Шагин Игорь Игоревич

     БОЛЬШОЙ

     ТРЕУГОЛЬНИК!

     или

     ЗА ПОРЕБРИКОМ

     РЕАЛЬНОСТИ!

     Книга вторая

     Чёрная полоса

     ТИК-100

     (Тёмновская исправительная

     колония №100,

     с. Тёмновка,

     Харьковский р-н,

     Харьковская обл.)

     Часть первая

     1

     Меня в наручниках вывели из камеры. Конвой двинулся по коридору участка ПЛС. Лязгнула дверь, ведущая на винтовую лестницу. Щёлкнул замок второй железной двери. Офицер отдал команду встать лицом к стене баландёру, раздававшему по кормушкам камер первого этажа хлеб и сахар. Открылась следующая железная дверь, потом ещё одна. И мы направились по тёмному подземному туннелю, пахнущему сыростью и влагой, изредка подсвечивающемуся жёлтым светом ламп в плафонах, закреплённых на стенах под потолком. Присутствующие сохраняли молчание. Размеренные шаги отдавались негромким эхом. Семенила и посапывала собака. Лязгнула следующая дверь. И через какое-то время за моей спиной закрылась тяжёлая дверь боксика. Процедура была та же: обыск, опись вещей и загрузка в автозак. Потом, вероятно, отправка на Центральный железнодорожный вокзал и загрузка в «столыпинский» вагон.

     Спустя некоторое время дверь открылась и меня провели на обыск, где с моих рук сняли наручники. А на широкий, длинный, железный стол поставили сумки с моими вещами. Ещё сонные шмонщики не спеша делали свою работу, прощупывая в одежде, вываленной из сумок на стол, каждый шов и проверяя каждый карман на наличие колюще-режущих предметов. За их руками внимательно следили офицер и конвойные солдаты, принимавшие для транспортировки в автозаке.

     На мои руки снова надели наручники, щёлкнув браслетами за спиной, и вывели на рампу следственного изолятора. Отдав команду «Вперёд», один из солдат сопроводил меня в автозак и закрыл за мной на замок железную дверь «стакана». Стали слышны голоса заключённых, размещавшихся в первом и втором боксах автозака. Кто-то постучал в железную дверь «стакана» и спросил:

     — Там «пыжик»?

     — Проходи! — ответил конвойный.

     Загудели ворота «конверта», несколько раз провернулся стартёр и машина дёрнулась.

     Конвойный протянул мне несколько сигарет через решётку небольшой отдушины в двери «стакана». А из боксика с заключёнными раздался голос:

     — Курить будешь, братан?!

     Я сказал конвойному спасибо и что у меня есть сигареты. Но сигареты взял.

     — Куда едешь? — спросил тот же голос.

     Я промолчал. Я и сам не знал, куда еду.

     2

     Движение автозака сопровождал всё тот же, уже знакомый, звук подвывающей коробки переключения передач. Помещение будки автомобиля заполнилось сигаретным дымом. Машина притормаживала на перекрёстках, потом снова двигалась вперёд.

     — Так, тушим сигареты! — послышался голос конвойного солдата. — Приехали.

     Машина притормозила, потом совершила несколько манёвров и остановилась.

     — Выходим по одному! — скомандовал конвойный солдат и зазвенел замок двери одного из боксиков.

     Выгрузка происходила быстро и через некоторое время голоса заключённых стихли.

     — Теперь ты, — сняв замок с двери железного «стакана», сказал мне конвойный.

     Я поднялся с железной скамейки и протиснулся в открытую дверь. Кисти рук затекли и сейчас чувствовался прилив крови к слегка онемевшим пальцам. Конвойный пропустил меня вперёд и взял мои руки сзади за соединительную цепь браслетов наручников.

     — Голову пригни! Вперёд! — скомандовал конвойный.

     С двух сторон автозака залаяли собаки, машина боковой дверью будки стояла у двери железнодорожного пассажирского вагона. Я сделал большой шаг, переступив через широкий проём между вагоном и автозаком. И когда я находился в тамбуре вагона, мои руки за наручники перехватил другой конвойный, развернув меня лицом направо.

     Передо мной был коридор «столыпинского» вагона, по левой стороне которого были расположены железные решётки дверей отсеков («купе») для заключённых.

     — Прямо и налево, — скомандовал конвойный и сопроводил меня в первый из двух узких отсеков, предназначенных для транспортировки пожизненно заключённых.

     В этот же отсек солдаты занесли две мои сумки с вещами и железная решётка закрылась. Я перешагнул через сумку, стоявшую на полу, и, оставаясь в наручниках, застёгнутых за спиной, присел на железную полку, которая была немного ýже спального места в обычном пассажирском вагоне.

     — Поезд тронется и я перестегну тебе наручники вперёд, — сказал солдат.

     «Купе» для транспортировки пожизненно заключённых было по ширине немного больше одного метра. Железная полка в конце прохода, железная дверная решётка с прямоугольной зарешеченной кормушкой, закрытой на замок. Перед спальной полкой, за проходом — металлический простенок; пол и потолок железные; место, предусмотренное для окна, было закрыто металлическим листом. На потолке — лампа в плафоне и отдушина. Лампа, вероятно, не работала, а свет в «купе» падал через решётку из коридора.

     Перед входной решётчатой дверью моего «купе», опёршись о стену вагона, в проходе стоял солдат. Он был одет в камуфлированную форму и такой же расцветки кепку. На ногах его были ботинки. На поясе — кобура с пистолетом.

     Вагон дёрнулся от толчка локомотива и зазвенели колёса. Через некоторое время вагон остановился со звуком удара прицепного устройства. Вероятно, «столыпинский» вагон с места погрузки заключённых был транспортирован на вокзал и прицеплен к пассажирскому составу.

     К солдату подошёл офицер и что-то негромко сказал. Потом через решётчатую дверь заглянул в «купе», в котором находился я.

     — Всё в порядке? — спросил офицер.

     — В порядке, — ответил я.

     Потом он подошёл к следующему «купе», в котором находился ещё один пожизненно заключённый, видимо, прибывший ранее в другом автозаке.

     Через некоторое время конвойного солдата сменил другой солдат, очевидно, моложе по сроку службы. Тот, которого он сменил, сделал ему пару замечаний по поводу выправки и расслабленного ремня. Молодой конвоир не́хотя подтянул ремень, на его лице было недовольство.

     — Стой прямо, — сказал старший по сроку службы молодому и ушёл в сторону тамбура, где, вероятно, были расположены «купе» для конвоиров и «купе» для офицера.

     Поезд тронулся и не спеша застучали колёса по стрелкам разводных путей. За окном в проходе стал виден проплывающий перрон Киевского вокзала с провожающими людьми и носильщиками с телегами, потом — технические строения, вереница зелёных деревьев… И хотя такой пейзаж не представлял из себя ничего интересного, но после пяти лет камерного заключения он определённо радовал глаз. После череды построек обзор закрыл проезжающий навстречу состав. И поезд начал набирать ход.

     3

     — Куда тебя везут? — раздался голос пожизненно заключённого из соседнего «купе».

     — А куда следует поезд? — спросил я.

     — В Харьков, — ответил сосед.

     — Значит в Харьков, — сделал вывод я.

     — Не обязательно в Харьков, — сказал сосед. — Харьков — это конечная станция. Я еду в шестьдесят четвёртую. И меня ночью, — он назвал какую-то станцию, — пересадят в автозак.

     Я сказал, что не знаю, куда меня везут. Мы поговорили. Сосед, осуждённый к ПЛС, был родом из Полтавы. В Киев ездил в Верховный суд, где приговор ему был оставлен без изменений. Он сказал, что вину признавал частично. А именно, как он сказал, один «баран» его, а второго ему «прицепили». И если в международной инстанции удастся это доказать, то, вероятно, пожизненное заключение заменят на пятнадцать. И что он уже по этому поводу составил жалобу в Европейский суд. Я рассказал своему соседу немного о себе. Он сказал, что наслышан обо мне и моём деле из СМИ и рассказов заключённых.

     К конвойному солдату подошёл сержант. Он был низенького роста, на его голове из-под высоко задранного козырька кепки выглядывала русая чёлка, а верхняя пуговица на камуфлированной куртке была расстёгнута. По сроку службы сержант был, видимо, «дембелем». Он взял у конвойного солдата ключи и открыл кормушку в дверях-решётке моего «купе».

     — Давай руки, — сказал сержант и снял с одной из моих рук браслет наручников. — Если будет проверка, я скажу, застегнёшь впереди сам.

     — У тебя есть сигареты? — спросил он.

     Я отдал сержанту несколько пачек сигарет «R1». Потом сержант подошёл к «купе» моего соседа и через некоторое время вернулся к моей решётке.

     — У тебя есть, что поесть?— спросил он.

     Я ответил, что выдали перед этапом буханку тюремного хлеба и банку кильки.

     — Братская могила, — улыбнулся он. — Всем «пыжикам» такое выдают.

     — Если надо, могу принести хлеб и макароны, — добавил он.

     Я ответил, что у меня есть свои продукты.

     — Если надо, могу принести кипяток, скажи вон ему, — кивнул он в сторону конвойного солдата. — Я немного позже подойду, — и сержант ушёл в сторону тамбура.

     Поезд набрал ход. За решёткой, с противоположной стороны коридора, за окном проплывали посёлки, находящиеся в глубине ландшафта, перелески и уходящие далеко в даль поля. Ночь понемногу вступала в свои права. Над горизонтом висел огромный малиново-оранжевый шар солнца. Я всматривался вдаль и не мог отвести глаза.

     — Ну что, покурим? Дай сигаретку, — сказал сержант, сменив караул на ещё одного молодого солдата.

     Я протянул через ячейку решётки сержанту сигарету и закурил сам. Он задал мне несколько вопросов, потом сказал, что наслышан обо мне и моём деле и пустился в многосложные рассказы о себе, которые каждый раз заканчивались на том, как до службы его устроили в массажный салон, потому что его гражданская специальность — массажист. И как на первом же массажном сеансе он «бросил пару палок» сорокалетней клиентке. «Одну, а потом ещё одну», — уточнял сержант. Я слушал и кивал, смотря как время от времени пробегают станционные огни, и на мерцание далеко в дали огоньков, покрытых слегка видимым сиянием посёлков и небольших городков.

     — После увольнения я пойду работать в массажный салон, — говорил сержант. — Правильно? — переспрашивал он, видимо, увидев во мне авторитетного человека, с кем бы он мог посоветоваться или от кого мог получить одобрение.

     — Правильно, — отвечал я, не отводя глаз от ночного пейзажа, гоня от себя мысли о том, когда я такой пейзаж увижу снова или ещё раз.

     — Ну, давай, иди ложись спать, — сказал сержант. — Прибываем в девять часов утра. У тебя ещё этап на тюрьму.

     — А куда меня везут? — спросил я.

     — Ну, сначала Харьков, СИЗО, а потом «сотка», так в личном деле написано.

     Сержант ушёл в сторону тамбура, а я, положив под голову вещи из сумки, разместился на железной полке.

     Колёса постукивали и вагон покачивался из стороны в сторону. Я проснулся от протяжного гудка проходящего навстречу состава. Поезд сбавлял ход и за окном в свете дождливого утра проплывали городские постройки.

     4

     Поезд прибыл на Центральный железнодорожный вокзал города Харькова. Потом тепловоз оттянул «столыпинский» вагон к месту выгрузки заключённых. Стал слышен лай собак и команды конвоиров.

     Я застегнул браслет наручников за спиной на другую руку и ожидал своей очереди. Звук щёлканья замков и звон открывающихся решёток понемногу приближались к моему «купе».

     — По одному, — командовали солдаты.

     — Заберите сначала этого, — раздался голос, — он тут обосрался и обоссался, от него воняет, находиться рядом невозможно.

     Стал слышен смех заключённых, потом тот же голос:

     — Выходи давай, забирайте его!

     — Вставай давай! — заключённый, видимо, упал в проходе вагона.

     — Так, выходим, обходим его, — командовал сержант.

     Вскоре хлопанье решёток и голоса стихли.

     — Готов? — спросил сержант, подойдя к моему «купе».

     Я вышел в коридор, человек так и оставался лежать на боку у стенки вагона.

     — Что с ним? — спросил я.

     — Не знаю, — ответил сержант. — Зэки его не пустят в машину.

     Придерживая за наручники, меня сопроводили в автозак и закрыли в «стакан». В проходе разместили мои вещи. Снова стали раздаваться голоса:

     — «Пыжик», куда едешь?

     Я сохранял молчание.

     Через некоторое время машина остановилась и раздался звук открывающихся ворот. Выгрузка происходила во дворе следственного изолятора г. Харькова. Я спрыгнул с железного пола будки машины на асфальт и солдаты придержали меня за руки. После чего сопроводили в здание. Офицер закрыл меня в бокс, туда же занесли мои вещи.

     Бокс представлял собой большую комнату с окном из стеклоблоков, несколькими умывальниками и парашей. На полу и стенах была плитка, выложенная причудливыми узорами, с потолка светили две яркие лампы. Во всём чувствовались чистота и порядок.

     Прошло ещё немного времени и меня вывели на обыск. В комнате с большим железным столом находились офицер и два прапорщика. Перед железным столом, с правой стороны у стены, за лакированной столешницей приставного столика сидел «козёл» — каптёрщик из хозобслуги. Перед ним лежали лист бумаги и ручка.

     Я зашёл в комнату и все взгляды устремились на меня. Один из прапорщиков снял с моих рук наручники и предложил пройти за железный стол. Мне было сказано полностью раздеться и пройти через рамку металлоискателя, расположенного за железным столом, посредине второй половины комнаты. После чего прапорщики осмотрели и прощупали мою одежду и вернули её мне. И перешли к досмотру моих вещей, находившихся в двух больших сумках. Они с любопытством разглядывали белые рубашки, костюмы и дорогие туфли. «Козёл» присматривался к лейблам известных марок.

     — Заберите всё это себе, — сказал я. — В ближайшее время мне это не понадобится, а потом я куплю себе новое. Тем более на складе всё это отсыреет и заплесневеет, — подтвердил и обосновал своё решение я, — а вам может пригодиться.

     На лицах прапорщиков появились улыбки:

     — Что, серьёзно?

     — Серьёзно, — ответил я.

     — Ну, тогда оставь всё тут, что тебе не надо, — сказал один из прапорщиков.

     И «козёл» начал делать опись имущества. В одну из сумок я сложил только необходимые вещи: спортивный костюм, нижнее бельё и другие нужные предметы быта. Мне разрешили взять с собой домашнее постельное бельё и одеяло. И после этого меня сопроводили в камеру.

     5

     На мои руки надели наручники и, не дожидаясь собачника с собакой, повели в камеру. Офицер, корпусной-прапорщик и я проследовали по коридору первого этажа, вышли во двор СИЗО и прошли в примыкающий соседний корпус, в полуподвальный отсек цокольного этажа. Там находились камеры для содержания пожизненно заключённых.

     Мы прошли через ряд открывающихся решёток и железных дверей и сейчас находились в большом овальном помещении блока ПЛС. По периметру овального в длину коридора были расположены железные двери камер. Одна из камер была приспособлена под каптёрку, где находились вещи осуждённых, не разрешённые для хранения в камере, и спальный инвентарь.

     Заключённый из хозотряда вынес и положил перед дверью одной из камер матрас, подушку, одеяло и комплект сероватого постельного белья. Прапорщик открыл дверь в камеру, потом решётку и я прошёл в помещение. Туда же занесли постельные принадлежности. Решётка закрылась. Через окошко в решётке, повернувшись спиной, я подал руки. С моих рук сняли наручники и дверь в камеру закрылась.

     Камера находилась в полуподвальном цокольном помещении и в нескольких шагах впереди меня, ниже потолка, на противоположной двери стене было небольшое прямоугольное окно, закрытое несколькими рядами стальных решёток и металлической сеткой. Через решётки виднелся асфальт, сквозь трещины в котором росла трава. Чуть дальше обзор закрывала поросшая мхом кирпичная стена. В камере были две неширокие нары, расположенные одна над другой, под окном — столик-полка. С левой стороны у входа в камеру в нише Г-образной стены находилась дючка и душевая кабина. Пол камеры был цементным: под ногами хрустел песок, в воздухе чувствовался запах цемента.

     В камере никого не было. Но нижняя нара была застелена. Под окном на столике стояли железные миска и кружка, под нарой — сумка с вещами.

     Я разложил на верхней наре матрас и достал из сумки необходимые мне вещи. Через какое-то время зазвенели ключи и щёлкнул засов двери.

     — Отойди к окну и встань лицом к стене, — последовала команда дежурного.

     Я выполнил его команду, дверь в камеру открылась, а потом открылась решётка и кто-то зашёл в камеру.

     — Давай руки, — прозвучала команда, раздался звук открывающихся браслетов наручников и дверь закрылась.

     — Привет! — прозвучал голос.

     Я повернулся. Передо мной в оранжевой робе стоял молодой человек невысокого роста и крепкого телосложения. Он прошёл вперёд и протянул мне руку. Мы поздоровались. Потом он отошёл на несколько шагов назад, расстегнул брюки, приспустив их немного, и посмотрел, полуобернувшись, на своё заднее место.

     — Хорошо отделался, — улыбнувшись, сказал он.

     — За что? — спросил я, понимая, что он получил наказание.

     — Да было за что! — ответил мой сокамерник. — Мне лучше десять палок получить, чем десять суток отсидеть. Мне предложили выбирать и я выбрал десять раз по жопе. Я всегда это выбираю, когда предлагают выбирать.

     Сокамерника звали Гаджи. На вид ему было лет двадцать-двадцать пять.

     — Откуда ты? — спросил он.

     Я сказал, что из Киева.

     — А куда тебя везут? — спросил он.

     — Мне сказали, что на «сотку», — сказал я.

     — Меня тоже повезут на «сотку», — сказал он. — Хуёво там.

     — Как хуёво? — спросил я.

     — Мусорá говорят, что хуёво. Но ничего не рассказывают. Но я туда поеду ещё не скоро. Месяца через два. Завтра закрываю дело. Через месяц суд. Касачку писать не буду. Вот примерно через два месяца отправят на лагерь.

     — А что ты тут делаешь, если ты ещё не осуждённый? — спросил я.

     — Я осуждённый. С подельником четыре трупа. Армян постреляли. Óпер попросил меня взять телефон. Потерпевшая меня не опознала. Но я настаивал, что это я. И у следака́ это прошло. Через два года могла и не опознать, — сказал он. — Но когда тебя вызовет о́пер, ты ему об этом не рассказывай, — посмотрел на меня Гаджи.

     — Не буду, — улыбнувшись, заверил я его.

     На ужин была варёная рыба, порезанная кусочками и сваренная с тонко натёртой морковкой.

     — Тут всегда на ужин дают такую рыбу. Ничего, есть можно, — сказал Гаджи.

     Утром, согласно распорядка дня, баландёр раздал по камерам хлеб и сахар. Потом прошла утренняя проверка. Прапорщик-корпусной открывал дверь в камеру и из-за закрытой дверной решётки подавал команду: «Лицом к стене». Подразумевалась стена с зарешеченным окном напротив входной двери. Осуждённые к ПЛС становились к стене и корпусной назначал дежурного по камере. Тот, чья фамилия называлась, должен был отвечать «Я» и «Понял». После чего железная дверь в камеру закрывалась.

     В обязанности дежурного по камере входило поддерживать чистоту и порядок в камере и докладывать дежурному по этажу о всех происшествиях в камере. Такие обязанности никто не выполнял. Как говорил Гаджи, в камерах порядок наводили для себя. Да и то, только в некоторых.

     После проверки был завтрак — перловая каша и чай. Сразу после завтрака — прогулка. Прогулочные дворики для заключённых находились во дворе здания тюрьмы. Пожизненно заключённых выводили в отдельную смену, чтобы осуждённые к ПЛС не гуляли в соседних двориках с подследственными или осуждёнными на определённый срок.

     На мои руки и руки сокамерника надели наручники и по одному, в присутствии конвоя, вывели на прогулку. Над головой в дворике была металлическая решётка с крупной ячейкой, а над ней была натянута металлическая сетка. Под ногами в дворике был асфальт. Кое-где у стены виднелись низенькие ростки зелёной травы. Стены покрывала цементная крошка. Под одной из стен располагалась скамейка с деревянным крашенным сидением. На другой стене были закреплены брусья и турник из сварных крашенных железных труб. Мы, по сути, находились в колодце, по трём сторонам которого возвышались стены с оконными зарешеченными проёмами следственного изолятора. Четвёртую стену образовывало невысокое трёхэтажное здание административного корпуса, за которым виднелся золотистый купол церкви.

     — Церковь — на территории СИЗО, — сказал Гаджи. — Два года назад её построил новый начальник.

     Почти сразу же после того, как закрылась железная дверь и с наших рук через кормушку, — железную дверцу в двери, — сняли наручники, на металлическую сетку дворика стали падать небольшие полиэтиленовые свёртки цилиндрической формы.

     — Это сигареты и чай, — сказал Гаджи. — Их выстреливают из свёрнутых из газеты трубок из окон камер, выходящих во двор.

     И он посмотрел вверх на одну из стен «колодца».

     — Менты за это очень не ебут, но можно загреметь и на карцер.

     Я подсадил Гаджи. Он встал ногой на «замо́к» из моих рук и повис на решётке. После этого, перемещаясь на руках по решётке, где смог дотянуться до сетки, достал или сбил на асфальт несколько полиэтиленовых свёртков и положил их в карман оранжевой робы.

     Через час железная дверца открылась и, надев на наши руки наручники, меня и Гаджи увели в камеру.

     6

     Меня завели в камеру и буквально тут же мне было сказано дежурным инспектором снова одеться по форме одежды. Выводы за пределы камеры всегда осуществлялись в оранжевой форме. В СИЗО в камере можно было находиться в спортивном костюме.

     — К о́перу, — сказал мой сосед.

     Беседа оперативника с вновь прибывшим была стандартной практикой. И потому, что мой адвокат вряд ли ещё знал моё местонахождение, а если бы и знал, вряд ли ещё успел бы доехать, было очевидно, что меня вызывает сотрудник СИЗО.

     Я подал руки для наручников и меня вывели в овальный коридор. Офицер, корпусной-прапорщик и я проследовали через ряд железных дверей и решёток в здание тюрьмы и оттуда через двор СИЗО в административный корпус.

     — Заходи, — сказал офицер и закрыл за мной дверь.

     Я оказался в комнате с двумя большими окнами. За полированным столом сидел молодой, крепкого телосложения, черноволосый лейтенант.

     Я сделал несколько шагов вперёд, повернулся к нему лицом и назвался.

     — Осуждённый Шагин Игорь Игоревич, — представился я.

     — Ты что — охуел?! — не дожидаясь завершения моего доклада, начал кричать он.

     Лицо его моментально стало красным, губы вытянулись вперёд, а на лбу появились морщины.

     — Ты хочешь весь свой транзит провести в карцере?!

     Я невольно сделал несколько шагов назад и сейчас находился спиной у стены.

     — Я сделаю так, что в лагере ты весь свой срок проведёшь в карцере! — его голос срывался на хрип. — Быстро встал в круг!

     Я опустил глаза и увидел на полу очерченный красной краской круг диаметром около сорока сантиметров. К кругу вела красная полоса, по которой, очевидно, я должен был двигаться.

     Я быстро встал в круг и не отводил глаз от оперативника. Дальше следовала череда: «Ты понял?!» Предложения о том, что мне делать нельзя, произносились настолько быстро, что они сливались в сплошной гул. Я так же быстро отвечал. Иногда додумывал смысл услышанного.

     — Ты понял? — неожиданно голос оперативника стал тихим и спокойным. — Если хорошо будешь себя вести, то тебя трогать никто не будет.

     — Понял, — ответил я и оперативник распорядился меня увести.

     — Он — сумасшедший, — сказал мне Гаджи в камере. — Его тут называют «Бешеный». Но он — нормальный. С ним всегда можно договориться. Вместо карцера получить по жопе.

     — Если «пыжик» не насиловал и не убивал детей, то он относится к ним, можно сказать, хорошо. Меня вообще уважает, — продолжил Гаджи. — Я рэкетню́ пострелял, армян, и он говорит, что я сделал правильно.

     Со слов Гаджи получалось, что у него в Харькове была знакомая девушка — Яна. Она руководила одной из харьковских компаний, занимавшихся продажей горюче-смазочных материалов.

     — Фирма была под ментами, — сказал Гаджи. — Её отец был генералом МВД, — уточнил он.

     И хотя её отец знал, что Гаджи был ранее судимым и уже отбывал один срок по «малолетке», он не только, как сказал Гаджи, не запрещал Яне с ним общаться, но и в какой-то мере поощрял такое общение. Сложилось так, что Гаджи и его приятель стали как бы «крышей» Яны в преступных кругах. И более того, отец Яны передал ему два автомата, с которыми Гаджи и его приятель в автомобиле охраняли его дочь. Из этих автоматов они и застрелили армян.

     — А почему её отец не смог сам защитить от наезда свою дочь? — спросил я.

     — Ни он, ни она не просили меня это делать, — сказал Гаджи. — Когда она в тот же день узнала, то сказала, что я придурок. А отец вообще не хотел привлекать внимания к фирме своей дочери. «Ты что не можешь поговорить с ними сам?» — сказал он. Мы забили «стрелку» в центре города и когда армяне выходили из «BMW» — мы их расстреляли.

     — Я её отца видел после этого только один раз, на следствии, перед допросом, — сказал Гаджи. — Он зашёл и спросил: «Где вы взяли автоматы?» Я сказал ему, что купили на рынке. «Всё так и пиши», — сказал он. — «И забудь о Яне».

     7

     Девятнадцатого числа мне исполнилось тридцать пять. На следующий день утром дежурный заказал меня с вещами. Гаджи проводил меня с улыбкой, но его взгляд казался немного печальным.

     — Наверное, увидимся, — сказал он.

     Загрузка в автомобиль происходила так же: обыск, конвой с собакой до машины. И через некоторое время с руками, застёгнутыми наручниками за спиной, я уже находился в железном «стакане» железной будки автомобиля. Голоса других заключённых слышны не были, только негромкий разговор двух солдат и повизгивание собаки.

     — Приехали, — сказал один из солдат, выпустил меня из «стакана» и открыл железную дверь.

     В глаза ярко светило солнце. Мне показалось, что кто-то подтолкнул меня в спину…

     — Какое сегодня число? — спросил я у сидящего передо мной за железным столом армянина, медленно перебиравшего на жёлтом листе бумаги семечки: целые — на одну сторону стола; битые, встречающиеся палочки и другой мусор — на другую.

     — Должно быть двадцать пятое апреля, — не отрывая глаз от своего занятия, сказал он.

     8

     Первые четыре дня в Тёмновской исправительной колонии для всех проходили одинаково. Механизм для моментального подавления воли, — у тех, у кого она ещё осталась, — под названием «приём» являлся неотъемлемой частью для вновь прибывших на лагерь или на тюрьму, о чём я неоднократно слышал со слов заключённых. Но в ТИК-100, очевидно, он был особенным.

     — Закрыл глаза, мразь! — раздался голос как только я подался вперёд спрыгнуть с полика будки автозака на асфальт.

     И тут же, как будто ещё в воздухе, меня под руки подхватили два работника колонии и потащили-погнали через железную дверь в здание.

     — Глаза закрыл, мразь! — повторилась команда, сопровождающаяся ударами по голове.

     — Ниже голову, мразь! — и со всех сторон сзади посыпались удары кулаками и ногами в разные места тела, в то время, пока меня продолжали тянуть и гнать вперёд, и мои ступни, кроссовки с которых послетали или их посбивали, едва успевали касаться пола.

     Дальше «аттракцион» напоминал туннель ужасов.

     — По команде открыл глаза, подонок! — я увидел, что нахожусь в железной клетке размером меньше чем метр на метр.

     И тут же на меня начала кричать женщина в белом халате лет пятидесяти, голос её срывался на визг, а глаза за толстыми линзами очков, казалось, выпучивались вперёд:

     — Фамилию назвал, тварь! Ты что, оглох?! Назвал фамилию!

     И сейчас же мне было приказано закрыть глаза и присесть на корточки лицом к углу клетки. Щёлкнул замок и меня снова, но уже «по-утиному», «утиным» бегом, погнали, заламывая за наручники руки вверх.

     — Глаза открыл! — последовала команда и тут же с двух сторон на лице я ощутил дыхание двух собак. Потом лай, оглушающий и, казалось, рвущий барабанные перепонки, потом глубокий рёв, исходящий из горла двух овчарок, морды которых находились в нескольких сантиметрах от моей головы.

     — Тебе кто разрешил открыть глаза?! — последовали удары по голове и ногами со всех сторон сзади и я оказался лицом вниз на полу, покрытом керамической плиткой.

     Последующие события происходили настолько быстро, что сейчас память отдельными кадрами возвращала запечатлевшиеся моменты, между которыми был мрак. Я стоял перед матовым пластиковым стеклом, закрывавшим зарешеченное окно камеры, с подбородком, прижатым к груди. Железная дверь за спиной закрывалась и снова открывалась и по команде «Подошёл!» я бежал вперёд спиной, прижимался к решётке, искал отверстие в ней для того, чтобы подать руки для наручников. Тут же мои руки были вытянуты настолько далеко, что, казалось, хрустят локтевые суставы, а кожу пекло от задиров от края кормушки. В небольшой камере, с руками, застёгнутыми за спиной, я лежал на полу лицом вниз и ощущал как каблуки чьих-то ботинок проворачивались на моей спине. Потом я бежал, полусогнувшись, вприсядку, падал и вставал, и снова падал, получая череду ударов палкой по ягодицам. И, опёршись головой о стену, пытался встать. И мои ноги ударами по лодыжкам раздвигали настолько широко, что ощущалось, как мошонка касается холодной половой плитки. И я понимал, что раздет догола. Кто-то кричал «Встал к стене!», кто-то — «Направо пошёл!», сзади раздавался голос «Что дёргаешься, мразь!». И снова со всех сторон сыпались удары. Я падал и чувствовал, что меня тянут за наручники, и снова упирался лбом в стену, стараясь встать.

     Я стоял в камере на коленях с высоко поднятыми назад руками. Дверь закрывалась и открывалась, и я снова бежал спиной вперёд.

     — К стене! — прозвучала команда. — Открыл глаза!

     — Ну как тебе тут?

     Слева от меня стоял среднего роста подполковник в наглаженном кителе и в фуражке с широкими полями. Лицо у него было худощавое, загорелое, сразу запоминающееся, красивое, с выразительными чертами.

     — Всё в порядке, — ответил я и снова переместил взгляд в стену.

     — Начальник колонии Юрий Владимирович Никулин, — в камере сказал мне один из сокамерников.

     Такая процедура знакомства администрации ТИК-100 с вновь прибывшими осуждёнными к ПЛС, а осуждённых с основными правилами содержания в Тёмновской исправительной колонии, продолжалась четыре дня в соответствии с количеством смен, заступавших поочерёдно на дежурство. Каждая смена на исполнение команд на перемещение, которые осуждённый должен был беспрекословно выполнять и подчиняться, предъявляла свои требования. Это касалось ширины расставленных ног для обыска при выходе из камеры у стены, разворота по команде при движении вправо или влево от дежурного, при проверке рта на наличие различных предметов, когда на одной смене надо было просто открыть рот для осмотра, на другой — открыть рот и высунуть язык, на третьей — открыть рот, высунуть язык и двигать ним влево и вправо. «Хорошо сосёшь», — раздавался голос дежурного из-за спины. При этом осуждённый к ПЛС не имел права видеть дежурных и должен был выполнять у стены все команды с закрытыми глазами, а передвигаться — гусиным шагом, глядя в пол. Правила озвучивались дежурными каждой смены только один раз при сопровождении одного удара резиновой палкой. За невыполнение этих правил сразу следовало наказание — пять или десять палок. Ошибки воспринимались как злостное неподчинение. И как бы безукоризненно вновь прибывший ни старался выполнять команды, раз от раза оказывалось, что он всё сделал наоборот. И тут же следовало наказание, в том числе включавшее удары кулаками в области внутренних органов и по корпусу тела, а заднее место через несколько дней было чёрного цвета и чувствовалась острая боль от сломанных рёбер.

     Установленные правила нахождения в камере вновь прибывшим объясняли сокамерники, так как за их невыполнение могли пострадать все.

     В камере нельзя было подходить к двери на расстояние метра, это приравнивалось к подготовке побега. И нельзя было на то же расстояние подходить к зарешеченному окну, закрытому изнутри камеры пластиковым матовым стеклом. Нельзя было смотреть в смотровое зарешеченное окошко в двери. Это называлось «следить за дежурным». Нельзя было быть расположенным левым или правым ухом к двери. Это называлось «быть на ушном». Нельзя было повышать голос в камере. Это означало конфликтную ситуацию. Нельзя было нарушать общий темп передвижения по камере. Нельзя было садиться на нару, которая была аккуратно заправлена, и на пол. Осуждённый мог сидеть только на лавочке с деревянным покрытием за железным столом.

     В камере было разрешено хранить одну тетрадь, одну ручку, три конверта с марками, одну пачку сигарет без фильтра или двести грамм табака, одну зажигалку или один коробо́к спичек на три дня, одну газету, один комплект сменного белья и одни запасные носки. Формой одежды была оранжевая роба и оранжевая х/б шапочка. Ни робу, ни шапочку в дневное время суток снимать было нельзя.

     При каждом неисполнении этих правил дежурный по камере, назначаемый из заключённых, должен был нажать кнопку вызова у двери и доложить начальнику смены.

     Подъём по распорядку был в шесть часов утра. Заправка нар за тридцать секунд. Построение лицом к окну на проверку, когда тот, чья фамилия была названа за дверью, должен был повернуться, назвать свою фамилию и перечислить все свои статьи и по команде повернуться лицом к окну. Прогулка длительностью один час, завтрак, обед, ужин. На приём пищи отводилось пятнадцать минут. Пластиковые миски с едой выдавались баландёром в присутствии дежурного смены дежурному по камере, пока другие осуждённые находились в строю спиной к двери. И так же сдавались после приёма пищи. Отбой по распорядку дня был в десять часов вечера. За десять минут до отбоя подготовка ко сну, когда можно было перед сном сходить в туалет и почистить зубы. Ночью с нары вставать было нельзя, это означало хотеть совершить суицид. Как и, проснувшись, нельзя лежать с открытыми глазами до команды «Подъём», звучащей по селектору в камере и дублируемой дежурным по камере.

     Всё это было основными правилами, прописываемыми в первые четыре дня дежурными смен и объясняемые сокамерниками, по содержанию на участке ПЛС ТИК-100.

     9

     Сидящего за железным столом звали Каро. Он медленно и скрупулёзно перебирал семечки — посадочный материал семян подсолнечника. Второй сокамерник, Иван, находился на корточках перед нижней нарой, используя её как стол. Матрас был скатан и положен на верхнюю нару.

     Камера была рассчитана на четырёх человек. С одной стороны камеры у стены были расположены две двухъярусные кровати-нары, между которыми находились один над другим два небольших железных шкафчика с железными створками, закреплённые на стене и выполнявшие роль тумбочек для хранения письменных принадлежностей и предметов личной гигиены. С другой стороны камеры, у стены, — железный стол и две лавочки с деревянным покрытием, закреплённые к полу с двух сторон стола. Часть камеры рядом с железной входной дверью занимал туалет с душевой кабинкой, отгороженные от камеры Г-образной стеной и метровой высоты железной дверцей. Душевая кабина была с пластиковым коробом для стока воды, а туалет — с напольным унитазом. Помещение уборной и душевой кабины было облицовано белой кафельной плиткой.

     Из коридора в уборную-душевую тоже было смотровое окно. Пол камеры был бетонный, покрашенный коричневой половой краской. Стены также были бетонные, выкрашенные в бежевый цвет. На потолке — лампы дневного и ночного освещения под одним стеклянным колпаком. Зарешеченное окно закрыто со стороны камеры матовым пластиковым стеклом.

     В камере были идеальные чистота и порядок. Если у кого-то из сокамерников рассыпались или падали семечки на пол, они их тут же собирали и клали на рабочее место или обратно в полиэтиленовый мешок, каждый в свой, с ещё не перебранным материалом.

     Я внимательно наблюдал за движениями пальцев Каро, которому начальником участка было дано указание научить меня перебирать семечки. Каро посмотрел на меня из-под очков, улыбнулся, показав несколько ещё оставшихся жёлтых зубов, и быстро с ладони закинул в рот десятка два семечек, сделал несколько движений челюстями и так же быстро проглотил.

     — Рискуешь, — раздался из-за спины голос Ивана, который был в тот день дежурным по камере.

     — Двадцать палок, — сказал Каро, посмотрев на Ивана с той же улыбкой, — за каждую съеденную по одной.

     — И ещё с зарплаты высчитают, — сказал Иван, — из расчёта тридцать пять гривен килограмм.

     — Говорят, что запрещают есть семечки потому, что они обработаны каким-то ядом и можно получить отравление или умереть, — всё с тем же взглядом из-под очков и улыбкой сказал Каро и закинул в рот ещё десятка два семечек.

     Я сидел за столом напротив Каро и смотрел, как он перебирает семечки.

     — Это пиздец, — снова из-под очков посмотрел на меня Каро, на его губах появилась улыбка, а на лице образовались морщины.

     — Ты себе не представляешь! — Каро был армянином и в его интонации слышался акцент.

     — Я в СИЗО весил сто шестьдесят килограмм, чашку с кофе ставил на живот, — снова улыбнулся он, — а сейчас вешу семьдесят пять, половину сбросил за месяц, три раза давал ушивать форму.

     — Сколько ты тут? — спросил я.

     — Год, — ответил Каро, — тут все год. Участок открылся год назад. И всех «пыжиков», которые находились в харьковском СИЗО, семьдесят человек, привезли из СИЗО сюда. Я приехал в числе первых, — и Каро приставил два пальца к горлу.

     — А в СИЗО сколько ты был? — спросил я Каро.

     — Восемь лет, — ответил он, — меня закрыли в девяносто седьмом. Я уехал из Армении когда началась война. Открыл киоск в Харькове. Потом купил диплом о высшем образовании, за пятьсот долларов, — уточнил Каро. — А потом устроился главным инженером ЖЕКа и торговал трубами и батареями. Я даже писать по-русски не мог. Всё время просил секретаря начальницы составлять документы. Один раз в заявке на уборку мусора написал «на уборку мусоров», — снова улыбнулся он и на его лице появились морщины.

     — А сюда как попал? — спросил я.

     — За квартиры, — ответил он. — Два «барана». Я знал, в каких квартирах живут доходяги. И две квартиры переоформил на себя. И меня закрыли за убийства двух хозяев квартир.

     — И ты признал вину? — спросил я.

     — Нет, — ответил Каро. — Если бы я признал, то меня бы ещё в девяносто восьмом расстреляли. Тогда был расстрел. Я упирался и тянул время, потом ввели мораторий, а потом расстрел заменили на ПЖ. Но в одном убийстве меня можно было обвинить только в соучастии. Мы буха́ли с соседом и с потерпевшим в квартире, которую я снимал. И у них был скандал. И сосед несколько раз ударил потерпевшего ножом. Я сам испугался, когда у потерпевшего начались судороги. Потом сосед предложил отрезать ему голову и мы тело выкинули ночью в люк перед подъездом. А голову я закинул на трансформаторную будку. Мне эту голову с выеденными воро́нами глазами мусора́ в «бобике» кинули на колени. «Уберите, уберите!» — начал кричать я, — и Каро стал делать отталкивающие движения руками.

     — Потом, — продолжил он, — раз уж квартира пустовала, я её переоформил на себя. А потом этого соседа убили в парке ножом. И я его квартиру переоформил на себя, вернее, он ранее мне её продал сам. А мусора́ написали, что это я его убил, чтобы не платить деньги. Ты себе даже не представляешь, что мне пришлось делать, чтобы не осудили за год и не расстреляли!

     Пока Каро рассказывал о том, как он в подтверждение своего алиби ходатайствовал перед судом о допросе пяти свидетелей, с которыми в момент совершения убийства он ехал по городу в автомобиле «Жигули» четвёртой модели и как прокурор опроверг его алиби полученным ответом от завода-производителя о том, что «Жигули» четвёртой модели приспособлены для перевозки одного водителя и четырёх пассажиров, и как у него не выдержали нервы и через прутья решётки он кинул в прокурора снятой с ноги туфлей, и после того как на первой инстанции его осудили к высшей мере наказания — расстрелу — и последующие два года он «косил», что потерял зрение и не может знакомиться с материалами дела, чтобы затянуть рассмотрение дела в Верховном суде, Иван, сидя на корточках перед нарой, быстро передвигая пальцами кистей рук, скрупулёзно перебирал семечки.

     — Ты сегодня опять не сделаешь норму, — сказал Иван Каро.

     — Двадцать палок, — улыбнулся Каро и между его верхней и немного отвисшей нижней губами снова показались мелкие, пожелтевшие от табачного дыма зубы.

     Со слов Каро, на каждой железной двери в камеру висели магнитики — жёлтые и красные фишки от небольших походных шахмат. И дежурные, чтобы не забыть сколько тот или другой осуждённый заработал палок, так как наказание приводилось в исполнение на следующий день перед движением на прогулку, напротив фамилии осуждённого прикрепляли эти фишки. Красная обозначала пять палок, жёлтая — десять. Норма же по перебиранию семечек составляла семь килограмм. Иван делал три нормы, Каро — одну. Но перебранные семечки ещё не считались принятыми. После того как вечером сдавался мешок и если при контрольной проверке попадалось одно инородное тело на один килограмм семечек, то мешок возвращался как не перебранный, но уже не тому осуждённому, который его перебирал. В этом и был фокус, что Иван делал три нормы. Как одному из лучших работников ему утром выдавались мешки с семечками, которые не прошли контроль «ОТК».

     Раздался едва слышный стук в дверь и Иван быстро встал в строй лицом к окну и спиной к двери. Я и Каро последовали за ним.

     — Шагин, — раздался негромкий голос начальника участка.

     Я быстро повернулся лицом к двери и, назвав свою фамилию — «осуждённый Шагин Игорь Игоревич», — стараясь не запинаться, стал перечислять номера статей уголовного кодекса, по которым я был осуждён. За неправильно названную статью или упущенную её часть следовало наказание.

     — Подошёл, — последовала негромкая команда.

     Повернувшись лицом к двери и нагнувшись вперёд, делая шаги назад, я быстро двинулся к двери.

     — Повернулся, — последовала команда.

     Я быстро повернулся и назвал свою фамилию, приготовившись снова перечислить статьи.

     — Слушай сюда!

     — Здравствуйте, Игорь Владимирович! — сказал я.

     На участке ПЛС действовали единые правила обращения и общения с работниками администрации. За отклонение от этих правил следовало наказание.

     — Слушай сюда, — повторил начальник участка. — Вот тебе лист бумаги, — открылась кормушка, — быстро нарисуй дом, дерево и человека. Отошёл, — всё тем же негромким голосом последовала команда.

     Я достал из тумбочки ручку и нарисовал на листе формата А4 человека из пяти чёрточек, пририсовав к нему голову, дом из шести штрихов и дерево из одной чёрточки и волнистой по кругу линии, изображающей крону.

     — Разрешите сдать рисунок?! — громко сказал я.

     — Подошёл, — проследовала команда.

     И я передал в открытую кормушку лист бумаги.

     — Элементарная лень, — раздался тот же голос из-за двери. — Пять, — и было слышно как прикрепился к металлу двери магнитик. — Отошёл, — последовала команда.

     Кормушка закрылась и я направился в строй.

     — По распорядку, — была команда дежурного.

     И немного подождав, Иван направился к своему рабочему месту перед нарой. А я и Каро сели за стол.

     10

     Радченко Игорь Владимирович был начальником участка. Плотного телосложения, с округлым гладким лицом, светлыми волосами и короткой стрижкой, на взгляд ему было не более тридцати пяти лет. Он был в звании капитана, имел два высших образования, держался интеллигентно, разговаривал, не повышая голоса, почти шёпотом. Его заместителем и начальником режима участка ПЛС был майор Гальченко Владимир Георгиевич. Его рост был под два метра, он был крепкого телосложения, лицо угловатое, загорелое, с шероховатостями, волосы тёмные, слегка растрёпанные. Его голос был низкого тембра, гласный, но лексикон в общении с осуждёнными, в том числе из хозобслуги, был практически ограничен до двух фраз, которые нередко были слышны в коридоре: «что гандоны выставил?» — это означало «что смотришь?» и «будешь убит в котяк», что означало «в кошачий помёт». По образованию он был ветеринаром крупного рогатого скота. И как говорили заключённые, перешёл на работу в Тёмновскую колонию будучи лучшим другом её начальника Никулина.

     — Я ломал эту зону, — любил он говорить заключённым, вызывая их на собеседование и назначая количество палок в наказание за ту или иную провинность.

     Но к Гальченко, говорили Каро и Иван, заключённые относились лучше, чем к Радченко, кто-то даже считал его более справедливым при назначении телесных наказаний. И ещё потому, что Гальченко все телесные наказания, им назначенные, приводил в исполнение сам. Радченко же давал указание дежурным и никогда не присутствовал при исполнении наказаний. Поэтому, как говорили заключённые, дежурные могли несколько палок добавить от себя. Каждый же заключённый должен был считать количество ударов и докладывать об этом при выводе в кабинет начальнику участка. Вероятно, не только для того, чтобы не было несанкционированных наказаний, но и чтобы дежурные не перебирали функции начальника на себя. И это было скорее для дежурных, чем для осуждённых, так как осуждённые ограничивались ответом «извините, сбился, не смог посчитать». И начальника участка этот ответ устраивал.

     11

     В коридоре за железной дверью одна за одной захлопали кормушки и Иван, он был в этот день дежурным по камере, быстро встал в строй лицом к закрытому пластиковым матовым стеклом окну и спиной к двери на место дежурного по камере, определённого администрацией, крайнее левое в строю. Я и Каро последовали за ним, пристроившись рядом в ряд.

     — Подошёл, — открылась кормушка и Иван спиной вперед побежал к двери. — Сдавай семечки, — прозвучала команда.

     И Иван быстро протолкнул в кормушку три мешка с перебранными семечками и один — с оставшимися не перебранными.

     — Отошёл, — последовала команда. — По распорядку.

     По распорядку через десять минут был ужин и за десять минут до ужина дежурный прошёл по коридору и включил электророзетки. И Иван быстро побежал набирать в железную кружку воду. Кипятильник нагревал чашку воды до кипения примерно за десять минут и розетки выключали сразу после сбора посуды. На ужин отводилось двадцать минут и за всё отведённое время работы розеток можно было закипятить три кружки воды, если кто-то хотел заварить чай. Чай в камере хранить было можно — до трёхсот грамм в полиэтиленовом пакете.

     Снова захлопали в коридоре кормушки, что означало выдачу пищи. И Иван встал в строй спиной к двери. Я и Каро пристроились рядом.

     — Подошёл, — последовала команда.

     И Иван так же, спиной вперёд, побежал к двери. По команде «Забирай» быстро получил три куска хлеба и ложки.

     — Гражданин начальник, разрешите обратиться, осуждённый Пара…

     — Говори, — оборвал Ивана дежурный.

     — В камере три человека, а выдали четыре ложки.

     — Давай одну сюда, — сказал дежурный.

     Иван быстро отнёс на стол хлеб и ложки, получил три глубокие пластиковые миски и одну плоскую с пищей и дал две кружки под сладкий чай. В одну из кружек попросил налить две порции, так как его кружка была занята заваривавшимся чаем.

     — Отошёл, — последовала команда и Иван встал в строй.

     — Что?! У тебя в руках мухи ебутся?! — за железной дверью раздался громкий, хрипловатый, низкого тембра голос.

     Очевидно, дежурный из осуждённых в какой-то из соседних камер уронил при выдаче хлеб.

     — Владимир Георгиевич сегодня ответственный, — сказал Каро.

     — Я знаю, — ответил еле слышным шёпотом Иван, слегка двигая губами.

     — По распорядку, — последовала команда и, немного постояв, мы пошли за железный стол.

     — Я сразу понял, что Владимир Георгиевич ответственный, — сказал Иван. — Только когда он ответственный выдают лишнюю ложку.

     — Считай ложки, — сказал Каро, — когда будешь дежурным. И лишнюю сразу должен сдать. Иначе будет считаться, что ты взял лишнюю, чтобы утаить в камере, а потом заточить и ночью «вскрыться».

     — Подождите, — сказал Иван и внимательно осмотрел ложки. — Этой есть нельзя, — сказал он. — Она вот-вот отвалится от черенка. Будут считать, что специально отломал, чтобы ткнуть кого-нибудь. Мы с тобой, Каро, поедим одной ложкой.

     — Я однажды опрокинул миску с супом в обед за кормушку, прямо на брюки Владимиру Георгиевичу, — улыбнулся Каро.

     — Ты вообще камикадзе, — сказал Иван.

     12

     На ужин была картошка и тюлька. Картошка была качественно приготовлена: порезана небольшими кусочками и протушена. Тюлька была с запахом протухшей рыбы.

     — Выбрасывать нельзя, надо есть, — сказал Иван. — Если дежурный увидит, то будут неприятности.

     Слова «неприятности» или «проблемы» означали физические наказания.

     От пластиковых мисок шёл резкий запах хлорки. Каро быстро съел картошку и передал ложку Ивану. Потом, пережёвывая передними зубами, съел свою порцию тюльки. Я предложил Каро свою и он не отказался. Хлеб был съеден с чаем, в который Иван добавил заварку из своей кружки. У меня не было аппетита и я предложил Ивану свой хлеб. Иван поделил мой хлеб пополам с Каро.

     Во время ужина Каро кратко проинформировал меня о питании на участке ПЛС. Пища всегда горячая, настолько горячая, особенно суп, что некоторые, чтобы успеть его съесть, разбавляют его холодной водой из крана.

     — Я бы сейчас выпил кружек десять холодной воды, — сказал Каро.

     В камере вода всегда была немного тёплая. Делая выводы, некоторые связывали это с тем, что вода идёт из скважины, а другие думали, что трубы идут под землёй в теплоизоляционной оплётке.

     — Если каша с маслом, — сказал Каро, — то всегда без соли, а иногда такая пресная, что кажется, что туда сыплют соду. В супе можно найти болты и гайки. А я один раз нашёл человеческий ноготь с ноги. По воскресеньям дают борщ, но в нём всегда плавает варёная килька. Питание, конечно, тут хорошее, в СИЗО только варёная рыба и каша.

     Захлопали кормушки, были слышны звуки подъезжающей тележки и Иван быстро встал в строй.

     — Подошёл, — как только открылась кормушка, последовала команда. — Давай.

     Иван сдал в кормушку пластиковую посуду и ложки. Ещё через минут десять прозвучала команда «По распорядку» и из коридора послышались характерные звуки, как будто дежурный, проходя по коридору, ведёт резиновой дубинкой по пластиковой «вагонке», которой были облицованы стены между железными дверями камер. Будто по команде Иван пошёл в туалет, после него туда же пошёл Каро.

     13

     После ужина по распорядку дня было свободное время: время для написания писем, чтения книг и настольных игр. Из разрешённых были шашки и шахматы, но и те и другие в камере отсутствовали. Книг у Ивана и Каро тоже не было. Они книги из библиотеки не выписывали. Иван это объяснял тем, что невозможно сосредоточиться при чтении книги. Очень громко играла музыка в камере, одна из FM-радиостанций, из динамика, волну которой устанавливали дежурные, а если сделать тише, регулятор находился у двери, то можно было не расслышать команду дежурного по селектору, звучащую из того же динамика после выключения музыки. И тогда будут проблемы, как говорил Иван. Также примерно раз в полчаса к камере подходил дежурный и ударял в дверь. Это была команда встать в строй лицом к закрытому пластиковым матовым стеклом окну и спиной к двери, чтобы дежурный мог убедиться в физическом присутствии осуждённых.

     — Есть такие дежурные, — сказал Иван, — которые очень тихо стукают по двери. А после докладывают Владимиру Георгиевичу, что камера не подчинилась команде.

     Поэтому, если было кому писать письма, писали по очереди, а свободное время в основном уделяли негромким разговорам, и внимательно ожидали следующего стука или удара в дверь. Иногда это были размашистые удары ногой, иногда еле слышное прикосновение косточки фаланги пальца. И Иван становился в строй, мы быстро следовали за ним.

     — По распорядку, — следовала команда.

     Иван был родом из Харькова. Он был образован и интеллигентен. Имел незаконченное, по причине осуждения к пожизненному заключению, медицинское образование в области фундаментальной медицины. Иван сказал, что был сыном известного в Харькове профессора в этой области науки. После окончания биологического класса при государственном университете, где заведовал кафедрой его отец, он тоже избрал своей стезей медицину. Изучал анатомию, помогал отцу в научных исследованиях. Раз в месяц, когда была нехватка рабочих рук, отец привлекал его к разделыванию мышей, в органах которых после научных экспериментов применения тех или иных препаратов нужно было установить содержание тех или иных веществ. Мышей разделывали тысячами, говорил Иван. Иногда для быстрого завершения эксперимента приходилось работать всю ночь, раскладывая сердце, печень, почки в большие ёмкости для достижения нужного для тестов количества и объёма. И к этим работам его всегда подключал отец. Иван говорил, что он занимался восточными единоборствами и изучал изотерическую философию. Одним из его хобби были исторические ролевые игры. Он делал кольчуги из гроверных шайб, изготавливал оружие, сопутствующее тому периоду времени. Самым любимым его оружием была праща. И, говорил он, во владении этим оружием достиг совершенства.

     О своём деле Иван много не рассказывал, только то, что было написано в его приговоре. В один из дней его родителей нашли убитыми, с разбитыми тяжёлыми предметами до неузнаваемости головами. Мать — в подвале его дома, а отца — в поле, завёрнутого в ковёр. И суд признал его виновным в убийстве родителей. Как позже сказал Каро, они его «достали» своими нравоучениями и опытами.

     Сам Иван был уравновешенный, никогда не проявлял раздражения и не ругался матом. На шее в области сонной артерии у него был свежий шрам.

     — Пытался «вскрыться» несколько месяцев назад, — объяснил Иван. — Стеклом от очков всю ночь пилил артерию, она скользкая, так и не удалось разрезать.

     — Теперь очки каждый вечер всем приходится сдавать, — улыбнувшись, сказал Каро. — А раньше можно было хранить в камере. И хуярят теперь не только за его родителей, а и за то, что хотел «вскрыться».

     За полчаса до отбоя была проведена вечерняя проверка. По команде «Проверка» все в камерах строились в ряд, лицом к окну, спиной к двери. И когда майор Гальченко подходил к двери и называл фамилию каждого, то каждый из осуждённых, чья фамилия была названа, поворачивался лицом к двери и называл свою фамилию, год рождения и перечислял номера статей Уголовного кодекса, по которым был осуждён, их части и буквенные пункты. «Не понял» — это означало «будешь убит в котяк».

     После проверки по распорядку дня за десять минут до отбоя была команда «Подготовка к отбою». Можно было раздеться, сходить в туалет, почистить зубы. По селектору звучала команда «Отбой» и осуждённые быстро залезали на свои нары. И через несколько минут дежурный, проходя по коридору, переключал дневной свет на ночной.

     14

     Я открыл глаза. На пластиковом матовом стекле, закрывавшем со стороны камеры зарешеченное стальной решёткой окно, появилось светлое пятно наступившего утра. Моя нара, которая была назначена администрацией, находилась на втором ярусе у окна. На нижней наре было спальное место Каро. У двери на нижней наре, как у суицидника (все пожизненно заключённые на карточке имели жёлтую полосу, означавшую «склонен к суициду»), уже совершившего попытку суицида, было спальное место Ивана.

     — Тихо, — шёпотом сказал Иван. — Слушаем команду.

     — Подъём, — прозвучала команда из динамика радиоточки, переданная по селектору.

     И все сорвались со своих спальных мест. На то, чтобы одеться, отводилось двадцать секунд. Ещё одна минута отводилась на заправку постели — нары. Через десять минут была объявлена утренняя проверка. До этого времени можно было сходить в туалет и почистить зубы. Ночные походы в туалет были запрещены. Утренняя проверка, как и вечерняя, проходила всегда по одному установленному порядку. И каждый из находившихся в камере по команде встал в строй лицом к пластиковому матовому стеклу, спиной к двери. Каро на вечерней проверке был назначен дежурным и занял место дежурного, крайнее левое в строю. После утренней проверки был завтрак. Каша была с маслом, но действительно без соли, и настолько пресная, что её можно было только глотать. Снова было построение и после завтрака в камеру были выданы несколько мешков семечек, один из которых уже предназначался мне. И я, Иван и Каро приступили к работе.

     Вывод на прогулку осуществлялся в несколько смен. Две — до обеда, и одна — после обеда. И через час в коридоре начали хлопать железные двери, разрываться лаем, переходящим в рёв, собаки и был слышен топот ног заключённых, бегущих по коридору. Между этих звуков были слышны вскрикивания «А... А...», «Встал, мразь!» и снова «А... А...», «Я больше не буду, гражданин начальник». «А меньше?!» — раздавался голос дежурного.

     Таким образом отправлялось наказание.

     У Ивана и Каро лица были грустные. Каро снова пошёл в туалет.

     Через час, в следующую смену, пришло время для нашей камеры на прогулку. В камеру начала открываться дверь и Иван вскочил в строй, за ним я, потом Каро на место дежурного.

     Вывод на прогулку, как и все передвижения по участку, осуществлялся в наручниках и в присутствии двух собачников с собаками.

     — Подошёл, — последовала команда и Каро побежал спиной вперёд к двери.

     — Руки дальше, обезьяна!

     — Больно, гражданин начальник, — раздался жалобный голос Каро.

     — Что ты пиздишь, мразь?! — был ответ дежурного, потом щёлканье закрывающихся наручников и команда «Отошёл».

     Следующим по команде «Подошёл» спиной вперёд побежал я. И как я ни старался как можно дальше подать руки через окно открывающейся перед дверью стальной решётки, но кто-то изо всех сил потянул мои руки и показалось, что дёрнулась решётка, как будто кто-то упёрся в неё ногой. После этого на моих запястьях были защёлкнуты наручники и последовала команда «Отошёл». Потом так же наручники были одеты Ивану и была команда оставаться у решётки двери. Открылась решётка и последовала команда «Выходи» и выходить надо было спиной вперёд, делая шаг назад.

     — К стене, — последовала команда.

     Нужно было встать к стене, глаза должны были быть закрыты, ноги поставлены как можно шире. Потом посыпались удары палкой.

     За родителей... За суицид...

     — Побежал, — последовала команда и стал слышен топот Ивана по коридору.

     — Следующий, — раздалась команда.

     И Каро побежал спиной вперёд к открытой дверной решётке и двери.

     — Вышел, к стене, — послышались несколько ударов палкой.

     — Больно, гражданин начальник!

     За норму...

     — Следующий, — была команда. — Вышел, к стене.

     И я с закрытыми глазами встал к стене, широко расставив ноги. Я почувствовал несколько ударов по ногам и расставил ноги широко, как мог. Кто-то меня взял за наручники, потащил руки вверх. Потом была резкая, жгучая боль со следующей чередой ударов резиновой дубинкой по ягодицам, у меня потемнело в глазах, а из гортани вырвался непроизвольный вскрик.

     За лень...

     — Побежал, — последовала команда, и, не открывая глаз, вполуприсядку, смотря в щёлку между веками, я побежал по коридору к открытой двери, ведущей к прогулочным дворикам.

     — Направо, — я подчинился команде. — К стене, зашёл.

     15

     Я находился в прогулочном дворике лицом к стене, спиной к двери. Слева от меня в строю стояли Иван и Каро. Железная дверь закрылась. И в том же порядке, по командам «Подошёл» (спиной вперёд), «Давай руки», «Отошёл» с моих рук, рук Каро и Ивана были сняты наручники и дана команда «По распорядку», что означало начало прогулки.

     Каро улыбался и тёр заднее место. У Ивана лицо было серьёзным. Посреди дворика была лужа и стоял запах мочи. С уголками крепления к стене слева из стены торчали две металлические трубы — брусья, — покрашенные в чёрный цвет и очень напоминавшие стволы автоматов. Рядом в углу находилась цветочная клумба с высаженными на ней и немного подвявшими чернобривцами, очень напоминающая могилку. Около внутренней стены был небольшой турник. Краска на нём была зелёная. Вешайся… Заниматься спортом было запрещено. Над головой, метрах в полутора была натянута мелкая металлическая сетка — рабица. Выше — толстые прутья стальной решётки. Стены были покрыты мелким набросом из цемента, пол бетонный. У другой стены стояла бетонная лавка. Из соседнего дворика не было слышно даже тихих разговоров. Курить в двориках было запрещено, как и брать с собой табачные изделия. Иван с серьёзным лицом молча стал прогуливаться. Каро сел на лавку и стал рассказывать истории о том, как он приехал и жил в Харькове. Потом о том, каким было его нахождение в СИЗО — до вынесения приговора.

     — В СИЗО раньше творился бардак, — говорил Каро. — Я полгода сидел в следственной камере, а потом уже в бункере ПЛС. Целыми днями лепил фигурки из хлеба и пельмени и продавал дежурным или менял на муку и продукты. Даже на женский корпус меня водили, к бабам. Меня в СИЗО все знали и я купил всех, — говорил Каро. — Даже начальник СИЗО присылал за пельменями в камеру. А когда пошёл слух, что будут увозить сюда, я пошёл к начальнику и попросил поговорить с Никулиным, — Каро очень тихо произнёс фамилию и посмотрел в сторону двери, — чтобы тут ко мне отнеслись хорошо. «Каро, там пиздец», — сказал хозяин СИЗО, широко улыбнувшись и приставив пять пальцев к шее. — Каро продемонстрировал этот знак. — «Но по приезду в “сотку“ запишись к Никулину и скажи, что от меня». Я так и сделал. Потерпел две недели, а потом на утренней проверке попросил меня записать к начальнику колонии. Меня вывели во время обеда. «Очень хорошо», — сказал мне Юрий Владимирович, — Каро, снизив голос, произнёс имя начальника. — И после этого меня хуярили, и каждого в камере, три месяца подряд каждый день. И сейчас за это хуярят. Я тут один, который записывался на приём к Никулину.

     Иван сурово посмотрел на Каро:

     — Тут ни к кому не стоит записываться, — сказал мне Иван. — Если надо — вызовут сами.

     — Посмотри сюда, — тихонько сказал Каро.

      И Иван ещё раз строго посмотрел на Каро. Каро поманил меня рукой. Дежурного на помосте над двориками не было. И я заглянул в щёлку между кормушкой и полотном двери. У стены, противоположной дворикам, была небольшая клумба, на которой были высажены распускающиеся красные парниковые розы.

     — Вчера здесь их ещё не было, — тихо сказал Каро. — Любимые цветы Никулина.

     Послышались шаги и я отошёл от двери. Потом посмотрел вверх. Всё было ровно сварено (помост, покрытие от дождя) и аккуратно выкрашено. За сеткой рабицей и решёткой, между помостом и стеной, ограждающей «периметр» прогулочных двориков и участка, было синее небо, с одной стороны окаймлённое рядами и кольцами колючей проволоки. Ниже шла красная, металлическая труба с плотно наваренными на ней шипами.

     16

     По возвращению с прогулки всё по тому же установленному порядку («Подошёл», «Давай руки», «Отошёл», «Следующий», «Вышел», «Побежал», «Направо», «К стене», «Зашёл», «Зашёл», «Зашёл») Каро перед камерой получил ещё несколько ударов палкой.

     — Я убирал, я убирал, гражданин начальник! — жалобно говорил Каро (он в этот день был дежурным по камере).

     — Что ты там убирал, обезьяна?! — говорил дежурный. — Зашёл, мразь.

     Дверь закрылась и после этого в том же порядке с каждого сняли наручники. Была команда «По распорядку», означавшая «Приступить к работе».

     В тот же день мне пришло первое письмо от мамы.

     — Шагин, подошёл, — прозвучала за дверью команда дежурного.

     Каро и Иван встали спиной к двери в строй, я спиной вперёд побежал к двери.

     — Повернулся, забрал, — прозвучала команда и открылась кормушка. — Отошёл, по распорядку.

     Конверт был подписан маминой рукой и на конверте была украинская марка. Конверт был вскрыт.

     «Доброго тебе утра, доброго дня и доброго вечера, наш любимый сы́ночка...» — были первые строчки письма. Мама написала, что папа и она переехали (из Санкт-Петербурга) жить в Харьков и теперь будут находиться рядом со мной, что Елена Павловна направила жалобу (на приговор) в Европейский суд по правам человека и сказала, что скоро меня навестит. Мама спрашивала, всё ли у меня в порядке. В конце письма было написано: «...Любим, целуем, ждём. Храни тебя Бог и Божья Матерь, сы́ночка».

     В конверт был вложен чистый конверт с обратным адресом в Харькове и наклеенной на нём маркой. Это упрощало написание ответа. У меня конвертов не было. Сокамерникам в камере делиться было запрещено, а также одалживать, дарить и так далее — это было прописано в Уголовно-исполнительном кодексе. За его нарушение могли быть «неприятности» — благотворительность могла оказывать только администрация. Но за оказанием благотворительной помощи нужно было записываться к начальнику участка на приём. Как говорил Иван, это не практиковалось, по пути следования можно было совершить ошибки при выполнении команд или дежурный мог «найти» эти ошибки, чтобы «не заёбывали начальника всякой хуйнёй». «Меня твои проблемы не интересуют», — мог сказать и обычно говорил начальник участка. В этом случае наказание приводилось в исполнение у стены перед кабинетом начальника участка до или после посещения. И чтобы не забывали дежурных, которым приходилось лишний раз в день заниматься выводом осуждённого. Самым приемлемым способом для тех, у кого по тем или иным причинам (работал и ничего не заработал, так как не сделал норму, а то, что получил, было списано на питание и другое; работал, заработал, но не было нужных вещей на «отоварке»; не от кого получать посылки или не присылают и поэтому не оказалось предметов первой необходимости) отсутствовали конверты, было просто не отвечать на письма родителей. Если родители позвонят или напишут администрации, то начальник подойдёт к камере, выяснить причину и выдаст в счёт будущей «отоварки» конверт. Или дежурный, увидев рваные носки, скажет завхозу выдать со склада в счёт будущих поступлений. В том числе, таким образом — отсутствием благотворительности — стимулировались, кроме телесных наказаний, работа и выполнение нормы.

     Я несколько раз перечитал письмо и казалось, что железные решётки и утварь камеры наполняются теплом. А камера превращается в жилое помещение. Я убирал письмо в железную тумбочку, на столе хранить письма было нельзя, и эти ощущения сразу исчезали. В этот вечер в предусмотренное по распорядку дня время для написания писем, понимая, что мама ждёт мой ответ, я не мог сосредоточиться на том, о чём писать и как писать. Мои мысли, казалось, разрывались между реальностью и нереальностью. Я положил письмо в тумбочку. Нереальность, казалось, сковывала и притягивала завораживающей пустотой холода бетона и металла, манила и дразнила всем чуждым и непонятным.

     На вечерней проверке я был назначен дежурным. И как по команде проснулся за полчаса до подъёма. Иван дал мне вечером свои пластмассовые наручные часы, которые были разрешены и в которых был выставлен будильник на двадцать минут раньше подъёма. Часы начали сигналить и я выключил звук. Потом лежал и вслушивался в шаги на коридоре и ждал команду «Подъём», которая могла прозвучать по селектору громкой связи в камере или голосом в коридоре. Где-то вдалеке в коридоре кто-то сказал «Подъём», или мне послышалось. Подняться раньше команды «Подъём» было грубейшим нарушением.

     — Подъём, — сказал я громко.

     Я спрыгнул, все быстро поднялись с нар. Постарались за двадцать секунд одеться и за минуту заправить нары. Дежурный мог находиться в коридоре за дверью, сбоку от смотрового окна. После того, как нары были заправлены, Иван, заходя в туалет, опустив голову, из-под век, краешком глаза посмотрел в смотровое окно, через которое было видно смотровое окно в двери камеры чуть левее напротив. Там, очевидно, передвигались силуэты осуждённых.

     — Всё в порядке, — сказал Иван.

     До проверки осталось полчаса и в это время я должен был приступить к наведению порядка в камере. Я быстро достал тетрадку и ручку из железной тумбочки, письма отправлялись во время утренней проверки, и написал: «Мамочка привет. Письмо твоё получил. У меня всё в порядке...». И ещё несколько строчек об отведённом по распорядку дня времени для посещения адвокатами, а также, что мне нужны конверты и ручки. «...Люблю и скучаю» — теми же словами я окончил письмо.

     — Ты же знаешь, — сказал Иван, — что если написать что-то не то, то могут быть проблемы.

     И в ответ на такие слова как бы непроизвольно я поставил ещё две еле видимые точки в конце предложения «У меня всё в порядке». Потом громко прочитал письмо вслух. Письмо я положил в уже подписанный конверт и, не запечатывая конверт, положил его на край стола для отправки. И после этого быстро приступил к наведению порядка в камере. Тряпкой вымыл пол, вытер пыль с решётки, нар, железного стола и железных тумбочек. Вымыл туалет и пластиковый короб душевой кабины и протёр кафельную плитку.

     — Проверка, — раздался голос по селектору.

     Все построились спиной к двери. И когда была названа последняя фамилия в нашей камере и Иван, повернувшись лицом к двери, перечислил все свои статьи, я, не поворачиваясь, громко сказал:

     — Гражданин начальник, дежурный по камере осуждённый Шагин Игорь Игоревич, 1970 года рождения. Разрешите отдать письмо на отправку.

     — Подошёл, — последовала команда, открылась кормушка и я отдал письмо.

     После проверки в таком же порядке были выданы мешки с семечками и камера приступила к работе. Через час стали выводить первую смену на прогулку. И стали слышны вскрики осуждённых в коридоре. У Ивана лицо стало серьёзным и он посмотрел в сторону двери.

     — Хуярят всех, — сказал Каро.

     — Шагин, подошёл, — последовала команда и спиной вперёд я побежал в двери. Каро и Иван спиной к двери встали в строй. Открылась кормушка.

     — Ты что забыл положить письмо в конверт? — дежурный стоял у двери, но смотреть на него в смотровое окно было нельзя. — Забрал. — И на открытую кормушку дежурный положил отданный мною во время утренней проверки конверт. — Отошёл, — последовала команда.

     Я взял конверт и встал в строй. Потом поступила команда «По распорядку». Письма́ в конверте не было и сокамерники посмотрели на меня с недоверием.

     Во время вывода на прогулку каждому было по три удара палкой. За родителей... За норму или за то, что обезьяна... За три точки...

     17

     После нахождения в таких условиях в течение трёх-четырёх недель у вновь прибывших осуждённых болели сломанные рёбра, печень и почки. «Если ты проснулся утром, — пряча улыбку, отворачиваясь спиной к двери, говорил Каро, — и у тебя всё болит, значит ты в ТИК-100». Задние места у вновь прибывших становились чёрного цвета и на лавочке уже сидеть было почти невозможно. И к этому же ещё начали опухать ноги — икры ног. Каро говорил, что гематомы на ягодицах пережимают вены и ухудшают кровообращение. Иван связывал опухание ног (в совокупности с тем, что отбиты почки) с длительным нахождением по шестнадцать часов в вертикальном положении и на бетонном полу. Икры ног становились как трёхлитровые банки и едва влезали в штанины брюк оранжевой робы.

     — Лучше всего, — как имеющий медицинское образование, говорил Иван, — это по несколько часов лежать с поднятыми вверх ногами.

     Днём на нару ложиться было нельзя, ночью разрешалось лежать только прямо.

     — Но можно каждые несколько часов растирать или массажировать икры ног и со временем опухоль сойдёт.

     Прислушавшись совета Ивана, я так и поступил, расставив ноги, наклонялся и массажировал каждую мышцу. Потом делал несколько наклонов и приседаний, чтобы скорее сошли гематомы с ягодиц. Иван смотрел неодобрительно. Спортом, особенно в камере, заниматься было нельзя. Но всё прошло без замечаний и на следующий день я повторил такую процедуру.

     Утром на следующий день при выводе на прогулку, в отличие от Ивана и Каро, которым была дана команда «Побежал», мне была дана команда «Направо, пошёл». И я в наручниках, застёгнутых за спиной, вполуприсядку, нагнувшись вперёд, опустив вниз голову и смотря в щёлочку между закрытых век, двинулся по коридору. Кто-то из дежурных держал мои руки сзади, задирая их вверх за наручники. С двух сторон лаяли, срываясь на рёв, собаки.

     — К стене, — прозвучала команда.

     И я встал к стене у двери в кабинет начальника участка. Широко, как мог, расставив ноги. И меня обыскали ещё раз. Скрипнула дверь:

     — Разрешите завести? — раздался голос дежурного.

     Я оставался с закрытыми глазами.

     — Открыл глаза, зашёл, — была дана мне команда.

     Я быстро зашёл в кабинет, так же согнувшись вполуприсядку, повернул направо в клетку-стакан и в клетке сел на корточки лицом к стене. Дверь в клетку закрылась, щёлкнул замок. Дежурный вышел из кабинета, за ним закрылась дверь.

     — Встал, повернулся, представился, — прозвучала вполголоса команда начальника участка.

     — Осуждённый Шагин Игорь Игоревич... — стал говорить я.

     — Что, к побегу готовишься или угрожаешь дежурным?

     На столе Игоря Владимировича лежали какие-то бумаги и он как будто их читал.

     — Теперь будешь передвигаться в кандалах, — то ли с усмешкой, то ли с иронией посмотрел он на меня. — Увести.

     Меня так же по установленному порядку подвели к камере и дали команду «К стене». После этого мне была дана команда «Поставить ноги вместе» и на мои ноги были одеты наручники, но приспособленные для ног.

     — Побежал, — была дана команда.

     И вполуприсядку, нагнувшись вперёд, с руками, застёгнутыми за спиной, опустив голову в пол, с закрытыми глазами, быстро как мог, так как движения моих ног теперь были ограничены металлическим тросиком между браслетами наручников на ногах, я направился в сторону прогулочных двориков.

     18

     Следующий день на участке ПЛС был банным. Помывка осуждённых предоставлялась администрацией колонии согласно закона один раз в неделю. Через час после обеденного приёма пищи к каждой камере по очереди подходил дежурный и давал команду раздеться до пояса. Осуждённые снимали верхнюю часть оранжевой робы и становились в строй у закрытого пластиковым матовым стеклом окна, лицом к окну, спиной к двери. По команде «Подошёл», двигаясь так же спиной вперёд, дежурный по камере получал бритвенные станки. Если у кого-то был свой, то выдавался личный. Тому, у кого не было, станок для бритья выдавала администрация (бритьё было один раз в неделю в день помывки). После чего была команда «Приступили к бритью». На бритьё отводилось пять минут. Дежурный стоял в коридоре и наблюдал за тем, как бреются осуждённые, через смотровое окно в двери. Бриться разрешалось только находясь лицом к смотровому окну и так, чтобы дежурный видел всех осуждённых. Каждый, по одному, набирал воду в кружку для чая, в которой полоскался во время бритья станок. Кто хотел — брился на сухую. Каждый мог намочить лицо и намылить мылом, после чего вернуться на место бритья у железного стола.

     Каро посмотрел на свой станок и улыбнулся. Иван сделал несколько незаметных движений, как будто водил станком по стене, как бы поясняя мне такую реакцию — улыбку Каро. Лезвия станков были изогнутые и тупые, как будто перед выдачей кто-то поскрёб ими стену или кафельную плитку. В таком состоянии станки были у каждого.

     Через пять минут прозвучала команда «Сдали станки». В том же порядке все встали в строй и дежурный по камере сдал станки. Он некоторое время находился у кормушки, пока дежурный, — работник администрации, — на коридоре проверял наличие лезвий. И по команде «Отошёл» встал в строй. Потом была команда «По распорядку». В камере снова все одели верхнюю часть робы и продолжили работу.

     — Когда будешь получать станки, обязательно проверяй наличие лезвий, — сказал мне Иван. — Если нет лезвия, сразу докладывай дежурному. Когда собираешь и сдаёшь — также проверяй. Если не будет лезвия в станке — убьют.

     Ещё через полчаса камеры начали выводить на подстрижку и помывку. За дверью раздалась команда «Разделись полностью». И все разделись догола, встали лицом к окну и спиной к двери в строй. Сначала по очереди осуществлялся вывод на подстрижку. Согласно режиму содержания осуждённые должны были быть пострижены наголо. И не важно, отросли за неделю волосы или нет — подстрижка осуществлялась каждый банный день. По очереди всем осуждённым были надеты наручники и каждый, уже с руками, застёгнутыми за спиной, по команде возвращался в строй лицом к окну и спиной к двери. Последний оставался у двери спиной к ней же. После чего решётка перед дверью при выходе из камеры открывалась и раздетого догола, вполуприсядку, с закрытыми глазами, с задранными за наручники за спиной вверх руками, под лай и рёв с двух сторон собак осуждённого по коридору гнали или вели в предбанник, где происходила подстрижка. Была команда «Сел», глаза должны были быть закрыты. Осуждённый садился из полусогнутого состояния на табуретку и после того, как он был пострижен, его возвращали в камеру. Мне перед камерой так же одевали (и снимали) наручники на ноги.

     Помывка происходила по два человека в помещении с двумя душевыми «соска́ми» на стене. С левой стороны на всю стену было смотровое окно, через которое наблюдал дежурный за тем, как моются осуждённые. Если в камере было три человека, то помывка троих проводилась за один захо́д. Последнему из камеры, кто был пострижен, давалась команда «Открыл глаза, встал, зашёл». Потом из камеры приводили остальных двух осуждённых. Дверь в помывочное помещение закрывалась. И по команде каждому снимали наручники. На моих ногах наручники оставались. На помывку отводилось десять минут. Температура воды регулировалась из коридора дежурным. Но никто из осуждённых не обращался к дежурному сделать воду теплее или холоднее. Такие обращения выглядели так: при обращении сделать воду похолоднее дежурный выключал горячую и включал холодную; при обращении сделать воду потеплее дежурный выключал холодную и включал горячую. А на обратном пути обращавшийся получал несколько палок — чтобы «не заёбывал» дежурного. Душевая кабина в камере служила наглядным примером якобы гуманного отношения к осуждённым (для различных комиссий). Иван говорил, что иногда помывка происходила в камерах. После возвращения из бани и после того, как со всех были сняты наручники, а с меня наручники с рук и с ног, была команда «По распорядку» и все приступили к работе.

     Перед вечерней проверкой дежурный по камере получил чистое постельное бельё. Грязное было сдано утром в этот же день. Нижнее бельё и носки разрешалось стирать и стирались в камере хозяйственным мылом. Но сушить в камере бельё было запрещено. Самые смелые сушили на железном уголке под столом, вдалеке от глаз дежурного. Остальные — на себе.

     19

     Утро началось так же — с команды «Подъём». Двадцать секунд на то, чтобы одеться. Минута — на заправку нар. Проверка, завтрак, начало работы. Часов в девять залаяли, а потом заревели собаки. За железной дверью стали слышны голоса дежурных. Иван встал из-за своего рабочего места,— нары, — и приготовился встать в строй, Каро снял очки и положил на стол. Щёлкнул замок двери и Иван, Каро и я встали в строй лицом к пластиковому матовому стеклу и спиной к двери. Дверь открылась.

     — Шагин, подошёл, — последовала команда.

     И я, согнувшись вперёд, спиной побежал к двери.

     — Руки!

     И я в железное окошко закрытой перед дверью дверной решётки подал, находясь спиной к решётке, руки, и они были вытянуты дежурным почти до локтей, после чего на руки были одеты наручники.

     — Вышел, — последовала команда.

     И, закрыв глаза, я сделал два шага назад, встав лицом к стене и широко расставив ноги. Некоторое время было молчание. И, слегка приоткрыв веки глаз и смотря через ресницы, чтобы с закрытыми глазами не натолкнуться ни на кого или ни на что при выполнении команд дежурного, тут же я почувствовал, что мне в глаза с левой стороны кто-то дует. И мои веки задрожали. Последовал резкий удар с левой стороны в область сердца и потом, как будто для компенсации движения моего тела, удар с правой стороны в область печени.

     — Кто тут тру́сы? — раздался за спиной голос дежурного и сразу, как будто по команде, залаяли, а потом заревели собаки.

     — Ноги вместе, — мне надели наручники на ноги. — Направо, пошёл, — раздалась команда.

     И я, выполнив команду, присев и пригнувшись к полу, мелкими шагами направился по коридору. Сзади, задирая мои руки за наручники вверх, дежурный сопроводил меня к кабинету начальника участка, завёл в кабинет и в клетку.

     — Сел, в угол, лицом к стенке, — клетка закрылась, потом закрылась дверь кабинета.

     — Поднялся, повернулся, представился, — слышал я голос капитана Радченко и выполнил команду.

     Некоторое время он молча смотрел на меня.

     — Ты зачем новые трусы выбросил? — спросил он потом.

     И это было сказано так, как будто я выбросил флаг с позицией, ультиматумом или требованием. Не сразу уловив мотив заданного вопроса, я некоторое время сохранял молчание, после чего ответил, что была баня, нижнее бельё в стирку не принимают, в камере сушить нельзя, а так как у меня в личных вещах на складе есть запас нижнего белья, то я выпишу со склада ещё одни, новые. Как будто находясь в замешательстве от такого моего ответа, капитан Радченко посмотрел на меня, а потом ответил:

     — Тут тебе стирать никто не будет, стирай, где хочешь, в камере сушить нельзя.

     И, уже как будто оправдываясь, добавил:

     — Тут не все такие богатые, как ты, — после чего распорядился меня увести.

     Когда я в камере рассказал эту информацию (так как в камере было принято рассказывать о всех вопросах, задаваемых дежурными, начальником и заместителем начальника участка, чтобы снять напряжение и другим не попасть под наказание за неисполнение новых введённых запретов и правил), Каро начал смеяться со слов, что здесь не все такие богатые, как я.

     — У них зарплата по пятьсот гривен, — сказал Каро.

     Иван сказал, что каждый день дневальный участка, — осуждённый на определённый срок из лагеря, — на глазах начальника участка перебирает весь мусор, сданный из камеры. И поэтому лучше всего, и так поступают все, весь мусор выбрасывать в туалет. Но большие вещи нужно рвать на мелкие кусочки, чтобы не забилась канализация. Иначе будут проблемы.

     20

     Раз в неделю на участке ПЛС происходил перевод из камеры в камеру. Осуждённые в том же составе, если администрация не посчитала иначе (могли кого-то забрать или кого-то подсадить), перемещались с вещами из той камеры, в которой они находились, в другую камеру примерно таких же размеров и с таким же количеством нар. На участке ПЛС были двух- и четырёхместные камеры. С точки зрения администрации учреждения данное режимное мероприятие было обосновано профилактикой подготовки подкопов и побегов. Но поскольку такая норма, как перевод из камеры в камеру раз в неделю, не была статьёй закона, а стены и пол камер участка ПЛС были сделаны из железобетона, то такое мероприятие выглядело ничем иным как содержанием заключённых в вокзальном, без определённого места жительства, подвешенном состоянии.

     В коридоре за железной дверью прозвучала команда «Собрались с вещами! Переезд!» и Иван сказал, что это уже десятый переезд нашего совместного нахождения в камере. По команде «Переезд» каждый из осуждённых заматывал свои личные вещи (полотенце, предметы личной гигиены, письменные принадлежности, второй комплект нижнего белья, кипятильник, кружку, и, у кого были, чай и табак) в матрас. Камеру в свою смену выводили на прогулку. В прогулочном дворике каждому в отдельности или всем вместе объявляли номер новой камеры. Никогда не было известно, оставят тебя с теми же сокамерниками или переведут в другую камеру к другим осуждённым. После окончания прогулки, двигаясь так же вполуприсядку, нагнувшись вперёд, смотря в пол через щёлку закрытых глаз, осуждённый выкрикивал названный ему или всем вместе номер новой камеры. Дежурный давал команду «Стой, к стене, зашёл», распределяя осуждённых по одному или прежним составом по новым камерам.

     Иван был дежурным и после перевода в другую камеру, и после возвращения с прогулки он попросил быстро и внимательно каждому осмотреть свои вещи на наличие посторонних предметов. Во время каждой прогулки в камере проводился обыск. Как правило, после обыска матрасы были перевёрнуты, постельное бельё и подушки (иногда с отпечатками подошв ботинок контролёров) лежали на полу, письменные принадлежности — на столе или под столом. После возвращения с прогулки осуждённые немедленно приступали к наведению порядка в камере. И тот из осуждённых, кто в этот день был дежурным по камере, всегда просил очень внимательно каждому осмотреть свои вещи. Если в камере было найдено что-либо, не имеющее отношения к разрешённым или личным вещам находящихся в камере, то дежурный по камере должен был немедленно нажать на кнопку вызова у двери (осуждённые — встать в камере в строй) и сдать этот предмет дежурному контролёру на коридоре. Обычно этим предметом был резиновый муляж ножа. Если в камере был резиновый нож и в течение трёх минут он найден не был — на следующее утро всем следовало наказание.

     И после того, как работа по перебиранию семечек подсолнуха на участке ПЛС закончилась в связи с тем, что заказ был выполнен, а другой работы не было, администрация предоставила осуждённым «работу» по соблюдению режима содержания. Теперь каждый, находившийся в камере, внимательно вслушивался в звуки на коридоре, и если было предположение (в камере громко играло радио), что кто-то подошёл к двери, то осуждённые на полтона снижали голос, перемещались только по центру камеры, не подходя к окну и двери, краем глаза следили за кормушкой (железной дверцей в двери для выдачи пищи).

     Как объяснил Иван, все замки́ и петли на кормушках теперь были смазаны дневальным и открывались (что соответствовало действительности) дежурным контролёром совсем бесшумно. Не встать в строй во время того, как открылась кормушка, было грубейшим нарушением. И на следующий день следовало наказание. Кроме этого, при выходе из камеры нужно было внимательно следить, как на руках застёгнуты наручники. Дежурный контролёр выборочно по камерам надевал осуждённым наручники со сточенными зубцами на одном браслете. И во время движения один из браслетов мог расстегнуться. Осуждённый должен был немедленно остановиться, встать на колени, голову опустить на пол, высоко сзади поднять руки с расстегнувшимися наручниками, держа их вместе, и громко прокричать: «Гражданин начальник! У меня расстёгнуты наручники!». Движение с расстёгнутым наручником означало попытку нападения на дежурного.

     А после того, как на участке ПЛС закончилась работа по перебиранию семечек подсолнуха и началась «работа» по соблюдению режима содержания, в коридоре за железной дверью теперь с большей периодичностью стали слышны голоса оправдывающихся заключённых.

     21

     После завершения работы по перебиранию семечек на участке ПЛС осуждённым начислили зарплату, за которую (в том числе я, Каро и Иван) расписались в ведомости. Моей зарплаты хватило только на то, чтобы оплатить расходы по содержанию, постельное бельё (за которое высчитывали), и питание. Зарплаты Каро по количеству перебранных семечек должно было хватить, чтобы что-то ещё купить в местном ларьке. Зарплата Ивана в связи с выполнением им нескольких норм должна была быть в несколько раз выше зарплаты Каро. Но в ведомости зарплаты Ивана и Каро были начислены наоборот, за что они и расписались в ней. Администрация сама знала, как начислять зарплаты, и спорить с администрацией на участке ПЛС было не принято. Иван из-под бровей посмотрел на Каро. На лице Каро появилась улыбка и над его немного отвисшей нижней губой показалась часть пожелтевших зубов.

     Возможно, это было ошибкой в начислении наоборот зарплат Ивана и Каро, а возможно, это было сделано умышленно, чтобы один сокамерник смотрел волком на другого, или было частью воспитательного процесса, для профилактики корысти, из которой у большинства осуждённых, находившихся на участке ПЛС, согласно приговоров были совершены преступления.

     В этот же день по камерам были розданы заявления на «отоварку» с перечнем имевшихся в ларьке продуктов питания и предметов первой необходимости. В перечне продуктов был чай, но он был под линейку вычеркнут как отсутствующий. Вероятно, лист с перечнем продуктов подготавливался в каждую камеру отдельно. И для той камеры, в которой любили пить крепкий чай («чифи́р»), что любил и Каро, чай в списке продуктов был всегда вычеркнут. Также в продуктовом списке «отоварки» были коржики. И Иван сразу предупредил, что если написать заявление больше, чем на тридцать штук (по одному коржику в день), то может так оказаться, что коржиков на тебя по твоему заявлению не хватит. Вероятно, и это было частью воспитательного процесса — профилактика жадности. Дальше по списку «отоварки» было хозяйственное мыло. Сигареты без фильтра были вычеркнуты, а табак (расфасовка по одному килограмму) был. Каро улыбнулся и сказал, что как-то один раз на «отоварке» были сигареты «Marlboro». Но тех, «кто их выписал, на следующий день пиздили, кого-то за плохую уборку, кого-то ещё за что-либо». Но в итоге «Marlboro» они так и не накурились. По их заявлениям им не хватило.

     С наступлением лета в камере становилось невыносимо душно и жарко. Зарешеченные окна за большим матовым пластиковым стеклом были наглухо закрыты. Вентиляции в камере не было, за исключением отдушины, ведущей в коридор. От табачного дыма и испарений тела воздух был спёртый и затхлый. Одежду (оранжевую робу и оранжевую шапочку) снимать было запрещено. Тело в льняной материи не дышало и на ткани одежды в районе спины и груди появлялись мокрые пятна от пота.

     Каро для себя несколько раз разрешал эту проблему тем, что от пиджака-куртки или от брюк отрывал-откручивал пуговицу, после чего просил дежурного по камере нажать кнопку вызова и сдать робу в ремонт. Пуговицу дневальный пришивал в течение суток и всё это время Каро мог находиться либо без куртки, либо без брюк. Но если бы за таким занятием, как откручивание пуговицы, через смотровое окно двери его заметили дежурные, то у Каро были бы проблемы.

     В стирку робы не собирались и через некоторое время на робах у осуждённых появились белые соляные пятна и от них шёл горьковатый запах прелой материи и затхлого жира.

     Во всём как будто чувствовалось, как с приходом жары на участке ПЛС растёт напряжение. Иван предположил, что в одной из камер произошла драка. Это следовало из того, что камеру напротив весь день по одному водили в сторону кабинета начальника участка. Голоса дежурных стали резкими. И как бы ни старался осуждённый при движении по коридору правильно выполнить команду дежурного, — младшего инспектора, — он систематически получал наказание ногой или дубинкой за ошибку или несвоевременное подчинение.

     22

     В следующий банный день помывка заключённых задержалась на час. После обеденного приёма пищи в коридоре начали открываться и закрываться железные двери — это означало, что началась выдача бритвенных станков. Их выдавали на пять минут. Бритьё проводилось в присутствии дежурного контролёра, который наблюдал за тем, как бреются осуждённые, через закрытую железную дверную решётку. Через пять минут дежурный по камере станки сдавал. Железная дверь закрывалась и открывалась дверь в следующую камеру.

     Но в скором времени двери хлопать перестали и на коридоре залаяли, а потом заревели собаки. Среди голосов стал слышен женский голос.

     — Врач, — предположил Иван.

     Потом прозвучал низкий голос: «Вытаскивайте их на коридор».

     — Начальник режима колонии, — сказал Каро.

     И в коридоре стало слышно, как кого-то тащат по полу.

     — Следующего, — сказал тот же низкий голос.

     — Двое вскрылись, — тихим голосом сказал Иван. — Получили станки, достали лезвия и вскрылись.

     — Сначала дежурные зашли в камеру, — продолжил Иван. — Пережали им запястья железными скобами, чтобы остановить кровотечение. Они, вероятно, уже были без сознания. Потом надели наручники и потащили на коридор, носилки тут не применяют, наркоз тоже. Сейчас в дежурке зашьют вены и посадят в карцер.

     — И пока они будут находиться в карцере, будут бить каждый день — утром, в обед и вечером, — сказал Каро. — И завтра весь участок тоже.

     Через час в коридоре снова стали открываться и закрываться железные двери — продолжилось бритьё заключённых. Открылась дверь в нашу камеру и младший инспектор выдал дежурному по камере станки.

     — Бреемся у двери, мрази, — сказал он негромким голосом.

     Камеру по одному стали выводить на подстрижку, а потом в баню. Через щёлку закрытых глаз под ногами были видны кровавые пятна и полосы.

     — Кровь в коридоре несколько дней убирать не будут, — сказал Иван, — чтобы видели, за что бьют. Если ты администрации создаёшь проблемы, то администрация всем создаёт проблемы.

     На участке ПЛС был карцер (как тюрьма в тюрьме). Попытка совершения суицида была злостным нарушением режима содержания. На лагере совершивший попытку суицида сначала попадал в медсанчасть, а потом мог получить пятнадцать суток карцера. На участке ПЛС осуждённый к пожизненному лишению свободы за попытку суицида получал три раза по пятнадцать суток и сразу попадал в карцер.

     23

     Утро следующего дня началось с того, что из коридора со стороны карцера начал раздаваться лай и рёв собак и вскрики двух осуждённых, совершивших попытку суицида. При выводе на прогулку такие же меры для профилактики попыток суицида были применены к каждому, находящемуся на участке ПЛС. И если в отношении всех такие меры применялись два дня, то в отношении находящихся в карцере — всё их нахождение там (утром — перед проверкой, перед обеденным приёмом пищи и после вечерней проверки, а также продолжительное время потом).

     В день следующего переезда в другую камеру Ивана отсадили. И в этот же день в камеру посадили нового осуждённого, прибывшего на участок ПЛС. Его фамилия была — Замша.

     И когда я и Каро стояли в наручниках лицом к окну и спиной к двери, было слышно как дежурные у открытой двери за закрытой решёткой кого-то пинают ногами и колотят дубинкой.

     — Сколько у тебя бабушек?! — раздавался голос дежурного.

     — Две, гражданин начальник, — отвечал голос осуждённого.

     Через некоторое время прозвучала команда «Зашёл», закрылась железная решётка, потом команда «Давай руки», потом команда «Отошёл». И вновь прибывший встал в строй рядом со мной и Каро. После того, как с меня и Каро были сняты наручники, железная дверь закрылась и последовала команда «По распорядку». Вновь прибывший, не протянув руку поздороваться, сразу осмотрел камеру.

     — Меня тут не будет, — сказал он.

     Сел за железный стол и спросил, есть ли курить. Каро показал на табак в полиэтиленовом пакетике и на пачку нарванных прямоугольных газетных бумажек.

     — Меня тут не будет,— ещё раз повторил вновь прибывший осуждённый.

     — Ты что, за бабушек? — спросил Каро.

     Замша Сергей (так звали осуждённого) ничего не ответил.

     — На кого тут писать явку с повинной? — спросил он.

     — На начальника колонии, — ответил Каро и сел за стол перед Замшей.

     — Ты за бабушек? — переспросил снова Каро.

     — Две у меня, — сказала Замша.

     — Пенсии забирал? — спросил Каро.

     Замша промолчал.

     — Что, ещё есть одна? — спросил Каро.

     — Буду писать на одну, — сказал Замша.

     — Наверное, ещё не одна, — сказал Каро.

     Замша промолчал.

     — А когда меня увезут? — спросил Замша у Каро.

     — Недели через три, — сказал Каро. — Если явка подтвердится. А если не подтвердится, будут пиздить каждый день. Ну, а если подтвердится, всё равно сюда приедешь после суда.

     — Я года полтора-два протяну на СИЗО. Может быть в другое место увезут, — сказал Замша.

     — Ты когда явку будешь отдавать, не забудь сказать, что я тебя убедил, — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Каро.

     — Скажу, — сказал Замша и попросил у Каро стандартный лист бумаги формата А4.

     По селектору раздалась команда «Подготовка к отбою» и Каро и я быстро сняли робы и аккуратно сложили их на лавочке. Замша последовал нашему примеру. На груди, с левой стороны, у Замши была почти выцветшая наколка Сталина. И по всему телу беспорядочно разбросанные другие татуировки, то ли сделанные некачественно, то ли сделанные давно и потускневшие. Из его широких трусов торчали как спички две худые ноги, одна немного короче другой и поэтому Замша прихрамывал. Грудная клетка возле рёбер у него, вероятно, была проломлена. И со временем рёбра срослись неправильно и его тело имело непропорциональную форму. Голова у Замши была грушевидной формы, чуть вытянута, а ниже макушки — несколько рубцов и шрамов. Лицо перекошенное влево, вероятно, из-за сломанной челюсти, которая срослась неправильно.

     «Отбой», — прозвучала команда и Замша запрыгнул на нару.

     Утром прозвучала команда «Подъём», потом «Проверка», потом я, Каро и Замша встали в строй лицом к окну и спиной к двери для получения дежурным по камере завтрака: мисок с кашей, хлеба, ложек и чая. У Замши не было кружки и он попросил Каро, чтобы тот набрал две порции чая в свою кружку.

     — Ты половину отпей, — сидя за железным столом, сказал Замша. — И я выпью чай из твоей кружки.

     — Я же вижу, — сказал Каро, — что у тебя туберкулёз и ты просишь мою кружку. Надо было, когда тебя привезли сюда, сказать, что у тебя нет кружки и тебе бы выдали.

     — У меня нет туберкулёза, — сказал Замша.

     — Что ты пиздишь, я же вижу, что есть, — Каро становился агрессивным.

     Было видно, что у Каро к Замше разгорается неприязнь. Я выпил чай, отлил половину из кружки Каро в свою кружку и дал свою кружку с чаем Замше. Тот быстро выпил чай и направился в туалет — набрать воду из крана, чтобы закипятить её и, если получится, успеть заварить чай, который у него был в полиэтиленовом кульке.

     — На хуя ты ему даёшь свою кружку? — сказал мне Каро, пока Замша был в туалете. — Он же тубик и он пиздит, что нет.

     Замша попросил у меня кипятильник и поставил кружку на пол у розетки. Открытых признаков, что Замша был чем-то болен, не было, за исключением того, что он был очень худой и иногда покашливал.

     — Он же тубик, — не обращая внимания на присутствие Замши, сказал Каро. — И нагло пиздит, — Каро любил употреблять это слово. — Я сотни таких видел. Может быть он хочет нас заразить, так как ему всё равно. Если он знает, что у него туберкулёз, он должен сказать мусора́м, чтобы его отсадили. И мусора́ не могут не знать, так как это должно быть записано в его личном деле.

     — Вот увидишь, что его через несколько дней заберут, — продолжал Каро, — только непонятно, зачем его к нам посадили. Может быть медсанчасть не успела ознакомиться с его личным делом. Этот гондон сам должен был им сказать, что у него туберкулёз и не ждать пока это мусора́ узнают из дела. Этим похуй: пришла бумага — пересадят в другую хату, не пришла — будет сидеть тут.

     Конфликт с Замшей стал принимать уже открытую форму и после обеденного приёма пищи они обменялись репликами.

     — Да я тебя в рот выебу, — сказал Каро Замше.

     — Выебешь себя, — отвечал Замша.

     Каро поменялся в лице и зашёл за спину сидящего за столом Замши, за выступ стены туалета, так, чтобы его нельзя было увидеть через смотровое окно в двери, и, казалось, был готов сзади схватить за горло Замшу. Kaро с каждым разом поднимал голос, а Замша отвечал всё тише и тише.

     — Мразь, повернулся сюда, сосать, я сказал! — и Каро сделал вид как будто расстёгивает на штанах оранжевой формы ширинку.

     — Кого ты там, обезьяна, заставляешь сосать? — последовал удар в дверь и голос дежурного.

     И все, находящиеся в камере,— Замша, Каро и я, — быстро встали в строй спиной к двери и лицом к окну.

     — Бондарь! — такая была фамилия Каро.

     — Никого, — перед этим быстро проговорив фамилию, имя, отчество и год рождения, повернувшись к двери ответил Каро.

     — По распорядку, — сказал дежурный.

     — Ах ты мразь, — в сторону Замши тихо сказал Каро.

     На следующий день Каро с самого утра повели в кабинет начальника участка. И всё это время Замша и я стояли в строю лицом к окну и спиной к двери в наручниках. Через пятнадцать-двадцать минут привели Каро и дали Замше команду: «Подошёл, вышел».

     — Теперь будет зависеть от того, что напишет эта мразь. Дежурный (инспектор) написал рапорт, — продолжил Каро, — что как будто эту мразь я заставлял сосать. «Вы видели это, Игорь Владимирович?» — сказал я Игорю Владимировичу. А он «на морозе» говорит: «Бондарь, ты что подрочить не можешь?». Сказал писать объяснительную. Я написал, что такого быть не могло. Ну и мразь, — сказал Каро, посмотрев в сторону, где в строю пустовало место Замши.

     Замшу минут через пятнадцать привели в камеру. Сняли с его рук наручники, потом с моих рук и рук Каро. Когда дверь закрылась и последовала команда «По распорядку», Замша сел за стол и попросил у меня табак. Ещё через час в коридоре начали открываться и закрываться двери камер — начался вывод на прогулку. По лицу Каро было видно, что у него депрессивное состояние. У Замши, наоборот, настроение было приподнятое. Каро заправил нижние обрезы брюк оранжевой робы в носки.

     — Я однажды обосрался, когда меня били по жопе, и говно летело через брюки прямо на пол, — сказал Каро. — Мне сказали, что в следующий раз меня заставят съесть это говно.

     Но во время вывода на прогулку физическое воспитание было применено только к Замше, очевидно, как к вновь прибывшему, которое должно было продолжаться в течение четырёх дней — по количеству смен дежурных контролёров. Наше с Каро перемещение из камеры на прогулку обошлось без эксцессов. Замша в дворике снова стал говорить, что его тут не будет.

     — Хуй ты куда уедешь, — сказал ему Каро и при этом на его лице снова появилась улыбка.

     — Бондарь! Где эта обезьяна?! — прозвучал за железной дверью прогулочного дворика хрипловатый гласный голос майора Гальченко.

     Я, Замша и Каро встали в строй лицом к стене и спиной к двери.

     — Осуждённый Бондарь Каро Жураевич, — громко сказал немного писклявым с акцентом голосом Бондарь.

     — Давай я тебе подрочу, — раздался тот же хрипловатый гласный голос.

     И у Бондаря лицо осунулось, а нижняя его большая губа обмякла вниз. А где-то через несколько двориков стал слышен громкий смех какого-то осуждённого.

     — Кому тут весело? — прозвучал за дверью голос дежурного.

     Было слышно, как одному за другим в том дворике надевают наручники. Потом открылась железная дверь и через некоторое время после каждого «Весело?» стали слышны вскрики осуждённого.

     Моё и Каро возвращение в камеру также обошлось без неприятных ситуаций и настроение у Каро снова стало приподнятым. Но перед ужином Каро принесли расписаться за выговор. Вероятно, принуждение сокамерника к оральному сексу, если такое могло быть, не считалось злостным нарушением, за которое могли быть телесные наказания или карцер.

     Напряжение в отношениях между Каро и Замшей с каждым днём совместного нахождения их в камере росло, что значительным образом повлияло на общую психологическую атмосферу в камере. Каро с Замшей либо не разговаривал, либо тихо, вполголоса ему говорил: «Я хавал и не таких как ты». Замша, за всю жизнь отсидев лет пятнадцать в лагерях за разные преступления, и уже имея опыт общения в бараке или в камерной системе, сохранял спокойствие и просто сидел за столом, выкуривая одну самокрутку из газеты за другой, обращаясь ко мне за табаком. Своим табаком Каро уже с ним не делился. Но постоянное курение Замши привело к тому, что в камере закончились спички.

     В камере на участке ПЛС было разрешено иметь одну зажигалку, с которой перед выдачей снимали металлическую скобу, или один коробо́к спичек на три дня. Если спички заканчивались, то раз в три дня можно было выписать новый коробо́к (если они у тебя на складе были). Хотя это не означало, что на следующий день тебе спички выдадут. Кому и как что-то своевременно выдавать решал начальник участка. Зажигалку (если зажигалки были у тебя на складе) выдавали одну штуку на месяц. Зажигалкой пользоваться было удобнее и хватало её на большее количество прикуриваний в день из расчёта на месяц, но зажигалками осуждённые старались не пользоваться. Во время обысков камеры, которые проходили после каждого вывода на прогулку, дежурные, осуществлявшие обыск, могли уронить случайно или не случайно зажигалку на пол, который был бетонным. И из неё мог выскочить кремушек. Хорошо, если кремушек был найден в камере, но обычно кремень не находился. Из этих соображений заключённые просили, чтобы им в посылке или в бандероли, которые были разрешены раз в полгода, родственники присылали спички. Или если спички были на «отоварке», то покупали их в ларьке. Каро бандероли и посылки не получал. Его родственники были в Армении и мало кто знал, где он находится. У Замши не было ни спичек, ни зажигалки. Ранее в письмах я попросил маму, чтобы она прислала мне бандероль с чаем, сигаретами без фильтра (получая пачку сигарет в день, я вытряхивал из неё табак, мешал для крепости свой табак с табаком Каро и мы делили табак пополам) и спичками. По этой причине спички у меня на складе были и я выписывал один коробо́к один раз в три дня (как это было разрешено). При отсутствии в камере зажигалки или спичек во время завтрака, обеденного приёма пищи и ужина подкурить можно было от кипятильника: нагреть кипятильник докрасна, быстро подкурить и быстро сунуть кипятильник в кружку с водой. Так, чтобы не заметили дежурные. Это было грубейшим нарушением режима содержания, связанным с нарушением норм техники безопасности. «У кого кипятильник, тот и царь», — говорил Каро. В камере чай мог быть у всех, а кипятильник только у одного. Ни у Замши, ни у Каро кипятильника не было. И в камере в этот день закончились спички.

     И когда во время обеденного перерыва Каро скрутил самокрутку и предложил подкурить от моего кипятильника (другого кипятильника в камере не было), я сказал, что от моего кипятильника подкуривать не будем. В камерной системе на участке ПЛС безапелляционно работало одно правило. Для того, чтобы не быть вовлечённым в конфликт между двумя участниками, единственным верным способом было с момента начала конфликта тут же выстроить отношения со всеми сокамерниками и с администрацией — по закону, по распорядку дня и режиму содержания. В противном случае каждый из принимавших участие в конфликте, независимо от того, получил ли он от твоих действий благо или нет, имея в отношении тебя компромат, тем самым (если ты это допустил) пытался или мог пытаться склонять тебя на свою сторону.

     — Давай покурим, — сказал Каро.

     — Нет, — ответил я.

     — Дай кипятильник, — сказал Замша.

     — Я сказал, что не дам.

     — Ну тогда три дня курить не будем, — как ни в чём не бывало сказал Каро и положил самокрутку в кулёк с табаком.

     Приближалось время сбора посуды — это означало, что сейчас выключат розетки, — и Замша нервно стал ходить по камере.

     — Я тебе пайку свою отдам во время ужина, — сказал он. — Дай кипятильник.

     Я промолчал.

     — Я не могу не курить, — сказал Замша.

     Я продолжал хранить молчание. После этого Замша спокойно сел на лавочку у стены за железный стол. И потом, развернувшись к стене, начал бить себя головой о стену. И с такой силой, что казалось, что стена начала гудеть, а удары стали отдаваться эхом в углу камеры.

     — Осуждённый Шагин Игорь Игоревич, — встав лицом к окну и спиной к двери и сразу повернувшись к двери, громко сказал я, имитируя, что якобы за дверью мою фамилию назвал дежурный.

     Каро, наблюдавший за Замшей и находившийся ко мне спиной, сорвался с лавочки и вскочил на место дежурного по камере в строй. Тут же за ним последовал Замша. Проигнорировать команду дежурного, младшего инспектора, и не встать в строй — было злостным нарушением закона. И за такое нарушение было суровое наказание, которое могло продолжаться несколько дней. В то время, как Каро и Замша лицом к окну и спиной к двери вскочили в строй, я сделал несколько шагов вперёд и спокойно сел за железный стол. А они ещё продолжали стоять в строю некоторое время, не понимая, что происходит.

     — Ну я мразь, ну такого трюка я ещё не видел, — сказал Каро и на его лице появилась улыбка.

     Замша смотрел то на меня, то на Каро.

     На следующий день во время прогулки Замшу перевели в другую камеру. Через несколько часов к камере подошёл майор Гальченко и назвал мою фамилию. Я и Каро лицом к окну и спиной к двери встали в строй.

     — Ты знаешь, почему его перевели? — спросил меня майор Гальченко.

     — Так точно, — ответил я. — У него туберкулёз.

     Майор Гальченко некоторое время сохранял молчание. А потом прозвучала команда «По распорядку».

     24

     После того, как Замшу перевели из камеры, Каро значительно повеселел и вернулся к своему любимому занятию — выписыванию букв на бумаге каллиграфическим почерком. И в перерывах между этим делом Каро перечитывал тексты на обрывке оставшегося газетного листа (на котором насыпью выдавался табак), потом рвал его на полоски, делал из оставшегося табака самокрутки и складывал их в табачный кулёк. Курение в камере из-за отсутствия спичек сократилось до трёх раз в день (во время завтрака, обеда и ужина как средством прикуривания можно было воспользоваться кипятильником) и этого Каро явно не хватало. И он ждал с нетерпением, когда по моей заявке выдадут спички и сигареты, и по его заявке — табак.

     Спички, сигареты и табак выдали через три дня — на два дня позже, чем рассчитывал Каро. Меня и Каро после прогулки завели в камеру. На железном столе лежал лист газетной бумаги, на котором был насыпан табак, туда же на табак были из пачки высыпаны сигареты без фильтра и из коробка́ — спички. Пустая пачка из-под сигарет и спичечный коробо́к лежали рядом. И Каро занялся вытряхиванием из сигарет табака, выбиранием из общей массы кусочков белой сигаретной бумаги и складыванием спичек в коробо́к. Каждая спичка была под учёт. Каро перемешал табак с сигаретным табаком на этом же листе газетной бумаги и высыпал табак с газетного листа в кулёк, а лист положил обратно на стол. Некоторое время Каро смотрел на газетный лист. А потом развернул его правильным расположением букв текста ко мне.

     Посреди листа широкими буквами было заглавие статьи — «Игорь Шагин в прошлом разведчик, а ныне паяц», — и под двумя строками заглавных букв более мелким шрифтом — «в цирке у Юрия Владимировича Никулина». В статье рассказывалось о том, как Игорь Григорьевич Шагин прошёл Великую Отечественную Войну и служил в батальонной разведке, как познакомился с Гурченко и как они стали друзьями и как через много лет Людмила Гурченко устроила И. Г. Шагина по совместительству в цирк к Юрию Владимировичу Никулину клоуном и ему эта работа приносила удовольствие. В том, что статья попала в камеру, удивительного ничего не было. Начальник участка, сами дежурные или хозработник, раскладывавший табак, могли так подшутить. То, что фамилия и имя главного героя совпадали с моими именем и фамилией, а имя, отчество и фамилия артиста и директора Московского цирка Юрия Владимировича Никулина в точности совпадали с именем, отчеством и фамилией начальника ТИК-100 и то, что статья была напечатана именно в то время, когда я находился в ТИК-100 — это было совпадением.

     На следующее утро, через час после завтрака в коридоре залаяли, а потом заревели собаки. За железной дверью стали слышны голоса дежурных инспекторов. Потом щёлкнул электрозамок и лязгнул засов камеры. Я и Каро встали в строй лицом к окну и спиной к двери. Железная дверь открылась и последовала команда «Шагин, подошёл». На мои руки надели наручники, открылась железная решётка, последовала команда «Вышел, к стене». При телесном обыске меня практически посадили на шпагат. Потом была команда «Поставил ноги вместе» и на мои ноги надели наручники для ног. Дальше поступила команда «Повернулся направо, глаза закрыл, пошёл вперёд». Голос дежурного был властным, а слова отточены. И вполуприсядку, мелкими гусиными шагами, нагнув вперёд, задирая за спиной за наручники мои руки высоко вверх, с двух сторон то лаявшими, то ревевшими собаками, меня повели по коридору в сторону кабинета начальника участка. Возле кабинета последовала команда «Встал к стене» и меня снова обыскали. Потом была команда «Повернулся направо, зашёл». Впереди меня был дежурный, который открыл железную клетку и так же, вполуприсядку, удерживая за наручники, меня сопроводили в эту клетку. «Сел на корточки лицом в угол, глаза закрыты», — была команда. Железная решётчатая дверь клетки за мной закрылась и щёлкнул навесной замок. «Поднялся, открыл глаза, повернулся, представился», — последовала команда дежурного. Я сделал, как мне сказали и назвал свою фамилию, имя, отчество, год рождения и перечислил статьи. За столом сидел начальник колонии Юрий Владимирович Никулин.

     — Выйдите, — сказал он младшему инспектору.

     И тот закрыл за собой дверь.

     Я поздоровался с Юрием Владимировичем.

     — Как кормят? — спросил Никулин.

     — Спасибо за кашу на воде и за борщ, — сказал я.

     На лице у Никулина появилась улыбка:

     — А что же, вас на молоке кормить? — сказал он.

     — Не бьют? — Никулин сделал паузу, как будто хотел добавить «без моей команды».

     — Нет, — ответил я.

     — Режим содержания не нарушаешь?

      — Нет, — ответил я.

     — А почему в кандалах ходишь?

     — Занимался физкультурой, — ответил я.

     — Хотел экономику Украины подорвать? — с улыбкой на лице спросил Никулин.

     — Производством занимался, — ответил я.

     — Производство — это дело хорошее, я сам производственник, — сказал Никулин. — И сколько собираешься сидеть? — он смотрел мне в глаза и в его глазах было написано: «мы можем тебе помочь».

     Потом, то ли увидев в моих глазах «я буду идти до конца», то ли прочитав «у меня нет того, что вы хотите найти» быстро спросил:

     — Вопросы есть?

     — Нет, — ответил я.

     И он распорядился меня увести.

     25

     Вечером того же дня я получил письма от Оли и мамы. Оля спрашивала про обстановку и самочувствие; мама написала о том, что готова жалоба на приговор для отправки в Европейский суд и что Елена Павловна меня посетит на следующей неделе.

     На следующий день пришло ещё одно письмо. После обеденного приёма пищи дежурный за дверью назвал мою фамилию, я и Каро встали в строй лицом к окну и спиной к двери, открылась кормушка и прозвучала команда «Забирай». Я подошёл спиной вперёд к двери, повернулся и младший инспектор передал мне конверт формата C5 (вмещает в себя лист формата А4, сложенный пополам).

     — Отошёл, по распорядку, — последовала команда.

     И после того, как покинул строй, я сел за стол прочитать письмо. На конверте под обратным адресом была написана фамилия «Никифорова» и инициалы «С. С.». Конверт, как и все приходившие письма, был вскрыт и в нём на сложенном пополам стандартном листе было письмо от Светланы, написанное крупным аккуратным почерком. Света не спрашивала о моём самочувствии и обстановке в том месте, где я находился. В нескольких словах рассказала о себе, что она уже больше не работает в суде. И что мой адрес, где я нахожусь, узнала у знакомых из департамента (Государственный департамент Украины по вопросам исполнения наказаний). Ещё несколько строк и письмо заканчивалось словами: «Пиши. Тебя любят не за то, что ты супермен, а потому, что ты человек». Рядом в правом углу находился слегка видимый оттиск губной помады. Я положил письмо в железную тумбочку и буквально тут же в коридоре залаяли, а потом заревели собаки. За дверью раздались голоса дежурных и лязгнул засов двери нашей камеры. Дверь открылась.

     — Шагин, подошёл! Руки! — была команда.

     На мои руки одели наручники, открылась решётка и по команде «Вышел» я сделал шаг назад и встал лицом к стене. После того, как меня обыскали, на мои ноги надели наручники для ног. И, высоко задирая за моей спиной за наручники вверх руки, с закрытыми глазами, гусиным шагом, вполуприсядку, нагнувшегося вперёд, сопроводили в кабинет начальника участка и закрыли в железную клетку, где я находился лицом в угол на корточках, пока не прозвучала команда «Поднялся, открыл глаза, повернулся, представился».

     За столом, в нескольких метрах от клетки сидел майор Гальченко.

     — Это кто тебе пишет такие письма? — спросил он.

     Понимая, что речь идёт о письме Светланы, я сказал, что Светлана — секретарь судьи апелляционного суда, которым был вынесен приговор.

     — Повернулся, закрыл глаза, сел к стене, — сказал майор Гальченко и я выполнил его команду.

     Железная, решётчатая дверь клетки открылась и по команде «Вышел» я сделал шаг назад.

     — Стой, не дёргайся, — прозвучала команда.

     И я почувствовал, как с моих ног сняли наручники.

     26

     Через несколько дней меня посетила Елена Павловна. На участке ПЛС время для посещения адвокатами было установлено с 15:00 до 18:00. К двери подошёл дежурный, я и Каро встали в строй лицом к окну и спиной к двери. Дежурный (младший инспектор) назвал мою фамилию и сказал, что после пятнадцати я пойду на свидание с адвокатом и могу взять с собой тетрадь и ручку. После трёх дверь в камеру открылась и в том же установленном режимом содержания порядке на мои руки были одеты наручники, в коридоре у стены произведён обыск и меня завели в комнату краткосрочных свиданий. Железная дверь за моей спиной закрылась и так же через железное оконце в двери (кормушку) с моих рук были сняты наручники.

     Комната для краткосрочных свиданий была прямоугольной формы, обшитая деревянной «вагонкой». Посреди комнаты была стеклянная перегородка, а точнее несколько в ряд застеклённых оргстеклом деревянных фрамуг. Со стороны, где должны были находиться осуждённые, было три отсека, разделённых между собой деревянными перегородками. Последний отсек был отгорожен железной решётчатой дверью. В каждом отсеке был прикрученный к полу железный стул и на деревянном столике типа подоконника под разделявшим комнату стеклом стоял телефон.

     Я разместился на стуле и через некоторое время в помещение с другой стороны стеклянной перегородки, разделявшей комнату, зашла Елена Павловна, а за ней следом — майор Гальченко. Елена Павловна посмотрела вопросительно на майора Гальченко, как будто хотела задать вопрос о конфиденциальности переговоров осуждённых и адвокатов, а потом сделала вид, будто махнула рукой, мол, у нас нет никаких тайн, повернулась ко мне и сразу сказала, что я очень худой.

     Майор Гальченко посмотрел на Лысак, потом внимательно на меня и как будто закашлялся.

     — Может быть тебе климат поменять? — после того, как мы поздоровались, спросила Елена Павловна.

     Слышимость была хорошая и можно было говорить без телефона.

     — Нет, — ответил я. — Тут хороший воздух и лагерь находится за городом. — И Гальченко посмотрел на меня одобрительно.

     Даже если бы такое могло быть, что меня переведут на участок ПЛС в другую зону, это не означало, что там могли быть лучшие условия, а если бы и были лучшими, то всё время пришлось бы жить (если нахождение на ПЛС можно было назвать жизнью) с мыслью, что в любой день меня могут вернуть обратно. Кроме того, вопрос об улучшении условий содержания для меня не стоял.

     — Так, — сказала Елена Павловна, уже не обращая внимания на присутствие майора Гальченко и прикладывая один за другим листы к стеклу перегородки. — Если замечаний нет — отправляем.

     Изложение фактов и изложение имевших место, по мнению заявителя, нарушений Конвенции и Протоколов к ней составляло шесть листов, и я бегло пробежал глазами по тексту.

     — Отправляйте, — я кивнул головой Елене Павловне.

     Сама жалоба в Европейский суд состояла более чем из двухсот пятидесяти листов, так как содержала копии всех документов, подтверждающих нарушения прав человека при вынесении приговора.

     Елена Павловна сказала, что копию жалобы передаст мне для изучения через начальника участка. Потом обратилась к майору Гальченко и попросила передать мне сейчас для подписи последний лист оригинала.

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     После моего возвращения в камеру мне принесли копию Европейской жалобы размером с хороший том дела и состоящую из отдельных листов. И весь вечер я перечитывал и пересматривал документы. На следующий день после прогулки я продолжил это занятие. Но в жалобе уже не хватало процентов десять листов.

     В тот же вечер я получил письмо от мамы, в котором она сообщила, что отправила оригинал жалобы, но не через спецчасть ТИК-100 от моего имени, а от своего имени (что было предусмотрено регламентом ЕСПЧ) в Страсбург с помощью почтовых услуг DHL.

     Часть вторая

     1

     Письма от мамы и Оли я стал получать регулярно. Почта приходила почти каждый день, кроме календарных выходных и праздников. Оля и мама вкладывали в свои письма чистый конверт с обратным адресом, а мама, по моей просьбе, ещё и лист бумаги и ручку. Вкладывать в конверт один-два раза в неделю ручку я попросил маму для того, чтобы таким образом подстраховаться в возможности регулярно отвечать на письма. Вне зависимости от того, писал ли ты что-то в письмах или ничего не писал о том месте, где находился, или хвалил администрацию — как казалось, администрация была не очень заинтересована в твоих письмах.

     Как мне сказал Каро, начальнику участка каждый день приходится перечитывать мои письма и письма других осуждённых, что занимает большое количество его времени, тогда как у него свободного времени нет. И можно было после прогулки зайти в камеру и увидеть ручку, лежащую на полу, ударенную шариком о бетон, которая после этого переставала писать. И выписывая по заявлению со склада (если было чем, если у сокамерника была ручка и если он разрешил тебе её взять) новую ручку, можно было ждать несколько дней. Я в письмах получал ручки и лишние сдавал на склад. Как сказал Каро, письма тоже выбрасывались, и для предостережения от утери информации, связанной в первую очередь с рассмотрением моей Европейской жалобы, я сам нумеровал письма и попросил маму и Олю нумеровать каждое письмо по порядку.

     2

     Во время следующего переезда из камеры в камеру я и Каро из четырёхместной камеры были переведены в «двойник». Двухместные камеры находились с другой стороны коридора, напротив четырёхместных. Камера, в которую я и Каро были размещены, была в два с половиной раза меньше по размеру, чем четырёхместная, в которой я и Каро содержались ранее. У стены было две нары, расположенные одна над одной. У противоположной стены находился узкий, прямоугольный, железный стол и перед столом — железная с деревянным покрытием лавочка. Расстояние между лавочкой и нарой было не больше метра. Зарешеченное окно было так же закрыто пластиковым матовым стеклом. Над столом и в углу за нарами было по два небольших железных шкафчика. Душевой кабины в камере не было. Возле туалета типа «параша» (напольный унитаз), за облицованной кафелем кирпичной перегородкой был расположен эмалированный умывальник. Стены, потолок и пол были бетонные; стены и пол — окрашены, потолок — побелённый. На потолке под плафоном было две лампочки: дневного и ночного освещения.

     Каро сказал, что в двухместной камере находиться удобнее, так как внимание дежурных, в основном, приковано к камерам, где находится три или четыре человека. И был этому рад. Он сразу положил себе под заднее место на лавочку в четыре раза сложенное полотенце. И судя по улыбке на его лице, было видно, что он чувствует себя комфортно. Рисковал Каро или нет — было неизвестно. В больших камерах улучшать себе таким или каким-либо другим образом условия содержания не поощрялось.

     В двухместной камере чувствовалось уютно. Не надо было бегать спиной вперёд к двери большое расстояние, а достаточно было сделать несколько шагов назад. Удары по двери дежурными для контрольных построений сократились в несколько раз. С другой же стороны коридора всё так же раздавалось: «Что, оглохли, что ли?! Готовьтесь!» и тому подобное. Громкость постоянно играющего радио можно было уменьшить, так как динамик находился совсем рядом, и было трудно не услышать команду дежурного, переданную по селектору. Двухместные камеры на прогулку выводили в третью и четвёртую смены, после обеда, как говорил Каро, «…когда дежурные уже сытые и не такие злые, и у них уже устали руки с утра колотить по жопам». Дежурство в двухместной камере, в отличие от четырёхместной, соответственно для каждого было через день, но вышеизложенное компенсировало это неудобство.

     3

     — Опять за тобой, — сказал Каро, услышав в коридоре мою фамилию и быстро вытащив из-под своего заднего места полотенце и повесив его на вешалку из двух металлических штырьков у двери.

     И через некоторое время лязгнул засов камеры.

     — Подошёл, руки, отошёл, — последовали команды, — подошёл... руки... на месте... вышел... лицом к стене... налево пошёл... зашёл... сел лицом в угол... поднялся, открыл глаза, повернулся, представился.

     — Тебя приватизировали, — после того, как я представился и поздоровался, сказал начальник участка капитан Радченко.

     А потом, как будто пытаясь исправить неудачную шутку, добавил:

     — Кара нэвэлыка — мусыш видбуваты (русс. наказание небольшое — должен отбывать).

     — Будешь шить, — то ли с вопросительно, то ли утвердительно сказал он.

     А потом продолжил, что с течением времени на участке ПЛС будет швейное производство. Так как работа по перебиранию семечек нерегулярная, только несколько месяцев в году, а осуждённым надо зарабатывать деньги, чтобы покупать предметы первой необходимости, оплачивать своё содержание и платить иски (по закону можно было получать денежные переводы от родственников и на эти деньги, на определённую сумму, покупать необходимое в ларьке, но на участке ПЛС ТИК-100 были свои законы и из денег, присылаемых родственниками, оплачивались иски и расходы на содержание).

     — Никто за вас платить не будет, — сказал капитан Радченко, как будто в моём лице обращался ко всем, находящимся на участке ПЛС.

     — Какой у тебя иск? — спросил капитан Радченко.

     — У меня нет иска, — ответил я.

     Он сделал удивлённое лицо, а я добавил, что это можно проверить в приговоре. Иска у меня действительно не было (хотя из приговора следовало, что я создал сеть предприятий и похитил сотни миллионов из бюджета и совершил ряд тяжёлых преступлений против жизни и здоровья госслужащих, препятствующих такой моей незаконной деятельности), за исключением судебных издержек, которые составляли несколько тысяч и которые по непонятным причинам, так как по делу проходило более пятнадцати человек, повесили на одного меня и эту сумму погасили из моих карманных денег, изъятых у меня при задержании.

     — Можешь написать маме, чтобы она передала тебе швейную машинку, — продолжил капитан Радченко и назвал модель белорусской швейной машины.

     — Но швейная машина должна быть передана как спонсорская помощь колонии, — сказал он. — И ты будешь шить рабочие рукавицы. Тут уже есть один осуждённый, которому передали машинку. И он научит тебя шить. Обучение у нас три дня. Это лучше, чем перебирать семечки.

     Я ещё раз уточнил модель машины и меня распорядились увести.

     4

     Когда Каро узнал от меня о разговоре с начальником участка, он показал на большую чёрную круглую трёхфазную розетку, расположенную рядом с бытовой розеткой (220 Вольт) за железным столом, в десяти сантиметрах от бетонного пола. «Производство тут планировалось изначально, а иначе для чего же в каждой камере трехфазные розетки», — рассуждал он. Каро говорил, что тут один зэк (так он называл осуждённых, находящихся на участке ПЛС) уже шьёт. И что он, Каро, один переезд находился с этим зэком в камере. И этого зэка на протяжении трёх дней каждый день выводили в рабочую камеру (двухместную камеру из пустующих, как уточнил Каро) и туда приходил зэк из лагеря (Каро находящихся в лагере тоже называл зэками). И пока зэка с ПЛС учили шить, то он при этом стоял в наручниках перед машинкой в присутствии двух контролёров, а потом пробовал сам, а зэк из лагеря уже находился за дверью, возле открытой кормушки.

     — А когда обучение закончилось, его (зэка с ПЛС) ещё две недели хуярили, через день, — сказал Каро и продолжил, — потому что контролёрам приходилось вызывать мастера из лагеря и менять сломанные иголки до тех пор, пока зэк (с ПЛС) не научился шить.

     — Они ёбнутые, — тихо вполголоса сказал Каро. — Как может задёрганный и перепуганный зэк, — продолжил он, — после трёх дней обучения шить — ещё и не ломать иголки?!

     — Я работал на машинке, — продолжал Каро.— Чуть сильнее материал потянешь, а это брезент, и на повороте на шве иголка ломалась.

     — А тут три дня! Зэк! И ещё ТИК-100! — улыбнулся Каро (он любил повторять эти два слова — ТИК-100).

     — Но сейчас он (зэк с ПЛС) научился, — продолжил Каро, — и по утрам слышно, как его выводят в рабочую камеру, а потом заводят обратно. В одиночке ему намного лучше.

     Вечером того же дня я в письме попросил маму передать мне швейную машинку, названной мне модели, как спонсорскую помощь администрации. А через два дня получил ответ, что мама нужную модель машины нашла и привезёт в конце недели в колонию и в тот же день придёт ко мне на свидание. Краткосрочные свидания длительностью до четырёх часов были разрешены раз в полгода, длительных свиданий не было.

     В конце недели, в пятницу, дежурный ударил по двери камеры и, когда я и Каро встали лицом к окну и спиной к двери в строй, сказал, что после трёх я должен быть готов на свидание. Вероятнее всего, имелась ввиду моральная подготовка, так как вывод на свидание был таким же, как и к адвокату: по тем же правилам перемещения на участке и по той же форме одежды. Что-либо брать с собой на свидание запрещалось.

     Меня завели в комнату для краткосрочных свиданий, туда же, где меня посещал адвокат, и через некоторое время в комнату с другой стороны стеклянной перегородки зашли мои мама и папа, а за мамой и папой — майор Гальченко. Мама некоторое время смотрела на меня через пластиковое стекло, как будто присматривалась, не узнавала, а потом, повернувшись вполоборота к Гальченко, её голос сорвался на крик, а потом на хрип:

     — Что вы сделали с моим сыном? — произнесла она.

     Майор Гальченко сохранял молчание, только немного покашливал и смотрел на меня, и я тут же отвлёк внимание мамы и сразу (как будто мы никогда не расставались и все только вчера попрощались и сегодня встретились) бодрой живой речью начал говорить, что жалоба в Европейский суд составлена очень грамотно и попросил передать спасибо Елене Павловне. Мама сказала, что получила уведомление от почтовой службы DHL, что жалоба вручена одному из секретарей страсбургского суда и он за это расписался.

     Потом мы говорили о том, о другом, о швейной машине, которую в этот день передала мама в администрацию колонии, и как только в разговоре появлялась пауза, я сразу переключал разговор на одну тему, потом на другую и начинал живо что-то рассказывать. Папа смотрел на меня.

     Прошёл час или немного больше и я сказал, что уже пойду.

     — Сы́ночка! Ну побудь ещё немного, — сказала мама.

     — Да, да, — сказал майор Гальченко, как будто поддерживая меня, — скоро будет ужин.

     — Я разговаривала с Игорем Владимировичем, — посмотрела мама на майора Гальченко, — и он мне сказал: «Не переживайте, Ваш сын скоро привыкнет», а я ему сказала, что «мой сын не привыкнет никогда».

     Я улыбнулся и попросил маму идти.

     — Уже скоро будут ужин раздавать, — сказал майор Гальченко.

     — Держись, сынок, — сказал мне папа.

     И мама, ещё раз оглянувшись на меня, вышла из комнаты свидания, за мамой — папа, и майор Гальченко закрыл за собой дверь. И через некоторое время меня увели в камеру.

     5

     Через несколько дней меня привели к начальнику участка и он мне сказал, что с завтрашнего дня начнётся моё обучение на швейной машине.

     На следующий день меня вывели из камеры и завели в двухместную (рабочую) камеру, которая находилась через несколько железных дверей от той камеры, где я и Каро содержались. Посреди камеры, между лавочкой у железного стола и двухъярусной нарой стояла большая стационарная швейная машина, занимающая больше одной трети свободного места камеры. Последовала команда «Отошёл», я обошёл боком машину, протиснулся между корпусом машины и лавочкой и встал лицом к окну и спиной к двери. Железная дверь закрылась и я какое-то время оставался в наручниках. Через некоторое время дверь снова открылась, потом открылась железная решётка.

     — Зашёл... — последовала команда. — На месте... — железная решётка закрылась. — Руки... — были сняты наручники. — Отошёл... — рядом со мной быстро встал в строй худощавый пожизненно заключённый в оранжевой робе и шапочке.

     — Следующий, — последовал команда и я спиной вперёд, потом боком и опять спиной вперёд подошёл к железной решётке.

     — Руки... — и с моих рук были сняты наручники. — Отошёл... — последовала команда и когда я встал в строй, железная дверь закрылась. Пожизненно заключённый в оранжевой робе поздоровался со мной за руку и сказал, что его зовут Саша. После этого быстро, без лишних слов сел на железную нару за машинку и сказал:

     — Смотри.

     На наре было несколько пачек выкроек, из которых пооперационно должны были сшиваться рабочие рукавицы: левая и правая. Было видно, что заготовки были выкроены из бывших противогазных брезентовых сумок. Я взял одну из выкроек, чтобы её рассмотреть.

     — Сначала смотри сюда, — сказал Саша.

     И начал мне показывать, как устанавливаются на машинку катушки с нитками, как нитка с одной катушки продевается через механизмы и вставляется в иголку и как подается нить со второй катушки на механизм, наматывающий бобину шпульки. Потом он достал шпульку из грейфера, отодвинув плоскую крышку у лапки иглы, и показал устройство шпульки, показал, как в шпульку вставляется бобина и как в сборе шпулька с бобиной вставляется в грейфер.

     — Понял? — спросил Саша.

     — Понял, — ответил я.

     — Пробуй сам, — и я несколько раз попробовал поставить бобину в шпульку, а шпульку в грейфер, а потом несколько раз подряд продел нить через механизм и вставил её в иголку.

     — Хорошо, — ответил Саша. — Смотри, как включается машинка, — и он щёлкнул тумблером на корпусе стола.

     Двигатель загудел и Саша под лапку иголки вставил обрез брезента, на котором было много пробных строчек, потом нажал на педаль и машинка сделала несколько стежков.

     — Понял? — спросил Саша.

     — Понял, — ответил я.

     — Пробуй сам, — сказал он.

     Я нажал на педаль, но порвалась нить, и Саша терпеливо стал показывать, как нужно плавно давить на педаль.

     — Шей сам, — говорил Саша и у меня ещё несколько раз порвалась нить, а потом получился первый стежок.

     — Вот так фиксировать, — Саша нажал на педальку, закреплённую на корпусе машинки, зубчатый механизм, подав материал, сделал прямое и обратное движения и машинка прошила на месте несколько стежков.

     — Теперь обрывай нить, — сказал Саша.

     Следующим этапом Саша стал показывать мне, как сшиваются между собой выкройки в рабочие рукавицы и каждый раз, когда я пытался заговорить на какую-либо другую тему, он говорил: «Шей».

     В коридоре загремели бачки́. Саша выключил машинку и мы с ним встали в строй лицом к окну и спиной к двери. Саша встал на место дежурного. Открылась кормушка, последовала команда «Забрал» и было слышно, как Саша поставил на железный стол две миски с супом, положил хлеб и две железные ложки, потом поставил одну пластиковую тарелочку.

     За обеденным приёмом пищи Саша был неразговорчив. Через некоторое время было выдано второе блюдо — каша и тюлька. Саша аккуратно сложил несъеденную тюльку в сторону и косточки отдельно и хлебом вытер незанятую часть пластиковой тарелки. После чего предложил мне угоститься печеньем, которое он выписал со склада (продуктовой комнаты) из присланной посылки, и получил во время раздачи пищи на пластиковой тарелке. Я взял одно печенье.

     — Правильно, — сказал Саша.

     И после обеденного приёма пищи продолжилось моё обучение на швейной машине. Обучение предполагалось в течение трёх дней. И на следующий день меня так же вывели в рабочую камеру и туда же через несколько минут завели Сашу. И он без лишних разговоров продолжил учить меня сшивать выкройки в рабочие рукавицы.

     — Саша, — сказал я, — давай договоримся так. Если меня вызовут, то я скажу, что ты меня учил хорошо. А ты скажи, что я уже научился!

     6

     Воскресенье было нерабочим днём и Каро весь день расспрашивал у меня, что за машинка, какие рукавицы и сколько пар нужно шить. Советовал, как под каждую операцию удобнее раскладывать выкройки. А потом сказал, что если бы ему предложили на выбор шить на машинке или перебирать семечки, он бы выбрал перебирать семечки.

     На следующий день, в понедельник, меня вывели в рабочую камеру и я продолжил шить рукавицы. Работа оказалась несложной и через час после отведённого на обеденный приём пищи времени я сделал норму, пошив из всех оставленных в камере выкроек рабочие рукавицы, и продолжал находиться за машинкой, рассматривая механизмы и улавливая краем глаза, как к смотровому окну в двери подходит то один, то другой дежурный.

     На следующий день на наре за машинкой по объёму лежало в два раза больше выкроек. Я сел за стол машинки, и тут услышал со стороны окна, закрытого матовым пластиковым стеклом, шум, как кто-то ходит за окном, а потом шорох и из-под пластикового матового стекла появился чёрный шланг, через некоторое время конец шланга исчез за пластиковым матовым стеклом и я продолжил работать. В этот день из всех заготовок я сшил рукавицы за полчаса до того, как по окончанию работы меня перевели из рабочей камеры в жилую.

     На следующий день с новой нормой я управился за час до окончания работы и через некоторое время к камере подошёл дежурный, ударом в дверь дал команду встать в строй и спросил, закончились ли выкройки. Я ответил, что уже сделал работу, но команды «По распорядку» от дежурного не поступало и я оставался стоять лицом к окну и спиной к двери. Через некоторое время открылась кормушка и последовала команда «Подошёл». И дежурный выдал мне ещё несколько пачек выкроек. Но одна пачка провалилась между решёткой и дверью, и после того, как была команда «По распорядку», я подошёл к двери и через прутья решётки стал доставать выкройки. Я далеко просовывал руку, кончиками пальцев собирал выкройки и вытаскивал их через решётку в камеру. Я сделал уже несколько таких операций и тут вдруг лязгнул засов и начала открываться дверь. Ещё несколько секунд я оставался у двери, не успев быстро из решётки вытащить руку, как раздался голос дежурного:

     — Ты что, охуел?!

     В это время я быстро встал в строй лицом к окну и спиной к двери.

     — Я вижу ты расслабился, — сказал дежурный. — Или ты меня проверяешь?!

     Последовала команда «Подошёл» и на мои руки надели наручники, сдавив браслеты так, что их края врезались в запястья.

     — Вышел, — последовала команда. — К стене.

     Я встал к стене, широко расставив ноги. Мои глаза были закрыты и было слышно, как второй дежурный пошёл по коридору в сторону кабинета начальника участка. Через некоторое время дежурный вернулся и я услышал голос майора Гальченко.

     — Руки поднял выше, — сказал он, находясь за моей спиной, и тут же нанёс мне по заднему месту несколько ударов палкой.

     Последовала резкая, жгучая боль и я упал на пол.

     — Встал, — последовала команда и, опёршись головой в стену, обшитую пластиковой «вагонкой», я встал на ноги.

     — Налево, пошёл, — последовала команда и меня привели в клетку в кабинете начальника участка.

     — Сколько шьёшь рукавиц? — спросил капитан Радченко.

     — Сто пар, — ответил я.

     — Норма — сто семьдесят, — сказал он. — Научишься шить сам — будешь учить других.

     Из кабинета начальника участка меня завели в жилую камеру. Каро стал живо расспрашивать меня об успехах в швейном деле. А потом спросил, за что я получал «по жопе» (так он выразился).

     — Нет, — сказал Каро, — я сделаю всё, но шить не буду.

     На следующий день до обеденного приёма пищи я уже заканчивал сшивать оставленные в камере выкройки в рабочие рукавицы как последовал удар в дверь и, нажав на кнопку выключения машинки, я быстро встал в строй лицом к окну и спиной к двери. Последовала команда «Подошёл» и мне выдали ещё несколько пачек выкроек. Потом последовала команда «По распорядку».

     Я занял рабочее место и включил машинку. Машинка сделала несколько стежков и остановилась. Двигатель продолжал гудеть, но шкив не вращался. Я несколько раз включил и выключил машинку, но это не привело к желаемому эффекту. Я по селектору доложил дежурному, что машинка вышла из строя и через некоторое время меня перевели в жилую камеру.

     Каро делал предположения, что растянулся ремень, заклинил подшипник или стёрлись щётки двигателя. Потом сказал:

     — Тебе так хочется работать?! Отремонтируют — выведут.

     Два дня я оставался в жилой камере, а на третий день с самого утра в коридоре залаяли, а потом заревели собаки и лязгнул засов двери нашей камеры.

     — Подходим по одному, — последовала команда и на мои руки надели наручники, вдавив браслеты в запястья кистей рук.

     Меня повели в сторону кабинета начальника участка по всей строгости режима содержания на участке ПЛС. Собаки лаяли, ревели и дышали в лицо. Руки за спиной задирали вверх, опуская корпус моего тела вниз, головой в пол.

     — Встал к стене, ноги расставил, глаза закрыты, — прозвучала команда.

     Скрипнула дверь кабинета начальника участка и тут же по мышцам моих ног стали наноситься удары ногами.

     — Террорист, — услышал я голос начальника участка.

     — Террористический акт хотел совершить, — раздался с правой стороны от меня голос майора Гальченко.

     И снова посыпались удары.

     — Саботаж! Работать не хочешь! — я продолжал ощущать боль от ударов ботинок.

     Так продолжалось ещё некоторое время, голоса срывались на крик: «Саботаж! Террорист! Террористический акт!». Боль от ударов становилась тупой и неощутимой. Я почувствовал, что нахожусь на полу и кто-то за наручники потащил меня вверх.

     — Встал... Зашёл... — услышал я команду и меня за наручники вполуприсядку завели в клетку, в угол, лицом к стене.

     — Что, работать не хочешь? — спросил меня начальник участка после того, как мне была дана команда «Встать, открыть глаза, повернуться, представиться». — Саботаж делаешь? Нитки намотал на шкив?

     На железном столике, закреплённом на нижнем уголке окна клетки, лежал стандартный лист бумаги, на нём — ручка.

     — Пиши объяснительную, — сказал начальник участка.

     Я пододвинул бумагу и ручка скатилась и упала на пол перед клеткой.

     Капитан Радченко подошёл к клетке на расстояние вытянутой руки, пододвинул ногой к себе ручку, поднял её и, протянув ручку, положил её на лист бумаги.

     — Пиши, что намотал на шкив нитки потому, что не хочешь работать, — сказал он.

     — Я не мог намотать на шкив нитки, он закрыт сверху железным кожухом, — ответил я.

     — А кто их намотал? — спросил капитан Радченко. — Мастер с зоны говорит, что там был километр ниток и что тут людоеды совсем охуели, — посмотрев на меня, негромко добавил он.

     Я взял ручку и написал в объяснительной, что «...по существу заданных вопросов не могу объяснить, откуда на шкиве появились нитки».

     Капитан Радченко прочитал объяснительную, сказал, что машинка находится в камере и что завтра меня выведут на работу.

     Когда я рассказал Каро о произошедшем, он сказал, что нитки на шкив, вероятно, намотала сама машинка, так как двигатель и шкив после выключения питания ещё какое-то время вращаются и их нужно за барабан тормозить рукой.

     — Когда бежал в строй, ты мог зацепить нитку с катушки наматывания бобин шпулек, она попала на ремень, на вал шкива намотало десять оборотов и шкив заклинило. Как они могут об этом не знать, давая зэку машинку? Или ищут повод...

     До раздачи пищи на ужин я отвечал на письма маме и Оле, согнувшись над железным столом. Несколько дней в железной тумбочке лежало второе письмо от Светы. Она благодарила меня за мой ответ, как Света написала — «...за такое сухое письмо», — и настаивала писать. Ей я больше ничего не ответил. Может быть потому, что не знал о чём писать или не хотел, чтобы кто-то читал нашу переписку, и не мог Свете об этом сообщить. Может быть остерегался, что кто-то может вытереть руки о письмо и потом вложить его в конверт (Каро улыбался и говорил, что от них можно ожидать всё, что угодно), или ещё что-то... А может быть потому, что уже не чувствовал себя вполне человеком, и таким образом хотел отложить наш разговор на какое-то количество лет. Оле и маме я написал, что у меня всё в порядке и что ожидаем от Европейского суда принятия решения о рассмотрении дела (по статистике меньше одного процента поступающих жалоб признавались приемлемыми) и что учусь шить на машинке.

     До отбоя по камере я ходил на прямых ногах.

     — И смех и слёзы, — улыбаясь говорил Каро. — После Европейского суда заживёт, но до Европейского суда нужно ещё дожить, — подбадривал он.

     7

     В один из дней середины сентября дежурный контролёр во время вечерней раздачи пищи выдал мне письма и среди нескольких конвертов от моей супруги Оли был конверт с красными розами. Этот конверт был подписан маминой рукой. В нём лежало письмо и два сложенных вдвое стандартных листа бумаги. На одном из них была ксерокопия документа, на втором — ксерокопия обратной стороны конверта, в котором этот документ поступил.

     

     

     На ксерокопии обратной стороны конверта в числе других был штамп «ПРИОРИТЕТ».

     8

     — Что тебе даст Европейский суд?! — посмотрел на меня капитан Радченко. — Поможешь купить машинки?

     — Помогу, — ответил я.

     — На участок ПЛС нужно двадцать штук, той же модели, — сказал он. — Потом научишь осуждённых шить.

     — Меня учить шить не надо, — сказал мне Каро в камере.

     В тот же вечер я написал Ольге письмо и попросил купить швейные машины нужной модели и в нужном количестве, и в качестве спонсорской помощи передать их в ТИК-100. И с того момента, как машинки поступили, я был переведён в четырёхместную камеру с противоположной стороны коридора, и моими новыми сокамерниками стали Айдер, Валерий и Александр.

     9

     Айдеру и Александру по возрасту было до тридцати лет, Валерий был моим ровесником.

     Айдер был родом из Крыма, по национальности татарин с мусульманским вероисповеданием. Но находясь в тюрьме, как он сказал, принял христианство. В свободное время читал Библию и, как говорил, всем сердцем верил в Иисуса Христа. Но поменять веру, пояснял Айдер, его подтолкнула не тюрьма, а он об этом думал значительно раньше из-за суровых законов шариата, особенно по отношению к женщинам. И на этой почве ещё в юности у него возникали споры со своим дедом, который носил высокое звание в исламе. На пожизненном заключении, по приговору, Айдер находился за три убийства, в совершении которых он искренне раскаивался, а вернее — в содеянном. Айдер говорил, что одно убийство на него «повесили» — заставили признать по мотиву сокрытия двух предыдущих преступлений: будто тот, кого он убил, будучи его знакомым, знал от него, Айдера, о совершённых ранее им преступлениях, и Айдер решил его убить. Два других убийства, по приговору, были совершены Айдером двумя днями раньше. Сам Айдер рассказывал, что он снимал квартиру, точнее комнату. И каждый раз, когда он заходил на кухню и заставал хозяйку и хозяина, те сразу между собой начинали вести разговоры, что от татар в Крыму прохода нет и тому подобное. Обычно, заслышав такие разговоры, он сразу выходил и возвращался только после того, как хозяин и хозяйка покидали кухню. Но в этот раз нервы у него не выдержали, он взял с плиты раскалённую сковороду, на которой приготавливалась пища, и несколько раз этой сковородой ударил по голова́м сидевших за столом хозяина и хозяйку, потом собрал свои вещи и ушёл из квартиры. В приговоре было написано, что он забрал ценные вещи, принадлежащие хозяину и хозяйке, и поджёг квартиру.

     Валерий и Александр были родом из Харьковской области.

     Александр отбывал пожизненное заключение за изнасилование и убийство двух девушек. Из приговора, со слов Александра, следовало, что он пригласил двух девушек отдохнуть на природе, познакомившись с ними у магазина в районном центре, в котором проживал. В магазине он купил спиртное и закуску. Имея в пользовании автомобиль «Жигули», Александр отвёз девушек в лес на берег реки Северский Донец и там организовал пикник. После того, как спиртное было выпито, одну потерпевшую он завёл в лес недалеко от места пикника и насильно принудил к сексу. А после слов потерпевшей, которая сказала, что обратится в милицию, он её убил, нанося удары кулаками. Вторую потерпевшую он посадил в машину и отвёз на некоторое расстояние от этого места, там изнасиловал, а после нанёс несколько ударов балонным ключом по голове и оставил в лесу. Она же добралась до реки и переплыла её. Девушку на берегу нашли люди, отправили в больницу, но она там скончалась.

     Как рассказывал сам Александр, у магазина он встретил своего знакомого, с которым были две девушки. И поскольку Александр был с автомобилем, его знакомый предложил ему вместе с ним и этими девушками съездить отдохнуть на природе. Этот знакомый не был близким знакомым Александра, он был значительно старше и не входил в его круг общения. В магазин Александр приехал по поручению своих родителей и времени на поездку на природу у него особо не было, но этот знакомый слово за слово убедил его на час-другой выехать на берег реки, там отдохнуть, выпить бутылочку спиртного. Девушки тоже были не против. В лесу на берегу реки они устроили пикник, развели костёр и распили спиртное. После чего одна из девушек по предложению его знакомого ушла с этим знакомым прогуляться по лесу. А Александр с её подругой остался у костра. К сексу эту девушку Александр не принуждал, а она добровольно согласилась сама. Через некоторое время из леса стали слышны крики — эти крики испугали девушку, которая находилась с Александром. Ещё через некоторое время его знакомый вернулся один и предложил ехать домой. Когда та девушка, которая осталась с Александром, спросила где её подруга, то его знакомый сказал, что её подруга останется тут. Та порывалась пойти за своей подругой, но он, Александр, её остановил, а потом практически силой запихнул в свою машину. По дороге девушка начала высказывать угрозы, что обратится в милицию на них обоих. Знакомый Александра с девушкой был на заднем сидении. Он сказал Александру остановить машину и начал бить девушку.

     — Что ты сидишь? — спросил он у Александра.

     И Александр, повернувшись, нанёс несколько ударов девушке по голове баллонным ключом, который всегда лежал у Александра рядом с сиденьем. После этого они вытащили потерпевшую из машины и оставили в лесу. Знакомый Александра вышел там же — у магазина. И перед тем, как выйти, он Александру сказал, что если будут какие-то вопросы к нему у правоохранительных органов, то Александр должен всё отрицать, так как в лесу никаких свидетелей не было, должен говорить, что он повёз девушек от магазина к автобусной остановке и там высадил. Его знакомый был ранее судимым и, как считал Александр, знал Уголовно-процессуальный кодекс. Также его знакомый сказал ему, что о нём не надо упоминать из-за предыдущей судимости, что по делу лучше идти одному, а если вдвоём и ещё с ранее судимым, то никто не поверит в их непричастность и будет «групповуха».

     Сказанное этим знакомым выглядело убедительным для Александра. Он вернулся домой и вымыл машину от крови, а балонный ключ положил в багажник к инструментам. Через некоторое время Александра действительно посетили оперативные работники и забрали его в РОВД по подозрению. Они сказали, что какой-то свидетель видел, как в автомобиль к Александру садились две девушки, которые позже были убиты в лесу. Александр всё отрицал и говорил, что девушек подвёз к остановке. В РОВД Александра посетили родители, сказали, что встречу помогли организовать родственники его знакомого, которые в районе занимали высокопоставленные посты. И от его знакомого передали, что его знакомый и родственники этого знакомого будут ему помогать, если так получится, что он попадёт в места заключения, и будут содействовать быстрому его освобождению.

     Через несколько дней Александру предъявили экспертизы крови, следы которой были обнаружены в автомобиле и на баллонном ключе. Обнаруженная кровь совпадала с кровью потерпевшей. Также предъявили экспертизу отпечатков протекторов шин с места преступления, которые совпадали с отпечатками шин на его автомобиле. И Александр дал показания, что два убийства совершил он. Изнасилование отрицал, а мотивом к нанесению обеим телесных повреждений указывал, что одна из девушек начала его шантажировать, что обратится в милицию, что якобы он изнасиловал, а вторая её поддерживала в этом.

     Как сказал Александр, следователь понимал, что он был не один, но показания писал «как надо». И также подсказывал, как себя вести на воспроизведении.

     Позже при ознакомлении с материалами дела Александр узнал, что свидетелем, который видел, как девушки садились к Александру в автомобиль, был его знакомый. И такие же показания его знакомый давал в суде. Во время следствия и суда его знакомый передавал Александру передачи. А родственники знакомого говорили родителям Александра, что больше десяти лет ему не дадут. После того, как Александру дали пожизненное заключение, его знакомый перестал передавать передачи. А его родители сказали, что этот знакомый куда-то пропал — уехал из города. Родители Александра до сих пор обращаются к родственникам его знакомого, ссылаясь на то, что те обещали помочь. Но они говорят, что сейчас всё очень сложно.

     Валерий отбывал пожизненное заключение за два убийства и покушение на жизнь сотрудника правоохранительных органов.

     Со слов Валерия, он со своим знакомым выпивал в частном доме в селе. Его знакомый полез в погреб, люк в который находился на кухне. Через некоторое время Валерий заглянул в погреб и увидел, что его знакомый лежит на бетонном полу у деревянной лестницы. Валерий не стал спускаться в погреб за своим знакомым, полагая, что тот изрядно пьян. Он пошёл домой, а через некоторое время узнал, что его знакомого нашли мёртвым, а его, Валерия, разыскивает милиция. Он начал прятаться на близлежащих дачах, а на жизнь зарабатывать сбором и продажей грибов. На обочине автотрассы, где он продавал грибы, встретил свою знакомую — несовершеннолетнюю односельчанку, — которая также занималась сбором грибов и продажей их на трассе. И та ему стала говорить, что его ищет милиция, и стала обращать внимание то ли в шутку, то ли всерьёз, что расскажет, что видела его и где он скрывается. На обочине у дороги было много людей, продающих грибы, и ему нужно было как-то убедить свою знакомую ничего о нём не говорить. Чтобы отвлечь её внимание и не привлечь внимание окружающих, он спросил у своей знакомой который сейчас час и сразу попросил дать ему посмотреть её часы. Его знакомая сняла с руки часы и дала ему. Он пошёл в лес, а она пошла за ним следом с просьбой вернуть часы. Оставляя часы у себя, он стал говорить, что вернёт их ей в случае, если она будет молчать, что видела его. Но она стала вырывать у него часы, впиваясь и царапая ногтями его запястья. Когда он схватил её за руку, она начала кричать. И чтобы закрыть ей рот он непроизвольно начал её душить. Она перестала кричать и находилась без сознания. Он оттащил её тело в ложбину в земле, рядом, и прикрыл несколькими ветками лапника, чтобы тело не обнаружили быстро грибники и он мог подальше уйти от этого места.

     Всё оставшееся время до ареста он проводил на дачах в поисках еды в погребах. В один из дней он услышал шаги по дому, в который влез через окно и собирался в нём заночевать. Он спрятался в нише в стене, выполнявшей роль кладовой, за фанерной дверью, разместившись среди корзин и другой утвари. В руке у него был грибной перочинный ножик. И когда кто-то открыл дверь и сказал «Вылезай», то рука Валерия с перочинным ножиком дёрнулась вперёд. После чего последовал удар ногой ему в лицо. И он был доставлен в РОВД. В приговоре у Валерия было написано, что из-за возникших неприязненных отношений он совершил убийство своего односельчанина, скинув его в погреб на бетонный пол головой вниз. Потом для сокрытия этого убийства совершил убийство несовершеннолетней односельчанки. И при задержании совершил покушение на жизнь работника правоохранительных органов.

     10

     Валерий и Александр в камере держались вместе. Очевидно потому, что были земляками. Моменты своего недовольства в адрес Валерия Александр выражал скрипением зубов и шумным, долгим вдыханием воздуха через нос. Валерий же своё недовольство в сторону Александра выражал взглядами и покашливаниями. Но такое напряжение между Александром и Валерием сохранялось недолго. И в знак своего хорошего расположения к Валерию Александр доставал из железного ящичка, расположенного над столом, пару таблеток заменителя сахара (которые он через день выписывал со склада по тридцать-сорок штук): одну клал себе в рот, а другой угощал Валерия. За завтраком, обедом и ужином они вели себя как «семейники»: по очереди между собой распределяли «мякушку» и «горбушку» хлеба, перекладывали из одной тарелки в другую кусочек мяса, деля его ложкой пополам, если кому-то из них в первом блюде попадалось мясо, а кому-то нет. И даже из чашки в чашку доливали чай, если им могло показаться, что у кого-то в чашке было налито меньше. Со стороны выглядело, что Валерий всегда старался быть аккуратным. Но перед началом приёма пищи Александр не сводил с него глаз. И если Александру что-то казалось несправедливым, то он скрипел зубами и громко и шумно вдыхал через нос воздух. И Валерий, покашливая, старался устранить эту несправедливость. А за ужином, раскладывая из общей миски по мискам с картошкой или кашей тюльку по одной рыбке, две-три последние демонстративно клал в миску Александра.

     И судя по всему, такой справедливый раздел пищи между Валерием и Александром был связан с тем, чтобы заручиться поддержкой друг друга в кабинете начальника участка, если какая-либо ситуация, из-за которой могут быть заданы вопросы, может сулить неприятности.

     Айдер вёл себя обособленно. И было видно, что он отрешён от этого мира и от этого места. Казалось, что ему было всё равно, что и как кушать. Хлеб он крошил в суп и говорил, что он так привык. Если в его тарелке с супом оказывался кусочек мяса, а точнее это всегда были сухожилия, перепонки и шкурки, он поочерёдно отдавал их Саше и Валере, говоря, что мяса не ест. Каши он всегда съедал половину и перед тем, как начать её есть, по несколько ложек перекладывал в Сашину и Валерину миски, предлагая и мне. И было понятно, что пищей он делится от души.

     Айдер в свободное время после ужина (по распорядку дня) читал Библию. Валерий читал книги из библиотеки, как он говорил — «про село и природу». Александр же ничего не читал, за исключением Нового Завета, в который он смотрел несколько минут и закрывал. Перед каждым приёмом пищи он, стоя, читал молитву, потом крестным знамением крестил свои тарелки. Но в скором времени этот обряд у него пропал.

     11

     Каждое утро в новой камере начиналось одинаково. По команде «Подъём», звучащей по селектору или из-за железной двери из коридора, Александр спрыгивал с верхней нары так, что под пятками его ног звенел бетонный пол. Моё спальное место начальником участка было определено на нижней наре у окна под нарой Александра. После того, как он несколько раз спрыгнул мне на голову, я при подъёме выдерживал паузу, каждый раз рискуя, что эта пауза будет замечена дежурным инспектором из коридора через смотровое окно в двери нашей камеры. Чуть медленнее, после Александра, опёршись одной рукой о выступающую стену туалета, с верхней у двери нары спрыгивал Валерий, потом поднимался с нижней у двери нары Айдер. И в то время как я, Айдер и Валерий заканчивали одеваться, Александр (когда был дежурным) мыл пол, протирал железные тумбочки и нары, широко водя рукой, чтобы его усердие видел дежурный контролёр, который мог находиться у смотрового окна двери камеры. Валерий к своим обязанностям дежурного по камере относился так же. Айдер же не спешил, но делал всё аккуратно.

     При выдаче пищи, когда Александр был дежурным по камере, он спиной вперёд подбегал к двери большими шагами, почти каждый раз ударяясь о железную решётку, установленную перед входной дверью, быстро получал и пересчитывал ложки и, делая большие шаги от двери к столу, беспорядочно ставил на стол миски и клал хлеб. И потом так же быстро становился в строй лицом к окну и спиной к двери. Валерий получал пищу точно так же. А когда нужно было нажать на кнопку и вызвать младшего инспектора или сделать громче или тише радио, Валерий подходил к двери, низко пригнувшись, как будто к амбразуре пулемёта, а потом резко отходил или становился в строй. Айдер при получении пищи не спешил, аккуратно ставя тарелки на железный стол.

     При построении перед выводом на прогулку Александр и Валерий настаивали, чтобы каждый становившийся в строй лицом к окну и спиной к двери занимал своё место после назначенного дежурного по камере. А именно, что после дежурного должен был встать в строй тот, кто в предыдущий день был дежурным и так далее. Связано это было с тем, что ни Александр, ни Валерий не хотели каждый раз оказываться последними в строю. Потому что после того, как всем в камере по очереди были надеты наручники, последнему в строю давалась команда «На месте» и он первым выходил из камеры. По команде следующим из камеры выходил дежурный и по очереди, тоже по команде, те, кто в строю находились после него. И если, как говорил Валерий, на осуждённых будет испытываться электрошокер какой-либо новой модели, что ещё полгода назад практиковалось инспекторами регулярно, то самые сильные удары током будут доставаться тому, кто первым выходил из камеры. После каждого включения электрошокера аккумулятор всё больше садился и тот, кто выходил из камеры последним, получал наименьший разряд. Когда Валерий вполголоса рассказывал об исполнении таких экзекуций, то Александр смотрел на него из-под лба. А иногда шумно вдыхал через нос воздух. Делиться такой информацией с другими сокамерниками было запрещено и за это могло последовать наказание.

     Кроме испытаний электрошокеров, со слов Валерия, на нём и Александре, а также на других осуждённых, находившихся в камере, ещё несколько месяцев назад люди в чёрных масках отрабатывали удары в области различных внутренних органов тел, а самым страшным наказанием на участке ПЛС считался не карцер, а противогаз. Особо злостных нарушителей режима содержания и распорядка дня и осуждённых, которые по приговору совершили «особо тяжкие», по мнению администрации колонии, преступления, выводили в кабинет майора Гальченко, находившийся рядом с кабинетом начальника участка, и подвешивали между двумя столами на трубу от вешалки, продевая её сзади под руками осуждённого. После чего на голову одевали противогаз. При экзекуции присутствовал врач из медсанчасти, который во время исполнения этого деяния измерял осуждённому давление и пульс. Владимир Георгиевич навинчивал на клапан противогаза крышку и осуждённый получал болевой шок от удушья. Когда давление и пульс у осуждённого начинали падать, врач давал команду отвинтить крышку и в противогаз поступал воздух. И такая процедура повторялась по несколько раз. Валерий говорил, что он и Александр при нахождении на участке ПЛС несколько раз подвергались таким экзекуциям.

     На прогулке Александр и Валерий в основном молчали или обменивались репликами шёпотом. Айдер вполголоса разговаривал со мной. После возвращения в камеру, проверки вещей на наличие запрещённых предметов и наведения дежурным порядка в камере, Александр и Валерий сразу начинали сворачивать самокрутки из газеты.

     — Обошлось, — говорил Александр, а Валерий одобрительно качал головой.

     Перед отбоем, в те дни, когда дежурными по камере были Александр или Валерий, они ещё раз показательно протирали пол и по команде «Отбой» первыми залезали на нары.

     12

     На следующий день во время прогулки в камере была установлена швейная машина. Через некоторое время после того, как меня, Айдера, Валерия и Александра завели в камеру, последовал еле слышный удар по двери и мы все встали в строй лицом к окну и спиной к двери. Открылась дверь камеры, прозвучала команда «Повернулись» и начальник участка сказал, что я буду учить шить Науменко (это фамилия Александра) и на это отводится три дня, и добавил, что другие осуждённые не должны подходить к машинке ближе, чем на один метр.

     — Поняли? — спросил капитан Радченко.

     — Поняли, — ответили Айдер и Валерий.

     Александр был импульсивным и при обучении у него беспрестанно рвалась нить, а в течение последующих дней несколько раз ломались иголки. Для их замены дежурные инспекторы теперь не вызывали мастера, а выдавали мне отвёртку и новую иглу. А после замены иглы отвёртку и сломанную иголку я отдавал дежурному контролёру. За неделю Александр научился шить и я приступил к обучению Айдера, который научился шить за три дня, и вскоре в камере была установлена ещё одна машинка. Валерию же начальником участка была определена работа по выворачиванию готовых рукавиц. И жилая камера превратилась в рабочую.

     13

     Теперь каждое утро в камере начиналось с того, что Александр первым спрыгивал с нары, одевался, заправлял нару и, если не был дежурным, начинал подготавливать выкройки, раскладывая их одна на одну и разглаживая их пальцами для удобства сшивания. К нему присоединялся Валерий. После того, как все нары были заправлены, дежурный по камере нажимал кнопку селектора и просил включить электророзетки для питания швейных машин. Айдер и Александр садились за свои рабочие места и начинали шить рукавицы.

     Было видно, что такая работа Валерию, Александру и Айдеру приносила удовлетворение, и они благодарили меня и моих родителей. Валерий и Александр громко нахваливали администрацию колонии. Наличие швейных машинок в камере скрашивало интерьер, состоящий из голых стен, железного стола, нар и железных шкафчиков. А сам рабочий процесс претворял камеру пожизненного заключения в швейную мастерскую.

     Но в скором времени стало понятно, что постоянно работающие с шумом двигатели и увлечение рабочим процессом приносят также определённые неудобства.

     — Вы что, пидарасы, оглохли?! — раздавался голос дежурного инспектора у двери соседней камеры, в которой тоже были установлены две швейные машинки.

     — Это я тут работаю, а ты тут отбываешь наказание, — был слышен голос Владимира Георгиевича на прогулке, а потом вскрики осуждённого, вероятно, не услышавшего из-за работы двигателей машин в камере команду дежурного из коридора.

     И теперь, когда Александр и Айдер шили, я и Валерий находились недалеко от двери, выворачивали готовые рукавицы и вслушивались в команды с коридора.

     Присутствие машинок в камере увеличило ответственность дежурных контролёров. Они поочерёдно подходили к камере, глядели в смотровое окошко в двери, а потом либо отходили, либо ударяли ногой или негромко стучали косточками пальцев по двери. И тогда я или Валерий дублировали команду «Построились». Айдер и Александр быстро выключали машинки и становились рядом со мной и Валерием лицом к окну и спиной к двери. Шкивы ещё некоторое время продолжали вращаться, когда Александр и Айдер, чтобы быстро встать в строй, не успевали остановить их рукой или забывали это сделать.

     И однажды на вал шкива машинки Александра намоталась нить, что привело к заклиниванию машины. Валерий был дежурным по камере и как только он собрался нажать на кнопку селектора и доложить начальнику смены, что машинка вышла из строя, я его остановил и рассказал о своём опыте. После чего Валерий стал закрывать спиной просматриваемую площадь у машинки, выворачивая при этом готовые рукавицы, а Айдер, сев на рабочее место Александра, кончиком шариковой ручки, просовывая её под кожух, закрывающий вал и шкив, аккуратно по одному витку подцеплял, обрывал и вытаскивал намотавшуюся нить. В скором времени неисправность была устранена.

     14

     Через несколько дней во время переезда Айдера отсадили в другую камеру, а на его место разместили Анатолия Ивановича.

     Наш новый сокамерник был крепкого телосложения — жилистый старикан. По крайней мере в свои шестьдесят лет он так выглядел. Анатолий Иванович был низкого роста, худощавый. По оттенку волос, отрастающих на постриженной наголо голове, было видно, что он рыжий. Глаза его были небесно-голубыми, взгляд — злобным, смотревшим из-под лба, на котором были ряды неглубоких морщин. После того, как со всех в камере сняли наручники, он не протянул руку, чтобы поздороваться с присутствующими, а начал тыкать пальцем в свою бирку на оранжевом пиджаке, на которой была фамилия и инициалы «А. И.», и стал произносить звуки «У-у!».

     — Анатолий Иванович? — спросил Валерий.

     И тот начал кивать головой, при этом издавая звуки «У-у-у-у!». После этого он разложил на наре матрас и заправил постельное бельё. Свои вещи — письменные принадлежности, зубную пасту, зубную щетку, мыло в мыльнице — он положил на свободную полку одного из двух железных шкафчиков, закреплённых между нар. В железный шкафчик над столом он поставил железную кружку, положил чай и кипятильник, туда же положил сигареты без фильтра и зажигалку. Потом сел на лавочку за железный стол и его взгляд был направлен на закрытое пластиковым матовым стеклом зарешеченное окно.

     На участке ПЛС этот человек был известен как немой, о нём мне рассказывал Каро. Анатолий Иванович был родом из Харькова. Ранее был дважды судим. Первый раз за нанесение телесных повреждений, второй раз за нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших за собой смерть. Оба преступления, как их квалифицировал суд, были совершены им из ревности. И каждый раз Анатолий Иванович получал срок «меньше меньшего» и освобождался по УДО (условно-досрочное освобождение). Третьим преступлением было убийство, за которое он сейчас отбывал пожизненное заключение. И мотив этого убийства был также из ревности. Как говорил Каро, Уголовный кодекс Украины не предусматривал высшую меру наказания за убийство из ревности, но суд взял во внимание предыдущие преступления Анатолия Ивановича, признал его социально опасным и осудил к пожизненному лишению свободы.

     Каро говорил, что находясь в следственном изоляторе во время следствия, Анатолий Иванович делился своей историей, рассказывал, что у него была женщина, сожительница, и когда она в очередной раз стала «строить глазки» одному своему знакомому, а тот стал отвечать взаимностью, Анатолий Иванович достал из кармана нож и нанёс ему удар в область шеи, в сонную артерию. Потерпевшего спасти не успели. На суде Анатолий Иванович отрицал свою вину и доказывал, что потерпевший неправильно вёл себя с его гражданской женой. А когда суд первой инстанции приговорил его к пожизненному заключению, то Анатолий Иванович перестал разговаривать, потерял дар речи и в Верховный суд написал, что это произошло из-за того, что суд первой инстанции осудил его несправедливо. Но Верховный суд оставил приговор без изменений.

     Как говорил Каро, никто не верил, что он потерял дар речи, и что его даже возили в СИЗО на обследование, но никаких патологических изменений в горле не обнаружили. Когда его привезли сюда, рассказывал Каро, «сам Владимир Георгиевич пытался выяснить, пиздит он или нет». Но тот то ли всё вытерпел, то ли побоялись его сестры, которая в Харькове является владелицей рынка и имеет много связей. Улыбаясь, Каро говорил, что прошло уже очень много времени и тот, наверное, был бы рад заговорить, но знает, что будет «убит в котяк».

     Нахождение Анатолия Ивановича в камере стало создавать дополнительную нагрузку. Теперь присутствующие в камере, кроме соблюдения распорядка дня, режима содержания, выполнения работы и нормы, должны были заниматься новым сокамерником и его коммуникацией с администрацией колонии. Анатолий Иванович подходил к дежурному по камере, дотрагивался до него рукой и, произнося «У-у-у», звал его к столу. Он брал ручку и бумагу и писал вопросы от своего имени дежурному контролёру, которые дежурный по камере вместо него должен был озвучивать. Такой способ коммуникации с Анатолием Ивановичем был утверждён администрацией колонии. Таким же образом, когда дежурный контролёр задавал ему вопросы, ответы на эти вопросы Анатолий Иванович излагал на бумаге, а дежурный по камере озвучивал инспектору. Если что-то, по его мнению, было озвучено не так, как он написал, то в его «У-у-у» появлялся хрип, он начинал резко мотать головой и злобно смотреть на дежурного по камере, или же вырывал из его рук бумагу и пропихивал её в кормушку дежурному контролёру. Писал он неразборчиво, а потому коммуникация снова продолжалась через дежурного по камере. С сокамерниками Анатолий Иванович общался так же — посредством ручки и бумаги. Но со временем присутствующие стали уклоняться от такого общения. Приходилось подолгу разбирать написанное, прежде чем ответить на вопрос. Когда удавалось разобрать или угадать слово, он одобрительно кивал головой. Когда же слово не было угадано, то он начинал мотать головой, произнося при этом «У-у-у», и пиха́л в руки или пододвигал лист другому сокамернику. И было очевидно, что такая своего рода игра его забавляла и приносила удовлетворение. Присутствующих же это раздражало, так как в отведённое свободное время отрывало от написания писем или чтения книг. Тогда Анатолий Иванович подходил к двери и там начинал топтаться, — полшага вправо, полшага влево, — как будто ожидая, что дверь откроется. В то время, когда мимо камеры проходил контролёр, заглядывал и замечал его за этим занятием, то он, контролёр, с размаху бил ногой по двери. Находиться на расстоянии ближе одного метра к двери было запрещено и все в камере становились в строй лицом к окну и спиной к двери. Команда «По распорядку» могла поступить через пять минут, а можно было простоять в строю и полчаса. Александр начинал скрипеть зубами, громко и долго вдыхал воздух через нос и косился на Анатолия Ивановича.

     Анатолий Иванович был пенсионером и поэтому был освобождён от работы. В то время, когда все работали, за столом он сидеть не мог, поскольку обе лавочки были заняты Айдером и Александром, которые работали на машинках. Тогда Анатолий Иванович размещался с торца лавочки Айдера или Александра, на самом краю, ноги его были поджаты под себя или вытянуты вперёд, что создавало объективные неудобства работающим на швейных машинках. Айдер просил его не мешать, Александр скрипел зубами и громко носом вдыхал воздух, слегка подталкивал Анатолия Ивановича локтём руки, подающей под лапку машинки материал. Анатолий Иванович вставал и отправлялся топтаться у двери.

     15

     Дни новогодних и рождественских праздников на участке ПЛС не отличались от будних и выходных дней (выходным днём было воскресенье, но работа в выходные дни не запрещалась, а даже поощрялась более лояльным, в установленных рамках, отношением младших инспекторов к осуждённым). Но осуждённые всегда ждали этих дней, хоть и скрывали это друг от друга. Посылки и передачи от родственников (в число которых входили только родные и близкие) были разрешены один раз в полгода. И близкие родственники осуждённых, находившихся на участке ПЛС, у кого была возможность, старались прислать посылку или привезти передачу именно к Рождеству или Новому году.

     Перечень разрешённых продуктов был ограничен. Нельзя было передавать молочные продукты, к ним же относился и сыр. Нельзя было передавать мясные продукты в термоупаковках. Нельзя было передавать любую рыбу, за исключением консервов. Нельзя было передавать быстро портящиеся продукты, к которым относились все продукты домашнего приготовления, а также любая выпечка с начинкой. Нельзя было передавать крупы, макаронные изделия, соль, перец, приправы, кетчуп, майонез, быстро портящиеся свежие фрукты и овощи, кроме лука и чеснока.

     Фактически перечень разрешённых продуктов сводился к консервам, копчёным колбасам и салу, подсолнечному маслу, сгущённому молоку, печенью, конфетам, яблокам и апельсинам. Передача или посылка приносилась к камере, где находился осуждённый, и после того, как содержимое посылки или передачи сравнивалось с описью, в которой осуждённый расписывался и переписывал список содержимого посылки или передачи себе в тетрадь, продукты передавались на продуктовый склад, находившийся на участке ПЛС. Поступившие запрещённые продукты подлежали утилизации.

     Продукты со склада выдавались дневальным в присутствии контролёра во время обеденной раздачи пищи в том объёме, в котором их выписывал осуждённый. Хранить в камере продукты было нельзя, лишнее тоже нельзя было сдавать на склад. Сало и колбаса были нарезаны, консервные банки вскрыты, а содержимое было переложено на пластиковую тарелку. Обычно с течением времени осуждённый мог выписать до половины содержимого передачи или посылки.

     — Что ты выписываешь? У тебя закончилось! — говорил дневальный.

     — Извините, — отвечал осуждённый, — ошибся.

     Тридцать первого декабря начальник колонии в присутствии майора Гальченко делал обход по камерам и поздравлял осуждённых с Новым годом. Открывалась железная дверь, раздавалась команда «Повернулись, подняли головы» (смотреть в сторону открытой двери без команды было запрещено). После чего начальник колонии произносил: «Поздравляю с Новым годом!» (с ещё одним годом на участке ПЛС) и добавлял: «Вопросы, жалобы, предложения?». «Никак нет», — хором отвечали осуждённые, потом следовала команда «Повернулись» (лицом к окну и спиной к двери), железная дверь закрывалась и следовала команда «По распорядку».

     На обед тридцать первого числа были борщ с плавающей в нём варёной килькой («братская могила») и макароны. Также на всех в пластиковой тарелке выдали квашеную капусту и каждому — по булочке, и, соответственно, те продукты, которые выписывались из передач или посылок осуждёнными. В одной пластиковой тарелке был сгусток, похожий на плевок; в пластиковую тарелку с печеньем был натрушен пепел сигареты. По непонятной причине из моей продуктовой передачи было выдано тридцать плиток шоколада (шоколад приравнивался к конфетам и разрешался в передаче). Обычно осуждённые выписывали со склада дольки шоколада (квадратики) и я, получив передачу, предложил Александру заполнить мою заявку и выписать то, что он пожелает, и учтёт пожелания других осуждённых, находившихся в камере. Возможно, Александр не дописал в заявке слово «дольки» или дневальный, выдававший продукты, просмотрел это слово. И встал вопрос, что делать с шоколадом. Съесть такое количество было невозможно, лишнее на склад сдавать было нельзя, хранить в камере тоже было запрещено. И мной, Валерой и Александром было единогласно принято решение бо́льшую часть шоколада, поломав на кусочки, слить в туалет. Выкидывать что-либо в туалет было запрещено и поэтому нужно было выбрасывать частями, так, чтобы не видел Анатолий Иванович.

     Праздничный обед закончился, а на ужин была выдана перловая каша на воде и без соли. В новогоднюю ночь по распорядку отбой был в двадцать два часа и, вероятно, каждый, засыпая с мыслями о доме, о родных и близких, загадывал желание.

     16

     К началу января в каждую камеру были установлены швейные машинки и большинство осуждённых, тех, кого определила администрация, были обучены работе на них. Теперь на участке ПЛС начали изготавливать другой вид продукции: сумки из тканого полипропилена, производимого из вторсырья.

     Начальник участка с мастером из промзоны лагеря и двумя младшими инспекторами делал обход по камерам. Осуждённым надевались наручники и всем, кроме одного, отдавалась команда встать под стену у окна на колени, упереться головой в пол и за спиной высоко поднять руки в наручниках. А тому одному заключённому или кому-то из тех, кто работал за машиной, отдавалась команда находиться у швейной машины, за которую садился мастер и в присутствии двух младших инспекторов показывал операции, которые работающий будет выполнять при пошиве сумок.

     Производство сумок состояло из четырёх операций. Несколько камер отводилось для производства ручек для сумок. Прямоугольная заготовка складывалась в четыре раза с краями, подвёрнутыми вовнутрь, и прошивалась с фиксацией с двух сторон получавшейся ручки. Следующие камеры должны были осуществлять пошив верха сумки по периметру с подгибом через «улитку» — приспособление, которое само осуществляло двойной подгиб края полипропиленового рукава квадратной заготовки под сумку. Низ квадратной заготовки был изначально прошит толстой нитью на оверлоке в промзоне лагеря. Другие камеры должны были прошивать уголки с двух сторон днища сумки. Последним нескольким камерам надо было пришивать ручки к сумкам.

     Готовую продукцию выворачивали и упаковывали осуждённые, которые не работали на швейных машинках. В одну упаковку складывали по пятьдесят сумок. Каждая сумка в отдельности складывалась в четыре раза ручками вовнутрь и сорок девять таким образом сложенных сумок плотно сжимались и засовывались в пятидесятую, половина которой была подвёрнута вовнутрь. Получался своеобразный прямоугольный ящик, содержавший пятьдесят единиц готовой продукции. Как говорили контролеры на участке ПЛС (разговоры которых были слышны в коридоре, когда с пульта было выключено радио, или по селектору из комнаты дежурных, когда забывали выключить громкую связь с камерой) и эти разговоры были с начала производства их общей темой обсуждения, что производство тканого полипропиленового рукава из вторсырья (различной пластиковой упаковки) находилось в Харькове и принадлежало друзьям Никулина, а производство сумок из этого материала было организовано на участке ПЛС, за что предприятие, производящее полипропиленовый рукав, делало отчисления колонии за пошив сумок. Впоследствии эти сумки-авоськи продавались, в том числе на рынке города Харькова. Общий объём производства планировался примерно пятьсот тысяч единиц в месяц, при конвейерной системе — по триста пятьдесят сумок на каждого работающего заключённого в сутки. Зарплата осуждённого составляла четыре гривны в день, что приравнивалось к двадцати долларам в месяц. Работа была организована в две смены, но для того, чтобы сделать норму, нужно было помогать друг другу, хотя официально это было запрещено, и работать от подъёма до отбоя.

     17

     В феврале месяце температура на улице упала значительно ниже нуля. Днём отопление в камерах включалось в редких случаях, вероятно, только в дни посещения колонии различными контролирующими органами, комиссиями из Государственного Департамента Украины по вопросам исполнения наказаний и Управления Департамента в Харьковской области. Но работающие двигатели двух машинок и постоянная активность находящихся в камере делали в морозные дни температурные условия нахождения в помещении выносимыми. На ночь отопление никогда не включалось и сон прерывался дрожью от озноба, а время сна значительно сократилось, так как из-за низкой температуры в камере заключённые просыпались намного раньше подъёма. Звучала команда «Подъём», потом проходила проверка и все приступали к работе, которая возобновлялась сразу после завтрака.

     Тёплые вещи при себе в камере иметь было запрещено. И даже если родственники присылали в посылке или передавали в передаче шерстяные носки и свитер, то эти вещи не выдавались в камеру, а, как нарушавшие форму одежды, сдавались на склад личных вещей.

     С ноября месяца участок ПЛС, как и лагерь, перешёл на зимнюю форму одежды, которая включала в себя фуфайку, зимнюю обувь и шапку-ушанку. Но хотя эти вещи и находились в камере, их было разрешено надевать только при выводе на прогулку.

     — Не трогай пакеты, — говорил Валерий Анатолию Ивановичу, когда тот, для того чтобы согреться, пытался участвовать в операции выворачивания готовой продукции, которую осуществлял Валерий. — Ты на пенсии и потом скажут, что я вместо себя заставлял тебя работать.

     Анатолий Иванович смотрел из-под лба, потом произносил «У-у-у!», в котором, казалось, слышалось ругательство из трёх слов, и отправлялся к окну, дотрагиваясь руками к одной из трёх идущих под окном вдоль стены труб, выполнявших роль батареи отопления, как будто искал там немного тепла. Потом садился с торца на край лавочки Александра или моей, на которых я и Александр работали за машинками, и после того, как его просили таким образом не мешать, отправлялся топтаться к двери, снова поглядывая из-под лба на Валеру.

     Теперь каждый день во время прогулки дневальным заносились в камеру пачки заготовок под сумки с уже прошитым верхним краем производимой сумки и прошитыми на днище уголками, и пачки перевязанных по сто штук ручек. Я и Александр пришивали к сумкам ручки. Валерий выворачивал сумки и складывал по пятьдесят штук. На следующий день дневальный забирал готовую продукцию или перемещал по камерам пооперационно прошитые заготовки и выдавал новые, и, таким образом, к концу февраля на участке ПЛС уже работал швейный конвейер.

     18

     — Почему так часто ломаются иголки? — как будто обращаясь в моём лице ко всем осуждённым, находящимся на участке ПЛС, спросил меня капитан Радченко после того, как меня привели в его кабинет по всей строгости режима содержания (гусиным шагом, согнувшись, головой вниз, задирая за спиной мои руки за наручники высоко вверх, с лаем и рёвом собак с двух сторон прямо в лицо), разместили в клетку и дали команду «Встал, повернулся, представился».

     — Потому, — ответил я, — что когда дежурным контролёрам делать нечего, они ходят и стучат в дверь, осуждённые выскакивают из-за машинок, бегут в строй. Они бегут в строй также, когда собака, привязанная в коридоре, виляя хвостом, попадает им по двери, потому что не знают, дежурный это или собака. Они бегут в строй, когда щёлкают замки́ в камерах, когда дежурный, открывая электрозамок камеры, путает одну камеру с другой, и потом по полчаса ожидают, когда дежурный заметит, что камера построена, и даст команду «По распорядку». А потом садятся за машинки и для того, чтобы успеть сделать норму, спешат, рвут нить и ломают иголки.

     Очевидно не ожидая от меня такой дерзости, капитан Радченко некоторое время пристально смотрел на меня.

     — Дежурные выполняют свою работу, хотя иногда и перегибают палку, — ответил капитан Радченко. — Не знаешь кто здесь сидит?!

     Потом продолжил:

     — Именно поэтому я тебя и вызвал. Мы хотим установить систему видеонаблюдения в камеры. Тогда дежурным не придётся ходить, как ты говоришь, и стучать в дверь, чтобы убедиться, все ли живы и все ли на месте. Будет хорошо и нам, и вам, — сказал капитан Радченко, как будто в моём лице обращаясь ко всем осуждённым от имени администрации. — Друзья помогут? — спросил он.

     Таких друзей становилось всё меньше и меньше и помогли мои родственники.

     — Попроси передать десять упаковок иголок, — перед тем, как дать команду увести меня в камеру, добавил капитан Радченко.

     Спустя несколько недель в камеры участка ПЛС были установлены видеокамеры. Видеокамера располагалась в верхнем углу жилого помещения камеры и её обзор покрывал спальные места и пространство, занимаемое железным столом и двумя швейными машинами по обеим сторонам стола. В комнате дежурных находился системный блок с монитором. Сигнальное устройство реагировало на резкие движения в камерах и на громкую интонацию речи. Теперь дежурным инспекторам не было необходимости ходить по коридору, заглядывать в смотровые окна железных дверей и ударять в дверь, давая команду к построению, для того, чтобы убедиться, все ли на месте и все ли живы. Теперь по вечерам, после отбоя, по селектору стали раздаваться команды: «Иванов, что ты там делаешь?! Прекрати дрочить!».

     19

     Из разговоров младших инспекторов между собой на коридоре можно было предположить, что в мае намечается большая комиссия.

     Меня в очередной раз вывели в кабинет начальника участка, закрыли в клетку и после того, как с моих рук сняли наручники и прозвучала команда «Поднялся, повернулся, представился», капитан Радченко сказал, что мне нужно написать родителям и попросить их передать краску, при этом он положил на железный столик в основании окошка клетки тетрадный лист в клеточку, ручку и список необходимой краски, который я должен был для себя переписать на лист: семьсот килограмм — половой краски, триста килограмм — масляной синей, триста килограмм — масляной зелёной, триста килограмм — масляной серой, сто килограмм — масляной красной и триста килограмм — олифы, а также кисти и валики.

     — Краска нужна в пятикилограммовых металлических банках, — сказал капитан Радченко, — привезти можно за несколько раз. Тебе самому будет приятно сидеть в отремонтированной, покрашенной камере, — добавил он.

     Раздался стук в дверь и, после прозвучавшей просьбы разрешить войти, в кабинет вошёл дневальный с небольшой пачкой стандартных листов в руках с напечатанными на этих листах на русском и английском языках текстами, внешне похожими на тексты в словарях, и несколькими десятками тоненьких синих книжечек — «Конвенций о защите прав человека и основных свобод».

     — Раздай инспекторам, — сказал дневальному капитан Радченко. — Пусть учат.

     И можно было предположить, что комиссия ожидается из Совета Европы, со Страсбурга, из Европейского комитета по предупреждению пыток.

     Прошла неделя. В камеры стали выдавать банки с краской, валики и кисточки. Администрацией было принято решение, что сами осуждённые, находящиеся в камерах, будут в этих камерах красить пол и стены, а потолки будут побелены потом. И в то время, как Анатолий Иванович наблюдал, я, Валерий и Александр быстро справились с покрасочными работами и в течение следующего дня все находились на своих нарах, подтянув к себе ноги, ожидая пока высохнет пол. А Анатолий Иванович дотягивался до кормушки, получал во время раздачи пищи пластиковые миски с завтраком, обедом и ужином и сдавал посуду. С течением времени ремонт был произведён во всех камерах, хозяйственных и подсобных помещениях участка ПЛС и прогулочных двориках.

     Мама мне написала, что через неделю привезёт оставшуюся краску. Через неделю меня привели в кабинет начальника участка, закрыли в железную клетку и после того, как с моих рук были сняты наручники и поступила команда «Поднялся, повернулся, представился», капитан Радченко протянул мне письмо от моих родителей и сказал: «Читай». Я пробежал глазами по тексту. Мама в письме писала, что они довезли всю оставшуюся, требуемую краску и обратила внимание на то, что каждый раз выгружать краску приходилось ей и моему отцу, передавала мне слова поддержки и добрые пожелания от Елены Павловны (адвоката), спрашивала о моём здоровье и что нужно передать ещё, и внизу письма была неразборчивая приписка почерком моего отца. Я посмотрел на капитана Радченко.

     — Читай внизу, — сказал он.

     «Перекуём мечи на железные палки...» — было написано неразборчивым почерком моего отца.

     — Чей это почерк? — спросил он.

     — Моего отца, — сказал я.

     — Напиши ему, чтобы он такого больше не писал, — угрожающе посмотрел на меня капитан Радченко и распорядился меня увести.

     С каждым днём чувствовалось приближение приезда комиссии из Комитета по предупреждению пыток. За железной дверью можно было разобрать голоса дежурных инспекторов, зубривших английские слова и предложения, и баритон майора Гальченко, цитировавшего хриплым и гласным голосом слова из песни «Остров Невезения» в исполнении Андрея Миронова: «Oh, yes, be chill». После чего начинали хлопать кормушки.

     — Всё в порядке, мальчики? — спрашивал майор Гальченко у осуждённых.

     — Так точно, — отвечали дежурные по камерам.

     Прошло несколько дней и за железной дверью раздался голос начальника колонии: «Собак убрать», потом стали хлопать железные двери. Открылась дверь в нашу камеру и после команды «Повернулись» капитан Радченко объявил, что через два часа участок посетит комиссия из Европы, выводить будут по одному на выбор представителей комиссии в свободную камеру, где можно будет ответить на все вопросы представителей комиссии.

     — Все разговоры будут прослушиваться и записываться, — сказал капитан Радченко. — Поняли? — переспросил он.

     — Поняли, — ответили хором Валерий, я и Александр, а Анатолий Иванович стал резко и быстро нагибаться вперёд, подтверждая, что он получил указанную информацию.

     — Ты, — обратился капитан Радченко к Анатолий Ивановичу, — можешь взять с собой ручку и бумагу.

     После чего последовала команда «По распорядку» и железная дверь закрылась.

     Прошло несколько часов и в коридоре за железной дверью стали слышны голоса людей и звуки ходьбы по коридору, в окошке железной двери стали мелькать силуэты в гражданской одежде, потом голоса стихли, а через некоторое время щёлкнул замок железной двери нашей камеры, за дверью стали слышны голоса младших инспекторов, начальника участка, майора Гальченко и Никулина (начальник колонии). Дверь стала открываться и я, Валерий, Александр и Анатолий Иванович встали в строй лицом к окну и спиной к двери.

     — Шагин, подошёл, — последовала команда дежурного и я, двигаясь спиной к двери, приготовился подать руки в окно железной решётки.

     — Повернулся, выпрямился, — последовала команда начальника колонии.

     — Без наручников я сказал, — снова раздался уже раздражённый голос начальника колонии и стала открываться железная дверная решётка.

     — Выходи, — сказал майор Гальченко, — выпрямись, голову подними, налево по коридору, — и я двинулся в указанном направлении.

     — Заходи в камеру, — железная дверь передо мной была открыта.

     Эта камера находилась за двумя карцерами и, очевидно, служила дежурным инспекторам помещением для сна и приёма пищи.

     Я зашёл в помещение и меня сразу встретили рукопожатиями представители Европейской комиссии. Их взгляды были доброжелательными, с их лиц не сходили улыбки. Очевидно, главой комиссии была женщина по имени Жульен. Она на французском языке что-то сказала переводчику и тот выглянул в коридор и попросил дежурного инспектора закрыть дверь в камеру. После чего предложил мне присесть на стул, стоящий в нескольких метрах от железного стола, а представители комиссии разместились за железным столом с противоположной стороны. Переводчик присел на стул, стоящий рядом со столом.

     Комиссия из Европы состояла из трёх человек: двух мужчин и одной женщины. На столе перед женщиной лежали тетрадь и ручка. Госпожа Жульен сказала что-то переводчику, молодому мужчине, и он обратился ко мне. Он сказал, что госпожа Жульен решила сразу посетить меня, так как перед входом в КПП колонии они случайно встретили мою маму, задали ей несколько вопросов и узнали, что её сын находится на участке ПЛС. Сказал, что обменялись телефонными номерами с моими родителями и добавил, что в первую очередь хотели бы передать привет от моей мамы, её добрые пожелания и слова поддержки.

     — Как к Вам тут относятся? — слегка понизив голос, спросил переводчик.

     — В рамках режима содержания, — ответил я и переводчик что-то сказал госпоже Жульен, а она что-то сказала ему в ответ.

     — Наша комиссия представляет Комитет по предупреждению пыток. К Вам применяется физическое насилие или унижающее человеческое достоинство отношение? — спросил переводчик.

     — В рамках режима содержания, — ответил я и, пока переводчик переводил мой ответ, который, казалось, немного смутил госпожу Жульен, начал рассказывать свою историю.

     Я рассказал, что моё дело находится в Европейском суде и что из Страсбурга мной был получен ответ, что дело будет рассмотрено на предмет приемлемости жалобы. Переводчик перевёл сказанное мною госпоже Жульен и, переговорив с членами комиссии, спросил, на нарушение каких статей Конвенции при вынесении приговора я подавал жалобу в ЕСПЧ, и попросил назвать номер жалобы. Госпожа Жульен сделала запись себе в тетрадь. Переводчик сказал, что их Комитет некомпетентен вести коммуникацию с Европейским судом по правам человека и что такая коммуникация не предусмотрена регламентом и функциями Комитета, что их Комитет занимается мониторингом соблюдений прав человека в местах лишения свободы и добавил, что госпожа Жульен пообещала узнать о движении моего дела и сообщить об этом моим родителям. Потом мне было задано ещё несколько вопросов о питании и работе, предоставляемой администрацией, и после того, как все присутствующие попрощались со мной, переводчик постучал в дверь и попросил забрать меня из помещения.

     Следующим к представителям комиссии из камеры вывели Валерия, после него — Александра, потом — Анатолия Ивановича. Когда Анатолия Ивановича вернули в камеру, то ещё некоторое время было слышно, как в коридоре хлопают железные двери. До ужина Валерий и Александр были неразговорчивыми, вслушивались в звуки на коридоре. После вечерней раздачи пищи в камере начали обсуждать приезд комиссии. Валерий сказал, что его спрашивали, выводят в наручниках из камеры или без. А он ответил, что его сюда привели без наручников. А когда его спросили о применении физического насилия, он быстро и резко замотал головой.

     — Меня также спросили, — сказал Валерий, — хочу ли я, чтобы на участке ПЛС был спортивный зал и волейбольная площадка, я ответил, — продолжал Валерий, — что могу только об этом мечтать, и представители комиссии сделали запись в тетрадь.

     Саша сказал, что ему задавали те же вопросы, а также спросили, как долго он обучался работе на швейной машине. И когда он ответил, что обучение происходит за три дня, представители комиссии были удивлены. К разговору подключился Анатолий Иванович. Он что-то написал на листе бумаги и дал в руки Валере. На листе бумаги было написано, что ему задавали вопросы о том, как он потерял речь и оказывалась ли ему после этого, после осуждения, связанная с этим медицинская помощь. А потом написал, что лист, на котором он писал ответы, представители комиссии забрали с собой. Настроение у Анатолия Ивановича было приподнятое. Он произносил «У-у», тыкал себя грудь и указывал пальцем на дверь, тем самым давая понять, что он уверен, что его скоро освободят.

     На следующий день после прогулки в коридоре снова захлопали железные двери, а в зарешеченном смотровом окне в железной двери нашей камеры стали мелькать силуэты людей в гражданской одежде.

     Ещё спустя день, вечером, я получил от мамы письмо. Мама написала, что после встречи со мной госпожа Жульен ей перезвонила и предложила встретиться в холле гостиницы, в которой остановились представители комиссии. Госпожа Жульен сказала, что её сын (то есть я) выглядит хорошо, что им понравилось, что я чётко и понятно выражаю мысли. И что я очень доброжелательный и общительный человек. Мама написала, что госпожа Жюльен сказала, что у них нет полномочий влиять на скорость рассмотрения дела в Европейском суде и каким-либо образом способствовать принятию решения. И повторила то, что эта женщина сказала мне: что их комитет «мониторит» соблюдение прав человека в местах лишения свободы. Когда мама предложила госпоже Жюльен в подарок взять книгу с видами Санкт-Петербурга, то госпожа Жульен поблагодарила маму, но книгу не взяла, сказала, что она не имеет права принимать подарки, а потом, когда они прощались, переводчик добавил, что госпожа Жульен просила сказать, что «...после того, как Ваш сын будет на свободе, мы все вместе встретимся и Вы привезёте книгу с собой».

     Прошло ещё несколько дней и в коридоре за железной дверью раздался хриплый, гласный голос Владимира Георгиевича: «Ну что, мальчики?!». А через некоторое время стало слышно, как открылась железная дверь в одну из камер и последовала команда «Вышел, встал к стене», потом стали слышны хлёсткие удары и вскрики осуждённого. На следующий день повторилось то же самое.

     — Ну что, будешь ещё жаловаться? — повторял майор Гальченко.

     — Я никогда не буду жаловаться Европейской комиссии! — вскрикивая, повторял тот же голос, как будто заученную фразу, а потом снова были слышны звонкие и хлёсткие удары.

     — Это молдаван, — негромко сказал Валерий.

     Как рассказывал Валерий, Русанду был гражданином Молдавии. Отбывал пожизненное заключение за соучастие в убийстве дальнего родственника украинского политика Александра Мороза. Сидел в стоге сена «на шухере», а потом там же и скрывался, там же его и задержали. На следствии и в суде показания давал через переводчика. На участке ПЛС за три месяца выучил русский язык.

     Как через несколько недель стало известно из разговоров контролёров, перед представителями комиссии из Европы Русанду снял штаны и показал свою «разорванную задницу» и, как рассказывал Валерий, который ранее находился с Русанду в камере, его заднее место имело бесформенный вид от того (делали предположение находившиеся с Русанду сокамерники), что мясо отслоилось от костей. Представителям комиссии Русанду сказал, что он был так наказан за то, что у него при обыске, когда его привезли из СИЗО на участок ПЛС, был найден в личных вещах и изъят формуляр Европейской жалобы. Валерий же говорил, что Русанду били в течение трёх месяцев за то, что тот в первый день, как только его привезли на участок, пытался посредством железной кружки, прикладывая её донышком к стенке железного ящика, разговаривать с соседней камерой.

     — Теперь будут полгода, — добавлял он.

     20

     Прошло несколько месяцев и голос майора Гальченко перестал быть слышен в коридоре за железной дверью. Как стало известно позже из разговоров дежурных, майор Гальченко получил повышение и занял должность первого заместителя начальника колонии по режиму содержания.

     А ещё через несколько недель, в первую субботу сентября, после обеденного приёма пищи, в коридоре стало слышно хлопанье железных дверей и Валерий предположил, что это обход начальства. Щёлкнул замок, зазвенели засовы железной двери нашей камеры и я, Валерий, Александр и Анатолий Иванович встали в строй лицом к окну и спиной к двери. Открылась железная дверь и негромким, спокойным голосом прозвучала команда «Поворачивайтесь». За закрытой железной дверной решёткой стоял невысокого роста худощавый майор. В руке у него были ручка и блокнот.

     — Дежурный по камере осуждённый Матвиенко... — начал докладывать Валерий.

     — Достаточно, — сказал худощавый майор. — Я ваш новый начальник участка, — и майор назвал свою фамилию, — Сребницкий.

     Как позже стало известно, прежний начальник участка ПЛС, капитан Радченко, получил звание майора и ушёл на повышение — занял должность заместителя начальника колонии по социальным вопросам.

     Новый начальник участка открыл блокнот, поправил очки и спросил, есть ли у кого-то жалобы или заявления.

     — Никак нет, — хором ответили я, Валерий и Александр, а Анатолий Иванович стал быстро мотать головой.

     — Я для себя вижу основной задачей — это производство, — сказал новый начальник участка, а потом задал вопрос, какая операция при пошиве сумок выполняется камерой.

     — Камера пришивает к сумкам ручки и выворачивает и упаковывает готовую продукцию, — быстро ответил Валерий.

     — Также можете написать родственникам, что принят закон, в котором разрешены передачи без ограничений, — продолжил Николай Станиславович. — Без ограничений — это «в разумных пределах», — добавил он, — список разрешённых продуктов и дни, в которые будут приниматься передачи, размещён на доске объявлений перед административным зданием колонии и в пункте приёма передач. Это касается и посылок. Есть какие-либо вопросы? — спросил Николай Станиславович.

     — Никак нет, — так же, хором, ответили я, Валерий и Александр.

     Последовала команда «По распорядку» и железная дверь закрылась.

     В тот же день за час до ужина открылась кормушка и последовала команда: «Шагин, подошёл». Я из строя, спиной вперёд, двинулся к двери. Валерий, Александр и Анатолий Иванович продолжали оставаться в строю лицом к окну и спиной к двери.

     — Проверяй, — раздалась команда дежурного инспектора.

     И инспектор положил на дверцу кормушки, которая открывалась вниз и образовывала железный столик, заявление со списком передачи, написанное и подписанное рукой моей мамы. А дневальный стал выкладывать из сумки пакеты с продуктами на пол перед дверью камеры. Я расписался в заявлении и сумку с продуктами унесли на склад. Через некоторое время снова открылась кормушка и дежурный инспектор выдал дежурному по камере среди других писем и письмо от моей мамы.

     Мама написала, что находилась возле колонии и узнала, что теперь продуктовые передачи без ограничений. Также сообщила, что передавать теперь можно каждый день, кроме воскресенья и понедельника. «Дождались», — написала мама.

     Скорее всего, а это фактически так и было, передачи без ограничений были облегчением больше для родственников, чем для осуждённых, находившихся на участке ПЛС. Продукты в камере хранить было нельзя, выдавались они только на обед и ужин по заявкам и в те дни, когда у дневального была возможность выдавать продукты. На приём пищи в камере во время обеда и ужина отводилось по пятнадцать минут. И осуждённые, теперь имевшие возможность питаться собственными продуктами, так как большинство осуждённых на участке ПЛС были из Харькова и Харьковской области, предпочитали сначала съесть то, что выдаёт администрация, а потом то, что получили из дома. Как некоторые говорили, чтобы не давать повод сказать, что «зажрались» или «перебирают харчами» и чтобы не было потом неприятностей, если не со стороны нового начальника участка ПЛС, то со стороны дежурных — «по личному».

     — Я на свободе так не ем, — теперь стали раздаваться на коридоре голоса дежурных, выдававших продукты или приносивших передачу к камере. «Садись сюда и ешь», — обычно отвечали заключённые в следственном изоляторе. Но не в ТИК-100...

     21

     С момента прихода на участок ПЛС нового начальника (или это было связано с посещением комиссии из Европы, из Комитета по предупреждению пыток, или с политикой, проводимой президентом Украины Виктором Андреевичем Ющенко [избран на выборах Президента Украины 26 декабря 2004 года, инаугурация — 23 января 2005 года], направленной на приведение законодательства Украины к европейским стандартам) здесь стал понемногу ослабляться режим содержания. В один из дней начальник участка при очередном обходе объявил о том, что когда открывается дверь в камеру, а также во время утренней и вечерней проверок, осуждённые должны становиться не спиной к двери, а лицом и, соответственно, по команде «Подошёл» двигаться не спиной вперёд, а лицом, а потом уже поворачиваться и подавать руки для наручников.

     А на следующем обходе объявил, что при движении по коридору в прогулочные дворики, кабинет начальника участка и помещение для краткосрочных свиданий перемещение происходит теперь не по-гусиному (низко согнувшись, полуприсев, мелкими шагами), а в полный рост и нормальным шагом.

     Через некоторое время была изменена форма одежды. И вместо оранжевой робы с надписью на спине «Довічне ув'язнення» (русс. «Пожизненное заключение») была выдана синяя форма, не содержащая надписи, за исключением нагрудного распознавательного знака с фамилией и статусом осуждённого. Физические телесные наказания в большинстве своём теперь стали замещаться выговорами и карцером и сейчас только в редких случаях стали слышны вскрики осуждённых, раздававшиеся не в коридоре, рядом, а далеко, в стороне прогулочных двориков. Как говорил Валерий, «подальше от глаз и ушей». А участок ПЛС всё чаще стали посещать комиссии из различных контролирующих органов, а люди в гражданской одежде из этих комиссий раздавали и собирали анонимные анкеты, в которых одним из вопросов был вопрос: «Применяются ли к Вам пытки?».

     Мама мне написала, что видела по телевидению, как Виктор Ющенко посетил одну из колоний и после этого посещения было уволено всё руководство колонии. И вложила в конверт ксерокопию Закона Украины «О выполнении решений и применении практики Европейского суда по правам человека», который полгода назад подписал В. А. Ющенко.

     Из сути Закона прямо следовало, что после решения Европейского суда заявителю выплачивается не только справедливая компенсация, если она была назначена судом, но и в качестве дополнительных мер реагирования, с целью обеспечения возобновления нарушенных прав взыскателя, кроме выплаты возмещения принимаются дополнительные меры индивидуального характера. Пункты закона гласили: восстановить настолько, насколько это возможно, предыдущее юридическое состояние, которое взыскатель имел до нарушения Конвенции (restitutio in integrum); повторно рассмотреть дело в суде, включая возобновление производства по делу.

     Фактически — это означало отмену приговора. Мама написала, что Елена Павловна попросила меня ознакомиться с этим Законом и передала, что она, Елена Павловна, выражает уверенность, что в будущем году мы обязательно получим долгожданный ответ из Страсбурга. Оставался вопрос: будет ли жалоба принята приемлемой или нет. Но Елена Павловна выражала уверенность в том, что будет.

     22

     Снова начали приближаться новогодние и рождественские праздники и я стал получать поздравительные открытки от друзей — от тех людей, которых Елена Павловна называла бессребрениками — сотрудников компании и просто знакомых, которые приходили в суд защищать меня и поддерживать, и сейчас писали слова поддержки и наилучшие пожелания. Мама передала новогоднюю передачу и открытки от близких родственников. Оля прислала бандероль с различными лакомствами.

     Тридцатого числа новый начальник участка по селектору громкой связи поздравил осуждённых с наступающим Новым годом и объявил, что в предновогодний день продукты из передач по заявкам будут выдаваться в камеры с утра и объявил, что отбой для желающих провести старый год и встретить новый будет на три часа позже указанного в распорядке, но я, Александр, Валерий и Анатолий Иванович легли спать, как только прозвучала команда «Отбой, по распорядку».

     На следующий день после новогоднего праздника началась производственная рутина с рутиной соблюдения режима содержания и распорядка дня. Вот так же, в шесть часов утра, по селектору или из коридора звучала команда «Подъём», заправка нар, десять минут на туалет, проверка с перечислением статей, утренний приём пищи и начало работы. Вне зависимости от лояльности нового начальника участка осуждённые в камерах по команде «Подъём» так же за несколько секунд слезали и спрыгивали с верхних нар, и по утрам был слышен грохот их пяток о бетонный пол. Так же одевались за тридцать секунд и быстро заправляли нары, то ли опасаясь «всевидящего ока» дежурного инспектора (у каждого осуждённого были свои взаимоотношения с инспекторами), то ли принимая лояльность нового начальника участка за тест на «расслабился». Так же быстро за несколько минут съедали кашу и хлеб и практически залпом выпивали чай. И как только в конце коридора начинали звенеть кормушки (что означало — идёт сбор посуды), становились в строй, ожидая, когда дежурный сдаст пустые пластиковые миски и алюминиевые ложки. Дежурный во время сдачи посуды обращался к инспектору с просьбой включить питание на машинки. И после того, как звучала команда «По распорядку», камера приступала к работе. «Дежурный, подошёл», — следовала команда и дневальный уже пропихивал в кормушку заготовки для сумок. «Отдавай», — и дежурный по камере проталкивал в кормушку упаковки готовой продукции. «Проверка», «Подготовка к отбою», «Отбой», — звучали команды. И дежурный в коридоре переключал в камерах дневное освещение на ночное.

     23

     Прошли январь и февраль, и во всём стало чувствоваться наступление весны. На серых лицах сокамерников стали появляться улыбки, а конвойные собаки завиляли хвостами. Воздух в прогулочных двориках стал свежим и влажным. А лучи тёплого мартовского солнца серебрили шипы колючей проволоки и играли на краях уже почти растаявших сосулек, свисавших над головой с навеса помоста для дежурных. Небо через ржавые прутья решётки казалось безмерным и необычайно синим. А откуда-то издалека ветер приносил запахи оттаявшего леса. Наступил апрель и повсюду защебетали птицы. И, казалось, что и тут можно ждать хороших известий и добрых новостей.

     24

     «С праздником, Игорёшенька!» — было написано маминой рукой на конверте, который мне выдал в камеру дежурный инспектор. Это был день моего рождения. В конверте лежала поздравительная открытка, письмо и сложенный вдвое лист формата А4 с ксерокопией документа.

     

     

     Это означало, что жалоба приемлема.

     Часть третья

     1

     За полтора месяца на участке ПЛС производство сумок выросло почти в два раза и когда стало понятно, что на период ремонта не хватает подменного парка швейных машин, Николай Станиславович вызвал меня в кабинет, куда меня отвели по всей строгости режима содержания, придерживая руки сзади за наручники, с лающими и ревущими собаками по обеим сторонам, но не гусиным шагом (низко пригнувшись, вполуприсядку, головой в пол, мелкими шагами), а прямой походкой. И после того, как меня закрыли в железную клетку, Николай Станиславович обратился ко мне по имени и попросил передать для колонии ещё несколько швейных машинок и несколько упаковок иголок, и передал список необходимых для ремонта запчастей.

     В конце апреля, согласно графика свиданий, меня посетили мама, папа и Оля. И теперь в комнате для свиданий одна створка в стеклянной перегородке, в дальней её части, была открыта и я смог ощутить тепло рук близких и родных мне людей.

     На следующий день после обеденного приёма пищи открылась кормушка и последовала команда: «Шагин, подошёл». Я, Александр, Валерий и Анатолий Иванович встали в строй и из строя я направился к двери. Краем глаза я увидел большое круглое лицо в зарешеченном смотровом окне двери, а через кормушку был виден халат фельдшера.

     — Руку вытянул, подонок, — раздался голос фельдшера. — Открыл ладонь, сюда смотри, — последовала команда и через смотровое окно я увидел, как на лице фельдшера появилась гримаса и он начал мне подмигивать правым глазом, после чего в ладонь моей правой руки он положил большую красную таблетку.

     — Убрал руку, глотай, — последовала команда. — Открыл рот, показал.

     Я открыл рот и фельдшер, убедившись, что я проглотил таблетку, дал команду «Отошёл». А после этого последовала команда «По распорядку».

     На следующий день процедура повторилась. А вечером того же дня я получил от мамы письмо. Мама написала, что она была на приёме у Юрия Владимировича Никулина и обратилась с нему с просьбой разрешить передать мне витамины. В свою очередь Ю. В. Никулин обратился к маме с просьбой передать компьютерный комплекс «Пульмовент» (прибор для диагностики вентиляционной функции дыхания и для мгновенного определения наличия палочки Коха в выдыхаемом из легких воздухе) и электрокардиограф в больницу ТИК-100, а на участок ПЛС — несколько ультрафиолетовых ламп для обеззараживания воздуха в камерах, где содержатся больные туберкулёзом. Мама написала, что лампы она привезёт завтра, а «Пульмовент» и электрокардиограф — в течение двух недель. Сразу стало понятно поведение фельдшера. «Подонок» — это была стандартная форма обращения работников медсанчасти к осуждённым, содержащимся на участке ПЛС, как компенсация за предоставляемое лечение. «Этих мразей в Америке вообще не лечат», — был слышен иногда голос фельдшера в разговоре с дежурным контролёром после того, как закрывалась кормушка. А подмигивание мне глазом при выдаче витаминов, которые передала мама и которые были выданы мне по указанию начальника колонии, говорило о том, что хотя мне и было сделано исключение, но для всех остальных, находящихся на участке ПЛС, правила игры остаются без изменений.

     (Администрация ТИК-100 не принимала медикаменты от родственников осуждённых, указывая, что медицинская помощь заключённым предоставляется полноценно и в рамках действующего законодательства.)

     Мама в письме мне также написала, что в ближайшее время меня посетит адвокат.

     2

     Елена Павловна как всегда была уверена в себе. Она пояснила, что наступил второй этап работы с Европейским судом — коммуникация сторон — и на этом этапе заявителю и его адвокату, то есть нам, будет необходимо ответить на вопрос суда о своих предпочтениях относительно устного или письменного порядка рассмотрения жалобы, и что главным на этом этапе является то, что мы должны подготовить меморандум.

     Как рассказала Елена Павловна, второй этап начался с того момента, как мы получили письмо, в котором суд нам сообщил о направлении нашей жалобы на рассмотрение правительству (Украины), и к этому письму было приложено описание фактов, как их суммировали юристы суда, а также изложены вопросы, в данном случае правительству. И такое письмо Европейского суда означает, что по жалобе началась коммуникация. А вопрос о приемлемости жалобы в нашем случае, исходя из сути заданных вопросов, можно считать уже разрешённым. Европейским судом будут определены даты представления возражений правительства и после получения меморандума правительства Европейский суд по правам человека направит его нам для того, чтобы мы имели возможность ответить на вопросы суда и возразить на меморандум правительства. И правительству, и заявителю предоставляется восемь недель для предоставления своего меморандума. Вопросы суда показывают заявителю и его представителю, какие именно правовые аспекты заинтересовали суд в жалобе. И суд далее будет рассматривать только те вопросы, которые он коммуницировал. В нашем случае правительству предложено ответить на следующие вопросы:

     1. Проводилось ли по данному делу публичное слушание, как это предусмотрено статьей 6 §1 Конвенции? Было ли исключение принципа гласности, предусмотренного определением (национального) суда от 23 мая 2003 года, в данном случае «строго необходимым» вместо предусмотренного статьей 6 §1 Конвенции?

     2. Была ли соблюдена в данном случае презумпция невиновности, гарантированная статьей 6 §2 Конвенции? В частности, должны ли были должностные лица прокуратуры г. Киева и Государственной Налоговой Администрации соблюдать презумпцию невиновности в публичных заявлениях? Был ли соблюдён принцип справедливости в понимании статьи 6 §1 Конвенции, в частности, заявлениями для медиа — кампании, сопровождающей дело заявителя?

     Суд не будет возвращаться к рассмотрению тех аспектов жалобы, которые остались за пределами поставленных вопросов. Наши возражения на возражения правительства, если такие будут иметь место, будут отличаться по сути от написания жалобы тем, что факты уже презюмируются установленными и что основная цель обмена меморандумами — уточнить правовые позиции сторон. Кроме требований о признании Европейским судом нарушения статей Конвенции, которые отражены в нашей жалобе, мы будем должны подать заявление с требованием о справедливой компенсации. Установление факта нарушения налагает на государство-ответчик правовое обязательство прекратить данное нарушение и возместить последствия этого нарушения таким образом, чтобы восстановить, насколько возможно, положение, существовавшее до нарушения, а возмещение морального вреда, присуждаемое Европейским судом по правам человека, призвано компенсировать в денежном выражении вред, причинённый посягательствами на нематериальные блага, например, компенсировать физические и нравственные страдания.

     — Я понимаю, — сказала она, — что тебе компенсация не нужна. Но подача требования о компенсации практически является обязательной и отсутствие такого требования может негативно повлиять на вынесение решения Европейским судом.

     Елена Павловна сказала, что сумму требуемой компенсации мы обговорим и обоснуем в заявлении позже, но вне зависимости от требуемой суммы, суд назначает сумму компенсации с учётом сложившейся практики, если посчитает, что такая компенсация судом должна быть назначена.

     Также Елена Павловна пояснила, что на любом этапе рассмотрения дел судом обе стороны могут достигнуть мирного урегулирования, и если такое будет возможно, то суд фиксирует это решение, и что суд может прервать дело на любом этапе, например, если представлена декларация о признании жалобы государством-ответчиком.

     И выразила уверенность, что всё закончится гораздо раньше, чем мы думаем, а именно — на стадии мирного урегулирования...

     3

     В «споре сторон» моё текущее положение оставляло желать лучшего и это лучшее наступило с переводом меня в другую камеру — «двойник».

     Моим новым сокамерником стал молодой человек по имени Евгений. Ему было двадцать четыре года. В местах лишения свободы на пожизненном заключении он находился уже шесть лет. Евгений был низкого роста, худощавый, но крепкого телосложения. Голос у него был тихий и спокойный, а мысли ясные, и по всему было видно, что он начитанный и в местах лишения свободы занимался самообразованием. Его любимым занятием было рисование. На тетрадных листах он рисовал карандашом, по памяти, портреты детей или срисовывал их из журнальных обложек и страниц, иногда попадавших в камеру с выдачей чая, как будто его мысли уходили далеко в детство.

     На пожизненном заключении Евгений находился как организатор убийства двух милиционеров. Со слов Евгения, в начале следствия он вину не признавал, но в процессе следствия его заставили подписать всё, что в протоколах дознания писал следователь. В суде он всё отрицал.

     У него был знакомый, который на момент совершения преступления был старше него на десять лет и был неоднократно судимым. Рос Евгений без отца, а большую часть времени проводил в дворовой компании, где этот знакомый являлся авторитетом и навевал в своём кругу общения, состоящем в основном из молодых ребят, романтику тюремной жизни.

     В один из дней этот знакомый позвал к себе домой Евгения, который и раньше заходил к этому знакомому домой, где в основном знакомый вёл разговоры о лагерной жизни, угощал Евгения крепким чаем, который называл словом «чифи́р», нередко употреблял наркотики, которые называл «ши́ревом», и предлагал Евгению, но от приёма наркотиков Евгений отказывался. Евгению было приятно, что его знакомый оказывает ему такую «уважуху» и в дворовой компании называет его «близким». В тот день его знакомый был сильно возбуждён, то ли потому, что у него не было денег на наркотики, то ли по какой-то другой причине. И его знакомый решил взломать сейф своего отца, в котором хранилось отцовское многозарядное охотничье ружьё, и где, по его мнению, должны были быть деньги. С этой задачей его знакомый справился быстро, но денег в сейфе не оказалось.

     Потом его знакомый снова завёл разговоры о тюремной жизни, которые всегда заканчивались на том, что «мусора́ — пидарасы». Это ли подтолкнуло знакомого вызвать наряд ППС и «проучить их», как он выразился, или что-то другое, но этот знакомый сказал Евгению набрать номер ноль-два и вызвать наряд милиции по адресу, где он проживал и где сейчас он находился с Евгением. И Евгений подчинился. Со слов знакомого, наряд ППС обычно прибывал за десять-пятнадцать минут. И в это время его знакомый достал из сейфа своего отца ружьё и зарядил его патронами. А Евгению вложил в руку пистолет, который ранее Евгению неоднократно показывал — револьвер, переделанный из газового в гладкоствольный боевой, и который его знакомый ранее ещё не опробовал. Квартира, в которой они находились, была расположена на седьмом этаже и через окно знакомый наблюдал, ожидая прибытие наряда ППС. Когда подъехал УАЗик с характерной надписью на борту и мигалкой на крыше и из него вышли два сотрудника милиции и отправились в подъезд, то знакомый сказал: «Пойдём», и открыл входную дверь квартиры.

     Его знакомый расположился перед дверьми лифта, а Евгений стоял рядом. Двери лифта открылись и знакомый Евгения несколько раз выстрелил из ружья в милиционеров, после чего крикнул: «Стреляй». И Евгений, подчинившись его команде, сделал один выстрел в сторону сотрудников ППС. После этого его знакомый и он бросили на месте преступления оружие и скрылись.

     Знакомого задержали на следующий день и он дал показания, что с ним был Евгений, и всю вину валил на него, Евгения, который якобы подбил его на убийство милиционеров. Ещё через день задержали Евгения и поскольку он молчал, полагая, что давать показания против своего подельника (тем более в таком «авторитетном» убийстве) «не по понятиям», о чём неоднократно слышал от своего знакомого, то следователь сам, вместо Евгения, писал показания. Находясь в тюрьме, знакомый сказал Евгению отказаться от всех показаний и сам всё отрицал, и суд осудил Евгения и знакомого по первичным показаниям и приговорил их обоих к высшей мере наказания — пожизненному лишению свободы.

     Когда Евгений рассказывал свою историю, то на его обличье, в основании нижней челюсти, с правой стороны слегка перекошенного овала лица, появлялась печальная улыбка, открывавшая два ряда маленьких серых зубов, верхний ряд которых (от клыка в сторону зуба мудрости) по высоте, казалось, был в два раза ниже нижнего ряда, что, вероятно, приводило к нарушению оси симметрии его лица.

     — Я, наверное, идиот, — сказал Евгений, закончив свой рассказ, и посмотрел на меня.

     И потом, как будто уловив мой взгляд на перекосе своего лица, открыл рот, приподняв с правой стороны верхнюю губу, и показал ряд верхних зубов с правой стороны, которые были абсолютно плоскими в их верхней режущей части и только немного выглядывали из-за краёв дёсен.

     — Когда после РОВД меня привезли в СИЗО, — сказал Евгений, — вечером того же дня меня вывели из камеры и подвесили за руки на решётку. Мне вставили в рот резиновую дубинку и напильником точили зубы. Потом эту дубинку мне засунули в анальное отверстие, — рассказал он. — И в тот же вечер из общей камеры меня перевели в «петушатню».

     В коридоре загремела тележка с бачка́ми — началась выдача пищи. Дневальный выдал в камеру миски с супом, потом ложки и хлеб. И в двух пластиковых тарелках — те продукты, которые я выписал со склада из передачи. Евгений быстро съел суп и стал есть предложенные мной рыбные и мясные консервы и консервированные фрукты.

     — Я, наверное, похож на свинью, — сказал он, оторвавшись от еды и посмотрев на меня.

     — В камере хранить продукты нельзя, — поддержал его я, — и до того, как соберут посуду, нужно всё съесть.

     «Двойники» выводили на прогулку после обеда и дежурные ограничивались командами: «Вышел, пошёл... Вышел, пошёл».

     По всему было видно, что дежурные относятся к Евгению с некоторым состраданием — не повышают на него голос и не затягивают на запястьях рук наручники до конца. Во время прогулки Евгений мог позволить себе подтянуться на турнике несколько раз и отжаться на брусьях, что для других осуждённых было негласным грубейшим нарушением режима содержания. И, проходя по помосту над прогулочными двориками, дежурный инспектор, увидев Евгения за этим занятием, мог только помотать головой. А в камере, вечером, Евгений мог набрать в пластиковый тазик (выданный для стирки нижнего белья с приходом нового начальника на участок ПЛС) холодной воды из крана, поставить его под стол и опустить в него ступни ног, чтобы таким образом легче переносить жару (которая летом в камере, казалось, превышала пятьдесят градусов), и дежурные делали вид, что этого не замечают.

     Камера, в которой я сейчас находился, по карте процесса конвейерного пошива сумок отвечала за прошив уголков на заготовках днищ сумок. В помещении находилась одна швейная машина и эту операцию выполнял Евгений. Тот сокамерник, который ранее содержался с Евгением, выполнял операцию по выворачиванию заготовок, после чего в других камерах у заготовок под сумки обшивался верх, пришивались ручки и упаковывалась готовая продукция.

     Операция по прошиву уголков была несложной. Квадратная заготовка из полипропиленового рукава с прошитым низом, образовывавшим днище сумки, клалась на стол швейной машины и на расстоянии пяти сантиметров от правого и левого углов днища сумки, с внутренней стороны по гипотенузе треугольника, прошивалась строчка с фиксацией с двух сторон. Соответственно, когда заготовка сумки выворачивалась на лицевую сторону, прошитые углы на днище оставались внутри сумки, а с наружной стороны сумка приобретала форму и объём.

     Операция по прошиву уголков была несложной, но она отнимала много времени при различных составных частях операции: фиксации, отрыве нити и других. И норму по этой операции, которая составляла пятьсот сумок в смену, Евгений выполнял с семи часов утра до девяти вечера.

     Мне же начальником участка была определена операция по выворачиванию заготовок для сумок на лицевую сторону. И эта операция занимала меньше времени, но на общий объём работы (те заготовки, которые я выворачивал, производил Евгений) уходило время с подъёма до отбоя.

     С течением времени, чтобы сократить время выворачивания сумок, я придумал несложную технологию и с разрешения начальника участка попросил маму передать мне небольшую фанерную доску с отверстием посреди нижнего обреза, напоминавшую кухонную доску, и размером по ширине немного меньше ширины заготовок для сумок, а по длине — немного длиннее этих заготовок. С помощью отверстия посреди нижнего обреза доски я крепил её к поясу коротким шнурком (сделанным из полос ткани) к петельке брюк робы, и использовал эту доску, чтобы выворачивать сумки одновременно, надевая одну сумку на другую, что занимало в десять раз меньше времени, чем если бы эти сумки я выворачивал руками.

     Евгению же я предложил уменьшить на машинке шаг стежка с пяти миллиметров до одного миллиметра и отказаться от фиксации шва (уменьшенный шаг стежка позволял это сделать) и прошивать уголки сумок один за другим, нить не отрывать, а сумки оставлять в «гирлянде». Таким образом, время у Евгения на прошив уголков одной сумки сократилось в десять раз. Он одной ногой давил на педаль и только успевал подсовывать под лапку уголки на заготовках из пачки, лежащей одним краем у него на коленях, а вторым — на столе машины.

     А я находился с другой стороны швейной машины, разместившись на наре с пристёгнутой к поясу доской, отрывал от «гирлянды» следующую заготовку и выворачивал её на доску, одевая одну заготовку на другую.

     В камеру заготовки в пачках выдавались один раз на всю неделю. И поскольку теперь весь недельный объём работы мы успевали произвести за один день, то у меня появилось время заниматься английским языком, а у Евгения — читать книги и рисовать.

     4

     Я попросил маму передать «Большой англо-русский словарь» и несколько художественных книг на английском языке и вкладывать в конверт с каждым письмом несколько десятков стандартных листов.

     Мама выбрала произведение Джека Лондона и теперь всё образовавшееся свободное время я мог посвящать художественному переводу повести «Зов предков». За этим занятием, казалось, быстрее шло время, а переосмысление каждого предложения и абзаца и изложение их на бумагу на русском языке давало возможность мысленно переноситься из бетонных стен и железных решёток камеры к неописуемым красотам природы, описываемым автором, принимать участие в событиях и иногда находить поразительные сходства в ощущениях, испытываемых главным героем книги, и ощущениях в моём настоящем местонахождении.

     Евгению мама передала учебник по рисованию.

     5

     Я получил письмо от мамы. В конверт с маминым письмом было вложено письмо от Елены Павловны (адвоката).

     Елена Павловна написала о том (я об этом уже знал), что два года назад был задержан последний фигурант по так называемому моему делу («дело Шагина и других» — так называла пресса), как она написала — «господин Макаров», (который по моему приговору вместе со мной являлся организатором банды). И хотя задержание Макарова должно было привести к отмене приговора по вновь открывшимся обстоятельствам и должно было состояться новое расследование и судебное разбирательство со всеми участниками процесса, Елена Павловна написала, что Макаров был выделен в отдельное делопроизводство. И что теперь в отношении него начался судебный процесс, который по неизвестным причинам проходит в закрытом слушании по ходатайству его адвоката, о чём она уже получила уведомление, и меня должны будут доставить в зал суда для дачи свидетельских показаний в отношении него по эпизоду организации банды. И поскольку из моих показаний на следствии и в суде (ознакомиться с его показаниями я был лишён возможности) не следовало, что я с Макаровым организовал банду, и по этой причине не была понятна истинная цель транспортировки меня в суд, то Елена Павловна написала, что я имею право обратиться с заявлением о том, что я поддерживаю все ранее данные свои показания и отказываюсь отвечать на вопросы, а так как моё дело находится на рассмотрении Европейского суда (против государства, именем которого мне был вынесен приговор), я имею основания опасаться за свою жизнь и прошу не этапировать меня из мест лишения свободы, где я отбываю наказание по вступившему в законную силу приговору.

     Я так и поступил, и утром из камеры через дежурного инспектора и спецчасть исправительной колонии отправил соответствующее заявление на имя председателя Апелляционного суда г. Киева.

     Прошёл июль и в один из дней первых чисел августа к двери камеры подошёл дежурный и прозвучала команда: «Шагин, собрал личные вещи».

     — Рассаживают, — посмотрел на меня с сожалением Евгений.

     Я выложил на железный стол из железной тумбочки, закреплённой на стене между зарешеченным окном, закрытым матовым пластиковым стеклом, и двухъярусной железной нарой, несколько книг, словарь, тетрадь и другие письменные принадлежности, рядом положил мыльницу, зубную пасту и щётку, и завернул все эти предметы в полотенце.

     Щёлкнул замок железной двери. Мы с Евгением встали в строй. Дверь открылась.

     — Подошёл, — последовала команда Евгению. — Руки... Отошёл… Следующий... Руки.

     И на мои руки надели наручники. Дверная железная решётка открылась.

     — Вышел, к стене, — последовала команда.

     Меня обыскал дежурный, прощупывая каждый шов на робе. Потом прозвучала команда снять обувь. Я снял тапочки с задниками, один о другой.

     — Одевай, — последовала команда, — Налево... Прямо по коридору, пошёл... К стене, — щёлкнул замок железной заградительной решётки. — Вышел, к стене, — зазвенел замок железной бронированной двери.

     Дежурный сзади взял мои руки за наручники.

     — Вышел, — последовала команда.

     Перед входом в участок ПЛС стоял автозак. Ярко светило солнце. С двух сторон железной двери фургона автозака находились два солдата. Рядом с кабиной стоял офицер. Рядом с офицером — солдат с собакой. Собака начала лаять и рваться с поводка. Дежурный сопроводил меня к автозаку.

     — Вперёд, — и два солдата подтолкнули меня в фургон, подсаживая и придерживая сзади.

     — Налево, — скомандовал находившийся в фургоне солдат и я прошёл в первый отсек будки фургона.

     Солдат закрыл железную дверную решётку. Сумка с моими вещами находилась в отсеке автозака. Я разместился на железной лавочке. В фургон запрыгнула собака, за ней поднялись два солдата. Железная дверь закрылась и автозак тронулся. Машина притормозила. Было слышно как загремели ворота «конверта» зоны, потом открылись вторые ворота.

     Машина сделала несколько манёвров и сейчас двигалась по шоссе. Солдаты молчали. Я пересел на вторую лавочку с другой стороны отсека фургона, а потом привстал. Через железную дверную решётку отсека и зарешеченное окно в железной двери фургона стали видны обгоняющие автомобили, строения вдоль дороги, стоящие и идущие люди. Неожиданно я увидел зеленую Toyota RAV4 и в ней — за рулём — своего отца. Toyota набрала скорость и исчезла из поля зрения.

     Через несколько часов меня доставили в следственный изолятор города Харькова и в тот же вечер транспортировали на железнодорожный вокзал в «столыпинский» вагон. Когда «столыпинский» вагон прицепили к пассажирскому поезду Харьков — Киев, мне послышался на перроне голос моей мамы.

     Поезд начал набирать ход. Перед решёткой отсека сменился один конвойный солдат, потом другой. В дальнем конце вагона были слышны голоса заключённых. Сержант предложил кипяток и пытался завести разговор. Я стоял за решёткой и через приоткрытое окно с обратной стороны вагонного прохода всматривался в проплывающие пейзажи. Небо приобрело розовый оттенок, а линию горизонта за простиравшимися в даль равнинами полей скрыла лёгкая дымка. Стали пробегать станционные огни, а одинокие фонари расположившихся далеко в ночи фермерских строений и дорожных перекрёстков приобрели мерцающий перламутровый цвет. Из приоткрытого окна повеяло запахом прогорающей древесины.

     Поезд стал притормаживать, застучали колёса. С перрона стали доноситься голоса людей. Я стоял и впитывал в себя виды, звуки и запахи, как будто стараясь запастись ими, чтобы потом, за решёткой окна, закрытого матовым пластиковым стеклом, растянуть их если не на всю оставшуюся жизнь, то на неопределённо продолжительное время.

     Снова застучали колёса и замелькали станционные огни...

     В Киев поезд прибыл утром и было слышно, как отцепили «столыпинский» вагон и маневровый тепловоз потащил его к месту выгрузки заключённых. Через несколько часов я был в СИЗО города Киева, а ещё через несколько часов (пройдя боксики и обыск) — в коридоре участка ПЛС.

     Камера, в которой меня разместили, была рассчитана на троих человек и в ней находилось двое осуждённых. Я поздоровался с присутствующими и после того, как со всех сняли наручники и железная дверь закрылась, достал из сумки полотенце, зубную щётку, зубную пасту и мыльницу с мылом, переоделся в спортивный костюм (в следственном изоляторе пожизненно заключённым в камере было разрешено находиться в спортивных костюмах, все перемещения за пределами камеры — только в робе) и запихнул сумку под нижнюю нару. Осуждённые, находившиеся в камере, молча наблюдали за мной.

     — Откуда тебя привезли? — спросил один из них, тот, который был более низкого роста и крепкого телосложения.

      — Ты знаешь откуда, если знаешь, что привезли, — улыбнувшись, ответил я.

      Второй осуждённый сохранял молчание. Я разместился на верхней наре и постарался уснуть. Перед раздачей пищи на ужин второй осуждённый обратился ко мне:

     — Послушай, мы тут в активе (слово «актив» было довольно-таки странно слышать в СИЗО-13 города Киева) и дружим с администрацией. Ты же здесь ненадолго?

     — Я не знаю, — ответил я.

     — Нас вызвал о́пер...

     — Бардашевский? — уточнил я.

     — Я с ним сидеть не буду, — сказал тот, который был пониже ростом и крепкого телосложения, смотря на своего сокамерника как будто для того, чтобы заручиться его поддержкой.

     — Пишите заявление, чтобы вас забрали, если вам что-то не нравится. Меня всё устраивает, — сказал я.

     — Он хочет, чтобы я его ёбнул, — ответил тот, который был ниже ростом и крепкого телосложения, а второй стал делать вид, как будто хватает его за руки.

     Я получил чай и хлеб, так как продуктов питания у меня с собой не было. Потом залез на верхнюю нару и начал со словарем читать английскую книгу.

     Прошло ещё несколько часов и в коридоре участка ПЛС захлопали железные двери — корпусной осуществлял проверку. И как только открылась дверь в нашу камеру и корпусной спросил, если ли вопросы или заявления, тот осуждённый, который был пониже ростом и крепкого телосложения, изображая возбуждение и раздражение, громко сказал:

     — Заберите его, а то я его ёбну!

     — Не ужились? — улыбнувшись, посмотрел на меня офицер, который стоял рядом с корпусным.

     Я сохранял молчание.

     — Так, Шагин, — улыбнулся офицер ещё раз, — собирай вещи.

     Железная дверь в камеру закрылась и я положил в сумку полотенце, мыло, щётку и зубную пасту.

     Через полчаса меня перевели в другую камеру. Камера была рассчитана на троих человек и в ней также находилось двое осуждённых.

     После снятия со всех наручников, присутствующие разместились на своих нарах. Нижнее спальное место на двухъярусной наре с правой стороны камеры было свободным. Закрылась железная дверь, я поздоровался, разложил матрас, достал из сумки полотенце, зубную щётку, пасту, мыльницу с мылом, запихнул сумку под нижнюю нару и лёг спать.

     Утром осуждённый, чьё спальное место было надо мной, рассказал мне свою историю. Его звали Сергей. Ему было девятнадцать лет. Он был родом из города Ровно. С его слов, Апелляционный суд г. Ровно вынес ему пожизненный приговор за нападение на судью хозяйственного суда. Сергей сказал, что он действительно совершил это преступление. На это преступление его побудило то, что судья своим решением, пояснил он, отобрала квартиру у его дальнего родственника и он, Сергей, посчитал, что ей за это заплатили, так как эта судья имела такую репутацию. Он залез на балкон квартиры, в которой жила судья и, дождавшись, когда она откроет балконную дверь, ударил её молотком по голове, нанеся телесные повреждения.

      Ни на следствии, ни в суде он не рассказал о своём мотиве, чтобы, как пояснил Сергей, не вовлекать в дело своего родственника, и его действия квалифицировали как нападение из хулиганских побуждений и судом первой инстанции он был осуждён к пожизненному заключению.

     Сергей дал мне перечитать свою кассационную жалобу. Как аргумент, почему ему должны заменить пожизненное заключение на определённый срок, в кассационной жалобе он привёл, что раскаивается в содеянном.

      Сергей на завтрак получил чай, сахар, хлеб и кашу для себя и своего сокамерника, с которым он находился уже более двух недель. Потом кашу, чай, хлеб и сахар получил я, и мы, разместившись на моей наре, позавтракали. После этого Сергей снова залез на верхнюю нару, а я продолжил заниматься английским.

      Сосед Сергея по камере на наре напротив, которая была одноярусной, продолжал спать, укрывшись с головой одеялом и отвернувшись к стене.

     В коридоре начали хлопать железные двери. Корпусной проводил утреннюю проверку. Я и Сергей спустились со своих нар. Дверь в нашу камеру открылась. Корпусной посмотрел на спящего осуждённого и громко сказал:

     — Подъём!

     Лежащий на одноярусной наре с левой стороны камеры медленно вылез из-под одеяла, приоткрыл глаза и на его лице появилась полусонная гримаса.

     — Куда пойдём? — спросил он недовольным голосом.

     — Вставай! — сказал ему прапорщик.

     — А, в столова́й... — осуждённый поставил ноги на пол, оставаясь сидеть на наре.

      Прапорщик спросил, есть ли вопросы, жалобы и заявления, и закрыл железную дверь камеры.

     — Заваривай чай, — сказал Сергею сосед по камере как только закрылся засов железной двери.

     — Ты местный или привезли? — спросил он у меня.

     — Был местный, сейчас привезли, — ответил я.

     — В другой лагерь едешь?

     — Из Харькова в суд, потом обратно в Харьков, — ответил я.

     — Что за делюга?

     — По делу «Топ-Сервиса», — ответил я.

     — Слышал,— кивнул он головой. — А я за блядь, — сказал он.

     Со слов сокамерника Сергея, на ПЛС он был осуждён за убийство проститутки, он несколько раз повторил, что потерпевшая была проституткой.

     — Любовница «би́знека», — добавил он.

     Он позвонил в квартиру и она открыла дверь. Они с подельником её связали и положили в ванную. Она рассказала, где деньги и драгоценности, и просила её не убивать.

     — А я включил воду и вышел,— сделал резкий жест вверх рукой сокамерник Сергея. — Нечисть! — добавил он.

     — Мне бы не дали ПЖ, — сказал сокамерник Сергея, — мне так и адвокат сказал — лет двенадцать за неё, не больше, но «би́знек» приплатил.

     — Я два года смотрел за «бункером» ПЖ в Донецке, сейчас еду на Житомир. Может быть слышал — Карабас, — посмотрел он на меня (сокамерник Сергея был высокого роста, крепкого телосложения, на его лице была короткая подстриженная борода), как будто ожидая получить подтверждение, что я его признаю́ смотрящим.

     — Не слышал, — ответил я.

     Он поставил кружку с чаем на бетонный выступ стены, исполняющий роль столика, и начал есть кашу.

     — Кормят всяким дерьмом, — сказал он, — в Донецке питание лучше.

     Я продолжил читать английскую книгу.

     — «Рибок»? — спросил он, посмотрев на мои кроссовки, стоящие у нары.

     — Написано «Рибок» (Reebok), — ответил я, не отрываясь от своего занятия.

     — Спорим, я в кроссовок насру? — сказал он, очевидно уже не рассчитывая на роль смотрящего, а с этим — и на часть предполагаемой моей передачи, как это было заведено, в том числе в СИЗО-13, пытаясь заполучить что-нибудь из неё.

     Я вставил в уши беруши, второй раз проигнорировав его вопрос, и продолжил своё занятие.

     Дежурный заказал камеру на прогулку. Сосед Сергея не пошёл гулять — остался в камере. После прогулки я получил переданную мне Олей передачу. Сосед Сергея, видя, что в камеру «зашла» передача, баланду на ужин не взял. Я пригласил Сергея и мы расположились на нижней наре.

     — А что, в камере делиться не принято? — спросил сосед Сергея, когда я его не пригласил за «стол».

      — У меня с прошлым не всё в порядке, — ответил я.

     Сергей посмотрел на меня и продолжил есть.

     — Так что, я в «петушатне» сижу? — сказал сосед Сергея.

     — В камере есть место для всех, — ответил я и продолжил есть.

     Сосед Сергея не отводил глаз от импровизированного столика из постеленной на наре газеты и полиэтиленового пакета поверх неё.

     После ужина Сергей залез на верхнюю нару, а я разместился на своей — нижней.

     — Давай ломись отсюда, — сказал в мою сторону сосед Сергея, — вызывай дежурного и пусть он тебя забирает.

     Я отвернулся к стене и накрылся одеялом. Через некоторое время я почувствовал, что в меня была брошена смятая бумажка, потом ещё одна. Я накрылся одеялом с головой.

     — Давай вылезай, собирай вещи, — голос соседа Сергея приобретал уверенность.

     Я продолжал молчать.

     — Вставай давай, — я почувствовал толчок в спину, — вещи собирай.

     Потом была тишина, сосед Сергея разместился на своей наре. Потом в меня снова полетели скомканные бумажки и последовал плевок, потом другой.

     — Вставай, — раздался голос соседа Сергея.

     Я вылез из-под одеяла, сел на нару и выдвинул из-под нары свою сумку. Сосед Сергея оставался на наре. На его лице была довольная самоуверенность. Я расстегнул молнию сумки и достал оттуда пластиковую литровую кружку, налил в неё почти до краёв подсолнечное масло, переданное мне Олей в передаче. Потом кружку поставил на бетонный выступ, исполнявший роль столика, положил в кружку с маслом электрокипятильник и включил его в розетку. Сосед Сергея не отводил от меня глаз. Я снова разместился на наре и, укрывшись с головой одеялом, отвернулся к стене. Некоторое время в камере была тишина и было слышно как потрескивает кипятильник в масле. Потом звук потрескивания стих и раздался голос соседа Сергея:

     — На, держи, не отпускай его из рук!

     Я вылез из-под одеяла и посмотрел на кружку с маслом. Кипятильника в кружке не было, он был в руках у Сергея. В это время сосед Сергея сделал несколько шагов к двери и несколько раз ударил рукой в железную дверь, а когда подошёл дежурный, он громко сказал:

     — Вызывай дэпээнси (ДПНСИ), быстро! — его голос почти сорвался на крик (дэпээнси [ДПНСИ] — дежурный помощник начальника следственного изолятора).

     Я оставался на наре, в то время как сосед Сергея достал из-под умывальника пластиковый тазик и начал наполнять его водой из крана. Прошло минут десять. В коридоре щёлкнул замок и открылась входная железная дверь «бункера», потом щёлкнул замок кормушки нашей камеры. Сосед Сергея вылил таз воды на пол и когда ДПНСИ открыл кормушку и спросил в чём дело, сосед Сергея начал кричать:

     — Шагин воду на пол вылил и не хочет убирать! — при этом махал руками и показывал на разлитую на полу воду.

     — Шагин, — обратился через кормушку ко мне ДПНСИ, — в чём дело? — На его лице была улыбка.

     — Я сегодня не дежурный, — ответил я, подходя к кормушке и перешагивая через лужу, чтобы не замочить ноги.

     — Ну за собой-то ты мог убрать? — с лица ДПНСИ не сходила улыбка.

     Я сохранял молчание и кормушка закрылась. Прошло ещё некоторое время и за железной дверью дежурный назвал фамилию соседа Сергея и добавил:

     — Собирай вещи.

     Я находился на своей наре, сосед Сергея быстро собрал свои вещи.

     — Ахуеть, — тихо сказал Сергей когда железная дверь закрылась, и который всё время находился на своём спальном месте и сохранял молчание; на его лице было написано: «куда я попал?».

     — Не бери в руки чужие вещи, — сказал я Сергею, забрав у него кипятильник, — могут обвинить в крысятничестве.

     Потом мы с Сергеем убрали с пола воду и я лёг спать.

     На следующее утро было заметно, что Сергей вздохнул с облегчением. Он перебрался на нижнюю нару — место своего прежнего сокамерника — и стал больше времени проводить на ногах, перемещаясь по камере.

     — Двоих содержать нас не будут, — сказал я Сергею, — либо посадят третьего, либо разбросают камеру.

     После обеденного приёма пищи к железной двери камеры подошёл дежурный и заказал камеру (то есть меня и Сергея) с вещами. Я попрощался с Сергеем и через полчаса уже находился в другой камере.

     Эта камера была рассчитана на троих человек. В камере находилось двое осуждённых. Верхняя нара была свободной. После того, как со всех сняли наручники и железная дверь закрылась, я поздоровался с сокамерниками, достал из сумки необходимые вещи и предметы личной гигиены, а сумку задвинул под нижнюю нару.

     На железной полке, под зарешеченным окном, закрытым железной в раме сеткой из толстой проволоки, стоял большой телевизор. На металлической сетке было закреплено несколько железных антенн. Их приёмные части торчали в разные стороны во внутрь камеры. Сокамерники разместились на своих нижних нарах и один из них добавил звук телевизора. Я залез на верхнюю нару, вставил в уши беруши и продолжил читать английскую книгу.

     Среднего роста молодой качо́к, чьё спальное место находилось на нижнем ярусе под моей нарой, пересел на нару к своему сокамернику, добавил ещё в телевизоре звук и они начали шептаться. Я попросил сделать звук тише, беруши убирали только высокие тона, и продолжил читать английскую книгу. Качо́к выдержал паузу и немного убавил громкость телевизора. После этого он принял «упор лёжа» на полу и, опёршись левой рукой в нару, несколько раз отжался на правой руке, а потом расположился на своём спальном месте.

     После обеденного приёма пищи к железной двери камеры подошёл дежурный и заказал соседей-сокамерников на следственный корпус.

     — К адвокатам, — громко сказал дежурный.

     На прогулку я пошёл один. С момента моего отъезда из СИЗО-13 в Харьков на участке ПЛС СИЗО-13 и в прогулочных двориках участка ничего не изменилось, за исключением того, что в двориках установили турники. Перекладина турника (которая была приварена к двум железным швеллерам, забетонированным в пол) находилась на высоте полтора метра от пола.

     — Европейский турник, — улыбнувшись, сказал дежурный контролёр, заводя меня в дворик.

     Он узнал меня и был удивлён тому, что снова увидел меня в следственном изоляторе города Киева.

     После моего возвращения с прогулки сокамерники уже находились в камере и после моего появления стали громко обсуждать, что и кому сказал адвокат. Сосед качка́ после осуждения его к пожизненному заключению на участке ПЛС находился уже три года. Он сказал, что и в этот раз его адвокат решил вопрос, чтобы его оставили ещё на полгода в следственном изоляторе и не вывозили на лагерь (на участок ПЛС какого-либо лагеря или в тюрьму, в которой после вступления в силу приговора отбывали пожизненное заключение). Качо́к рассказал о своём деле, сказал, что его две потерпевшие работали в зале игровых автоматов. Он с одного удара, когда зашёл спор о выигрыше, который не выдавал ему автомат, каждой «снёс череп», и теперь адвокат, друг его отца (а отец его военный с большими званием и должностью) решает вопрос, чтобы на Верховном суде ему заменили пожизненный срок на пятнадцать лет.

      Потом качо́к и его сокамерник разместились на своих нарах, и один из них включил телевизор и они продолжили просмотр музыкальных каналов. Я же продолжил заниматься английским языком.

     Через два часа после ужина на коридоре начали хлопать железные двери. Корпусной проводил вечернюю проверку. Открылась дверь в камеру, качо́к и его сокамерник не встали со своих нар и не уменьшили громкость телевизора.

     — Все живы? — спросил прапорщик.

     Не повернув головы в сторону работника СИЗО, качо́к в проходе между нарами пошевелил рукой, сокамерник качка́ покачал ногой. Железная дверь закрылась и я залез на свою нару.

     Дежурный переключил в камере свет с дневного на ночной, что означало «отбой». Качо́к продолжал смотреть телевизор, щёлкая с канала на канал. Его сокамерник отвернулся к стене и накрылся с головой одеялом.

     — Сделай телевизор потише, — сказал я качку́. — Я приехал на суд и по ночам буду спать.

     Качо́к проигнорировал мою просьбу и я вставил в уши беруши и отвернулся к стене. Через закрытые веки просматривалось мерцание телевизора. Спустя некоторое время качо́к сделал звук громче.

     Следующий день прошёл так же: я занимался английским, качо́к и его сокамерник смотрели телевизор и о чём-то шептались. После отбоя в этот же день качо́к снова проигнорировал мою просьбу сделать тише телевизор, а на следующее утро на его лице было недовольство.

     — Чей телевизор? — спросил я у сокамерника качка́ и когда тот вопросительно посмотрел на меня и кивнул головой, я ему сказал, что если ночью телевизор будет работать, то утром он сдаст все антенны дежурному.

     Этой ночью телевизор работал почти до подъёма и почти на полную громкость и на утренней проверке, после того, как корпусной спросил, есть ли вопросы, жалобы и заявления, я попросил корпусного убрать из камеры металлические предметы, показав на антенны. Все металлические предметы, кроме кипятильников, были запрещены к хранению в камере.

     — Давай сюда антенны, — улыбнувшись, сказал офицер, стоявший рядом с корпусным, и назвал фамилию сокамерника качка́.

      Сокамерник качка́ быстро и молча подчинился. Когда железная дверь закрылась, то у качка́, казалось, глаза налились кровью и было видно, что его начало шатать и что он вот-вот готов на меня броситься. Но если бы произошла конфликтная ситуация с его участием в камере, то это могло уменьшить его шансы (если они были) замены в Верховном суде пожизненного приговора на определённый срок.

     Сокамернику качка́ я сказал, что если телевизор будет работать ночью, а днём будет громко включён звук, то на следующий день он сдаст все свои железные миски, ложки и другую утварь, запрещённую к хранению в камере.

     В течение всего дня качо́к и его сосед по камере занимались работой по прилаживанию проводов от кипятильника к антенному гнезду телевизора, развешивая провода под определённым углом на решётке так, чтобы был максимально хороший приём сигнала. Изображение двоило, а из динамиков шёл треск. Теперь, когда качо́к садился на нару своего сокамерника и они шептались, в их разговоре звучало слово «сука».

     Этой ночью телевизор работал на всю громкость и до самого утра.

     На следующий день во время вечерней проверки я сказал дежурному, что если он не выключит на ночь электророзетку (что было обязательным на участке ПЛС и розетки должны были выключаться инспекторами из коридора), то телевизор упадёт с полки на бетонный пол. И дежурный, после того, как переключил дневной свет на ночной, щёлкнул тумблером отключения розетки. А на следующий день я вежливо попросил сокамерников в течение дня включать громкость телевизора на умеренный звук.

     Меня посетила Елена Павловна (адвокат). Она сказала, что через день меня повезут в суд. Спросила, что передать в следующей передаче и какая обстановка в камере. Я сказал, что нормальная.

     Через несколько дней дежурный заказал меня на суд. Железная дверь в камеру открылась и после того, как через окно металлической дверной решётки сзади на мои руки надели наручники, дежурный дал команду выйти на коридор и встать к стене. Меня обыскали и офицер, прапорщик и конвойный с собакой через следственный корпус, а потом через подземный туннель сопроводили меня на «превратку» — этапные боксики. Меня закрыли в боксик, потом вывели на обыск и через некоторое время я находился в железном «стакане» автозака.

     Автомобиль двигался медленно. Апелляционный суд г. Киева находился в центре города (по соседству с домом, где я проживал с Олей до заключения) и на улицах в утреннее время были пробки. Сопровождающие автозак машины то и дело включали сирены.

     Машина заехала во двор Апелляционного суда, сначала из автозака по одному выгрузили подсудимых, всех, которые прибыли в Апелляционный суд (в здании Апелляционного суда было несколько залов и могло проходить одновременно несколько процессов). Потом открылась дверь металлического «стакана» и конвойный солдат отдал команду выйти. Я прошёл по рифлёному металлическому полу будки автозака и спрыгнул на асфальт. С двух сторон меня поддержали два солдата и сразу, заломив мои руки сзади вверх и пригнув меня к земле, завели в здание Апелляционного суда. Офицер закрыл меня в один из дальних боксиков. Вообще боксиков было восемь, и расположены они были попарно друг напротив друга перед входом в коридор залов суда. Перед тем, как закрыть бокс, на моих руках перестегнули наручники наперёд.

     Офицер отошёл. Я разместился на деревянной лавочке. Передо мной была железная дверь, в верхней её части было небольшое зарешеченное смотровое окошко. Прошло несколько минут и за железной дверью раздался голос конвойного солдата:

     — Шагин.

     Я встал с лавочки и посмотрел через смотровое окошко. Солдат просунул через решётку окошка вчетверо сложенный листочек бумаги и, как только я его взял, конвойный показал на противоположный боксик, в смотровом зарешеченном окне которого появилось лицо Макарова, и ушёл в сторону коридора, ведущего к залам суда.

     — Прочитай маляву, — сказал Макаров, — и порви.

     Я развернул листок и пробежал по нему глазами.

     — Ты всё понял? — спросил Макаров.

     Я сохранял молчание и смотрел через решётки на лицо Макарова, заметно округлившееся и принявшее пухлые формы с того времени, как я его видел последний раз. Его глаза бегали из стороны в сторону, а верхняя губа с правой стороны немного приподнималась, как будто издавая «цыкающие» звуки.

     — Ты понял? — поднял он тембр голоса, чтобы быть уверенным, что я его слышу.

     Потом последовала пауза, как будто он думал.

     — Давай маляву сюда, — сказал он громко и, можно сказать, грозно, его голос был властным, и позвал солдата.

     — Забери у него маляву, — сказал Макаров солдату.

     Солдат сделал шаг в сторону моего боксика и сказал вернуть ему записку. Я молчал, проигнорировав просьбу солдата. Из-за спины солдата был слышен голос Макарова:

     — Забери у него маляву, он отдаст её судье и тебе тоже будет пиздец.

      Я положил записку в пластиковую папку, которая была у меня в руках, и разместился на деревянной лавочке.

     Солдат ещё некоторое время оставался у железной двери бокса.

     — Игорь... Игорь... — из-за его спины был слышен голос Макарова.

     Потом пришёл офицер и Макарова увели из боксика в сторону залов суда.

     Около часа я оставался в боксе. Очевидно, суд опрашивал других свидетелей, вызванных по делу Макарова. Потом за мной пришёл офицер и двое конвойных солдат, которые сопроводили меня в зал суда.

     Зал был прямоугольной формы, небольшого размера, с правой стороны была расположена клетка, в которой находился Макаров. С левой стороны от клетки, под стеной — по центру — на невысоком деревянном помосте был расположен длинный стол; за столом находилось двое судей в мантиях, двое присяжных заседателей и секретарь. Место прокурора было перед клеткой с правой стороны. Левая часть комнаты была занята рядами стульев и кресел для посетителей. Их было немного, видимо, только те, кто был допущен в зал суда — судебный процесс был закрытым. Перед клеткой, с левой стороны от стола судей был стол адвокатов — за ним сидело два человека. В последнем ряду стульев у входа в зал я увидел Елену Павловну.

     Я поздоровался с присутствующими и конвойный солдат указал мне на стул, находившийся недалеко от входной двери. Передо мной были все присутствующие. Председательствующий судья спросил мою фамилию и сказал, что я могу сесть. Я сел на стул и положил на колени пластиковую папку. Мои руки впереди были застёгнуты наручниками. Два конвойных солдата расположились с двух сторон от меня.

     Через некоторое время председательствующий судья посмотрел на меня и сказал:

     — Встаньте, Шагин.

     Я поднялся со своего места.

     — Знаете ли Вы подсудимого? — обратился судья ко мне, указав на Макарова в клетке.

     — Ваша честь, я подтверждаю все ранее данные мной показания, — сказал я, — и отказываюсь отвечать на какие-либо вопросы. Ранее я отправил в суд заявление, в котором изложил свою позицию, прошу указанное заявление огласить.

     Судья полистал материалы дела, нашёл указанное заявление и огласил его присутствующим.

     — У прокурора есть вопросы? — спросил судья у прокурора.

     — Шагин, — обратился ко мне прокурор, — Вы подтверждаете ранее данные показания?

     — Ваша честь, — посмотрел я на судью, — я отказываюсь давать показания и отвечать на вопросы. Свою позицию я изложил в заявлении, которое оглашено Вами в зале суда.

     Согласно норм уголовно-процессуального законодательства свидетель нёс уголовную ответственность за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний. В тоже время моя позиция была абсолютно законной. Будучи осуждённым по тому же делу, по которому сейчас обвинялся Макаров (хотя он и был выделен в отдельное делопроизводство), я не мог судом опрашиваться в качестве свидетеля по делу, по которому я был обвиняемым (обвиняемый не нёс ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний), а сейчас — осуждённым. И если такое можно было предположить, что я буду привлечён к ответственности за отказ от дачи показаний, то я уже был осуждён к пожизненному заключению.

     — Ещё вопросы? — обратился судья к прокурору.

     — У меня нет вопросов, Ваша честь, — замотал головой прокурор.

     Прокурору, видимо, было достаточно тех моих показаний, которые находились в материалах уголовного дела. И он попросил их огласить.

     — У адвоката есть вопросы? — спросил судья.

     Адвокат Макарова резво поднялся со своего места.

     — Скажите, Шагин, — обратился он ко мне, — какая машина была у Макарова, когда Вы его увидели первый раз?

     Я продолжал сохранять молчание и адвокат Макарова ещё раз повторил вопрос. Потом он показательно развёл руками.

     — Ваша честь, как же так?! — имитируя своё недовольство, что он не может задавать вопросы свидетелю и защищать своего подзащитного. — Свидетель не хочет отвечать на вопросы, а у меня есть вопросы к свидетелю. — После этого он сел на место.

     — У кого есть ещё вопросы? — спросил судья.

     — У меня, — ответил один из присутствующих, сидящий рядом с адвокатом Макарова и, вероятно, являющийся общественным защитником Макарова из его близких родственников.

     — Скажите, Шагин, когда Вы видели Макарова последний раз? — обратился он ко мне.

     Я сохранял молчание и общественный защитник сел на своё место.

     — Обвиняемый, у Вас есть вопросы к Шагину? — спросил судья Макарова.

     — У меня вопросов нет, Ваша честь, — ответил Макаров, на его лице было удовлетворение.

     Поскольку я был признан судом свидетелем по делу Макарова, а не обвиняемым или осуждённым, то такая моя позиция (не давать показания и не отвечать на вопросы) выглядела слабой для Макарова и его защиты. И теперь Макаров мог давать любые показания, не опасаясь, что суд или прокурор, задавая мне вопросы, могут их опровергнуть.

     — Садитесь, Шагин, — сказал судья, а потом обратился к прокурору. — Прокурор, у Вас есть вопросы к подсудимому Макарову?

     — Нет, — ответил прокурор.

     Очевидно, для линии обвинения было достаточно моих показаний, которые находились в материалах уголовного дела и были оглашены судом.

     — Защита, у вас есть вопросы к подсудимому Макарову? — спросил судья и посмотрел на адвоката Макарова и его общественного защитника, сидящих за столом.

     Адвокат Макарова оставался на своём месте. Общественный защитник встал и, как казалось, широко расправил плечи.

     — Встаньте, Макаров, — сказал судья.

     Макаров встал с деревянной лавочки и сделал полшага к решётке клетки.

     — Скажи, Игорь, — общественный защитник, видимо, был отцом Макарова, — когда ты видел Шагина последний раз?

     Как только Макаров сделал шаг к решётке клетки, я достал из пластиковой папки записку, переданную им мне ранее в боксиках. Макарова, который увидел моё движение боковым зрением, казалось отбросило от металлических прутьев решётки. Я повернул кисть руки, в которой была записка, и казалось, что Макарова начало качать.

     — Игорь, когда ты видел Шагина последний раз? — повторил свой вопрос общественный защитник Макарова.

     — Я не буду отвечать на вопросы, — сказал Макаров и сел на своё место, переводя взгляд то на меня, то на своего защитника.

     На лице того, кто, вероятно, был отцом Макарова, было недоумение:

     — Ты не хочешь отвечать на вопросы своего защитника? Как? Объясни!

     Из всех показаний, которые находились в материалах уголовного дела (мои показания, показания свидетелей и других обвиняемых в мою защиту, которые были признаны судом не достоверными и я был осуждён к пожизненному заключению) следовало, что не я, а Макаров являлся организатором банды, которая действовала, со слов обвиняемых, под прикрытием МВД, а я, как руководитель предприятия, был потерпевшим от действий этой группы лиц. Из всех вышеуказанных показаний обвиняемых следовало, что именно Макаров, как их организатор и лидер, перед их задержанием дал им команду оговорить меня, что именно я являлся их организатором и заказчиком преступлений, а суд, которым я был осуждён к ПЛС, не взял это во внимание и в приговоре сделал вывод, что не я находился под его влиянием, а Макаров — под моим, а соответственно — и другие, что, вероятно, и было сейчас линией защиты адвоката и общественного защитника Макарова. И далее можно было мысленно продолжить эту линию, что именно я, выгораживая себя, вынудил обвиняемых на следствии и в суде оговорить его, а он просто бизнесмен.

     И теперь, если бы эта записка была передана мной суду и взята как доказательство во внимание, сам факт её (невзирая на суть) и тон, в котором она была написана, могли опровергнуть линию защиты общественного защитника и адвоката Макарова. И Макаров, не понимая, как и в какой момент я могу поступить с запиской, предпочёл не отвечать на вопросы своего защитника.

     Макаров сохранял молчание, адвокат Макарова смотрел то на меня, то на своего подзащитного — улыбку сменило серьёзное выражение его лица. Общественный защитник, который был отцом Макарова, опустился на своё место.

     — Ещё вопросы? — спросил судья.

     В зале была тишина.

     — У меня есть вопросы, — сказал судья. — Встаньте, Макаров. Вы говорили Шагину, что Ваш отец в звании полковника? — и судья огласил мои показания по этому поводу.

     — Нет, — ответил Макаров.

     — Откуда же тогда Шагин мог это знать?

     — Я не знаю, — ответил Макаров.

     — У Вас действительно звание полковника? — спросил судья у отца Макарова и это выглядело по меньшей мере странным, что суд в качестве свидетеля начал допрашивать защиту обвиняемого.

     Отец Макарова проигнорировал вопрос судьи, встал со своего места, повысил голос и уже почти кричал на меня:

     — Ты зачем меня сюда вплёл?!

     — Сядьте, — сказал судья и отец Макарова занял своё место.

     В зале какое-то время сохранялась тишина, потом судья распорядился увести меня из зала и меня закрыли в боксик. Когда офицер закрыл железную дверь боксика, через смотровое окошко я спросил у него, могу ли я отдать папку с документами своему адвокату, Елене Павловне, голос которой я услышал в коридоре и надеялся отдать эту записку ей.

     — Нет, — ответил офицер, — какие-либо документы могут быть переданы адвокату только с разрешения судьи.

     И я решил отдать записку Елене Павловне, когда она в следующий раз посетит меня в СИЗО.

     Ещё несколько часов я оставался в боксе. Соседние боксики начинали заполняться подсудимыми и осуждёнными из других залов суда и через некоторое время началась загрузка подсудимых и осуждённых в автозак для доставки их в СИЗО. Меня вывели последним. Место в железном «стакане» было уже занято и меня разместили во второй отсек, где уже находился осуждённый к пожизненному заключению. Его и мои руки были сзади застёгнуты наручниками. Как только железные двери закрылись и машина тронулась, я услышал несколько ударов в железную перегородку между отсеками и голос Макарова:

     — Серый, забери у него маляву и отдай её мне. Он отдаст её судье. Ты слышишь? — и последовало ещё несколько ударов в железную перегородку.

     — Слышу, — отозвался осуждённый к ПЛС, находившийся со мной в отсеке (он был на голову ниже меня).

     Я сохранял молчание.

     — Макар, — сказал он негромко, — как я у него заберу? Мои руки в наручниках.

     — Забери у этого петуха маляву. Он отдаст её судье, — казалось, что у Макарова сейчас начнётся истерика.

     — Соблюдайте тишину, — сказал конвойный солдат и голос Макарова стих.

     Машина прибыла в следственный изолятор и было слышно, как зазвенели ворота внешней ограды СИЗО, потом ворота «конверта». Меня вывели из машины последним и закрыли в бокс на «привратке», а через некоторое время повели на обыск. Дежурный шмонщик, спросив о наличии запрещённых предметов, в присутствии офицера осмотрел мою папку и обратил внимание на лежащую в ней сложенную вчетверо маляву — межкамерная связь в следственном изоляторе была запрещена.

     — Объяснительную писать будешь? — спросил меня офицер.

     — Я эту записку привёз передать адвокату, — ответил я.

     — Тогда я пишу рапорт, — сказал офицер и изъял у меня маляву.

     После обыска я был снова размещён в бокс, а через некоторое время меня доставили в камеру.

     А на следующее утро меня повели в административный корпус СИЗО-13. Начальник СИЗО полковник Скоробогач был искренне рад меня видеть.

     — Как там в Харькове? — задал вопрос он.

     Я ответил, что терпимо.

     — Почему на тебя жалуются осуждённые? — спросил он.

     Я не знал, что ответить, и промолчал.

     — Может быть эту записку отправить Макару в суд? — он достал из ящика стола рапорт офицера и прикреплённую к нему маляву. — Я это смогу сделать.

     — Не надо, — ответил я, — я хочу отдать её адвокату.

     — Тогда пиши объяснительную, чтобы тебе не ехать в карцер, и записка будет находиться в материалах твоего личного дела.

     Через некоторое время меня увели в камеру.

     Этим вечером перед проверкой в коридоре щёлкнул электрозамок и открылась входная железная дверь «бункера», а потом открылась кормушка в двери нашей камеры и дежурный контролёр подозвал качка́.

     Кормушка оставалась открытой и качо́к обратился ко мне:

     — Макаров спрашивает, что тебе нужно, чтобы ты вернул ему записку.

     — Ну и петух, — вполголоса, как будто размышляя вслух, сказал я, не обращая внимания на качка́ и продолжая читать английскую книгу.

     Качо́к ещё какое-то время постоял у моей нары, потом подошёл к кормушке, что-то сказал дежурному и занял своё спальное место.

     А после вечерней проверки, уже ночью с соседнего корпуса тюрьмы среди других голосов был слышен голос Макарова.

     — Кока! Лёха! — звал он через окно своих друзей, а ныне — подельников, которых привезли из лагерей, с участков ПЛС к нему на суд — давать показания.

     На следующий день, в пять часов утра меня снова заказали на суд, но я сказал дежурному, что не поеду; это было моим правом и в следственном изоляторе никто не мог меня силой вывести из камеры и доставить в зал суда. Спустя день повторилось то же самое, и я опять отказался выходить из камеры. А ещё спустя день меня посетила Елена Павловна и сказала, что судья вынес постановление об этапировании меня обратно в Харьков, где я отбывал наказание.

     Вечером к кормушке ко мне подошёл прапорщик Коля и сказал, что из женского лагеря, с участка ПЛС привезли на суд Люську и она находится через одну камеру от камеры, в которой нахожусь я (когда я находился под следствием, прапорщик Коля обращался ко мне за помощью на «бункер» пожизненного заключения в женскую камеру и я помогал Люсе и её сокамернице). Из полученной передачи я собрал пакет. Сокамерники тоже засуетились и начали пропихивать в кормушку кульки́. Защёлкали кормушки в соседних камерах: женщина на участке ПЛС — это было событие. Качо́к стал откачивать воду из дючки. В трубе были слышны голоса заключённых и голос Люси, благодарившей за «пакова́ны». Было слышно, как из соседней камеры раздался голос Серого:

     — Тебе конфеты передали? А печенье?

     — Благодарю, — отвечала Люся.

     — А что, правда, — не унимался голос, — что вам в передачах не разрешают огурцы и колбасу?

     И Люся не знала, что ответить.

     — Оставь девушку в покое, — не спускаясь с нары, громко сказал я и в трубе наступила тишина.

     — А кто это говорит? — раздался тот же голос.

     — Петух, — ответил я и сделал небольшую паузу. — Оставь девушку в покое.

     И далее я сохранял молчание.

     — Кто это сказал?! — настаивал тот же голос.

     — Шагин, — ответил качо́к.

     — А почему он меня так называет? — спрашивал тот же голос. — Скажи́те ему!

     — А что мы ему скажем? Он и нас так называет.

     — Тогда сделайте что-нибудь!

     — А что́ мы ему можем сделать? Приезжай и сделай сам, — сказал качо́к.

     Голос в трубе стих и качо́к вылил в дючку таз воды.

     Прошло два дня и меня заказали на этап. Я собрался с вещами и через несколько часов (пройдя подземный туннель, боксики и обыск) был в автозаке, а ещё через час — в «столыпинском» вагоне. Поезд тронулся, застучали колёса и замелькали станционные огни. На следующий день я был в следственном изоляторе г. Харькова и в тот же вечер — в ТИК-100. Железная дверь камеры открылась, с моих рук сняли наручники и я поздоровался с Евгением.

     6

     Прошло две-три недели и в один из дней после прогулки меня завели не в камеру, а в кабинет к начальнику участка майору Сребницкому и закрыли в железную клетку.

     — Ну как съездил? — просил Николай Станиславович после того, как я поздоровался, представился и дежурный инспектор вышел из кабинета.

     И, не дожидаясь моего ответа, дал мне через решётку газету со статьёй.

     

     Статья была напечатана в газете «Сегодня» и называлась «Вместо расстрела. Осуждённые пожизненно перевыполняют план и смотрят плазменные телевизоры». В статье были фотография Николая Станиславовича и моя фотография с Президентом Украины и подписью под ней: «Приём. Президент Кучма жмёт руку будущему "пожизненнику" Шагину». В статье майор Сребницкий рассказывал о режиме содержания и распорядке дня на участке ПЛС ТИК-100; об изменениях на участке ПЛС по требованию Совета Европы; о швейном производстве, которое было организовано администрацией ТИК-100 на участке ПЛС и о норме, которую выполняют осуждённые, а иногда перевыполняют; о том, что на участке ПЛС стали разрешены телевизоры, а один осуждённый с этого времени каждый раз писал родителям привезти ему телевизор всё больший и больший (фамилия осуждённого не называлась) и что в конечном счёте родители привезли ему плазменный телевизор, который не поместился в камеру (в действительности в то время на участке ПЛС телевизоры были запрещены — их разрешили намного позже и с экраном только определённого размера). Какие-либо фамилии осуждённых в статье не упоминались, за исключением моей (и дело «Топ-Сервиса»). Николай Станиславович в статье рассказывал, что после моего осуждения к ПЛС мои родители из Санкт-Петербурга переехали жить в Харьков и купили в Харькове квартиру (мои мама и папа жили в съёмной квартире) и буквально каждый день мне привозят передачи (это было правдой). А также майор Сребницкий рассказал о том, что на участке планируется сделать мастерскую для швейных машинок и должность мастера по ремонту машинок могу занять я.

     Я прочитал статью и посмотрел на начальника участка.

     — Я ничего не писал и с журналистами не разговаривал, — сказал Николай Станиславович и кивнул головой немного вправо и вверх.

     — Я не знаю, откуда многое из этого журналисты взяли, но ничего плохого я в этом не вижу, — продолжил он. — Но я тебя пригласил, — Николай Станиславович заменил на слово «пригласил» слово «вызвал», — чтобы спросить у тебя, хочешь ли ты быть мастером по ремонту швейных машинок.

     Швейный цех на участке ПЛС как пилотный проект был сделан только в ТИК-100, а должность мастера по наладке швейных машинок подразумевала определённое доверие к осуждённому к пожизненному заключению хотя бы в качестве того, что в камеру, в которой предполагалось ремонтировать машинки могли быть выданы инструменты (колющие и режущие предметы, которые были запрещены).

     А то, что начальником участка мне было предложено занять эту должность (на участке ПЛС ничего не предлагалось — осуждённые назначались на выполнение той или иной работы), могло означать, что мне сделана определённая привилегия (скорее не мне, а моим родителям за оказание финансовой и другой помощи в организации швейного производства). И подразумевалось, что я это приму́ с радостью — не буду в течение дня находиться в камерах с другими осуждёнными, на меня меньше будут обращать внимание дежурные и другие, что означало определённую степень свободы, которая как таковая на участке ПЛС отсутствовала.

     — Ну и, конечно, раз в газете сказано — быть тебе мастером, — улыбнулся он.

     — Я не хочу быть мастером и не буду заниматься ремонтом швейных машинок, — сказал я. — Если Вы не возражаете, я буду и дальше выворачивать пакеты.

     — Ну, сейчас это дело добровольное, — сказал Николай Станиславович, на его лице было смущение и он продолжал смотреть на меня.

     — Но я готов порекомендовать Вам осуждённого, — сказал я, — который, я уверен, согласится и справится с этой работой, а я его научу, — и я назвал фамилию Александра, с которым ранее содержался в камере и учил его шить на машинке.

     — Ну, как хочешь, — сказал Николай Станиславович. — Я этот вопрос согласую с Никулиным, — и ещё раз переспросил у меня фамилию осуждённого.

     7

     Начальником колонии было принято решение сделать мастером по ремонту швейных машинок того осуждённого, чью фамилию я назвал начальнику участка. Я попросил маму передать для администрации ТИК-100 необходимый набор инструментов и несколько комплектов необходимых запчастей для ремонта швейных машинок. И в последней по счёту в коридоре камере, где ранее проводилась «воспитательная работа» с осуждёнными, была организована мастерская.

     На протяжении следующих двух недель меня (из той камеры, в которой я находился) и Александра (из другой камеры) выводили вдвоём в организованную мастерскую. К этому времени дневальный приносил блоки сломанных машинок или перетягивал по полу коридора из камер столы с машинками в эту мастерскую.

     Александра работа мастером удовлетворяла. Разобраться в работе механизмов и поломках было несложно. Вид Александра стал важным, и первое, что он сделал — это на свою швейную машинку, на которой он работал в камере и которую записал в ремонт и профилактику (Александр до 16:00 — работал мастером, после 16:00 — шил в камере на машинке), переставил с другой, сданной в ремонт машинки иголку, которая Александру показалась наиболее тонкой и острой, и латунный болт, который хозяином машинки был отполирован и блестел как золото.

     — Зачем тебе? — спросил я Александра.

     — Мне надо, — ответил он.

     И это вполне соответствовало его натуре.

     Получая в посылке заменитель сахара, он пересчитывал каждую таблетку и записывал их расход себе в тетрадь. А когда в первой передаче я получил кофе (чай и кофе можно было хранить в камере), он в свою большую железную кружку (из-за отсутствия пластиковой ему была выдана железная) клал несколько больших ложек кофе. И так как воду для кофе в своей кружке он кипятил последним (из-за большого объёма кружки), а напитки в кружке после сдачи посуды хранить было нельзя, то как только в коридоре начинала звенеть телега, он всегда залпом выпивал кипяток. И на его лицо при этом было больно смотреть. А предупреждения своего земляка и ситуативного друга Валерия о том, что у него «может обвариться и сжаться желудок», его не страшили.

     Александр имел гражданскую профессию слесаря по ремонту автомобилей, быстро освоил работу мастера по наладке швейных машинок и через две недели меня уже не выводили вместе с ним в ремонтную мастерскую.

     Начальник участка через дежурных инспекторов обращался ко мне за необходимыми запчастями и мама их передавала. Я продолжал выворачивать пакеты, уголки в которых прошивал Евгений, и заниматься английским языком.

     8

     В начале ноября меня посетила Елена Павловна. Она сказала, что две недели назад из Страсбурга получила копию «Возражений Правительства» относительно приемлемости моей европейской жалобы, оригинал которых из правительства она получила ранее, и уже отправила «Комментарии на возражения Правительства», а также «Требования о справедливой компенсации» в Европейский суд.

     Текст «Возражений Правительства» состоял из девяти листов, был многосложным и запутанным. Почти в каждом абзаце этого текста приводились статьи национального законодательства и существующие прецеденты решений Европейского суда.

     В части нарушения моего права на гласность судебного процесса, предусмотренного статьёй 6 §1 «Конвенции о защите прав человека», правительством было указано, что суд в отношении меня проводился в закрытом режиме согласно норм действующего законодательства.

     В части нарушения моего права на соблюдение принципа презумпции невиновности, гарантированного статьёй 6 §2 «Конвенции о защите прав человека», правительством были приведены аргументы о том, что я мог обратиться в национальные инстанции для защиты своей чести и личного достоинства. А также, что жалоба не может быть приемлемой из-за нарушения мною сроков, предусмотренных для обращения в Европейский суд.

     — Бандит должен сидеть там, где он сидит, — убирая документы в папку, подытожила Елена Павловна, — и о мирном урегулировании в споре сторон не может идти речь.

     Потом передала мне для ознакомления «Комментарии на возражения Правительства» и «Требования о справедливой компенсации», направленные ею в Европейский суд.

     

     

     

     

     

     

     Елена Павловна ещё раз выразила уверенность в том, что не сомневается, что решение Европейского суда будет в нашу пользу. Мы попрощались.

     — Смотри, не нарушай режим содержания. При пересмотре дела нам будет важна твоя характеристика, — уходя, вполголоса добавила она.

     9

     Прошла неделя и на участке ПЛС поменялся начальник. Железная дверь открылась.

     — Подойдите сюда, — скомандовал высокого роста, полноватый, слегка сутулый, с круглым, розоватым и добродушным лицом майор. — Я ваш новый начальник — Бондаренко Игорь Борисович.

     Буквально на следующий день после прихода майора Бондаренко стало чувствоваться, как на участке ПЛС растёт напряжение: голоса дежурных стали резкими, осуждённые в двориках перестали разговаривать, дневальный стал бегать по коридору.

     Прошло два дня. Дежурный заказал нашу камеру на прогулку. Меня вывели из камеры и завели в дворик первым. Железная дверь закрылась.

     — Подошёл, давай руки, — сказал дежурный.

     Евгения привели через полчаса.

     — В камере расскажу, — тихо сказал Евгений.

     В камере так же тихо, вполголоса Евгений мне рассказал, что после того, как его завели в кабинет начальника участка и закрыли в железную клетку, Бондаренко сразу стал повышать на него голос.

     — Его интересовало всё, что связано с тобой, — сказал Евгений. — Он спрашивал, о чём ты рассказываешь, с кем ты переписываешься, какие у тебя отношения с дежурными и что ты ешь.

     — Какие тут могут быть отношения с дежурными?! — улыбнувшись, посмотрел я на Евгения. — А что я ем и с кем я переписываюсь — он и так должен знать.

     — Я ему так и сказал, что никаких отношений с дежурными нет, едим, что выдаёт администрация, и продукты из передачи. Он сказал, — продолжил Евгений, — что твоё дело в Европейском суде его не интересует. Единственное, что спросил, что́ тебе говорит адвокат. Я сказал, что на эти темы ты не разговариваешь и в двух словах рассказал о наших беседах. Тем более мы ни о чём таком не говорим, — посмотрел на меня Евгений.

     — А перед тем, как меня увести, — произнёс Евгений, — Бондаренко сказал, чтобы я сказал тебе, что я был у врача и чтобы я слушал и запоминал, о чём ты говоришь.

     Вид у Евгения был удручённый:

     — Иначе, Бондаренко сказал, что я сидеть с тобой не буду.

     Ещё через несколько дней во время работы раздался характерный удар в железную дверь. Мы с Евгением встали в строй.

     — Подойдите, Шагин, — раздался голос Бондаренко.

     — Шагин, — через железную дверную решётку обратился он ко мне, в руке он держал упаковку заготовок для сумок, одетых одна на одну. — Осуждённые, которые обшивают верх, жалуются, что ты, выворачивая пакеты и надевая их один на один, забираешь у них время и они не успевают делать норму.

     Бондаренко снял несколько пакетов с упаковки, демонстрируя, что на это уходит время.

     — Я так выворачиваю при помощи дощечки. Я уже полгода так выворачиваю и никаких жалоб не было, — ответил я.

     — Давай сюда дощечку, — сказал Бондаренко, — в камере не могут находиться предметы, не предусмотренные режимом содержания.

     Прошла неделя и меня снова завели в прогулочный дворик одного. Евгения привели позже. И так же в камере Евгений мне рассказал, что Бондаренко предложил ему написать, что в разговорах с ним (Евгением) я грубо отзываюсь об администрации.

     — Я ничего не писал, — сказал Евгений. — Сказал, что об администрации у нас беседы не возникают. А потом, после того, как меня вывели из кабинета, — продолжил Евгений, — дежурный у стены меня несколько раз пнул за то, что я не широко поставил ноги.

     Через несколько дней был переезд. Евгению дневальный сказал собраться с вещами отдельно. Меня перевели в другую камеру и в следующей двухместной камере и несколько последующих переездов я содержался один.

     10

     Содержание в одиночной камере (содержание одного осуждённого в одноместной или многоместной камере) по «Конвенции о защите прав человека» приравнивалось к пыткам. Среди осуждённых и администрации в местах заключения содержание в одиночной камере считалось привилегией. В ТИК-100 было по-другому.

     Содержание в одиночной камере в ТИК-100 среди осуждённых называлось «раскруткой». Осуждённый, размещающийся в одиночную камеру, находился под пристальным вниманием администрации — дежурных инспекторов и начальников смен, надзирающих за соблюдением распорядка дня и режима содержания.

     Наличие в камере второго осуждённого или нескольких осуждённых, вне зависимости от того, в каких отношениях ты с ними находился, предоставляло дополнительные глаза и уши (за нарушение осуждённым распорядка дня или режима содержания прямо или косвенно отвечали находящиеся рядом).

     В одиночной камере дополнительных глаз и ушей не было и осуждённый находился один против всех дежурных и начальников смен. И у каждого дежурного и начальника смены был свой «зехер».

     Сказанная тихо утром в коридоре команда «Подъём» могла быть услышана твоим сокамерником или сокамерниками и продублирована в камере. Могла быть замечена во время твоего дежурства за минуту до вывода камеры на прогулку упавшая с потолка на пол штукатурка (качество наведения порядка в камере проверялось инспекторами в то время, когда камера была на прогулке) или в течение дня открытая тихо кормушка, к которой в этот момент ты находился спиной, и должен был быстро занять своё место в строю. У каждой смены были свои правила, по которым они выводили осуждённых на прогулку или за пределы камеры и которые ты должен был беспрекословно выполнять, и твой сосед, или один из соседей, мог всем напомнить, как и на какой смене должны исполняться команды.

     Нахождение в одиночной камере означало, что ты должен был всё слышать, видеть и помнить сам — следить за распорядком дня и режимом содержания, в то время как на тебя была открыта охота.

     С учётом вышеуказанных обстоятельств, которые сейчас создавали дополнительную нагрузку и неудобства, моё содержание в одиночной камере, если не учитывать мероприятия распорядка дня (завтрак, обед, прогулка и ужин), для того, чтобы успеть сделать норму, фактически было сведено к работе от подъёма до отбоя. Без применения досочки на работу по выворачиванию заготовок для пакетов уходило в десять раз больше времени. Пакет нужно было вывернуть, несколько раз встряхнуть в воздухе и уложить в упаковку. Перед отбоем оставалось пятнадцать-двадцать минут на написание писем. На занятие английским языком, за исключением выходного дня — воскресенья, времени не было. Звучала команда «Отбой». И каждый последующий день был идентичен предыдущему.

     Через несколько дней меня вывели в кабинет начальника участка и закрыли в железную клетку. Майор Бондаренко в беседе со мной был немногословен. И сразу начал с того, что дежурным инспектором, проверявшим наведение порядка в камере, была обнаружена пыль.

     — Я Вам делаю первое предупреждение, — сказал Бондаренко.

     Пыль в камеру приносилась с упаковками заготовок для пакетов и при их выворачивании и встряхивании гонялась по помещению. Даже после тщательной уборки пыль в камере можно было найти.

     Прошла неделя и мне было сделано ещё одно предупреждение. И в этот же день я написал маме в письме, что раз в неделю мне необходимо посещение меня адвокатом. Написал, что для работы с Европейским судом. Теперь для того, чтобы я «стал» злостным нарушителем режима содержания, рапортов дежурных как заинтересованных лиц могло быть недостаточно.

     Прошло несколько дней и в следующий переезд я был переведён из одиночной камеры в общую камеру, расположенную на противоположной стороне коридора и рассчитанную на содержание четырёх человек.

     11

     В общей четырёхместной камере моими сокамерниками стали Александр и Валерий, с которыми я уже содержался раньше, и молодой человек по имени Сергей.

     Сергею было не больше двадцати трёх лет, он был невысокого роста и худощавый. Отбывал пожизненное лишение свободы за тройное убийство, к которому его привели поиски денег на наркотики. О себе Сергей ничего не рассказывал, и всё, что я знал о нём, было со слов Валерия. Сергей всё выполнял быстро. По команде «Подъём» спрыгивал с нары первым. Если дежурный инспектор после отданной команды «Подъём», переключая за железной дверью ночной свет в камере на дневной, включал питание швейных машин, которых в камере было две, то Сергей, не дожидаясь утренней проверки, сразу приступал к работе. Одна его нога давила на педаль, другую он выставлял далеко в сторону за опору стола машины так, чтобы успеть быстро вскочить в строй. Когда Сергей был дежурным по камере, пищу он получал почти бегом и так же быстро сдавал пластиковые миски. Порядок в камере он наводил каждые два-три часа и три раза в день мыл пол. А перед выходом на прогулку (порядок в камере проверялся инспектором во время прогулки) тщательно собирал с пола еле видимые соринки. Его лицо было серьёзным, взгляд был хмурым, а из-под покрытого морщинами лба смотрели большие испуганные глаза.

     Мама мне написала, что меня посетит адвокат и на следующий день меня вывели в комнату краткосрочных свиданий.

     Адвоката звали Юрий Николаевич. Это был невысокого роста опрятный мужчина с улыбкой на лице. Он сказал, что он из Харькова, что договор с ним подписали мои родители и что он будет меня посещать раз в неделю — в один из дней, когда мои родители будут привозить для меня передачу, вместе с ними будет приезжать и он из города (ТИК-100 находилась в сорока километрах от Харькова в селе Тёмновка).

     Между мной и адвокатом в перегородке была открыта стеклянная створка и я почти шёпотом рассказал адвокату, что из всего следует, что ко мне возникло предвзятое отношение и что его посещения не связаны с консультациями по Европейскому суду, а с тем, чтобы таким образом оградить меня от возможных противозаконных действий администрации и, в частности, от нового начальника участка ПЛС майора Бондаренко, и обеспечить связь с моими родными в случае препятствования моей переписке с ними.

     Юрий Николаевич сказал, что он виделся с майором Бондаренко и уверен, что никакого предвзятого отношения ко мне не будет. И что по этому поводу он с ним переговорит. А если надо, то по адвокатскому запросу будут истребованы все составленные материалы, связанные, если такое произойдёт, с нарушениями мной режима содержания, для обжалования в надзорных инстанциях. Юрий Николаевич говорил уверенно и выглядел браво и стойко.

     На следующий день дежурным по камере был Сергей. Он тщательно вымыл камеру. Перед прогулкой ещё раз вытер с железных предметов в камере пыль и собрал соринки с пола.

     На улице было холодно, выпал и потом подмёрз первый снег. По дороге во дворики и в двориках было скользко и осуждённые передвигались мелкими шагами и по пути на прогулку, и тогда, когда надо было подходить по команде «Подошёл... Давай руки», чтобы с их рук сняли наручники. Все гуляли молча. Дежурный ходил по помосту и направлял взгляды то в один, то в другой дворик. Прозвучала команда «Закончили прогулку» и Александр, Валерий, Сергей и я встали в строй. Было слышно, как из соседних двориков выводят осуждённых и как кто-то падал: сначала — один, потом — другой, и сразу начинали лаять и реветь собаки.

     И хотя дворик, в котором гуляла наша камера, находился посредине в ряду прогулочных двориков, нашу камеру стали заводить последней. Открылась кормушка и дежурный произнёс команду: «Слева по одному... Руки». Меня в камеру завели последним. Сергей, Валерий и Александр стояли в строю, я стал рядом с ними. Дверная железная решётка не закрылась, а в камеру зашёл прапорщик «Шило».

     Прапорщик «Шило» был одним из самых агрессивных контролёров в сменах. В коридоре за железной дверью или за закрытой железной дверной решёткой он любил говорить о том, что ему «...нравится смотреть, как осуждённые на лагере трощат друг другу головы». Резиновую дубинку, свисавшую у дежурного инспектора с пояса, он называл «пулемётом», а газовый баллончик — «гранатой». Телесные наказания в то время, когда начальником участка был капитан Радченко, он исполнял с пристрастием и всегда добавлял от себя одну палку.

     — Кто сегодня дежурный? — обратился он ко всем в камере.

     Сергей назвал свою фамилию и быстро начал перечислять статьи.

     — Подошёл сюда, остальные тоже, — сказал прапорщик «Шило».

     Сергей, Валерий, Александр и я медленно подошли к тому месту, где стоял он — к туалету. За железной дверцей туалета, отгороженного от камеры бетонной стеной, стояло пластиковое мусорное ведро, рядом с которым лежали две скомканные салфетки, то есть бумажные салфетки с рисунками ёлочных игрушек, пачку которых несколько дней назад передала мне мама в передаче и которые хранились у меня — в моём отсеке железной тумбочки.

     — Отошли, — последовала команда прапорщика «Шило» и Александр, Валерий, Сергей и я встали строй.

     — Дежурный, вышел, — прозвучала команда.

     И Сергей отправился в сторону открытой железной дверной решётки и остановился перед выходом из камеры.

     — Вышел, к стене, — последовала команда и Сергей вышел из камеры. — Ноги шире, выше руки, — был слышен голос прапорщика «Шило».

     Потом было слышно несколько хлёстких, звонких ударов палкой и как Сергей упал на пол. Последовала команда «Встал, зашёл в камеру», закрылась металлическая решётка, поступила команда «Руки» и с рук Сергея сняли наручники, потом команда «Отошёл» и Сергей, прихрамывая, встал в строй.

     — Следующий, слева по одному, — и с рук Александра, Валерия и моих сняли наручники.

     Железная дверь в камеру закрылась и последовала команда «По распорядку». Сергей отправился в туалет, где, очевидно, он поднял с пола две скомканные салфетки и положил их в мусорное ведро. Потом вернулся с жилое помещение камеры и бросил на меня злой взгляд. Он и в голову не мог допустить, что дежурный инспектор — прапорщик «Шило» или кто-то другой — во время прогулки мог достать из моего отсека тумбочки две салфетки, скомкать их и бросить рядом с мусорным ведром. Задавать вопросы друг другу, выяснять отношения, в особенности из-за тех или иных действий кого-либо из дежурных инспекторов, в камере было не принято. Это считалось грубым нарушением режима содержания. Другие сокамерники также сохраняли молчание.

     Потом Сергей ещё раз бросил на меня взгляд и сел за своё рабочее место, — за швейную машинку, — на деревянную лавочку и приступил к работе, переминаясь с одной ягодицы на другую, ёрзая и раз от раза меняя положение. Александр сел за вторую швейную машину. Мастером по ремонту он сейчас работал два раза в неделю. Я всё так же выворачивал заготовки для пакетов, уголки в которых прошивались в другой камере, Сергей обшивал верха́, Александр пришивал к пакетам ручки, Валерий упаковывал готовую продукцию.

     Прошло два дня и во время вечерней проверки дежурным по камере младший инспектор согласно очерёдности назначил не меня, а Валерия — второй раз подряд. Такое случалось, что дежурный инспектор, или начальник смены, два раза подряд назначал одного и того же осуждённого. И осуждённые принимали это за ошибку, без возражений. Но и порядка возражать не было.

     В большой четырёхместной камере, если в ней находилось четыре человека и дежурство каждого из осуждённых шло по очереди, каждый из осуждённых, чья очередь наступала, был дежурным по камере на одной и той же смене младших инспекторов, смен которых также было четыре.

     Валерий отдежурил ещё один раз и на вечерней проверке дежурным назначили меня. После подъёма, до завтрака, я вытер пыль в камере и помыл пол. Так было указано в распорядке дня: наведение порядка в камере осуществляется после утренней проверки. Поддержание порядка осуществлялось на протяжении всего дня. Я попросил у дежурного инспектора «кисточку» (палка с привязанным к ней поролоном), вытер ею пыль с решётки окна и с каждой перекладины дверной решётки. До вывода на прогулку продолжалась работа. За десять минут до выхода на прогулку я ещё раз навёл порядок в камере и вытер пол. Ежедневная прогулка продолжалась час и свежий воздух, особенно когда он был холодным, приносил бодрость после двадцатитрёхчасового нахождения в закрытом помещении без вентиляции.

     С прогулки нашу камеру снова забрали последней и после того, как последнего из осуждённых завели в камеру, а это был Валерий, дверная решётка не закрылась и в камеру зашёл прапорщик «Шило».

     — Кто сегодня дежурный? — обратился он ко всем.

     — Осуждённый Шагин, — назвал я свою фамилию и перечислил статьи.

     — Подойдите сюда, — отдал команду прапорщик «Шило» и я, Валерий, Сергей и Александр подошли к углу камеры, расположенному напротив туалета.

     Прапорщик «Шило» стоял у выхода из камеры и показал рукой вверх — в сторону угла между потолком и двумя стенами камеры.

     — Паутину видишь? — обратился он ко мне.

     В углу не было паутины и ей неоткуда было взяться.

     — Никак нет, — ответил я.

     — Ты видишь паутину? — обратился он к Сергею, называя его по фамилии.

     — Так точно, — ответил Сергей, немного подумав.

     — А ты, Матвиенко, — назвал он фамилию Валерия, — видишь паутину?

     Валерий некоторое время всматривался в угол камеры и щурил глаза, потом сказал, что видит. С этим же вопросом прапорщик «Шило» обратился к Александру. Тот кивнул головой.

     — Отошли, — последовала команда и железная дверная решётка закрылась.

     Потом последовала команда «Слева по одному... Руки». С моих, Валерия, Александра и Сергея рук сняли наручники. Железная дверь закрылась и поступила команда «По распорядку».

     Все приступили к работе. Но спустя какое-то время щёлкнул замок кормушки и я, Валерий, Александр и Сергей встали в строй.

     — Дежурный, подошёл, — последовала команда прапорщика «Шило».

     Я подошёл к кормушке двери и назвал свою фамилию. «Шило» дал мне в руки через кормушку несколько стандартных листов бумаги.

     — Все пишут объяснительные по наведению дежурным порядка в камере, — громко сказал он.

     Кормушка закрылась. Я встал в строй, прозвучала команда «По распорядку». Каждый из своего отсека в двух железных тумбочках достал ручку и начал писать объяснительную. Я написал, что порядок навёл добросовестно и что добавить к этому мне нечего. Что пишут остальные сокамерники в общем было понятно.

     — Так нет же паутины, — ни к кому не обращаясь, сказал я.

     И Сергей взял из двух оставшихся листов бумаги ещё один лист и было заметно, что он озаглавил его «Заявление». Возможно, им было написано заявление по поводу оказания мной давления на осуждённых в камере и, в частности, на него. Объяснительные лежали на железном столе. И через какое-то время снова открылась кормушка и я, Сергей, Валерий и Александр опять встали в строй.

     — Давай сюда... — сказал прапорщик «Шило» и я отнёс и отдал через кормушку пять листов бумаги. — Отошёл.

     Последовала команда «По распорядку».

     Через два часа начался обеденный приём пищи, и с пластиковыми мисками с супом, хлебом и ложками я получил продукты, выписанные мною из передачи, и, как обычно, предложил Сергею, Валерию и Александру угоститься и которые снова, как уже несколько дней подряд, отказались.

     Меня посетил адвокат из Харькова. В комнату для свиданий меня завели первым. С другой стороны перегородки через несколько минут в комнате появился Юрий Николаевич. Стеклянная створка в перегородке между мной и адвокатом была закрыта. Адвокат, как обычно, хотел протянуть мне руку, чтобы поздороваться, но увидел закрытую створку и на его лице появилось удивление. Он потянул за раму створки, но она не поддалась. Потом он поднял руку к верхнему замку рамы. Но ручки с верхнего и нижнего замков рамы были сняты. И не высказывая никаких комментариев, он бодро отправился к железной двери и постучал. И когда за дверью стал слышен голос дежурного инспектора, через смотровое окно в двери попросил пригласить начальника участка. Через некоторое время железная дверь открылась (за адвокатом железная дверь закрывалась на засов) и в комнату вошёл майор Бондаренко.

     — В чём дело?! — Юрий Николаевич бойко обратился к майору Бондаренко. — Я не могу работать со своим подзащитным!

     — Работайте, — спокойно ответил майор Бондаренко. — Вам никто не препятствует.

     — Но стеклянная перегородка между мной и подзащитным закрыта! Раньше она была открыта, — сказал Юрий Николаевич.

     — Я не знаю, что было раньше, — так же спокойно ответил Бондаренко. — Общение адвоката с осуждённым происходит через стекло.

     Юрий Николаевич повернулся в мою сторону, как будто ожидая поддержки. Бондаренко ещё некоторое время постоял и, поскольку вопросов больше не последовало, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Потом лязгнул засов.

     Юрий Николаевич ещё несколько раз оборачивался в сторону двери и дёргал за деревянную раму створки, и в это время я наклонился вперёд как можно ближе к стеклу и, сосредоточив этим его внимание, тихо, насколько это было возможно, чтобы он меня мог слышать, через стекло рассказал о произошедшем со мной за последнюю неделю, о действиях прапорщика «Шило», связанных с получением им объяснительных с моих сокамерников по факту якобы некачественно проведённой мною уборки. И о методах, как эти объяснительные были получены.

     Юрий Николаевич слушал внимательно. Вероятно, истребование и обжалование таких материалов выглядело бесперспективным. Потом, не скрывая своих эмоций, он громко сказал: «Вот негодяй!» — именуя так то ли прапорщика «Шило», то ли майора Бондаренко.

     На следующий день сразу после прогулки Сергея повели в сторону кабинета начальника участка. Сергей там пробыл минут десять-пятнадцать, всё это время мы стояли в строю с руками, застёгнутыми за спиной наручниками. После того, как Сергея привели в камеру, дежурный инспектор назвал фамилию Валерия. Примерно через такое же время Валерия привели в камеру и дежурный назвал фамилию Александра. После того, как Александра привели в камеру, железная дверь закрылась и последовала команда «По распорядку». Валерий, Сергей и Александр были неразговорчивыми и сразу приступили к работе. Во время обеденного приёма пищи щёлкнул электрозамок железной двери камеры и Валерий, Александр и Сергей насторожились. Щёлкнул замок, стала открываться дверь и я, Валерий, Сергей и Александр, оставив приём пищи, быстро встали в строй. Железная дверь открылась и последовала команда «Слева по одному... Руки». После того, как последний вернулся в строй, а это был Александр, дежурный сказал:

     — Шагин, подошёл... Вышел... К стене.

     В коридоре залаяли, а потом заревели собаки. Меня привели к кабинету начальника участка по всей строгости режима содержания и отдали команду «К стене». Перед кабинетом меня обыскали. Потом дежурный постучался в дверь кабинета, приоткрыл дверь и спросил: «Разрешите завести?».

     — Зашёл, — поступила команда дежурного и он, пригибая меня к полу, поднимая за наручники мои руки вверх, сопроводил меня в железную клетку.

     Команды «Подал руки», чтобы снять с моих рук наручники, не было. Решётчатая железная дверь клетки закрылась и я оставался стоять лицом к стене. Дежурный вышел из кабинета и раздался голос начальника колонии полковника Никулина:

     — Повернитесь, осуждённый Шагин.

     Я повернулся, поздоровался, перечислил статьи. Никулин продолжал сидеть за столом и я смотрел на него. На столе перед Никулиным лежали бумаги, вероятно, составленные на меня материалы: рапорты и объяснительные. Моей объяснительной, естественно, там не было. Вероятнее всего, в рапорте или рапортах работниками администрации было указано, что от написания объяснительной я отказался.

     — Это соответствует действительности, — Никулин встал из-за стола, — что ты дежурного инспектора назвал пидарасом, — он выдавил из себя, — ёбаным?!

     Никулин не уточнил, в глаза или за глаза назвал и где и когда это было. И невольно я представил, что́ бы со мной в тот же момент сталось, если бы я в ТИК-100 работника администрации назвал одним из этих слов, или двумя.

     Никулин вышел из-за стола и сделал полшага к клетке. На его сердитом, суровом, покрывшемся мускулами лице, казалось, прослеживается еле заметная улыбка.

     — Выговор! Я не буду давать команду тебя бить и не буду на тебя надевать смирительную рубашку (осуждённые поговаривали, что такой вид наказания применяется, но очень редко, из-за большой мороки с рубашкой). Я замордую тебя выговорами! Строгий выговор! — сказал он.

     В этот же день мне принесли подписать постановления о вынесении мне двух выговоров: выговора и строгого выговора. И прямо в каждом постановлении я написал, что материалы сфабрикованы, а написать объяснительную мне предложено не было.

     12

     Через неделю во время переезда меня перевели в другую камеру — «двойник» на противоположной стороне коридора. Меня завели в камеру и мой новый сокамерник уже стоял в строю. Железная решётка закрылась.

     — Руки, — сказал дежурный.

     С моих рук сняли наручники.

     — Отошёл, — последовала команда и я встал в строй. — Следующий, — сказал дежурный и осуждённый, стоявший рядом со мной на одной ноге и еле касаясь пола носком второй ноги, которая была без тапочка, кряхтя и сипя запрыгал к железной решётке.

     — Здравствуйте, гражданин начальник, — хриплым и писклявым голосом проговорил он.

     — Руки, Бабич, — дал команду инспектор.

     С моего нового сокамерника сняли наручники и он, так же подпрыгивая на одной ноге, занял своё место в строю. Железная дверь закрылась и последовала команда «По распорядку».

     Бабич на участке ПЛС среди осуждённых был субъектом известным. Как только в коридоре при выводе на прогулку, а это было каждый день, были слышны прыжки на одной ноге в сторону прогулочных двориков, сопровождающиеся характерным грохотом от ударов о покрытый плиткой бетонный пол и резонирующие на металле дверей, осуждённые в камерах начинали о нём разговаривать и рассказывать различные истории.

     Бабичу было около шестидесяти лет. Он был пенсионером. На его лицо было страшно смотреть, но в тоже время было тяжело оторвать глаза от редко встречающихся и неповторимых черт его обличия. Внешне он был похож на демона, каким можно было представить такого в воображении! Его лоб был покрыт глубокими морщинами. Выше лба голова блестела, на ней были вмятины и рубцы с прослеживающимися шрамами от хирургических ниток. Его надбровные дуги (без бровей) выдавались слегка вперёд и из-под них смотрели слегка раскосые, каплевидной формы глаза. Его нос был формы маленькой, дикой, немного подвявшей груши, расположившейся на лице местом для черенка вниз. Из-под нижних век по обеим щекам в стороны узких и почти бесцветных губ шли глубокие и неглубокие морщины. Его подбородок был маленьким, лицо овальной формы, слегка приплюснуто книзу. Из-за скул по обеим сторонам головы торчали немного заостренные вверх уши. Тело его было худым, жилистым и мускулистым. Одна нога короче другой — худая и высохшая. И когда он, передвигаясь, скакал на одной ноге по коридору, еле касаясь пола носком второй ноги, и так же перемещался по камере, казалось, он не прыгает, не идёт — а летит.

     Внутренне Бабич был если не добродушным, то не злым, по крайней мере о нём складывалось такое первое впечатление, и отчасти юродивым — предметом насмешек, а иногда и издевательств дежурных инспекторов. Осуждённые в камерах и те, кто с ним содержался, рассказывали, что как только его привезли на участок ПЛС, в тот же день у него забрали костыли, на которых он до этого времени передвигался, в том числе находясь в следственном изоляторе. Первое время он постоянно падал, но потом приноровился прыгать на одной ноге, носком ступни другой ноги еле касаясь пола. Со слов осуждённых, как им рассказывал сам Бабич, нога у него отсохла после того, как он попал в автомобильную аварию в селе, где жил. Его ночью сбила машина с пьяными гаишниками. Уголовное дело по этому факту не возбудили и ему не было выплачено никакой компенсации. Его нога имела многочисленные переломы и он долгое время лежал в больницах. Но ногу привести в первоначальное состояние не удалось и она начала усыхать. Усыхающая нога Бабича была действительно ужасающего вида. В нижней её части от колена до ступни кожа на голени имела нехарактерный, лоснящийся, с синевато-розовым оттенком блеск. На коже были большие и маленькие серые и чёрные пятна, на которых были разрывы и из них сочилась жёлтая сукровица. Ступня была бесформенной, пальцы ступни — припухшими и несоразмерными ступне, ногти — жёлтыми с многочисленными трещинами и, казалось, загибаясь, росли прямо в плоть.

     Как говорил Бабич в камерах, от милиционеров он пострадал два раза: первый раз — когда его сбили машиной, второй раз — когда его посадили на ПЖ. К пожизненному лишению свободы Бабич был приговорён за убийство пенсионерки в доме по соседству, у которой он забрал компенсацию, выплачиваемую Германией бывшим остарба́йтерам, в сумме семьсот евро. Бабич говорил, что как выглядит евро он и в глаза не видел, а пенсионерку не убивал.

     Бабича на участке и осуждённые, и контролёры называли «Камикадзе». Он то и дело влетал головой в оставленную в коридоре открытую дверь при выводе или возвращении с прогулки, или в стену прогулочных двориков. Пол был залит кровью и его «транспортировали» пешим ходом или тащили по полу в медсанчасть, которая располагалась в свободном «двойнике» под номером нуль. Туда приходил врач с медсанчасти лагеря и накладывал Бабичу швы на голове без местного наркоза. «Шейте, шейте. На мне всё заживает как на собаке», — говорил он врачу (так рассказывал Бабич сокамерникам).

     А ещё осуждённые называли его «Камикадзе» потому, что он мог нажать на кнопку селектора и попросить у начальника той или иной смены чай или сигареты в качестве благотворительной помощи, когда у него не было, а посылки он получал раз в полгода.

     — Сколько тебе выдать? — раздавался по селекторной связи голос, который был слышен в других камерах по соседству.

     — Полкилограмма чая, гражданин начальник, — говорил Бабич своим хриплым и писклявым голосом.

     — Хорошо, Бабич, — отвечал начальник смены, и через полчаса ему приносили в полиэтиленовом пакете грузинский чай.

     Чай он употреблял как в заваренном виде, так и в сухом — пережёвывал его своими оставшимися жёлтыми зубами. Он пережёвывал чай и на его зубах хрустел песок (речной).

     — Опять с песком, — говорил Бабич своему сокамернику.

     — Сколько тебе выдать сигарет? — спрашивал начальник смены.

     — Тридцать пачек, гражданин начальник, — отвечал Бабич.

     — Одну в камеру, остальные на склад, — раздавался голос из селектора и через некоторое время Бабичу приносили одну пачку сигарет без фильтра.

     А на следующий день он влетал головой в торец неожиданно открытой перед ним двери в коридоре.

     — Рэддэрэ тиби омниа (Reddere tibi omnia), — говорил своему сокамернику Бабич, когда его приводили из медсанчасти, как он сам рассказывал, одно из заученных им высказываний в тюрьме. И тут же переводил: «За всё приходится платить».

     И потом снова давил на кнопку селектора.

     13

     Весь день, кроме завтрака, обеда и ужина, пока Бабич прыгал по камере от железной тумбочки к железному столу и обратно, я выворачивал пакеты. Бабич как инвалид и пенсионер от работы был освобождён. Но свои обязанности дежурного по камере выполнял сам. И когда я предлагал ему помочь помыть пол или протереть пыль, он говорил мне: «Нет, не надо». Во время своего дежурства он сам получал пищу, пока я стоял в строю, управляясь при перемещениях одной ногой и кончиком носка другой, и так же сдавал пустую пластиковую посуду.

     И хотя содержание с Бабичем было сложнее, чем в одиночной камере — приходилось думать, видеть, слушать за себя и за него (например, команды «Подъём» и «Отбой» его не касались; после отбоя он мог ещё некоторое время сидеть на лавочке и выбирать сор из трещин на коже своей ноги, а потом идти в туалет и над унитазом поливать свою усыхающую ногу белым, едко пахнущим раствором, который раз в два дня в пластиковой двухлитровой бутылке ему выдавал врач; и ту же самую процедуру он мог начинать за полчаса до подъёма, в то время, как я вслушивался в команды дежурного и, когда звучала команда «Подъём», спрыгивал с нары, и он вместе со мной начинал одеваться), к содержанию в одной камере с ним я отнёсся как к последнему, что мне может сделать, например, Бондаренко, и приноровился и даже смог построить с Бабичем отношения.

     Он попросил разрешения писать стихи моей маме и чтобы я их вкладывал в конверт, и когда узнал, сколько ей лет, он сказал, что она для него старовата.

     Я попросил в письме маму снова передавать мне сигареты и она расстроилась, что я опять стал курить (от сигарет я отказался сразу, несколько лет назад, когда понял, что их то выдают, то не выдают), и сейчас, рискуя, отдавал все сигареты Бабичу. И попросил, чтобы мама передавала больше чая.

     Что есть и что пить, кроме чая, Бабичу, казалось, было всё равно. В то время, когда в камере были напитки-порошки «Инвайт» (Invite) и «Юпи» (Yupi), он кружку за кружкой пил воду из-под крана, и выпивал её большими глотками, считая при этом каждый глоток. «Семь», — говорил он.

     А гречневую запаривающуюся кашу, которую мне также мама передавала в передаче (во время выдачи пищи кашу давали только кукурузную и перловую) и которая выдавалась в камеру прямо в одноразовой заводской пластиковой миске с крышкой, он заливал холодной водой из-под крана, подождав несколько минут, со словами «Ну ложечка, держись!» (у него была своя небольшая пластиковая ложечка, которая гнулась на шейке черенка) начинал её есть и она трещала и скрипела у него на зубах.

     Когда он увидел пластиковую бутылочку со сгущёнкой, переданную мне мамой в передаче и выданную во время обеденного приёма пищи по заявке (сгущённое молоко и мёд разрешили выписывать и лишнее сдавать), то попросил меня налить ему сгущённого молока в кружку, и поскольку я не знал, сколько ему будет достаточно, а он не говорил, что хватит, в кружку поместилось почти всё содержимое бутылочки, и он, не останавливаясь, медленно выпил из кружки сгущённое молоко и после обеда не прыгал по камере, а сидел на лавочке, то ли потому, что сгущёнка вызывала эффект насыщения, то ли потому, что сахар, впитываясь в кровь и перерабатываясь организмом, тормозил его активность. И в следующем письме я попросил маму передавать раз в два дня по две поллитровые бутылочки сгущёнки и, казалось, что условия содержания становились если не нормальными, то терпимыми.

     После прогулки меня и Бабича завели в камеру. С моих и Бабича рук сняли наручники. Железная дверь закрылась, последовала команда «По распорядку». Я приступил к работе. Бабич сел на лавочку и стал растирать свою ногу. Но через несколько минут железная дверь открылась и перед дверной решёткой появился прапорщик «Шило».

     — Шагин! — обратился он ко мне. — Сколько у тебя книг?

     Прапорщик «Шило» переминался с ноги на ногу и почти пританцовывал.

     Я сделал шаг из строя к железной тумбочке, взял хранившуюся у меня литературу и поднёс к железной решётке.

     Бабич оставался стоять, опёршись рукой на край железного стола.

     — Двенадцать, — пересчитал я.

     — В камере разрешено хранить только десять! — сказал прапорщик «Шило». — Давай две сюда! Теперь можешь писать объяснительную!

     В объяснительной я не стал писать, чем отличаются книги от брошюр: из всех хранящихся у меня в камере пособий по английскому языку половина была в виде брошюр. Я не стал писать, что этот вопрос обсуждался с прежним начальником участка и что, с его слов, любой другой литературы разрешалось хранить только десять экземпляров, а учебников — столько, сколько нужно. И что те осуждённые, которые заканчивали заочно школьную программу, имели в камерах по двадцать учебников.

     Я написал, что всю хранившуюся у меня литературу выдал мне прапорщик Шилов, угадывая его фамилию (это вполне соответствовало действительности, так как за последний год мне было передано более ста экземпляров брошюр и книг и выдача мне одной четверти из них приходилась на его смену). И что относительно хранения у меня бо́льшего или указанного количества экземпляров до этого времени прапорщик Шилов претензий мне не предъявлял.

     На следующий день за час до вечерней проверки меня вывели из камеры и отвели в камеру под названием «Медсанчасть». Следом за дежурным инспектором в помещение зашёл дежурный фельдшер по лагерю.

     — На здоровье есть жалобы? — спросил он.

     — Нет, — ответил я.

     И через пять минут я был размещён в карцер без ознакомления меня с постановлением и без предложения это постановление подписать.

     14

     Карцер на участке ПЛС ТИК-100 представлял собой прямоугольную камеру шириной примерно полтора и длиной около трёх с половиной метров. В карцере был унитаз типа «дючка» (напольный унитаз), отгороженный от общего жилого помещения бетонным просте́нком. С другой стороны просте́нка, обложенного кафелем, находился эмалированный умывальник с водопроводным краном. Дальше умывальника, в бетонной стене, был закреплён маленький металлический столик площадью примерно шесть квадратных дециметров. Перед столиком — забетонированная в пол железная лавочка чуть меньшего размера. Немного ниже потолка, — в дальней стене, — было маленькое окно, зарешеченное металлической двойной решёткой из толстых брусьев, и за нею, вероятнее всего, пластиковое матовое, или мутное, стекло, через которое дневной свет не проникал в помещение. Внизу по оконной стене шла труба отопления. Был конец февраля. Отопление было выключено. На противоположной стене из зарешеченной ниши над дверной решёткой светила лампочка. С правой стороны под окном была железная плоская нара. Она была поднята и пристёгнута к стене.

     Нару за пятнадцать минут до отбоя отстёгивал дневальный. На руки осуждённого надевали наручники, выводили в коридор и ставили к стене, дневальный в это время заносил в камеру «скатку» и отстёгивал нару. Утром, после подъёма, осуждённого так же, в наручниках, выводили в коридор, к стене, дневальный заходил в камеру, пристёгивал нару и забирал «скатку» — замотанные в матрас подушку и одеяло.

     Матрас в карцере был примерно такой же, как и в камере: редко набитый хлопьями ваты, которые ему едва придавали форму. Одеяло было короткое, просматривалось насквозь. Подушка была пошита из противогазных сумок, из неё выпирали обрезки ремней.

     По распорядку дня, как и на участке ПЛС, в карцере был завтрак, обед и ужин. Собственные продукты не выдавались, чай выдавался во время раздачи пищи в пластиковой кружке из общего бачка́.

     Книги в карцере читать было запрещено, на работу не выводили. Также во время содержания в карцере были запрещены очередные свидания с родственниками, переписка и посещения адвокатов. Прогулка была час. Всё остальное время можно было сидеть на железной лавочке, на которой с трудом можно было разместиться, или оставаться на ногах, передвигаясь вперёд и назад по камере карцера, и слушать радио, когда оно было включено.

     В карцере я находился трое суток. Такая мне была вынесена мера наказания. По команде «Подъём» я вставал и закатывал подушку и одеяло в матрас. Потом открывалась железная дверь. На мои руки надевали наручники и выводили в коридор лицом к стене. Дневальный заходил в камеру, пристёгивал к стене нару и забирал «скатку». Потом была проверка, завтрак и прогулка. Потом обед и ужин. Потом открывалась железная дверь, меня выводили в коридор, дневальный заносил «скатку» и отстёгивал нару.

     В интервалах между завтраком, прогулкой, обедом и ужином я старался поудобнее устроиться на железной лавочке, положив левую руку на стол и намазав пальцами правой руки побелку на окрашенную стену (стена в карцере была до половины покрашена зелёной масляной краской, выше — побелена), выискивал в причудливых узорах создававшихся рисунков силуэты людей и зверей и, вытирая лишнее, приводил их в естественный образ. Или ходил по карцеру вперёд и назад, думал о доме и строил планы на будущее.

     Через трое суток, — минута в минуту, — железная дверь открылась. Была подана команда «Руки» и я был переведён обратно в «двойник» к Бабичу. Он уже стоял в строю. Мои личные вещи, матрас, постельное бельё, подушка и одеяло, которые на время содержания в карцере относились на склад, уже были в камере. С моих рук сняли наручники и я встал рядом с Бабичем. Потом наручники сняли с его рук. Железная дверь закрылась и последовала команда «По распорядку».

     До команды «Вечерняя проверка» оставалось ещё двадцать минут: я заправил нару и сложил личные вещи в железную тумбочку. Потом я достал из железной тумбочки конверт с написанным на нём рукой моей мамы обратным адресом в Харькове и написал коротенькое письмо. Объяснил своё отсутствие в каждодневной переписке (письма я писал маме каждый день), а также попросил, чтобы мои родители и Оля в этот раз, поскольку подходило время краткосрочного свидания, которое было раз в полгода, и в дальнейшем ко мне на свидания не приезжали, и утром на утренней проверке отдал письмо дежурному. А ещё через два дня я был ознакомлен с постановлением о вынесении мне поощрения за добросовестную работу, в качестве которого было внеочередное свидание.

     Предвзятого отношения не было.

     15

     Теперь в свою смену прапорщик «Шило» от меня не отходил. Его силуэт стал часто виден в смотровом окне двери камеры. А во время прогулки он стал появляться на помосте над прогулочными двориками. Когда меня выводили из камеры, он всегда стоял за спиной. И казалось, что из видеокамеры смотрит его глаз.

     Я каждый день продолжал выворачивать пакеты, а Бабич — заниматься своей ногой. Он стал нервным и раздражительным. Сказал, что на последнем осмотре врач предложил ему отрезать ногу.

     Я отправил обратно маме в письме несколько лишних конвертов. Хранить в камере разрешалось только три. И если теперь в письме от мамы приходил оказавшийся лишним конверт, я его хранил в мусорном ведре.

     В камере я разговаривал вполголоса, а в основном предпочитал молчать. А перед прогулкой протирал пол так, чтобы оставались долго не сохнущие мокрые следы. Выписывая со склада сигареты для Бабича, мне приходилось одну-две в день выкуривать, не набирая дым в лёгкие. А всю хранящуюся у меня в камере литературу я сдал на склад на тот случай, если изменятся правила хранения и у меня окажется лишняя.

     Я просыпался за полчаса до подъёма (именно на это время я настроил будильник на наручных часах), лежал на наре и, в то время, как Бабич уже или сидел на лавочке, или поливал ногу над унитазом, смотрел на электронный циферблат и вслушивался в звуки на коридоре...

     Было слышно, как кто-то подошёл к железной двери камеры.

     — Шагин, ты что́ не слышал команду «Подъём»?! — на последнем слове прапорщик «Шило» усилил голос и было слышно, как в соседних камерах застучали пятки о бетонный пол.

     Я спустился с нары и начал одеваться.

     — Бабич слышал, а ты нет? — сказал за железной дверью прапорщик «Шило». — Объяснительную сдашь во время завтрака.

     И за дверью стали слышны его удаляющиеся шаги.

     Проигнорировать команду «Подъём» в ТИК-100 было грубейшим нарушением и это мог себе позволить только самый бесстрашный и злостный нарушитель режима содержания. Но в ТИК-100 на участке ПЛС таких не было. И следующие десять суток я провёл в карцере.

     16

     Меня посетил адвокат из Харькова. Юрий Николаевич сказал, что мои родители и он обеспокоены происходящим и что он сделал запрос на имя начальника колонии о моём состоянии здоровья с просьбой провести медицинское обследование и о результатах обследования сообщить ему в установленном законом порядке. В течение нескольких последующих дней я ожидал, что меня выведут в камеру «Медсанчасть» участка ПЛС и я буду осмотрен врачом. Прошла неделя и при следующем посещении Юрий Николаевич мне сказал, что медицинское обследование сделают в медицинском учреждении ТИК-100, находящемся на территории лагеря.

     Через два дня в коридоре у камеры залаяли собаки и было слышно, что за железной дверью сосредоточилось несколько человек. Железная дверь открылась и на руки сокамерника, а потом на мои руки надели наручники. Последовала команда «Вышел... К стене» и краем глаза я увидел, что в коридоре рядом с дежурными инспекторами, форма одежды которых была камуфляжной (пятнистой), находится несколько человек в чёрной форме, масках и бронежилетах. По коридору, поднимая сзади мои руки за наручники вверх и пригибая к полу, меня сопроводили к выходу из здания участка ПЛС.

     Перед зданием стоял медицинский автомобиль «УАЗ» с открытой боковой дверью. Несколько человек в чёрной форме зашли в «УАЗ», потом мне была команда: «Зашёл в автомобиль... Встал на колени… Упёрся головой в пол, закрыл глаза». Один из инспекторов придерживал мои руки за наручники. Я выполнил команду и железная дверь автомобиля закрылась (таким же образом каждый год осуждённых с участка ПЛС транспортировали в больницу, находящуюся на территории лагеря, для проведения флюорографии).

     Машина сделала несколько поворотов, проехала метров триста-четыреста и остановилась. Боковая дверь автомобиля открылась, было слышно, как несколько человек вышло из машины. Последовала команда «Поднялся, сделал шаг назад, глаза закрыты,

     вышел». Меня взяли с двух сторон под руки и, пригибая к земле, завели в здание и сопроводили по лестнице несколькими этажами выше. На лестнице мне была дана команда смотреть под ноги, а в коридоре на этаже — встать к стене и закрыть глаза. Ещё некоторое время я оставался у стены с закрытыми глазами. Пахло медпрепаратами. Были слышны женские голоса.

     — Открыл глаза, зашёл, — последовала команда.

     Рядом со мной снова открылась дверь.

     Я прошёл в кабинет, в котором уже находились два человека в чёрной форме, бронежилетах и масках. Ещё два человека зашли за мной. В комнате с моих рук сняли наручники и мне была дана команда раздеться до пояса.

     В кабинет зашли две женщины в белых халатах. И одна из них мне сказала поднять штанины брюк и лечь на кушетку. На моё тело разместили присоски электрокардиографа. Возможно, того электрокардиографа, который в качестве помощи колонии несколько лет назад передала моя мама. После того, как электрокардиограмма была сделана, мне сказали сесть на стул и несколько раз дунуть в трубку «Пульмовента» — прибора для определения наличия палочки Коха в лёгких. Потом мне был проведён медосмотр. Врач говорила: «Дышите... Не дышите...» и слушала фонендоскопом моё сердце. Также было измерено давление.

     На внутренней части голени моей левой ноги, — ниже вздувшихся и выступавших из-под кожи вен, — у ступни были серые и синие пятна, которые уже год не сходили (их наличие я относил на последствия ударов сапогом правой ноги дежурных инспекторов, в течение двух лет таким образом отдававших мне команды «Шире ноги» при обыске у стены).

     — Вы видите, что у Вас варико́з? — сказала врач. — Вы видите, что на правой ноге тоже есть? — показала она.

     — Я не вижу, — ответил я, на правой ноге действительно ничего не было заметно.

     — Ну как это Вы не видите?! — сказала она и обратилась за поддержкой ко второму врачу, показывая рукой в сторону внутренней части голени моей правой ноги, потом начала повышать на меня голос. — Признаёте?! Признаёте?! — повторяла она, как будто я был не в медучреждении, а, например, в зале суда и не хотел признавать то, что и так было очевидным для всех.

     Мне сказали встать на весы и после того, как был измерен мой вес, врачи вышли из помещения…

     17

     Несколько недель адвоката не было и мама мне написала, что он приболел. А когда Юрий Николаевич пришёл, в его руках был ответ на запрос о моём состоянии здоровья. Насколько можно было понять из ответа, моё здоровье было нормальным. А заболеваниям — варикозному расширению вен на ногах и незначительной аритмии сердца (которую я относил на несколько ударов, нанесённых мне под левую руку) — способствовал, как было указано в ответе, мой лишний вес. Вес тоже был указан — сто тридцать шесть килограммов. Юрий Николаевич дочитал полученный им ответ и посмотрел на меня...

     

     18

     При следующем посещении меня Юрий Николаевич выглядел озадаченно. В руках у него была газета, которую, как он сказал, ему дали в руки прямо в метро. И он приложил к стеклу публикацию, чтобы я мог ознакомиться с содержанием статьи, написанной журналисткой Тапорковой.

     В статье майор Бондаренко рассказывал об участке ПЛС ТИК-100. Он рассказывал, что ему, как начальнику участка, должность которого он занял совсем недавно, приходится работать с особо опасными преступниками, которые приговорами судов признаны социально опасными и приговорены к высшей мере наказания — пожизненному лишению свободы. Как писала Тапоркова, он водил её по участку и показывал камеры, в которых эти осуждённые находятся. А когда они остановились у камеры, в которой содержался я, писала Тапоркова, он ей рассказал, что я ему лично признался, что в заключении нахожусь обоснованно, но считаю, что на пожизненное лишение свободы не заработал, а заслужил максимум восемь (∞) лет за разворовывание из государственного бюджета НДС. И дальше Бондаренко давал мне характеристику.

     В конце статьи было написано, что именно это дело Шагина и «Топ-Сервиса», по оценке некоторых специалистов со своими многочисленными публикациями в СМИ, помогло оторвать часть пророссийского электората и повлиять на результаты президентских выборов 2004 года.

     Юрий Николаевич теперь поглядывал в сторону двери, казалось, с опаской и мы договорились, что более ни о чём он с Бондаренко разговаривать не будет, а необходимые вопросы разрешать только в официальной переписке. А чтобы избежать «мотива» для организации моего «нападения» на работника администрации, мы договорились, что предлагаемые ему газеты он в руки брать не будет или не будет приносить их сюда.

     19

     Прошло несколько недель и меня перевели в одиночную камеру. К камере подошёл майор Бондаренко и сказал, что я больше пакеты выворачивать не буду, а буду работать на швейной машине и выполнять операцию по пришиванию ручек. Работа на швейной машине не составляла для меня труда и я быстро освоил эту операцию, которую выполнял ранее, и сейчас, после ужина, а иногда и днём, у меня оставалось свободное время.

     В течение дня за пластиковым стеклом зарешеченного окна стало слышно, как стаивали сосульки с козырька крыши одноэтажного здания участка. День становился длиннее. И по утрам я лежал на наре и смотрел, как тусклый белый свет прожектора, проникающий через матовое стекло, сменяется на фиолетовый оттенок наступающего рассвета.

     Мама, как и раньше, писала мне письма каждый день и в одном из следующих писем сообщила, что записалась на личный приём к начальнику колонии Никулину. А ещё через неделю мама мне написала, что они поговорили очень хорошо, что она Никулину отдала ту статью, которую мне приносил Юрий Николаевич, адвокат из Харькова, и Никулин её заверил, что это дело рук исключительно самих журналистов, что он сам с ними себя ведёт, сказал он, как будто воды в рот набрал, и что Бондаренко к этой публикации не имеет никакого отношения. И был сделан вывод, что никакого предвзятого отношения ко мне нету и быть не может, а всё, что происходило — это большое недоразумение. Мама написала, что Юрий Владимирович Никулин даже разрешил ей, по её просьбе, передать мне на день рождения цветы, как он сказал, «...другим осуждённым было бы не разрешено, но Шагин у нас заключённый особенный». Мама написала в письме, что таким образом хотела для меня сделать сюрприз, но сообщила об этом заранее, чтобы быть уверенной, что отдадут.

     Всю последующую неделю я стал получать от своих друзей (бессребреников — так этих людей называла Елена Павловна, адвокат из Киева), сотрудников компании и просто знакомых поздравительные открытки и письма. Оля прислала посылку, а Татьяна бандеролью (на ней была указана фамилия Третьяк и эта девочка была подругой Оли) прислала мне собрание сочинений Теодора Драйзера «Трилогия желания» и на внутренней стороне обложки первой книги своей рукой написала, что эта история обязательно повторится.

     Я не читал эти книги ранее, или читал очень давно, и попросил маму передать мне их на английском языке. Со склада из моих личных вещей я выписал несколько английских книг, учебников и словарь, и продолжил заниматься английским.

     В день моего рождения мама передала мне праздничную передачу и в этот же день я написал заявление на утилизацию половины содержащихся в передаче продуктов, чтобы таким образом я мог угостить дневального и дежурных, которые не считали, что так я предлагаю им есть из мусорного ведра (иметь какие-либо отношения с дежурными или дневальным было запрещено). И я знал, что некоторые так не считают, когда ранее так поступал с лишними продуктами или хотел поделиться. В коридоре за железной дверью бывало звучало безадресное «спасибо» или на следующий день, одевая наручники при выводе на прогулку, контролёр мог мои руки потрясти за запястья.

     Но букета с цветами, о котором писала мама, с передачей не было, и я не знал, как об этом написать ей, и решил подождать следующего дня, когда от неё получу письмо. На следующий день меня завели с прогулки и в камере находился букет из девятнадцати тюльпанов. Он не лежал на столе или лавочке, и не был в раковине умывальника. Он был аккуратно размещён в сливное отверстие унитаза.

     В этот же день в письме, датированном вчерашним числом, я поблагодарил маму за поздравления, передачу и цветы, написав название цветов и точное их количество, чтобы мама была уверена, что букет я получил.

     Предвзятого отношения не было! Отношение было особенным!

     20

     Я продолжал работать на швейной машине и заниматься английским. Юрий Николаевич (адвокат из Харькова) посещал меня раз в неделю и всё так же смотрел в сторону железной двери с опаской, из-за которой порой, и, как казалось, именно в его приходы, доносились вскрики — будто кого-то «дубасят». Но по имеющемуся у меня опыту, эти вскрики были неправдоподобными, а голос был похож на голос дневального, и можно было сделать предположение, что это — имитация.

     В этот раз Юрий Николаевич мне сказал, что к нему сам подошёл Бондаренко и сообщил, что я переведён в одиночную камеру в связи с тем, что со мной никто из осуждённых находиться не хочет и что, как говорят сами осуждённые, я неуживчивый человек (в ТИК-100, на участке ПЛС администрация решала, кто с кем будет содержаться, а не осуждённые, и если у тебя с кем-то сложились отношения, то надо было ожидать перевода в другую камеру, и свои симпатии или антипатии осуждённые старались не выдавать). А также Юрий Николаевич сказал, что несколько раз видел по телевизору фильм, где рассказывалось о деле «Топ-Сервиса» и называлась моя фамилия, и так же, с опаской, поглядывал в сторону железной двери. Но я его заверил, что Бондаренко к этому отношения не имеет...

     Радиостанции, вещающие в камерах, переключались с волны на волну раз в сутки с пульта начальника смены и вещали на весь участок. Одни смены слушали музыку, другие смены — радиостанции, которые транслировали информационные блоги и блоги новостей. Но сейчас радиостанции с информационными блогами стали преобладать. Приближались очередные выборы Президента, до которых оставался ещё год, но обсуждения предполагаемых кандидатов, вероятно, привлекали внимание дежурных инспекторов и начальников смен...

     Ещё некоторое время на участке ПЛС шили сумки из отходов пластика, но в средине лета Бондаренко сделал обход по камерам и сказал, что будет выпускаться новый тип продукции. На следующий день мастер с лагеря ознакомил осуждённых с новым типом продукции. Это также была сумка, но она была похожа на пляжный вариант. Во время прогулки в камеры тех, кому было доверено шить эти сумки, на машинки поставили специальные приспособления — «улитки». Сумка представляла собой геометрическую форму кубоида. К двум краям сумки пришивались четыре ручки: две длинные — чтобы сумку можно было нести на плече, и две короткие — чтобы её можно было нести в руке и она не касалась земли. Материал, из которого изготавливались сумки, был ослепительно-белым. Сумка сшивалась при помощи «улитки», которая сшивала края ткани и одновременно обшивала грани кубоида неширокой красной тесьмой. Пришиваемые ручки к сумкам были из широкой тесьмы и тоже красного цвета. На одну широкую сторону сумки пришивалась трафареченная на таком же белом материале красным цветом и большими буквами надпись «люблю купаться», но вместо последней буквы в слове «люблю» было красное сердечко. На другую сторону сумки, также на белый фон, пришивалось красное сердце.

     Я быстро приловчился к новой работе, но норму успевал делать исключительно до отбоя. Дежурные в коридоре говорили, что колония получила большой заказ, который нужно выполнить быстро, а продукция предназначается для одного из кандидатов в Президенты, которая, говорили в разговорах между собой дежурные, будет раздаваться бесплатно. Увеличение нормы, которую едва можно было сделать от подъёма до отбоя, администрация компенсировала увеличением ставки зарплаты, составляющая до этого времени пятьдесят гривен за минусом всех вычетов). Ещё одна компенсация заключалась в том, что во время рабочего дня включались розетки и в перерывах между работой разрешалось пить чай. «Розетки включены!» — громко в коридоре выкрикивал дежурный, а потом добавлял слово «люблю» и в сочетании с ним произносил с большой выразительностью второе слово, и по коридору раздавался смех. Замечаний по работе не делали даже когда получался незначительный брак. Работа была сложной и брак в камеру выдавался на переделку. В коридоре перед прогулкой снова стали слышны вскрики осуждённых. Но это, вероятно, не имело отношения к невыполнению нормы.

     Выпуск новой продукции закончился через месяц и участок ПЛС продолжил шить пакеты из вторсырья — пластика. Я и дальше пришивал к пакетам ручки и в оставшееся свободное время имел возможность заниматься английским.

     21

     В этот раз в одиночной камере я находился полтора месяца. Подошёл очередной переезд. Меня после прогулки завели в другую камеру — в ней на нижней наре рядом с моей «скаткой» лежала ещё одна «скатка». И через некоторое время в камеру завели моего нового сокамерника. По команде «Руки» он быстро подошёл к дверной решётке и по команде «Отошёл» так же быстро встал в строй. Потом с моих рук сняли наручники. После того, как железная дверь закрылась и прозвучала команда «По распорядку», он ещё некоторое время стоял лицом к двери, а когда стало слышно, что дежурный направился к соседней камере, быстро застелил свою нару, уложив полосой на натянутую на матрас белую простынь сложенное вчетверо в длину одеяло, поставил на угол подушку и набил двумя тапочками на краю матраса с простынёю кантик. Потом так же быстро сложил свои вещи в железную тумбочку, подготовил заготовки для пакетов и сразу же сел за швейную машинку. Он прошивал уголки (в камере была одна швейная машина) и было понятно, что я снова буду выворачивать пакеты.

     Александр, так звали моего нового сокамерника, был неразговорчивым и, казалось, даже немного флегматичным — мимика на его лице отсутствовала, а глаза ничего не выражали. О себе он ничего не говорил, только то, что находился на ПЛС по приговору суда за двойное убийство и что этого не мог совершить.

     Так как его фамилия была написана на бирке, то я знал, что одни в камерах о нём говорили, что он был осуждён за убийство двух женщин, другие — за убийство с изнасилованием двух женщин, и рассказывали, что он был приглашён на свадьбу в селе, где жил. А на следующий день во дворе, — за гаражом, — нашли два трупа потерпевших и его спустя день доставили в областное УВД. Он ничего не признавал и ничего не отрицал, так как в тот день был изрядно пьяным и не помнил событий того дня. Но так как он был знаком с потерпевшими и его видели в их компании, то подозрения сразу упали на него и он впоследствии был осуждён к пожизненному заключению.

     Александр внимательно вслушивался в звуки на коридоре. Когда он работал на швейной машине и ему казалось, что кто-то подошёл к двери, то снимал ногу с педали, при этом продолжая передвигать рукой пакет из стороны в сторону. Он старался выполнять команды быстро и чётко, как будто понимая и не желая давать повод быть наказанным за преступление ещё раз. За пять минут до отбоя он стоял у нары. Как только звучала команда «Отбой», он уже лежал с закрытыми глазами лицом в сторону двери, а когда дежурный переключал дневной свет на ночной и отходил от камеры — поворачивался к стене.

     22

     Мой переезд из одиночной камеры в двухместную, вероятно, был связан с тем, что на участок ПЛС привезли нового осуждённого. Количество мест на участке было ограниченным и его разместили «на карантин» в освободившуюся одиночную камеру. Со стороны инспекторов отношение к вновь прибывшему было подозрительно лояльным. И осуждённые прислушивались, как складываются взаимоотношения младших инспекторов с вновь прибывшим. Если другим осуждённым на участке ПЛС при выводе из камеры отдавалась команда «Подошёл», то ему говорили — «Подходи». Команда «Руки» для него была командой «Давай руки», а команда «Вышел» — «Выходи». Когда ему нужно было задать вопрос младшему инспектору или начальнику смены, он не нажимал по установленным правилам на кнопку селектора, не представлялся и не спрашивал разрешения обратиться, а стучал в дверь и звал: «Командир!» или «Командир, подойди!». А после отбоя бывало слышно, как он бродит по камере, что было просто загадочным. И можно было подумать, что в то время, как все осуждённые находятся в секторе максимального уровня безопасности со своими писаными и неписаными правилами, он ещё продолжает находиться в СИЗО, откуда был этапирован на участок.

     Но такое отношение со стороны младших инспекторов продолжалось недолго, а ровно четыре дня — такое было количество смен, заступавших по очереди на дежурство. На пятый день было слышно, как во время вывода на прогулку открылась железная дверь камеры, в которой находился вновь прибывший, и, вероятно, в это время он не стоял в строю. Прозвучало «Подошёл... Руки... Вышел» и потом голос осуждённого: «Командир, ты что?.. Гражданин начальник!..». А потом голос дежурного: «А меньше?!».

     И теперь с теми, кто допустил мысль о том, что с приездом на участок ПЛС ТИК-100 нового осуждённого прибыли новые правила, и попробовал в той или иной степени подражать манерам его поведения, в этот же день была проведена воспитательная работа, которая продолжалась ещё весь последующий месяц. Но таких было не много.

     Был следующий переезд и, хотя с Александром у меня сложились нормальные отношения, я был переведён в другую камеру.

     23

     Меня снова разместили в общую камеру — к Валерию и Сергею. Александр (мастер по ремонту швейных машин) уже с ними не находился и моим третьим сокамерником стал осуждённый по имени Руслан.

     Как говорил о себе Руслан, он был признан серийным убийцей. О себе говорил то, что говорили дежурные в коридоре за железной дверью, — что он был служащим внутренних войск, а потом встал на преступную стезю, занимался грабежами и разбоями, сопровождаемыми убийствами потерпевших. И пожимал плечами. Он говорил, что многое из того, что о нём пишут и рассказывают — неправда, а многое — соответствует действительности. Что никакой специальной подготовки во внутренних войсках он не проходил, а всю срочную службу ходил в караулы и стоял на вышке. После срочной службы пытался устроиться в милицию, а потом у себя дома организовал игровой салон, купив две игровые видеоприставки, как он сказал — «стрелялки»: сначала играл сам, а потом, когда приобрёл вторую, начал сдавать в почасовую аренду. А на вырученные деньги купил пистолет. То, что он специально грабил и убивал на День милиции, День участкового и День уголовного розыска — говорил, что это неправда. Когда один из дежурных в коридоре у стены перед входом в камеру, отправляя наказание, спросил у него: «Все твои?», Руслан ответил: «Все, гражданин начальник». В камере он сказал, что «...тридцать — это забагато».

     В камере Руслан держался Валерия и Сергея. Но когда во время обеденного приёма пищи я предложил им троим продукты, выписанные мной из продуктовой передачи, то Валерий и Сергей отказались, а Руслан сказал, что возьмёт, и Валерий с Сергеем посмотрели на него с укором.

      Руслан на участке ПЛС находился несколько месяцев и был этапирован из Полтавы. Валерию начальником участка было поручено инструктировать и учить Руслана (фамилия его была Худолий) всем писаным и неписаным правилам содержания на участке ПЛС. Валерий делал это с усердием. «Мне такого не говорили» — могло означать обоюдную ответственность.

     С моим переводом в общую камеру к Сергею, Валерию и Руслану в ней была изменена карта операций по пошиву пакетов (сумок) и была добавлена ещё одна швейная машина. Когда Валерий, Сергей и Руслан содержались втроём, то Сергей обшивал верха, а выворачивал Валерий и обучал этой операции Руслана. После того, как в камеру была добавлена швейная машина, Валерию было поручено научить Руслана складывать сумки и упаковывать их. Сергей так же обшивал верх заготовки. А Валерий на второй машине должен был пришивать ручки к заготовкам, которые выворачивал я.

     И Валерий к обучению Руслана отнёсся ответственно. Упаковывание готовой продукции не представляло из себя ничего сложного: сорок девять сумок, каждая из которых складывалась втрое ручками вовнутрь, а потом ещё раз пополам, так, что получался прямоугольник, помещались в ряд в пятидесятую сумку, до половины завёрнутую вовнутрь, и тем самым образовывался брикет — небольшой ящичек, стенки которого формировались пятидесятой сумкой. Претензий по качеству упаковки никогда не появлялось и поэтому осуждённые, упаковывавшие продукцию, для того, чтобы сделать норму, не удручали себя разглаживанием руками каждой сумки и выравниванием внутри углов. Объективной необходимости в этом не было, так как когда сумку доставали из упаковки и клали в неё что-то, то она сама принимала форму. Но это было решением самого осуждённого (на свой страх и риск) — как осуществлять упаковывание. И хотя Валерий сам выполнял эту операцию как можно быстрее, он стал обучать Руслана как правильно. Он показывал, что каждая сумка, перед тем как сложить её и упаковать, должна быть разглажена руками и должна иметь прямоугольную форму, а углы внутри должны быть выравнены на столько, на сколько это возможно, и что из-за брака могут быть неприятности. С неприятностями, как вновь прибывший, Руслан сталкивался каждый день и сейчас он паковал сумки именно так, как ему объяснил Валерий. И это привело к тому, что у него через две недели на каждом ногте пальцев обеих рук, — посредине, — образовались бреши, которые были светло-розового цвета и кровоточили. Материал, из которого изготавливался рукав для производства сумок, был соткан из тонких пластиковых полос, которые при соприкосновении с кожей или роговой поверхностью ногтей раз за разом, как бритвой, снимали с них тонкий слой. Этого можно было избежать, но при тщательной и быстрой работе, в том числе и при выворачивании сумок, этого избежать было невозможно. И столкнувшись с этой проблемой, я объяснил о ней предыдущему начальнику участка и с его разрешения попросил маму передать на участок несколько упаковок тонких рабочих перчаток, из которых одна пара была выдана мне. И сейчас Руслан смотрел на меня, если можно так сказать, с завистью.

     С совсем недавнего времени раз в неделю участок ПЛС стал посещать фельдшер с обходом по камерам. Он ударял в дверь камеры, осуждённые становились в строй.

     — Жалоб на здоровье нет? — спрашивал он.

     Дежурный по камере за всех отвечал: «Нет».

     И в этот раз, когда раздался голос фельдшера одновременно с последовавшим ударом в железную дверь, понимая, что Худолий никогда к нему не обратится, я назвал свою фамилию, последовала команда «Подошёл» и открылась кормушка. Осознавая, что я не могу задавать вопросы в пользу другого осуждённого, я у фельдшера спросил, сославшись на ответ о моём состоянии здоровья, могут ли мои родители передать мне лекарства от выявленного у меня заболевания. На что тот сказал, что этот вопрос к начальнику медсанчасти. И потом, как бы невзначай, я ему объяснил: при выворачивании и упаковке пакетов образуются задиры на коже с обратной стороны пальцев и стачиваются до мягких тканей роговые поверхности ногтей.

     — Покажи руки, — сказал он.

     Я сказал, что работаю в перчатках и, если возможно, чтобы он посмотрел руки осуждённого Худолия и ходатайствовал о выдаче ему перчаток, которые есть на складе, переданные для общего пользования моими родителями.

     — Худолий, — раздалась команда фельдшера и я встал в строй, — покажи руки.

     И потом кормушка закрылась и последовала команда «По распорядку». Прошла минута и, как будто он этого ждал, за дверью в смотровом окне появился Бондаренко. Кормушка открылась.

     — Шагин, — сказал он, — почему Вы вмешиваетесь в работу сотрудника медсанчасти?

     И не дожидаясь ответа (было непонятно, вопрос ли это), он обратился к Худолию:

     — Худолий, ты просил у Шагина перчатки?

     — Нет, — ответил Худолий.

     Кормушка закрылась и минут через десять Сергея, Валерия и Руслана стали по одному водить в сторону кабинета начальника участка.

     Худолию перчатки не дали и он продолжал работать с брешами на ногтях. Дали ли мне выговор, например, за препятствование исполнению служебных обязанностей работника администрации, было неизвестно, так как то, что я не видел постановление о вынесении выговора и не расписывался в нём, могло означать, что я «отказался» его подписать. И по тому, как обменивались взглядами Сергей, Валерий и Руслан, чувствовалось, что в камере растёт напряжение.

     24

     Примерно с того времени, как участок ПЛС раз в неделю стал посещать фельдшер с обходом по камерам, сюда же стал приходить священник. В присутствии двух дежурных он делал обход по камерам, предлагал духовную литературу и тихим голосом добавлял:

     — Есть ли кто на исповедь?

     «Нет» или «Никак нет» — за всех осуждённых отвечал дежурный по камере. Создавать условия, при которых дежурный контролёр (а при выводе из камеры принимала участие вся смена) должен был лишний раз одевать наручники, выводить из камеры и приводить осуждённого назад в камеру, означало создавать дежурным проблемы. И по этой причине, или по ряду других причин, все осуждённые, которые читали Библию и соблюдали некоторые обряды (перед приёмом пищи про себя произносили одну или первые две строчки из «Отче наш» или перед командой «Отбой» крестились и благодарили Господа за ещё один прожитый день; одним из таких осуждённых был Валерий), если им было в чём исповедоваться, от исповеди воздерживались. Где и как происходит исповедь было неизвестно.

     В эту субботу железная дверь открылась — я, Валерий, Руслан и Сергей встали в строй и священник выполнил свои обязанности. Посещение участка ПЛС гражданским лицом было нечастым событием, и Валерий с Русланом не сразу приступили к работе. Валерий сказал, что думает, что исповедь происходит в кабинете начальника участка, в присутствии начальника или дежурных. Предположений относительно исповеди с глазу на глаз он не делал. А Руслан ответил Валерию, что он думает, что исповедь происходит в соседнем кабинете, который находится рядом с кабинетом начальника участка (этот кабинет раньше был кабинетом майора Гальченко и, со слов осуждённых, в нём находилась вешалка, которая использовалась как лом, а на полке в шкафчике лежал противогаз для «слоника»). И Руслан, как бы развивая тему или отвечая на взгляд Валерия, сказал, что когда его привезли на участок (Руслан на участке ПЛС находился недавно), то его несколько раз выводили в этот кабинет и подвешивали за наручники. Как и для чего — он не уточнял. И сказал, что перед тем, как его туда завели, видел, что дневальный из кабинета вынес икону и подсвечник со свечками (так, вероятно, Руслан называл канди́ло или поликанди́ло). Делиться в камере о способах экзекуций и о лицах, принимавших в этом участие, было грубым нарушением. И Сергей, который сейчас шил на машинке, заёрзал на лавочке. Руслан хотел сказать что-то ещё, но Валерий его оборвал цитатой из Библии в своей интерпретации: «Попадешь туда, где плач и скрежет зубов». Отношения Валерия и Руслана были натянутыми то ли потому, что Руслан брал продукты, которые я предлагал из своей передачи, а он и Сергей не брали, то ли ещё по какой-либо другой причине.

     — Так, давайте работать! — громко сказал Сергей.

     Он не был дежурным по камере (в тот день), и казалось, что с недавнего времени был наделён какими-то иными, — бо́льшими, — полномочиями.

     25

     Но если Руслану и Валерию Сергей мог сделать в камере замечания, то мои нарушения он доводил непосредственно дежурным инспекторам.

     Скрепку, которую мне выдали в письме от мамы, а вернее, которой была сшита брошюра, лежащая в конверте, и которую (скрепку) не увидел дежурный инспектор, а Сергей разглядел, когда я её вынул и оставил на столе, он попытался сдать дежурному инспектору как хранящийся у меня запрещённый предмет. Но этот дежурный инспектор ему ответил, что он (инспектор) просмотрел и, обратившись ко мне, сказал, чтобы я эту скрепку сдал на следующий день при выдаче пищи — утром, во время завтрака, когда будет открыта кормушка.

     Во время моего дежурства по камере у него пропал второй комплект носков, о чём он доложил младшему инспектору. Но так как носки, вероятно, были слиты в канализацию (из камеры они пропасть не могли), а она не забилась (канализация на участке ПЛС забивалась раз в неделю и если там находили какой-либо предмет, а в основном это были кульки из-под чая, то устанавливали владельца и за этим следовало наказание), то расследования по этому поводу не было и на следующий день со склада личных вещей он себе выписал ещё один комплект носков.

     Он считал находящиеся у меня в камере конверты и когда обнаружил (вероятно, получив такую информацию взглядом от Руслана и подтверждение от Валерия, что «сегодня — урожайный день»), что у меня четыре при трёх разрешённых (из трёх, находящихся в моей тетради, конвертов, края которых выглядывали между листов, один длинный был сложен вдвое), и дежурный, через кормушку осмотрев тетрадь, не обнаружил лишних, Сергей стал молчаливо подозревать Валерия и Руслана в сговоре, а потом открыто стал подозревать инспектора, что тот меня выгородил по той причине, что, должно быть, у меня с ним какие-то отношения. Но начальнику смены по селектору о своих подозрениях он, Сергей, не сообщил.

     И всё, что сейчас происходило в камере, было бы смешным, если бы не занимало свободное время, остававшееся за час до отбоя, и если бы не раздражало дежурных инспекторов, которые, закрывая кормушку или отходя от камеры, раньше давали команду «По распорядку» сразу, а сейчас — через полчаса.

     Теперь, когда Сергей на дежурстве этого инспектора подходил к двери подать руки для наручников при выводе на прогулку, то поглядывал за железную дверцу в сторону мусорного ведра — не лежит ли рядом с ним салфетка. И его примеру стали следовать Руслан и Валерий — каждый в своё дежурство.

     Как-то реагировать на происходящее было бессмысленно и я молча наблюдал. И старался не давать лишнего повода, кто бы его ни искал, а тех поводов, которые могли быть для того, чтобы ещё раз подтвердить мой статус злостного нарушителя режима содержания, которым я признавался автоматически с помощью ряда выговоров и других взысканий, очевидно, было недостаточно. Я свёл отношения с сокамерниками исключительно до «технических» вопросов в общении — в рамках режима содержания и распорядка дня. Занимался работой, а в свободное, оставшееся после работы время писал письма и занимался английским языком, читая по одной-две страницы в день. Мама мне так же каждый день писала письма и спрашивала, что нужно передать для ремонта машин. И поскольку ко мне с такими просьбами больше никто не обращался, и понимая, что запчасти нужны, я просил маму передавать тот же ассортимент, который она передавала каждый месяц, и администрация эти запчасти принимала.

     Елена Павловна (адвокат из Киева) написала мне в письме, которое было вложено в конверт с маминым письмом, что коммуникация по жалобе идёт медленно, так как, очевидно, правительство задерживает следующий ответ, как было и в предыдущий раз, когда ответ правительства по почте шёл четыре месяца, что свидетельствовало о том, что на конверте был поставлен почтовый штамп задним числом, и уверила меня, что если правительство так будет поступать и дальше, так как такие прецеденты уже были, правительству будут установлены временны́е рамки, при нарушении которых коммуникация будет завершена и будет приниматься решение по уже сделанным доводам сторон.

     Развязка наступила неожиданно! В один из дней у Сергея на машинке начал подвывать двигатель. Он грелся и гудел, но Сергей продолжал работать. И когда я был назначен дежурным по камере, то предложил ему выключить машину и написать заявление на ремонт. Он ещё некоторое время находился за рабочим столом, потом резко встал и под пристальным взглядом моих сокамерников на листе бумаги изложил, что хотел...

     — Подбиваете осуждённых отказаться от работы?! — в то время как я находился в железной клетке в его кабинете, сказал мне начальник участка (и сказанное, — другими словами, — прозвучало как «бунт»).

     26

     В этот же день в камере, не дожидаясь того, что будет, я набросал черновик заявления на имя руководителя Управления Государственного Департамента по вопросам исполнения наказаний в Харьковской области. Не делая выводов, связано ли это с личной инициативой нового начальника участка или инициативой его руководства поддержать, в случае необходимости, моей характеристикой из мест лишения свободы позицию государства в Европейском суде или, например, сторону обвинения в судебных инстанциях при пересмотре дела, его какой-то личной неприязнью или ещё с чем-то, в заявлении я привёл пример ряда взысканий и обстоятельств, при которых они были вынесены, упомянув, что моё дело находится на стадии принятия решения в ЕСПЧ и что изложенные в заявлении факты также являются нарушением прав человека, приведя пример, что безосновательное содержание в карцере приравнивается к нечеловеческому отношению. Описал причины, по которым лица, содержащиеся со мной в камере, вынуждены вступать в ситуативный сговор, а младшие инспекторы — выполнять волю своих начальников. И попросил разобраться в происходящем и привести в последующем моё содержание в рамки действующего законодательства. И на следующий день, сжав заявление до сути и не рассчитывая на то, что оно выйдет за пределы участка или покинет колонию, через дежурного по камере передал его инспектору для отправки в спецчасть колонии.

     В этот же день, выписав со склада шариковую ручку с чёрной пастой и при её получении во время обеда сдав ручку с синей пастой, после окончания работы я написал с черновика копию заявления, которую вместил на двух сторонах листа и вложил её среди двадцати начальных листов копии Европейской жалобы, состоявшей из формуляра и ксерокопий рукописных протоколов допросов из материалов уголовного дела. И вложил их в конверт формата C4 вместе со вчерашним (написанным мною вчера) письмом моей маме, в котором аккуратным почерком в начале письма написал, что по частям буду возвращать документы, которые мне уже не нужны, а в середине письма, размашистым почерком, — что жду адвоката с копией заявления. Как я полагал, и тому были примеры, мой размашистый почерк понимали только я и мама. И мама очень внимательно перечитывала мои письма. На следующий день я передал конверт дежурному инспектору для отправки.

     Через несколько дней меня посетил Юрий Николаевич, адвокат из Харькова.

     27

     Юрий Николаевич сказал, что он был рядом с моей мамой, когда она получила мои письма и перечитывала их на почте в Тёмновке. И достал из папки копию моего заявления, вложенную мною в конверт.

     — Мне не ответят, — сказал я и предложил, чтобы написал он от своего имени, но только в развёрнутой форме, и по одному стал прикладывать листы из черновика к стеклу.

     В смотровом окне мелькнуло лицо дневального.

     — Свидание закончено! Давай сюда! — не успел дежурный открыть дверь как начальник участка направился к моему адвокату и за ним два инспектора. — Сработала сигнализация! Вам осуждённый просунул лист за стекло!

     И в то время как на мои руки надевали наручники, он смотрел на лист бумаги в руках моего адвоката, как будто уже видел в нём план побега или приказ об устранении работника ТИК-100.

     28

     — Знаешь меня? — по тому, как он за столом откинулся на спинку стула, что был одет в кожаную куртку, пиджак и белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и как с левой стороны от клетки за столом сидел начальник колонии, можно было предположить, что это руководитель Управления Департамента в Харьковской области.

     (Как значительно позже поговаривали заключённые, именно этого служащего пенитенциарной службы двое неизвестных, зайдя в его квартиру, выкинули в окно с девятого этажа. Но доверять таким разговорам было нельзя: заключённые имели склонность говорить неправду и выдавать желаемое за действительное.)

     — Да, — с уверенностью ответил я.

     — И ты утверждаешь, что это заявление, — он держал в руках с двух сторон исписанный моим почерком лист бумаги, — было тобой по почте отправлено твоему адвокату?

     И в то время, как он показывал начальнику колонии отсутствие складки на листе, я пытался объяснить, что заявление было отправлено в большом конверте и через моих родителей.

     — Сколько у тебя образований? — спросил он, и получив, как казалось, удовлетворивший его ответ, перевернул лист на другую сторону.

     Но был ли это план побега или приказ об устранении работника ТИК-100 — установить так и не представилось возможным. Как мне написала мама, после того, как у моего адвоката забрали копию заявления, его начали бить. Как следовало из приведённых в постановлении показаний работников ТИК-100, что после того, как моего адвоката попросили отдать тот лист, который был у него руках, он порвал его на мелкие кусочки («и съел» — написано не было). Потом прокусил себе мизинец на правой руке (и я невольно между передними зубами зажал край подушечки мизинца), обмазал младших инспекторов кровью и набросился с кулаками на начальника участка. Как следовало из приведённых показаний адвоката, после того, как ему заломили руки и забрали у него заявление (обыск адвоката мог производиться только при наличии санкции прокурора), ему разбили губу, нанесли несколько ударов в пах и выкинули на асфальт перед КПП ТИК-100. Также были приведены выдержки из медосвидетельствования адвоката, которое подтверждало, что у него была разбита губа. И присутствовала справка, что он обратился к врачу с жалобами на боли в нижней части живота и две недели лежал в больнице. О том, что у него был прокушен палец, свидетельств не было. И в связи с тем, что нельзя было опровергнуть доводы ни одной из сторон, из-за отсутствия состава преступления уголовное дело было закрыто. А мне, когда я уже находился в одиночной камере, уже новым начальником ТИК-100 в рамках действующего законодательства, как это было предписано законом, предъявлено постановление о вынесении взыскания за «вне камерную связь со своим защитником» и Новый год я встречал в карцере.

     29

     Юрий Николаевич оканчивал курс реабилитации и собирался посетить меня в ближайшее время. Мама писала, что читает внимательно мои письма и каждый день на связи с Еленой Павловной. Оля спрашивала как обстановка. А каждое сказанное за железной дверью «Готовься» казалось было адресовано мне.

     С прогулочного дворика по коридору команды «К стене» не было. Дежурный провёл меня в конец коридора, в комнату перед выходом из участка ПЛС, и закрыл в железную клетку. В помещение зашёл офицер и два солдата.

     — Правила знаешь, — сказал офицер, — шаг влево, шаг вправо, резкое движение — стреляем без предупреждения, — и открыл железную клетку.

      ★ ★ ★

     «Чёрная полоса!» — настаивал внутренний голос.

     «Нет» — это была взлётная полоса.

     КОНЕЦ

     ВТОРОЙ КНИГИ