Аннотация: Преступление может стать искусством, и тогда зло оценится выше добра... Предыстория "Огней святого Эльма".
Мария Шамякина
Рука Славы
Я медленно сползал на пол, судорожно хватаясь за одежду моего друга, но земное притяжение было сильнее, куда сильнее моих слабеющих окровавленных рук. А он замер, едва дышал и смотрел на меня совершенно пустым взглядом, будто это не я мертв, а он. В руке его еще поблескивал смарагд бутылочного стекла, и рубины моей крови тяжело скатывались с блистающих граней.
Он думал, что все уже закончилось - я лежу на грязном полу неподвижно, но мне все чудилось, что мои руки скользят, скользят по его куртке, по выпуклостям карманов...
Отец всегда говорил, что нельзя воровать у друзей, но что я могу поделать, если мой талант существует на грани болезни, а моё мастерство взлелеяно неизлечимой клептоманией?
Время замедляется, густеет кровь. Медленно-медленно падают капли-рубины, капли-лалы...И в комнате отчего-то пахнет шафраном и соком растения, которого я никогда не видел.
Мои пальцы казались мне теперь особенно длинными, особенно тонкими. Ведь они уже обретали надлежащую прозрачность.
Многие говорили, что я мог бы стать хирургом или музыкантом. Не знаю, плохо это или хорошо, но в моей семье не было ни одного хирурга и ни одного музыканта. Насколько мне известно, на протяжении многих поколений в ней вообще не было ни одного человека, зарабатывающего на жизнь честным путем. Во всяком случае, так говорят.
Моего прапрадеда схватили на рыночной площади Кафы. Самый искусный вор, одетый как богатый горожанин попался на том, что носил на пальцах краденые перстни, и хозяева опознали их. Он, правда, успел стащить ключи у стражника, но это не помогло. Никто и не думал вести его в темницу. Его просто подтащили к прилавку мясника и отсекли правую руку. Говорят, через год он выучился воровать одной левой...
Изумруд упал на пол. Разбился. Мой друг все стоял надо мной, в его глазах был такой страх, какого я и представить не мог. Я никогда не боялся, ведь так часто казалось, что руки мои не принадлежат мне, что они бестелесны, неуловимы, и никто не ощутит моего касания.
Мой друг тихо позвал меня:
-Слава, эй, Слава...
Я чувствую, как двигаюсь вокруг него - бестелесный и невесомый. Один только взгляд - ничего больше. Не было даже мыслей, только образы, почерпнутые из чужой памяти. Памяти, извлеченной из клеток распростертого на полу тела.
Крики на площади. Медведь с золотым кольцом в носу. Бубенцы и колокольчики. И куски разноцветных тканей. Цыганка подняла над головой руки - запястья тонкие, как горлышко иволги, на пальцах кольца с бубенчиками. Складки одежды завернулись вокруг нее. Я не слышу музыки, вижу только, как расплескались вокруг тени от летящих юбок, от широких рукавов. Улыбка тихая, жемчужно-сахарная. Она привыкла делать вид, что знает все, что ей ведомо и прошлое и будущее. Дабы не быть уличенной, цыганка вынуждена прерывать свои скупые пророчества танцем, а танец перемежевывать с туманными предсказаниями. Вдруг она замирает, склоняется к кому-то: "Позолоти ручку, позолоти, яхонтовый, всю правду скажу..." Бубенцы, крики торговцев, запах сладостей, и рука немыслимо ловко вытаскивает кошельки.
Я видел сходство наших рук. Мои, прозрачные, призрачные, сохранили память о каждом движении. Такие лёгкие касания. То, как они проникают в складки тканей, карманы, прижатые к телу дамские сумочки. Перехватывает дыхание, когда слышишь тихий-тихий звук - предупреждающий шорох материи, скрип замка, стон разрезаемой кожи. Я мастер своего дела. Я художник и поэт. Я слышу хруст денег в карманах.
Запах пряный, коричный, имбирный, ванильный, мятный. Привкус горько-сладкий, как кофе. Осколки рассыпаны по полу, их касается холодная щека, окровавленные мертвые руки.
Мой несчастный друг стал озираться. Несколько раз он заглянул прямо в мои глаза, но конечно ничего не увидел.
-Вижу... вижу... - старческая рука медленно тянется к хрустальному шару, на самом деле сделанному из самого обычного стекла. Тонкие струйки дыма исходящего из курильниц почти скрывают лицо, существует лишь мутный калейдоскоп пёстрого шелка. Она еще не придумала, что сказать. За ссутуленной спиной занавес из бусин и бисера...
Зима. За окном все время что-то падает. Огромное, как тела. Ударяется о карнизы. Может, это сосульки падают или каплет вода?
Запах пряностей и напитка из кофейных зерен исчезает. В этом маленьком городке пахнет крысами и чумой, и пеплом сожжённых ведьм.
Был у меня ещё один предок. Руки его так похожи на мои. И на них кровь, как на моих, только она лёгкая, жидкая, струящаяся. Сладко-горькая, текучая, свежая. Одна рука зажимает рот жертвы. Та пытается вырваться, кусает ладонь, пальцы - глубоко и больно. Капли сочатся, как крупные лалы и текут, как вино. Вторая рука опускается, острие протыкает ткань, кожу и с нежным всхлипом раздвигает ребра. Зубы жертвы рефлекторно сжимаются - еще глубже, еще больнее. "Во мне нет зла - это ты пьешь мою кровь, ты причиняешь мне боль..."
Тело моего предка раскачивал ветер, виселица протяжно скрипела. Я уже почти вижу это. Желтый закат, черные силуэты. Память похожа на гравюру, но ветер делает ее подвижной. Фигурка в янтаре за миг до того, как смола станет драгоценностью.
А ночью к виселице подошли люди. Они торопились, ведь им нужна была рука человека, висящего в петле. Возможно, и тогда снег летел так же густо. Большими влажными хлопьями, падал с крыш полурастаявшими комками - прямо в густую грязь.
Люди приблизились в полной темноте, храня молчание. Они отрезали руку висельника, обработали ее магическими составами и окурили благовониями, среди которых не было только ладана. Рука повешенного убийцы легла в центр пентаграммы, над ней произвели все необходимые обряды. Был час Меркурия и день Марса. А прочие планеты собирались в самом богатом доме - в Доме Солнца.
Я знаю, как это бывает. Нет, сам я не увлекался черной магией, просто читал.
Мой друг медленно, брезгливо склонился ко мне. Но мне теперь все равно. Мне нет дела до того, что мой труп лежит на грязном полу и кровь из рассеченной артерии пропитала ковер. Мелкие-мелкие осколки в луже, словно семена сезама... И мне абсолютно безразлично, сколько карат бутылочного стекла осталось в моем теле.
-Эй, Слава. Ты того... Ты умер? Подожди...
Я думал, он вызовет мне скорую. Теперь это было уже бесполезно. Кажется, на периферии зрения, (а у меня не осталось ничего, кроме зрения), я уже видел стенки коридора. Они были черными, неровными, их покрывали хищные выступы, и сам коридор вёл вниз. Глубоко-глубоко вниз.
Но я из тех, кто любит чёрный цвет... Тугие чёрные перчатки на руках немолодой женщины, одетой в траур. Она прячет руки, поврежденные кислотами и едким соком растений. От ее наряда пахнет мышьяком, сулемой и белладонной. Затянутые черным пальцы сжимают букет миниатюрных скромных колокольчиков - наперстянок. У нее сегодня очередная свадьба. Нет, эта женщина не выходит снова замуж, она просто пришла полюбоваться агонией своей жертвы - невесты, чье платье пропитано отравляющим составом.
Глубоко вниз... Можно ли продать души своих потомков? Наверное, да.
Но где теперь те амулеты? Знаки Тёмного Предназначения? Краденые перстни, снятые с пальцев отсеченной руки? Искатели справедливости дрались и отталкивали друг друга. Они срывали перстни так грубо, что сломали изящные хрупкие пальцы, касания которых были нежны и почти неуловимы.
-Подожди... подожди...
Мой друг уже обшаривал мои карманы. А потом свои. Лицо его становилось все более растерянным. Я знаю, что он искал, потому смеялся, уносясь туда - глубоко-глубоко вниз.
Где же теперь кольца с бубенчиками? Где ручные и ножные браслеты, такие миниатюрные, что только маленькая девочка могла бы их надеть? Лишь звон доносится, призрачный, далекий. И движения воздуха похожи на шелк.
Звон слышится оттуда, с Той Стороны. Коридор совсем черный, но он светится отраженным светом, стенки его похожи на поблескивающую нефть.
А где Рука Славы - древний воровской артефакт? Должно быть, он и теперь пахнет всеми колдовскими благовониями, кроме ладана. А на ладони уже никогда не заживут следы зубов.
Провал в Дат похож на бутылку с отбитым донышком, выпавшую из руки моего убийцы. Меня втягивает в горлышко, словно джина. Отовсюду торчат острые грани черного стекла. Сталактиты зубов и сталагмиты зубов и река, похожая на нефть, между ними.
Как же глубока эта кроличья нора?
Мой друг продолжает ощупывать в недоумении свои карманы, но я больше не хочу видеть его.
Я хочу знать, где теперь черные перчатки, пахнущие горьким мышьяком и сладкой наперстянкой. В тех местах, где жила черная свадебная фея, возникло поверье, что поймать букет невесты - к скорой смерти. Приблизительно через 4-6 часов.
И вот я отрываюсь от трёхмерного мира как сухой лепесток. Я лечу в обитель джинов, путь в которую лежит через горлышко разбитой окровавленной бутылки. Сквозь смарагд зеленого стекла, сквозь рубины и лалы. Тут пахнет мускатом и ванилью, кровью, нефтью и сулемой.
Моя правая рука сжимает ладонь отрубленной заживо кисти. Она теплая и трогательно-беззащитная. И я ощущаю под бархатной кожей цвета шафрана осколочки раздробленных костей. Второй же рукой я сам сжимаю сухое, почти крошащееся запястье мумифицированной конечности. В ее скрюченных пальцах зажата погасшая свеча, только фитиль дымится. Вот перчатки касаются моего плеча, подталкивая туда, откуда слышится перезвон инфернальных бубенчиков, заключенных в стеклянный шар. В мир джинов. Мир, имеющий вкус имбиря, корицы, мышьяка и прокушенной кожи.
Я почти прибыл, я уже на берегу. Со сводов срываются капли и медленно-медленно падают в густую черную воду, отливающую цветами нефти, драгоценного дерева, обсидиана, перца и сладко-горького кофе. Ох, как все приторно, но ведь я уже почти дошел до конца...
В то же самое время от поверхности реки отделяются капли и неторопливо стремятся к низкому потолку пещеры. Как почерневшие стебли, как пальцы узкой перчатки, как паутина.
У меня нет сожалений. Знаю, виноват. Мой отец всегда говорил, что нельзя красть у друзей. За это я и поплатился. Да, я не безвинная жертва. В моём роду вообще не было безвинных жертв. Но теперь мне было так хорошо, так спокойно. Со мной была рука, на которую всегда можно опереться. Даже две.
Ведь мне иногда казалось, что мои руки как чужие. Я словно бы наблюдал за своими действиями со стороны. Изящные точные движения. Прикосновения к бархату, нейлону, вельвету, хлопку, льну, меху, шелку, сукну, кашемиру и коже - почти эротичные в своей легкости. Я так наслаждался...
Но вот ко мне подплыла лодка, а в ней неподвижно стоит черный силуэт, двухмерный и зыбкий, окутанный туманом и пахнущий холодным железом. Я знаю, это тот, для кого в древности мертвецам оставляли монеты на веках.
Он ничего не сказал, просто протянул руку, как моя бабушка протягивала, требуя оплаты своих предсказаний. Что ж. Я ведь готов к этому.
И я отпустил призрачные руки. Всего на секунду, чтобы извлечь из внутреннего кармана бумажник. Бумажник, который я украл у своего друга в последнее мгновение между жизнью и смертью.
Кто сказал, что сюда ничего нельзя взять с собой? Можно. Нужно только уметь. Возможно все, если ты довел мастерство до совершенства, если твоя слабость стала преимуществом.
Я мастер своего дела. Я художник и поэт.
Преступление есть вид искусства.
Я расплачиваюсь с Хароном ворованными деньгами, и ступаю в лодку. Руки моих предков отныне будут поддерживать меня всю мою вечность. На плечах я чувствую невесомое касание перчаток моей прабабки, а с того берега, из обители джинов слышится перезвон бубенцов, укрепленных на перстнях лучшей в мире танцовщицы. И я уже улавливаю ритм ее легких шагов.