Зима на лето повернула. Вторая половина января, а морозов толком и не было. В Москве и вовсе, передавали, дожди поливают. В Яранске епархия постановила: в Крещение купель на Ярани не устраивать - дескать, лед тонкий на реке, и упаси Бог, если пострадает кто-нибудь в праздник. Рыбакам же лафа: сиди целый день на льду. А не клюет, так по сторонам глазей. Есть на что...
По высокому берегу к пруду задами вытянулась деревня Большая Липянь. По другую сторону от речки Липянки, вытекающей из пруда, тоже Липянь - Малая.
О названии деревни заговорили с товарищем по ремеслу, окинув взглядами деревенское великолепье. По всем приметам, мне так показалось, в былую пору Малая-то Липянь была населенней Большой, в которой хоть и две улицы, однако вторая - параллельная главной - застроена в недалекое колхозное время. Об этом и сказал Володе.
- Ак вполне возможно... Когда основывали Липянь-то эту... - и в сторону домов на бугре рукой махнул, - то она одна и была без довесков. А после и по другу сторону заложили дома. И там-то после школа была, а до того правление волостное. Вроде и центр самый, но тут иное. Которая деревня из двух раньше, та и Большая. То есь - первая...
- Да-а...- соглашаюсь и вид на себя нагоняю соответствующий - дескать, знаю. Кому хочется бестолковым выказаться перед товарищами? - Эдак-эдак...
Володе эта тема, видать, знакома. Тут еще и 'уши' подвернулись.
- Я в архиве копался. Про своих предков собирал родословную. И про Липяни наткнулся. До че занятно-то! У них в восьмидесятых годах староста, точнее, старшина был. Тут эть волость...
- В тыща восемьсот? - уточняю.
- Конечно. Я читал ихние дела тут - уржался. Никаких романов не надо... - и рассказал, как этот старшина, а больше его помощник - Воронин Иван, решения принимали да людей мирили. - А потом этот Иван-то либо проштрафился, либо еще че. Последние заседания уж другие старшина и помощник вели. Но ведь до чего доходили! Думаешь, почему мы, нонешние, такие? Так аккурат по поговорке про яблоню и яблоки. Посадил мужик яблони, а когда они выросли, то через забор ветками-то. Так думаешь, че?
- Ну-у?
- Лошадью стал сучки в свою сторону задирать.
- Поломал, поди...
- Нет... Сосед ночью тын подвинул, а рассудили-то их как - ты, говорит хозяину яблони, сруби ее вовсе. У мужиков и встало все на место...
Еще помахали удочками недолго и, малосолонохлебавши, стали собираться. Володя пошел разухарившуюся братию в УАЗик загонять, а я к берегу направился. Сам себе хозяин - собрался-подпоясался и поехал.
Ехал, а в голове россказни Володи крутились о липянском старосте... Или старшине - как его там правильно. А еще Володя однофамильца моего помянул. 'Ворониных много в Яранске. Вот и здесь были...' И тут будто по темечку тюкнуло, ведь дед Шмырдя-то по отчеству Иванович и родом-то из Липяни... Кажется, Малой...
1862 год
Яранск - Еринец - Липянь
Одиноко в доме Андрея Илларионовича Дувано. Дворовых да прислужников отпустил на волю - мол, идите с миром да обустраивайтесь в новой свободной жизни. Отступного дал одним, в сельские общества рекомендацию написал другим. Остались в доме дворник да баба Настя, вынянчившая еще Андрея и очень любившая обеих жен барина.
Уж скоро семьдесят Андрею Илларионовичу. Уж не в будущее глядится, а больше в прошлом пытается что-ничто увязать. Вспомнил год пятьдесят пятый - самый тяжелый в его жизни. Вроде все у него в жизни налаживалось. Сын учился в столице, молодая жена - два года как обвенчались - радовала его. Но чувствовалась какая-то гроза недалекая.
Сперва беда общероссийская - на Маремьяну-Кикимору скончался государь-император Николай Павлович. Андрей Илларионович скорбел недолго в отличие от своего отца Иллариона Даниловича. Родитель кончину царя переживал тяжко. Будто даже себя винил: дескать, мои-то года долгие в пику государевым. Чуть не каждый день за ужином означал в разговоре душевном свой земной путь, начавшийся при Екатерине-матушке.
- И вот царствование сына ее пережил и двух внучат... От эть кака болесть на свете. Не шшадит людей, важных миру, но вот меня... - и дальше поминает свой долгий век, что пора б и ему покой вечный обрести. - Да Бог что-то не торопит...
Помолчит обычно, а потом расскажет историю из жизни своей без всякого временного или тематического последования. А в июне того года вспомнил свою первую любовь - дочь вятского губернатора. Даже прослезился...
- ...явилась она в сонном безмолвствовании. Такая же юная и беззаботная. Что-то мне говорила, да я запамятовал... А потом позвала... - и смолк. Из глаз слезы потекли. Марьюшка Алексеевна засуетилась, стала что-то говорить, а старый барин вдруг посуровел лицом.
- Как вы на нее похожи, Марьюшка. И... - глянул вдруг на сноху пронизывающе. Суровость лишь на мгновение набежала на лицо старика. И вот, будто забыл он только что молвленное Машеньке, снова про дочь сановника заговорил.
- ...и зовет она на лодке по пруду прокатиться. А дожж... - и замолк.
Утром оказалось, что уж не живой старый барин. Верно, поспешил он навстречу молодой ветренице в ночном забвении, в нем и остался...
В сороковой день еще не помянули Иллариона Даниловича, а тут еще новость - сразу с двух концов. В Петербурге скончалась дальняя родственница. А ее именье в Малмыжском уезде собрались делить крестьяне. Уже послали гонцов в столицу требовать воли.
'Не к добру все... Ох, не к добру...' - считал беды Андрей Илларионович. Однако лето угасло, осень разметала листву по лесам. Умиротворенно стало на душе Дувано. С Машей ладно складывались отношения. Только вот собралась в гости к свояченице в Вятку.
После Дмитриевской субботы и выехала Мария Алексеевна в губернский центр.
Нехорошо сразу же поездка стала складываться. Едва за Яранск выехали, бричка поломалась. Чуть не до темноты устранял кучер поломку. Надо бы вернуться: примета плохая. Все ж решила Марья Алексеевна доехать до Покровского и там у родни переночевать. Не доехали. Уж в сумерках прибежал кучер Архип в Липянь и сразу в волостное правление - там один писарь сидел. Как очумелый, забежал в избу и, дико вытаращив глаза, попытался что-то сказать. Однако голос пропал, и тогда он изображать стал. Сперва в сторону тракта указывал, после руки с расшеперенными пальцами над головой возносил и звуки издавал: 'Хы-ы... Хы-ы...'
Тут еще прибежали мужики: видели, как вечером проехал Архипка с важным видом - будто не извозчик, а сам барин. А час прошел, и несется сам не свой - знать, что-то случилось. Налили ему самогонки, чтоб в себя пришел, а питеец слабоват оказался - сразу под лавку свалился в пьяном беспамятстве. Так и оставили его дрыхнуть в волостной избе.
Утром старшина пришел. Стал пытать Архипа Чучелина, прозываемого Чучком, а тот ничего толком объяснить не может. Только руками над башкой трясет. Одно лишь и поняли, что кто-то напугал лошадь - судя по всему, не залегший на зимовку медведь. Лошади шарахнулись, Архип упал с облучка прямо в объятия пассажирки. Попытался обратно взобраться на облучок - где там. И вовсе вывалился из брички. Лошади как чумные понесли повозку в сторону реки. Зверь, если верить Архипу, вослед кинулся.
Следователь приехал, мужиков собрали. Велели Архипу показать, где на них напали, но он с перепугу снова под лавку кинулся. Мол, режьте - не пойду.
Все ж пояснил, где произошло неладное. Мужики во главе со следователем и волостным старшиной отправились на поиски. До реки через поле шли по следу брички. Сперва безрезультатно, а когда уж к заливным лугам подходили, нашли колесо от кареты. Дальше уж по черте, вырисованной осью повозки, последовали. Уж темнять стало, когда на берег Ярани вывел след. На обрыве лежала дубовая колода, вынесенная со льдом в половодье из омута. Лошади прямо через бревно и скакнули. Оглобли выломали. Одна к лесу, обезумев, унеслась. Другая в сбруе запуталась и вместе с повозкой в реку свалилась.
На другой день выволокли из Ярани бричку, но ни вещей барыни, ни ее самой не нашли. Стали 'кошками' полосовать речную целину, но тоже безрезультатно. Да и какой мог быть результат, если течение в этом месте быстрое, крутило-вертело во все стороны, а на дне - колода на колоде. Отложили поиски на следующий день, однако ночью мороз ударил. Да такой, что омут льдом перехватило, какие тут поиски...
Вспомнил пропажу супруги Андрей Илларионович, и слезы выступили из глаз - до чего ж мила была его Машенька, и вот многие годы в неведенье томится он. Еще вспомнил, что через несколько дней охотники нашли на опушке леса загнанную лошадь. Не смогла она проскочить меж деревьев, да так и повисла меж стволов, задрав голову - узда-то за сучок зацепилась. Прямо так и висела, оскалившись. И задняя нога была оторвана. Получалось, что и впрямь оголодавший медведь напал. Наелся и в берлогу залег: охотники возле трупа лошадиного несколько ночей сидели в засаде, ожидая зверя. Не дождались...
Марью Алексеевну объявили пропавшей без вести. Да какая тут 'безвесть', понимал безутешный то ли муж, то ли вдовец, коли ни трупа, ни живой не обнаружили сердешную. Верно, так и растворилась в водах Ярани. Только вот сердце старика с этим не соглашалось, а душа зацепок во всяких слухах и домыслах искала. Даже с таким оборотом согласен был старый помещик, что сбежала Машенька с более молодым кавалером.
- Если б так, то благослови их Бог... Только меня-то так пошто... - не один раз говаривал Андрей Илларионович.
Сын еринецкого мельника Сельван на радости, что избежал солдатчины, что Кузька Клестов угодил вместо него отбывать повинность воинскую, легко согласился жениться на той, которую по указке Федора Сеича сосватали. На ровне охомутали пар-ня - на дочке купца, не последнего в округе. Не обиженным считал себя и Сельван. Жена ему досталась и на лицо баская, и телом дородная, и приданое - не на одной телеге везли из Яранска.
В ранней молодости Сельвану Алена Еринцева нравилась, но там Кузька шустрее оказался. Женой любовался молодой мужик, а в мыслях нет-нет да и другую поминал.
'Ну дак што топеря... - раздумывал мельников отпрыск, - Кузьку надолго укатали, а так-то и лучче. Жена онно, а солдатка-то поначе. Ох, уж и сладка...'
И далее рассуждал, что время у него есть и он сумеет к Алене подкалякаться. Не получилось. Может, поторопился - года не прошло, как Клестов убыл на службу, а Сельван к солдатке с любезностями. Однажды подвернулась такая оказия, что не воспользоваться нельзя было. Поехал как-то Сельван в село Ныр и догнал на полпути Алену. Предложил сесть на телегу. Солдатка согласилась. Поблагодарила. Сельван сразу же попытался умный разговор затеять. Мол, он теперь и хозяин, и владелец немалого.
Баба молчала да глазела по сторонам, щурясь от весеннего солнца. Когда до села с полверсты осталось, Сельван 'неотобразимый довод' привел. Дескать, красива Алена, и ей бы еще 'как изумруду красному, оправу золоту'. Алена поблагодарила за добрые слова, но смутилась будто. Искуситель это на свой лад понял. Стал шептать, что одарит кольцом с камнем драгоценным, и обнять попытался бабу.
Рука хоть и бабская, но твердая у солдатки. Едва усидел на телеге Сельван, а вот картуз прямо под хвост кобыле взлетел и под телегу в грязь шмякнулся. Пришлось Сельвану под телегу лезть, а потом и пенять Алене, что из 'суседского расположения и понимания судьбы солдатовны' утешить хотел, а без умысла греховного. Колечко хотел подарить тоже с дружеским помыслом.
- Эть я не ремушник какой, и коли любезен мне хто, дак че не одарить...
Алена и сама смутилась. Стала благодарить и отнекиваться.
- Не надо... У меня эть есь колечко. Мне его Кузенчик мой подарил. Он его у лешака отнял, - и опять улыбка во все лицо.
'Вот полоумная...' - чертыхнулся Сельван и снова за свое, правда, без обнимания.
- А я эть настояшшо - из золота...
- И у меня настоящее. От Кузи потому что...
В другой раз посулился Сельван, когда однажды разговорились о чем-то, встретившись на спуске к реке, бусы подарить. Смутила мужика шея бабы и родинка ниже уха.
- Ты лучше Фане своей подари. Эть обешшал, а она уж на мостках бабам похвастала... - и к тем мосткам направилась.
Сельван к дому поспешил, но не в избу завернул, а в клеть. Там у него труба 'подзоренная' припрятана. На мостки навел, а там баб целое стадо: кто на мостках валандается с тряпьем; кто, задрав подол, в реку зашел и бельем размахивает. Понаводил Сельван трубу на баб, поглазел на голяшки бабьи.
'Что там занятного?' - плюнул да из клети вышел. На крыльце встал, а глазенки сами в сторону бабьего балагана косятся. Тут крики услышал. Мать на улицу выскочила.
- Беги, Сельванюшко, за баушкой. Эть щщяс рожать будет.
Парень родился у Сельвана. Крепкий и не уросливый...
Через семь лет после женитьбы напрочь расстроилась семейная жизнь у Архипа Чучелина. С женой неладное сделалось...
Он и сам-то чуть не помешался рассудком после нападения на его экипаж какого-то страшилы. Говорили, что медведь, но мужик в это то ли не верил, то ли делал вид, что не верит. После расспросов, когда следователь и мужики ушли на поиски барыни, он остался в избе правления. В сон его потянуло, так на лавке и закемарил, откинувшись к стене. Когда очнулся, почувствовал, будто замерз. Поглядел, дверь не прикрыта. Поднялся, поправил неладное. На лавку сел и в зипунишко закрутился. Теплей от этого не стало, а спустя некоторое время и вовсе стало колотить беднягу в лихорадке.
Вечером, когда возвратились с поисков мужики, то обнаружили Архипа мятущимся на лавке. В избе было холодно - подумали, просто заколел мужик. Кое-как растолкали парня и отогреваться в дом напротив отвели. В нем жила вдовая баба Дуня с двумя дочками-близняшками - Аглаей и Анфисой. Архипа уложили на лавку возле печки. Мол, пусть до утра у нее побудет парень. Однако провалялся тот в доме вдовы больше недели. Только потом, слегка оклемавшись, убрел в город.
Ушел, а через некоторое время обнаружилось, что одна из дочерей - Аглая - беременна. Поправили дело, и через некоторое время уж в качестве зятя поселился Архип в Липяни. В известный срок девка родилась, потом вторая. К тому времени Анфису тоже выдали замуж в недалекую от Липяни деревню. Стал Архип полноправным хозяином в доме, и все потекло у него как у людей. Но ненадолго. Прибрал Господь дочек в одну неделю, а больше детей у несчастных не было. Аглая от горя помешалась рассудком. И пошла жизнь у Охрипа Чучка - так уж к тому времени звали Чучелина в Липяни - наперекосяк: ни вдовый, ни женатый. Просветленье у бабы - так и в избе будто светлей; начиналось в голове помутнение - и окна ровно паутиной затягивало. А еще и теща хворать стала шибко: то ноги, жалуется, ходить отказываются; то спина не сгибается-не разгибается. Какая тут жизнь...
1868 год
Яранск
В Ильин день 1868 года приехал проведать отца Андрей Андреевич Дувано.
Старик-барин хворал. Выходил лишь к ужину, а в остальное время либо просиживал в своем кабинете, либо выходил в сад и, усевшись в тени развесистой яблони, подолгу пребывал в полудреме. Иногда Андрей Илларионович выходил из оцепенения и просил старую бабу Настю - бывшую нянькой и ему, и сыну Андрею - принести горячего чаю.
За день до приезда молодого Дувано в гости к бабе Насте пришла Алена Клестова с дочкой Гафюшкой. Переночевала и уж собиралась восвояси, когда появился гость. С ним Алена в калитке столкнулась. Хотела разминуться, но приехавший узнал ее. И даже попросил остаться. Дескать, с отцом поздоровкается, а после и с ней потолкует.
- Уж очень часто мне ваш Кузьма вспоминался...
Алена поблагодарить его не успела - поспешил Андрей Андреевич к отцу, вышедшему на крыльцо. Молодая баба же осталась стоять в проеме калитки, не зная, что делать: то ли повернуть, то ли сделать вид, что не поняла слов гостя, и продолжить путь.
Андрей Андреич меж тем с отцом, вышедшим на крыльцо, обнялся. Заговорили встретившиеся, перебивая друг друга. Однако Андрей Андрееич обернулся к Алене.
- Вы уж, Алена... - сбился, пытаясь отчество вспомнить - где там. Получилось по поговорке - не знал, да еще и забыл. Все ж продолжил: - Хоть на чай. Уж очень мне о Кузьме узнать хочется.
- Я подожду ужо...
- Нет-нет. Я не это имел в виду. Вы до завтра останьтесь. И вечером за чаем...
Не докончил фразу и к отцу повернулся. Дальше стал с родителем обмениваться родственными любезностями...
В первый вечер разговора не получилось. Андрей Андреевич лишь на полчаса вышел поужинать и удалился в кабинет отца. Извинился перед Аленой и попросил еще погостить в их доме. Алена поняла - ведь более пяти лет не виделись отец и сын. К тому же и баба Настя попросила ее пособить на следующий день с уборкой да стряпней.
В хлопотах да работе прошел день быстро, и уж вечером у самовара уселись все обитатели дома Андрея Илларионовича - сам хозяин и гости да помощники. Хозяин дома молчал. Говорил больше сын его. О Кузьме помянул, что такого товарища больше у него в жизни не было. Затем стал вспоминать, как играли они в 'учителя и ученика'.
- Сперва я был 'учителем', а Кузя 'учеником', но потом... - Андрей Андреевич сбился. - Вот его бы в университет! Когда ж дети крестьян получат такую возможность?
- Упаси Бог, - проворчал старик.
- Что вы, папа! Ведь мало одного Ломоносова, их бы тысячи могли быть... - осекся, увидев, как сморщился от недовольства отец. Попытался сгладить неловкость, но от воспоминаний о друге-холопе не ушел. - Вы знаете, как Кузьма все схватывал? Однажды подслушал, какую мне задачу задали и, когда с ним играть сели, он предложил пари. Дескать, уже знает решение урока, мне заданного. Я не поверил, в спор ввязался. Даже семишник поставил против десяти щелбанов. И что вы думаете? Проспорил...
Затем Андрей Андреевич о Германии рассказал, но тема эта не ко двору пришлась. Тогда про Сибирь заговорил. О горном деле поведал, но по глазам слушающих понял: непонятна и эта тема занятым чаепитием. Замолчал. Но тут Алена будто спохватилась.
- А вы золото отыскиваете?
- Золото тоже, но руды важнее... - и снова невпопад, показалось рассказчику.
И в этот раз Алена выручила.
- А че не золото-то? Оно эть дорогушшо...
- Несомненно, дорогое. Сколько жизней из-за него погублено, но меня... Нет... И убивают из-за него, и руки на себя накладывают. Бывает, и капитал немалый сколачивают, но не в коня корм получается часто.
- И у нас в деревне Саня Тута, - понятен стал разговор чаевничающим, - сходил на амурские прииски и вернулся. Ак лошадь купил, и еще деньги остались.
- Не многим так везет.
- И ему не очень повезло. Он в другой год продал ту лошадь и снова пошел на Амур. Да вернулся с полдороги - обворовали ево. И снова теперь в нужде.
- Богатство и достаток в труде каждодневном по крупицам создаются. Ведь неединова говорено... - сожаление в голосе Андрея Илларионовича.
- А бывает, и просто везет. Вот мне Кузя колечко подарил... - вытянула перед собой руку с ним. - Верно, не золотое, но мне дорого все равно.
- Позвольте... - Андрей Андреевич пригляделся к подарку. Попросил снять. Алена с трудом, но сдвинула дорогую для нее вещицу. - Порадую вас, Алена... - и снова глядит на бабу, ища подсказки.
- Да без отчества уж... - смутилась та.
- Ладно... Золотое оно. И вот изнутри даже проба означена и клеймо мастера. Только мелкое. Я сейчас... - и ушел.
Вернулся скоро, с лупой в руках. К лампе кольцо приблизил и стал внутреннюю часть колечка изучать.
- Вот, есть - 'звездочка', кажется, и дата - '1853'. Год, понятно...
- А я в том году женился на Машеньке. И такое же кольцо заказывал у мастера Демидова Николая. Только клеймо у него 'крестиком', - проговорил старый барин и сделался угрюм. Поерзал на стуле и, поднявшись, удалился.
Андрей Андреевич вернул кольцо хозяйке. Потрогал рукой самовар - остыл. Баба Настя поняла жест гостя, подхватила ведерное чудо и ушла на кухню. Вернулась через полчаса. Чаепитие продолжилось, но уже без бабы Насти.
- Я уж так ухайдакалась, что и местечку рада. Вы уж без ме-ня... - еще и Гафюшку хотела увести, но та отказалась идти спать.
Девчушке явно нравились рассказы высокого и уверенного дядьки, который разбирался даже в золоте и других 'богатствах'. И казался он, по-видимому, Гафюшке купцом, вернувшимся из дальних стран. О таком ей баушка Глафира рассказывала и сулила, что к ней когда-нибудь также приедет из далеких стран 'купец-разнотоварец'. Он привезет, шепотом вещала старушка, говорун-цветок, который будет рассказывать дивные сказы, и на лепестках которого проявятся 'виденья' дворцов и 'таинств затридевятых'...
Взрослые же молчали да неспешно попивали горячий чай. Заговорила Алена. Она посетовала, что служба солдатская уж очень долгая, и когда вернется Кузьма, даже и представить страшно. Андрей Андреевич попытался ободрить ее.
- Сейчас ведутся разговоры о том, чтобы сократить время действительной службы. Я думаю, что соответствующий указ, подписанный государем, выйдет уже в ближайшее время.
- Не знаю... Даже не верится... - слезы выступили из глаз Алены.
Смахнула баба слезную влагу и стала вспоминать об их кратком миге супружества. Затем рассказала Андрею Андреевичу о злоключениях мужа. Поведала о том, как похитило ее чудище, которого в неравной схватке одолел 'ее Кузенчик'.
- А знаете, Алена, откуда берутся эти чудища?
- Не-е...
- Легенду я эту слышал не в Яранске, но это неважно... Родилась она, верно, не в народе, а в голове некоего очень умного и знающего фантазера. Ибо в пояснениях есть ссылки и на арабских купцов, бывавших в наших краях; и на труды Помнония Мелы, составлявшего карту Земли еще во времена жития Христа, и учение Геродота о Скифии... - прервал рассказ Андрей Андреевич, поняв, что занесло его в излишнюю заумность. - Одним словом, сказка, но в ней и правда скрытая всегда есть...
В давнее-давнее время, когда, может, Христос ходил еще по земле, жили племена сильных людей - яров. Они не превращались в волков, не были андрофагами - людоедами. Скорее, они относились к голубоглазым будинам. Однако ж цвет их волос не был рыжим. И еще они не были воинственными, но защищали свои отчины, не зная предела храбрости и отваге в схватках с врагом. Никому не угрожая, жили они разумно и вольготно на берегу не широкой, но глубокой реки...
Но так случилось, умерли все взрослые в одном семействе - Чучумов, жившем в прияранских лесах. А дети - один другого меньше - остались одни. Но выжили все до одного, но одичали до состояния полузверей и разбрелись по свету...
- Так и живут по сию пору потомки Чучумов. В наших здешних местах они еще и диконькими называются... - подытожил свой рассказ Андрей Андреевич.
Тихо стало в гостиной. Лишь стенные часы отстукивали мерно уходящие мгновенья.
- Верно, с таким вот 'мортом' и встретился Кузьма... - предположил рассказчик.
И снова тишина воцарилась в комнате.
- Значит, и меня хотел он в жены украсть. Ох... Нет... - за сердце схватилась Алена.
Гафюшка и вовсе захныкала. Андрей Андреевич не знал, кого же успокаивать - маму или дочь. Досадно рукой махнул.
- Зачем это я? Вот язык... - и стоит в нерешительности.
- Жа-алко... - проговорили Гафюшка.
- Да-да... Они ведь выжили, - оказалось, снова невпопад.
- Ма-а-му жалко... - пояснила девочка.
Тут за стеной Андрей Илларионович застонал. Нашелся Андрей Андреевич. Извинился и к отцу поспешил. Алена успокоилась и уж дочке что-то рассказывала об ее отце, который все равно сильнее и диконького, и 'врага хранцуского'...
Андрей Андреевич вернулся. В руках у него какая-то игрушка из деревянных плашечек.
- Вы уж не расстраивайтесь, Алена. Я завтра отбываю. И вот вам, Агафьюшка Кузьмовна, игрушка от меня, - протянул девочке.
Та смотрит удивленно.
- Это бурятская головоломка. Попробуйте ее разобрать, перемешать детальки, а после обратно собрать. Я сколько ни собирал, у меня всегда оставалось несколько плашек. Мне уж ее собрал наш дворник в Иркутске...
1880-е годы
Еринец - Уреш - Липянь
Федору Сеичу уже за семьдесят, а он крепок еще. Хозяйством правил прибыльно, а вот Сельван у него вроде куря бестолкового - не подтолкнешь, так не пошевелится. Четвертый десяток доживал мужик, уж сын его - Лаверка - в здоровенного парня вымахал, а нет-нет да проявлялась в Сельване детская несмышленость.
Чтоб расшевелить сына, надумал Федор Сеич отделить его. Растолковал отпрыску-дяде суть затеи, тот обрадовался предложению. Сельван и сам понимал, что нельзя вечно быть 'в подмастерьях тятиных', надо и самому хозяином какого-никакого дела становится. Потому радость от такого предложения не смог скрыть, но осадить себя попытался - кабы не обидеть тятю. Не обидел. Тот будто и не заметил радости мужика, о деле заговорил.
- Ты поезжай-ко в Кукарку да в тамошнем Жерновогорье разузнай, почем да как жернова стоят. Я думаю, надо тебе ветрянку на бугре ставить. А уж водяна-то Лаверу пусь останется...
- Счас, тятя...- чуть не вскочил от радости Сельван.
- Ты отца-то не перебивай. Не счас, а завтри с утра да не один...
- Я с ...
- Не-е...- еще не произнес Сельван имя сотоварища в путь, а отец снова осадил торопыжного, - с им ты только пировать можошь, а те толковый товарышш нужон.
- Ак я один... - на все согласен будущий мельник.
- Нет, ты поезжай в Уреш. Все равно эть мимо. С Васильем и поезжай...
- Понял... - рад Сельван. Василий приходился ему двоюродным братом. И впрямь толковый мужик.
Хоть и не в Сибирь на амурские прииска ехать, а всего лишь в Кукарку, но ведь по делу. В три дня обернутся, но с товарищем-то куда ладней всякое дело вершить. Добрался до Уреша Сельван к полудню. В дом Василия вошел, а там дух винный, будто в кабаке.
На лавке у стены священник спал. Храп сотрясал избу - того и гляди стены ходуном заходят от богатырских воздыханий.
- Эт че у вас? - сперва вопрос с языка сорвался, а потом уж 'здрасьте вам'.
- Ак че... - пояснил Василий после ответного приветствия. - Вчерась мужики мост через Урешку правили. Имям ведро выставили, ак седни опохмелялись. На бережку сидели, а тут аккурат он едет. Зазвали его, а уж после куды? Суды и привели.
Василий тоже не совсем трезв. Что с таким о деле толковать? Сели обедать. Новостями обменялись, по маленькой выпили за встречу, потом еще 'для апититу'. Разговор и вовсе оживился. Тут дверь в избу хлобыстнула, баба вбегает - глаза вытаращены, из-под платка космы во все стороны вихляются. Кое-как в словах разобрались: помирает муж и надо бы соборовать бедолагу, но боится, что в Покровское не успеть - отойдет сердешный.
- Ак пусь бы ваш... - и на спящего служителя указывает.
- Твой-то другой веры, Маня...
- Ак и что... Эть мне за ихним чухонским батюшкой рази добежать чичас...
- Ланно, Середышна, иди. Счас ужо разберемся.
Баба за дверь, а Василий к спящему подошел. Потряс за плечо, тот и не отзывался - лишь 'тонацию' храпа на сип сменил.
- От эть как! Посулился, а теперь че? - и на Сельвана глянул, потом на лежащие возле спящего на табурете клобук и рясу.
- Сельван, мож, ты?
- Чиг-го?
- Ну, те че? Одень это и соборуй. Али не сможешь?
- Не смушшай...
Василию в голову хмель, а под хвост шлея - не отставал. Слово за слово и спор затеяли: если, дескать, Сельван 'обсоборует' Середыша - так звать умирающего мужика - то он, Василий, шкалик выставит. Обрядили Сельвана в рясу, клобук на башку напялили так, чтоб глаза прикрыты были. Василий показал избу, в которую надо пойти для 'соборования', а сам на лавочке перед своим домом уселся.
Сельван к дому подошел, прокашлялся и в сени шагнул. В темноте потыркался, отыскивая дверь в избу, и наконец оказался в низкой комнате. В слабом свете, падающем через маленькое оконце, увидал умирающего. Рядом сидела прибегавшая к Василию баба. Шепнула пришедшему 'священнику': мол, согласен муж ее, чтоб православный батюшка его соборовал. Поднялась и ушла в сени. Сельван приблизился к больному, а с чего начать, не знает. Мужик, лежащий на лавке, глаза приоткрыл и сам стал говорить.
- Грех на мне тяжкий... - глаза стали смыкаться. Верно, умирающий с мыслями собирался.
- Все мы во грехе живем... - входит в роль Сельван.
- У меня-то особый... - и дальше стал рассказывать, как без малого тридцать лет назад в голодную пору отправил младшего брата жены воровать рыбу из морд.
- Осень уж поздняя была. Я ему пояснил, штоб он подальше ушел. Штоб у осиновских-то рыбаков морды не шерстил - они ведь, шилья, сразу все прознают. Иди, дескать, к Борку. Тама ихние-то морды городские теребят. На городских охальников и подумают, если че...
- Воровство - грех тяжкий... - Сельвану даже понравилось наставлять на путь истинный грешника.
- Он же, вражонок, поленился далеко-то идти и раньше свернул к Ярани. И аккурат дело-то было в тот день, кода барыня пропала. Помнишь ли?
Как не помнить? Еще не парнем тогда Сельван был, но уж и не малый, чтоб по-детски бестолково на мир глядеть. Тогда много разговоров было о пропаже не столько самой барыни, сколько ее драгоценностей. В жар бросило лжесвященника. Он и сам о том думал много. Даже представлял, как найдет те богатства и, отделившись от тяти, заведет 'настояшшо дело'. Тут же при покаянии мужик о желанном заговорил. Сразу же мысль в голове: а не он ли прибрал пропажу?
'И, поди, богатство-то затаил, - дальше мысль растекалась по мозгам Сельвана, пока умирающий в очередной раз глаза прикрыл, что-то вспоминая, - тодда пошто мне мельница кака-то...' Так закрутилось в голове от радужных перспектив, что в пот бросило. А руки и вовсе повлажнели, будто ерша сопливого в ладонях подержал. Стал их о рясу вытирать. Тут мужик снова опамятовался и продолжил:
- Мы-то про барыню после уж прознали, а тут другое - не вернулся Прошка с воровства. Испугался я. Думал: уж не поймали ли его да не утопили ли под горячу руку. До утра промаялся, а как посветлело, сразу же и побежал искать парнишку. Отбежал от деревни с версту или более. Гляжу - под березками у дороги лежит он, а рядом Манефа моя, ровно пень. Я сперва думал, что пьяный - батько-то ихний уж очень к этому любезен. Думал, и этот с мальства пристрастился уж. Подбежал. Лежит, а в руке пестерь будто. Но не наш, крестьянский, а какие у бар - коробкой...
- И что? - озноб по спине пробежался. Не терпелось Сельвану главное услышать - где этот 'пестерь'? Руки по коленям елозили, будто в бане мочалкой по хребтине шаркал.
Мужик на руки 'батюшки' глянул, но сразу же отвел глаза и продолжил:
- Нагнулся к малому, потрогал башку, а лоб-то уж холодный, а сама-то ха... - и тут будто спохватился, снова на руки глянул и заорал, словно и не был при смерти.
- Сатан-на! Сатана... - пальцем в сторону колен соборующего указал. Глаза вытаращил, попытался еще что-то молвить, но не смог - снова в беспамятство впал.
Сельван же на колени глянул и понял: пока руками-то елозил по порткам, рясу-то и подзадрал чуть. Из-под накидки-то и выказались штаны холщовые, да еще и заплатанные. Ниже и вовсе не церковное - лапти. Сапоги-то про запас взял - дескать, подъезжать буду к слободе Кукарке, тогда и переобуюсь. Одернул рясу, но уж поздно. На крик умирающего жена прибежала. Тоже что-то забубнила. Мужик от тарабанья бабьего очнулся и снова пальцем в сторону Сельвана тычет.
- Сатана... Сатана...
Сельван что-то бормотать стал в свое оправдание. Даже перекрестился, но крики умирающего не прекращались. Сельван бабу обошел бочком да и к двери. В сенях лбом о матицу шваркнулся, чертыхнулся. К Васильевой избе прибежал, а там братец - ехидна рожа.
- Че, Сельван? Спровадил Середыша?
- Тьфу на тя... - и мимо хозяина в избу просквозил.
В избе с башки клобук стянул и на брюхо спящего служителя швырнул. Про рясу забыл. В ней и носился по избе - туда-сюда.
- Обознал... Обознал... - бормочет с обидой: то ли от неудавшегося соборования, то ли от неудавшегося расспроса.
Василий слушал родственника и думал, что из-за проигранного шкалика так бесится Сельван. Стал успокаивать. Дескать, все же отважился Сельван на дело, значит, магарыч получит. Однако брат не унимался и сетовал на неудачу.
- Обознал... - только и талдычил.
- Да как обознал-то? Эть вроде все ладом.
Остановился Сельван, рясу вверх потянул и обнажившиеся из-под накидки колени показал.
- Ак эть под рясой... - недоумевает Василий.
- Ак, ак... Рясу-то потянул, он и увидал. Орать начал, дескать, сотона я. Надоть батюшку растолкать...
- Пошто толкать-то? Пусь уж.
- Не-е... - такой оборот Сельвана не устраивал. Ему бы про 'пестерь' барский узнать.- Нельзя эдак с человеком...
Тут постоялец храпеть перестал. Заворочался на лавке. Попытался повернуться на бок да и скатился на пол. Сел, опершись на лавку. Глаза продрал. Видит: ряса его на другом человеке. Хотел было сказать что-то, но Василий уже со стопкой водки подлетел к нему.
- Извольте, батюшка...
- Изволю... - доволен постоялец. - Еще б огурчик. А лучше поднимуся. Не пристойно так.
Пока священник закусывал, ему объяснили, что человек умирает, соборовать надо, а его не добудились.
- Не мирское то дело - подменять сан... - серчать стал священнослужитель.
Ему еще стопку. Подобрел. Обрядился в рясу постоялец и пошел с Василием соборовать умирающего. Сельван тоже хотел идти с ними, но его Василий осадил:
- Признает Середыш, ак че будет...
Ушел хозяин со священником, а Сельван сам не свой по избе мотается. Представил, что расскажет про 'пестерь' этот 'середышник', и тогда пиши пропало. Не выдержал и на улицу выскочил. Глянул в сторону дома умирающего: подошла 'дилегация' к воротам его. Василий остался на улице, на завалинку сел, а батюшка зашел внутрь. Сельвана стало аж потрясывать от обиды да бессилия. Однако повезло ему. Из дома крики послышались. И тут же батюшка выбежал за ворота. 'Свят. Свят. Свят...' - только и повторял.
Василий под руку подвернулся, на него кричать стал.
- Ты куды меня привел? Здесь надо с веревками, чтоб вязать... - и последовал к дому, в котором самочинно на постой определился.
Сельван, увидев, как обернулось дело с покаянием 'середышника', усмехнулся - дескать, не в заплатанных портах дело. 'А орет-то, как полоумный, - и обрадовался этому. - Помирающий-то так горланить не будет. Глядишь, поживет еще, а там и подъедем как-никак'. И в избу направился.
Вернулись в дом и Василий со священником, а там Сельван в довольстве пребывает.
- Ак че - уж особоровали? Во здравие молебенец-от?
- Его оглоблей соборовать надо... - бухтит священник.
Василий сразу же к меденнику с водой. Ковш воды зачерпнул и, не отрываясь, выглохтал. Его постоялец дождался, когда посудинка освободится, и тоже залил в себя немалое количество питья.
- Заботы ваши тяжкие... - сочувствует Сельван батюшке под руку.
Тот поперхнулся от такого сочувствия.
- Не водой сыт человече... - остатки воды обратно в меденник вылил и ковш плавать в нем сунул.
- Ты понял, Василий, чем сыты люди? - Сельван разошелся и уж с брата требует 'логическое'
- Нету ниче... - растерян хозяин дома.
Сельван ухмыльнулся и за деньгами руку сунул под кафтан. Из-за пазухи достал кошель, из него вытряс несколько пятаков да семишников. Отсчитал на полчетверть самогона и протянул брату. Тут дверь в избу распахнулась, и сын Василия влетел. Увидал, как отец деньги пересчитывает.
- Вам, тять, и шкалика хватит. Дай семишник-от.
- Цыть ты, окаянный...
- Тя как звать? - Сельван во вкус добродетельства вошел. В кои-то веки с деньгами в кармане и без тятенькиного надзору оказался.
- Евся, - назвался малый.
- На, Евся... - и обратно полез за холщовым мешочком с деньгами. Выудил из небогатой мошны семишник, но Евсе сразу не отдал. - Вот что... Пошли-ко... - и в сени направился.
- Че лешачонку-то потакаешь, Сельван? - Василий недоволен.
- Ужо надо... Разузнать кой-че. А оне эть шилья настояшшые. Глядишь, и мне дело како сослужит.
В сенях Сельван не задержался, а проследовал во двор. Там растолковал Евсе, чтоб тот разузнал, какая болезнь у мужика, которого его отец с батюшкой ходили соборовать.
- Ак туды не так просто взойти... - рассуждает Евся. - Давай ишшо семишник.
Через час, когда уже за столом сидели да бражничали братья и батюшка, явился с 'докладом' Евсей.
- Середыш-то, дядь Сельван, вовсе и не болен. То ись он болен, но с похмелья. Он всегда так помирает, когда ему баба опохмелиться не дает... - протараторил и за порог.
- Ак за это ты, Сельван, семишник дал? Я бы те и задаром рассказал про Середыша.
От новости, что хранитель тайны жив и здоров, совсем повеселел Сельван.
- Не-е, Вась. Ты так не скажешь, как Евся. Он эть, глянь, как - разузнал всю подноготную. И мне облегченье, что не согрешил. Разве не стоит... - тут увидал, что священник глядит на него пристально. Осекся. - Эть просто так семишник не дается. Штоб понял, что всяка копейка за дело дается. Пусь ето дело и словом сказанным будет.
- Да, взором пригляденное, оно... Эдак... Эдак... - закивал согласно и постоялец...
На следующий день, едва продрав глаза и хлебнув огуречного рассолу, отправились Сельван и Василий в Кукарку. Договорились, что до Безводного похмеляться не будут, но не выдержали - поправили здоровье в Покровском.
Настроение сразу поменялось. До села и слова не сказал Сельван. Две мысли колготились в его голове: о 'пестере' и месте похмелки - 'в начале путя или середке'. После водки да пирога с капустой вторая мысль отлетела. И первая не так допекала, как пред тем, но все же подталкивала к действу какому-либо. Для начала стал расспрашивать о мужике-'середышнике'. Откуда, дескать, такое неприглядное прозвище?
- Он что, на пузырь слаб?
- Не-е... Тут такое дело... - обрадовался Василий, что ожил братец. - Оне эть пришлые в Уреш-то. Чичас вот деревню проезжать будем. В ей лет пейсят как латысцы поселилися.
- Латысцы? Откеля оне взялись-то?
- Ак от себя, где раньше жили. Баяли, имям царь то ли Павел, то ли Николай Палыч... - блеснул Василий знанием царской родословной, - дали послабление в крепости. Оне и поехали суды. Здеся поселилися. Но уж больно норовисты. Избы построили, што говорить, ладные. Да что-то с черемисами не поделили. Дескать, темные оне. И мало того, еще и в рощи ихние заповедные поехали по дрова...
- Оне че - свихнутые? Эть Кереметь...
- Ак откель им знать. Мол, плеваем на языческо, и поехали. Стали дерево перво рубить, сразу же один из латысцев ногу посек. Дерево падать стало, да не туды - чуть хребет кобыле не перешибло. Успела она шарахнуться в сторону, но поломала ногу. Кое-как и без дров выбрались восвояси. Ак еще ниче. После мор ишшо на скотину пошел.
- Эдак. Разве можно с Кереметем-то. Уж лучше царя хаять, как ети... Герцын с Отрепьевым.
- Оне видят, что дела плохи: кто обратно уехал, кто в другие деревни перебрался. А деревню свою обозвали 'темной ямой'. Ужо скоро проезжать будем - Тумша называется.
- Да-а... А Середыш-то пошто?
- А Середышев тятя в наш Уреш переселился. Дом купил, их и прозвали эдак.
- Посреди деревни, значит?
- Не токо. Их фамилья похожа на середышну-то. Вот так и прозвали.
- Вот те на! Ак обижаются, поди?
- Сперва-то нет. Соглашались. Думали эдак жо. Дескать, посреди деревни живут. Но посля имям пояснили, че значит 'середыш'. Ак очень злиться стали. Вальдеш-то вчерашний даже сулился неединова деревню спалить, если прозвишшо не поменяем.
- Ага, поменяли...
- И я про то же. А что грозится, дак че... Он этта мирить вздумал, когда с ядыгарскими сошлись на кулаках.
- И че такого?
- И все так думают, а он разнимать сунулся, да еще пеняет, что мы такие-рассякие. Дали ему маненько. А он обиделся - пожгу, опять...
'Пожгу... Пожгу...' - разговор кончился, а последнее слово его в голове Сельвана копошиться осталось. Наконец к этому словоповторенью и продолжение присовокупилось. 'Если взять да подпалить избу Середыша, первым делом кинется эть 'пестерь' с богатством спасать...' - сперва даже понравилась эта мысль Сельвану, но, пораскинув мозгами, осадил себя. Дескать, не басурманин же он, чтоб из-за богатства до поджигательства дойти. Вроде успокоился, но это 'Пожгу...' снова в голове замельтешило и уж другой 'макар' вырисовался. Не избу надо подпаливать, а баню. Баня далеко от избы, но следует подгадать, когда ветер будет в сторону дома. И опять же не сильный - чтоб испугался Середыш и кинулся спасать богатство.
'Ужо так и сделаю', - и уж дальше план поджога развивает: кудельки положить... после фитилек тлеющий в ее нутро сунуть, а самому за Урешом затаиться да следить, куда кинется Середыш прятать добро. На другой-то стороне речки бугор, с него как на ладони видно все постройки Середышей.
В восемнадцать лет Ванька Феин стал не только главой крестьянского хозяйства, но еще и опорой своим младшим сестрам Мане и Тане. А еще слепая баушка Лиса доживала свой век в доме с молодежью. Рук парень не опустил и даже постепенно стал налаживать почти развалившееся семейное дело.
Мало того, еще и затеял строительство нового дома. Да как замахнулся - пятистенок решил рубить. Одну половину, рассудил, для своей будущей семьи; а вторую для сестер - мало ли, останется вдруг одна из них вековушничать, так хоть угол будет свой.
Общество сперва с понятием и сочувствием относилось к сиротам. И в повинностях разных им льгота, и в делах крестьянских - то один сосед помогал, то другой подсоблял. Иван доброе отношение к себе ценил, и рад был посильно миру каку-никаку службу сослужить. Матушка Фея (крещенная Софией) научила Ивана грамоте. А это по деревенским меркам - дело почетное. Даже по положениям о сельском устройстве не полагалось грамотных подвергать телесному наказанию: уважали грамоту.
Еще родители живы были, а Ваньку нет-нет да писарь приглашал помочь в делах волостных - то для копии документ переписать, то журнал какой заполнить. Потому, когда помер служивый, дело писарское Ваньке предложили. Дескать, уже в курсе дел бумажных - вот и берись да послужи обществу. Очень лестно молодому парню должность при волостном правлении занять, но ведь тогда хозяйством некогда будет заниматься. Правления часто заседают, вопросов накапливается несчетно - да и то: более восьми десятков деревень да починков раскидано по волости.