В пятидневном сиротстве

Мое зыбкое счастье - удача канатоходца.
Жизнь, зависшая вне хронологий, пространств и линий,
В пятидневном своем сиротстве рождает сходство
С огрубевшей без теплых рук обожжённой глиной.

Вот окно, за которым, вот дверь, за которой, вот
Шелк заката алеет сонно в прорехах рваных.
Полноправным хозяином в доме моем живет
Время - вечность вещей, мне тобою когда-то данных.

Я вдыхаю их плотность и плоть, пью их сущность и суть,
Становясь, как они - продолженьем стены, паркета,
Я сдаю им себя, я крою их безжизненный путь
На тугие пространства, закрытые слову и свету. 

В тишину прорастая корнями кричащих рук,
Замыкая мир скобкой, броском от от окна до двери,
Я зову твое эхо, твой ясный щемящий звук,
Из последних усилий своей глухоте не веря.  



Мячик. Отрывок из Поэмы Возврата

Улетает птицей прочь
То ли притча, то ли плач.
Не рождённая мной дочь
Уронила в речку мяч.

Птицекрыл и яснолик,
Усмехнулся Сфинкс седой.
И невидимый тростник
Зашумел над мостовой.

И в гранитном саркофаге
Тело звонкое реки
Обернулось, в мерном шаге
Изгибая позвонки.

Шепчет Сфинкс, надменно пряча
Свет из глубины очей:
Что отдашь за этот мячик, 
Радость девочки своей?

Что отдам? Да что имею
В неродном родном краю?
То, что мне всего ценнее,
Память верную мою.

Разлинованное время,
В клетку - школьную тетрадь,
Непосаженное семя,
Перерезанную прядь.

Зарифмованную веру,
Оцифрованную речь,
Жизнь, не ведавшую меры,
Не умевшую беречь

Кудри тех, кого ласкала,
Чьим молилась именам,
Нежность, ту, что расплескала
С горькой правдой пополам.

Мамин голос, певший мерно,
Спи, родная, все пройдет.
Циферблат, что лицемерно
Сыпал время, Новый Год.

Снега скрип и дров трещанье,
Привокзальный мутный чай,
Зыбкость первого касанья,
Ярость верного "прощай".

Все, что значу, все, что помню, 
Всё, в чем суть моя и ось,
Что в пыли аэродромной 
Вихрем мне вослед взвилось.

Вперил Сфинкс, ценой довольный,
Гордый взгляд в пустую грудь:
Быть тебе отныне вольной.
Говорю тебе: забудь.

Обнимает речка мячик,
Лижут волны зыбкий след.
Нет ни девочки, ни плача.
И меня на свете нет.


сНежность

У меня к тебе нежность. 
Бесконечная глыба нежности.
Я - прикованный к ней Прометей.
Этот город, что более года томился бесснежностью,
Вдруг осыпался в нас, беззащитных своих детей.
Расстелился позёмкою, скатертью льдистою, 
И остался лежать под ногами, едва дыша
Тишиной, оглушительней тысячи выстрелов,
Как младенца промерзлую землю к груди прижав.
У меня к тебе нежность, пронзительная, как фобия,
Чуть засну - отберут, украдут, глаз да глаз, смотри...
...Если Бог тебя создал по образу и подобию,
Он прекрасней ста Солнц, прожигающих изнутри.


Катится

Катятся ядра зрачков никотиновых
в кому бессонницы, в ночь, паутиною
стены обвившую, город и крыш его
ржавый оскал с черепицею рыжею;
Адмиралтейской иглою распорото,
пригоршню льдистых заноз сыплет в ворот мне
небо февральское. Улицы талые
выгнули, вздыбили спины усталые;
катится под ноги звонкой монетою
чья-то звезда, обернувшись копейкою,
катится вниз по наклонной планета и 
люди, дома, тротуары, скамейки...
Катится к черту весь мир одноразовый
гильзой отстрелянной: цель обезврежена.
Если тоска проросла метастазами
в самое сердце, попробуй, отрежь его!
Катится жизнь, распадаясь на атомы,
калейдоскоп превращается в месиво,
Я рассыпаюсь строками и датами.
Я не могу удержать равновесие.
Катятся, звонко стуча по карнизу вниз
Тридцать пластмассовых лет одиночества,
Нитью натянутых нервов пронизаны,
Господи, если б ты знал, как мне хочется,
Снова туда, в бесконечно далекое,
Время, зажатое между столетьями,
Навзничь упасть на поросший осокою
Луг, и не помнить СЕГОДНЯ, стереть его...
И изучать анатомию солнечных зайчиков,
Словно печать на беззлобных губах обозначенных...
_________________________________________________________
Катится мой самокат по обочине
Мне восемь лет, я в ромашковом ситцевом
Платье, и если мне очень захочется,
Я обгоню даже в небе резвящихся птиц... 


пулевые цветы

Как звонили по нам, а потом  по себе-без-нас,
Как какой-то наглец вспылил, коротнул и погас,
Как шипела бумага, как плавились груды списков,
Как живые с телами, похожими на огрызки,
Примерзали к Земле, плавя кожей зернистый наст,
Как она ощетинилась, грудой костей давясь...

Расскажи мне о том, как они хоронили нас.

Как хрипел в проржавелых трубах победный марш,
Как в мешках уходил на дно человечий фарш,
И как бога тошнило снежною простоквашей,
Как зияли глазницы оконных проемов сажей...
Город стыл по колено в кровавой каше
Безучастный к объемам своих пропаж...

Как полгода спустя прорастали, красны, свежи,
Как горели они, алой кромкою вдоль межи,
Пулевые цветы из груди моей?
Расскажи...


эпилог

Ты сказал - это просто. И было предельно просто. 
Разошлись по касательной, не подошли по ГОСТам. 
Пережили друг друга /как голод, войну, чуму/. 
Повзрослели, покрылись памятью, как коростой, 
И однажды проснулись братьями по уму. 
Я любила всех твоих женщин за то, что им
Ты совсем не казался светел, недостижим.
Я давала себе совет, /как дает санитар зажим/,
Отпускать тебя с каждым выдохом из груди,
Приговаривать - Бог с тобой, уходи.
Ты остался внутри, самой прочною из пружин,
Научив говорить с собой сдержанно, как с чужим,
Верить "светлому завтра" и прочей безвкусной лжи.
Что до правды, ей свойственно быть своей. 
Её больше в изгибах твоих плечей, 
Чем в любой из теорий, наук, доктрин. 
Упаси её, Господи, стать ничьей, 
Ведь  "ничейность" -  удел ветров и безродных псин. 
И последнее: (Рад ты, или не рад?)
Ты оставил на память ценнейшую из наград.
Ты оставил мне - слово - звенящее, как ручей:
Надави посильнее - не горечь, но нежность брызнет.
Ведь за то, что ты - слез и стихов моих казначей,
Я люблю тебя больше, чем в первую из ночей,
И сильнее, чем все мои девять жизней.


смог отечества

Смог отечества ныне и присно приветствует нас,
Любознательных зрителей действа, где в тысячный раз,
Заигравшись в солдатиков, витязь застыл на распутье;
А невеста его прячет взгляд, ни жива ни мертва,
Исторично и нудно предчувствуя муки вдовства.
И живая вода, закипая, становится ртутью.

Поднимается к небу багровая пыльная взвесь,
Но стерильная радость от мысли "стреляют не здесь"
Валерьянкой в стаканах полощется слева и справа.
И пока что не рядом с Ордынкой бушует Орда,
Но состав за составом груз двести везут поезда,
И суставы, устав, остывают согласно уставу. 

Мы ж, как прежде живем в малодушном согласии с тем,
Что разруха в сортирах  - оплот нерушимых систем.
И стареют столицы в чаду оголтелых маршруток.
А толпа убиенныех царевичей Млечным Путём
Покидает эпоху, и тлеют, мерцая на нём,
Угольки затухающих в сизом дыму самокруток.