Д. Ольбрыхский. Поминки по Владимиру Высоцкому
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Даниэль ОЛЬБРЫХСКИЙ
ПОМИНКИ ПО ВЛАДИМИРУ ВЫСОЦКОМУ
Фрагменты из книги
От переводчика
(август 1992 года)
«Поминки по Владимиру Высоцкому» (1991) — это книга о друге — поэте, певце, артисте. Но речь в ней и о времени, и о себе. Вознесшийся молодым на гребень славы после «Пепла» Вайды по Жеромскому, где, едва вступив на актерскую стезю, блестяще исполнил главную роль Рафала Ольбромского, пожавший лавры на кинофестивалях после «Пана Володыевского», «Потопа», по Сенкевичу, «Все на продажу», он сыграл во множестве фильмов, которых, к сожалению, советский зритель практически не видел. В череде польских малозначительных комедий, детективов, псевдоисторических картин, демонстрировавшихся у нас, лишь, пожалуй, в «Графине Коссель» по Крашевскому зрители встречались с Ольбрыхским.
В предлагаемых читателям фрагментах перевода «Поминок по Владимиру Высоцкому» (а они будут первыми читателями этой книги, прежде не переводившейся на русский язык) автор упоминает о том, что до 1980-х годов, до обострения событий в Польше, он получал очень много писем из Советского Союза. Действительно, поколение «шестидесятников», считавшее Даниэля Ольбрыхского наследником трагически погибшего Збигнева Цыбульского («Поезд», «Пепел и алмаз», «Как быть любимой» и др.). радовалось вестям об успехах артиста, интересовалось его судьбой. Из «Поминок...» мы узнаем немало интересных деталей не только из жизни Высоцкого, но и многое о самом авторе.
Ныне на федеральных телеканалах стали все чаще появляться шедевры с пресловутой «полки». Так, как премьеру демонстрировало снятую в Польше больше нескольких десятилетий назад картину «Семейная жизнь». Телезрители, кому удалось посмотреть этот фильм, увидели в главной роли Ольбрыхского, прониклись переживаниями его героя, судьбу которого можно соотнести с судьбой, сомнениями, «перековкой» представителей и потомков буржуазных классов и интеллектуальных кругов в послеоктябрьской России. Ясно, почему картина такой тематики могла быть представлена на нашем телевидении только в новое, посткоммунистическое время.
Искренний интерес Ольбрыхского к русской культуре свел его с наиболее непокорными представителями ее — современниками польского актера. В книге мы встречаем имена скульптора Шемякина, танцовщика Барышникова... Кстати, в шестом фильме из франко-испанского сериала «США — СССР: большая игра» был показан эпизод из американского фильма «Белые ночи», где М. Барышников танцует «Коней привередливых» Высоцкого. О том, как в этом фильме появился эпизод с «Конями», рассказывается в одной из глав «Поминок...»
P.S. Тогда, в 1992 году, полный текст «Поминок...» был предложен газете «Вечерний Челябинск». С тогдашним редактором «ВЧ» А. Драгуновым была достигнута договоренность о публикации большого фрагмента книги под заголовком «Памятник Владимиру Высоцкому» (в то время действовало еще советское беззаконие касательно международного авторского права).
Мне было известно, что публикация осуществлена, и хотя ее самое я до последнего времени не видел, этот факт, без сомнения, закреплял мой приоритет, он значился во всех моих биографических справках и публикациях обо мне.
Между тем, многие магнитогорцы (например, В. Петренко, Ю. Юрасов, В. Цветаев и др.) высказывали пожелание познакомиться с пусть даже неполным переводом в местных СМИ. Я вызвал материалы из Челябинска, тут и выяснилось, что фрагменты перевода были опубликованы в сентябре 1992 года под оригинальным названием. Благодарю проректора ЧГАКИ, доктора наук, профессора Т.Ф. Берестову и директора библиотеки профкома ОАО «ММК» Н. П. Антропович за помощь в возвращении в Магнитогорск данных материалов (ксерокопии №№ «ВЧ» 189-194 за 1992 год)..
Высоцкому 25 января 2008 года исполнилось бы 70 лет. Но мертвые, как известно, навеки остаются молодыми. Это счастье, что при жизни удалось встретиться и подружиться прогрессивным представителям двух славянских культур, пытавшимся в своем творчестве противостоять системе, разобраться а круге проблем, порожденных судьбой народов, попавших в большевистский водоворот.
Раиф ШАРАФУТДИНОВ
От автора
Для чего актер берется за перо? Что, ему нечего уже играть? Так у меня как раз есть
пара еще не сыгранных заветных ролей.
Может быть, хочется оставить после себя некий след — красочный, индивидуальный, не сотканный из чужих текстов?
И это не то. Я взялся бы, скорее всего, за нечто, противоположное моей натуре. И, может быть, когда-нибудь к этому приду, но, как мне кажется, еще не вечер, конечно, еще не вечер.
И все же, почему я написал эту вещь?
Так вот, во многих интервью — в газетах, на радио и телевидении — немало приходится рассказывать о Владимире Высоцком. Реакция слушателей и читателей убедила меня, что я не имею права сохранять в себе то, что я знаю о нем. Володя, ты был общественным достоянием, и люди, верю в это, захотели бы прочесть мою книжку о тебе.
1
Почему «Поминки»?
Что это — поминки?
В православии, когда умирает человек, после похорон — тризна. А девятый и сороковой день — это поминки. Таков старинный русский обычай.
Я участвовал в поминках по Владимиру Высоцкому.
Девятый день отмечал в Париже вместе с сестрами Полякофф: Мариной Влади, Ольгой и Еленой. После обедни в церкви мы пришли в удивительную квартиру удивительного художника, эмигранта брежневской эпохи Миши Шемякина, друга Володи. Старый, огромный парижский дом напротив Лувра. Насыщенный атмосферой и запахом старой России, это, наверное, объединяет их с квартирами моих друзей в Москве, Ленинграде. Впрочем, этот климат, этот свет сопровождает русских эмигрантов из богемы, даже самых недавних, буквально повсюду. Будто с русских картин XIX века. К тому же, запах. Может, от мебели и икон, которые то ли с Родины с собой привезли, то ли тут же, по приезде, отыскали в парижских, римских или израильских антикварных магазинах. У Шемякиных такое настроение усиливали картины Миши — следы его творческой горячки — на стенах, на мольбертах и, может быть, еще более удивительное творчество Мишиной молоденькой дочери.
Ах, меланхолия русских парижских жилищ! Я хорошо ее понимаю, потому что родился в нынешнем приграничье Польской Республики. Как и Володе, известна мне эта взрывчатая смесь — кто знает, чего? — ностальгии, горечи, поиска себе подобного, необъяснимого чувства вины.
Когда это меня настигало, я шатался по польским пивным. Когда это находило на Володю, пропадал вместе с Мишей Шемякиным. Если бы только дня на три! А потом слезы Марины, неделя мук похмельных. И богатеют от этого только цыгане в «Распутине» — есть такая забегаловка а Париже: к ним уходило то, что Володя месяцами копил на вожделенный автомобиль.
Миша тоже хорошо попивал. В то время он прощался перед выездом на постоянное жительство в Нью-Йорк. Я возвращался в Польшу, где набирала мощь волна забастовок. Надвигалась августовская революция (в Польше, 1980. — прим. переводчика). Первые поминки были последней моей встречей до сего дня — с Шемякиным.
Согласно обычаю, стол был уставлен любимыми кушаньями усопшего. Лосось, селедка, икра, свежие огурцы — все из лучших армянских магазинов Парижа. На горячее отличный украинский борщ, вкус которого помню и сейчас, ну и бефстроганов с гречневой кашей. Наконец, водочка. Московская, столичная — бутылки обросли толстым льдом.
На столе хаос. Шемякины вообще баламуты. Кроме них, Марины и ее сестер, гитарист Высоцкого Костя Казанский и я с Зузанной. Посередине стола хозяева поставили пустой прибор, при столе — пустой стул. На стене гитара и фотография усопшего. Стараясь, чтобы не оставались пустыми рюмки, вспоминали лишь наши с Володей забавные происшествия, потому что печали за столом он, храни Бог, не переносил. Мы не плакали, потому что раньше плакали в церкви, где одетый в черное, опохмелившийся — тут я его понимаю — Шемякин рыдал в голос, чем не нарушил церемонию, так как еще громче звучали прекрасные григорианские хоры. Впрочем, каждый из нас время от времени всхлипывал потихоньку.
«Поминки...» — почему все же? Эти заметки тоже своего рода поминки по умершему другу. По человеку, которого знал на протяжении многих лет, часто встречался, слушал, любил. Я благодарен судьбе, что позволила мне стать артистом, достичь каких-то успехов, увидеть свет и узнать необыкновенных людей. Среди них, возможно, самой яркой личностью был Владимир Высоцкий.
Вторые поминки на сороковой день со смерти Володи должны были отмечаться в Москве. Обещал Марине обязательно приехать, где бы к тому дню ни был. Второго сентября находился в Варшаве. В моей стране после подписания Гданьских соглашений царила горячечная атмосфера радости и тревоги: выйдет, не выйдет?
А я стремился на одну ночь в Москву...
2
Я познакомился с ним в 1969 году. Был тогда в первый раз на кинофестивале в Москве, на который приехал с «Паном Володыевским». К тому времени уже слышал о Высоцком, о его легенде. Мы в Польше знали несколько его песен, иногда пели их с друзьями, вот так, за столом, под рюмку, часто не ведая, кто их автор. Одной из них научила меня жена Ежи Гоффмана, Валька. (В приведенном тексте песня «Тот, кто раньше с нею был» в польском переводе).
О том, что это песня Высоцкого, не имел тогда ни малейшего понятия. Песня мне очень понравилась. И я попросил перевести ее на польский Агнешку Осецку. Когда начал писать эту книжку, обнаружил вдруг, что из этого перевода в памяти сохранилась только одна строфа. Наверное, потому что обычно напевал про себя этот куплет по-русски. Двадцать лет прошло, и Агнешка не могла отыскать того перевода. Новый мы сделали вместе.
Песенка из цикла «блатных». Это была моя первая встреча с поэзией Высоцкого.
Начинало до меня доходить, кто он на самом деле есть, на затертых магнитофонных лентах стал узнавать его хриплый голос.
Все мы в то время слушали эти песни, часто не понимая текста до конца. Но это не было самым главным. Поэтический язык Высоцкого, по моему мнению, более труден для нерусского, чем язык Окуджавы, по которому мое поколение училось русскому. Именно по Окуджаве, потому что в школе, знаю по себе, никто по-настоящему не учит обязательного языка. Зато песенки Булата мы в шестидесятых годах знали на память. Вот и оказалось, что опальный на родине поэт побудил тысячи поляков взять на себя труд для понимания этого прекрасного языка. Высоцкий тогда еще не был таким известным. Слава к нему пришла потом — стремительно взорвалась. Песни Высоцкого распространялись со скоростью урагана. Сильно затертая и неразборчивая копия записи, осуществленная в субботу в какой-нибудь московской квартире, уже в понедельник достигала Владивостока. Еще более удивительным образом она вскоре попадала к некоторым полякам, одним из которых был я. И потому, впервые воочию видя Высоцкого, понимал, что прикасаюсь к легенде. Было это так.
Сидели мы с моим переводчиком в холле гостиницы «Россия». Я неплохо говорю по-русски, но такой это был «переводчик»! Переводить мне необходимости не было — мы с ним объяснялись по-русски, и он знал, что я знаю, кто он на самом деле. Странно, но в то время этот ритуал КГБ представлялся нам совершенно нормальным — привыкли к нему, что ли. Это не удивляло, разве что смешило, как в том знаменитом случае, имевшем место быть в некоем московском отеле. Ребята из одного польского ансамбля малость выпили и разболтались. Вдруг спохватились: в комнате должен быть микрофон. Взялись искать, но беглый осмотр не дал результатов. Свернули ковер, лежавший посередине комнаты. И обнаружили нечто, принятое возбужденным сознанием за части искомой подслушивающей аппаратуры. Используя инструмент, имеющийся под рукой, а именно ключ для настройки гитары, немедленно приступили к демонтажу. Когда все гайки были откручены, раздался приглушенный грохот упавшей этажом ниже приличного веса люстры. Людских жертв, на счастье, не оказалось...
Итак, мой архисимпатичный переводчик сказал:
— Смотри, кто там идет! Ты знаешь этого человека? Это Высоцкий!
Представил нас так:
— Даниэль Ольбрыхский — польский актер. Владимир Высоцкий — актер, певец и вообще наша легенда.
— Очень приятно, — произнес Высоцкий голосом, оказавшимся гораздо теплее, чем тот, которым он пел свои песни. Тут же мы расстались. Было ему около тридцати, мне — двадцать три. Ростом он был несколько ниже меня.
Высоцкий исчез, и я почувствовал — переводчик изнывает от желания сообщить мне что-то весьма важное. Отводит в сторону и говорит:
— Даниэль, Даниэль, то, что я тебе сказал, это правда, но это не самое главное. Правда, что он бард, актер, гитарист, наш известный поэт, но это ерунда. Он, — тут мой опекун настороженно оглянулся — так в то время озирались русские перед тем, как произнести нечто крамольное, — он спит с Мариной Влади.
Значит, счел, что это самое главное о Высоцком, о чем мне необходимо сообщить.
Не хотел бы, чтобы мой рассказ об этом происшествии воспринимался как анекдот. Самой Марине нравится эта история, и она то и дело просит рассказывать ее тем, кто еще не слышал. Я вижу в этом нечто прекрасное, позволяющее понять жизнь и смерть как-то по-новому.
3
Высоцкий узнал о Марине Влади, когда она считалась в СССР звездой абсолютно первой величины. На переломе пятидесятых и шестидесятых годов Марина наряду с Брижит Бардо 5ыла, пожалуй, самой известной молодой европейской звездой. Если учесть ее чисто российское происхождение, нельзя удивляться безмерной любви к ней русских людей. Ее отец, Владимир Поляков, летчик, накануне, первой мировой войны выехал во Францию отбирать самолеты для российской армии. Война застала эго в Париже. Драматическое развитие событий в России, революция, гражданская война, большевистские порядки, побудили его остаться во Франции. Там родились его дочери. Артистический псевдоним Марины — это сокращение имени ее отца.
Первая встреча Марины и Володи — мне рассказывали об этом спустя годы — выглядела так: ее привели на спектакль Театра на Таганке. Он играл одну из главных ролей в пьесе о Пугачеве в постановке Юрия Любимова. Марина сразу же была очарована актерским искусством и личностью Высоцкого. Потом был ужин в Доме актера. Могу себе представить, так как не один раз там бывал, тот горячий характер приема, когда русские коллеги угощают гостей. Несравнимая ни с чем сердечность, широкие жесты, если сравнивать баснословные счета со ставками, которые самые выдающиеся актеры до сих пор в Союзе имеют, подсаживание к столам, непременно упрежденное бутылкой шампанского, пересланной соседям при посредничестве официанта... Так это должно было выглядеть, когда напротив Марины Влади устроился Владимир Высоцкий.
Ты рассказывала мне, что по сравнению с сценическим героем показался он тебе намного мельче, ниже — так устал. И помнишь, Маринка, только эти серые глаза, которые всматривались в тебя с неслыханной силой.
В задымленном, разгоряченном, веселящемся заведении состоялось прекраснейшее, глубокое признание в любви: ждал этой встречи с той минуты, когда впервые увидел ее в фильме... она станет женщиной всей его жизни... безмерно любит... Все начиналось так.
Кажется мне, что если бы не Марина, не любовь к ней, Володя мог бы намного раньше покинуть этот свет. Благодаря этой любви замедлял временами сумасшедший темп жизни и, может быть, потому прожил больше лет, чем было написано на роду.
Когда познакомились, он был уже очень нездоров. Именно она, Марина, вселяла в него силы, стремления, желание петь и любить. Попросту говоря — жить!
Он не вышел ни званьем, ни ростом,
Ни за славу,ни за плату,
На свой необычный манер
Он по жизни шагал над помостом
По канату, по канату, натянутому,
как нерв.
(Канатоходец).
Эта песня Володи — о себе. Но кое о ком он в ней не упомянул. О Марине. Это здорово, что бывают женщины, которые страхуют под канатом, где балансирует их избранник. И мужчины играют с опасностью с непреклонной решимостью Володи, иногда с умом и настойчивостью господина Кочито из «Послания» Герберта, временами очаровательно, безумно, самоубийственно, глупо — и всегда талантливо.
4
Есть женщины, которые оберегают, питают волшебными флюидами, даже готовы, если нужно, разостлаться страховочной сеткой. Но это утомительно, нечеловечески трудно и на длинной дистанции не имеет смысла. В конце концов упругие тела канатоходцев валятся-таки вниз, а женщины, чтобы не сгинуть, вынуждены отпрянуть от вертикали падения, их «птицам подобные» избранники, легко воспаряющие, все же не могут противостоять земному притяжению...
Сейчас, по прочтении Марининой книги, знаю, что то первое рукопожатие, которым обменялись с Высоцким в отеле «Россия», имело место быть накануне происшествия, впервые поставившего его лицом к лицу со смертью. Володя спешил к ожидающему перед гостиницей автобусу, который должен был отвезти звезд Московского фестиваля на какой-то официальный прием. Марина Влади была уже в нем. Володя вошел в автобус, не учтя того обстоятельства, что живая легенда страны для провинциального водителя — лишь обычный русский, а автобус был «для иностранцев».
На глазах Марины и других гостей он был грубо изгнан из автобуса, через окно Марина видела, как он с яростью пнул какой-то ящик, и униженный, скрылся за углом.
После приема, читаю дальше у Марины, гости направились в квартиру одного из актеров, приятеля Володи. Он сам объявился там после полуночи, совершенно пьяный. Соответственно своему состоянию ввязался в спор. Разыгралась драма. У Высоцкого пошла горлом кровь. Вызвали «скорую». Врач определил, что он умирает, и во избежание хлопот со статистикой отказался забрать его в больницу.
Все именно так: в тот раз Марина Влади спасла ему жизнь впервые. С неистовством женщины бьющейся за любимого, она заставила санитаров взять Володю. В больнице выходили его. Реанимация, операция (лопнул кровеносный сосуд в гортани) и длительное выздоровление. После многих, многих дней он начал понемногу приходить в себя и даже что-то напевал больным и персоналу.
Виктор Ворошильский использовал однажды определение «люди натянутой струны». В сущности своей Володя вполне бы подошел под такое определение.
Как и многие великие художники, он страдал неким инстинктом самоуничтожения. Долгое время я не догадывался о пороке Высоцкого. Никогда — и Марина знает, что это правда — не видел его пьяным. В начале нашего знакомства уверился, что он окончательно бросил пить. Оба держали меня в приятном заблуждении, что «ни капли алкоголя, может, когда, Маринка, достигнем сорока, будем старые, то выпьем по капельке красного на Черном море». Только из книги Марины узнал об этой большой драме...
Наверное, в 1974 году коллега сообщил мне, что видел в Вильнюсе смертельно пьяного Высоцкого. Звоню к Володе в Москву и повторяю, что услышал. Спокойно спрашивает:
— Кто тебе это сказал?
— Мой приятель, — говорю.
—Значит, он не приятель.
Кажется мне, что ни тот, ни другой не кривили душой. Сейчас только узнал о том, что Володя именно там запил. Но не хотел в этом признаваться, был несколько сконфужен. Выкрутился, объяснив мне, что сплетник не может быть настоящим другом. Тогда и понял я, что был, пожалуй, единственным человеком, который свято верил в абсолютную трезвость Высоцкого. И Володя не хотел этого человека лишать веры. Утешаюсь тем, что ему помогала моя вера в прочность его натуры.
5
Происшествие, о котором сейчас расскажу, не могло не ослабить этой веры.
Было это в Париже. Прихожу, Марина подает мне знаки, чтобы я как можно тише прошел в спальню Володи. Вхожу и вижу друга, зачарованно смотрящего фильм. Это Феллини — «Три шага в безумие». Фабулу фильма рассказывать не имеет смысла, потому что ее, как всегда у этого режиссера, не существует. Герой приезжает на киносъемки в Рим. Молодой. Интересный. Богатый. И где-то проскальзывает, что он и наркоман, и алкоголик. Вместо того, чтобы выйти на съемочную площадку, он садится в спортивный автомобиль и гонит, куда глаза глядят. На него обрушивается калейдоскоп видений.
Я никогда не употреблял наркотиков, поэтому мне неведомы вызванные ими галлюцинации. Говорят, они сказочно живописны и красочны. Экран в ходе бешеной гонки то и дело менял цвета и освещенность. Наконец, герой влетел в какой-то нескончаемый тоннель. Признаюсь, что меня все это не очень интересовало. Впрочем, не видел картины с самого начала. С какого-то момента начал разглядывать Высоцкого. А он смотрел на экран, как кролик, загипнотизированный удавом. Как будто приглядывался к чему-то страшному и притягательному одновременно. Отворились двери, и Марина сказала: «Чай готов». Высоцкий тяжело поднялся и, глядя мне прямо в глаза, произнес: «Браток, это наша судьба». Чай мы пили с чудесным вареньем.
Для меня это был первый сигнал, которому тогда я не придал значения. Потом были и другие, пока не наступил момент, когда невозможно стало притворяться.
Париж. Конец семидесятых. Володе предстоит дать три сольных концерта на Монмартре. Утром, в день первого концерта, зашел к ним. Открыла Марина. Бледная, заплаканная. Почувствовал характерный запах лекарств. Из спальни донесся голос, напомнивший мне голоса алкоголиков из Володиных песен. Из спальни вышел человек, как я понял, доктор. Говорит что-то Марине об эсперали. Знакомые слова, но смысл не доходит. Постепенно начинаю понимать. Все, как всегда. Был многодневный запой. Марине уже ничего не удается сделать. Входим к Володе. Лежит бледно-зеленый, обливаясь потом. Таким я видел его после Гамлета в Варшаве. Старается что-то сказать, но не в состоянии выговорить слов. Мышцы губ, голосовые связки и гортань, его легендарный голос — эти «птица-тройка», ковер-самолет, ракета «земля-воздух» — не подчиняются ему. А вечером концерт. Все билеты проданы!
Позволил себе... Один только раз. Но за какую цену...
Был. Видел. Марина в глубине сцены, за ансамблем, знакомит публику с содержанием очередной песни, которую Володя должен спеть. Я и её сын Петька знаем, что сейчас Марина больше расстроена, чем взволнована. Мы тоже не в себе.
Потом ужин у ее сестры Одиль на рю Университэт. Маленький дворец в самом центре города. Одиль — это Таня, одна из трех сестер в известной парижской инсценировке пьесы Чехова. Одиль, прекрасная, чудесная. Одиль умрет от рака на месяц раньше Володи.
Скромный ужин в скромном дворце. Володя не пьет, ест мало. Он очень устал. Осмеливаюсь нарушить тягостное молчание. Говорю, как мне кажется, нечто важное: «Слушай, так дело не пойдет, этого нельзя позволить. Ты принадлежишь не только себе, ты — достояние не только одной России, ты — гордость всех славян. Я, поляк, не хочу и не позволю, чтобы ты себя уничтожил». Говорю, а сам чувствую себя уже несколько пьяным. Володя сидит трезвый и сочувственно смотрит на меня. А я что-то бормочу сквозь слезы. Может, благородно, но глупо. Вижу, что не очень меня слушает. Подхожу с другой стороны: «Слушай, плохо ты это задумал. Твой любимый Пушкин, Лермонтов... с пистолетом в руке... это в порядке! Есенин, Маяковский... самоубийство. Очень молодые, и все же романтическая легенда, а ты для этого уже старый, тебе пристало мудро и достойно состариться, как Толстому, а не придуриваться и пить насмерть». Володя легко усмехнулся и посмотрел на меня нездешним взглядом.
Прошли годы. Я уже все знаю. Не имел он склонности к самоубийству. Смысл натянутой струны заключается не в том, чтобы красиво отзвенеть, а в том, чтобы в созидательные и переломные моменты жизни давать забыть о существовании смерти. Если меньше думать о смерти, то получаешь возможность принимать прямо с неба хорошую дозу отваги и жизненной энергии.
Окуджаве было достаточно нескольких слов, чтобы отразить безумный бег Высоцкого по жизни при его здоровье, щенячьей доверчивости. Недавно обратился к Булату:
— Пишу воспоминания. Расскажи мне, пожалуйста, что-нибудь о Володе.
Мне известно, что он не любит, когда его выспрашивают о Высоцком, но мне не отказал. Он хорошо знает, так же, как и я, что в нашем мире живые всегда более правы, чем мертвые, но в поэзии, в искусстве — наоборот. Посмотрел на меня, как только ему присуще:
— Мы же его совсем мало знали. Он любил компании, любил выпить. Я пью мало, люблю одиночество... Последний раз видел Володю в середине июля 1980-го. Еду потихоньку по улице Горького. Кто-то на скорости нагоняет меня. Гляжу, а это Высоцкий на своем «мерседесе», улыбается довольно. Помахал мне, промчался вперед и пропал. Вот... Через некоторое время, — продолжал Булат, — мы с Олей были в круизной прогулке по Черному морю. Жили в той же самой каюте, которую чуть раньше занимали Володя с Мариной. И там, как раз в этой каюте, по радио узнали, что Володя умер. Вот...
6
Немало мне поведал поэт о поэте. Я был доволен. Ничего в этом рассказе не хочу приукрашивать. Булат знает, что говорит, и отвечает за свои слова. Чтобы было понятно до конца, котел бы добавить, что великий Булат, художник совершенно иного темперамента, чем Высоцкий, очень ценил своего младшего друга и при жизни сделал для него немало хорошего. А ведь в то время, чтобы даже просто хорошо отозваться о Высоцком, нужен был не только вкус, но и смелость.
Володя довольно поздно начал путешествовать и давать концерты за границей. Именно эти выезды позволяли ему отдышаться, позволяли ему соскучиться даже и по тому, что ненавидел в своей стране. Думаю, что можно вдали от Родины затосковать о том, что в себе и в своем краю не любишь. Некоторые художники без такого заряда гибнут. Может быть, эта битва с постоянно воскресающими драконами, а может, с ветряными мельницами, но она должна продолжаться.
Заграничные путешествия Высоцкого стали возможны только после визита президента Франции Помпиду в СССР. Марина упросила кого нужно — все это драматично описала она в своей книге, — чтобы ее мужу было позволено выезжать за границу. С тех пор Володя часто ездил в Париж, к Марине...
Как и я, он не любил летать самолетом. Ему очень нравилось водить автомобиль. Как известно, дорога из Москвы до Парижа проходит через Польшу. Володя очень любил нашу страну. Больше, чем любил. Его любовь к Польше несла в себе печать трепетного очарования, восхищения. Знаю наверняка, что это была не просто вежливость. Поклонникам Высоцкого известна анкета, которую он заполнял совсем молодым человеком. На вопрос, какую страну он больше всего любит — ясное дело, после России, возлюбленной Родины, — без сомнения отвечал: Польшу. Из композиторов самым близким ему был Шопен.
Знаешь, Марина, внимательный слушатель обнаружит в его песнях много намеренных полонизмов и сведений о поляках. Ты мне рассказывала, как это было, когда Володя впервые приехал в Варшаву...
Намеревались день-два погостить у меня, потом ехать дальше. Немного задержались, потому что заблудились, случайно оказались у Шленско-Домбровского моста. Хотели пересечь Вислу в месте, где открывается прекраснейшим вид на Старе Място. Володя остановился, вышел из автомобиля, спустился вниз, на пляж. Долго смотрел на Старувку...
Много знал о Варшавском восстании, о его трагической судьбе. Слышал о том, что по приказу Сталина наступление советских войск было остановлено с тем, чтобы восстание было потоплено в крови, чтобы полегли те, кто намеревался объявить миру: «Сами освободили свою столицу, поэтому имеем право решать судьбы собственной страны». Как-то Володя сказал мне наивно, как ребенок: «Знаю все, даже о пакте Риббентроп-Молотов...».
Долго смотрел он на Старе Място и на клочке бумаги тут же, на пляже, стал что-то записывать. Когда добрались до меня — жил я тогда на улице Брагонув, здесь же, на Лазенках, сразу с порога оповестил: «Начал новую песню».
Сто тысяч дорог позади,
Далеко, далеко, далеко,
А что там еще впереди?
Дорога, дорога, дорога.
Ты сердце свое успокой,
Напрасны, напрасны тревоги
У нас просто адрес такой —
Дорога, дорога, дорога.
Я выйду живым из огня,
А если погибну до срока,
Останется после меня
Дорога, дорога, дорога.
Нет, вы не опоздали, Маринка.
А потом была прогулка по Лазенкам, Старому Мясту — и урна с пожертвованиями на восстановление Королевского замка. С великой простотой и скромностью он, русский поэт, опустил в урну пачку банкнот, ты, французская звезда, — фамильный перстень. Да, я все помню...
7
Володя не расставался со своей гитарой. Но однажды, к нашему недоумению, приехал в Польшу без нее. Оказалось, что на границе советский таможенник объявил ему: «Высоцкий, ваша гитара нам слишком ценная...». И он вынужден был оставить ее на депозите. Чиновник счел, что не может допустить того, чтобы Высоцкий где-то там, неизвестно для кого концертировал. Сообразил про себя, что если до его начальников дойдут сведения о каком бы то ни было нелегальном концерте в дружественной Польше, то он, таможенник, имел бы такую заслугу — пытался это предотвратить, — ведь именно он не выпустил за границу легендарную семиструнную гитару Высоцкого. Впрочем, один Бог ведает, о чем этот человек думал. Может, так любил эту гитару, и так много она для него значила, что не хотел, чтобы Володя ее где-то по дороге испортил или потерял.
Быстро нашлась для Высоцкого другая гитара. Правда, шестиструнная, но это ничего. Володю не нужно было долго уговаривать. Тот импровизированный концерт состоялся в отеле «Мазовецком» в Лодзи.
Лодзь не лежит на трассе Варшава-Швеция. В Варшаве Володя и Марина узнали, что там снимается фильм. Поначалу они не намеревались заезжать ко мне. Торопились очень. Уже стемнело, когда за Ловичем заметили дорожный знак с надписью «Лодзь 50 км». Решили встретиться со мной. Администратору отеля «Мазовецкий» сообщили, что их паспорта остались в «Европейском» в Варшаве. Привезла им их назавтра Малгожата Браунек, ехавшая на синхронную запись «Потопа» в Лодзь. Вечером собрались узким кругом киношники, среди них Казимеж Куц, Ежи Гоффман, Януш Маевский, Малгося Потоцка. Высоцкого, как уже говорилось, не требовалось упрашивать. Достаточно было сказать: «Спой, Володя». Настраивал гитару, откашливался, гасил сигарету. Курил много — крепкие американские. И начинал.
Нечасто удавалось мне видеть слезы в глазах мужчин. На концертах Высоцкого —всегда. У всех у нас пробегали мурашки по спине. Это было нечто непривычное.
Слышал его, главным образом, поющим для поляков. Он знал, что мы не понимаем всех слов, и перед каждой песней рассказывал, о чем будет петь. Так было, например, когда я привел к нему целый Театр Народовы во время наших выступлений в Москве.
Мы пришли на Малую Грузинскую, где Володя жил. Он для нас приготовил пышный прием. Обильно заставленный стол: лосось, икра, грибы, водочка... В тот раз не было Марины с провиантом от парижских армян. Москва — не Париж, даже Высоцкому, перед которым распахивались двери магазинов и ресторанов (он не мог себе даже вообразить, что для него не найдется осетра или свободного столика), потребовался целый день на подготовку к приему.
Был гостеприимен, каким может быть только русский. Любил гостей, нравилось, когда люди встречались у него, ели, веселились, чувствовали себя, как дома. Володя был в своей стихии. И именно тогда особенно охотно пел. Кроме коллектива Театра Народовы была поехавшая со мной в турне Марыля Родович, которую Высоцкий очень ценил.
Видишь, Маринка, Володе довелось на протяжении нескольких лет узнать и принять аж трех спутниц моей жизни. Я был эгоистичен в счастье. По третьему разу, впрочем, ты была свидетелем на моем венчании в Париже в 1978 году. Володя был тогда в Москве. Мне хотелось вам обоим продемонстрировать, что никаких новых браков уже не будет. Но тогда на Малой Грузинской, двумя годами раньше, сидела со мной рядом Марыля в уверенности, что новых супружеств ни у нее, ни у меня больше не будет.
Среди гостей в тот вечер был еще Никита Михалков, режиссер, сосед Володи. Весь тот дом на Малой Грузинской населял творческий истеблишмент Москвы: актеры, художники, писатели.
Квартира Володи состояла из небольшой, современно обставленной гостиной, уютной спальни с просторным ложем и крошечного кабинета с антикварной мебелью. Маленькая кухня, похожая на кухни в нынешних польских домах. Всюду чувствовалась рука Марины. Несмотря на то, что ее не было, всюду царил образцовый порядок. Допускаю, что это заслуга Володиной матери. Я, без титанических усилий убирающей у меня женщины, запустил бы любую квартиру до невозможности.
Как актер Театра на Таганке Высоцкий зарабатывал совсем немного. Вместе с тем какие-то средства на жизнь, может, даже и значительные по советским стандартам, имел. Когда одна за другой появились в Советском Союзе его пластинки с песнями, разрешенными властями, их тут же начали исполнять ансамбли всех ресторанов от Владивостока до Риги. Кроме того, передавали их по радио, и Высоцкий мог иметь с этого какие-то дозволенные тантьемы. А еще ведь он давал несчитанное количество концертов, потому что приглашали его многие, в том числе КГБ. В конвертах, вручаемых ему после концерта, находил он суммы, значительно превышающие его театральную ставку. Однако это все, даже в российских условиях, не сделало его миллионером. Обе его московские квартиры, которые довелось видеть, как водится у выдающихся советских художников, были скромные и небольшие, но обустроены со вкусом.
Концерт на Малой Грузинской проходил, конечно, в гостиной. И сразу многие слушатели включили магнитофоны. Высоцкому это не мешало, как раз наоборот, он сознавал, что благодаря этому появятся записи, которые потом распространятся по всей стране.
8
Не нами выдумано понятие «магнитофонная жизнь песни». Эта российская «вторая жизнь», особенно если речь идет о песнях Высоцкого, была очень специфична, ибо записи доходили до чекистов и воров, партийных чиновнике и диссидентов, студентов, крестьян, профессоров, солдат. Каждый в стране слушал Высоцкого. Чекистам записи понравились до такой степени, что в очередную, кажется, 55-ю годовщину создания ЧК-НКВД-КГБ они обратились к тогдашним своим руководителям, чтобы на торжества пригласили Высоцкого. Замечу, предложен ему был значительный гонорар. Высоцкий, понятное дело, приглашение принял. Как Адам Михник считал, что любого можно обратить в свою веру.
Я тоже хотел бы в это верить.
На магнитофонной записи того концерта были слышны овации.
Песни Высоцкого достигали всех закоулке огромной страны именно благодаря этим некачественным записям на частных встречах, концертах, которых он давал много в самых удивительных местах: в самолетах, в тайге, в лагере геологов. К сожалению, крайне редко, а скорее несоизмеримо редко, Володя записывался официально в форме, какую его искусство заслуживает.
А как он пел! Когда Володя брал гитару в руки, то внезапно этот невысокий мужчина, в жизни в общем-то тихий и мягкий, превращался во взрывной смерч. Натянутая струна, тетива лук» беспамятство аж до границы безумия, смерти. И этот голос... Казалось, через минуту лопнут его голосовые связки, а у нас — барабанные перепонки, гитара запылает в его руках... Когда доходил до фортиссимо, никто не мог уже сопротивляться магической силе его творчества. Никто, даже те, кто понимал только по-китайски.
Никогда больше не встречал исполнителя, который умел бы так владеть своей публикой.
При жизни Володи по-разному оценивали его поэзию в интеллектуальных кругах Москвы и Ленинграда. Со временем ценность ее увеличивалась. Ныне стихи Высоцкого уже читают, а когда-то их только слушали, и они казались неотделимыми от голоса поэта. Сейчас все понимают, почему эта поэзия стала голосом поколения, даже нескольких поколений. Для ветеранов Отечественной войны Высоцкий был одним из них. Пилот воспринимал его как коллегу, Он поднимался в горы вместе с альпинистами. Подводники, своей службой обручившиеся с опасностью, заслушивались его песнями.
Существует в Советском Союзе титул народного артиста. На афишах рядом с фамилией артиста титул этот всегда печатается с большой буквы. Со званием связывают прежде всего выдающееся профессиональное мастерство, любовь зрителей (русская публика любит своих артистов, как нигде больше в мире) и известные материальные привилегии: квартиры, дачи, ставки, выезды и т.д. Высоцкий не удостаивался титула народного артиста. Это ясно и понятно. Но сам он и народ, частицей которого был, знали, кого можно назвать настоящим художником. Официально это было подтверждено только после его смерти, прошу прощения, после смерти Брежнева.
Таких же хороших и знаменитых актеров, как Высоцкий, тоже немало. В общем, он не так уж много ролей и исполнил. Особенно в кино, где ему никогда не предлагали играть положительного героя. Доверяли Володе роли чекистов и милиционеров. Наверное, для того, чтобы принизить смысл его бунтарских песен, высмеять их. В противоположность мне, ему не посчастливилось сыграть в экранизациях самых значительных произведений родной литературы.
9
Помнишь, Маринка, как мы мечтали, чтобы сыграть вместе, втроем, в каком-нибудь хорошем фильме. Такая радость выпала лишь нам с тобой. Но Володя незримо присутствовал на съемочной площадке.
Это был фильм западногерманского телевидения, поставленный в 1983 году на основе пьесы Эрдмана «Самоубийца». Режиссером тоже был один из наших, чех Войтек Ясны. Политический эмигрант после нашей гнусной интервенции в 1968-м, наставник Милоша Формана. Он приехал ко мне в Париж, где я в то время жил, и сказал: «Прочти лучшую комедию о том, что мы пережили». Я прочитал, а потом вспомнил, что эта трагикомедия уже репетировалась в Варшавском театра Атениум. Репетиции продолжались вплоть до 13 декабря 1981 года.
Хотя бы для того, чтобы пьеса имела свою первую в мире премьеру, я подписал контракт. Ясны и его продюсер попросили меня уговорить какую-нибудь французскую звезду сыграть в фильме.
По многим причинам не мог тогда не вспомнить о тебе.
Только на съемочной площадке узнал, что пьесу эту читал тебе в оригинале, по-русски, Володя. Они дружили с Эрдманом, и Володя мечтал в ней сыграть.
Во время работы над фильмом преследовали меня несколько комплексов. Во-первых, чувствовал, что при всей симпатии ко мне и к моему творчеству присматриваешься к моей работе со стороны и думаешь, как бы это мог сыграть Володя. Во-вторых, на русском комедия прозвучала бы намного смешнее и мудрее. И, в-третьих, фильмы на основе театральных пьес, как правило, редко удаются. Так случилось и на этот раз.
Высоцкий пользовался крайне скупыми выразительными средствами, которые, несмотря на это, а, может, благодаря этому производили на зрителей колоссальное впечатление. Чувствовалось, что это небывалая личность, в которой поэтический гений загадочным образом дополнял интерпретационное искусство. Творчество Высоцкого — всегда нервы, всегда двужильность, он пел всем своим существом, всем телом. Каждый концерт был для него огромным физическим испытанием. Его пение не поддается имитации, как водяные знаки на ценных бумагах невозможно подделать, оно уникально в своем роде. Я не поддаюсь, когда меня уговаривают спеть его вещи. Находился слишком близко от Володи, слишком близко от его песен, видел, как они создавались. Не осмелился бы петь их иначе, чем он, и не хочу его бездарно имитировать.
Временами мы пели с Володей вместе, так, для удовольствия, часто дурачась при этом. Я пел немножко «под него». Хорошо, что не сохранилось ни одной магнитофонной записи такого пения — это не «на продажу». Публично я не осмелился бы петь, подражая Высоцкому.
Туго натянутая струна вибрировала так только в его исполнении. Туго натянутая струна — особенность самых выдающихся художников: их судьба, счастье и, наверное, проклятие. Проклятием расплачиваются они за великую любовь.
Когда Володя пел песни-драмы, полностью сосредоточивался на гитаре. Склоненная голова, взгляд вбит в инструмент. Только времена бросал короткие взгляды перед собой и немного выше, избегая смотреть на слушателей. Чаще всего, во время многочасовых концертов, Володя был сконцентрирован на сохранении феноменальной гармонии между руками, гортанью артиста, струнами гитары и ухом людей, сидящих в зале. Тогда гитара в его руках становилась необыкновенным орудием творчества — рычащим, стонущим и... поющим.
10
Помнишь, Маринка, Володя как раз приехал из Москвы. Был вечер, мы сидели в твоей маленькой квартирке. Я попросил его, чтобы спел что-нибудь из нового. Он ударил по струнам и начал. Это было продолжение «Охоты на волков» («Охота с вертолета»).
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный Сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И потеха пошла в две руки, в две руки...
Когда фортиссимо в последнем куплете дошло до апогея, начали ломиться соседи, требовали выключить проигрыватель, убрать пластинку. Ты пробовала объяснить им, что это не проигрыватель, что это муж, который только что приехал. Если бы это были русские, попросили бы спеть на «бис». А французы, эх, что тут скажешь... Не стоит удивляться, что Володя чувствовал: там не его место. А где его? Когда возвращался «сюда», в свою Отчизну, начинало бесить все, что видел вокруг. Но это была животворная ярость. Припадал к своей прекрасной и страшной земле, как Илья Муромец, и набирался сил — создавал самые лучшие свои песни.
После того, как нас отчитали соседи, мы отправились на улицы Парижа. Это и вправду свободный город свободных людей. Мы уселись под каким-то забором и начали петь. Тут Зузанна, хохоча, показала на надпись на заборе: «Строительство запрещено. Петь запрещено». Володя уже понимал немного по-французски и прервал пение. Как всякий русский — запрещено так запрещено. Наверное, целую минуту он верил, что у того забора французам запрещено петь.
Во Франции писали о Высоцком преимущественно как о муже Марины Влади и как о русском Брассенсе. Не слышал, чтобы Володя это как-то комментировал. Но интересно то, что, оценивая этого поэта и певца, он все же выше ставил искусстве Шарля Азнавура. В Гданьске, где снимался «Жестяной бубенчик», я узнал, что Марина и Володя приехали в Варшаву. В нашей маленькой квартире на Инфлянской их приняла Зузя. Я в Гданьске как раз снимал сцену с участием Азнавура. Очень хотелось представить друга французскому коллеге, поделиться Высоцким. Со многими таким образом делился, наверное, слишком эмоционально, даже навязчиво. Чаще всего при этом использовал магнитофонные записи Володи. Старался по ходу переводить и — что за кретинизм — подпевал Володе. И всегда, будь то поляки, французы или американцы, слушатели давали мне понять, чтобы прекратил подпевать. Потому что и так все ясно — кто есть кто. И с Азнавуром было так же. Поставил ему «Две гитары» (Шарль позднее, во Франции, представил этот цыганский шлягер).
Здесь должен похвалиться, что и я принял участие в окончательном варианте этой песни... Володя пел ее на каком-то приеме, когда я, уже довольно веселый, вслед за очередным плеснул залпом целый стакан водки: «Да что ты!», — откликнулся Володя в ритме песни, но нормальным голосом. Оказалось, что свой отклик он включил в песню и пел ее так потом постоянно, утверждая, что звучит это «очень по-цыгански».
Внимательно я следил за Азнавуром, слушающим «Две гитары"... Этот невысокий, весьма разговорчивый мужчина, который обычно говорил не переставая, молчал целых пять минут! — ровно столько звучала вещь Высоцкого. Потом встал, попросил ключик от мини-бара (в то время уже завелись такие в гданьских отелях), налил себе стопку водки. Выпил, помолчал и пошел. Я проводил его до самого номера. Когда прощались, он сказал, привычно выпятив нижнюю губу: «Он не поет, он извергает. Лучше, чем это делаю я».
Долго в ту ночь ждал я у телефона связи с Варшавой. В два часа трубку взяла Зузя. Володя уже спал. Я попросил Зузанну, чтобы передала ему рецензию Азнавура на его пение. До сегодняшнего дня не знаю, сделала ли она это.
«Человека из железа» первый раз я посмотрел в Канне. Это было почти год спустя после выступления «Солидарности». Анджей (Вайда — прим. переводчика) сделал этот фильм, как известно, очень быстро. Марина сидела рядом со мной. Когда в последних эпизодах фильма Кристина Янда запела с такой же экспрессией, как Володя, Марина зарыдала. Минутой позже произнесла: «Боже, почему Володя этого не дождался, не видит, как все переменилось в Польше».
Но в каком-то смысле он все время был с нами, участвовал в наших событиях в годы перелома. В 1981 году я приехал на фестиваль запрещенной песни. Может, даже и потому, что
помнил слова, которые прошептала мне Марина в темном кинозале.
11
Фестиваль в огромном зале «Оливии» организовала гданьская «Солидарность». Сюда съехались барды со всей Польши. Среди них Яцек Качмарский, Анджей Гарчарек, Мачей Зембаты и многие другие. Мне было доверено ведение концерта. Я также должен был провозгласить результаты конкурса. Лучшей из всех мне показалась песня Яцека Качмарского. Но первой стала другая — не самого высокого уровня, обращающаяся к наипримитивнейшим политическим инстинктам: «...пнуть тот красный зад, что обращен к Польше». Неудачное решение жюри было многими понято и принято — был период усиления антисоветских настроений. Я обратился к залу:
— Уважаемые господа! Так как в этом зале властвует полная демократия, я, ваш конферансье, не обязательно должен равняться на «глас народа». Мне как раз больше всего нравилась другая песня, не открою какая, — тут часть зрителей разразилась аплодисментами, давая понять, что меня поддерживают. — Вердикт уже вынесен, — продолжал я, — но не могу под занавес фестиваля не поделиться с вами моими соображениями. Несомненно, что великолепные — некоторые! — поэты, барды, поющие с гитарой свои стихи, весьма оригинальные. Но их литературная и эмоциональная родословная восходит к известным русским певцам и поэтам. Прежде всего к Булату Окуджаве и — в последние годы еще более известному в Польше —Владимиру Высоцкому. К сожалению, он уже год, как не живет. Считаю, если бы он жил и если бы получил визу в Польшу, что вовсе не очевидно, то его выступление было бы главным на этом фестивале. Он умер, так что проблемы визы больше не существует. Так пусть получит от нас визу духовную! Хотел бы закончить эту нашу встречу песней в его исполнении...
По моей просьбе погасили сеет. Лишь узкий луч рефлектора выхватил из темноты одинокий микрофон. Зазвучала известная «Охота на волков». Но прежде я коротко рассказал, о чем эта песня — облава, поля, охваченные флажками: известно — под красный лоскут волк не пойдет. Началась облава, стая рассыпалась. Охота продолжается, волки падают один за другим. Только одному из них удается уйти живым. Он наверняка вернется, потому что там, в снегу, остались его братья...
У меня не было никакой уверенности в реакции зала. Пять тысяч человек — это толпа, и ею трудно овладеть. Даже самый любимый конферансье может иметь в таких случаях проблемы. В самом деле, это искусство — овладеть возбужденной публикой, а тем более предложить ей что-то. Но в зале царила тишина. Володя пел, а я смотрел, как слушатели — один за другим — безотчетно встают со своих мест. Вот так Владимир Высоцкий принял участие в нашем празднике.
12
Пару лет назад, когда перестройка еще никому и не снилась, а те, кому снилась, сидели в тюрьмах, итальянский режиссер Мауро Болоннини предложил мне роль в фильме об Иде Нудель, русской диссидентке еврейского происхождения. Играла ее Лив Ульман. Я же был ее киномужем, поэтом. В одном из интервью того периода рассказывал: «Делаем этот фильм как заместители, ибо лучше всего его сделали бы сами русские. Они имеют право на эту тему, а сейчас — даже обязанность. К сожалению, в нынешней ситуации это наше заместительство неизбежно. Искусство не может молчать об этой теме. Пока русские не могут говорить о себе собственным голосом, но когда-нибудь обязательно все изменится и у них». Словом, я как бы предрек то, что позже произошло.
Не представлял себе, чтобы в фильме, призванном передать интеллектуальную и эмоциональную атмосферу диссидентских кругов России, могло не быть духовной основы этих кругов. Абсолютно необходимым казалось мне включение в сценарий песни Высоцкого. Я внушил это режиссеру, а он предложил сцену, в которой я прошу Лив, мою «жену», послушать, что о людях в нашем положении поет Высоцкий. Впрочем, его имя в той сцене не упоминалось.
Началась репетиция, я включил магнитофон. Должен признаться, что Лив Ульман тогда разочаровала меня как профессионал. Сыграла в той сцене «волнение вообще», что в целом ничего никак не обозначило. На сцене нет такой игры — «вообще». Есть реакция на конкретную эмоцию, слово, действие. По замыслу сценариста песня Высоцкого должна была вызвать именно такую реакцию, создать определенное напряжение. Но Лив никак не реагировала на песню, в каком-то смысле затушевала тему. Она вообще не заинтересовалась ею. В противоположность всей съемочной группе, которая, заинтригованная голосом, экспрессией, тесно сгрудилась у магнитофона. В перерыве долго объяснял, о чем поет Высоцкий — это было «Эхо» — и кто он вообще, Смотрите, как он это делает. И еще раз — натянутая струна. Международная киношная братия по-русски «ни в зуб ногой», однако что-то этих людей поразило, приковало к магнитофону. Именно что-то. Что-то, чего ни они, ни даже я сам до конца не уразумели.
Лив отнеслась ко всему этому весьма поверхностно. В. перерыве между съемками внимательно что-то слушала из плейера. Спросил, заинтригованный:
— Что это ты слушаешь?
Сняла.наушники и взволнованно ответила:
— Рахманинова...
Определенно она хотела «накачаться» русской культурой, чтобы с таким, XIX века, пафосом войти в роль, вжиться в образ. Но она спутала курки: припала к роднику Анны Карениной, а играть ей надо было в фильме об Иде Нудель. И, к сожалению, сыграла эту русскую диссидентку несколько неадекватными выразительными средствами. Сделала это превосходно, потому что она великая актриса, но здесь выбрала не ту основу, Играла прекрасно, но это было не то, полное недоразумение. Я знаю, что говорю, немного знаком с русскими диссидентами, в том числе и еврейского происхождения с их неповторимым чувством юмора
Лив в своем гардеробе слушала Рахманинова, попивая соки, а я со съемочной группой, попивая граппу, слушал Высоцкого. Лучше всего его слушать, потихоньку отхлебывая чего-нибудь. Включал им последующие записи, переводил тексты, были очень благодарны. Лив себя попросту обделила.
Был на нее очень зол. Через пару дней вижу: Лив читает какое-то интервью в израильской газете. Как раз с Идой Нудель! Взбудораженная, повернулась ко мне:
— Даниэль, ты знаешь такого поэта... Владимир Висотскы.
— Да, — говорю. — А что такое?
— А то, что моя героиня утверждает, что это ее любимый поэт, что благодаря его песням перенесла те годы жизни в неволе. Я его должна узнать.
— Ливуню, — сказал я, — три дня назад именно его голос ты слышала с магнитной ленты. И даже не спросила меня, кто же это и о чем поет.
— А «Охоту на волков» знаешь?
— Знаю. Когда ты внимала своему Рахманинову, мы как раз слушали эту песню
Сказал все, это настолько холодно и злорадно, что Лив восприняла это как колкость. Она очень интеллигента и чувствительна, но Высоцкого прозевала. Ведь работа актера основана не на формировании фикций, а на отображении правды. Лив допустила профессиональную ошибку. Влияние песен Высоцкого на жизнь настоящей Иды Нудель было так велико, что, не зная его, нельзя было постичь правды этой женщины.
Пусть Лив простит мне эту отповедь. Она не может принизить ее таланта. Это лишь шутливая критика ее претензий быть специалистом по России. Но спутала она Россию с гостиницей «Россия».
13
У Высоцкого был недюжинный талант комика. Вызывало недоумение, когда юмор противопоставлялся его самым главным трагическим песням, которые стали наиболее известными. Комические песни Володя пел совершенно иначе, полностью преобразившись: задирал голову поднимал брови, округлял глаза. Используя минимум выразительных средств, в мгновение ока становился необыкновенно забавным. Чаще всего пел от имени своих земляков — наивных. немножко смешных, немножко печальных людей. Там все или смешны и вместе с тем трагичны, или печальны и достойны, горды без спеси или вдруг спесивы без меры. Володя был тому свидетелем, отсюда в его юмористических песнях не только ирония, но и снисходительность.
(У вина достоинство, говорят, целебное.
Я решил попробовать. Бутылку взял, открыл.
Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное:
Может быть, зеленый змий, а может, крокодил).
Смешные песни нередко приходилось слышать. Часто это были ленты, записанные во время его домашних концертов. На многих из них залпы веселого смеха заглушают исполнителя. Текста не слышно, потому что так хохочут, что, наверное, валятся от смеха. Таких лент кружит по Польше много, я знаю это точно, потому что несколько из них принадлежали когда-то мне.
В памяти моей остались подробности, когда Володя пел у меня дома эти личные песни. Очень любил моего сына Рафала, который, впрочем, старался его пародировать. Ему было пять лет, и он пел, подражая жестам и мимике Высоцкого, на каком-то удивительном, изобретенном им языке. Тронутый этим Высоцкий написал, как утверждал — для Рафала, песню о мальчике, который играет с солдатиками, — «Пятилетний Наполеон». Получилась длинная баллада — необязательно о Рафале, отсюда изменение названия, — полная метафор, которые так до конца и не удалось расшифровать, потому что очень быстро те кассеты кто-то утащил.
Володя никогда не принимал близко к сердцу того, что люди занимаются нелегальным во всем мире промыслом — воспроизведением и распространением предметов творчества без согласия авторов. Не реагировал также, когда в азиатских республиках, где на опутанном мафией черном рынке, являющемся главным экономическим фактором, начали по-пиратски выпускать его пластинки! Он знал, что по-настоящему существует именно благодаря таким действиям.
Далеко простирается Россия, широки ее просторы — наверное, кроме москвичей, мало кто знал, как выглядит Высоцкий и сколько ему лет. А сегодня его снимки продаются на Ваганьковском кладбище. Может быть, я и не должен жаловаться, что принадлежащие мне ленты ушли к людям. Хоть и трудно примириться, но Бог с ними — кому-то они приносят радость, кто-то их слушает.
14
И все же одной кассеты, которая пропала, как многие другие, мне жалко. Была на ней песня, которую я после никогда не слышал. Это, кажется, было ее единственное исполнение, Володя назвал ее «Песня для нашего будущего фильма «Были летчики». В фильме, сценарий которого Высоцкий написал в соавторстве со своим другом, мы должны были сыграть вместе, мечтали о том. Третья роль предназначалась для друга Марины — а потом и нашего общего друга — известного французского актера, ныне суперзвезды Жерара Депардье. Должно было быть так, как в известных анекдотах: русский, француз, поляк...
История конспективно выглядела так: в немецком офлагере, среди массы других военнопленных, были три летчика — русский Володя, поляк Даниэль и француз Жерар. Подружились. Приближался час освобождения, победа союзников и Сталина. Французу совершенно безразлично, кто освободит их лагерь — хочет только спокойно дождаться этой минуты. Но поляк и тем более русский, освобожденные Красной Армией, не будут особенно уверены в своей судьбе. Решают уйти из лагеря до освобождения. И бегут. Француз также вместе с ними. Далее идут эпизоды их жутких приключений в освобожденной Европе. Было смешно, были патетика и трагедия. К сожалению, славянская ностальгия дала о себе знать: русский решил обязательно вернуться в лоно «матушки России». Поляка тоже пожирала тоска.
Как же вернуться? Самой короткой дорогой — самолетом! Известно, летчики. Где взять самолет? Самое простое — позаимствовать на ближайшей американской военной базе.
Француз не соблазнился полетом на Восток. Тем не менее обещал помочь — отвлечь внимание аэродромной охраны и захватить башню контроля полетов, как в фильмах о Джеймсе Бонде. Все это он сделал и, ясное дело, погиб. А эти двое взлетели. Кончилось топливо. Приземлились на картофельном поле вблизи Лодзи. Этим самым оказали неоценимую услугу советской разведке: в ее руки попала новейшая модель американского реактивного самолета. Судьба русского пилота была предрешена, как и судьбы большинства советских военнопленных, которым удалось возвратиться из неволи. Польский пилот в дни, когда Высоцкий рассказывал мне эту историю, кажется, еще был жив. История эта была подлинная.
Фильм не получился. Жаль, ничего не вышло из наших планов. При жизни Брежнева снять такой фильм было маловероятно, после смерти Володи стало невозможно. Осталась песня «Баллада о погибшем летчике»:
Всю войну под завязку я все к дому тянулся,
И хотя горячился, воевал делово.
Ну, а он торопился, как-то раз не пригнулся,
И в войне взад-вперед обернулся
За два года всего ничего.
Не слыхать его пульса с сорок третьей весны,
Ну, а я окунулся в довоенные сны,
И гляжу я, дурея, но дышу тяжело.
Он был лучше, добрее, добрее, добрее,
Ну, а мне повезло.
Я за пазухой не жил, не пил с Господом чая.
Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол.
Но мне женщины молча намекали, встречая:
Если б ты там навеки остался,
Может, мой бы обратно пришел.
Для меня не загадка их печальный вопрос,
Мне ведь тоже несладко, что у них не сбылось,
Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел.
Я случайно вернулся, вернулся, вернулся,
Ну, а он не сумел».
Он кричал напоследок, в самолете сгорая:
«Ты живи, ты дотянешь»,- доносилось сквозь гул.
Мы летали под Богом, возле самого рая,
Он поднялся чуть выше и сел там,
Ну, а я до земли дотянул.
Встретил летчика сухо райский аэродром.
Он садился на брюхо, но не ползал на нем.
Он уснул — не проснулся, он запел — не допел.
Так что я вот вернулся, вернулся, вернулся,
Ну, а он не сумел.
Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь.
Но хотя мы живыми до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть,