В Покров по природному теченью-благословенью обелило дали и долы, увесило ветки деревьев пушистым хлопьём, но невестушкам в ту осень не суждено было фату одеть. Лишь тайно померяли девки заветный убор, у которой был такой в девиьем сундучке, да попрятали их в нафталиновые загашники - до поры, надеялась каждая. Погрустили, слёзы да печаль разогнали, да укутавшись в бабьи полушалки, впряглись в лямку тыловых трудов.
Поблазнило и Дувановой Ирышке чуть, да мимоходом видно. А уж к Дмитровской субботе передали ей, что хотел бы с ней свидеться безглазый" солдат, вернувшийся после госпиталя в Тужу. Мужик, передавший просьбу солдата, объяснять было начал, как найти в Туже дом того воина - Олёшки Зыкова, но Ирышка остановила говорившего - дескать, знаю и дом, и самого Олёшку. Лишь уточнила, не сказывал ли Зыков ещё чего. "Неке, - отмахнулся мужик - токо ето и сказывал, да я и не вопрошал лишнего. Просили сказать тибе, я и сказал. А чё ишшо?"
Олёшку Зыкова Ирышка знала. Были они одноклассниками, и даже пытался паренёк за ней ухаживать. Но, когда это было? Кажется и не в этой жизни, и не с ними. Тогда все влюблялись. Подошли годы, когда уж от детства захотелось отдалиться и приблизить светлое время ухажёрства. Вот и стали выискивать невольно ребята девок поприглядней, а девчонки парней повихрастей. Первой красавицей в классе была Наська, но Олёшке тут ничего не светило. Был он и росл, и плечист, и лицом басок, но вот изъянец малый имел - левая рука у него плохо действовала. Он ещё через это и прозвище получил Юка-кьюком.
Совсем малым забрался Олёшка в хлев к поросёнку и стал скотинку горбушкой хлеба потчевать. Хряк хлебушек съел, а потом и за руку мальца принялся - жевать её стал. Успели отбить парнишку от живоглота, но рука так и осталась покалеченной - пальцы Искривились и плохо сгибались. Эдакое уродство парня не расстроило, а, наоборот, в заслугу героическую возвёл он случившееся. И после этого, когда просили его что-нибудь сделать по дому, вытягивал покалеченную руку и, больше понарошку, нежели в самом деле, сводил пальцы клешней и объяснял непонятливым домашним: "У меня же юкки кьюком..."От дел хозяйственных открутиться не удавалось - мало ли у кого какой недостаток - трудиться то все должны. Зато навечно прилипло ему прозвище Олёшка Юкки-кьюком.
На следующий день ещё до свету вышла Ирышка из дому и по морозцу, сковавшему за ночь осеннюю хлябь направилась в Тужу. Накануне была оттепель, даже снег местами согнало на полях мелкой моросью, а теперь, когда прихватило остатки ледяной корки на дороге, идти было плохо. Ноги то разъезжались на обледеневших проталинах, то ступни их вихляло налево-направо на окаменвших комках грязи. Всё ж к обеду добрела до села. Дом, в котором жил Олёшка Зыков с родителями, отыскала без труда.
Оказалось, не зря грешила Ирышка на фотографию. И в самом деле от неё пошёл несклад-разлад в жизни и службе Максима. Только в одном ошиблась, что не поглянулись они с сыном далёкому батьке. Наоборот, всяк свободный час нет-нет да и глянет лейтенант Слепнёв на дорогие ему лики. И товарищам своим показывал, а на вопрос: "Твои?" отвечал с нескрываемым удовольствием: "Сын и жена....". По простоте душевной да от счастья ослепший рассказал кому-то, как разыскивал и нашёл свою Ирышку. Да ещё, не подумав, как будет выглядеть со стороны такое, и о сыне рассказал, о котором и знать не знал, и ведать не ведал. Шутникам, притворно охавшим да поддакивавшим в лад с рассказом, ещё и пояснил, хоть и не было ничего меж им и женой, но всё ж считает он Колюшку сыном своим.
Всякие чудачества меж людьми случаются. Бывают и недомолвки, и размолвки до кулачного бою. И тут бы всё прошло шутейно даже с небольшими обидами, но вывернулось всё как-то неожиданно в другое русло. После тяжёлого боя собрались командиры в землянке. Горькой разлили, чтоб помянуть одних, чтоб пожелать излечения другим, чтоб друг друга с героическим делом поздравить. Справив этот армейский ритуал, в воспоминания да мечты потянуло служивых. И Максим фотографию дорогих ему людей достал да в который раз ещё и обмолвился, мол, и в тяжёлую годину случается невероятное - счастьем одарила судьба. Тут и произошло неладное.
Съехидничал один из присутствующих на счёт Ирышки, о "бесплотом зачатии" что-то проговорил. После боя хоть и раздобрила водка буйны головы, но не до конца. Взыграло что-то в голове Максима. Не сдержался да маху и въехал по сопатке охальнику.
Дело молодое - всяко бывает. Кто ж из-за девок в молодую пору не колбасился в драках да междусобойчиках? Другой раз деревня с дервней схлёстывалась в жестокой драке. И всё потому, что девка из одной деревни благоволит кавалеру из другой. И тут трезвые то головы были. Разняли парней, но поздно. Получивший то по роже в особистах значился. А эти люди обид не прощают, хотя и сами повинны в том, что гнев на себя навлекли.
- ...Бумагу и сладил паразит соответствюшшу.... - подытожал свой рассказ Олёшка.
- И чё в том, што парни меж собой то..... - не понимает Ирышка сути проступка Максимова.
- В том и дело, што тот то не просто парень, а етот.... Как его...
- Особеннист.... - пытается поправить и напомнить Ирышка пропавшее из головы Олёшки слов.
- Ну-у... Нет то ис..... Особист! Аха , особист, знаица....
- А чем он такой особый то?
- Оне шпиёнов изводят в войске. Вот он и обозвал Максимку то врагом. Бумагу опять же ето... Ну и в штрафной батальон его.
- Расстреляли? - осела Ирышка. Слыхивала она, что проштрафившихся солдат ставят перед всем войском и позорно расстреливают.
- Да, нет.... Чё ты сразу, расстреляли..... В Войско особоё отправили.... Где проштрафившиеся вину свою искупляют.
- А чё потом?
- Не знаю, Ирыш.... Не ведаю.... Его эть разжаловали да увезли в тот штрафбат. Там и воевать дельше будет.
- Ак, занчица, живой!
- Что убили, не слыхивал. Но эть отеля, говорят, почти все убитыми ворочаются.
Не понимает Ирышка, как это "убитые ворочаются". Олёшка пояснить пытается, но ещё больше жути на девку нагоняет.
- Если, значица, убитый, дак будто в бою - геройски. А если ранят, то уже и живой, и вину искупил.
- А если совсем живой и не ранетый?
- Тодды не знаю. Можа и не ранетого простят. Токо я таких не встречал. Может, после в другую часть отправляют.
Ирышка не уймётся никак.
- Ты, Олёш, повспомни ко.... Можа, чё и слыхивал да ранетый то запамятовал?
- Ничего не памятовал, - раздраженье в голосе Олёшки проскользнуло. Всё ж продолжил, уняв недовольство. - Коля жив, ак эть написал бы уж. А с другой стороны, кабы убитый, дак похоронку бы прислали не его. Не было похоронки то?
- Не-ет.... Так это же... Мы не расписанные с Максимом то.
- Ну да.... Забыл я... Тодда родителям сообшают. Оне у его есь?
- Да... Мать....
- Вот ёй и сообшат. Она де живёт то?
- Сейчас в Кирове..... - и к двери направилась, полушалок на ходу повязывает.
- Ты ето.... Ириша....
- Чего? - обернулась.
-Оттэля не ворочаюца живыми то.... Ето почитай смертна каснь...
- Не-ет.... - к двери пятится, рукой ручку нашаривает и повторяет своё несогласие с таким "приговором" Олёшки.
- Что "нет", Ирыш, - то "икает", то "ыкает", произнося имя девки, Олёшка. Тут смутился будто. - Я же не то хотел сказать.... Я ето.... Я фотографию то у Максима видывал..
Ирышка в дверях остановилась и ждёт будто чего-то. Не уходит, но и не говорит ничего. Наконец, очнулась вроде от какого-то смятенья.
- Что, Алёша? - мягко и добро спросила парня, не по-здешнему вернув алфавитное "А" в имя.
- Ничего... Я так.... Красивая ты, я помню... - и отвернулся.
- Наверное.... - тихо произнесла Ирышка и вышла за дверь, плотно придавив её из сеней - всё ж не лето, выстудится изба.
Немного поняла Ирышка из рассказа Зыкова. Одно лишь отложилось в голове, что неладное случилось с Максимом и как дела его сложатся - неизвестно. Одна надежда, что сжалится судьба да заступится Богородица за них. Так мама Гутя говоривала, когда разговор шёл о непредсказуемом в жизни.
Вернулась в Просту уже по темноте. В избу вошла и за стол села, даже шубейку не скинула, а лишь полушалок развязала да на плечи спустила с головы.
Срафим Нилыч с другого краю столешницы подсел.
- Чё выходила то, ирыш?
- Не знаю.... - в одну точку будто на середине стола взором упёрлась и отвернуть его не в силах.
- А чё Олёшка то сказывал?
- В арестанты Максим угодил.... Из-за меня.... - и в слёзы.
Серафим Нилыч ничего из этих слов не уяснил, но и пытать далее не решается девку - видно, что не в себе она. Похмыкал, прокашлялся притворно, чтоб слово не из пустоты выпорхнуло.
- В рестанты? Хм.... Ето как же? - и так с пятого на десятое вытянул из Ирышки суть рассказнного Олёшкой.
- Да-а.... Рестанские роты - это беда... Слыхивал я от мужиков, что с фронту ворочались в отпуск али как....
- И чё мужики говорили? - оживилась Ирышка будто.
- А то же и говорят, что и Олёшка.
- Но ведь разбираться бы должны....
- Ох, Ирыша.... Там тако творится, рази поспеешь за всем то....
- Но ведь... - снова сникла, снова взор в сучок посреди столешницы упёрся.
- А ты адрес Максимовой матки знаешь ли в Кирове то?
- Писал Максим где-то...
- Вот и поежжай.
Опять вернулось жизненное в душу Ирышки. Встала и направилась к полке, что над столом прилажена. На ней разные бумаги Серафима Нилыча в папках да отдельными листками лежали, а с краю стопка писем разных. В том числе и от Максима ленточкой перевязаные. Быстро отыскала нужное, в котором Максим писал об эвакуации матери из Ленинграда. В нём и новый адрес родительницы был на всякий случай приписан в конце посланьица.
Села за стол, от календаря листок оторвала и карандашом выписала улицу и номер дома, в котором проживала Слепнёва Алёна Венедиктовна. И саму фамилию по буковкам после адреса вывела старательным подчерком, будто пыталась выказать этим своё почтение к ней.
- Ежжай.... Мы с Колюшкой уж как-нибудь.... А если чё дак Ефимья по суседски поможет в чём....
Уехала Ирышка. Серафим Нилыч с внучонком домомничают. Днём то он по делам Совета бегает да разъезжает, а вечером Колюшку забирает у соседки Ефимиьи, где парнишка целый день проводит.
У Ефимьи в избе ребятни полно. Два внучонка - старшего сына дети и своя младшая девчушка-поскрёбыш - ровесница Колюшке. Нескучно парнишке у них да и тем ненакладно. Сосед то и муки раздобыл где-то с полпуда - им отдал, а это главное. Ефимья утром булок напечёт да пирогов с грибами или с картошкой - ребёнки то и сыты. Молока, Слава Богу вдоволь.
Дома Серафим Нилыч ещё и вечеряет с парнишкой. Молока ему нальёт, чтоб неголодным спать укладывать, а к нему ещё и хлебушка с мёдом ломоть. Всё бы ладно, но мать избаловала парнишку тем, что каждый день разные сказки да истории рассказывала. Пришлось и Серафиму Нилыч проявить изобретательность да дедским фантазёрством блеснуть. Начал про то, какие козни Баба Яга добру молодцу подстраивала, когда он за тридевять земель шёл, а потом запутался и стал уж говорить про старуху с жалостью и сочувствием: " молодухой тона ничё была, справная.. А посля уж к старости то совсем изболелась разными болестями и иссушилась вся...".
- Дедо Симо. ты про кого?
- Как про кого.... - совсем с мыслей сбился. - Про ету... Как иё... Бабу Ягу.
- А мам не так сказывала.
- А как?
- Я не знай....
- Тодды давай про чё друго расскажу... - а сам совсем запутался в мыслях своих. Хмыкает, подбородок щетинистый теребит, а в голову другое лезет - совсем не сказочное. Всё ж начал.
- Тута вот старики тожа репу садили.... - глядь, а парнишка то уж спит. "Ну и Слава Богу..." - поправил одеялко и тоже спать засобирался.
Лампочку в кути, где спал внучок, выключил и в потьмах прошёл, опираясь рукой на перегородку, отделявшую коморку с постелькой парнишки, после о печку. По самодельной лесенке с двумя ступеньками на печь взобрался. Разделся и на казёнку улёгся. Поворочался недолго, в сон вроде потянуло. Но состояние это улетучится, знал Серафим Нилыч, как только левая нога отходить начнёт. Знал он про эту странную болезнь свою, но уж примирился-сжился с ней. Раньше лишь в отдельный дни докука с ногой была, а к годам преклонным каждый день стала допекать мужика эта болесть.
По молодости лет приключилась с ним непрятность. Загружали брёвна зимой в лесу. Уж последние брёвна закидывали на сани. Два мужика за бревно взялись с обеих концов, а Серафим посредине - на подхвате. Крякнули мужики пред тем, как бревно взнять. Пошло оно вверх, да оба в снег ногами провалились чуть. Серафим же движение бревна уже усилием своим поддерживает. А тут незадача - бревно застопорилось и к земле потянулось, а он в другом направлении действует. Ну садануло ему в спину так, что и бревно выпустил из рук, и, отвалившись на снег сел, ойкнув.
Конечно, оклемался, но три дня ни сесть, ни встать без помощи рук не мог. Потом прошло и уже не чувствовал никаких болей в спине. Решил, что просто спину потянул, а оказалось, что и позвоночник пострадал. С тех пор и стало происходить неладное с ногой. Лежит вроде, сон наплывает, а тут что-то в ноге неладное - как будто не так она лежит и пошевелить ею надо.
Раньше то редко такое бывало. А как шестьдесят разменял, то уж каждый день стало неладное с ногой. Бывает, даже уснёт уж, а через час вдруг проснётся и ворочется, как ногу пристроить, чтоб не курочило её. Будто с дитём уросливым, с конечностью своей нянькается.
Переложит ногу с места на место и вроде успокоится она не время, а в это время мысли разные в голову лезут. Всё равно ведь не уснуть, потому и не гонит их Серафим Нилыч, а следует их непредсказуемому течению. Чаще другого память его в далёкое время уносит. Вроде забывать стал уж некоторые события, точнее прижился с ними и не так они докучали. Но после приезда Ильи Дувано всё опять взбудоражилось в устоявшейся череде событий. Получалось по рассказу гостя, что Прокоп после того, как его в лесу бросили, всё же выбрался на волю и добрался до Питера. И мало того, затерялся, он ещё и ко вдове не бедной пристроился. "Вот падежонок....!" - только и посетует Смирнов, а другого-то ругательства в его речи и не бывало. По молодости то матом иногда исходил, но со временем жизнь да должность слегка поправили его речь и он всякому слову бранному подыскал вполне пристойное, но "с изюмлинкой".
Вспонив же события лесного разбойства, невольно разговор затевает в мыслях с другом своим Варфолом. Чаще всего пеняет ему: зачем, дескать, отпустили тогда татя. И ответ получает, будто сам на место товарища встаёт. И доводы приводит за обоих разумные да правильные. Вроде и ладно тогда поступили, что грех на душу не взяли, но, с другой стороны - если б всё же согрешили, то сколько пакостного потом не совершил бы "падежонок".
С тем же Ильёй всё по-иному могло обернуться. Не испугайся он тогда, когда с глиной белой не получилось дело, да вернись, то, может, и Пелагея бы оклемалась, и Ирышка не сиротой росла.
А до того? Чуть этого паренька-шабашника из Яранска не ухайдакали вместо Прокопа. И ведь что оказалось - брат родной да ещё и близнец. Уж в лес завезли горемычного. Что тогда удержало, только гадать приходится. Но не совершили греха, знать, Бог удержал.
Сколько времени прошло, а пришлось ведь доводить дело до конца. И тут тоже мысли разбегаются. Не было ли какой подмены? Ведь и похоронили Прокопа с почестями, и разбирательство уж давно закончилось, но Серафима Нилыча всё равно один вопрос беспокоит. У Прокопа на правой скуле родинка была, а его брата Евсея, как будто не было. Вот тут всё и крутится - было ли это пятнышко у того, кто погиб тогда в двадцать втором году. А как теперь проверить? Никак уже. И тогда было не до того, чтоб пойти да глянуть сразу после выстрела на поверженного. Пойди ко - а вдруг кто увидит.
Не склеивается в мыслях Серафима Нилыча воспоминание в законченную цепочку событий. "Уж больно увёртлив падежонок от был.... Еще когда в лесу от родного отца открещивался...." - изводит доводами себя Смирнов, перекладывая ногу на казёнке, как колоду с боку на бок.
То вспомнит последние слова Варфоломея Максимыча и снова, будто оправдывается или вопрошает: "Остался я и чё? Зачем? Эть тодда бы ухайдакали подлого и всё. Рази не заслужил паршивец? Эть при нас родного отца убил, а мы хоть бы што. Эть надо было батьку евонного от берёзы отвязать, а етого заместо его к дереву...."
Крутятся мысли колесом и снова к приезду Ильи Дувано повернулись. Больше десятка лет прошло. Сговорились тогда, что Ирышка у них жить останется. Всё вроде ладно. Однако с Гутей что-то сделалось. Будто надломилось в ней что-то. До того, будто две подружки, болтали да ворковали, а тут разлад начался непонятный в их отношениях. Будто вину, какую чувствовать стала жена Серафима. Видит это Смирнов, а что сделать, не знает. Без малого тридцать лет к тому времени с Гутей прожили. Другой раз без слов понимают друг друга: один ещё слова не произнёс, а другой уж ответно кивает, соглашаясь. Тут же, будто заколодило и его мозги. Может, потому и не выдержала год спустя, когда ушла от них? "Дак чё уж думать то теперича...." - и снова вздох и кряхтенье стариковское да скрип казёнки в ночной тишине.
"Но ведь и баское в жисти было. Невелики радости, но нет-нет да случатся...." - мысли на хорошее перескочили, а как без них? Источил бы себя давно чёрным то, ан нет - жив. "Непонапрасну же бают, кода про жись то... Мол сладкого по-маненьку, а горького - не до слёз...." Всё в этих словах сказано, и потихоньку нога убаюкивается, а следом и душа покой находит, тело отдых....
Вернулась Ирышка из Кирова ни с чем. Коротко лишь обсказала Серафиму Нилычу, что и мать Максима вестей от него не получала давно, а про "рестанство" Ирышка ей не стала говорить - зачем тревожить женщину.
- А как матка то ево? Прижилась ли посля Питера то?
- Да.... И потом она не одна.
- С мужиком своем?
- Не знаю... Она его всё "друг Апполинаша" называет. Может, просто живёт с им.
- Ну да... А сам то стара ли?
- Да... То есть нет.... Ёй еще и пятьдесят нет. А этот... Ну, Апполинаша, дак старик уж почти....
- Ну эт быват, когда баба мужика старше сибя находит....
- А Максим то сообшшал ли ёй о тибе?
- Да...
- И как...
Ирышка плечами повела.
- Особо то ни чё не сказала.... Стала про отца Максимова рассказывать, мол, такой же неуёмный, как родитель. Мог бы, дескать в тылу работать, а его понесло на фронт добровольцем...
- Ак эть праильно...
- Да... И Апполинаша так же сказал, а она на него осердилась да ещё попрекнула, мол, кабы тот не опростфилился, дак и отец бы не сбежал от неё революцию делать....
- Ак, значица, в отца Максим от....
Году ожидания веком кажется, когда дождёшься - мигом. Целую зиму безвестности пришлось пережить Ирышке, покуда светом брызнуло сквозь тяжкую канитель неопределенности. Всю зиму проработала в лесу. Несладко и мужику то на такой работе, а уж девке или бабе молодой и подавно.
Две бригады из девок да молодых баб создали в Просте на зимние работы. Называются коллективы молодёжными, но на самом деле кроме молодёжи, ещё и баб вдовых да жён солдатских уж не девичьего возраста пол бригады. Для здоровых мужиков труд на лесозаготовках, что каторга, а для женского сословья и подавно - запредельность сил требуется, чтоб ворочать юрёвна да топором орудовать при обрубке сучков.
Ирышка и Наська руководить назначены в бригадами - по комсомольской части так решено было. В жизни подруги - всем, что ест, всем рады поделиться друг с дружкой, а тут, будто что им попало в мозги - давай соревноваться. Нет раскинуть умом да совместно организовать дело, чтоб выиграло оно, так они стали делиться на "своих" да "не своих". Может, где-то по девишному делу и стоит соревноваться, чтоб перед парнями выигрышней выглядеть, чем подруга, но не в лесу.
Ну да так они порешили, сами после и тянули воз тягот. Не в укор это им. Зима долгая, лесу и без соревнования надо было много вывезти, но об этом не подумали молодые головы.
В декабре ещё ничего. План выполнили аж к Николе Зимнему, а до Нового Года ещё чуть не столько же лесу заготовили. Тут их и заколодило с соревнованием.. Мол, кто больше? А известно - дурное дело не хитрое. В такой раж вошли, что удивительно, как сами себя тяжкой работой не ухайдакали. Ноздря в ноздрю обе бригады идут с выполнением и перевыполнением планы. Надо как-то перегнать соперников. А как? Ирышка своё войско чуть раньше подняла и к работе приступили за четверть часа до появления на лесосеке бригады Наськи. И что? Уже они на коне. Но и Наська не лыком шита - на следующий день "раньше ранешного" на работу заявилась её бригада. Будто шлея под хвост, разошлись-разохотились бабы.
Новый Год встречали двумя бригадами в длинной, как барак, полуземлянке, которая на целую зиму стала пристанищем бабьему войску. Праздничный стол накрыли. На нём разносолов наставлено всяких, будто в былые довоенные праздники. Только вместо шампанского брага да для самых охотливых до выпивки самогон. Сперва чинно всё было. Наська дедом Морозом вырядилась, поздравила баб с новым 1945 - м годом, пожелала, чтоб, главное, мужики вернулись, чтоб больше не встречать им так вот приход следующего года. Выпили дружно. Ещё вся какими-то словами добрыми с соседом по столу перекинулся. Гармошки не было, но петь хотелось. Ещё горького хлебнули. Тут и песню затянули про красного партизана.
"В чистом поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман...."
Однако быстро смешались - слов этой песни, кроме Наськи, запевшей песню, никто толком не знал. Стали тогда народные старые песни распевать. И первой, конечно, была про Хаз-Булата удалого.
Грустная песня и печаль нагнала на пирующих баб. Сперва одна начала носом фыркать да сморкаться, скрывая слезу, потом другая. И вдруг, будто по команде, завыли бабоньки так, что с потолка сквозь бревенчатый накат земля посыпалась прямо на яства и угощенья. Забреди в эту пору странник какой в лес, помешался бы он рассудком от воя бабьего, страшней звериного. Волосы дыбом поднялись бы на голове услыхавшего от этих звуков так, что потом долго бы пришлось их прилизывать да приглаживать.
И было ведь отчего так бабам своё горе выплеснуть в морозную ночь. Ведь многие были вдовами уже к тому времени. А ещё было много таких баб, которые и вовсе не получали весточек от своих мужиков с фронта. Этим то каково? Надеждой, конечно, живут люди и десятилетиями, но разве назовешь это существование жизнью? Рассудком помешаться можно от постоянного вопроса: жив ли, объявится ли когда суженный? Безвестность не бащще лютой правды, которая в казенных бумагах похоронных прописана:
Настоящее извещение является документом для возбуждения
ходатайства о пенсии...."
Ещё подписи командира части, где служил погибший и всё. Был человек, а теперь вместо него ходатайство он назначении пенсии. Да разве заменят какие деньги живого его: и любимого, и любящего?
Чем беду такую зашибить, чем хребет её переломать? Только в труде измождающем и можно забыться от безысходности потери. Наревелись бабы, песен наорались и притихли вроде на время, но потом, будто прорвало, заговорили разом и каждая об одном, что надо бы работой то помочь мужикам на фронте. И жалеть их стали да свою долю чуть не нахваливать. Дескать, мы то хоть и в лесу, но ведь в тепле спим-едим, а "имям-то, сердешным, каково под шинелькой-то куцой укрымшись под пулями околевати"?
Тут уж Наська и подгадала момент, предложила в январе "два плана наработать, а лучше два с полтиной" и ещё соревнование меж бригад продолжить.
В январе продолжили, кто ж против будет. В феврале, в марте.... А уж к апрелю, когда весеннее солнце расквасило лесную перину из метрового снега, онемели бабы, будто неживые сделались. Ни сил, ни задора не осталось.
Усталость. Страшная усталость скрутила тружениц по рукам-по ногам. С фронтов вести идут - одна радостней другой. Там шуганули врага, там окружили его полчища. Радоваться бы, да уж и на это сил нет. Конец "фюлерке поганому" скоро. Но не до торжественности, коли плоть в нечеловеческий ремок превратилась, когда груди девичьи, будто у старух древних лохмотками свисают. А в голове лишь одно колготится: "Да будет ли конец-то аду земному? Да неужель ещё страшней человека ожидает в преисподней, куда не миновать попасть? Так пошто же ты создан тогда человек, коли на земле лихо такое и после не лучше?"
Весна победного года ручьями да дождями мелкими потревожила зимнее безмолвье полей, отряхнулись леса от белоснежного одеянья. Грачи прилетели, и гвалт устроили, обживаясь на тополях да берёзах. От гомона такого да разноголосья птичьего полуживой проснётся, полумёртвый растревожится. Оттаяли чуть души. У людей от света ясного, отнявшего равноденствие у потёмошных месяцев года, лица улыбошно расцвели. Девки лицом посвежели, на бабьих щеках румянец заиграл. При всём этом тревога во взоре да печально головы склонены при ходьбе. "Ох, жись... Ты пошто так людей то ломишь?" - вопрошает мысленно Серафим Нилыч, глядя на вернувшуюся с лесных заготовок Ирышку.
Радостней всё равно в доме стало с возвращением её. Колюшка вокург матки змеёнком увивается, а та лишь улыбается ответно, а руками и пошевелить не может. Как же оживить то её - мучается Серафим Нилыч. Придумал. Вспомнил, что весной четвёртого года поженились они с Гутей и решил этот день отпраздновать.
Помянуть маму Гутю разве откажется Ирышка? Нет, конечно. За столом то да за воспоминаниями, глядишь, и придёт чуть в себя девка, рассудил. Ради этого праздника привёз из Яранска бутылку коньяку пятизвёздочного, чтоб "культурности мероприятью придати". Соседка Ефимья пирогов напекла - она то уж очень дружна была с покойной. Постаралась.
За столом уселись субботним вечером. Хозяин коньяку налил себе в стопку, бабам - в рюмки. Речь хотел сказать, посвященную жене, но все слова делись куда-то - будто и на выступал никогда при народе.
- Значица так вот.... Уж сорок с лишком годов прошло, а эть, как вчера бутто.... И гуляли с Гутей.... И сварьба, как у людей была.... Да, вонышь, как унеслося всё... Да... - и рюмку пригубил. Ефимья с Ирышкой его примеру последовали.
- Ой како забористо-то.... - поперхнулась Ирышка и недопитую рюмку поставила на стол.
- Ладно пахнет то самогонка. - Ефимья, прежде чем выпить коньяк. Поднесла к носу нюхнула, а после уж одним глотком и выпила.
- А то.... Армянский эть.... Из ягоды-винограду, - Серафим Нилыч сел, стопку поставил, но закусывать сразу не стал. Взял в руку бутылку и стал наклейку разглядывать. - От эть... Тоже наша земля то. Но гли кака разная. У нас леса да поля с болотами, а у них там, вишь, гора Арарат библейская. Тоже православный люд оне....
- Ты поли ко! - восхищается непритворно соседка. Раскраснелась после рюмки. Разохотилась. - Ак давай, сусед, ишшо налей....
- Я не буду.... Горькоё оно.... - отнекивается Ирышка.
- А ты воды плесни да с пряником.... - предлагает Серафим Нилыч.
- Или луче с огурчиком.... - Ефимья своё предлагает.
- Ты чё, Фимья.... Благородно то вино сладким заедают. А чучче всего шшоколадом....
После пили чай с пирогами. Серафим Нилыч и тут предложил отведать напиток "на хфранцузкий манер" - плеснул коньяку в него. Духмяно получилось. Так бы и жить в радости и вроде всё к тому располагает: и тишина, и уют избы, наведённый ушедшей давно хозяйки. Помянули её и не только стопкой доброго "вина", а и словом утешным. Сами бабы тоже немного ликом посветлели, радость в глазах заиграла. Ефимья даже запела. И хоть голос у неё уж с хрипотцой, но за столом - не на клубной сцене - и он согревал теплом нехитрой мелодии души сидящих за столом. Ирышка после двух рюмок коньяка да чаю повеселела было. Даже рассмеялась, когда Серафим Нилыч, наливаю в чай коньку "чуточку", плеснул его с рюмку. Глотнул "ктейлю", сморщился потешно да ещё и проговорил пискляво на бабий манер: "Кохда лишкю ту, ак ровно сулима кака....".
Колюшка сидел за столом вместе со взрослыми, но молчал до поры-до времени, наворачивая один пирог за другим. Когда же дыхание от такой "роботы" перехватывало, наклонялся ко столу и отпивал чай из блюдечка. При этом пыхтел и охал по взрослому, приговаривая: "Башко... Башко эти е мать...."
- Ты чё ето там бухтишь то? - Ирышка лишь про "мать" расслышала. - Никак материться научился.
Однако парнишка на слова матери не реагирует и дальше с блюдцем "воюет": то наклонит его, ставя на стол; то берёт, свалив посудинку на сторону. От такого усердия по столу "море-окиян" разлилось.
Ирышка, видя это, попыталась и на этот счёт одёрнуть сына, но он лишь промычал, пережёвывая пирог и снова за чашку берётся, чтоб наполнить блюдце. И вдруг, как будто кто подтолкнул.
- Мам, а папка мой де?
Ирышка в это т момент чаю отпивила только из чашки. Поперхнулась от неожиданного вопроса. Да и то верно - что в ответ то сказать? Не про Ваську же Шмырдяева рассказывать. Подумала чуть и про Максима былое-небылое понесла.
- Папка твой путешественник, а сичас, как и все мужики, на войне.
- На войне? А почему нам гумагу не присылают, каку Люське прислали.
Совсем смутил малй сидящих за столом. Люська - поскрёбышная дочь Ефимьи. Уже седьмая в семье. Годами Люська старше Колюшки на год, но кнопошна - потому под стать соседу. Так уж сложилось, что дети выросли в семье соседей, а родителям ещё до сорока не один год. Вот они и порешили, что неплохо б "самым малым" обзавестись. Родила Ефимья дочку, а через полтора года мужа на войну призвали да и с концами. Похоронку прислали за полгода до описываемого дня.
Тихо стало за столом. Вот ведь малец, как вывернёт всё! Раз батько на войне, то пусть и "гумагу" пришлют на него. А что горе в той бумаге неизмеримое, что он после неё сиротой становится - ем у и невдомёк.
Ефимья перекрестилась, слезу неожиданную смахнула, но оживилась будто.
- Упаси Господи от эдкаих гумаг....
- Ты чё, Колюшко.... - только и смог промолвить Серфим Нилыч.
Колюшка даже и не понял перемены, происшедшей за столом, и дальше "рулит" своё.
- А где он путешествует?
На такой вопрос что не отвечать - Ирышка сразу же и пояснила.
- Он далеко.... Там горы и леса дремучие....
- И там Баушка Яга живёт?
- И Баба Яга живёт, "и леший там бродит...." - вспомнилось школьное.
Задумался парнишка, осмысливая услышанное. И даже вывод сделал из сказнного.
- А вдруг он там на Бабе Яге женится?
От такого предположения за столом оживление настало.
- Ты что, внучок.... - усмехнулся Серафим Нилыч.
- Ну уж.... - Ирышка не знает, что и сказать.
- Ты чё, боговый? Да рази можно твою матку на какую-то Ягу сменять?
Ещё с полчаса посидели. Ефимья домой засобиралась.
- Спасибо, Нилыч, за хлеб-соль, - благодарит.
- Ты чё, Фимья, за свои пироги то благодаришь?
- Да рази пироги в застольи важныя.... - глаза повлажнели у неё. Смутилась и в куть вышла. Там ещё шмыгнула носом да, верно набежавшую слезу смахнула и за дверь.