Жизнь Даниила Хармса трагически завершилась в роковые 37 лет в роковом феврале 1942 года в Ленинграде в застенках НКВД. Его жене Марине Малич сказали, что он умер от истощения, т.е. от голода, а уж как оно было на самом деле, нам узнать не дано. Но драматичен не только финал жизни этого необычного человека, а сама его жизнь.
Даниил Юрвачев остро чувствовал свою необычность. "Я хочу быть в жизни тем, чем Лобачевский в геометрии", - записал он в дневнике. И это внутреннее ощущение своей самобытности, непохожести, ясно осознанное и не только не задавленное, а наоборот, всячески пестуемое стало его путеводной звездой.
Он придумывает себе псевдоним - Хармс. Он сочиняет мало кому понятные стихи и читает их со сцены, сидя на шкафу. Он пишет рассказы, истории и другие тексты, которые удивляют, или смешат, или отталкивают своей абсурдностью. Он выделяется на улице своим странным видом и одеждой, которую шьют ему по заказу. Все, все в своей жизни Хармс превратил в способ проявления своей незаурядной индивидуальности.
Конечно, его не понимали. "папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды", - пишет он - и подписывается: Даниил Чармс. Отцу адресована и следующая дневниковая запись: "Мои стихи тебе папаша / Напоминают просто кашель. / Твой стих не спорю много выше, / Но для меня он шишел вышел".
Хармса практически не публикуют. Много лет он свои произведения для взрослых даже не перепечатывал на машинке: знал, что это впустую. Можно себе представить, что значит для поэта сочинять, заранее зная, что его творение не найдет своего читателя...
... И он страдал. "Я весь какой-то особенный неудачник. Надо мной за последнее время повис непонятный закон неосуществления. Что бы я ни пожелал, как раз этого и не выйдет. Все происходит обратно моим предположениям. Поистине: человек предполагает, а Бог располагает. Мне страшно нужны деньги, и я их никогда не получу, я это знаю! Я знаю, что в ближайшее же время меня ждут очень крупные неприятности, которые всю мою жизнь сделают значительно хуже, чем она была до сих пор. День ото дня дела идут все хуже и хуже. Я больше не знаю, что мне делать. Раба Божия Ксения, полюби меня, спаси и сохрани всю мою семью".
Нужда была постоянным спутником Хармса. В его дневнике можно найти целые списки кредиторов, начиная от Маршака и кончая кассой взаимопомощи. Кстати, Маршак ценил творчество Хармса и не только одалживал ему деньги, но и содействовал организации выступлений поэта перед детьми, причем Хармс не только читал свои детские стихи, но и показывал фокусы, которые детям страшно нравились.
Драматично складывалась и личная жизнь Хармса. Его первой женой была Эстер Русакова, отношения с которой пришлись на период активной работы поэта в ОБЭРИУ. Как же сочеталась творческая и личная жизнь - гармонично, созвучно? Снова читаем дневник. Приношу извинение за длинную цитату, но я не смог найти место, которое можно вырезать. "Кто бы мог посоветовать, что мне делать? Эстер несет с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? Мне было дано избежать этого, но я остался недоволен и просил соединить меня с Эстер. Еще раз сказали мне, не соединяйся! Я все-таки стоял на своем и потом, хоть и испугался, но все-таки связал себя с Эстер на всю жизнь. Я был сам виноват или, вернее, я сам это сделал. Куда делось ОБЭРИУ? Все пропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писать и ловил только со всех сторон несчастия. Есть ли это только урок или конец поэта? Если я поэт, то судьба сжалится надо мной и приведет опять к большим событиям, сделав меня свободным человеком. Но может быть, мною вызванный крест должен всю жизнь висеть на мне? И вправе ли я даже как поэт снимать его? Где мне найти совет и разрешение? Эстер чужда мне как рациональный ум. Этим она мешает мне во всем и раздражает меня. Но я люблю ее и хочу ей только хорошего. Хоть бы разлюбила она меня для того, чтобы легче перенести расставание! Но что мне делать? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги! Сделай, чтоб в течение той недели Эстер ушла от меня и жила бы счастливо. А я чтобы опять принялся писать, будучи свободен, как прежде! Раба Божия Ксения, помоги нам!"
Они расстались. Эстер говорила, что "отделалась от Дани". Как мы видим, каждый из них отделался от другого. Однако они думали друг о друге и время от времени виделись. Более того: однажды Хармс, купив своей второй жене Марине Малич красивые туфли, отдал их Эстер: "ведь у нее никого нет".
Отношения Хармса с Мариной Малич заслуживают особого внимания. Они познакомились, когда Хармс пришел к ее сестре, которой не оказалось дома. Разговор зашел о музыке, которую оба любили. В 1934 году они поженились. Денег на свадьбу не было, поэтому они просто расписались. Однажды ночью Хармс разбудил Марину и сказал, что ему пришла в голову идея покрасить печь, которая была в их доме, в розовый цвет. И они всю ночь, смеясь, красили печь розовой краской. В другой раз Хармс захотел ночью устроить охоту на крыс (не существующих). Они с Мариной надели на себя что-то неописуемое и стали ловить невидимых крыс. За этим занятием в таком одеянии их и застали неожиданно пришедшие гости... Впрочем, Хармс тут же придумал какое-то объяснение...
Он называл ей фифюлькой. Он читал ей все свои произведения. Они ходили на концерты. Потом Хармс стал выходить в свет один: Марине пойти было просто не в чем... Но это не мешало любви. "Мы приноровлены друг к другу", - пишет Марина.
"Сегодня мы будем голодать, - пишет Хармс осенью 1937 года. - Наши дела стали еще хуже. Не знаю, что мы будем сегодня есть. А уже дальше что будем есть - совсем не знаю". "Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков".
Хармс изменял ей. Изменял неоднократно. Изменял открыто. "Я приходила домой, - вспоминает Марина Малич, - и стучалась. Иногда он мне говорил "подожди" или "приходи минут через пятнадцать"... И она уходила, и приходила позже... "Я устала от всех этих штук, но мне некуда было уйти", - говорит Марина. Она решила покончить с собой, бросившись под поезд, как Анна Каренина. Но не сделала роковой шаг, вернулась. И вместе с ним ходила в военкомат, а позже - в психбольницу, врач которой освободила Хармса от службы в армии. И он вместе с ней пошел на сборный пункт у Смольного, где женщинам давали лопаты для рытья окопов, а Марину по непонятной причине освободили: она сказала, что у нее больной муж, но разве это "уважительная причина" для блокадного Ленинграда? В феврале она, теряя от голода сознание, еле дошла до здания НКВД, неся ему в тюрьму крошечный узелок с кусочком хлеба. Постучала в окно приема передач: "Для Юрвачева-Хармса". Узелок взяли, сказав: "Подождите". Через несколько минут узелок вышвырнули: "Умер от истощения"... Его срок закончился. А Марине судьба уготовила впереди дальние страны - Франция, Венесуэла - и полвека жизни.
"Он был странным. Слишком глубоко вошел в придуманную им роль. Его поведение определялось внутренней маской". Эти слова Марины Малич помогают понять Хармса. Хармс не носил "внешнюю" маску, его поступки не были одной только демонстрацией своей оригинальности, т.е. "выпендрежем". Свою своеобразность, непохожесть он чувствовал каждой клеточкой и стремился выразить-воплотить ее в реальной жизни. Беда в том, что это не всегда приносило радость и ему, и другим. Необычно одетого мужчину не раз принимали за немецкого шпиона, и его знакомым приходилось в милиции удостоверять его личность. Но он все равно одевался именно так, по-своему. Его произведения для взрослых не печатали. Но он все равно писал так, по-своему. Его жизненную философию иллюстрирует еще одна дневниковая запись: "На замечание: "Вы написали с ошибкой", - ответствуй: "Так всегда выглядит в моем написании".
А написание у Хармса весьма своеобразное. Начав читать "Случаи", сначала ужасаешься описываемому, потом понимаешь, что все ужасы с людьми происходят как бы понарошку; дальше входишь во вкус и с удовольствием следишь за неожиданными поворотами мысли автора; а потом такая игра перестает увлекать... Персонажи фактически мультяшные. Жонглирование словами. Лингвистическая комбинаторика, за которой нет "здравого смысла". "Меня, - писал Хармс, - интересует только "чушь"; только то, что не имеет никакого практического смысла". Думается, именно эта фантазийная игра и нравилась детям, а какой-то там "взрослый" смысл им не нужен.
В дневнике Хармса мы находим немало попыток внести в свою жизнь те или иные изменения. Они касается распорядка дня, соблюдения режима, творческой работы и других правил и принципов. Сложная противоречивая натура всегда брала верх - раньше или позже. А натура у Хармса была действительно сложная. Он был глубоко верующим, в доме стояли иконы, он регулярно читал библию на немецком языке, его не раз видели истово молящимся в православных церквях. В то же время на стене его комнаты была написана мантра (а также фраза: "Мы - не пироги, пироги - не мы", но это нас уже не удивляет, правда?), он читал много книг по оккультизму, йоге и даже ходил на спиритические сеансы. Он любил и был любим, но страдал сам и страдали любящие его.
Относясь с уважением к человеческой незаурядности и таланту Даниила Хармса, и искренне восхищаясь его верности себе, своей неповторимости, выражающейся в стремлении ее воплощать-реализовывать, нельзя не видеть, как оригинальность человека оборачивается против него самого - и от этого делается грустно. Еще печальнее сознавать, что человек не мог жить иначе, чем он жил, будучи таким, каким он был...
Таков удел и каждого из нас. Постараемся же ценить наше характерологическое богатство, но не будем бездумно выпячивать свою индивидуальность всюду, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Ведь и из депрессии можно выходить не только убивая десятки выдуманных персонажей, а, например, помогая вполне живым и настоящим людям, живущим рядом...