на нас холодно и устало, говорил неохотно, с ленцой, всем своим существом излучая ауру важной неторопливости - короче, вовсю репетировал образ начальника, в коем собирался предстать перед новой своей подчинённой. Перемены коснулись и Боровара, вдруг ни с того ни с сего решившего состричь бороду и как результат получившего сильное помолодение в лице, а также изменение прозвища на сокращённое "Вар", с правом восстановления полного при достижении бороды прежнего размера . У Патрона страсть к игре сменилась внезапным трудовым подъёмом - ничего не объясняя, он взял на себя проведение некоторых моих спектаклей, и теперь безвылазно торчал на работе, не выказывая ни раздражения, ни недовольства, с каким-то аскетическим упрямством потребляя свой стандартный кофесигаретный паёк. Мне от его щедрот досталась масса свободного времени, но из театра уходить не хотелось, что самому себе казалось странным, ведь на дворе уже вовсю шумел и властвовал май. Каждое утро мы приносили его с собой, - на одежде, в глазах, в настроении, и ходили весь день погружённые в это необычное состояние то ли наступающего, то ли уже наступившего праздника, мало представляя, что с ним делать.
В самый разгар этой тотальной разобщённости властной рукой Георгия Арнольдовича в рубку была возвращена выполнившая свою миссию номер один стажёрка. Разумеется, мы все (и я в первую голову) потянулись на территорию радиоцеха, имея вполне закономерное желание продолжить знакомство. Но тут, видимо, представляя, чем будут чреваты наши постоянные встречи, предусмотрительный Георгий Арнольдович, решил принять меры. Пользуясь своим положением главы подразделения, он специально составил рабочий график так, чтобы в паре ей приходилось работать исключительно с ним одним. Чем вызвал бурный протест Штирлица, который тоже хотел передать новенькой свой драгоценный профессиональный опыт. Готовую вот-вот разразиться свару кое-как утихомирил заведующий постановочной частью, предложивший выделить Штирлицу один консультативный час в неделю, а за Городовым оставить основное обучение и опеку. Под натиском завпоста долго упиравшийся Георгий Арнольдович в конце концов согласился - Штирлиц не успокоился бы всё - равно, а так они хотя бы могли реже пересекаться. В итоге, компромисс был найден, и рабочее время ничего не подозревающей стажёрки поделили в примерном соотношении один к четырём. Поначалу в святая святых звукорежиссуры ей предстояло заниматься практически тем же, что и в зрительном зале: отсматривать спектакли, попутно запоминая все искусные манипуляции со звуком, которую производили соперничающие "асы". Во время своих уроков Георгий Арнольдович изгонял из рубки всех посторонних, дабы "ничто не мешало учебному процессу", а когда наступал перерыв, и у неё появлялась свободная минутка, которую можно было потратить на чашечку кофе в светопроекционной, Городовой вёл себя как рассерженная квочка, кружа возле Звезды и издавая недовольные возгласы вроде: "Эй, упыри! Чего налетели! Отстаньте от ребёнка!". Однако, "упыри" не слишком обращали внимание на его стенания, всё напирая и напирая. Собственно как и "ребёнок", у которого согласные кивания острыми антрацитовыми ресницами в угоду боссу не входили в противоречие с желанием подвергнуться осветительскому допросу с пристрастием. В какой-то момент не очень довольный таким положением вещей Городовой попытался сделать ей замечание по поводу слишком явного заигрывания с "вражьим цехом", но она только хмыкнула в ответ, тем самым прямо продемонстрировав, что может себе позволить "будущая жена" старого друга. Натолкнувшись на эту незримую стену, Георгий Арнольдович слегка ошалел от невозмутимости её создательницы, судорожно подвигал пшеничного цвета усами, и предпочёл изменить тон на более мягкий. Но это был, наверное, единственный случай её открытого неподчинения начальству: несмотря на все поочерёдные конфигурации "мини" и "секси" в одежде, которыми она непрестанно заявляла о себе,большую часть времени она предпочитала скромно отмалчиваться на периферии нашей шумной мужской компании. Время от времени она подмигивала мне, как раньше- по-заговорщицки, правда, это получалось у неё как-то не слишком естественно, словно подмигивание было целым искусством, в котором нужно было постоянно практиковаться. Тревожные огоньки её глаз иногда рождали во мне смутное подозрение, что возможно я и погорячился, записав в мёртвые её внутреннего Микки Мауса: похоже, тот вовсю здравствовал, надёжно спрятанный от посягательств не всегда дружелюбных обитателей внешнего мира. Видя её умильно-неумелые старания сохранить моё расположение, так не гармонирующие с облачением а-ля яблоко раздора, я понимал: в сущности, она просто не знала, как вести себя с нами, и именно на меня возлагала надежды по своей адаптации. В этом я готов был помочь, хотя, сказать по правде, мой благородный настрой не обходился без доли снисхождения, которую раз разом было приятно озвучивать самому себе: ладно, так уж и быть, возьму девчонку под своё крыло, чтобы там не воображали себе Штирлиц с Городовым. И буду вести, не отпуская, пока не скажет "хватит", а, может, и дальше. Самым действенным способом раскрепощения мне тогда казался символический звон бубенчиков шутовского колпака, выраженный в словах-примерно такого же мнения придерживались и мои коллеги. Вскоре на этой почве у нас зародилась здоровая конкуренция - каждый готов был разрядить свой кольт остроумия в первого попавшегося, а то и кинуть динамитную шашку "чёрной" шутки в самую гущу народа, дабы согнуло пополам всех в пределах зоны поражения. Способ и вправду оказался действенным: под этот шум и гам наша новенькая стала потихоньку оживать, и вот уже слышен был её похожий на птичий щебет смех, а время от времени и вклинивающиеся в общую непрерывную перестрелку одиночные выстрелы её дамского "револьверчика".
-Не бойтесь, мадмуазель Звезда, в этом салуне вам ничто не угрожает, здесь вас никто не обидит. Разве что залётные краснокожие из монтировочного племени у подножья горы попытаются грубой лестью снискать ваше расположение - будьте покойны, с ними мы разберёмся. Это обещаю вам я, точнее, все мы, здесь собравшиеся, клятвенно вам обещаем. Для нас большая честь быть в полном вашем распоряжении, вы можете обратиться к каждому из нас в любой момент. Сейчас Штирлиц Длинные Пальцы на своей гитаре сыграет вам что-нибудь весёленькое. А если хотите, то даже споёт. У него весьма обширный репертуар, просто он никому не говорит об этом. Знаете, почему Штирлица зовут Штирлицем? Посмотрите на это бесстрастное, непроницаемое лицо и примите во внимание тот факт, что он совмещает должности звукооператора и инженера по технике безопасности. Имея собственный кабинет на втором этаже, рядом с кабинетом Виктора Афанасьевича. Улавливаете? И там, и здесь он как бы свой. В то же время -всегда на задании. Двойной агент, вы правы. Но при этом прекраснейшей души человек. Умница и балагур. Как он совмещает эти качества в себе? Да также как и двойную ставку - никому о них не рассказывает. А мы лишь догадываемся об их существовании... Спрашиваете, кто этот с остриженной бородой, похожий на сбежавшего каторжника? Вы хотели сказать, выглядит страшно? О, вы ничего подобного не хотели сказать? Не принимайте близко к сердцу, он не в обиде. Он живёт здесь уже много лет. Старый праведник, бывший поездной проводник. Хлещет картофельный виски со мной на пару, а в перерывах питается книжной премудростью и святым духом. Оттого теряет зубы и килограммы. Всё по-честному:либо физическое, либо духовное. Он только выглядит страшно,а в душе добрый. Вот ваш начальник - с ним держите ухо востро. Такой пройдоха, я вам доложу! Из любой воды сухим выйдет, может только, чуть-чуть с запашком, но это, как вы понимаете, потери для него минимальные.. Полюбуйтесь, какая прекрасная белоснежная сорочка на нём, как будто специально подобрана для создания эффекта растекающегося красного пятна...Что? Мои намёки касались чисто эстетической стороны . Оскорблён? До глубины души? Завтра на рассвете, в фойе возле гардероба.. Без секундантов... И наденьте, пожалуйста, эту же сорочку - мне как художнику будет приятно её испачкать...Вы имеете в виду Патрона? Да, молчит. Заговорит не со всяким. Но если заговорит, может дойти и до.. Не хотелось бы перечислять эти мрачные ответвления будущего.. Человек бывалый. Ну, вы ещё познакомитесь... Мне рассказывать о себе особо нечего. В двух словах? Тогда лучше в трёх - поэт, мыслитель, осветитель. Если вам понадобится алкогольный круиз по экзотическим местам сознания, дельный совет или крепкая сигарета "Союз- Аполлон" - я всегда в вашем распоряжении. Можете на меня рассчитывать. Но учтите - тогда и я буду рассчитывать на вас. На ваше снисходительное отношение. А в чём оно должно заключаться - мы можем обсудить позже. Как сказал когда-то ваш по глупости согласившийся на дуэль начальник: "Без лишних глоток"...Эта реплика была бы актуальна в устах солиста оперы, вам не кажется? Но у нас здесь не опера. У нас драматический театр! Кстати, он вам нравится? Хорошо, хорошо, застолбим эту тему для приватного обсуждения...
В пылу шуточных сражений за право получить толику восхищения победителю, рождаемую синхронным гомерическим громогласием, я имел собственное чёткое намерение разглядеть то, что с момента её возвращения занимало меня всё больше и больше. А именно: значило ли для неё что-то серьёзное наше тогдашнее взаимное притяжение, или это был случайный одноразовый всплеск? И если значило, рассчитывает ли она на повторение мартовского вечера хотя бы в общих чертах? До поры до времени мы словно нарочно оттягивали этот неизбежный разговор, чтобы в один из перерывов почувствовать одномоментно: вот сейчас время настало, пришла пора поговорить. И напевающий "Мурку" Патрон как будто тоже почувствовал необходимость оставить нас наедине, неторопливой шаркающей походкой отправившись узнать причину громкого сквернословия Штирлица, с самого утра склонённого над принесённым Городовым сломанным усилителем. Всё совпало: она была готова говорить, я - слушать, вставляя свои полустёртые алкоголем, но всё ещё живые подробности в общую мозаику воспоминаний. Сначала без оглядки на громкость, затем - почти касаясь губами её уха сквозь ароматную власяную завесу, дабы не привлекать внимание вошедших Боровара и Аркадия Борисовича. И хотя диалог наш был прерван на полуслове, последняя сказанная ею фраза "Было здорово, надо бы повторить" поставила в нём условную точку. Эта точка быстро разрослась во мне в мечтательное многоточие, немного омрачённое тем, что я не успел подтвердить своё согласие. К счастью, этот слегка досадный пробел заполнился уже на следующее утро, когда вдруг ни с того ни с сего я очутился в её немного более продолжительных, чем дружеские, объятиях на глазах у всей позёвывающей братии. Несколько долгих секунд кончик её носа нежно соприкасался с моим, ясно давая понять, что досказывать и подтверждать ничего не нужно. Всё уже решено - повторению вечера быть! И очень скоро! После этого темы воспоминаний мы больше не касались, зато у будущего появились волнующий розовый просвет, в который было приятно раз от разу погружаться мысленно, при этом испытывая странное чувство невмешательства в её личную жизнь с Игнатом. Просто к одной маленькой, невинной, ну или почти невинной тайне, добавилась другая, ещё надёжней скрепившая наш "заговор", который происходил у всех на виду, и оттого, наверное, никем не воспринимался всерьёз. Когда же именно устроить вечер с коньяком и пирожными мы пока не решили: мне хотелось довериться наитию, предпочитая заранее оговоренной дате спонтанный поворот событий. Наверное, как и ей, поставленной перед необходимостью если не давать подробный отсчёт (с рассерженной неохотой, как мне иногда представлялось), то, во всяком случае, делиться с Игнатом впечатлениями о своей новой жизни в театре. Посему я предпочёл не торопить события: пусть у неё будет больше времени, чтобы по-настоящему освоиться и привыкнуть, а там посмотрим.
Случилось так, что привыкания долго ждать не пришлось. Ободрённая нашим неустанным вниманием (слава трудовому буффону!), она очень скоро почувствовала себя в своей тарелке, и постепенно вышла из тени. Её болтающаяся туда- сюда ножка (индикатор нервозности) обрела, наконец, покой, и возлегала на другой с похвальным достоинством. Огонёк робости в глазах сменился оптимистическим блеском, а в движениях засквозила уверенность. Вместе с тем было заметно, что её стало тяготить место вечной слушательницы. Не то, чтобы она вдруг утратила интерес к состязанию пересмешников, - нет, весь смеховой круговорот продолжался, как и раньше, просто слушала она наши бесконечные перепалки с какой-то своей затаённой мыслью, которую пока что не решалась, или не хотела высказать. Следы её внутренней борьбы были вполне очевидны для меня, но я не мог понять, куда они ведут, пока однажды этой борьбе не пришёл конец. Мы собрались обсудить последние новости, принесённые Патроном с только что состоявшейся "планёрки", расслабленно откинулись на стульях, Патрон уже начал было говорить, и в этот самый момент она вышла на свободное пространство, подняла вверх обе руки, и стала медленно прогибаться назад, пока не коснулась кончиками пальцев пола, изобразив всем хорошо знакомый с детства "мостик". В установившейся изумленной тишине нам открылась не совсем привычная панорама её тела, смачно хрустнувшего каким-то одним зазевавшимся суставом, а затем, откуда-то снизу, послышался натужный шёпот: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Когда счёт дошёл до тридцати, она резко выпрямилась, полыхнув чуть заметным румянцем на загорелых щеках, и слегка покачнулась. Но удержав равновесие, отделалась широкой артистичной улыбкой: мол, не переживайте, так и задумано! Перевела дыхание, облизала пересохшие губы: "Спина затекла. Хотя бы раз в день нужно разминать... Лучше по системе, в несколько подходов, как советует тренер. Но можно и разово" "Ну, ты даёшь, - задумчиво молвил Аркадий Борисович - Предупреждала, хотя бы!" "Я кого-то смутила?" "Нет, не то, чтобы смутила, но....Всё как-то неожиданно..." "Ну я же не могу приказать суставам не болеть!" "Разумеется, мы понимаем..." "В общем, давно собиралась рассказать... Фитнес - моё хобби. Всегда хотела в совершенстве научиться владеть своим телом. Я уже полгода занимаюсь. Хожу в спортивный зал, у нас отдельный курс с элементами йоги. Пресс, растяжка, шпагат. Ну и много чего ещё. Гимнастика, аэробика, кое-что из лёгкой атлетики. Всё поделено на двенадцать этапов. В конце каждого - сдаётся норматив, по итогам которого оценивается степень готовности перехода на следующий. Долго рассказывать, но если хотите..." Мы, разумеется, не могли отказать и вежливо стали слушать. Сколько сантиметров ей осталось до полного продольного шпагата, почему так трудно сесть в позу "лотоса", и что такое легендарная асана "львица, ожидающая любви", передаваемая только лучшим ученицам эксклюзивно от тренера. Рассказ периодически подкреплялся наглядными упражнениями, исполняемыми с энтузиазмом, возрастающим по мере того, как вытягивались наши физиономии. Было заметно, что она уже привыкла к подобного рода телесным высказываниям, считавшихся нормой где-нибудь в спортивном зале, и компания малознакомых особей противоположного пола её нисколько не смущала. Тем удивительней была моя реакция. Скрываясь за натянутой улыбкой заинтересованного зрителя, внезапно я ощутил нарастающую волну неприязни: почему-то захотелось одернуть Звезду, попросить слезть с этого дурацкого шпагата, прекратить акцентировать общее внимание на своих прелестях. Если понадобится - даже прикрикнуть, включить морально негодующего папочку- главное, чтобы она устыдилась, поднялась с пола. Порыв был неожиданным и довольно сильным, однако я сумел сдержаться - только на время отвёл глаза, чтобы никто ничего не заметил.Сидящие ко мне боком, Штирлиц, Боровар и Аркадий Борисович по-прежнему кивали головами, слушая убедительнейшие аргументы в пользу здорового образа жизни. Не был я уверен только в Патроне, который сидел спиной к Звезде с самого начала фитнес - презентации, да так ни разу и не повернулся. Патрон выглядел крайне недовольным, и, в отличие от меня, не желал скрывать своё настроение. Как случилось, что с ним, единственным посвящённым в тайны мадридского двора, поступили так бесцеремонно? Ведь он тащил "горячие" новости прямиком из кабинета худрука, готовый поделиться с нами полезной и важной информацией, а его проигнорировали, перебили, отодвинули в сторону. И, главное, кто? Стажёрка- практикантка, без году неделя в театре. Ей бы лучше молчать в сторонке и вникать в премудрости профессии,- нет же, вылезла со своим шпагатом! Мрачность Патрона усиливалась вместе с ёрзающим показным нетерпением: когда же, наконец, закончится этот цирк, и можно будет перейти к вещам более существенным. Но Звезда и не думала останавливаться, погрузившись в объяснение столь увлекательной для себя темы растяжки. И даже после того, как он выскочил за дверь, сбив по пути ни в чём не повинный пустующий стул, демонстрация не прекратилась. Обращённое к нам её искреннее удивление длилось всего несколько секунд, после чего восстановленный в правах предмет интерьера помог ей исполнить ещё один элемент фитнес - йоги - "поднимающаяся кобра".
Иногда смотришь на себя в зеркало и думаешь - хорошо ли я знаю себя? Вроде бы тот же овал лица, что и вчера, - те же глаза, губы, цвет кожи, неизменные линии, пропорции. Но вдруг среди привычного узора мелькнёт выражение чего-то такого, что заставит невольно отвести взгляд и подумать: знать себя до конца не возможно. Лицо ведь не статично - что может выражать оно, когда ты не смотришь в зеркало- бог весть! А вдруг там такое, что сам бы никогда себе не пожелал. С портретом чувств примерно тоже самое: хотя и привыкаешь к их плавным и не плавным сменам, маленьким и большим взрывам, полагая, что можешь их контролировать, временами случается нечто. Это нечто не поддаётся контролю, а всё потому, что оно совершенно тебе не знакомо, с ним ты никогда не имел дело, а если имел, то очень и очень редко. Или очень и очень давно. Так давно, что и вспомнить трудно,что это было, весьма затруднительно, а уж тем более классифицировать. Чаще всего начинаешь гадать: из каких глубин это самое нечто вынырнуло - хтонических, подсознательных, утробной памяти - куда исчезло и повторится ли опять? Истина, по традиции, оказывается где-то рядом, но где конкретно - понять не возможно. Попробовав проанализировать свою вспышку раздражения, я пришёл к выводу, что уходит она глубоко корнями в чувство стыда, которое, в свою очередь, теряется в лучах рассвета сознательной жизни. Вспомнились далёкое детство - лето, подвыпившая молодая женщина возле продуктового магазина, белая майка, обтягивающей её внушительный бюст, рядом какие-то нетрезвые мужчины плотоядной наружности, приставания которых она принимает. И покрасневший, сжавшийся в маленький колючий комок я, не знающий, как остановить эту готовую на всё улыбающуюся пьяную распутницу. Я буквально оцепенел от стыда, позабыв уличные игры, пока развязная венера продолжала красоваться перед своими скалозубыми хахалями. Быть может, это до поры до времени скрытое чувство проявилось опять, став в некотором роде сюрпризом для меня- возникли необходимые условия, и вот оно- тут как тут! Тот же самый почти забытый стыд, наверное, я мог испытать и за совершенно незнакомую девушку, поведи она себя так же в нашей компании. Только вряд ли моё желание остановить происходящее было бы настолько интенсивным, - как я понял, силу ему добавляла личная заинтересованность, в данном случае-взятые на себя обязательства по адаптации Звезды. Да что лукавить - радужные планы насчёт скорого повторения мартовского свидания, которое теперь могло отодвинуться на неопределенный срок. Слишком увлёкся я предвкушением сладкого будущего и - на тебе!- получил по заслугам. Неизвестно, как ещё выходка Патрона отразится на неокрепшей психике молодой дамы. При худшем повороте событий, Звезда могла вновь замкнуться в себе,отстраниться, соскользнуть в тень, и вытащить её оттуда прежними шутовскими уловками было бы куда более проблематично. Оставалось только надеется, что этого не произойдёт. И надежды мои вроде бы оправдались. Инцидент со сбитым стулом, хотя и перевернул отношения Звезды и художника по свету с ног на голову, сделав их из дружественно-доверительных натянуто- неприязненными, особой перемены в её поведении не произвёл. Если Патрон боролся со своими негативными переживаниями, при нас стараясь нагнать циничного равнодушия, то Звезду, похоже, волна отрицательных эмоций обошла стороной. Поссорились - помиримся, говорила она до того обыденным тоном, что невольно заставляла верить всех ей внимающих - именно так и будет. Больше, чем неприязнь художника по свету, её стала интересовать возможность спокойно заниматься фитнесом прямо на работе, пользуясь чуть ли не каждым продолжительным перерывом. Перестав стесняться нас как сторонних наблюдателей, она облюбовала уголок в радиорубке, где и устроила свой гимнастический зал. Проникшему в "обитель" духу пахучих матов, турников и шведских стенок никто из нас не воспротивился- искренность Звезды насчёт того, что ей это жизненно необходимо, особых сомнений не вызывала. Однако у великодушной начальственной покладистости был и побочный эффект: кроме нас пятерых, её непосредственных коллег, да ещё завпоста Аркадия Борисовича, вечернего завсегдатая клуба преферансистов, попадать на принудительный мастер класс аэробики стали люди совершенно посторонние. То бишь весь круг приходящих по контрамаркам знакомых, которые иногда поднимались в "обитель" скоротать время до третьего звонка. Захваченным врасплох, им ничего не оставалось, как высказывать своё воспитанно одобрительное мнение по поводу увиденного, от которого адептка физического совершенства просто таяла. Взлетали к потолку её тренированные ноги, едва не касаясь академических носов пожилых ценительниц драматургии Островского; размашисто крутились "колёса" перед смущённым взором молодых незнакомцев в строгих костюмах, пришедших со своими скромными, бессловесными незнакомками, а у одиноких холостяков, в кои веки выбравшихся в театр по контрамарке, и вовсе отпадали челюсти от такой прелюдии к сценическому действу - туда ли я попал? Колыхались её груди, волновались бёдра, взгляд оставался наивным, и в то же время жаждущим признания: ну как, здорово? Здорово. Конечно, здорово, уж поверь нам! Заниматься аэробикой она готова была в любых обстоятельствах и при любых зрителях. Проповедуя взятый на вооружение принцип, что искусству самосовершенствования пригодно всякое тело, кроме мёртвого, она заставляла иногда меня думать: та ли это скромняжка, которая нервно курила со мной на лестнице, боясь наступления паузы в беседе? Как выяснилось, начать разговор для неё - плёвое дело. И не только о гимнастике. Посетив как-то актёрский буфет, она вернулась с огромной, ещё не распакованной шоколадкой. "Познакомилась сейчас с Саврасовым, - ноготками подцепляя фольгу на обёртке, не без гордости стала рассказывать мне - Такой человек интересный, я даже не ожидала. Простой, приветливый. Меня увидел- кивнул, улыбнулся. Спросил - хочу ли я работать в театре? Конечно, говорю, хочу. А знаю ли я, что такое театр? Театр - это ипподром. И все мы тут лошади. Пока в фаворе- нас холят, лелеют, гладят по гривке,целуют в круп, а с загнанными лошадьми...ну, ты в курсе ,как поступают... Сделал мне презент...Шоколадку...Да, сразу чувствуется - талант. Вот сразу" Мои наставления о том, что не стоит слишком кокетничать даже с умудрёнными жизнью актёрами, потому как часто они не выходят из образа, Звезда с очаровательной беззаботностью пропустила мимо ушей. Вообще же, с актёрами ей удалось сблизиться очень быстро, даже быстрее, чем с некоторыми другими цеховиками, и, порой, сопровождая её в буфет, я не переставал удивляться - она уже здоровается и с тем, и с этим, что-то кричит им вслед, хотя виделась с ними от силы два-три раза. Некоторые улыбались ей откровенно снисходительно, но она как будто не замечала никаких подводных камней, кивая одинаково радостно всем без исключения.
У меня её поверхностная летучая лёгкость вызывала странную раздвоенность: с одной стороны, мне казались немного неприличными попытки такого открытого втирания в доверие к людям малознакомым (аналогия с собакой, виляющей хвостом всем подряд), а с другой - притягивали своей незлобностью и простодушием. Что попишешь - такой характер! Куда сильнее раздражало её неистребимое желание демонстрировать своё тело первому встречному. Изгибаться перед посторонними только ради того, чтобы получить незначительную похвалу, в большинстве случаев - абстрактную, ибо все её достижения пока что не выходили за рамки простых начинаний, подчас неуклюжих ("да, да, я знаю - тут у меня не идеально, работаю над этим"), и носиться с ней, как с бренчащей мелочью. Выглядело это уж слишком не серьёзно, по-детски навязчиво, и я недоумевал : разве она сама этого не понимает?Разве ей самой не стыдно? Никакие мои толстые, тяжеловесные намёки не помогали, зато она быстро научилась распознавать моё критическое отношение и побеждать его самыми нехитрыми женскими способами: долгим заинтересованным взглядом, загадочной улыбкой, просто слушая внимательно, всё, что я говорю, не перебивая, пусть это были даже завуалированные попытки нотаций. В конце концов, мне становилось неловко за свою раздражительность, и я говорил себе: "А какое, собственно, тебе дело до её поведения, моралист? Каждый живет, как может, как умеет. Она - вот так, и ты не имеешь право осуждать её. Тем более, кто ты такой, чтобы решать, что ей можно, а что нельзя"? При следующей встрече, я уже старался не поддаваться эмоциям, вставляя запоздалые льстивые комментарии: "А бёдра, как высоко бёдра!" И ловил себя на том, что смотрю на неё неотрывно, продолжаю смотреть упрямым, первобытным взглядом...
...Разминка заканчивается. Звезда замерла посреди радиоцеха, склонившись в низком артистическом поклоне, тёмно-алая копна волос специально не собрана ради пущего шика. Проходит несколько секунд и копна начинает раскачиваться из стороны в сторону, постепенно создавая ветряную воронку, центр притяжения, в которую засасывается общее внимание. Достигнув предельных оборотов, власяной хлыст резко падает вниз, едва-едва не касаясь пола, затем также резко взлетает вверх, не рассыпавшись на мелкие хлыстики. Бисерная капелька пота, сбежавшая к её бровям, замечена, опознана, и прихлопнута, как комарик. Медленно открываются сияющие глаза. Наслаждаются произведённым эффектом. Когда купаться в нашем восхищении становится скучно, Её Фитнес Величество желает пойти на экскурсию. Покачивая бёдрами, как на подиуме, прогуливается среди нас, собравшихся полной (великолепной!) пятёркой, как среди пяти вулканов, создающих тучи табачного дыма и горы пепла. Присматривает место: где бы остановиться? Какой из пяти интереснее вблизи, а какой лучше рассматривать издалека? Вот со страстным присвистом выпускают вверх струи дыма горная махина Городовой, полная самолюбования, власти и в тоже время-покорности. У не менее гигантского, но сухощавого Штирлица каменная стать, улыбчивый намёк на уют и безопасность. Чуть поодаль ото всех Патрон держит пламя непроходящей обиды, сурово глядя куда-то мимо Звезды, в противовес Боровару с его ребячьей, озорливой готовностью поддержать все её выходки. Она останавливается рядом со мной, смотрит неотрывно: то ли пытается смутить, то ли спрашивает разрешения. Я намеренно отвожу взгляд, но она не уходит. Поворачивается ко мне спиной, облокачивается о мой расслабленный торс, как о стенку. Я чувствую линию соприкосновения, вдыхаю сладкий миндальный запах её духов, руки мои сами обхватывают её за талию, совсем близко к груди, пальцы сжимаются в замок - теперь ты попалась! Она не пытается высвободиться: королеве удобно, королеве приятно, мы так и стоим- обнявшись, никого не стесняясь. Участвуем в общем разговоре: ради развлечения по очереди отвечаем друг за друга, намеренно безыскусно пародируя тональности наших юных смешных голосов. Становится весело, и я начинаю думать, что именно так всё и должно быть: она и я, она вместе со мной, а по другую сторону- все остальные служители "обители". Некоторая неловкость остальной компании мне даже приятна:видели, да? Студент-то оказался не промах! Когда беседа начинает разлаживаться, мы не перестаём быть как одно неделимое целое, что нравится не всем "вулканам" в окрестностях. Георгий Арнольдович нависает над нами начальственной тенью: "Давайте расцепляйтесь уже, репетиция скоро" и собственноручно пытается разлучить нас силой. Встречая шумный протест, пыхтит, пыжится, просовывает свою великанью ладонь, словно фомку, между наших сплетённых предплечий, правда, безрезультатно. "Ну, серьёзно, хватит прикалываться. Лисницкая ждать не будет. Да и шеф тоже" Мы нехотя принимаем его уговоры и отпускаем друг друга. Вздохи разочарования, в которых теплится надежда на скорое воссоединение: может быть, в следующем перерыве снова... Да, да, уже в следующем....Надо бы повторить...
Подобные развлечения явно пошли на пользу нашему сближению - в "обители" мы стали почти неразлучны. Стоило выпасть свободной минутке, и вот мы уже вместе: раскочегареваем пожелтевший электрический чайник, идём подслушивать гитарные этюды Штирлица, или просто болтаем о том, о сём. Назначив меня тайным поверенным в своих личных делах, она то и дело пользовалась моим расположением, чтобы пооткровенничать наедине. Взбалмошная энергичная барышня сцепляла мои пальцы со своими и тянула к двери кандейки - ради собравшейся за столом компании я успевал изобразить изумление, переходящее в покорность. Но приятное ощущение избранности, повергающее невольных свидетелей (из которых официально женат был только Георгий Арнольдович, а Боровар - в официальном разводе) в напряжённое молчание исчезало сразу после того, как мы достигали пункта назначения. Словно расплата за полученное мимолётное удовольствие, начиналось другое моё маленькое мучение, второе по счёту, после кривых улыбок фитнесу. Услышанная в первый день знакомства романтическая история о её чудесном спасении из-под дождя, была, пожалуй, единственной хорошей историей об Игнате. Во всех остальных он постепенно утрачивал статус положительного героя, всё явственнее обрастая чертами рохли, мямли и "Тушки". Снова и снова она говорила о том, как нелегко ей даётся этот гражданский брак, как его мама, мегера по образованию, не слишком довольна выбором Игната, делая всё, чтобы они расстались. Далее по списку перечислялись большие и малые тернии на пути к счастью. Мама приходит без приглашения, мама держится высокомерно, не желая замечать её присутствие, мама обихаживает его, как и раньше; Игнат ревнив, Игнат мелочен, Игнат слабохарактерен. И вообще, она не может спать с Игнатом. Заставляет себя. Делает над собой усилия. И всё ради чего? На ум ей приходил только один ответ: жалость. Всё держалось лишь на её высоком сострадании, от которого она хотела уйти ещё в отношениях с Джейсоном, и к чему снова вернулась в итоге. Лёгкий дискомфорт, который я испытывал, выслушивая нескончаемую подноготную их совместного существования, преподносимую с тем же бесцеремонным инфантильным жаром, что и круговые фитнес вращения пятой точкой, я относил к издержкам своего статуса "тайного друга", думая, что поначалу именно так и должно быть. И даже когда "откровения" по содержанию стали напоминать сцены из плохого бразильского сериала, я терпеливо переваривал весь мыльнооперный поток никак не касающихся меня страстей - мордастей, терпеливо пытался давать советы, терпеливо переносил то, что их она воспринимала лишь как паузу, чтобы восстановить дыхание и вновь заполнить пространство своей неугомонной речью. Не скрою, порой мне хотелось зажать ей рот ладошкой, наклониться ближе и спросить: "Ну и зачем ты мне всё это рассказываешь? Зачем мне знать какого цвета бельё предпочитает видеть на тебе Игнат, когда он немного пьян? Я что - семейный психолог? Фрейдист- бессеребренник? Новоявленный доктор Курпатов?" Но я ни разу не сорвался и не сказал ничего подобного, я слушал, кивал, иногда представляя себе каким бы в действительности стало бы выражение её лица, если бы нервы мои не выдержали. Маленькой наградой за проявленное терпение был момент нашего возвращения из так называемой "исповедальни", когда мы выходили немного вспаренные узким помещением, снова попадая на глаза собравшихся за столом преферансистов. Что действительно происходило в кандейке никто из них в точности не знал, но именно эффект неизвестности и даровал мне чувство превосходства над более старшими, но всё- таки оставшимися за бортом её предпочтений коллегами. Далее мы с ней обычно разыгрывали очередной выпуск шоу "Почти что пара", суть которого сводилась опять же к невинному подёргиванию коллективной струны внимания нашей внезапно обретённой раскованностью. Здесь я уже старался вовсю, подыгрывал ей, как мог, с вызовом отвечая на проскакивающие холодные взгляды сослуживцев, демонстрируя усвоенный мною принцип: что же, терпите, таковы правила.
Вскоре недосказанная Патроном история о планах администрации на лето получила продолжение как быль о потерянном досуге. В начале июня пустые клетки в расписании заполнились убористой чередой выездных сказок, от обилия которых зарябило в глазах - почти все сказочки были на мне, и делить их мне было не с кем. Помимо детских загородных лагерей пробным шаром в лузу зрительской любви (собранной кассы) устраивались гастроли в славный город Курган. А в дополнении к этим мероприятиям на базе начиналась постановка гоголевской "Женитьбы", которой планировалось открыть следующий сезон. В Курган по рекомендации нашего непосредственного начальника должен был ехать Боровар, превративший своё назначение в очередной повод для ворчания. Оно и понятно: рабочие гастроли - не фестиваль, далеко не увеселительная поездка. Три показа за день, подчас в разных местах, с обязательными переездами, перестановками, переработками. Местные достопримечательности можно было лицезреть только следуя от одной площадки к другой, или в недолгий перерыв между спектаклями (он же - обеденный), а то и возвращаясь в гостиницу, когда уже стемнеет,- чистые выходные в плотном гастрольном графике не предусматривались. Ко всему прочему Боровара ожидал "бонус"- помимо выполнения своих основных световых обязанностей, он ехал ещё и в качестве монтировщика. То есть - погрузка, разгрузка, сборка и разборка декораций также возлагались на его плечи. Общеизвестно, что такие "бонусы" требовали дополнительной оплаты, но все знали и то, как не любили в бухгалтерии выделять деньги на подобные расходы. Их почему-то считали нецелевыми, и обычно, вместо выплаты, ограничивались туманными обещаниями рассчитаться "после", "потом", "в конце квартала", " к отпуску", в итоге перенося дату расчёта в далёкую несбыточную перспективу. У попавшего в очередную полосу безденежья Боровара настроение не просто упало, оно рухнуло с таким грохотом, который услышали, наверное, все, кто был в тот момент в театре. Не услышать подобный громовой раскат ярости и негодования было не возможно. Но в администраторском крыле периферийное сотрясание воздуха перенесли по обыкновению спокойно, не удосужившись даже полюбопытствовать, в чём дело, -вроде как люди творческие, темпераментные, эмоции бурлят,ну покричат и успокоятся,много шума из ничего-и в этом тоже проявилась приверженность давно сложившейся традиции.
Мысленно сочувствуя Боровару, я, тем не менее, помнил, что ожидает меня здесь, на базе. Выезда не были единственной моей работой и занимали только первую половину дня. А во второй нужно было выпускать спектакль "Женитьба" (о чём мы договаривались с Патроном ещё зимой)-то есть дежурить за световым пультом, бегать поправлять прожектора, и просто торчать в театре, не имея возможности отлучиться. Следовательно, утром, съездив в детский лагерь, я возвращался на вечернюю репетицию, где должен был продолжить работу вместе с художником по свету, но, по факту,-просто дать ему уйти домой. (После обеда общий творческий порыв заметно гас, закреплялись уже пройденные сцены, что делало присутствие Патрона за пультом не обязательным). Учитывая это,у меня получался интересный график "утро-вечер", с единственным выходным в понедельник, который тоже могли забрать в любой момент. Сказать по правде, предстоящая шестидневная жертва искусству в установившейся по-настоящему летней жаре, вызывала чувства мало общего имеющие с восторгом, но было одно обстоятельство, которое частично перебивало все эти атмосферно-временные невзгоды. В ту же бригаду загородных увеселителей и послеобеденных дежурных была определена и Звезда. Странное дело: хорошее расположение духа после того, как я узнал эту новость, не покидало меня несколько дней, в итоге подведя к вполне резонному вопросу - а в чём, собственно, причина моей радости? Почему я думаю о её назначении с явным удовольствием? Не став слишком углубляться в размышления, я нашёл сразу несколько причин навскидку: наступившее лето, вечная молодость, предстоящее времяпрепровождение с симпатичной девушкой.Выглядело объяснение хоть и банально,зато вполне правдоподобно,-зачем искать скрытые мотивы, если всё лежит на поверхности? На фоне так удачно разрешённой внутренней дилеммы несколько удивило поведение самой симпатичной девушки, вдруг показавшей себя с несколько неожиданной стороны. "Представь, подзывает меня Городовой вчера и говорит: ну что, зайчонок, пришла пора показать, чему ты научилась за это время, - в нервном возбуждении говорила она, стоя со мной в курилке на лестнице - Примешь выездные спектакли и будешь с ними кататься по лагерям. Ничего сложного, ты справишься! Я их в глаза не видела, эти спектакли, а тут сразу - выезда. Один за другим, почти месяц! Скажи мне, что это - подстава??" Я уже хотел было пошутить по поводу компетентности её "учителей", ещё недавно готовых вцепиться в глотки друг другу, как вдруг заметил, что глаза у неё задрожали набухающей влагой, губы судорожно поехали вниз, а дыхание изнутри выходило с таким еле слышным, но очень понятным звуком, что в определённости грядущей развязки можно было не сомневаться. Я осторожно взял её за плечи: стоп-стоп-стоп! Что это за новости? Еще не хватало! Детский сад ясельная группа! Берём себя в ручки и выносим на бережок спокойствия... Но было поздно - утихомиривать пришлось уже вполне натуральное рыдание.... Стараясь быть как можно более убедительным, я говорил, что ничего страшного в этих поездках нет, принять "сказочки" - легче лёгкого, какой-то десяток включений всего лишь, зато в перерывах можно будет свободно гулять по сосновому бору, купаться в реке, а при удачном стечении обстоятельств - жарить сардельки на берегу. Условия там курортные, и спрос за качество совершенно другой. Тем более, с тех, кто недавно устроился. За совершённые "лажи" никого сразу не увольняют....Я выдержал паузу, и с видом знатока, прошедшего жернова профессионального отбора, добавил: "Увольняют потом, по окончанию сезона. Без выходного пособия. Восемь из десяти радистов в первый месяц. Но двое-то остаются!". Она ткнула меня кулачком в притворной обиде, глаза её при этом лучисто засверкали осколками последних, не выпавших слёз: "Всё шутишь!" " А как без этого?" Неловко размазав носовым платком обильные тени под глазами, она вдруг спросила: "А помнишь, ты меня успокаивал в тот вечер? Когда мы курили здесь, на лестнице?" "Конечно, помню, - ответил я, на одну крохотную секунду смутившись таким крутым поворотом в разговоре. "Как я напилась тогда - жуть! Поехала на такси домой, меня таксист передал Игнату: получите, говорит, вашу певунью. А я всё ору: вместе весело шагать по просторам, по просторам... Сильно мы с Игнатом поссорились тогда. До того сильно, что хотела от него уйти, но он во время одумался -удержал. В театр разрешил устроиться... Я тебе не рассказывала раньше. Не было повода. Нет, клёво всё-таки тогда посидели...В гостях у дяди Жоры.." Взгляд её стал внезапно серьёзным, а голос тихим, почти жалобным. "Ты мне поможешь?" "Конечно, помогу"- ответил я, не задумываясь. "Мне плохо. Очень плохо",- ещё тише сказала она, и подбородком провела по моей груди, как будто желая оставить там бороздку. Я не сопротивлялся. Почти не тронутая сигарета её истлела сама по себе: спохватившись, она по-деловому вмяла подгоревший фильтр в край урны и выскочила в коридор. Странно, разве можно плакать по такому пустяшному поводу? -думал я. Девочка, совсем ещё девочка. Но, с другой стороны, может, слёзы были вызваны иными причинам? Может, на самом деле ей - плохо? И она хотела бы, чтобы я ей помог. Как именно - не важно. Ей просто нужна моя помощь.И эту помощь я окажу-мне не сложно" "Любую,- зачем-то произнёс я вслух , - Любую, какую захочешь".
И вот заиграли солнечные лучи в окнах несущегося навстречу лету нашего пенсионера - "пазика", подрагивающего всеми своими салонными, пахучими внутренностями в приступах старческой машинной лихорадки. Город, пригибаясь всё ниже и ниже, сжимался в пригород, а тот в свою очередь, мельчал и растворялся в обширных полях, усеянных редкими оазисами рощ и лесочков, с каждым километром становящихся всё крупнее, и в какой-то неуловимый момент переходящими в плотные стены соснового бора. Сосны неподвижные, с тёмными, почти синими макушками, и золотыми просветами между аккуратных стволов вглядывались в проезжающих путников, каждый раз создавая впечатление магического, волшебного леса, и думалось, что именно в таком лесу и должно было происходить действие привозимой нами сказки. Но всякий раз ощущение это угасало по приезду в лагерь, неумолимо стираясь в постоянной суете спешных приготовлений, часто чреватых какой-нибудь адаптивной загвоздкой - "а как мы сюда домик-то всунем?" И далее под бешенным аплодисментом приведённых на спектакль немного одичавших от полученной свободы детей, грозными окликами вожатых, с усталой неохотой маневрирующих между лавочек крытой веранды, пытающихся прекратить не слишком интенсивный, но отчётливо нацеленный на приезжих чужаков шишечный обстрел. После представления те же виноватые улыбки вожатых вели нас в просторнейшую столовую, где не выводилось эхо детских голосов, смешанных с грохотом железных подносов, шумом воды и маршем множества приводимых и уводимых ног. Маленькими глотка́ми мы пили разлитый по стаканам ледяной кефир, облизывали убелённые губы и улыбались неизвестно чему, может быть тому, что всё закончилось именно так - кефиром, а не скандалом. А завтра распахивал свои гостеприимные объятия уже другой лагерь.
Некоторые особенности выездной жизни я успел захватить ещё осенью, когда только устроился в театр, и теперь старался держаться завзятым профессионалом. С каждой ловко отбитой мною сосновой шишкой (я специально брал с собой твёрдую картонную, похожую на разделочную доску, партитуру), с каждым добытым мной йогуртом в известном только узкому кругу монтировщиков деревенском магазине ("Сюрпрайз!"), подсказанным вовремя треком ("да, после этого сразу кошаче-собачачий рэп"), мой профессионализм в её глазах ширился и возрастал. На одном из представлений вдруг едким дымом повалило из-под крышки единственной работающей розетки на стене, и только что наступивший "День рождения кота Леопольда" лишился электричества, невольно перекочевав в жанр импровизированного анплаггеда для одной шестиструнной гитары. На которой, к слову, не умели играть ни сам именинник Леопольд, ни зловредные мыши. Но без песен было не обойтись, поэтому герои пели "вживую" под выводимую мной дворовым боем "Всё идёт по плану", и недавно разученную ею, местами неуверенную "Разум когда-нибудь победит". После, уже в автобусе, все шумно обсуждали скачущие тональности в голосе Леопольда, которые дети восприняли как заранее заготовленный юмористический ход. И только я помнил, что в самом начале задымления, на какие-то мгновения поддавшись приступу паники, мы уже почти похоронили спектакль, пока мой взгляд не упал на торчащий из открытого чемодана с реквизитом гитарный гриф. Я взялся настраивать гитару, а она бросилась объяснять порядок действий нахмуренному Леопольду. Надо заметить, что мои наставнические нотки её нисколько не коробили: она не пыталась мне сопротивляться, противоречить или перехватывать инициативу,-мы без лишних выяснений отношений принимали сложившееся распределение ролей. Суровым окриком я мог в любую минуту прерывать её готовую вот - вот разразиться истерику, невозмутимой медлительностью - беспорядочную суетливую толкотню, быстрыми решениями без обсуждений (случай с поисками пьяного электрика на берегу),- желание всё бросить и уволиться. И каждый раз, когда мой противовес её поведению оказывался правильным , в её глазах стояло понимание: не смешанное с тихой злобой ущемлённого самолюбия, как это бывает у людей тщеславных, а чистое понимание, которое подразумевало доверие. "Вот так должен вести себя техник на выезде - любыми средствами вытаскивать спектакль" - звучало лейтмотивом в моих действиях, и когда я видел, что она постепенно проникается этим подходом, я вспоминал своё нежелание идти работать учителем в школу, на какое-то время вновь поддаваясь застарелым сомнениям насчёт отвергнутой профессии . Правда, случалось и так, что вся моя педагогическая подкованность оказывалась бесполезной против той самой капризной, вздорной, неуправляемой девчонки, нежданно - негаданно выныривающей из глубин её личности и сразу захватывающей над ней власть. Девчонка была уж слишком чувствительна к внешнему окружению, крайне эгоистична и чересчур ранима. Любую мелочь в свой адрес принимала близко к сердцу: от каждой маломальской похвалы, сказанной больше ради ободрения (как в случае с фитнесом, например), начинала благоухать истинным счастьем, а допустив не самую серьёзную ошибку, впадала в подобие эмоционального транса. Не редко гнетущее молчание её орошалось горючими слезами, и тогда на глазах у всех рождалась трагедия из духа невключённой во время музыки. Однажды она взяла с собой в автобус не тот мини-диск (перепутала боксы), и по дороге в город её пришлось приводить в сознание. Нашатыря в аптечке водителя почему-то не оказалось, зато рядом была опытная актриса Лисницкая, которая без лишней паники прибегла к помощи водно-орального пулевизатора, использовав недопитую минералку. После третьего прыска глаза Звезды открылись. На мертвенном лице её, помимо следов несовместимых с жизнью видений, проступила брезгливость. "Шоковый обморок,- констатировала реаниматор Ирина Владимировна, сама того не желая переводя состояние спасённой в стадию прилюдного рыдания. Слёзы долго и безуспешно пытались утихомирить со всех сторон, пока также слегка всплакнувшая помощник режиссёра Нина Михайловна не заявила, что в этот раз обойдёмся без докладной. Однако даже такое серьёзное одолжение помогло не сразу. Автобус ещё не успел выехать за пределы курортной зоны, а моя летняя тенниска уже полностью вымокла от её слёз; долгие километры обратного пути я пытался уверить себя в том, что она ещё всё поймёт. Окрепнет морально, повзрослеет, наберётся опыта. Единственное, что для этого нужно - время. Только время. Как, впрочем, и для всего остального.
В один из дней вместо пионерского лагеря мы отправились в область с популярным комедийным хитом - "Семейный портрет в сельской местности". Ещё в городе стало заметно, что Николай Владимирович Шубалёв, должный играть деревенского ухажёра и прощелыгу Ваську, ведёт себя несколько развязно. Устроившись на сидении рядом с Лисницкой, он говорил непривычно громким голосом, упирался своим могучим носом ей в плечо, делал какие-то неуверенные и виноватые попытки обнять. А между приставаниями к Ирине Владимировне оборачивался назад, окидывая всех сидящих за ним полным страдания взглядом. Вне всяких сомнений Шубалёв был пьян, но никто как будто не обращал на это внимание, и даже долженствующая следить за дисциплиной помреж не делала ему никаких замечаний. Она вообще избегала смотреть на Николая Владимировича, мрачно взирая на пролетающие за окном зелёные лесные убранства. Мне шепнули на ухо: у Николая Владимировича сегодня умерла мама. Но поскольку билеты в районный клуб уже были проданы, выезд не отменили. По воле администрации ехать пришлось и работавшему на этом спектакле без дубля Шубалёву. Когда мы прибыли на место, Лисницкая и Паша Ястребко первым делом помогли Николаю Владимировичу облачиться в Васькин телогреечный наряд, надели на него валенки и шапку. В них он стал походить на юродивого. Глупая, совершенно неестественная улыбка, плоские шуточки, с которыми он приближался то к одному из нас, то к другому, ничего, кроме сочувствия, не вызывали. От посеревшего, искажённого частыми гримасами лица его в полумраке клуба можно было и отшатнуться. Мы все все хранили скорбное молчание, стараясь по возможности не смотреть на Николая Владимировича. "Бедный Коля!- едва слышно сетовала Лисницкая - Почему они над тобой так издеваются?" После открытия занавеса стало ясно, что лучше бы вообще он не выходил на сцену. Кто-то стал переживать, что зрители не примут такой игры, может подняться свист и топот. Еле-еле дотянув до финала, Николай Владимирович вывалился за кулисы, расстегивая на ходу душную телогрейку. Раскрасневшаяся, нервно подрагивающая, но сумевшая спасти спектакль Лисницкая повела его переодеваться. Когда автобус тронулся, он уже спал у неё на коленях, а она совсем по-матерински нежно поглаживала его по голове. Николаю Владимировичу действительно нужно было отдохнуть - послезавтра у него в расписании снова значился выезд.
Что сильнее всего утомляло в новоиспечённом летнем графике, так это его непрерывность. Жаркие стремительные утра в сосновом бору сменялись тягучими вечерними часами репетиций в театре. Перекусив на скорую руку в буфете, уже через два часа по приезду я должен был быть снова в строю. Я освобождал дежурившего за пультом Патрона, выполняя свою часть зимнего договора; Патрон уходил не сразу, с места первого пилота перебравшись на кушетку, и некоторое время отдыхал там лёжа. Если возникала необходимость вмешаться в репетиционный процесс, он, не меняя позы, открывал глаза и говорил номер прожектора вместе с процентом мощности, который нужно было вывести. Обычно вслед за этим из зала раздавался довольный голос Виктора Афанасьевича: "Да-да, вот так, замечательно!", после чего Патрон вновь закрывал глаза и предавался дремоте вплоть до следующего гроссмейстерского хода вслепую. Мы почти не разговаривали, каждый занятый собственными мыслями, зато не редко бывало шумно у соседей: радость от возвращения Звезды с выезда сидящий на репетициях Георгий Арнольдович вкладывал в бесконечный монотонный бубнёж. Иногда казалось, что он читает вслух какую-то важную лекцию, а его подопечная ускоренно конспектирует услышанное, изредка прерывая оратора, чтобы прояснить наиболее сложные места. В короткие репетиционные паузы мы вместе пили кофе: по её неподвижному усталому взгляду можно было догадаться, что читаемая Городовым лекция на самом деле не такая уж увлекательная, как кажется со стороны, хотя сам "наставник и поводырь" буквально сиял от удовольствия. Я знал наверняка: пройдёт совсем немного времени и "лекция" закончится: исчерпав лимит необходимого присутствия, Георгий Арнольдович на пару с Патроном покинут "обитель", оставив меня и Звезду наедине. Я жал по очереди их мягкие мясистые ладони, изображая лёгкую зависть к уже доступной им свободе, одновременно с сожалением о собственном грядущем прозябании на остатках кофейно-сигаретного пайка, от которого под вечер образовывалась горькая яма в желудке. Вряд ли они сомневались в моей искренности, потому что время окончания репетиции в действительности не знал никто. Всё могло растянуться до семи вечера. До девяти. До половины десятого. Протяжённость репетиционного процесса у Виктора Афанасьевича предугадать было нельзя. Точно можно было сказать только одно - репетиция закончится сегодня.
Подивившись в очередной раз силе фатума, которая целый день держит нас вместе, я склонен был рассматривать это обстоятельство как "зелёный свет" к ещё большему нашему со Звездой сближению. Своеобразный карт-бланш моей инициативе, от которой теперь зависело быть или не быть всему остальному. И я решил, что от подарков судьбы не отказываются. Меня смущал лишь один момент, скажем так, из разряда физиологии: даже привыкнув за день друг к другу, просидев вместе за одним столом в детском лагере, на одном сидении в автобусе по дороге туда и обратно, стоило мне засобираться к ней после ухода начальников, как ладони мои покрывались предательской влагой, сердце начинало стучать быстрее, чем обычно, производя во всём теле нечто похожее на блуждающие токи. Нет, это был не страх, а, скорее, повышенная нервозность, не способная полностью разрушить мои намерения, но вносящая вполне конкретный диссонанс, как насморк при поцелуе. "Давай же, смелее! - настраивался я себя заранее - Разве так должен вести себя специалист, дающий уроки хладнокровия капризной девчонке? Как же она будет слушать тебя, если сейчас ты отступишь?" И кое-как сумев побороть волнение, казавшееся мне странным и беспричинным (с чего это вдруг такое происходит?), я тщательно вытирал ладони салфеткой, наполнял свой бокал горячей жидкостью цвета сырой нефти, и, неся впереди себя этот дымящийся предлог, заходил в радиоцех. Она уже ждала меня. Это было заметно по выражению усталого равнодушия, которое принимало её лицо за секунду до моего появления, совершенно бесхитростно выдавая своё "переодевание" чрезмерной увлечённостью рабочим процессом, хотя на сцене в этот момент могло и не происходить ничего существенного. Я садился к ней за спину, на импровизированный "трон", составленный из широкого металлического кресла и помещённого на его плоское сидение обычного стула- любимое место завпоста Аркадия Борисовича. В последние дни трон пустовал, так как Аркадий Борисович был плотно занят на изготовлении декораций к "Женитьбе" и в радиоцехе не появлялся. Дав Звезде немного привыкнуть к своему нависающему положению, я пытался завести беседу, которая поначалу поспешно скакала с одной темы на другую, нигде подолгу не задерживаясь.
"...Да, Набоков. Редко сейчас встретишь девушку твоего возраста, которая читала бы Набокова. Особенно редко сейчас встретишь девушку, которая читала бы у Набокова что-то, кроме "Лолиты". "Приглашение на казнь" или "Камеру обскуру", например...Да, смотрел, смотрел. Был где-то у меня диск с Итоном Хоуком, попробую найти. Он по внешности совершенно принц датский? Знаешь, мне больше импонирует Мэл Гибсон. Обязательно посмотри... А я посмотрю "Амели" - договорились... У нас у самих тут КВН бывает, ты заметила, наверное. Придёшь к "монтерам" - там разминка, поднимешься сюда - конкурс капитанов, а если вызовут наверх -жюри оглашает результат игры, перейдёшь ты в следующий сезон, или нет....Ты же знаешь- с начальством бесполезно спорить, но, с другой стороны, у тебя может получиться... Так и скажи: мне нужен выходной. Если не поймёт, скажи по-другому: я требую выходной! Настойчиво и безотлагательно! Ну а если и тогда не поймёт - возьми выходной на свой страх и риск... Пусть потом себя винят...Нет, тут тебя ввели в заблуждении, закодированный - это Подколёсин, видишь, как он несчастлив. А Саврасов - Кочкарёв, никогда не кодировался. "На том стоит, и стоять будет",- сказал он однажды шефу. И ничего - до сих пор в фаворе: может неделями не просыхать. Наверное, единственный неприкосновенный - ведущий артист"
Разговор оказывал на неё благотворное действие: непроизвольно она вытягивалась в кресле во весь рост, так что мягкая дерматиновая спинка оказывалась у неё в изголовье, а каблуки - где-то далеко в зарослях проводов под столом. Взгляд её из-под полу прикрытых век устремлялся поочерёдно то на меня, то на своё тело, как бы спрашивая ненароком: "Ну что, впечатляет?" Я отвечал также безмолвно и красноречиво, неотрывно блуждая глазами по всем закоулкам выставленного напоказ "сокровища", совсем не испытывая никакого стыда. Напротив, увлекшись обзором, вместе с неоспоримыми преимуществами я даже отмечал про себя маленькие недостатки: "Здесь очень красиво,здесь тоже всё замечательно, а вот здесь уже имеется что-то от желе. Хотя, если мариновать в том же гимнастическом соусе ещё пару-тройку месяцев, может выйти вполне себе ничего..." Моя бессловесная оценка действовала убедительнее слов: было заметно - ей нравится, как я смотрю на неё, любуюсь ею,а слова только создавали нечто вроде аккомпанемента к созерцанию. Обычно дальше я чувствовал естественное желание перейти от зрительных ощущений к тактильным- повторить пальцами все траектории, которые были пройдены взглядом. Но когда, сквозь мутящую сознание горячую волну, я наклонялся к ней ближе, уже не скрывая свои намерения, всегда происходило примерно одно и то же. Расслабленное тело её пружинисто выпрямлялось в кресле, возвращаясь в положение сидя; она стремительно подвигала кресло вплотную к пульту, накрывая руками, распущенной копной волос, золотой цепочкой, недавно подаренной Игнатом ("полгода вместе") просторное полотно с ауксами и фейдерами. Из-за согнутой в дугу спины-баррикады слышалось торопливое объяснение: "Кажется, я включение пропустила..." Или: "Виктор Афанасьевич сюда оглядывается. А мы болтаем". Или совсем уж нелепое: "Бокину и вправду нужно постричься". И только убедившись, что попытка моя пресечена в корне, осторожно поглядывала на меня, спрашивая что-то вроде: "А у тебя разве нет перехода?" Я не отвечал. Но и не уходил. Какое-то время мы молчали, каждый по-своему слушая ещё не утратившую свою страстную наэлектризованность, гудящую всеми включёнными приборами тишину. Беспрерывно курили одну сигарету за другой, лишь бы немного ускорить ход почти остановившегося времени. Иногда, оживая первой, она пробовала шутить: собирала губы в трубочку и смешно, по-рыбьи, ими двигала, выпуская в пространство перед собой неровные разваливающиеся колечки дыма. "Слишком много выдыхаешь" - говорил я назидательно, - Не торопись. Всё должно быть плавно и ритмично". Понимая, что от тягостной паузы уже не избавиться, в итоге я дожидался светового перехода и уходил к себе, где в одиночестве нанизывал крупные переливающиеся дымные обручи дыма на невидимую ось. Оборванный запал вожделения чадил в мозгах мрачными мыслями, но как только репетиция заканчивалась, мы собирались и вместе шли на остановку, как ни в чём не бывало. Шли довольно быстро, вернее, быстро шагала она, задавая ритм нашему, похожему на бегство, перемещению. Я даже придумал название этой походке: романтическая рысь. "Ну ладно, тогда- до завтра, - сожаление от расставания в её голосе было искренним, впрочем, как и то, что, едва зайдя в "маршрутку", она уже не видела меня. Я брёл домой, лелея слабое утешение, что, в конце концов, поступаю как хороший человек, помогающий другому хорошему человеку. Эдакий невидимый блюститель Игнатова счастья, тайный помощник вдохновенного композитора, в погоне за очередной сладкозвучной историей не замечающего, что творится у него под носом... Заочно получив своё счастье, Игнат вновь делался таким же эфемерным,как и его музыка, покорно исчезая из моих размышлений о завтрашнем дне. Завтра утром наша бригада снова отправится в детский лагерь, пробудет там до обеда, а потом вернётся на репетицию. Обновлённые короткой летней ночью, я и Звезда снова встретимся в театре и будем вести себя так, словно "ничего такого" вчера не было. Вчера-это уже прошлое, рассыпавшееся на молекулы время и собрать его заново под силу только воспоминаниям. Завтра будет иным, составленным из других частиц: я совершенно не удивлюсь, если подхватившая меня в этот вечер под руку пустота, - всего лишь прощальный эскорт, через каких-нибудь пару десятков часов отменённый необходимостью поддерживать неуверенное, но зато живое, никуда не ускользающее прикосновение Звезды.
Когда наступившее завтра имело примерно тоже завершение, что и рассыпавшееся на молекулы вчера, разнясь только в чертах незначительных и всё явственней напоминая форму какой-то дурной бесконечности, меня стали одолевать сомнения. А всё ли верно я делаю? Нет, конечно, я был уверен - игра продолжается, правда, теперь по несколько другим, изменённым правилам, которые мне нужно было сначала интуитивно нащупать. Предположим, она хотела заключить меня в рамки вассала - наставника, не претендующего ни на что большее, нежели дружеский трёп. Но зачем тогда этот бесконечный флирт, телесные провокации, брошенные фразы насчёт того, что надо бы повторить вечер с алкоголем? Повторить ради чего? Чтобы убедиться в том, что моя чувственность не выкована из металла? Но ведь это прекрасно видно и так, без лишних проверок. Самое смешное, я бы понял её желание показать свою власть надо мной, поднять свою значимость в нашем мужском коллективе, набрать баллы восхищения за счёт моей склоненной головы, если бы не замечал, как она реагирует на меня. Наедине со мной у неё не было того главного качества, присущего любой укротительнице мужчин, решившей взяться за плётку, - уверенности в собственных силах. И чувства превосходства. Хотя бы напускного. Да что говорить, когда мы оставались наедине, внутренне её трясло точно также, как и меня самого, и также, как и я, она не могла этого скрыть. Потому и сбегала. С другой стороны, если она всё-таки дорожит союзом с Игнатом и не хочет разрушать его, зачем тогда изводит меня постоянными жалобами на свою тяжкую семейную жизнь? Насаждает мне мысль, что у них всё не так прочно и вечно. Просто развлекается, пускает пыль в глаза, убивает время? Как-то не очень похоже. Но вдруг всё-таки дело во мне? В моём понимании, точнее непонимании того, что творится у неё в душе? Вдруг это я, по её представлениям, должен действовать чуть смелее, наглее, решительней? Забыть все свои комплексы и принципы, ринуться вперёд с ощеренной пастью, и, не взирая ни на что, заполучить её? Быть может, именно своей медлительностью я и доставляю ей муки? И звучащее в её речах недовольство положением музы композитора - косвенный призыв к моему действию, да не просто призыв, а сигнал "sos", правильно среагировав на который я увижу, наконец, те самые, готовые раскрыться в любую минуту объятия?
В один из репетиционных перерывов она отвела меня в сторону, и самым обыденным тоном заявила, что расстается с Игнатом. "Серьёзно?"- хмыкнул я недоверчиво. Она утвердительно затрясла головой, в кудряшках её задрожал голубой бант, вместе с коротким розовым платьицем делающий её похожей на сбегающую от Карабаса Мальвину. Да, уже начала собирать вещи и подыскивает съёмную квартиру, которую Игнат на первых порах великодушно согласился оплатить. Весь день мы как-то особенно безбашенно веселились: из старой афиши сделали огромный "самолётик" и пускали его из цеха в цех, совсем не обращая внимание на терзаемых чувством собственной ненужности Патрона и Георгия Арнольдовича. Как только оба начальника скрылись за порогом, я, как преданный Артемон, держа руки возле груди, церемонно проследовал в радиоцех, остановился рядом с ней и протянул ей свою лапу. Она откликнулась шутливым лапопожатием, после чего я обхватил её за талию и притянул к себе. Мои пальцы нашли самый быстрый путь, чтобы сомкнуться в кольцо, и она не сопротивлялась. Но когда, казалось, вот-вот случится неизбежное, ей вдруг разонравилось быть пленённой- проворно выскользнув из окружения, она сделала шаг назад с таким лихорадочным блеском в глазах, будто только что сумела избежать чего-то страшного. "Я в буфет спущусь, долг забыла отдать. Схожу, пока девчонки не ушли", - таким было объяснение на сей раз. Далее всё как обычно: после её возвращения мы оба сделали вид, что разобщённость- это нормальное состояние, и важнее сосредоточиться сейчас на собственных мыслях, сигаретах, репликах со сцены. По дороге домой мы не сказали друг другу ни слова. Но перед тем как влезть в переполненную "газель", она неожиданно нежно коснулась губами моей щеки. Дома я ощутил, как впервые к уже привычной пустоте добавилась крупинка горечи. Я лёг на диван. Абсолютно не хотелось ничего делать - только лежать и чувствовать своё оцепеневшее, поддавшееся параличу тело, по которому густая горечь отравленных мыслей безвольно тянулась в фарватере воспоминаний. Побег Мальвины всё же удался. Только побег не от Игната, а от себя самой. От себя рефлексирующей, искренней, готовой внимать зову своего сердца к себе придуманной, значимой, держащей под контролем ситуацию, а заодно и поведение всех ручных Артемонов. Неужели так проще? Каждый раз стремительно сбегать вниз по железной лестнице, останавливаться где-то возле гардероба, успокаиваться, смотреть на себя в зеркало, ждать, пока вернётся душевное равновесие. Чтобы через несколько минут устроившись в кресле, как ни в чём не бывало (действительно, а что такого произошло?), сказать: уф, еле успела, девчонки уже посчитались. Закутаться в молчание, как в тёплый плед, и транслировать в мою сторону примерно следующее: только не подходи слишком близко, иначе мне опять придётся принять меры. Твоя близость обжигает, сбивает с толку, а мне бы хотелось сохранить себя такой - созданной по образу и желанию своему. Ты же искажаешь мой образ. Делаешь его уязвимым, и я сопротивляюсь, потому как что меня защитит тогда?" "Но ведь ты же Мальвина, а не Черепаха Тортила,- хочется ответить мне - Для ношения панциря ты слишком молода, но если тебе это так важно, - он вырастет раньше положенного срока. Затвердеет, станет почти непробиваемым. С ним ты быстро найдёшь свой тинистый пруд, окружённой хором почтительных лягушек. Всё будет спокойно и предсказуемо, как и "триста лет тому назад". Тебя это устраивает? Нет? Тогда давай говорить начистоту. Возможно, я слишком тороплю события - моментально разорвать отношения с Игнатом не получится - хоть вы и были вместе относительно недолго, у вас есть привязанность друг к другу. Тебе будет тяжело побороть её. Но ведь рядом буду я. Я смогу помочь тебе пережить разрыв. На улице ты не останешься. Знаю, тебе нужна подстраховка. Чтобы не скитаться в нищете на пару с беспечным другом. Ты боишься этого. Ещё ты сомневаешься во мне, до сих пор сомневаешься. Хочешь подтверждения моей верности. Это правильно. Я тебя не осуждаю, даже наоборот, я бы хотел сделать что-нибудь такое, что рассеяло бы твои сомнения. Но пока не знаю, что именно. Что-нибудь стоящее. Чтобы ты сразу поверила в меня. Пока не знаю, но в скором времени что-нибудь придумаю, вот увидишь.
Прописанное самому себя успокоительное в виде отсрочки подтверждения серьёзности моих намерений, хоть и не вывело до конца из состояния помрачения, но, по крайней мере, помогло уснуть. На следующее утро я проснулся бодрым, в хорошем расположении духа - сон как будто сумел отфильтровать всю скопившуюся за ночь умственную горечь. В театре первой из наших увидел Звезду - она была в белоснежной водолазке и таких же белоснежных обтягивающих брюках - просто создание небес, робко изучающее меня своими тёмными горящими глазами. В них, кроме всего прочего, читалось покорное ожидание своей судьбы. Эта покорность показалась мне до того милой и простодушной, что я не смог сдержать улыбку. Звезда тут же подскочила с радостным хихиканьем и сунула мне под нос маленького игрушечного щенка. Ничего не понимая, я разглядывал незнакомую плюшевую собачку, пока её обладательница, обдавая меня горячими волнами своего дыхания, торопливо выкладывала историю происхождения рыжего симпатяги. За пятирублёвую монету щенок был вызволен из стеклянного ящичного плена, долго ехал в дорожном чемодане и утром был подарен ей Штирлицем. "Маленький сувенир на память, очень милый. Смотри, как смешно склонил он голову набок, правда, здорово?" "Правда. Значит, гастролёры уже вернулись. То-то чувствуется перемена воздуха вокруг" "Да, Штирлиц даёт подробный отчёт о проделанном путешествии, показывает покупки. Боровар, хоть и хмур, но меньше, чем обычно - ещё ни разу не повысил голос!" Я погладил щенка по твёрдой, совсем не плюшевой спине, как бы случайно захватив держащие его пальцы с рубиновыми наконечниками ногтей. Глаза её полоснули меня вчерашним лихорадочным блеском, тут же обратившись в сторону электроцеха, откуда доносились знакомые голоса. Громче всех был слышен голос Штирлица, которому внимали устроившиеся полукругом Патрон, завпост и Георгий Арнольдович. Немного хрипящий рассказчик описывал курганский драматический театр изнутри - это так его увлекло, что он даже не стал прерываться в момент моего появления со Звездой в дверях. Отдав должное гостеприимным курганским коллегам, и в то же время проехавшись по техническому оснащению их зала, он стал показывать привезённые вещи: ручные часы, фирменную японскую электробритву, компакт диски с музыкой, и прочие радости гастрольной жизни. В свою очередь Боровар извлёк из рюкзака тёмную стеклянную бутылку с пёстрой этикеткой. "Бальзам. Не "Рижский", но тоже ничего", - пояснил мне, улыбаясь . Догадаться, что бутылка вытащена не зря, было проще простого, и Патрон, сидящий ближе всех к Боровару, моментально делает недовольное лицо: "Ты мне завтра живой нужен. Нам с тобой в ТЮЗ ехать. За ПРК" "Съездим, - с готовностью отвечает Боровар, - Завтра буду в театре. Ты сам-как? Может, по пятьдесят?" "Нет,- Патрон категорично поджимает губы. - Убери. У меня по плану ещё полгода трезвой жизни" Наверное, все присутствующие одновременно представили этот временной перерыв длинною в полгода, поскольку сразу замолчали, и молчали до тех пор, пока смутившейся Патрон сам же не отменил заминку: "Звукари, вы что сидите? Тащите кружки, пока наш цех добрый" "А мы уже подготовленные пришли, - нежно улыбается Георгий Арнольдович и несколькими мощными глотками допивает кофе из своего огромного похожего на маленький самовар бокала. "Вот кому никуда не надо, - с глухим недовольством произносит Штирлиц - Не сегодня на репетицию, ни завтра на выезд. Пей не хочу! Свобода!" "Сегодня репетиция только до обеда, - невозмутимо отзывается Городовой - А завтра выезд отменили. Так что вы правы, многоуважаемый надсмотрщик, свобода!" "А почему - "звукари"? - вдруг интересуется Звезда, присаживаясь подле него.- Всегда вроде были "звуковиками..." Блеснуть находчивостью удаётся сердитому напарнику Георгия Арнольдовича, который с видом знатока пускается просвещать стажёрку. "Тебе разве никто не говорил? Само слово "звукари". Звук -ари. По-другому - ори звук. Кричи его. Когда наступает внештатная ситуация, отрубается аппаратура, мы должны уметь издавать нужные звуки в микрофон. Птичий крик, ружейный выстрел, полёт шмеля. В любом состоянии, как говорит твой многоуважаемый начальник. Вдруг явится шеф и скажет: "Мне нужен крик совы. Потрескивание дров в камине. Смех пьяного. А фонограммы нет. Но ты не смутишься и скажешь: запросто, Виктор Афанасьевич! Всё, что пожелаете!" "Кстати, по поводу любого состояния,- вмешивается Аркадий Борисович - Был в театре на другом конце города когда-то радист Федя, любитель этих самых состояний. Короче говоря, представьте, идёт спектакль, на котором работает Федя. Что должно быть по действию: фонограммой раздаётся бой часов, затем дверной звонок- актриса идёт открывать. Щёлкает замок, скрипит входная дверь- это тоже фонограмма. Входит актёр, они садятся пить чай. Дальше сцена, во время которой ещё дважды бьют часы. Что делает Федя. Пропускает первый бой часов. Сразу даёт звонок в дверь. Естественно, актриса бежит открывать. Когда сели за стол, не с того ни с сего на полной громкости раздаются щёлканье замка и скрип двери. Актёры делают вид, что ничего не замечают, вроде так и задумано. Тут Федя вспоминает, что забыл дать бой часов. Даёт. Он и она пристально смотрят на часы, кивают друг другу. Снова раздаётся звонок в дверь. "Хулиганы!" - говорит она со злой улыбкой. Почти сразу щёлкает замок, слышится скрип входной двери. Оба, молча, смотрят в сторону входа. "Барабашка?" - спрашивает он с недоумением. Она пожимает плечами. Зал хохочет. Продолжают пить чай. Снова раздаётся бой часов. Затем звонок в дверь. Он с ужасным лицом косится на радиорубку. Щёлкает замок. Скрипит входная дверь. Под очередной бой часов к радистам со всех ног бежит помреж, и вместе с пьяным Федей доводят спектакль до конца, потому что заменить его некем. Напарник живёт слишком далеко. А на следующий день Феденьку под белые ручки - в отдел кадров, за трудовой. Гуляй, Федя!" "Да, смешно" - говорит Звезда " А главное - поучительно!",- добавляет Штирлиц.- Слушай, слушай, Георгий Арнольдович, мотай на свой безвольный ус" "Знаете что, мой так называемый друг, я за свою актёрскую жизнь ни разу не позволял себе выйти на сцену в подобном состоянии. Если пил, то исключительно после" "Мы в курсе. Исключительно после растягивалось и на следующий день. А потом на следующий. И так далее" " С этим не поспорю-с. Грешен. А кто не без греха? Трезвенники- язвенники? Двойные агенты?" "У меня тоже случай был,- с печальным вздохом перебивает их Патрон.- В тюзовские времена ещё. В общем, на сцене репетирует оркестр. Я за пультом, тут же водка на столе, закуска. Рядом знакомый из бутафорского цеха, утром пить начали вместе. Сидели долго, не помню, как разошлись. Помню, кто-то меня за плечо трясёт, будит. Просыпаюсь -надо мной стоит администраторша Ирина и орёт благим матом: "Свет включи!" Я ей: какой свет? Смотрю на сцену - тьма полная, и в зале тоже. Голоса, крики, шум. А у меня на пульте общий регулятор мощности в нуле. Я, когда засыпал, локтем увёл его вниз случайно. "Дежурка" на сцене не горела, музыканты сами не умели её включать. Бегали в темноте, матерились, а я сплю - всё по барабану. Кое-как нашли администратора. Она уже меня и растолкала. Такая вот репетиция оркестра получилась". "И как с тобой поступили? - спросил я. "Да никак,- Патрон ухмыльнулся, - Ирка своим человеком была, никогда не сдавала. Короче, дальше пить стал" "Ну ты герой! Наверное, ходил потом - грудь - колесом!- внезапно бросает Патрону Звезда- На руках тебя не таскали? Девушки за автографом не забегали?" Застигнутый врасплох Патрон болезненно морщится, пробормотав что-то вроде: "Не забегали". Я пытаюсь сбросить градус вмиг накалившейся ситуации: "Это только к радистам очереди за автографами стоят в подобных случаях. Вон у Георгия Арнольдовича вид такой, что хоть сейчас автограф бери. Белоснежная рубашка, клетчатый галстук, очки-хамелеоны, усы. Целостный образ. Прямо в кадр просится. Посетитель ресторана в курортном городе. Приехавший на отдых джазовый саксофонист". "Похож, но я бы сказал иначе: карточный катала, работающий по-крупному. Шифруется под музыканта"- с прищуром профессионального криминалиста озвучивает свою версию Аркадий Борисович. "Если в наушниках и очках - пилот вертолёта, - к полёту нашей фантазии присоединяется Штирлиц - Департамент полиции Нью-Йорка". "Неадекватный адвокат, одетый с иголочки. Бенисио дель Торо, "Страх и ненависть в Лас-Вегасе" - подытоживаю я, но шутку никто не поддерживает. Городовой всё это время сохраняет хладнокровие, как будто речь идёт о ком-то другом, ему не знакомом. "Кстати, насчёт вражьего цеха,- косится на меня Штирлиц - Что это мы морочим голову стажёркам? Настраиваем против своих? Расколоть наш монолит пытаетесь?" "Никак нет. Наставляем в профессии. О достоинствах звуковой братии глаголем" "Знаю я эти глаголы. И первого, и второго склонения. Не к добру они склоняют, ох, не к добру" "Наверное, ты хотел сказать - спрягают?" "Да и напрягают тоже. А ты, Георгий Арнольдович следил бы повнимательней за своей подчинённой, а то глядишь - перевербуют" "Светуны вербовали, вербовали, да не вывербовали,- былинным сказителем вдруг начинает вещать Георгий Арнольдович. "Ещё вывербуют, - Штирлиц входит в кураж, хотя и не притрагивался к напитку,- Дай только срок. Бунт, бунт зреет, Георгий Арнольдович, пока ты чаи гоняешь. С запахом лекарства". "Каждая звукарка способна управлять радиоцехом,- вдохновенно картавлю я и тоже отпиваю из своего бокала. "Вот так и случаются войны - вздохнув, тихо говорит Боровар. - Из-за женщин. Их то избыток, то недостаток" "Ты имеешь в виду избыток в голове и недостаток в реальности?" "Я имею в виду: женщин нет, что делать - надо воевать. Завоёвывать. Женщины появились. И что теперь делать? Будем воевать, а то скучно" "У нас война отменяется. По данным разведки, единственная женщина нашего цеха без пяти минут замужем. - объявляет Штирлиц."Знаете что,- поднимается Звезда недовольно.- К вашему сведению, с Игнатом у нас почти развод". "Почти",- язвительно повторяет Патрон,- это как?" "Это значит -вот-вот разойдёмся. Мне только нужно квартиру найти - и тогда всё - прости, прощай" "А он тебя отпустит? - качает головой Боровар. "Вопрос в том, кто кого держит. Когда уходить, решаю тоже я" "А ты, оказывается, девушка со стальной хваткой,- наигранно восхищается Штирлиц - Железная леди, однако!" "Нам без этого нельзя - видно, что ей льстит такое сравнение. Она встаёт, подходит к Штирлицу и обнимает его за шею - "Не бойся, тебя я не обижу. Ты же мой друг, правда? " "Нашла кого приголубить - ворчит Георгий Арнольдович.- Ему за злобность кадык надо вырвать, а не обнимашки устраивать" У Штирлица напускное блаженство на лице сменяется маской асфиксии - он выпучивает глаза, отчаянно хватая губами воздух, при этом не делает никаких попыток высвободиться. "Друг,- она легонько треплет его по ранней, покрывшей большую часть волос седине, и ослабляет объятия- А давайте отметим наступление отпуска? Здесь ведь так принято, да?" "А мы что, по-твоему, делаем?" - отзывается вмиг подобревший Георгий Арнольдович- Брежнева поминаем?" "Нет, я серьёзно. Соберёмся послезавтра, перед самым закрытием?" - взгляд её убедительно касается каждого из нас - Принесём, чего не жалко. Посидим тесным кругом" Изобразив лёгкую задумчивость, я нарочно немного тяну время, чтобы затем согласиться раньше остальных: "Прекрасная идея!". "Ура, ура!- она принимается трясти меня за плечи в приступе неподдельной радости. "Отмечайте, но только не здесь, - скрипит зубами Патрон - Надоели ваши отмечания" Как будто иглой бьёт в шарик её оптимизма, но все другие оказываются "за", и она ликующе хлопает в ладоши. Музыкальную поддержку обещает обеспечить Георгий Арнольдович, чем снова вызывает нарекания Штирлица: "Тебе на репетиции сидеть, не забывай!" "Я знаю. А вот кому-то не по чину напоминать мне о моих обязанностях" "Да без моих напоминаний ты чина можешь лишиться в два счёта!" "Отвечу тебе так, как отвечают в Одессе на вопрос о возрасте - не дождётесь!" В их новую размолвку постепенно втягивается порозовевший от бальзама Боровар, однако дискуссию закрыть не может. Пока они спорят, Звезда подсаживается ко мне и спрашивает: "Мы с тобой опять напьёмся, да?" "Конечно, ведь ты же специально напомнила о закрытии, не так ли?" "Ладно, тогда сегодня не перебирай с лекарством"- она поднимается с места - "Ну что, дорогие мои спорщики и иже с ними, пришла пора вас покинуть. Увидимся послезавтра. На том же месте в тот же час. Всем пока! Бай-бай!"
Её внезапный уход как будто перекрывает топливный клапан неугасимого спора - разом лишившись энергии противоречия, Штирлиц, и Городовой одновременно замолкают. Переведя дух, Георгий Арнольдович запоздало подскакивает со стула: "Обожди, медвежонок. Нужно потрещать насчёт расписания...". По инерции пытаясь что-то доказать Штирлицу, Боровар, вытирает платком капельки пота с разгорячённого лба и разливает остатки бальзама по кружкам. Чокаемся и выпиваем за наступивший мир. "Ну и вертихвостка! - говорит долго молчавший Патрон, не скрывая своего удовлетворения от её ухода - Штирлиц у неё друг, оказывается. И Студент. И Боровар. И живёт бесплатно на квартире у друга, которого кинуть собиратеся" "Девочка практичная,- замечает Боровар.- Ничего удивительного. Хочет устроиться в жизни, поэтому использует любые возможности" "Да уж, фифа так фифа, - Патрон с недоброй усмешкой впивается в меня глазами.- Нигде не пропадёт" "Ей тоже нелегко приходится,- вступаюсь за неё я - Видимость счастья может быть просто видимостью. А закабалять себя в таком возрасте браком поневоле - разве это правильно?"
Дальше обсуждать эту тему в присутствии Патрона мне не хочется, и, подмигнув Боровару, я киваю в сторону выхода.
Через полчаса я и Боровар ныряем в небольшой тихий дворик возле театра, а выныриваем только глубоким вечером в его дачных владениях, где он жил после того, как оставил квартиру жене и тёще. Выбеленную лунной известью веранду воспевал разноголосый хор сверчков, да так дружно, словно и у них застолье было в самом разгаре. Устроившись в центре звучащего ночного мира, мы никак не могли наговориться, и за единственной бутылкой водки пересидели даже неугомонных насекомых. Я поведал Боровару о том, что происходило между мной и Звездой, когда мы оставались одни на спектаклях, о коробящей меня разнице в мировоззрении, о взаимном недовольстве и одновременно тяге друг к другу. Боровар тоже был откровенен: "Ты опять всё немного усложняешь. К такой девушке, как она, нужно подходить более просто. Попробуй касаться её чаще. Женщины любят телом, поэтому не стесняйся. Дай ей раскрепоститься, расслабиться, привыкнуть к тебе, и всё получится" "По-моему, она бежит именно от того, что я пытаюсь её касаться" "Всё это притворство. Девичьи штучки. Она просто играет с тобой. И ты играй-будь активней!" "А как же Игнат?" " А что Игнат- пуп земли? Она сама решит, с кем ей остаться. Главное, действуй. Я думаю, у тебя всё получится" "Откуда такая уверенность?" "Исключительно из своего жизненного опыта" "Вот-вот, из своего. Он у тебя разве универсальный? Всеобъемлющий?" "Опыт у меня, скорее, печальный. Но кое-чему я всё-таки научился" " Я уважаю твой жизненный опыт, но мне кажется, в данной ситуации не всё зависит от меня - скорей, как фишка ляжет" "Ляжет - не ляжет, зависит - не зависит, сначала попробуй, потом будешь делать выводы" "Пробовать биться головой о стену?" "Говори, говори, но пока сам не вляпаешься, ничего не поймёшь" "Значит, вляпаться предлагаешь? " "Я устал повторять: действуй, размышлять будешь после!" "А что плохого в размышлениях? По-моему, они помогают избежать многих ошибок" "Вот именно - помогают избежать! А из чего состоит жизнь - правильно, из проб и ошибок! Как там у Пушкина: "И опыт сын ошибок трудных!" Как его ещё получить, если не на своих ошибках? И кто знает, чем они ещё могут обернуться для тебя? Вот результат бездействия предсказуем: из ничего не рождается ничего!" "Тоже спорно. Некоторые утверждают, что как раз из ничего и рождается всё остальное. И постигнуть это можно только путём непрестанного размышления. Давай выпьем, и обсудим, насколько личный опыт одного человека может быть важен для другого. Согласен? Тогда будем здравы, бояре. За разум, который когда-нибудь победит"
Утром от Боровара мы поехали в разные стороны: он, как и обещал Патрону, в ТЮЗ за "ультрафиолетом", я - домой, готовиться к закрытию сезона, и, конечно, строить планы. Примерно представляя, какие кафе и рестораны в округе работают круглосуточно, я пересчитал остатки отложенного за пару месяцев капитала, размыслил, где мы можем потратить их с наибольшей пользой (размахом), а затем наведаться ко мне глубокой ночью. Моё бодрое расположение духа не портило даже лёгкое похмелье - собственно, так происходило всегда, когда мы встречались с Бороваром. Алкоголь для нас был исключительно стимулятором беседы, и, проводя ночь напролёт за разговорами, мы испаряли из себя спиртное словами, засыпая ближе к рассвету скорей от усталости ворочать языками, нежели от опьянения. Накидав приблизительный план действий, я занялся проработкой вариантов со знаком минус, то есть таких, когда что-то пойдёт вразрез задуманному. Их оказалось довольно много, и при каждом новом спрогнозированном повороте событий они только умножались, настойчиво подводя к мысли, что без импровизации всё равно не обойтись. Всего не предусмотришь - следуя этому справедливому высказыванию мне нужно было успокоиться, а завтра просто довериться наитию. "И пусть будет, как будет" - вспомнились слова Боровара. "Ведь сам же хотел спонтанности,"- увещевал себя я. - "Что теперь переживать?" Но совсем не думать о предстоящем закрытии было трудно, поэтому и вторая ночь кряду выдалась наполовину бессонной. Утром следующего дня я кое-как дождался нужного часа, принарядился и вышел из дома. На подходе к театру заметил громоздкую фигуру Георгия Арнольдовича, который нёс в руках большие тяжелые пакеты, заставившие меня умилённо подумать, что вот он, человек слова, основательно подготовился к пирушке. Но когда мы оказались рядом, из пакетов стали видны чёрные торцы мини-дискеров. "Брал на "халтуру",- явно не очень довольный тем, что пришлось открыться мне, пояснил Городовой - Заказчики привередливые оказались. Захотели сразу два". На мои уточнения по поводу запланированного междусобойчика он только поморщился: "Вряд ли получится. Уезжаю сразу на дачу. Там буду отмечать" "А как же порядок в радиоцехе? Неужели передашь бразды правления Штирлицу? Или возложишь на хрупкие женские плечи?" "А её тоже не будет. Звонила вчера с домашнего, отпрашивалась: Игнат ей подарок сделал - поездку на Алтай, на две недели. Сейчас уже должны быть в паровозе: ту-ту!" "Они вроде как расстаются?" "Расстаются, сходятся. Их личное дело - нас с тобой не касается"- Городовой стал смотреть куда-то в сторону с таким выражением лица, словно говорить тут было больше не о чем. Да, железная логика, Георгий Арнольдович...Расстаются, сходятся, нас не касается... Но, возможно, ты и прав. Всё так и есть - их личное дело. Пойдём, отработаем ещё один день. А там - да здравствует отпуск!
Глава 4
То засушливое раскалённое лето, почти не знающее, что такое душистый ночной ливень, сгорело быстро, как костёр на сухостое. Вспыхнуло - и нет его. Моим грандиозным планам увидеть море в этом году, не суждено было сбыться. Формальной причиной стало вполне прозаическое обстоятельство, вошедшее, как и предсказывали некоторые давно служащие в театре и посему наделённые даром определённого предвидения товарищи, уже в традицию, - задержка отпускных. Несколько лет подряд их выдавали исключительно по частям - маленькую часть вместе с июльской зарплатой, затем большую- в августе, и остаток по выходу из отпуска. Рассчитывать на то, что в этот раз деньги будут выплачены сразу, я мог где-то до середины июля, но по наступлению крайней даты благоразумно оставил всякие надежды:как говорится, есть вещи, перед которыми мы бессильны. От попыток победить финансовый рок такими проверенными способами как влезть в долги или продать что-нибудь ценное, после некоторых колебаний, я также решил отказаться. Потому как главное было в другом. Всё-таки мечта требовала целостности во всех её аспектах, а целостность предполагала наличие ещё одного лица на этом радужном маринистическом холсте, и его временное досадное отсутствие действовало разрушительно на всю композицию. Довольствоваться же усечённым вариантом счастья как-то не очень хотелось, равно как и возможностью пуститься в курортные все тяжкие,- для этого нужна была подходящая компания, а я всегда считал себя человеком мало компанейским. В то же время перспектива томиться на протяжении всего лета в городе определённо навевала тоску. И тут весьма кстати подвернулся компромисс, случайно подсказанный матерью, и показавшийся какой-никакой альтернативой поездки к морю - провести целый месяц в деревне.
Вопреки потаенному ожиданию беспросветной скуки, сонмов сонных мух, и редких вылазок на природу из бабушкиной двухкомнатной квартиры (деревня была когда-то крепким совхозом с чередой панельных домов и вместительных магазинов в центре), три недели показались слишком скоротечными, как я с некоторым сожалением констатировал позже. Скучно не было от слова совсем. Неожиданным образом мне открылся доступ в послезакатную сельскую жизнь в виде дискотек в клубе, которые в прошлые мои приезды лишь грохотали где-то в отдалении, нарушая густой летний покой. Тут не обошлось без доли везения: мой старший двоюродный брат, живший в деревне, оказался закадычным другом тех грозных обитателей села, к которым многие если не пытались навязываться в друзья, то, во всяком случае, сильно опасались иметь в качестве открытых врагов. Несколько раз побывав в компании брата, я стал обладать устойчивой защитной аурой, способной отводить мутные испытывающие взгляды местных двуногих "хищников", и, наоборот, действовать притягательно на определённый круг дам. С двумя прекрасными "пастушками" мне без труда удалось свести знакомство: одна была рослой темноглазой брюнеткой, ни разу не вызвавшей эффекта дежа вю, другая - соломенноволосой красавицей, тихой и загадочной, как сама провинция. При всей непохожести девушек и внешне, и по характеру, в обоих случаях развязка была примерно одинаковой. Углубившись в ночь насколько это было возможно и оставив луну единственным свидетелем нашего уединения, я честно пытался сделать то, что должен был сделать, но за гранью, которую ещё нельзя было назвать невозвратной, получал твёрдый отказ. Всякие попытки поколебать прочность трёхбуквенной глыбы отрицания в первом случае, и преодолеть замкнутую в себе пропасть молчания во втором, успеха не принесли, и окружающая природа продолжала исполнять свою привычную ночную музыку без нашего страстного вмешательства. Быть может, моё понимание выражения "пытаться делать то, что должен" отличалось от понимания местных обитательниц, привыкших к яростной бескомпромиссной атаке посягавших на них кавалеров, а, может они действительно были "не такими", как пытались убедить меня, и к каким я их мог якобы причислить. Просто мне всегда казалось, что та самая сексуальная революция, о необходимости которой говорили разные западные хиппи-большевики, могла произойти только в условиях города. Потому что город, как объект с куда большим количеством проживающих, сильнее способствует отчуждению. А для сельской местности вполне нормально жить по законам, так называемого, революционного времени на постоянной основе. Людская малочисленность и близость к природе делает это время непреходящим- так велит сам уклад жизни. Я шёл к обеим моим спутницам именно с этой уверенностью, но, похоже, одной уверенности было мало, что они наглядно мне и продемонстрировали. Окончательно все предположения спутал мой брат, заявивший, что обе девушки были именно "такими". Да ещё какими! И припомнил навскидку имена нескольких везунчиков, добившихся их расположения только этим летом. Я слушал его в гордом молчании, после чего сказал, что в сущности, всё было не так плохо. И первая, и вторая "крепости" стоили потраченных усилий, пусть даже ни одна из них полностью не склонилась под мои знамёна-, всё равно с каждой было здорово, и - по-разному! Теперь уже пришла очередь недоумевать брату, вполне серьёзно посчитавшему только что услышанное моим стремлением оправдаться. В итоге, мы так и расстались- с чувством некоторого холодка по отношению друг к другу,хотя и без явных обид.
По мере того, как рейсовый автобус приближался к городу, мысли мои устремлялись в грядущее, к тому, что вскоре должно было произойти в нашем рассаднике цивилизации. Конец отпуска, возвращение в театр, общий сбор труппы. Железная лестница на второй этаж, "ба! знакомые всё лица", Патрон,Боровар, Звезда... С собой я вёз чемоданчик новых впечатлений, быть может, не такой вместительный, какой могла привезти с Алтайских гор она, но всё же вполне способный составить конкуренцию её курортным воспоминаниям и, вероятно, даже помочь мне некоторым образом. Например, произвести укол ревности, как бы ненароком раскрывшись на пикантной ситуации романа одновременно с двумя девушками. Интересно, как она поведёт себя в такой ситуации? Удивится? Разозлится? Станет изображать равнодушие? Вряд ли. Ей самой, приехавшей в город из той же сельской местности, только из ещё более глухого района на севере, такие "блицы" , скорей всего, не в новинку. И ничего не рассказывает она об этом отрезке своего прошлого именно по причине своей опытности- ну было и было, мало ли у кого что было..А вот замужество другое дело: ещё не изведанный жизненный этап, у которого столько всяких заманчивых особенностей. Что если начнёт она новый сезон в театре уже обручённой женой Игната, ведь путешествие на Алтай вполне подходящий повод для него сделать предложение. Упускать такую возможность было бы глупо. Отсюда вполне закономерны его старания, неотступные уговоры с точно обдуманным списком доступных только в законном браке благ и удовольствий. И нарочным пропуском всех неизбежных минусов. Сможет ли она выдержать непрекращающийся салют из подарков и комплиментов? Не растает ли, как пломбир в тридцатиградусную жару? Почему-то доселе я не думал о такой возможности, а теперь простые факты сами сложились в зримую и правдоподобную картину. И чего будет стоить тогда мой клубный деревенский чемоданчик? "А ну-ка убери, а ну-ка убери..." Смешно. Однако, ведь не исключено и другое развитие событий, при котором алтайский вояж, брошенный как спасательный круг их тонущему союзу, слишком запоздал: экипаж разбившейся о быт любовной лодки выплывает порознь, каждый гребёт в свою сторону. Мне представилось её грустное лицо, спрятанное за вуалью сумрака тесной прихожей, которую вот-вот нужно будет покинуть навсегда. Стоящий поодаль Игнат- отвернувшийся, раздавленный, онемевший. Рвётся шнурок на её ботинке - никак не хотел завязываться - плохая примета. Остервенело лает собака за окном, этот лай заглушают озорные детские крики. "Там, на улице, жизнь поёт гимны сама себе,- думается подавленному композитору.- А здесь калечится моя судьба, судьба, которую ещё можно изменить". И он надеется, что мог бы многое исправить, если бы она снова дала ему шанс. Только один шанс,последний. Но Звезда упрямо стягивает лопнувшую шнуровку, и медленно встаёт прощаться...Такой поворот тоже был не исключен, - правда, существовал он пока что только на уровне моих догадок, подтвердить или опровергнуть которые я мог уже совсем скоро.
Из памяти ещё не до конца выветрились впечатления от закрытия прошлого сезона, и поэтому, чтобы вновь не наступить на те же грабли несбывшихся ожиданий, я попытался заранее настроить себя на печальный лад. Поднимался по железным ступеням и специально глушил все радостные чувства, сопутствующие возвращению. Общая дверь оказалась уже открытой-про взятые ключи мне сказали на вахте , я не стал уточнять, на кого конкретно они записаны, и теперь лицезрел прибывших раньше меня воочию. Среди вязкого, настоявшегося за лето покоя, пыльных, дремлющих вещей на полках в комнате "звуковиков", уютно расположились двое: Звезда и Патрон. Частично уют их проистекал от незначительной мебельной перестановки, совершённой на скорую руку. Оба кресла из разобранного звукорежиссерского "трона" были развернуты подлокотниками друг к другу,а между креслами стоял наш самодельный карточный столик, с краю заваленный фантиками от шоколадных конфет и пустыми кофейными пакетиками. Половину столешницы занимала новая огромная светло- коричневая сумка Звезды, из которой был вытащен весь сопутствующий дамский арсенал: тонкая прямоугольная "косметчика" с золотистой змейкой названия посредине, чёрная массажная расчёска, летние очки со стёклами в виде сердечек и записная книжка, зашпиленная компактной авторучкой. К спинке одного из кресел был привязан бодрый оранжевый шарик, - ни к чему не обязывающий, но в определённо напоминающий обстановку маленькой уличной забегаловки, летнего кафе на излёте сезона. Для полноты картины не хватало лишь тряпичного зонта над головами и шума прибоя из смотрового окна. В других помещениях "обители" до сих пор было тихо - судя по всему, Звезда и Патрон пришли первыми. Мне хватило беглого взгляда, чтобы понять, что встреча за столиком длится уже достаточно долго, и, кажется, не лишена приятных моментов. Странно, но с моим появлением в их поведении ничего не изменилось: они даже не удосужились поменять свои почти что пляжные позы, слишком уж вольготные и непринуждённые для ещё недавно тлеющего угля полу вражды. Чувство удивления быстро сменилось во мне другим чувством,- неуместности своего присутствия здесь, словно я стал тем самым незваным гостем, бесцеремонно вторгнувшимся из вне и нарушившим чужое благополучие. Стараясь не выдавать своей растерянности, я спросил как бы в шутку: а что, собственно говоря, у них за праздник? Они отвечали с расслабленной неохотой. Никакого праздника нет. Просто сбор труппы перенесли на два часа вперёд, и самые догадливые вчера позвонили на вахту, чтобы уточнить расписание. Соответственно, никому из нас троих блеснуть интуицией не удалось: я, по словам Патрона, смог " опоздать хотя бы не так сильно, как обычно", а им двоим суждено было встретиться немного ранее и поддаться совершенно спонтанному порыву устроить чаепитие. Кофе, сладости и отсутствие посторонних вылились в проникновенную беседу, "первую за всё время!", и это, судя по их выразительным улыбкам, было чем-то невероятным. "И в правду удивительно - думал я, - Как всё сложилось. Ирония судьбы, не иначе!"" Уточнять происхождение столь обильного количества пакетиков кофе и шоколада при ещё не работающем буфете я не стал. Зная повышенную тягу Звезды к сладкому и заядлую кофеманию Патрона, легко было представить, что произошёл естественный обмен, которому предшествовал совместный поход в близлежащую кулинарию- у них ведь был примерно час до моего появления, а магазин-под боком. Так что выглядело всё вполне объяснимо, хотя, если говорить откровенно, не слишком приятно для меня.
Мы стали обсуждать прошедшие каникулы. Поблескивая чёрным маслянистым отливом новенькой кожаной жилетки, Патрон выложил две ёмкие фразы: "Никуда не ездил. Отдыхал дома" Похожее нежелание углубляться в подробности своего летнего путешествия выказала и Звезда: рассказ её крутился вокруг общих мест: Алтай - горы, Алтай - озёра,- Алтай- красотища! Повествование велось устало и рассеянно, но я старался слушать внимательно, особенно после того, как заметил, что среди привычных стеклянных колец у неё на пальцах не было золотого собрата. Зато одета она была совершенно по-новому, с куда большей претензией, нежели раньше- так, словно заехала в театр по дороге в ночной клуб. Короткое бежевое платье с открытыми плечам было стянуто тонким декоративным поясом с пряжкой в виде огромной бабочки. На ногах - серебристого цвета босоножки на массивной платформе, запястья унизаны пластиковыми браслетами, а полуобнажённую грудь прикрывали экзотические многорядные бусы из неизвестного мне красного камня. И в дополнение к уже ставшим её фирменным знаком блёсткам на лице, - нарисованные телесной краской тонкие завитушки возле глаз, образующие красивый симметричный узор. Ну и ну! В этих аккуратно переплетённых линиях была претензия на что-то дикарское, языческое, только протекающее в рамках гламурного шоу. "Состоялось первое посвящение ученицы от мастера фитнес - йоги?- подумал я, - Лицевые знаки стал неотъемлемой частью её образа? Как же она будет чувствовать себя на общем собрании, между преобладающими ещё советскими стилями "скромненько, но со вкусом" и "художник должен быть голодным"? Или это осознанное намерение поразить экстравагантностью, собрав знатный урожай "охов" и "ахов"? Наслаждаясь моим недоумением, она смотрела гордо и с вызовом, словно дочь какого-нибудь африканского вождя на пойманного чужеземца. Я понял, что нужно что-то сделать, чтобы перебить этот её претенциозный настрой. Под предлогом оставить свои вещи, вошёл в электроцех. Включил лампу, сел на тахту, закурил. Всё у нас было не тронуто со дня отбытия в отпуск, а недолгое присутствие Патрона ощущалось только как назойливый запах его туалетной воды. Я прислушался. Отсутствие моё сказывалось: разговор за стеной быстро потерял живость, стал запинаться, гаснуть, поддерживаемый в основном, вялыми усилиями Звезды. Скоро наступило полное молчание, из которого ни она, ни Патрон никак не могли выбраться. Я сидел и струйкой дыма покачивал свисающий с потолка аляповатый абажур, прикидывая в уме, сколько она ещё продержится. Абажур вращался то в одну сторону, то в другую, подрагивающей бахромой создавая карусель подвижных теней. Перекрученные нити- лошадки несколько раз проехались по кругу, прежде чем терпение Звезды лопнуло. Сказав что-то неразборчивое Патрону, через несколько мгновений она уже сидела рядом со мной, из дочери вождя перевоплотившись в прежнюю взбалмошную егозу. "Вот так бы сразу,- подумал я .- А то, видите ли, дочь Монтесумы пожаловала" Она самодовольно придвинулась профилем: "Смотрите, завидуйте - боди арт!" "И зачем нам эти цветочки-лютики?"- чуть отстранившись, поинтересовался я. "Ну, знаешь...Профессиональные издержки! Стилист постаралась (такая девочка - просто умница! Ты бы видел, как чётко работает!) Красиво нарисовала, и я решила пока не смывать. Пусть будет. Нужно привыкать не стесняться боди-арта на публике. Ох, чувствую, впереди такое..."- она прикрыла глаза, чтобы убедительней посеять интригу. "Впереди? Где именно?"- я пододвинулся ближе, пристально вглядываясь в бежевые границы её платья на груди, и сразу услышал знакомый заговорщицкий шёпот. "Хочу тебе кое-что рассказать - только ты никому, ладно? Ни Жоре, ни Штирлицу, ни даже Боровару. Обещаешь? Короче, я поступила в школу профессиональных моделей. Знаешь, наверное, у нас одна такая в городе: обучение, показы, кастинги. Год занятий, а дальше - конкурс. Итоговый показ! С огромными перспективами... Если повезёт, можно сделать карьеру, познакомиться с нужными людьми, засветиться... В общем, пропуск в другую жизнь. Но пока это - большой секрет для всех. Помнишь, ты сам говорил, как Виктор Афанасьевич не любит совместительство!" "У актёров - да, не любит. А до нас, по-моему, ему дела нет" "Все равно. Не хочу сейчас ничего афишировать. Буду совмещать фитнес и сидеть на звуке, это, конечно, тяжело, но буду. Деньги нужны при любом раскладе.. Короче говоря, учусь теперь разрываться. Времени свободного в обрез, но что поделаешь - ради светлого будущего можно и потерпеть, правда?". "Правда, но ведь ты хотела восстановиться в институте? У тебя вроде "академ?" " Институт может и подождать. Пока сделаю упор на модельное агентство. Дальше видно будет... Ой, ты знаешь, пахать там нужно - мама дорогая! День и ночь. Безвылазно. И ещё не факт, что пробьёшься. Такие интриги, похлеще, чем в театре...Судьбы ломаются, как спички...В общем, мраки. Только прошу: пожалуйста, никому не говори. Придёт время, сама всё открою". "Патрон уже знает? Вы так мило с ним беседовали сегодня". "Знает,- она потупила взор, - Разболтала, когда пили кофе. Я на эмоциях была, ничего не могла с собой поделать. Но это исключение, он никому ничего не скажет. Пообещал серьёзно. А ты обещаешь?". "Смотря, что мне предложит взамен будущая Мисс Вселенная" "Если мисс станет Мисс Вселенная, то тебя не забудет, можешь не сомневаться". Внезапно голос её стал печальным: "Кстати, с Игнатом у нас финиш. Разбегаемся" "Вот как? В который раз за последний месяц?" "Только не надо ёрничать! В последний. Но это тоже секрет, как ты понимаешь" "Понимаю, у меня теперь столько секретов на хранении, что я начинаю побаиваться, как бы какой не раскрылся случайно. Надо бы как-то упрочить их безопасность, тебе не кажется?" "А ты шантажист, мой верный друг, - она упёрлась подбородком мне в плечо. - Я и не знала, что в тебе столько корысти".
Мы сидели так, безмолвно разглядывая друг друга, пока не появился забытый нами, и, наверное, от того заметно помрачневший Патрон. Пытаясь контролировать очередной приступ раздражения, он прислонился к стене и, бросая короткие огненные взгляды то на меня, то на неё, стал рассуждать вслух о предстоящем сезоне. Я старался слушать Патрона, в то же время ощущая, как её подбородок, подвластный только что придуманной злой шутке, впивается мне в ключицу. Правило было такое: держаться, не реагируя на пытку, и я держался, отмечая при этом, что короткие рубленые фразы Патрона только усиливают боль. "Выпустим спектакль. Будешь вести. Может, на гастроли поедешь. Если я не смогу. Или не захочу. А я могу не захотеть, наездился уже"- говорил он отрывисто, смачно всаживая в меня каждое предложение. Стиснув зубы, я молчал, пытаясь имитировать внимание. Боль прекратилась только вместе с грохотом чьих-то скорых шагов на лестнице. В светопроекционную вошёл, а точнее, почти ворвался Штирлиц. Он был в своих "терминаторских" зеркальных очках, которые не надевал со времён мартовского "побоища", красочной гавайской рубашке, игрою цветов как будто наглядно убеждающей в существовании рая на далёком пальмовом берегу, и в прекрасном настроении человека, самолично могущего подтвердить эти райские координаты. Прекрасное настроение обычно выражалось у него жаждой деятельности, которая требовала приложения к внешнему миру. За минуту своего пребывания он совершил сразу несколько небольших дел: включил вентиляцию, громко и не очень добро помянул Георгия Арнольдовича, перевёл отстающие электронные часы, щёлкнул трансляцией, открыл кандейку и только потом вернулся к нам, чтобы рассказать , где провёл отпуск. Нет, не среди пальм, как можно было бы заключить из его курортного одеяния - от них была только часть красивого названия - Пальмира, с добавочным географическим уточнением - Северная, что, впрочем, не делало это место менее великолепными. "Да, там нужно быть,- вдохновенно разглагольствовал Штирлиц - Питер летом - это нечто особенное. Нечто совсем другое, чем зимой. Эти фонтаны, газоны, дворцы. Люди. Всё другое" Вспомнил забавный случай, как стоял в очереди за мороженым с чемпионом мира по фигурному катанию. Жара, обычный передвижной холодильник, туристически настроенный Штирлиц, а перед ним - мускулистая спина чемпиона с влажными пятнами на футболке. В спину почему-то хотелось постучаться, задав какой-нибудь вежливый вопрос ("Не подскажите, как пройти в библиотеку?"), но Штирлиц сдержался. Просто оценив саму близость присутствия мировой славы. Стоял и чувствовал вибрации глории. Проникался величием и мощью, заработанных этим самым потом. Рассказывая, он каждого из нас окидывал заинтересованным взглядом, особенно долго рассматривал Звезду - нарисованные завитушки привели его в настоящий восторг. "Новие тэни?" - в нос прогудел он акцент - Приамиком из Паижа?". Звезда томно прикрыла глаза: "Натюрлих" Мы сразу заметно и беспричинно повеселели. И даже тяжёлый подъём по ступенькам Георгия Арнольдовича, его намеренно печальный выход, как будто выход Пьеро после Арлекина, не перебил общего приподнятого настроения. Городовой был трагедийно хмур, наверное, уж очень трагедийно, и поэтому никто его трагичность не воспринял всерьез. Спросили больше в шутку, чем он так расстроен. "А чему радоваться?- вытянул он вперёд руку, будто сжимая невидимый череп, - Меня Афанасьевич на всю жизнь обрадовал. Когда засунул сюда без права на помилование. Вы думаете, это легко, терпеть такое оскорбление? Думаете, всё проходит бесследно?" "Если ты считаешь это оскорблением, можешь перебраться в другой театр" - немедленно предложил Штирлиц - Кто тебя здесь держит? Получишь роли, будешь играть". "Другой театр? - Георгий Арнольдович яростно склонил голову набок и округлил глаза - Он мне такую репутацию сделал по городу, что хрен отмоешься. Дескать, алкоголик конченый, а кодироваться не хочет. И не на всякую роль согласен. Кто меня возьмёт? Только уезжать, а у меня, как ты знаешь, дорогой друг, семья, дочка в этом году десятый класс заканчивает, нужно готовиться к поступлению. И где жить нам прикажешь - в общаге? Спасибо! Наездился уже!" "Зато в радиоцехе ты сам себе господин. Делай, что хочешь, пей-гуляй, в карты играй. И работать не надо - начальник!"- Штирлиц саркастически поднял палец вверх, уже явно подтравливая его. "Ага, начальник. Кукурузного поля. Хватит издеваться, и без тебя тошно" - Георгий Арнольдович явно не горел желанием ввязываться в перепалку. Тем не менее, было заметно, что ему польстило напоминание о его положении в табеле о рангах, и, он расцеловался со Звездой с уже более мягким, подобревшим лицом. Не выпуская её ладошку, он совсем другим голосом заворковал о своём двухнедельном безвылазном пребывании на даче, затянувшемся строительстве хозблока и редких поездках в город за продуктами, так как цены в местном ларьке заставляли его брови возмущённо ползти вверх. Штирлиц и тут хотел прицепиться к алчности коллеги, но не успел - в коридоре снова раздались шаги. К нам шёл ещё один отпускник, и по характерному ритму шаркающих подошв, не трудно было догадаться, кто именно. Прилично отощавший за лето, бронзово-загорелый, и, как всегда, раздражённый, Боровар сразу стал отмахиваться ото всех расспросов, сказав только, что удалось подработать на стройке, но полностью рассчитаться с долгами он так и не смог, и теперь не знает, что и делать. Победить его по-настоящему скверное расположение духа не удалось и Звезде, когда та, со всей доступной ей грацией, приблизилась к его болезненно пошвыривающему носу. Нос равнодушно отклонился влево, грозя произвести в игривом расположении модницы кардинальные перемены, но ситуацию спас Штирлиц. "Только не садись близко к шефу на собрании,- предупредил он её. - А то сбиваться начнёт. Что-нибудь не то скажет" "Наоборот,- возразил Георгий Арнольдович- Пусть садится в первый ряд. Чтобы все видели, как надо ходить на работу - как на праздник!" Она заговорила о красоте, которая должна спасти мир,слегка поигрывая бёдрами при этом, видимо, для того, чтобы ни у кого из нас не осталось сомнений,какая именно красота возьмёт на себя данную ответственную миссию, но тут внизу послышались голоса - в зрительный зал стали входить первые явившиеся на собрание. Сбор труппы должен был вот-вот начаться - нужно было спускаться и нам.
В тамбуре я поравнялся с Бороваром: "Может, отметим начало сезона? Посидим где-нибудь на солнышке?" Боровар лишь вздохнул: "Хочу к матери сегодня съездить, она обещала с деньгами помочь. Не протяну я до зарплаты, ну никак не протяну. Так что извини. Подойди к Городовому - он вряд ли откажется" "С ним солнышко другое. Ладно, отложим до лучших времён" Заняв кресло подальше от сцены, я мог видеть большинство пришедших, и не выпускать из поля зрения Звезду. Она последовала совету Штирлица и скромно пристроилась на противоположном краю зала, предварительно смыв весь боди-арт. Однако, полностью остаться незамеченной ей не удалось: молодые актрисы с первого ряда во главе с затесавшимся в их общество Пашей Ястребко, увидев её, принялись изображать радость от свидания после долгой разлуки. Паша старался пуще других и даже привстал в порыве вдохновения. Она кокетливо махала всем ручкой. Этот обмен любезностями не остался без внимания развалившихся в креслах партера монтировщиков - Эльфа, Костяного и Митяя, которые тут же подхватили эстафету чувственных приветствий, обращаясь сразу к обеим сторонам пародийно утончёнными жестами и воздушными поцелуями. Зал постепенно оживлялся: пользуясь возможностью побыть вместе, люди здоровались, смеялись, подсаживались друг к другу поболтать. Гул не утих и после того, как возле ступенек на авансцену возник Виктор Афанасьевич, пробравшийся под шумок своей не слишком уверенной, задумчивой походкой. Будто не слыша гудение человеческого улья, он начал тихо рассказывать что-то сидящим ближе к нему актёрам. Излюбленный ораторский приём, способный принудить к молчанию любую аудиторию, на сей раз дал сбой: худруку пришлось прерваться и недоуменно поискать глазами причину волнений, прежде чем все присутствующие в той или иной мере озаботились прямой зависимостью масштаба творческих планов руководства от спонсорских поступлений. С первых слов речи стало понятно: зависимость эта тягостная, неприятная, и что хуже всего - загоняющая в прочные рамки ограничений свободные порывы вдохновения. Театру был нанесён очередной финансовый удар, от которого должны были пострадать не только его ревностные служители, но и те, кто ходят на спектакли по билетам. Проще говоря, обыкновенные зрители, рискующие не увидеть многое из того, что было запланировано показать в сезоне. В этом тяжёлом месте Виктора Афанасьевич даже замолчал, давая прочувствовать нешуточность сложившейся ситуации. Получалось, что, по большому счёту, пострадало всё драматическое искусство в целом, ибо регресс в одной его составляющей пусть и немного, но неминуемо сдвигает общую планку вниз. Другие театральные нужды, будь то ремонт репетиционного зала, или поездка на фестиваль в Подольск, тоже попали под горестную немощь сильных мира сего, отписавшихся краткой министерской директивой: перенести на следующий календарный год. Из той области зала, где скопом сидели мужчины-актёры, донеслись недовольные возгласы: "Опять? Сколько можно? Где мы будем репетировать зимой?" Виктор Афанасьевич опустил голову: казалось, ещё чуть-чуть- голос его задрожит и надломится, и только выпорхнувший из кармана белоснежный платок поможет справиться с накатившей, бессильной слезой. Однако на волоске от катастрофы случилось чудо: безнадёжный взгляд худрука в одно мгновение стал вдруг сверкающим, прометеевским, он гордо расправил плечи и, обращаясь куда-то вверх, к самому главному, но невидимому пока слушателю произнёс: нет, нас одними деньгами не возьмёшь, мы люди творческие, были ими и останемся, пусть в отсутствии материальных благ, удобств и покровителей, но останемся. Потому как на этом только и стоит настоящее искусство. Да и всё остальное, истинное и непреходящее, имеет ту же основу. Так было испокон веку, и так будет всегда! "Останемся!"- воскликнули вслед за несломленным Прометеем те, кто ещё минуту назад вопрошали: доколе? "Конечно, останемся!- подхватил остальной хор бывших недовольных - И не такое видели" Дальше выступление продолжилось уже в более спокойном, умиротворённом духе. На щекотливом пункте о планируемом увеличении зарплат снова произошла заминка с громкостью оратора, но, словно бы не желая дважды входить в ту же самую гнетущую реку, он бегло заверил: "Постараемся решить что-нибудь", и потом сразу перешёл к обсуждению скорой премьеры. Вполуха слушая речь Виктора Афанасьевича, я не терял из вида Звезду: ей, похоже, также не удалось избежать словесного обаяния художественного руководителя и проникнуться его актёрской игрой. Подавшись всем телом вперёд, она слушала, как завороженная, мой взгляд не замечала. Или, может, не хотела замечать, получив такой весомый комплимент от Паши Ястребко. Однако я помнил:хотя все возрасты покорны не только любви, но и лести, Пашин комплимент в долгосрочной перспективе особой важности не представлял. Поскольку такими замечаниями, она была,судя по её общению с Георгием Арнольдовичем, избалована. Куда важнее было то, что я узнал сегодня об её разладе с Игнатом: вот это была действительно информация к размышлению, заставляющая возвращаться к ней вновь и вновь. Главный вопрос - насколько всё это было правдой. Могла ведь она выдавать желаемое за действительное, как уже бывало не один раз? А если нет? Если снова тут была скрыта апелляция к моей решительности? Тогда нужно было действовать незамедлительно, ведь завтра всё могло измениться. Как только собрание закончилось, я раньше остальных поднялся в тамбур, чтобы задержать там Звезду. Смешная выходка монтировщиков перед началом собрания пришлась как нельзя кстати: озарился пламенем зажигалки прохладный лестничный полумрак и я как бы ненароком подвёл Звезду к теме разобщённости в собственных цехах. А после - о радость дальнего кружения! - к несостоявшейся вечеринке, которая могла хотя бы частично исправить положение. Ещё не всё потеряно, убеждённо говорил я, мы можем просто заменить в названии слово "закрытие" на "открытие", даже не слово целиком, а несколько начальных букв, оставив нетронутым тематику и содержание. Если нас никто не поддержит, ну и ладно, чёрт с ней, с разобщённостью, давай сбежим ото всех прямо сейчас. Устроим себе маленький праздник, поговорим насчёт твоих дальнейших жизненных планов.Быть может, они имеют много общего с моими. Однако едва прозвучало это "прямо сейчас", гревшее меня на всём протяжении собрания, что-то изменилось в её облике. От воодушевлённой заинтересованности не осталось и следа. Вдруг выяснилось, что прямо сейчас ей нужно ехать в модельное агентство. Да чуть ли не скакать галопом, чтобы - не дай бог опоздать! "Витольдовна ждать не будет! Сразу штраф выпишет" - сделала она упор на отчество руководителя, которое как бы само по себе уже не оставляло сомнений в обратном. "Но как - нибудь потом, почему бы и нет? - добавила ободряюще, будто боясь меня расстроить. Ободрение меня почти не задело, а вот расстроиться я действительно успел. Хотя в лице не поменялся и смог пробормотать что- то вроде: конечно, конечно, можно и отложить, почему бы и нет.
До чего же просто разбудить в себе червячка сомнений, особенно, если этот червячок толком и не засыпал. Будь безупречным, действуй правильно!- доносится из хора никогда не ошибающихся самодовольных теоретиков - а правильно это как, простите? Опираясь на логику, интуицию, подсказку из вне? А, может, лучше не сделать ничего, чем сделать плохо? Когда долго сидишь на берегу реки, по ней обязательно проплывёт труп твоего врага. Ведь тоже не зря сказано! С врагом понятно, но сработает ли это с русалками, которые прямо из воды должны бросится тебе на шею? Можно ли получить любое желаемое исключительно ожиданием? Об этом древняя пословица умалчивает. Конечно, более разумным кажется иной вариант - преследовать цель неотступно, изводить настойчивостью,докучать, наседать, настаивать- пока не добьешься своего. Вынудить Звезду назвать точное время свидания, чтобы потом отрезать путь к отступлению: "ты же обещала!". Но ведь любые обещания могут нарушиться "непредвиденными" обстоятельствами вроде вызова в агентство, звонком Игната, обострявшейся мигрени и т.д. Поэтому лучше в тот момент мне показалось не давить на неё вовсе, чтобы случайно не перегнуть палку. К тому же, домогаться свидания в ближайшие дни было не слишком в пору: репетиции "Женитьбы" едва перешагнули свой экватор и никакого просвета в нашем общем графике, кроме законного понедельника, пока что не предвиделось. Иногда после репетиции я провожал её домой, мы по привычке обсуждали последние новости, но тема повторного вечера с коньяком, равно как и побега от композитора, больше не поднималась. Готовая, по её словам, вот-вот дойти до развязки семейная драма получила неожиданное развитие: у Игната возникли какие-то проблемы со здоровьем, которые он якобы не мог решить сам, и она согласилась ещё некоторое время поиграть в сестру милосердия до полного его выздоровления. Услышав это, я совсем не удивился - было это как-то уж слишком предсказуемо. В театре мы по-прежнему изображали флиртующую пару, хотя уже и с меньшим энтузиазмом, чем раньше. Особенно поубавился энтузиазм после одного события,ставшего для нас чем-то вроде символического водораздела.
В один из рутинных рабочих дней решено было почествовать давно не заглядывающего на огонёк электроцеха господина Преферанса и расписать первую в новом сезоне "пулю". Способствовала этому очередная репетиция "Женитьбы", с самого утра безнадёжно забуксовавшая в казалось бы проходных эпизодах, несмотря на все волевые усилия Виктора Афанасьевича. Начиналось всё примерно так. Шеф, обращаясь к Бокину: "Это же просто, Валентин Борисович. Берёте яблоко из вазы и идёте к порталу". Бокин: "Откусывать?" Виктор Афанасьевич: "Нет, не откусывайте. Просто идите. Подошли к столу, взяли яблоко. Отлично! Теперь возвращайтесь к порталу". Бокин: "Может, подкидывать яблоко вверх, жонглировать слегка?". Виктор Афанасьевич: "Вас терзает робость, неуверенность в себе, а жонглирование-это другие эмоции. Понимаете?". Бокин: "Можно тогда я достану платок и оботру яблоко?". Виктор Афанасьевич: "Зачем? Вы же дворянин, Валентин Борисович. Находитесь в приличном доме. Неужели вы думаете, в вазе вам поставят невымытые яблоки? Да ещё на смотринах". Бокин: "А вдруг я чистоплюй? Вдруг намекаю хозяйке, что мы тоже с фасоном, и просто так ничего не возьмём. Только в самом первозданном виде". Перцев: "Неплохая идея!". Виктор Афанасьевич: "Ладно, давайте посмотрим". Саврасов: "А если сначала яблоко возьму я, как представитель жениха, вытру платком, начну им жонглировать, и потом уже передам Валентину Борисовичу. Не упусти, дескать, своё счастье, шляпа, - смотри какое круглое, да сочное". Виктор Афанасьевич: "Гм. Дельно, Мстислав Валерьевич, дельно. Покажите". Лисницкая: "Виктор Афанасьевич, а давайте в вазу положим яблок по количеству женихов. Каждый подходит, присматривается, выбирает. Обыграть это с юмором!" Шеф: "А что - не плохо! Только яблок положить не по количеству женихов - так слишком мало, а полную вазу. Каждый выбирает яблоко соответственно своему характеру и положению. И пробует также. Замечательно! Нина Михайловна, пригласите, пожалуйста, всех женихов, которые есть в театре. Будем выстраивать мизансцену. Ну, разумеется, только тех, кто занят в спектакле, остальные мне без надобности"
Пока на сцене шёл активный творческий поиск, перебирались яблоки, женихи и варианты, образуя порой весьма причудливые комбинации, у нас в "обители" витал дух уныния, вызванный вынужденным бездельем, бессрочной невостребованностью света и музыки, которая, тем не менее, не позволяла покинуть репетицию. Все потихоньку маялись от скуки, предвкушая близость большого перерыва, как вдруг, ни с того, ни с сего -чья-то мысленная вспышка, мини-озарение: "А почему б не расписать "пульку"? Сыграем партию-другую, пока есть время" "Действительно - почему бы и нет?" - живо откликнулись с разных сторон.- Давайте распишем!" И сразу приступили к делу: смахнули со стола накопившийся пепел, убрали лежавшие в беспорядке инструменты, отделили "зёрна" от "плевел" в смешанной под "дурака" колоде. Едва были закончены все необходимые приготовления, в осветительский цех, тяжело перебирая каблуками- платформами, устало закатилась Звезда. Явно пресытившись увиденным на сцене, она некоторое время честно пыталась следить за нашей карточной баталией, но и этот интерес оказался недолговечным, угаснув вместе с докуренной сигаретой. После чего ей стало тоскливо. Пробные движения моих пальцев по её рёберной флейте не дали привычных мажорных звуков; вместо этого, голова её притянулась к коленям, укрыв их ниспадающими прядями плотного власяного затворничества. Погружение в сплин вышло как- то уж очень заразительно - некоторое время даже карты у нас на столе стали падать мрачнее и тише. Но когда густые ало-коричневые пряди вернулись на прежнюю высоту и обнажили её лицо, вместо отвращения к пробуждению, которое легче всего было предположить в этой скорбной позе, оно светились неожиданным весельем. Поднявшись с кушетки и по привычке сладострастно хрустнув одним суставом, она неторопливо обогнула стол, оказавшись прямо за спиной у Патрона. Деловито заглянула к нему в карты, затем также деловито - в глаза, и тоном человека, наконец, понявшего, что ему нужно от жизни, сказала: "А пойдём сегодня в ЗАГС!" Кто-то из нас насмешливо прогудел в нос, но она нисколько не смутилась этому звуку и, словно в подтверждении серьёзности своих намерений, нежно заскользила ладонями по тускло поблескивающему жилету Патрона: "Пойдём, у меня и паспорт с собой!" Такая настойчивость, вызвавшая у меня и Георгия Арнольдовича невольные улыбки, почему-то совсем не показалась забавной начальнику электроцеха. Он всё также сосредоточенно разглядывал свой карточный веер, словно ничего необычного не происходило, однако необычное происходило с ним здесь и сейчас, откровенно наслаждаясь его смущённой порывистой мимикой. Необычное и не думало никуда исчезать. Больше того, перебравшись из-за спинки кресла, оно с удобством устроилось на его выпяченном массивном бедре, промяукав соблазнительное: "Ну пойдём, а?" Патрон как будто окаменел: в глазах его, устремлённых на меня, отражалось редкое сочетание затравленности, гнева, и любопытства. В тоже время и Звезда пристально посмотрела в мою сторону - их взгляды слились как бы в едином фокусе - выжидательно изучающем. Я ещё улыбался по инерции, хотя в груди потянуло холодным сквозняком, от которого улыбка почти сразу выветрилась, и как-то труднее стало дышать. Я нервно глотнул воздуха, что не ускользнуло от внимания Звезды. "Ревнуешь, да? - самым непринуждённым тоном спросила она, впустив пронзительный сквозняк ещё выше, куда-то в глубины моего черепа. Я ничего не ответил, просто решив дождаться конца представления. Внешне на мне оставалась маска обыденного спокойствия, которая поддерживалась напряжённым усилием воли, как мне казалось, довольно правдоподобно. Я мог спокойно взирать на их телесное объединение, или, если быть до конца точным, имитировать спокойное взирание. Возможно, именно поэтому всё закончилось очень быстро: так и не дождавшись моего эмоционального разоблачения, Звезда сердито спрыгнула с колен Патрона и, не глядя ни на кого, понеслась на своих огромных платформах обратно в радиоцех. Мне подумалось, что сейчас раздастся грохот ударяемой какой-нибудь безвинной вещи, колонки, например, или, мусорной корзины, однако к нам донеслось лишь чирканье зажигалки, и одновременно взвинченный голос шефа со сцены: "Берёшь яблоко, подходишь к нему, отдаёшь. Что тут непонятного!" От этого громкого негодования мы трое словно бы проснулись- воздух над нами заполнился чем-то вроде общего выдоха облегчения. Мы энергично принялись разыгрывать новую сдачу. "Ревность? Ты спрашиваешь про ревность? Но откуда ж ей взяться? - думал я, машинально перетасовывая колоду,- Ревность бывает от любви, а у нас разве любовь? Просто игра,- странная, затянувшаяся, временами жестокая, временами - приятная, в которой каждый хочет победить. Вот как преферанс. Но зачем, скажи мне, втягивать в неё Патрона? Вы абсолютно не подходите друг другу, причём тут ЗАГС и вся эта свадебная чепуха? Если ты хотела проверить мои чувства, могла бы просто согласиться посидеть со мной в кафе. К чему эти сложности? Какой в них смысл?" Домой в тот вечер мы пошли порознь. Я чувствовал - в её глупой выходке было что-то болезненное для нас обоих. Я не знал, что именно, но что-то такое, отчего хотелось поскорее избавиться. Мы должны были поговорить начистоту, и очень скоро представилась подходящая возможность, когда утомлённые искусственным солнцем оба начальника снова оставили нас одних на вечерней репетиции.
- Ты знаешь, Патрон такой скрытный. И застенчивый. Хочется немного растормошить его, вернуть к жизни, - неторопливо объясняла она, разглядывая свой свежий антрацитовый маникюр.
- Откуда такая уверенность, что ему это нужно?
- Конечно, нужно. Это нужно всем. Мне вот интересно, как он будет вести себя дальше.
- Ты ставишь его в неловкое положение. Тебе действительно этого хочется?
- Ну да. Давай воспримем это как мою психологическую задачу: смогу я расшевелить его или нет. Ты же сам говорил, что я должна учиться понимать людей. Вот я и выясню, чему научилась. Ты ведь не будешь против моего маленького эксперимента?
- Против? Даже не знаю.... Скажи лучше, почему именно Патрон? Ему вряд ли понравится быть твоим подопытным. Восторженным паинькой, бегающим за тобой по пятам, его не сделаешь - не тот материал.
- Это мы ещё посмотрим. Представляешь, Патрон станет паинькой? Бегающим за мной по пятам? Круто же!
- Трудно представить.
- А вдруг получится?
- Он живой человек, такие эксперименты ему будут явно не по душе.
- Настоящей злобы я пока от него не увидела. Так, детские шалости. Да и вообще: как только пойму, что нужно остановиться - остановлюсь, не сомневайся. Тебе первому скажу об этом. Как насчёт дельного совета в случае чего? Моральной поддержки?
- Ты хочешь, чтобы я тоже участвовал в твоей забаве? Посматривал и подсказывал? Давал советы?
- Разве тебе не интересно? Это же шутка. Посмеёмся вместе какое-то время.
- А потом?
- А потом... Я выйду замуж за богатого рантье и уеду на юг Франции. Буду посылать тебе открытки с видами Ривьеры. Пахнущие морем и виноградом. Такое продолжение устраивает?
- Как сказать. Подозреваю, что этот богатый рантье вполне может оказаться уроженцем нашего славного города. Каким-нибудь преподавателем физкультуры, например. С тепличным виноградником, огуречником, помидорником где-нибудь в дачном посёлке на берегу реки.
- Ага, значит, всё-таки ревнуешь? Не ревнуй! Просто будь рядом, и ничего плохого не случится.
- Быть рядом мне придётся в любом случае, такая уж у нас планировка цехов.
- Ну, вот и хорошо. Вот и договорились.
Чтобы не подразумевалось под этим "договорились", но очень скоро былой весёлый мир между нами скатился к не очень весёлому нейтралитету. Было видно, что она загорелась новой идеей, и не собиралась от неё отступать. "Шутки" стали повторяться изо дня в день, совершаясь примерно по одному и тому же сценарию. Патрон был донимаем уговорами о походе в ЗАГС, которые сопровождались открытыми и подчас развязными элементами соблазнения. Помимо освоения его крепких коленей, со временем начавших привыкать к весу Звезды, в ход пошли постоянные прикосновения, прижимания, щипки, томные призывные взгляды, которые балансировали на грани фола, но открыто границы приличий не нарушали. Сохранять невозмутимость при такой настойчивом обихаживании было сложно - Патрон нервничал, дёргался, не знал, как себя вести, при этом позволяя "шутке" развиваться дальше. Лишь изредка, когда самолюбие его было уж слишком уязвлено, он взбрыкивал, как бык, и ссаживал, багровея, распоясавшуюся наездницу со своего бедра. Тогда наступал период обиды, переводивший часы их отношений как бы на пару месяцев назад, когда оба старались не замечать друг друга. Но затем она делала первый шаг к примирению, и обида рассеивалась, освобождая место для нового витка приставаний. Сам факт того, что Патрон благосклонно принимал этот внезапно образовавшийся в отношении себя культ самца, она воспринимала как свой несомненный успех. "Он становится другим, совершенно другим, не таким как раньше, разве ты не видишь?" - почти восторженно говорила Звезда, когда мы оставались наедине (я заметил, такая возможность стала выпадать всё реже и реже). При этом совершенно не брался во внимание мой аргумент, что в подобной ситуации, наверное, любой стал бы другим. Останавливаться на достигнутом, она похоже, не собиралась, и день ото дня только усиливала натиск. Я начал подумывать, что зря тогда не отреагировал на её замечание о ревности, тем самым как бы развязав ей руки, ведь можно было бы действовать более дальновидно и изобразить, например, неистового Отелло. Ну хотя бы наполовину неистового, на четверть, да просто состроить недовольную харю. Не было гарантии, что это сработало бы, но, во всяком случае, я бы дал ей ещё одно доказательство своего неравнодушия. Маленькая хитрость, которая никого ни к чему не обязывала, с другой стороны, вряд ли позволила бы истории с Патроном набрать такие обороты. Теперь же оставалось только ждать, пока эта "шутка", как и всякая ей подобная, набьёт оскомину и устареет. И когда Звезда впервые собственноручно потащила Патрона в кандейку, я только усмехнулся им вслед: знал бы Патрон, для чего туда идёт. И совсем не удивился его грустному, озабоченному выражению лица, когда примерно через полчаса "исповедь" закончилась. Помнится, тогда я посмотрел на него испытующе: ну что, мол, понравилось? Он отвернулся, сделав вид, что не понимает, к чему я клоню, однако с тех пор они стали закрываться в кандейке регулярно. Удивляло меня то, что при всей своей жёсткости, сразу начинающий источать угрозу, как только возникали малейшие признаки расшатывания его авторитета, Патрон вставал и беспрекословно следовал за Звездой по первому зову. Вполне подозревая, что может стать жертвой розыгрыша, фарса, каприза, вздумавшей вертеть им по своему усмотрению "фифы". Словно его совсем не волновало то обстоятельство, что впервые за долгое время он мог пополнить ряды тех, кого высмеивают, добровольно перейдя туда из когорты заядлых насмешников. На фоне его безвольной податливости к Звезде снизошёл прилив "звёздной" силы: её предсказания насчёт "бегать за мной по пятам" стали волшебным образом сбываться у всех на глазах, она чувствовала себя хозяйкой положения, и это мне уже совсем не казалось забавным. Несмотря на всю комичность ситуации, на то, что я не воспринимал эти "загсовые" уговоры всерьёз, я не мог открыто препятствовать их встречам. У Патрона же, напротив, имелись передо мной определённые преимущества, коими он умело пользовался. К примеру, на правах начальника цеха он мог спокойно отправить меня и Боровара работать на сцену, а сам преспокойно беседовал со Звездой на "зачищенной" территории. Бывало, что взобравшись на последнюю перекладину "своего креста", я поворачивал голову к смотровому окну, и видел там начальника цеха, перед которым Звезда, как обычно, активно жестикулируя, рассказывала что-то увлекательное. Как я мог судить по доносившимся обрывкам речи, - это было что-то ещё неизвестное мне. Сдвигая прожектора влево и вправо, отдёргивая пальцы от разогретых жестяных корпусов, я непроизвольно оборачивался вновь, и натыкался на их затаённое, смешливое подглядывание за моей неуклюжей работой. Четыре деревянные досточки бронзового цвета, обрамляющие смотровое окно, создавали подобие багетной рамы, в который был заключён портрет: у нижней перекладины - рассчитывающие на мою находчивую импровизацию, заинтересованное ожидание Звезды, над которой нависло не слишком довольное тем, что его втянули во всё это, но пересиливающее себя ради комического момента, снисходительное участие Патрона. Нарочито мощно дуть на мнимые ожоги, морщиться и плевать себе в ладони, чтобы раскрасить смехом эти замершие лица, или целенаправленно игнорировать их ожидание, превратив портрет в скучный натюрморт со шторками и опустевшим креслом, - выбор зависел от меня. Ещё я мог вернуться со сцены, и вдруг ни с того ни с сего бойко вмешаться в проходящий "эксперимент", как прежде нащупав музыкальные рёбрышки Звезды через кофточку. И по памяти беря правильные ноты, доводить её до сипа, до лающего, неприличного хохота, от которого она судорожно тряслась, задыхалась, но не просила пощады. Давно разученное соло чувствительных окончаний давало мне временную власть над ней,- и, самое главное, выводило Патрона из игры. При всей своей взрослости подобного возвращения в "детскую" он позволить себе не мог, и вынужден был ждать, пока мы закончим музицировать. Грустный, растерянный Патрон не знал, куда деть себя, в то время как я наслаждался по полной программе. Я смотрел на её обессиленное, ещё вздрагивающее от блуждающих смешливых токов тело и думал: ну теперь-то ты понимаешь, с кем тебе лучше! Затем массировал уже более нежно, давая отдохнуть и привыкнуть к приятному чувству успокоения. А через десять-пятнадцать минут наблюдал, как она с новой энергией наседает на Патрона, гладит его за шею, не позволяя отвернуться. Strange days...have found us...-шептал я себе под нос слова недавно услышанной песни группы "The Doors", которые, как мне казалось, довольно точно отражали смысл происходящего. Странные дни, очень странные, как же я согласен с тобой, Джим!
Перед одним из чистовых прогонов "Женитьбы" я вновь был позван ею в "исповедальню", от долгих бесед в которой уже стал отвыкать. "Новые факты в деле приручения Патрона" - подумалось мне, но она заговорила о другом.
- Знаешь, мне опять нужна твоя помощь.
- Я не удивлён. Что требуется на этот раз?
- На этот раз требуется твоя осведомлённость в вопросах литературы. Я решила написать книгу. Роман. Уже есть первая глава, и я хочу, чтобы ты посмотрел её.
- Хм... Интересно. И о чём будет твой роман?
- О любви. О мире моды. О жизни. Я хочу прочитать тебе начало, и узнать твоё мнение. Это для меня важно.
- Ну, если важно - приноси. Мнение будет обязательно, если тебя это не пугает, конечно.
- Абсолютно. Я ведь писатель начинающий, к любой критике готова.
- Даже к несправедливой? Похвально, похвально. Слушай, на тебя сейчас столько всего навалилось - фитнес, школа моделей, работа в театре, дом, наконец. Когда ты ещё и писать успеваешь?
-По ночам. У меня же бессонница, но я о ней никому не рассказываю. Кроме, тех, кому доверяю больше всего.
- Патрон, наверное, тебя жалеет...
-Нет, такие темы мы с ним не обсуждаем.
-Почему?
-Не знаю. Тяжело как - то даётся общение.
- Но ты, как я понимаю, готова преодолевать трудности?
-Да, я девушка сильная. Справлюсь.
- А со мной - как же?
- Ты мой друг! Патрон мне стал близок, но и ты тоже! Вы оба мне интересны.
Я отвернулся, чтобы спрятать усмешку: друг! Одела в это слово, как в смирительную рубашку, и поглаживает теперь по связанным рукавам. Забыв спросить при этом, верю ли я в дружбу между мужчиной и женщиной. А если нет? Если никогда не верил, просто делал вид, притворялся, следовал течению обстоятельств? И сейчас устал. Устал. В последнее время моя резиновая, натянутая улыбка до того плотно срослась с настоящей, что уже самому трудно было определить - где я улыбаюсь на самом деле, а где имитирую радость. В грубоватых шуточках Патрона, над которыми самозабвенно закатывалась она, я не находил ничего смешного, но, тем не менее, смеялся. Убить в себе Гуинплена после этого хотелось невыносимо, особенно когда она сообщала, что сегодня вечером домой её провожает мой более удачливый начальник. Я шёл по слабо освещённому тротуару и непрерывно выжимал из себя опостылевший психический грим в чашу вечерней депрессии. Чаша сия и дома оказывалась неминуемой, и только когда бывала испита сполна, приходили мысли насчёт того, как всё ещё можно исправить. Об отложенной встрече-вечеринке я уже не вспоминал: теперь более подходящим шансом казался праздничный фуршет, устраиваемый в честь скорой сдачи спектакля, на которую приглашались все работники театра. Именно там можно было воссоздать наше личное несостоявшееся закрытие-открытие сезона - условия были как раз подходящие. При первом удобном случае я рассказал ей о своём походе на фуршет в прошлом году, изрядно сгустив пьяно - юмористические краски. Мероприятие пропускать не стоит, говорил я. Если действительно хочешь почувствовать театр в неформальной обстановке - момент самый подходящий. Узнаешь столько всего, что хватит потом на полгода разговоров. К тому же, для тех, кто ни разу не был на фуршете, явка строго обязательна, с поимённой фиксацией всех не явившихся и не представивших уважительную причину. К ним будут приняты меры, вплоть до...Ну, ты понимаешь. Она сделал честные глаза и закивала: да, да, конечно, понимаю, тем более, если надо... Если поимённо.. Ха-ха! Ничего не конкретизируя, я дал понять - у фуршета подразумевалось продолжение, забота о котором полностью ложилась на мои плечи. Мы ведь хотели этого уже давно. Я сделал упор на слово "мы", и здесь она снова согласилась: да, конечно, я помню. Мы должны сделать продолжение. Вдвоём. Безо всяких экспериментов.
Незадолго до премьеры мне неожиданно позвонили с биржи труда - туда я встал ещё до того, как устроился в театр, и так и до сих пор не снялся с учёта. С кадровиком разговаривала мама - меня в тот момент дома не было. Оказывается, на биржу был сделан запрос из УВД, там образовалась вакансия в пресс - службе, срочно требовался сотрудник, и я, вроде бы, подходил по всем пунктам. Просили перезвонить как можно скорее - такие вакансии вообще редко попадали в базу, а если попадали, то закрывались очень быстро. Воображение сразу облачило меня в милицейскую форму, - мундир, погоны, фуражка с блестящим козырьком, кожаная папочка в руках. Картинка, срисованная с местного участкового, имела мало сходства с реальностью, - я твёрдо знал, что даже форма у сотрудников пресс-службы иная. Но привитое ещё с подростковых авантюрных лет чувство недоверия к мышиным мундирам рисовали не очень оптимистичную картину. Словно это была не форма на мне, а чужая кожа, от которой веяло давно забытой, но как оказалось, до конца не выветрившейся неприязнью. Даже мечтательно сосредоточившись на плюсах новой должности, представляя в подробностях, как через некоторое время я вернусь в театр уже в другом качестве, выглаженный, выхолощенный, подтянутый, в прекрасных отношениях с изящной спутницей под ручку и уголовным кодексом в портфеле, я не ощущал себя достаточно комфортно. В общем, плюсы продержались очень недолго, быстро поглощённые скептицизмом куда более живучих минусов. Раздумывая, что предпринять, я решил поделиться своими сомнениями с кем-то ещё. Чтобы не ходить вокруг да около, выложил всё начистоту Патрону, хотя и примерно догадывался, что он ответит.
- Я же тебя предупреждал - если ты здесь ненадолго, учить тебя не буду,- сразу разозлился он,- С кем я буду этот сезон дорабатывать? Опять новенького брать? Мне это надо? Работай до отпуска, а там видно будет.
Реакция Патрона была предсказуема. Поток его негатива свидетельствовал, скорей, о тайном нежелании самому взяться за "свой крест" после моего ухода, нежели о справедливом негодовании, вызванным попранием некой договорённости, посредством которой я был якобы привязан к месту. Да, в нашу первую встречу он прямо заявил о том, что не хочет обучать "летунов", но ведь это совсем не означало моего согласие на добровольную "барщину". К тому же, я честно отработал уже целых полтора года и никакие чужие обиды не могли меня поколебать. Положенная для ношения в милиции форма давила сильнее, чем обязательства перед электроцехом, и, ещё несколько раз примерив образ государева человека, я всё же решил повесить его обратно в тот дальний угол сознания, откуда он была извлечён. Без формы всё-таки было привольнее - несмотря на материальные и другие преимущества, это была цепь, во всяком случае, толще и прочнее той, о которой говорил Патрон. В одном он был прав - момент сейчас не очень подходящий, и стоило, наверное, довериться внутреннему голосу, так убедительно порицающему все радужные перспективы работы в органах. "Значит, не судьба, - сказал я себе, твёрдо решив не перезванивать на биржу. Матери же сказал, что место уже занято, что незамедлительно вызвало прочтение целой лекции о моей нерасторопности, портящую жизнь и мне самому, и ей лично. Лекцию я выслушал до конца, не споря и не перебивая, посчитав это вполне адекватным наказанием за свою маленькую ложь.
В конце недели состоялась премьера "Женитьбы". Актёры, и все те, кто участвовал в спектакле, получили передышку до пяти часов вечера. За это время художники-бутафоры, возглавляемые женой Аркадия Борисовича, извлекли из "запасников" старый реквизит и соорудили в фойе напротив гардероба тематический стенд, весьма условно подходящий по содержанию гоголевской пьесе, но чётко попадающий в эпоху. Два манекена - дама и господин - облачённые по моде тех лет, окружённые предметами повседневного быта на специально состаренных полках. Среди прочих вещей можно было полюбоваться шкатулкой с ажурной резьбой, инкрустированной стеклянными самоцветами (шедевр лично от супруги заведующего постановочной частью), оловянной пудреницей, в которую был насыпан мел, копией мушкетёрской шпаги, временно арендованной из спектакля "Жизнь господина де Мольера", и древней, музейного вида чернильницей с настоящим гусиным пером. Композиция имела простую и понятную цель - помочь каждому пришедшему сдать на хранение свою временную идентичность, совершив постепенное погружение в век сиятельных особ и человеческих футляров. Сделано всё было старательно, со вкусом, однако, как я мог убедиться воочию, культурному погружению в позапрошлое столетие мешало одно обстоятельство. Возле центрального входа гостей встречала группа администраторов, сменивших свои повседневные одежды на праздничный шик. Каждый входящий с улицы сразу попадал в облако дорогих косметических ароматов, окружался глубокими декольте, затянутыми в бархат талиями и перехваченными узкими юбками точёными ножками. Пробившись сквозь эту кричащую сексуальную современность, предъявив все имеющиеся билеты и любезности, многие зрители, особенно мужчины, уже не слишком обращали внимание на стоящую неподалёку искусственную пару. Приветливая женская делегация продолжала притягивать взгляд и после того, как номерок из гардероба ложился в карман. "Надо было контролеров нарядить в горничных,- думал я, прогуливаясь по вестибюлю.- А главного администратора, Марину Францевну, в гувернантку - старую деву, не брезгующую использовать розги. Тогда погружение точно бы состоялось" Немного развеселившись этой идеей, я всё же не мог избавиться от нарастающего волнения - в фойе я спустился для того, чтобы заранее встретиться со Звездой, но её до сих пор не было. "Летит на всех парусах,- пробурчал недовольный Георгий Арнольдович, которому, в нарушение издавна установленных правил, пришлось самому делать саундчек. Зрители всё пребывали и пребывали, пора было давать первый звонок, а Звезда не появлялась. Я привставал на цыпочки, стараясь заглянуть поверх надушенных, накрученных, непокорно разваливающихся причёсок в тот коридор, который вёл от служебного входа к гардеробу, и вот, наконец, заметил её тёмно синюю спортивную куртку, аккуратно лавирующую в толчее пиджаков и вечерних платьев.
-Жду. Тебя,- ответил я, стараясь остановить её взглядом.
-Тогда пойдём,- она и не думала останавливаться и первой проскользнула в зрительный зал.
Я двинулся следом, решив задержать её на лестнице, но она очень быстро отстучала каблуками первый железный пролёт.
- Останешься сегодня на фуршет?- бросил я ей вдогонку.
- Есть такая вероятность.
- Если пойдёшь, помни о моём предложении.
- Я помню.
Она посмотрела на меня сверху с такой серьёзностью, которая должна была развеять последние мои сомнения - конечно, она помнит, как я могу сомневаться?
Когда я вошёл в радиоцех, её уже отсчитывал там чуть захмелевший Аркадий Борисович, привычно арендующий "трон" за спиной у радистов. На широких подлокотниках "трона" был выстроен четырёхбаночный пивной запас "Балтики" крепкой.
- Без разницы, что твоя "маршрутка" застряла в пробке. Премьера есть премьера, на неё не опаздывают. Выходи заранее: за час, за два, за три, не важно. Главное, будь вовремя за пультом, чтобы никого не подвести, не подставить. Чтобы мы за тебя не переживали"- голова завпоста медленно поворачивалась из стороны в сторону, словно опробуя максимально возможные углы выгиба шеи.
"Ладно, Борисыч. Она поняла,- вступился за неё суетящийся рядом Георгий Арнольдович. - Времени на разговоры нет, начинаем скоро"
"Ты точно всё поняла? - назидательным тоном спросил Аркадий Борисович
Не сводя с него расширенных, виноватых глаз, она торопливо кивнула.
-Тогда иди, работай,- смягчился завпост.
Звезда пронеслась сквозь нашу комнату к гардеробу, не забыв при этом поздороваться с сидящем в кресле первого пилота Патроном. Через минуту вышла обратно, стала поправлять причёску, в то же время давая возможность нам оценить её чёрное обтягивающее платье, переливающееся на свету крохотными вспышками- искорками, которое хорошо сочеталось с высокими сапогами-ботфортами, составленными из тёмно-бордовых кожаных колец. "Нормальный прикид. - отметил я про себя,- Даже если он взят на прокат из агентства. Приехала с тамошней тренировки, не стала переодеваться. Зачем, собственно говоря? Такая подборка в её личном владении вряд ли найдётся. Хотя, вполне могла и раскрутить Игната - в счёт ношения белого халатика милосердия" "Садись уже за пульт, проверь программы, - прервал мои рассуждения Патрон.- На фуршет идёшь?" "Есть такая вероятность", - сказал я, пододвигая кресло ближе к пульту - А ты?" "Да вот думаю,- Патрон вздохнул печально. - Если только кофе попить. Хотя за этот месяц я уже столько выпил, килограмм, наверное, не меньше" "Килограмм в месяц, больше тридцати граммов в день- стучи, сердечко,стучи, привет, кофеин!"-подумал я, но ничего не сказал об этом Патрону. Сравнив данные в партитуре с выставленными процентами регуляторов, я вновь погрузился в размышления о том, что будет после премьеры. Как всё сложится на этот раз, в какую сторону повернётся флюгер судьбы - оставалось тягостной загадкой. Патрон грустно разглядывал свою синюю одноразовую зажигалку "Крикет", прислушиваясь к невнятному разговору Штирлица и Аркадия Борисовича за стеной. Странное дело, но ведь думать он мог о том же самом, о чём и я. О предстоящем фуршете, Звезде, собственном положении и моём вмешательстве в дело провидения. Забавно - скорей всего, мы думали с ним об одном и том же, но никогда не признались бы друг другу в этом. А та, что подняла нашу общую мысленную волну, сидела сейчас в соседней комнате в окружении других мужчин, чьи помыслы я знать не мог, но вполне вероятно они могли где-то совпадать с нашими. У Георгия Арнольдовича, во всяком случае, точно. Не зря он так услужливо крутился возле неё на репетициях! Однако, мысленно взвесив это обстоятельство, я решил, что к нему не стоит относиться серьёзно. С Городовым ей точно сегодня не по пути, чтобы он там себе не воображал! Вот Патрон - другое дело. Если так насупился, наверняка, что-то задумал, хотя, возможно, просто жалеет о том, что "в завязке". Поход на фуршет будет для него настоящим испытанием воли. Ведь там всякое может случиться... Из молчаливого оцепенения нас вывел встрепенувшийся динамик трансляции, доставивший сладостно-таинственное приветствие помрежа Нины Михайловны: "Добрый вечер, мои дорогие. Первый звонок" А вскоре донёсся её же взволнованный шёпот: ребята, вы готовы? "Готовы", - чуть ли не рявкнул в трансляцию Патрон. Динамик умильно хмыкнул, призвал на помощь высшие силы, и уступил место мелодии, которую включили разом притихшие радисты. Мелодия, стилизованная под звучание музыкальной табакерки, неспешным немецким шагом проследовала в зрительный зал, приведя с собой постепенное затемнение. Когда темнота стала полной, звуки табакерки остановились - кончился завод - и сразу, не давая тишине устояться, откуда-то сверху ворвался стремительный скрипичный вихрь, подбадриваемый мощными ударами в барабан. Вместе с каждым ударом на сцене загорался световой столб, высвечивая по одному актёру. Ровно одиннадцать столбов, которые во всё возрастающем темпе начали хаотично мигать (сроду не имеющему чейзеров в своём естестве, нашему старичку - световому пульту в очередной раз пришлось выдержать нехилый локтевой натиск). Достигнув апогея, музыка резко прекратилась - на сцене остался только один луч, взявший незадачливую невесту. Свет вокруг неё постепенно стал красным, а возле задника забегали, заметались в дьявольской пляске чёрные танцовщики в масках. Глядя на эту свару беснующихся теней, из правой кулисы вышли две неспешные господские фигуры в шубах и цилиндрах. Та, что шагала впереди (Саврасов) тащила за собой другую (Бокин), которая упиралась и не хотела идти. Вместе они кое-как добрели до середины сцены - и в это мгновение последний световой столб погас, а невестина фата засветилась мертвенно бледным, фосфорицирующим светом. Возник эффект двигающегося платья, внутри которого никого не было (работали те самые ПРК, заимствованные у ТЮЗа). Чёрные танцовщики тихонько разбежались по сторонам, оставив чуть подсвеченные болотно-зелёным контровым господские фигуры наедине с судорожно извивающейся фатой. Господин, что поживее, схватил за шиворот другого, рохлю, рывком опустил на колени, заставив истово кланяться двигающемуся платью. После нескольких поклонов неуклюжему жениху разрешено было подняться, и как только он выпрямился, в динамиках арьера раздался пронзительный детский плач. Невестина фата на несколько секунд оцепенела, после чего плавно опустилась на пол, обнаружив в себе отсутствие какого-либо оживляющего существа. Ушёл болотный контровой, ознаменовав перестановку, по ходу которой в детский плач добавился звук далёкого колокольчика. Колокольчик становился всё громче и громче, вытесняя капризные детские крики, пока, наконец, не поборол их полностью, зазвучав в темноте чистым одиноким фальцетом. На его звук откликнулся голос старой служанки: "Да, иду, иду!", заскрипели половицы, и постепенно стала наполняться светом просторная гостиная, через которую торопливо ковыляла пожилая актриса. Мы с Патроном выдохнули и переглянулись,-уф, можно перекурить. До следующего перехода - уйма времени. Отойдя от пульта, вытащили сигареты - первый этап позади. Скоро явился Боровар, неся под мышкой отработавший в начальной сцене и уже не нужный более вентилятор. Боровар поделился последними новостями: в вазе на сцене самое крупное яблоко-муляж. Бутафоры не стали изменять себе и в этот раз, оставив своеобразный "автограф": теперь желающему надкусить его Валентину Борисовичу волей-неволей придётся блеснуть импровизацией. Также Боровар успел переговорить с Эльфом, выяснив у него, что привезённую для фуршета ящики со снедью разгружали где-то полчаса. А после антракта монтировщики должны были помочь расставить многочисленные столы в буфете. По всем признакам, вечеринка обещала быть грандиозной. "Ну, вот и хорошо,- подумал я.- Достигнуть нужных кондиций можно и на фуршете, а кафе оставить на десерт. Уйти из пьяной сутолоки, особо не привлекая внимания, вполне реально. Дальше действовать по обстоятельствам" Я сделал световой переход на перестановку, потом ещё дважды высветил комнату Агафьи, и вот уже нужно было готовить финал первого акта. Патрон снова придвинулся к пульту, чтобы помочь мне выставить проценты на свободных программах. Раздались роковые удары часов, повторно закрутились в мистическом танце лучи и звуки, сопровождая исчезающих по одиночке актёров, снова четыре наших руки заметались над регуляторами, включая и убирая световые столбы, в какой-то момент сцену накрыла полная темнота, а затем стало светло везде, так как включилась люстра в зрительном зале. Не слишком дружные, запоздалые аплодисменты ознаменовали антракт. Я и Патрон потянулись за сигаретами и, видимо, до сих пор подчиняясь совместному творческому порыву, двинулись к звуковикам. Довольные тем, что, наконец-то, можно включить вентиляцию, радисты дымили, как паровозы, приспособив наполовину опустевший баночный запас Аркадия Борисовича под пепельницы. Звезды среди них не было. Она пришла чуть позже, и, глядя растроенно то на одного из нас, то на другого, горестно объявила: "Только что звонила домой. Дома никого нет. Игнат, оказывается, в гостях у мамы. Жаловаться поехал. Мама по телефону сказала, чтобы я обязательно его дождалась. Намекнула, - встречай дорогого, будь на изготовке. Ага, нашли сиделицу возле окна. Надоело. Остаюсь на фуршете"
Ну вот и всё. Моя истома и приятные мурашки по телу. Печаль её светла, негодование - оправданно. Речь волнительна. В самом деле - зачем ей так рано превращаться в кухонную хозяйку? Жизнь только начинается и сразу посвятить себя кастрюлям, пылесосу и заботам о муже- сожителе, который полагает, что имеет право требовать от неё послушания - глупо. Издеваться над собой она не позволит никому. Ни Игнату, ни его горячо любимой маме-мегере. Пусть делают, что хотят - она будет жить по-своему. Точка. В этот раз словесный запал Звезды истощился на удивление скоро - похоже, её и вправду задело поведение Игната. Я даже начал переживать, что в столь ответственный момент у неё могут повториться летние выездные слёзы, и, чтобы предупредить их появление, дотронулся до её колена: "Какие красивые сапожки! Дорогие, наверное? Почём колечко?" Другие тоже принялись успокаивать Звезду. Аркадий Борисович стал рассуждать о неизбежных трудностях семейной жизни, столкновении интересов, с каждым годом неизбежно приближающих открытую войну между супругами. Боровар привёл в пример свои многочисленные скандалы. Георгий Арнольдович гладил её по волосам, нашёптывая что-то никому неслышное. Кажется, она действительно прониклась общей заботой и до рыданий дело не дошло. Глаза её сверкали, но не от слёз, а от того, что она не ожидала получить такую всестороннюю поддержку. В чём и призналась нам. Только Патрон, бывший мрачнее остальных, ничего не предпринял, не сказал и слова утешения, но Звезда всё равно смотрела на него благосклонно. Когда в трансляции снова зажурчал голос Нины Михайловны, он сразу ушёл в светопроекционную. За ним последовал и я - нужно было начинать второе действие. По свету оно было немного сложнее, чем первое, но сложность нам была нипочём - порыв внезапного вдохновения, снизошедший одновременно на меня и художника по свету, мощно и верно нёс нас сквозь длинный список переходов до самого актёрского поклона. Мы колдовали над регуляторами каждый со своей стороны (Патрон брал скоростью и памятью, я - аккуратностью и перестраховкой), и когда нужное яблоко в руке Валентина Борисовича не надкусилось ,заставив его удивлённо покосится сначала на бутафорский "автограф", затем в зрительный зал и тихонько постучать себе фруктовой имитацией по лбу, мы смеялись в голос. Я даже перестал обращать внимание на то, что руки Патрона иногда бесцеремонно врезались в мои, требуя дополнительного пространства,- это был его естественный стиль работы, и мне не хотелось упрёками сбивать его настрой. Ближе к финалу между нами возникло нечто вроде профессионального соревнования - кто сделает свою работу чище, не ошибётся, не облажается. Даже в коротких обменах мнениями мы старались не сказать ничего лишнего. Завершилось соревнование только вместе с шумом зрительской овации крепким ничейным рукопожатием: "С премьерой!" " С премьерой!" Следуя не писаному правилу, рукопожатие распространилось дальше, за распахнутые двери, встречая сощуренные от яркого света глаза "звуковиков" и Аркадия Борисовича: "С премьерой!" "С премьерой!" Однако, тех глаз, которые мне хотелось поздравить раньше остальных, снова нигде не было. "Убежала обниматься в "гримёрки", - подсказал почти победивший замок на куртке, чуть покачивающийся Аркадий Борисович. Для него премьера и после премьерные торжества заканчивалась вместе с финальной овацией - предстать в нетрезвом виде на фуршете перед всевидящим оком директрисы было опасно для репутации. "Ну и ладно - подумал я, сочувственно наблюдая за неуклюжими движениями завпоста. - дальше буфета не убежит, там и встретимся". Зная, что желательно идти на фуршет всем вместе, я посмотрел на Патрона, у которого недавний порыв вдохновения уже иссяк, уступив место всегдашней тоске и подозрительности. "Ай, ладно, пойдём, директрисины десерты попробуем" - махнул он рукой после некоторого молчания, - Только давайте покурим на дорожку, надо опоздать немного" Вытащили уже опротивевшие натощак сигареты, закурили. Дождавшись, пока на сцене затихнут последние шорохи, спустились в фойе, отодвинули тяжёлые малиновые портьеры, и друг за другом вошли в буфет. Там, среди застывших тесных человеческих рядов (собравшихся, действительно, было много), шеф заканчивал произносить первый тост. "И в связи с этим хочу поблагодарить весь актёрский состав и постановочную группу, работавшую над спектаклем. Всех, имеющих хоть какое-то отношение к нашему новому детищу. Вы потрудились на славу,- все вы! Спасибо вам! С премьерой!" Буфет дружно выдохнул ответное поздравление, пластиковые кубки изрядно накренились, после чего в людском строю произошло расслабление, которым мы и воспользовались. Столы были завалены обычной фуршетной снедью: без излишек и деликатесов, но вполне приличная холодная закуска, соразмерная количеству выставленных стеклянными тройками бутылок. Сначала мне хотелось отдать предпочтение вину, однако единственное доступное белое сухое объединяло компанию женщин справа - посягать на него было, по меньшей мере, не удобно. Но так как лёгкий кураж был прописан обязательным пунктом в генеральном плане соблазнения, сопротивляться подоспевшему стаканчику с прозрачной водочной "гирькой" внутри, я не стал. Сразу нашёл глазами Звезду - она пристроилась к застолбившему ей место Городовому и, кажется, была весьма довольна близостью к именитой актёрской компании. Взмахивая своими роскошными завитками, она вертела головой от одного рассказчика к другому, не переставая улыбаться. Мы, тем временем, подкреплялись по возможности. Закусывать было не удобно - приходилось то и дело отходить от стола, чтобы иметь хоть какое-то пространство для пищеглотательного маневра. Рядом со мной Патрон остервенело уничтожал разнообразные бутерброды, как будто именно они были причиной его полугодовой пытки алкогольным воздержанием. Вскоре объявили второй тост, произносил который опять же Виктор Афанасьевич. "Друзья! У нас в театре ещё одна радостная новость. Вчера утром пришло письмо из министерства культуры. Указом от та-да-да-та-да-да... За многочисленные заслуги в области театрального искусства...Актёру Мстиславу Валерьевичу Саврасову присвоить звание заслуженного артиста России. Поздравляем, Мстислав Валерьевич! Ура, коллеги! Ура!" Грянуло троекратное "ура!", сопровождаемое очередным наклоном одноразовой посуды, после чего награждаемый взял ответное слово. Он скопом упомянул своих сценических партнеров, не в последнюю очередь благодаря которым удостоился столь высокой чести, родителей, друзей и близких, а также стечение счастливых обстоятельств, в число коих было зачислен привезённый недавно из Лобни "Серебряный витязь" за главную мужскую роль. Режиссером того спектакля, был не кто иной, как внимательно слушающий его речь Виктор Афанасьевич. Когда улёгся одобрительный шум, Саврасов с заразительной лихостью выпил свою рюмку, стукнул ею об стол (не разбив, при этом), и вдруг громко запел: "Вот пуля пролетела в грудь попала мне-е, спасся я в степи на лихом коне..." Его поддержало сразу несколько мужских и женских голосов: "Но шашкою меня комиссар доста-а-л, Покачнулся я и с коня упа-а-л!" А затем стали подпевать все подряд, кто знал и не знал слова: "Ой, да конь мой вороно-о-й.., Ой, да обрез стально-о- й" Пели многие, даже Георгий Арнольдович, подбоченясь, время от времени приглаживая свои пышные пшеничные усы, вытягивал с удовольствием: "Да батька атаман, батька атаман!" Нестройный, раскрепощённый хор хотя и звучал вразнобой, но зато с какой-то настоящей разбойничьей искренностью: казалось, вот-вот и взметнутся вверх оголённые шашки, и раздадутся беспорядочные выстрелы из наганов. Шеф аж порозовел от удовольствия, подпевая вместе со всеми, однако, когда песня закончилась, остался верен своим правилам. "Добре, хлопцы! Пора и честь знать!"- поднятый "на посошок" третий стаканчик, в который, по слухам, уже который год подряд наливалась исключительно минералка, означал закрытие официальной части. Перед уходом, директриса немного задержалась пошептаться с оставленной за старшую Мариной Францевной- та, лишь кивала в ответ, остро вглядываясь в стоящих вокруг людей. Но было хорошо известно - её исполнительский порыв в таком деле как застолье явление больше формальное. Проведя во главе стола ровно столько времени, сколько нужно руководящей чете для того, чтобы покинуть театр, строгая "гувернантка" не выписала никому солёных розог, не накричала, и не поставила в угол. Вместо этого она взяла фужер вина и направилась к своей подруге- помрежу Нине Михайловне. После чего темп вечеринки значительно вырос - все понимали: веселиться оставалось не долго. Хмельное броуновское движение сбивало и размежёвывало наспех образованные людские кучки, разбрасывало их по всему буфету и за его пределы - по этажам, "гримёркам", закуткам. Я старался не упускать из виду главную цель, по возможности избегая лишних наполнений своего стаканчика. Звезда пока что никуда не отлучалась, как и не отлучался, словно прилипший к ней, Георгий Арнольдович, и это было в каком-то смысле мне на руку. Пусть постережёт её до поры до времени, пока не представится удобный момент. А там, уж прости Георгий Арнольдович, ты сегодня не в фаворе. Однако, вопреки моим чаяньям, момент всё никак не представлялся, а потом она вдруг исчезла сама. Вместе с назначенным мною заочно "хранителем". Я откровенно проморгал её исчезновение, увлечённый разговором с Бороваром, и уже корил себя за эту минутную расслабленность, пока не увидел их обоих выходящими из-за портьер. Начзвук тащил широкий выездной бумбокс и старую кубическую колонку, Звезда - стопку компакт- дисков и удлинители. Догадаться, зачем они доставляют в буфет аппаратуру, было не сложно - нас ожидала танцевальная феерия. Когда это поняли другие участники фуршета, раздался одобрительный рёв. "Революция закончилась, да здравствует дискотека!" - крикнул кто-то из толпы. И дискотека началась. Подождав, пока танцы войдут в раж, я пробрался к Звезде, оставленной диджействовать за буфетной стойкой ушедшим курить Городовым, и попросил поставить медленный танец. Долго уговаривать её не пришлось - заиграла "Металлика", и мы закружились под тягучие гитарные рифы.
- Хочу сказать тебе кое-что - я притянул её за талию совсем близко к себе, не встречая никакого сопротивления.- Но не здесь. Здесь слишком шумно. Давай поднимемся наверх, там нам никто не помешают.
- Там сейчас Штирлиц. Играет на гитаре Ире и Маше. Даже Георгия Арнольдовича пускать не хотел.
- Тогда давай уйдём отсюда и посидим где-нибудь вместе? У меня кафе есть на примете.
- Давай... Только...чуть позже. Жора сказал, что фуршет скоро закончится, нужно будет убрать аппаратуру, а после договориться насчёт завтрашнего расписания. Собирать аппаратуру, как я поняла, он предлагает и мне тоже.
- А больше он тебе ничего не предлагает?
- Продолжить вечеринку где-нибудь вне театра.
- Вполне предсказуемо. И что ты ему ответила?
- Я ответила, что он опоздал. Я уже приглашена и дала своё согласие.
- Умница!
- Только при одном условии: нужно будет проводить Патрона на остановку.
-Насколько мне известно, он особь мужского пола и вряд ли нуждается в сопровождении.
-Знаю, знаю, но не могу же я его так просто оставить. Видишь, какой он грустный.
-Вижу. А ты что - специалист по увеселению? К чему такая забота? Меня не хочешь пожалеть? Я был бы не против.
-Тебя ещё успею, ты же всегда рядом.
Тёмный мир за её плечами пах миндалём, плавно и приятно покачивался. Да, а ведь нечто подобное со мной происходило совсем недавно, летом, в деревенском клубе: те же медленные танцы, пьяное, обжигающее шею дыхание вперемежку с ароматом духов, разговоры о ночном свидании. Правда, запах тех духов был другого оттенка и чуть менее сладким, хотя и обещал не меньше. Я поднял глаза и встретился взглядом с Патроном - он стоял там же, где и в самом начале фуршета.По-настоящему грустный Патрон оставался в стороне от выпивки, танцев, бесед, но не от своих договорённостей со Звездой. Почему он до сих пор здесь? Он разве не чувствует себя лишним? Ждёт эти глупые, никому ненужные проводы... Я подумал, что если сейчас зажмурить глаза, а потом открыть их, тёмное пятно в самом углу буфета, бывшее Патроном, растает без следа, повинуясь давней детской надежде на волшебство. Я так и сделал, но пятно лишь загородили другие двигающиеся пары, что было хоть и неполным, но всё-таки исполнением моего желания. С последними аккордами "Turn the page" снова захотелось услышать что-нибудь похожее, однако Звезду уже подхватила компания любителей более быстрых телодвижений и потащила к "бумбоксу". Я вернулся к праздничному столу. Напротив меня стоял изрядно выпивший актёр Никита Рыбин. Прилипнув к столешнице указательным пальцем, чтобы лучше сохранять равновесие, он усмехался каким-то своим мыслям. Я взял стаканчик со свежей прозрачной "гирькой" и предложил Никите выпить. "За искусство перевоплощения!"- сказал первое, что пришло в голову. Тост мой не произвёл на Никиту никакого впечатления, но как только мы выпили, он, не раздумывая, рухнул как подкошенный прямо во влажные объятия расставленных салатов и канапе. Секунды его неподвижности тянулись одна за другой, давая мне время оценить его мастерство, и только подоспевшая Лида Гулина вместе с Лисницкой остановили импровизацию. Когда Никита поднялся, и лицо, и одежда, и душа его, наверное, по-прежнему были прекрасны: к моему удивлению, они не замарались не сырными шариками, ни бутербродами с икрой, ни фаршированными яйцами. Лишь зелёный кружок огурца прилип к лацкану его пиджака как медаль за проявленную находчивость. Никита хотел что-то объяснить, но его быстро увели неотступные актрисы. После этого происшествия музыка практически сразу смолкла, в центре танцпола показалась Марина Францевна, которая сделала объявление: "Уважаемые коллеги, к нашему глубокому сожалению, фуршет больше продолжаться не может. Просьба расходиться по домам. Всем спасибо, и до встречи завтра утром в добром здравии" Трое или четверо самых упорных танцоров громко завопили, требуя продолжения, но Марина Францевна была непреклонна. Очень скоро в буфете включилось полное освещение, и заранее назначенные дежурные стали укладывать остатки трапезы на специально приготовленные подносы. Я огляделся кругом - ни Звезды, ни Патрона поблизости не было. Георгий Арнольдович за стойкой расстроено сматывал удлинители - судя по всему, уже получил ответ Звезды, который явно пришёлся ему не по вкусу. Но бог с ним, с Георгием Арнольдовичем, мне были важны другие оба, которые как-то не торопились возвращаться. Их не оказалось ни в курилке "кармана" с декорациями, ни возле "гримёрок". Проверив все близлежащие закутки, в раздумьях я дошёл до монтировочного цеха, где наткнулся на небольшую компанию. Упёршись локтями в табуретку, жёстко сцепив кисти рук, красные от напряжения Эльф и Костяной пытались нарушить состояние продолжительного пата. За схваткой наблюдали Боровар и пожилая актриса Наталья Николаевна, та, которая играла тётушку невесты. Умильно переводя взгляд то на борцов, то на Боровара, захмелевшая Наталья Николаевна плотно прижималась к избранному кавалеру, который только пьяно вздыхал и качал головой. Знаки внимания от неё Боровар получал регулярно, но, по его словам, взаимного пиетета не испытывал. Чем, вероятно, и вынудил её подойти к делу более основательно- крепко обхватить его за локоть. В этом параллельно проходящем поединке рук, Наталья Николаевна выигрывала без особого усилия. Не знаю, чем бы закончилась её настойчивость, если бы моим появлением Боровар не воспользовался, как шансом освободиться, с порога повернув меня обратно. Сказать что-то конкретное о местонахождении Звезды и Патрона он не мог, поскольку сам просидел в монтировочном битых полчаса. "Куда же они могли деться?- думал я, с неудовольствием вспоминая фокусы Рыбина.- Неужели сбежали?" Вместе с Бороваром мы вернулись в буфет, где полным ходом шла генеральная уборка: с грохотом сдвигались уже пустые столы, шаркал по полу веник, умело фасовалась снедь и оставшаяся водка. Выйдя за портьеры, мы натолкнулись во мраке на шаткую мужскую фигуру, справляющую малую нужду прямо на стену. Наши весёлые окрики не возымели никакого воздействия: фигура с философским спокойствием покачивалась из стороны в сторону и продолжала журчать. "И храм, и стойло, и дом родной - едко заметил Боровар. "Да, sweet home- согласился я. Неожиданно в дальнем углу фойе распахнулись зальные створки, откуда с гитарой наперевес, как завзятый ромалэ, появился Штирлиц, в компании двух недавно устроившихся актрис- Иры и Маши. Не очень попадая в ноты, они хором пели неизвестную мне цыганскую песню, чередуя исполнение с приступами пьяного хохота. Нас они приветствовали дружным зазыванием к себе, из-за которого я чуть не пропустил скромный выход Звезды из тех же дверей. Одета Звезда была уже по-уличному и сосредоточенно натягивала перчатки. Заметив меня и Боровара, она не растерялась и сразу повернула к нам навстречу. Мой застывший во взгляде немой вопрос её нисколько не смутил. "Как раз о тебе вспоминала. Давай, собирайся. Встретимся возле центрального входа, Патрон уже ждёт" Как мило, Патрон уже ждёт! А если бы мы разминулись? Если бы я пришёл минутой позже? Пошла бы она искать меня? Или отправилась бы спасать единолично Патрона, милосерднейшая мать Тереза? Я вкратце объяснил Боровару суть дела, предложив составить нам компанию: что если мы поведём Патрона на остановку втроём, посадим его на автобус , а потом ещё немного выпьем? Боровар мягко отказался, сославшись на свои вечные неустроенные дела, но пожелал мне удачи. Одевшись как можно скорее, я вышел через служебный вход, поскольку на дверях центрального уже висела п-образная скоба-замок. Улица была наполнена свежими осенними сумерками, отчего моё зыбкое опьянение сразу пошло на убыль. В отдалении я различил два силуэта, сливающихся под покровом темноты в цельное тёмное очертание, которое призывно подмигивало мне красными угольками сигарет, похожими на глаза хищного ночного существа. Значит, всё в порядке, мы не разминулись. Едва я приблизился, Звезда и Патрон сразу двинулись вперёд, не сказав ни слова. Большую часть пути мы так и прошли молча. Когда молчание стало совсем тягостным, Звезда попробовала подтолкнуть меня и Патрона к какому-то подобию беседы, рассказав историю о двух поклонниках одной популярной особы, которые, получив поочерёдный отказ, не стали возводить свою неудачу в ранг трагедии, а закрутили роман между собой. И, хотя история её больше походил на только что состряпанную байку, идти стало действительно легче. "Давайте посидим где-нибудь в кафе?"- уловив эти слабые признаки душевного потепления, предложила она (за секунду до этого её пальцы незаметно для Патрона обхватили мою ладонь). Я одобрительно опустил подбородок вниз, с удовольствием растягивая единственное слово, которое было Патрону как кость в горле: "Напьёмс-я-я--я!" Наверное, поэтому в его отказе не было ничего удивительного, тут ещё сразу подошла нужная ему маршрутка, такая же мрачная в своих тонированных стёклах, как и покидающий нас художник по свету. Секундное прощание трудно было назвать прощанием: Патрон не подал мне руки, и не взглянул на Звезду. Но я не обиделся, подумав: "Что поделаешь - нервы. Судьба распорядилась по-своему, третий оказался лишним" Я повернулся к Звезде, чтобы восславить момент наступившей свободы, и вдруг заметил, что губы её слегка подрагивают, то ли от холода, то ли от разочарования. Не желая вдаваться в причины её состояния прямо сейчас, я взял её под руку и потянул прочь. Кафе располагалось неподалёку, в гуще тёмных, кирпичных высоток. Вместо швейцара на входе нас встретил плотный табачно-пивной дух и как будто перекочевавшая из театрального буфета, популярная танцевальная музыка. Зал внутри был практически полон - мы заняли единственный свободный столик возле танцпола и подозвали официантку. Лёгкая задумчивость, сковывающая Звезду с момента отъезда Патрона, кажется, начала потихоньку развеиваться. "Втянемся, - думал я.- Нужно только освоиться, завести непринуждённую беседу. Выпить, наконец" Подошедшая официантка, само спокойствие и невозмутимость, принесла винную карту, сообщив, что вино осталось лишь самое дорогое. Пока я сопоставлял цены и имеющуюся в кармане наличность, у Звезды родилась идея: "А давай жахнем коньячку, как в первый день знакомства!" Коньяк, на удивление, оказался дешевле вина, и мы заказали бутылку. Из-за непрерывной акустической атаки на барабанные перепонки, разговаривать было сложно, каждый раз приходилось наклоняться и перекрикивать музыку. Помню, сквозь грохочущий синтезаторный бас ко мне прорвалось её обрывчатое "шься!" "Что?" "Нра-вишься! Ты мне нравишься! Слышишь?" "Ты мне тоже. И вообще, я знал. Чувствовал, что у нас это обоюдно" "Давай ещё по одной" "Давай" "А теперь пойдём танцевать? "Что? Тебе не хватило танцев на фуршете? Нет, но если ты настаиваешь... Хорошо. Пойдём танцевать"
В постоянстве ритмичных ударов, которые внутри танцпола уже перестали казаться такими назойливо примитивными, нам быстро удалось отвоевать себе пространство. Её глаза то приближались, то отстранялись от меня, создавая ощущение, что мы раскачиваемся на невидимых качелях, приделанных к потолку. Когда я оказывался совсем близко, меня встречало всё её тело: лёгкое, стремительное, влекущее: приближалось - и словно отталкивалось от моего. От наносного модельного величия в ней не осталось и следа:упавшие кудряшки смешно прилипли ко лбу, тени чуть подтекли, но она не обращала на это никакого внимания. Скоро наша объединённая энергия образовала круг, в котором несколько горячих минут мы доказывали другим танцующим, кто здесь лучшие. Выложив довольно весомые аргументы, прилично утомив и себя и и всех тех, кто в этом кругу оказался, мы вернулись к столу. Мне вдруг подумалось, что стоит вот так спьяну один раз потанцевать вместе с людьми незнакомыми,встреченными впервые, они покажутся тебе вполне замечательными личностями, хотя неизвестно какие дороги привели их сюда. Может, кто-то из них заливает водкой свой будничный криминальный день, испачканный чужим страданием, но танцует и кутит при этом, как получивший стипендию первокурсник. Оставьте своё прошлое - празднуйте, забывайтесь, перед Бахусом все равны! Истина с глазами кролика, которую ты вынужден принять. Я поднял за оставшихся в круге "конкурентов" рюмку коньяка, а когда выпил, сообразил, что пил один. Звезды рядом не было. Место напротив меня пустовало ещё некоторое время, пока она не вернулась с самым что ни на есть грустным выражением лица. Ничего не объясняя и не глядя на меня, она стала натягивать на себя куртку. Тут же профессионально материализовавшаяся официантка принесла счёт. Я заплатил, и тоже начал одеваться, совершенно не понимая, чем так могло расстроить ещё минуту назад почти счастливую королеву танцпола. Во внутренний карман ко мне поместилась недопитая бутылка коньяка, в боковые я распихал сдачу и сигареты. Снова нас встретила прохладная осенняя свежесть, которая показалась даже приятней, чем на выходе из театра. Звезда ничего не хотела говорить - накинув капюшон, чуть ссутулившись, она подкурила сигарету и зашагала по тротуару, погружённая в какие-то свои мысли. Но на сей раз я уже был не согласен идти молчком. "Правильно сделали, что ушли - на улице интересней. Я так устал от грохота. Вообще, не люблю ночные клубы. Какое-то многочасовое издевательство над слухом. Капюшон тебе, кстати, не идёт. Даже не спорь. Конечно, если нравиться быть похожей на депрессирующего тинейджера, тогда - пожалуйста, надевай. Дерпрессируюшего тирэйнджена. А знаешь, почему люди чаще смотрят в землю, когда идут по улице? Потому что чувствуют её взгляд. Не могут от него оторваться. Глядит на них мать - сыра, зовёт обратно в свои чресла. Страшно? Я так и знал. Хорошо, не будем усугублять твою де...дерепрессию. Кстати, куда мы идём так быстро? Давай остановимся, покурим ... Мне нужно сказать тебе кое-что. Ты вызвала такси? У них есть городской телефон, понятно. Спрошу по-другому: куда мы едем? Ты едешь одна? Что? К Патрону? Ты серьёзно? Но зачем? Ты же...
Договорить я не успел, губы её вцепились в мои - крепкой и одновременно нежной хваткой. Долго не отпускали, пропитывая их своим солоноватым вкусом. Я схватил её за рукав, но она вырвалась и побежала навстречу свернувшему на обочину автомобилю. В салоне такси вспыхнул свет, засуетился водитель. Когда захлопнулась дверь, машина по-собачьи рявкнула двигателем, сразу взяв с места в карьер. Некоторое время я ещё смотрел ей вслед, чувствую ту же приятную ветреную прохладу. Потом понял, что не застегнул верхнюю пуговицу на воротнике. Коснулся бутылочного стекла во внутреннем кармане - оно не успело остыть. Я вытащил коньяк и сделал большой глоток - холод сразу отступил. Неотступными остались только разрозненные мысли, сбежать от которых было некуда, и, понимая, что сегодня мне придётся бороться с ними только при помощи крепкой живительной влаги, я повернулся и неторопливо побрёл в сторону дома.
Глава 5
Холодность- это оружие. Оружие, которое можно носить, не скрывая. И которое я выбрал, потому что легко читался смысл его ношения. Потому, что другого способа я не видел. Уж слишком быстро разрушалось то, чего я хотел. Быстро, глупо и без каких-либо серьезных причин на это. Поэтому я выбрал холодность. Холодность была частью ультиматума, сочиненного мною после возвращения домой из кафе и запечатанного ударом кулака в стену. Я не хотел никого винить - даже вчерашний побег Звезды легко можно было объяснить её привязанностью к своему подопытному, холостяку, утопающему в неуклонно подступающих возрастных водах "тридцатника". Я готов был простить ей эту внезапную прихоть, потому что понимание важнее боли, понимание того, что нельзя так просто взять и разорвать чувства, поскольку они были взаимными (да, да, я хорошо видел это!), а потому должны были вырасти и дать плод. Пусть этим плодом будет не любовь, пусть будет страсть, обоюдная разрушительная тяга, похоть, наконец, но совершать подобный неравноценный обмен на "игрушку", с которой всё равно ничего не выйдет, - нельзя. Нельзя поддерживать самодовольное смакование нелепых капризов, без ясного представления о том, что за смазливой поверхностью испытуемого скрывается совершенно другой слой, больше похожий на кислоту. И чем раньше я смогу отвлечь её от этого замаскированного под светлую печаль ада, тем лучше будет для всех. Для этого не обязательно устраивать бурные выяснения отношений (ведь, по сути, кто мы до сих пор друг другу?), достаточно мне самоустраниться, не быть причастным к её вредоносной затее, оставив один на один с последствиями своего выбора, дав возможность самой открыть глаза и перестать заблуждаться. Перестать, или... Тут всё зависело от неё. Мне же нужно всего лишь предъявить ультиматум. Быть твёрдым, холодным, безмолвным. Оставаться таким до тех пор, пока она не поймёт, как всё обстоит на самом деле. Не сделает выводы. Не поступит правильно. И когда Звезда и Патрон через шестнадцать часов переступили порог аппаратной вместе (вместе! кто бы сомневался!), я встретил их неприветливым молчанием. Патрон со мной не поздоровался тоже- сразу пройдя к вешалке для одежды, он с озабоченным видом стал рыться в карманах, как будто что-то забыл. Некоторое время он стоял ко мне спиной, глухо позвякивая железом в кашемировых внутренностях своего пальто, затем развернулся и зашагал обратно по коридору, видимо, вспомнив, где искать потерянное. Тем временем Звезда, улучив момент (глупая сценка, придуманная ими, скорее всего, по пути в театр), проскользнула в аппаратную и со скромным достоинством присела на кушетку. Почти не поворачивая голову, только изредка скашивая робкий взгляд в мою сторону и обращаясь больше к висящей напротив афише "Пигмалиона", она торопливо принялась убеждать меня в том, что между ней и Патроном ничего не было. Ничего такого, о чём бы я мог подумать. А то, что было, полностью укладывалось в рамки дружеского визита. Пусть и устроенного ночью. Если вкратце, хроника визита такова: летящее на ультра- коротких шансоновых волнах такси, небритый водитель в кепке, огни ночного города, и в конечной точке - он. Дежурящий на остановке, закутанный в мягкий шерстяной плащ, ночной рыцарь. Дождался, расплатился, подхватил под руку, сказал что-то такое проникновенное, отчего вся неловкость этой новой и во многом неожиданной встречи сразу сошла на нет. Предложил подняться под самую крышу девятиэтажного замка, где их уже поджидали его родители. Милые, дипломатичные люди, которые не стали интересоваться причиной столь позднего появления незнакомой гостьи, позволив сыну самому решить проблему её ночлега. С истинным гостеприимством он уступил ей свой диван, сам устроился на полу рядом, предварительно постелив (шкуру медведя?) матрас. Перед сном они долго пили чай, смотрели телевизор и разговаривали на миллион тем. И кто после этого посмеет кинуть в неё камень? Утром, правда, пришлось согрешить по-настоящему - набрать номер Игната, и раздражённо заявить, что ночевала она у подруги, поскольку домашняя обстановка стала невыносимой. Тон её, имея тяжесть обвинительного приговора, не допускал никаких возражений. Врать было трудно, она признаёт, однако, подводить к мысли о неизбежном расставании, как о уже набравшем критическую массу и потому неумолимо приближающемся событии, необходимо. Кончилось тем, что незадачливый композитор умолял не обижаться на его жестокие выходки, обещая сделать всё от него зависящее, чтобы подобное не повторилось. Но она ещё не знает, простит ли его, она ещё подумает. Пока Звезда в своей обычной "пулемётной" манере закидывала меня словами, поминутно оглядываясь в коридор, мне казалось, что всё сказанное ею лишь прелюдия для главного объяснения. Я ждал, что вот-вот прозвучит то, что интересовало меня больше других "колоссальных" подробностей, а именно: почему всё-таки она уехала к Патрону? Что произошло с ней в кафе? Какая дискотечная муха её укусила? Я был уверен - придумана более - менее правдоподобная версия, куда могли войти такие веские доводы, как гложущая душу жалость к его неустроенному одиночеству, любопытство в рамках эксперимента, пьяная причуда, наконец, но она молчала. Она настойчиво обходила объяснение стороной, не сводя с изодранной афиши усталых, лихорадочно поблескивающих глаз, в которых не было ни вины, ни раскаяния, только слабо читаемый призыв быть снисходительным. И когда я понял, что не услышу никакого объяснения, а понимание моё точно совпало по времени с шумом Патроновых шагов в коридоре (он честно отыграл свой десятиминутный лимит отсутствия), то решил тоже ничего не спрашивать. Хорошо, соблюдём паритет. Пусть тайна останется тайной, silentium aurum est. Пусть тишина заиндевеет, затянется целительным холодом. Ведь так будет справедливей, не правда ли?
Случившееся вслед за этим второе проведение премьерного спектакля было совершенно не похоже на предыдущее. Патрон посматривал на меня искоса, с неудовольствием, словно за прошедшую ночь я совершил нечто такое, что заставило его резко поменять своё мнение обо мне в худшую сторону. Бывшее ещё вчера взаимопонимание исчезло сразу, как только мы оба взялись за колёсики регуляторов, логично подведя к серии мелких лаж, больше заметных нам самим, нежели зрителям. Но это не отменяло достигнутый ранее эталон качества, поэтому динамик с голосом помрежа несколько раз вторгался к нам с претензией, прерываемый резкими ответами главного рулевого, благо иногда промахивающегося мимо кнопки обратной связи. Выбросы его адреналина происходили по малейшему поводу, он дёргался, накручивал себя, пытаясь насильно вернуть былую гармонию, но от этих попыток становилось только хуже - из-за них нервничал я тоже, и совершал ошибки. Он как будто ждал их, не упуская возможности каждый раз сделать мне "комплимент", или того хуже - грубо отпихнуть мою руку. И теперь это были не издержки стиля, а вполне доходчивый упрёк. Время спектакля тянулось невыносимо долго, мы кое-как дождались антракта, в котором сразу разошлись по разным углам: он ушёл в радиоцех изливать своё негодование, я же остался у нас - курить и слушать клокотание его желчи за стеной. Второй акт мало чем отличался от первого, за исключением того, что мы перестали разговаривать вовсе. И когда затихли последние ноты фонограммы, вынесенный Патроном вердикт: "Пока не тянешь серьёзные спектакли", не стал для меня откровением. Я совершенно не удивился согласию Штирлица и Городового, так быстро поверивших в справедливость"приговора", мне стало неприятно только тогда, когда эта вера на мгновение отразилась во взгляде Звезды. Да, ведь она была ещё не посвящена во все тонкости закулисной жизни, мало что знала о могущественной силе личного отношения, столпа, на котором держится очень многое, если не всё, в театре. Конечно, Патрон ведал, что творил: он делился "наболевшим" с другими, хотя мог выговорить мне сглазу на глаз, но предпочёл работу на публику, а если быть точным - на Звезду, совершенно не чураясь предвзятости своего выступления. Хорошо знал, что ему поверят, ведь такая эмоциональная подача якобы не может быть не искренней. Хлёсткий удар по моему профессионализму - что может быть лучше для начала развенчания образа конкурента? Наверное, высказанное им ранее "компетентное" мнение насчёт моих частых ошибок на спектаклях теперь вот так вот "спонтанно" подтверждалось на деле. Хитро, хитро. Конечно, я мог бы затеять спор, попытаться доказать обратное, но, во-первых, спорить с ним, заведённым своей правотой, сейчас бесполезно, а, во-вторых, ведь был ультиматум. Холодность, равнодушие, отстранённость. Участвовать в истеричном цирке на потеху уже предвкушающим "горяченькое" соседям, где мизерный шанс пробиться сквозь то самое личное пристрастие, специальное распаленное до градуса начальной ненависти, было не в моих правилах. Пусть все довольствуются правотой Патрона, если хотят. Моя же правота пока что вмёрзла в лёд, временно застыла, но не исчезла - её тоже можно увидеть, стоит лишь поменять угол зрения. Поэтому никаких перепалок и споров - я просто вышел из рубки, ничего не объяснив и ни с кем не попрощавшись. "Промывать косточки-тут много ума не надо, все равно на правду это никак не повлияет"-так я думал, спускаясь по железным ступенькам из аппаратной.
А завтра, во время утренней сказки, меня призывно, по-мальчишески толкнула плечом Звезда, ещё не забывшая, что единственного дня моей хмурости раньше бывало достаточно. Как всё-таки непросто было сохранять равнодушие, когда губы её, словно ничего не изменилось, едва коснулись мочки моего уха, издав нежное шипящее приглашение: "пошшшалим, малышшш". Сминаемый потоком предвкушаемого удовольствия, мозг мой, сдаваясь, соскальзывая, падая, всё же успел выстроить логическую цепочку, за которую схватился, как за тоненькую былинку над пропастью. Да, сейчас я отвечу ей, и мы, конечно, пошалим, но Патрон сегодня в хорошем настроении, следовательно, между ними до сих пор мир и согласие. Устав от шалостей со мной, она с той же очаровательной непосредственностью спокойно может поменять объект приставаний. Ведь ей не сложно перемещаться из точки "а" к точке "б", особенно когда эти точки так близко. Напомнить "б" о своём свадебном предложении, "поженихаться" с ним какое-то время, а там гляди - снова напроситься в гости. Проверить первое впечатление - так ли хорошо всё сложится снова, или не так? Вдруг будет ещё лучше? Пока не попробуешь- не узнаешь. Пусть хмурится и скрипит зубами "а"- ничего, выдам ему в утешение игровую комнату с новыми безобидными развлечениями и щекоткой. Пускай он развеется, а там, глядишь, и простит .. Этот героически прорвавшийся, как боец сквозь окружение, голос рассудка сделал своё дело: мне удалось промолчать, всем своим суровым видом показывая, что она пытается разбудить камень. Потянулись долгие секунды тишины, прежде чем послание моё достигло адресата. Недоумение на её лице вдруг так знакомо колыхнулось откровенным разочарованием, что я еле-еле не поддался противоположному порыву и не бросился её утешать. Я крепче вцепился в подлокотники кресла, пока меня рассматривал старый знакомый: маленький напуганный мышонок, который высунулся из её расколотой косметической самоуверенности поздороваться со своим приятелем- кроликом. Мышонок робко помахал лапкой: "Привет, братец Кролик!", но привлечь его внимание пытался напрасно - кролик сейчас изображал сердитого льва и был очень занят. Горько вздохнув, мышонок исчез под влажным покровом обиды, которым затянулись глаза уязвлённой хозяйки. "Ничего, потерпи, мы ещё увидимся,- мысленно проводил я его. - Так будет лучше: правила теперь изменились, и она должна понять это".
Понял это также и Патрон, возможно, даже раньше Звезды, и с присущей ему склонностью к прагматизму, стал применять ответные меры. Откровенно воинственного характера они не носили, но были как бы зеркальным отражением моего ультиматума, направленным списком условий в сторону предъявителя. То есть в меня. Я чётко улавливал знакомую ментальную прохладу, холодный пар скрытого презрения, которым начинал дышать Патрон, едва мы попадали в поле зрения друг друга. И так доселе скудный диапазон наших разговорных тем сужался от "Привет" до "Пока" с неуклонностью включённого пресса. И совсем по-другому происходило тогда, когда в аппаратной появлялась Звезда: у него наступал гарантированный душевный подъём, словно спрятанный до определённого часа, и вот этого часа дождавшийся. В присутствии Звезды он обращался исключительно к ней, на меня же поглядывая неприязненно, как на то, что нельзя убрать с глаз долой, а нужно терпеть через силу. Если же я изменял себе и решал поддержать его намеренно глухой к моим речевым вставкам спич- но не как явный соперник, стремящийся перехватить инициативу, а как скромный гость, согласно кивающий высокомерным хозяевам,- то мог удостоиться временного расположения Патрона, обычно выражаемого в виде подачки лояльным смехом или более мирным взглядом. Собственно, это и были его условия - так он представлял наше дальнейшее тройственное сосуществование, и отступать от намеченной стратегии не собирался. Особенно меня коробила самоуверенность, с которой он помогал Звезде пережить горечь замены кавалера, попросту не замечая всего того, что связывало её со мной. Не будет ваших частых бесед наедине - ну и ладно, подумаешь, тоже мне слушатель! Перестал учить играть тебя на гитаре?- я переговорю со Штирлицем, тот явно профессиональней в плане музыки. Не хочет провожать на остановку? - какие проблемы, я провожу. Он так быстро стал вживаться в образ её закадычного друга, словно только и ждал момента, когда этот титул достанется ему. Вместе с тем совершенно не подозревая, что сам является лишь живым тренажёром, на котором Звезда пожелала отрабатывать свои манипуляторские навыки. Глядя на его стремление быть галантным, я точно знал: в такие тонкости она его не посвятила - не хотела ранить. Разыгрывать искренний восторг и умиление от неуклюжих ухаживаний главного электроцеховика ей пока удавалось без особого труда. Лишь изредка приходилось прижимать ладошки ко рту, чтобы никто не заметил, как осыпается накладное обличье "припевочки", за которым открывалось то, что она показывать не хотела. Вовремя удержанная от падения маска клеилась опять, и вновь победившая себя и обстоятельства экспериментаторша могла безупречно выгибать губы, тонкий тёмный пушок поверх которых уже не колебался ни одной своей ворсинкой. Тоже самое, я был уверен, происходило и наедине с Игнатом - стабильно протекающая ипохондрия композитора хотя и приводила её в раздражение, но нужно было где-то жить,тусить, одеваться, равно как и посещать не самые дешёвые занятия в модельном агентстве.
Поэтому, даже будучи вынужденной непрестанно изображать из себя кого-то другого, она не спешила что-то менять. Удивительно, но Звезде, казалось бы, сильнее меня или Патрона одолеваемой потребностью сделать выбор, очень быстро удалось адаптировалась к этому состоянию вечной неопределённости, мало-помалу приспособив его к своему рабочему распорядку. Временно устраняясь от той нервозности, которую вызывал у неё наполовину потерянный рай в электроцехе, смирившись с его отсутствием как с чем-то неизбежным, как с продолжительной плохой погодой, например, она не оставила свои ежедневные физкультминутки, продолжив тренировочное дефилирование между цехами. Внешне её театральные будни катились по тем же бодрым дофуршетным рельсам, что и раньше, почти не отображая внутренних перемен. Это до такой степени было не тем, чего я ожидал, что я решил ещё больше усугубить ситуацию, и всё-таки подтолкнуть её к выбору. Прежний ультимативный лёд был снабжён моим глухим равнодушным самоуглублением. Когда при мне встречались Звезда и Патрон, я демонстративно вставал и покидал их: устраивался где-нибудь неподалёку в одиночестве, брал книгу и читал, или просто сидел, не расставаясь с сигаретой. Как мне представлялось, моё отсутствие было сродни бессловесному манифесту: если хочешь вернуть всё, как было, возвращайся одна, без прилипшего к твоим прелестям банного листа. Но, сказать по правде, этот метод молчаливого зазывания не сработал ни разу - она не пришла ни с банным листом, ни без него. Зато последствиями моего одинокого прозябания в тамбуре, куда проникали отголоски хохочущей неподалёку компании (там уже Патрон старался вовсю), стали закипания чёрной нервической желчи, от которой мутилось в голове и хотелось просто лечь и забыться. Приступы ненависти сменялись приливами жалости к Звезде: да ведь она лишь неумный ребёнок, жертва своей никак не проходящей инфантильности, затянувшегося подросткового протеста, ради которого делает всё наперекор, потому и страдает. Страдает не меньше меня, просто не хочет признаться в этом- считает, что заслужила право на гордость своими нынешними успехами. Затем снова побеждала желчь, в круговороте которой я злобно уверял себя в том, что, не усвоив урок потери, она никогда не сделает правильный вывод - нельзя просто так сбежать от того, что совершаешь. Даже если ты женщина. Карма, последствия, эринии - набор терминов, который хотелось поместить в её вертлявой, легкомысленной головке. Время этого проигрываемого в голове и, надо заметить, малопродуктивного учительства совпало с тем периодом "ледяного" ультиматума, когда она особенно нуждалась в слушателе: у неё как раз появилась новая обширная тема для обсуждения: "Особенности Патрона и среды его обитания", и она просто сгорала от желания найти собеседника. Потеряв мои смиренные уши, она стала бросаться на первые попавшиеся, наивно полагая, что главное - выговориться, а кому - не важно, важен сам процесс, но всё это было не то, всё это было не так, как со мной. Слушать её ведь вменялось в одну из основных моих дружеских обязанностей: я не только слушал, но и слышал её, что она очень хорошо чувствовала. Теперь же её многословию внимали все подряд, подчас затаскиваемые на аудиенцию хитрым мимическим силком, сплетённым из жалобливости и обаяния, или из вялости и тоски, в зависимости от того, кого она хотела заполучить. Полагая брать не качеством, так количеством, она проявляла упрямую энергию, подсаживаясь то к загруженному своими проблемами Боровару, то донимая непоседливого Штирлица, то вообще случайно заарканив встреченных в буфете монтировщиков. Но даже выдача главных секретов Георгию Арнольдовичу, который снова был допущен к тайне светской исповеди, не стали тем самым клином, вышибающим отсутствие вербального удовольствия от периодических душеиизлияний. Сделавшись особенно частыми, "летучки" в кандейке происходили теперь по самому незначительному поводу, однако после их завершения я не замечал в лице Звезды той благостной перемены, которая наступала у неё после разговоров со мной. Да и вид Георгия Арнольдовича уже не был таким внушительным и самодовольным, как при самых первых "совещаниях": выходя, он озабоченно поглядывал по сторонам, вяло, без настроения подыгрывая шутливому спросу Патрона- "об ёперном театре, о чём ещё". Не в силах получить с другими то, что ей по-настоящему было нужно, пару раз она не выдерживала и сдавалась - понурым пленным являлась ко мне на аудиенцию, когда нас никто не видел. С усилием вклиниваясь в моё мрачное молчание, она робко пыталась развить какую-нибудь отвлечённую тему, осторожно нащупать ту самую благодатную почву, на которой мы стояли, обнявшись, ещё недавно: КВН, кино, литература, с миру по депрессивной нитке, авось что-нибудь и вытянется. Однако при всём своём старании, она по-прежнему настойчиво избегала говорить о главном средстве, способном действительно стереть нашу общую чёрную полосу - об открытом разрыве с Патроном. Даже упоминание о подобной высшей мере своему нелепому капризу не слетало с её сверкающих новым розовым кремом, поджатых серьёзностью губ, словно обсуждать это вообще не имело никакого смысла. И посему очередное свидание заканчивалась также как и несколько предыдущих: в собеседники ей доставалась не желающая ломаться и таять ледяная статуя, которая застыла в не слишком благородной медитации на созерцании собственной правоты. Долгожданное скрещение мизинцев откладывалось до лучших времён, а упорствующей пленнице, уронившей с кушетки чуть ли не до пола свои кровавые косы, приходилось вновь и вновь вкушать полученную невесёлую свободу. После долгого молчания, сильно сгорбившись, не отрывая глаз от полу истёртых узоров линолеума, она вставала и выходила из электроцеха. Равнодушная гримаса статуи искривлялась ей вслед чуть заметной улыбкой. Но улыбка эта относилась не к злорадному наслаждению её страданием, и не к одобрению моей мраморной выносливости, умеющей нагнетать "холод", а к тому, что страдание было вызвано упрямым отстаиванием той же старой ошибки, которой и привела к нынешнему положению вещей. Ошибки, планомерно уничтожающей всё хорошее, что было между нами. Ошибки, которую можно было исправить в любой момент, стоило лишь завести условную машину времени и отмотать месяц-другой- и вот оно снова, недавнее блаженство! Именно поэтому в улыбке статуи была ещё и горечь. Горечь, которая подводила к одной простой и в тоже время болезненной мысли: значит, ради Патрона она готова терпеть постоянные моральные ущемления. Ломать себя ради глупых "свадеб", сделавшихся, не смотря на её постоянные заверения об их несерьёзности, даже как будто чаще. Получалось, что именно я теперь лишнее звено и нагнетатель невроза, от которого одни неприятности. От этих рассуждений было тяжелее всего. Но когда я решал по-настоящему стать чужим и устраниться, больше не играя ни в какое противодействие, о чём намеревался сообщить Звезде немедленно ("лети куда хочешь, птючка!твоя жизнь-твои правила!"), серьёзно поговорить тет-а-тет нам никак не удавалось. То вдруг менялся рабочий график, разводя её и меня по разные стороны расписания, то не было покоя от Патрона, всучившего мне черновики партитур для переписывания, то в самый неподходящий момент появлялся завпост Аркадий Борисович, взявший новый коктейльный абонемент в радиоцех. А однажды, поднимаясь по железной лестнице, я увидел Звезду под покровом такой печали, от которой у меня сжалось сердце. Мимо этой печали нельзя было пройти равнодушным, не ощутив своей причастности. И снова жалость во мне резала по - живому: ну зачем, зачем ты её мучаешь? Посмотри, как ей плохо. Разве можно бросить её сейчас? Дай ей то, чего она хочет - верни былую радость, ничего не требуя взамен. Принеси жертву. Будь выше своей боли. Пусть хотя бы не страдает она, ведь- она женщина, не обладает такой стойкостью как ты, зачем ломать ей психику? В такие минуты я сам искал уединения, чтобы пережить очередной разрыв противоречий, который ощущал буквально физически. Вернуть былую радость - предположим, это я смогу, и что дальше? Нет, конечно, она будет мне благодарна. Она даже рассыплется в благодарностях. Как тут не обрадуешься, если ещё одно твоё желание исполнилось. Перетерпела, пересилила, перемолчала, - и вот воздыхатель сам просится под каблук, отмахиваясь от прежней волевой ереси. Разумеется, такую жертву оценит и Патрон, будучи по обыкновению лаконичным: "Помирились? Ну и ладненько!" Правильно, ведь я же всегда был только слушателем и созерцателем, значит, им и останусь. С набором дозволенных повышений в будущем, как то: близкий свидетель лобызаний. Преданный держатель свечки. Смирившийся посторонний. Неужели действительно я сделаю это? Принесу Патрону на блюдечке свою капитуляцию? Нет, так будет хуже. Только хуже...
Ещё случалось, особенно по утрам, по старой памяти, она бросалась мне навстречу с безмятежностью козлёнка, почуявшего вольный луг. И останавливалась на полпути, замирая, как марионетка, у которой ослабли нити, силясь как можно скорее придумать объяснение своему бессознательному порыву, но обычно ничего не придумывала, и просто отходила в сторону. Если рядом находился Патрон, всё понимающий, разумеется, она первым делом поворачивалась к нему - заглаживать в объятиях его бурно нарастающую обиду. После чего становилась похожа на усталую массажистку, выполнившую дежурную процедуру . Эти её скрытые переступания через своё эго также останавливали меня от последнего решительного шага к капитуляции. Порой негодование во мне закипало не на шутку: ради чего она насилует себя? Калечит свою психику, душу? Зачем терпит? Ведь должен быть смысл! Должен! Ведь никакой серьёзной причины нет. Любовь, страсть, экстремальное развлечения - каждое из этих объяснений - ложь. Всё держится на одном её капризе. Ведь очевидно, что она притворяется. Это скажет любой адекватный сторонний наблюдатель. И кто бы из нас не поднимал эту тему, все склонялись примерно к одному мнению - блажит. И Штирлиц, и Боровар, и Аркадий Борисович с Георгием Арнольдовичем были на редкость единодушны. Всех удивлял её странный выбор, никто не верил в серьёзность её дальнейшего романа с Патроном. Союз этот казался эфемерным, забава для пущего увеселения, и мы даже сдержанно сочувствовали художнику по свету, так легко давшему запудрить себе мозги. Слушая одни и те же рассуждения, от разных людей, я находил в них подтверждение своей правоты, отчего уверенность не прекращать бойкот снова крепла. Значит, ещё не время для перемирия. Значит, будем страдать вместе.
Это вынужденное "страдальчество", добавлявшее нечто мрачно- декадентское моему облику, в её случае совершенно не рифмовалось с внешностью девочки-праздника. Если я мог позволить себе быть грустным, молчаливым, неприветливым, то ей приходилось соответствовать имиджу "красавицы, спортсменки, космополитенки", быстро стирая все чёрные разводы во внешности и самочувствии. Иногда ей всё же надоедало притворяться, и в такой, не прикрытой никаким модельным пледом натуральности, она являла себя Патрону. Говорила сквозь сжатые зубы, сквозь рыкающее, озлобленное "не хочу!",щетинилась на каждую реплику в свою сторону, словно очерчивая невидимый круг, в который не было доступа ни ему, ни кому-то другому. Заканчивалась тем, что её дерзкий уход раньше обычного времени оставлял Патрона сидеть, потупившись, на выжженной земле скверного настроения добрую половину спектакля за моей или Боровара спиной. Акт или полтора он был почти неподвижен; когда же, наконец, загрузив себя до отказа бесчисленными сигаретными вздохами, он тяжело поднимался и на чуть заплетающихся ногах шагал к выходу, то даже вызывал сочувствие. Правда, сочувствие выветривалось быстрее, чем назойливый запах его туалетной воды: почти сразу мысленно я открывал некий зал ожидания, в котором происходило если не бурное ликование по поводу случившегося, то, по крайней мере, слышался гул одобрения назревающим переменам. Аллилуйя! Неужели свершилось? Просто не верится! А если так, то, может, это есть хитрый и умный ход Звезды - повздорить с Патроном, и, воспользовавшись моментом, закончить разом весь этот нелепый фарс? Вполне допустимо, что прямо сейчас она могла быть уже на пути в театр: возвращалась из модельного агентства якобы забрать забытое - ключи, журналы, понимающий кивок Анфисы Семёновны, словом, не важно - что. Главное, она возвращалась. Зная, естественно, и о моей работе на спектакле, и о том, что Патрона, скорее всего, рядом нет. Тут, конечно, лучше бы не столкнуться им случайно лицом к лицу, не удариться друг о друга где-нибудь возле расписания, высеча искры, от которых затеплится огонь примирения, но эта забота лежала исключительно в ведомстве судьбы, которую, как мне думалось, я уже успел умилостивить. И значит Звезде полагается одной, беспрепятственно и гулко просеменить по пустому фойе, разбрасывая капли недавнего дождя и слова извинения настороженно вглядывающимся в её летучесть пожилым блюстительницам тишины. Миновать их, а там два пролёта вверх и- конец мучений. Врывайся ко мне безо всяких церемоний, танцуй, выплёскивай наболевшее: "Всё, баста! Больше не могу! Устала. Становлюсь сама не своя. Теряю себя. Как будто схожу с ума. Хватит условностей. Поз. Экспериментов. Пластмассовых жестов и улыбок. Я живая, живая, живая!" "Ты молодец, ты всё сделала правильно, ты смогла. Теперь ты свободна, или почти свободна. Это "почти" мы с тобой исправим вместе" Созданная моим воображением площадка для хэппи-энда работала бесперебойно до самого конца вечернего спектакля, снабжаемая всё новым элементами благополучной развязки. Яркие протурберанцы фантазии выбрасывались и ещё некоторое время после, пока растаскивались по стеллажам световые приборы и удлинители. А затем ещё чуть-чуть, когда подсвеченный фасад здания театра оставался уже позади, когда в сгустившихся уличных сумерках я перепрыгивал неглубокие лужи и обгонял последних неторопливых зрителей. Лишь, застыв перед раскрытыми створками лифта в подъезде, мне приходилось снова комкать и стирать зыбкую воздушную архитектуру нашего воссоединения. Но даже на этих болезненных руинах воображения за вечер успевало вырасти тоненькое деревце надежды: "Конечно, самой ей тяжело объясниться с Патроном.Завтра подойду к ней первый, постараюсь утешить, шепну что-нибудь ободряющее, шутливо торжественное. Что-нибудь такое: "Милая моя мучительница, прости и выслушай. Хочу существенно уменьшить твои поводы для грусти. Давай предадим забвению былые обиды, а мечи перекуём на орала. В смысле, на поцелуи. Долой мазохизм! Да будем снова мы: ты и я - как раньше. Патрон тебе больше не нужен, ты ведь теперь понимаешь это? Если тебе трудно сообщить ему о завершении ваших отношений, давай это сделаю я. Нет, я не прошу тебя оплатить медицинские услуги, которые мне понадобятся после объяснения, просто иногда навещай меня. Хотя бы раз в день. Кстати, я люблю больше яблоки, чем апельсины. И томатный сок, желательно, неразбавленный. Одного литра в сутки мне будет вполне достаточно". Я тешил себя различными вариациями воздействия этой речи на Звезду, оттачивал её содержание, подрисовывал разные шутливые вензеля, и в какой-то момент начинал верить, что для искренности не существует никаких преград. А если и они и есть, то не долго выдержат проникновенной силы моего слова. Растают в воздухе, как мираж. Патрон сразу всё поймёт, и отойдёт в сторону, не оказывая сопротивления. Может быть, даже уволится- чем чёрт не шутит? Но затем, обычно перед сном, меня начинал донимать другой голос - скептика, который всегда приходил следом за очередным оргазмом фантазии, как пастух за заблудшей овцой. Игнорировать его было весьма затруднительно, поскольку он оперировал исключительно фактами, от которых нельзя было так просто отмахнуться. "Да ведь подобное уже было,- начинал он по-стариковски не спешно.- Конечно, ей выгодно согласиться на примирение, поскольку она ничего не теряет. Возможно, она даже бросится в твои объятия: ты же знаешь, как легко ей даются восторги. Но почему ты считаешь, что Патрон отпустит её так просто? "Отойдёт в сторону!" - тебе самому не смешно ли? Да и с какой стати она должна с ним порывать? Если расставание не случилось сегодня, почему оно должно произойти завтра? Ссора между ними ещё ничего не значит. Принеся извинения, скорей всего, ты будешь прощён и даже обласкан, но место твоё останется прежним. Посторонний наблюдатель, по твоему же самому мягкому определению. Ты был первый, но это не значит, что первый - всегда тот самый. Далеко не всегда. Ты помог ей освоиться - на этом миссия твоя окончена. Поэтому - забудь. Во избежание дальнейших расстройств-оставь её в покое. Поступила так однажды с тобой - поступит снова. Ты же помнишь, предавший единожды, и так далее. Тебе что, горя мало? Хочешь ещё хлебнуть?" Нет, не хочу, горячо оппонировал я голосу рассудка. Но ведь она же- просто жертва, обыкновенная жертва своей неопытности и наивности, которая может сильно пострадать, сделав неправильный выбор. А я могу её от этого неверного выбора уберечь. Воспользуюсь шансом, пока они в ссоре: нужно больше решимости, чуть больше - и всё получится! Иначе быть не может! Я с трудом засыпал в таком разберёженном состоянии духа, давая себе слово завтра, во чтобы то не стало, добиться примирения со Звездой. И примирение, в итоге, наступало. Но не у меня с ней. А у нее с Патроном.
Ещё не преодолев до конца последний лестничный пролёт в тамбуре, сквозь длинный хорошо освещённый коридор, можно было видеть маленькую часть вотчины "звуковиков" и такую же узкую полоску пространства нашей аппаратной. Сломанное острие перспективы упиралось в кресло Патрона, по довольному свечению профиля которого, я сразу понимал, что произошло. Оставалась лишь крохотная надежда на то, что причиной довольства его гладковыбритой лоснящейся физиономии было нечто противоречащее моей догадке, - чья-нибудь смешная выходка, например. Снова разглагольствовал подвыпивший Аркадий Борисович, или предавался декламации Городовой, любящий вспомнить монологи давно отыгранных (а, может, никогда не сыгранных) им ролей. Но это наивное чувство жило совсем недолго, ровно до того момента, когда, потрогав небрежно приподнятую мягкую пятерню начальника осветительной камчатки, я заставал там также и Звезду, пытающуюся имитировать знаменитый танцевальный элемент - "лунную походку". Последнее нелепое предположение, что красуется она не перед вытянувшим расслабленные ноги, почти лежащем на спинке стула Патроном, а перед плотно соседствующими филейными частями друг с другом Георгием Арнольдовичем и Бороваром, рушилось, как и большинство подобных последних предположений, с треском. Четыре шага к стене, четыре от стены. "Да ты просто Майкл Джексон!"- доносилось из недр патроновой расслабленности, и я успевал подумать, что банальнее комплимента не придумаешь. Но для неё банальность ничего не значила: проскакивая мимо меня, как мимо серого, незаметного штатива, воодушевлённая исполнительница танцевального номера бросалась на широкую грудь ценителя её маленького прогресса, успевшему заранее расстегнуть свою чёрную меланхолическую жилетку, дабы принять телеса обетованные. Следовала благодарность за столь лестное сравнение, и он не сопротивлялся: позволял её губам исследовать глянцевую кожу своих чуть свисающих щёк, красноватую шершавость кадыка, открытый треугольник безволосой груди, на котором оставались влажные кровавые мазки, заставляющие его улыбаться свирепо счастливо. Она отрывалась лишь для того, чтобы прошептать ему в глаза что-то такое, отчего он полубессознательным движением запрокидывал голову назад, путался в её распущенных волосах, комично отплёвывался, как милляровская Баба Яга: "Тьфу ты, тьфу, ты!", вдохновляя её двигаться ещё энергичней, ещё настойчивей. Отведя взгляды в сторону, деликатно улыбались Боровар и Георгий Арнольдович. Улыбался и я. Моя решительность, вчерашняя неколебимость, - где вы? Где стремление к подвигу, созревавшее весь долгий вечер и всю полубессонную ночь? "Чем злее ссора, тем слаще примирение" - вспоминалось мимоходом, как елейным голосом успокаивал Звезду Штирлиц, а я почему-то верил, что эти премудрости не работают по причине отсутствия подлинного эмоционального родства у неё с Патроном. Но вот теперь, когда она елозила по его телу без всякого стеснения, находя волнистые бреши в его шёлковой рубашке, я вынужден был признать, что прав был именно Штирлиц, а мои измышления так и остались теорией. И словно в наказание за излишнюю оторванность от нехитрых житейских истин, я чувствовал, что прямо сейчас неведомая сила раздевает меня тоже, только вместо джинсов и кофты, слой за слоем исчезала моя защитная оболочка. Покрывалась трещинами и рассыпалась в мелкие крошки напыщенная ледяная отстранённость. Трагически хрустела отрываемая корка декадентства. Лопались в голове кровавыми пузырями слова осуждения. А под липким слоем загноившегося стыда и страха обнажилось то, что долгое время неустанно ворочалось во мне склизким гомункулом: нечто дико резонирующее от всякого сближения этих двух, как мне казалось, совершенно нестыкуемых человеческих плотей. Оно хлестало плетью мою подпрыгивающую сердечную мышцу, давило на мозги, спазматически сглатывалось пересохшим горлом, но не проходило. Единственное, чего хотелось в тот момент - завернуть обратно это нечто в тугие стрессонепроницаемые пелёнки и бежать с ним куда-нибудь подальше. Однако дорогу к бегству преграждала странная, невесть откуда взявшаяся мысль, что бежать нельзя, потому как будет только хуже. Стой и смотри. Страдай. Иначе всё усугубится. Странный поток сознания, противоречащий, казалось бы, простому инстинкту самосохранения, действовал гипнотически, и я не двигался. Сводило челюсть, губы произвольно исполняли тремор- дэнс, подчиняясь пульсирующему ритму того непризнанного в первый раз чувства, которое теперь сделалось отдельной и не поддающейся контролю сущностью. Нет, конечно же, ревность никуда не исчезла. Более того, она сделалась лишь сильнее. Могущественней. Бесконтрольней. И подкараулила меня именно в тот момент, когда, напичканный иллюзиями, я шёл воплощать их в действительность. Мечты, мечты, куда вы исчезли, заманчивые? Туда, откуда и появились. Пастух знал своё дело: овца возвращалась в стадо.