Два иностранца, точнее, иностранец и иностранка,
болтают на третьем, изучаемом обоими языке.
Он итальянец, она, наверное, китаянка,
в занятиях переменка, учитель в курилке, класс на замке.

Живое и неживое, девочка и набор деревяшек,
металлических струн, молоточков, войлочных башмачков,
терзают друг друга, чтоб разве два-три настоящих
звука пробились сквозь ученическую любовь-морковь.

И представьте, у них получается. Китайский английский
идеален для флирта, этюдные диалоги нежны
и в меру игривы, и в лестничном горле колотится низкий
космический отзвук, рожденный расстроенным нервом струны.

Звук выскальзывает из окошка и достигает березы,
где творятся весенние игрища птичьих пар,
и две разнополых вороны, на праязыке любви и угрозы,
договариваются о главном - курлы-курлы да кар-кар.

И у них получается, и у нас все уладится, если ты не будешь -
если мы не будем соблазняться искусами тонкой игры
самолюбий, обид, притязаний - ведь люди ж, люди ж,
разумные твари, не какие-нибудь пернатые хухры-мухры.

Как же нам полегчает, если язык упростится до междометий,
до птичьего щебета, да или нет, общих мест,
до непослушных пальчиков, путающихся в аккомпанементе
снова и снова, покуда мамочке не надоест.

И лишь бедолага-учитель, старающийся задержаться попозже,
спрятаться, растянуть переменку до конца перемен,
сидит на окошке, глядит на березу и думает: Боже, 
этих учить бесполезно.
Только тот и научится, 
кто страдает или вдохновен.