Эти строчки мне уже не забыть. Когда-то давно я прочитал их у малоизвестного немецкого поэта2 прошлого века, они мне тогда сразу понравились, а теперь вот назойливо крутятся в голове...
Мама умерла. Я только что вышел из ее спальни - отныне навечно ее - и пишу это в маленькой гостиной под огромной лампой, бахрома которой качается над моей головой и пахнет чем-то затхлым, пылью и старостью.
Я не знаю, почему я это пишу. Может быть, оттого, что эти листочки лежали на столе, будто кто-то приготовил их для меня. Я сел за стол и тут же начал писать.
Это случилось пять минут назад. Доктор еще у нее. Я всё понял даже до того, как он это сказал, хотя сам момент я упустил. Доктор вдруг отшатнулся, задумчиво лизнул безымянный палец, пригладил им брови и произнес: "Твоя мать стала ангелом".
В ее сне смерть наступила без предупреждения, как наступает зима.
Когда я поднимаю глаза, я вижу свое отражение в зеркалах серванта. Мои глаза немного покраснели: должно быть, я плакал, но я уже не помню.
Если я смотрю на этот сервант, мне кажется, что я испытываю к нему бОльшую жалость, чем к маме или самому себе. Он стоит там такой одинокий и бессмысленный... Чем дольше я на него смотрю, тем сильнее это чувство. Это уже не сервант, теперь, когда мама мертва. Я не знаю, что это. Он глупый и ужасный...
Я подошел к серванту и поцеловал его. Неужели я сейчас сяду и заплачу? Я, сын, который больше не сын...
Сервант, стол, стулья, кочерга у печки, кафельные плитки камина... кажется, все вещи в комнате вдруг научились говорить и шепчут мне что-то, но я ничего не понимаю. Вокруг меня висит непонятное нечто, медленно ползет вверх по стенам и по потолку, скользит вниз по лампе и капает на бумагу и мне на руки...
Мама мертва. Ее больше нет. Ничего от нее не осталось, кроме иссохшего тела и меня.
Я, плоть от плоти ее.
У нее был рак матки. Что такое рак? Позавчера доктор все мне рассказал.
По неясным причинам вдруг начинается где-то, например, в животе, бессмысленное размножение клеток. Сначала это почти ничто, неприятная на вид точка, зернышко, почка. Но медленно и неукротимо разрастается она до злокачественной опухоли, большой, как кулак, будто в теле сидит кукушонок. Когда этот кукушонок пожирает все вокруг себя, он притягивает к себе все соки и делает жизнь в этом месте невозможной. И тогда, как полип, вторгается он в соседние ткани и органы: в печень, в почки, уничтожает нервы и кровяные тельца и всё парализует. К тому времени от опухоли отрываются клетки, выплескиваются в кровеносные сосуды и, как энергичные эмигранты (так выразился доктор), отправляются в путешествие по телу. Куда бы они ни прибывали, в ногу, например, или в лёгкие, или в горло, или в горные вершины мозга, они поселяются там незыблемо и основывают процветающие колонии, и так пока всё тело не будет заселено. Тогда наступает время попрощаться с ним, положить в землю и водрузить над ним тяжелый камень...
С тех пор, как я покинул тело матери, смерть проделала в нем большую работу. Должен ли я был остаться? Может, мне нужно было остаться, чтобы охранять ее, стоять на страже день и ночь. Но я ее покинул. Я не выполнил своего долга, я оставил ее на произвол судьбы.
Я выродок.
Что мне делать с этим бедным сервантом? И со всей остальной мебелью? Может, отнести ее на распродажу?
Никто ведь ничего не купит. Сервант этот - уже не сервант, он никому не нужен. Кочерга у печки больше не предназначена для разгребания углей. Печка - уже не даст тепла. Она навсегда стала холодной и нелепой. Никто же не купит негодные к употреблению вещи. А если вдруг кто-то явится купить что-нибудь, какой-то чудак, какой-нибудь коллекционер уродливых причуд природы, над которым смеются все его соседи - что я буду делать с деньгами, полученными от него?
Эти деньги так же будут непригодны, как давно вышедшие из употребления. Это же то же самое, как если бы он заплатил в драхмах или талантах, я так же не буду знать, как их использовать.
2
Разве это возможно: то, что только что произошло? Я сразу понял: что-то не так, когда он с видом сломленного человека вышел из комнаты мамы. Это какой же доктор выходит от покойника с видом сломленного человека? Серьезным и деловым выходит он, с чемоданчиком в руках, говорит пару слов соболезнований и удаляется.
А он появился на пороге бледный и испуганный и бессильно прислонился к дверному косяку. Он выглядел так, будто только что увидел нечто ужасное.
Я встревоженно поднялся.
- Что с Вами? Вам нехорошо?
Он коснулся рукой лба и молча сел за стол напротив меня. Он ничего не ответил, лишь прикрыл лицо ладонями. Я испуганно смотрел на него, не осмеливаясь ничего сказать. Может, что-то случилось с мамой? Но я знал, что с ней больше ничего не может случиться... тогда что?... Я не осмеливался даже пойти и посмотреть, что же там произошло.
Тут вдруг я подумал: какой же у доктора нелепый вид! Он был довольно худой и представлял собой странную смесь юности и старости. Черты его лица были как у шестидесятилетнего, но на голове не было ни единого седого волоса. Волосы густые, мальчишеские: пышные черные локоны прикрывали часть лба, который плавно переходил в острый крючковатый нос, снова выдававший старого человека. Но кожа на щеках была, напротив, такая гладкая и розовая, будто у школьника, в то время как под подбородком она обвисла и, как у старца, тонкими морщинами скрывалась за воротником. Он был похож на незрелое яблоко, которое вдруг усохло.
- Доктор... - начал я снова через некоторое время, - может, я могу чем-то помочь?
Не убирая рук от лица, он покачал головой, и черные локоны закачались над его пальцами.
- Но что случилось? Вы скажете что-нибудь в конце концов?
- Отчаяние... - прошептал он неразборчиво и, действительно, с каким-то отчаянием в голосе. Снова стало тихо. Чуть позже он мягко спросил:
- Что за человек была твоя мать?
Я опустил глаза. Две недели назад я переехал сюда жить, потому что она умирала. Но каждый раз, глядя на это жалкое, неподвижное, молчаливое тело, мне приходилось снова и снова убеждать себя, что это была моя мама.
Она превратилась во что-то меньшее, чем то, что когда-то было её тенью. Я попытался вспомнить, какой она была раньше. С большим трудом увидел я смеющийся рот, который тут же исчез, чуть позже очень смутно - ее руки; еще через некоторое время - силуэт... ее плечо, гладкое и блестящее... Я вспомнил, какой она была веселой и подвижной... но дальше ничего не получалось. Все образы вдруг отступили назад, в ту область, над которой я не имел никакой власти. Лишь душераздирающие останки в кровати...
- Я уже не знаю, - пробормотал я и замолчал.
В этот момент я чуть не заплакал. Стол, лампа, сервант - я вдруг испугался всего этого, как ребенок привидений, и я точно знал, что этот страх усилится, навалится на меня, как лавина, если побыстрее не нарушить это молчание, и поэтому снова спросил:
- Что случилось, доктор? Почему Вы молчите?
Как только я услышал свой голос, я немного успокоился. Но доктор все еще ничего не говорил, и я вдруг рассердился на него. Какое право он имеет сидеть здесь, молчать и скорбеть! Это же его не касается. Что же, теперь я должен поверить, что он так глубоко скорбит о моей матери, он, который почти каждую ночь видит умирающих матерей? И если бы он в самом деле скорбел о моей матери! Но он скорбит о чем-то совершенно другом, и такую скорбь я ему не позволю, именно сейчас и здесь.
- Достойное по делам нашим приняли3, - сказал он неожиданно.
Он так и сказал - и как бы я ни был взволнован и опустошен горем, я поморщился: я нюхом чую избитые банальные фразы. В расстройстве или горе мне их даже труднее переносить, потому что они всё превращают в ложь.
Поэтому я и сказал несмотря на то, что мама моя была мертва - нет, именно потому что моя мама была мертва:
- Вы меня разочаровываете, доктор. Если бы что-то подобное сказал дилетант... Но Вы, как профессионал...
- Ах нет... - перебил он и сделал парирующий жест, - я не то имею в виду.
- Что же Вы имеете в виду?
Он вдруг посмотрел на меня и громко сказал:
- Вы даже половины не знаете.
Я вопросительно взглянул ему в лицо. Казалось, он наконец-то взял себя в руки.
Он поднялся, вновь лизнул безымянный палец и начал старательно приглаживать брови. Потом положил бледные руки на стол, одну на другую, пристально посмотрел на меня, и вот что я услышал:
- Сегодня Ваша мать стала жертвой рака. Я Вам рассказывал об опухолях и как они разрастаются и путешествуют по телу. Я Вам рассказал о борьбе, которую ведет наука во всем мире, и о раковом страхе, что иногда даже хуже, чем сам рак. Это все Вам известно - но знаете ли Вы, что в человеческом теле могут быть опухоли, по сравнению с которыми рак - безобидная детская болезнь?
Я растерянно смотрел на доктора. Нет, ничего такого я не знал - и, на самом деле, я лишь наполовину в это поверил. Или, может быть, он намекает на одну из тех ужасных редких болезней, о которых врачи даже между собой предпочитают не говорить?
- Вы этого не знаете, - сказал он и со вздохом опустил глаза. Он снова замолчал и, глубоко задумавшись, перебирал указательным пальцем бахрому скатерти.
Я не осмеливался заговорить, но очень надеялся, что доктор сейчас встанет и уйдет. Я хотел остаться наедине со смертью своей матери. Я чувствовал, что один я не так сильно боюсь окружающих предметов. Этот мой страх появился именно из-за него. Он должен уйти. Я не желаю слышать об опухолях, по сравнению с которыми рак, от которого умерла моя мама, лишь безобидная детская болезнь.
Но мне не хватало решимости что-то сказать. Вдруг доктор мягко заговорил:
- Особенно часто это происходит у женщин. Всё начинается точно так, как рак матки. Неожиданный паразитический нарост, который первое время выглядит совсем безобидно. Диагноз на основании всех симптомов ставится довольно быстро, но в определенном смысле оказывается бессмысленным. Что касается причины, наука хотя и не совсем с этим разобралась, но каждый раз причину всё-таки можно определить. От излишних деталей я Вас избавлю. Мы к тому же располагаем значительным знанием относительно развития болезни. Волосы становятся дыбом, когда это слышишь. После довольно безобидных первых недель опухоль вдруг начинает расти с чудовищной скоростью и уже через пару месяцев становится во много раз больше, чем обычная раковая опухоль. Это даже заметно снаружи: ненормальное выпучивание живота, как, например, у истощенных голодом детей африканских народов. И рост опухоли не прекращается. Месяц за месяцем она продолжает увеличиваться, и нижняя часть туловища больных раздувается как воздушный шар. Самая отвратительная черта этой болезни - неслыханная психическая привязанность пациентов к болезни - такое мы иногда наблюдаем у больных туберкулезом и особенно в психиатрии. Часто больные этим безобразным недугом доходят до того, что обращаются к своей опухоли с нежными словами, испытывают к ней искреннюю любовь. Думаю, мне не нужно Вам объяснять, что такое отношение чрезвычайно затрудняет лечение, делает его почти невозможным. Для медицинской науки это почти безнадежная задача. Но самое мерзкое открытие ожидает врачей лишь примерно через три четверти года. Тогда в разрушенном теле включается странный регулирующий механизм. У пациентов вдруг начинаются крайне сильные судороги и родовые схватки. И что же видит врач к своему отвращению и ужасу? Покрытую кровью и слизью опухоль, которая иногда весит 3-4 килограмма и выглядит как карикатурная форма человека! Она обладает атрофированными руками и ногами и чудовищной головой с чем-то вроде глаз, ушей, носа и губ!
Еще никогда в жизни мне не было так страшно. Я сидел, затаив дыхание, и думал, что сердце мое сейчас остановится от ужаса. Разве это возможно: то, что я только что услышал? Он бредит, или действительно на свете существует такая отвратительная болезнь? Наверное, я побледнел как смерть и не мог вымолвить ни слова.
А доктор продолжал свой ужасный рассказ:
- Но что же делают люди, когда такое происходит? Думаете, увидев перед собой эту опухоль, они хватают ее и швыряют в огонь? Как можно скорее обливают ее негашеной известью? О господи, они кормят ее! Да-да, Вы меня правильно поняли. Кормят! Их странная патологическая привязанность оказывается заразной психической болезнью, и вот, казалось бы, здоровые люди всеми средствами пытаются искусственно поддерживать жизнь в этой исторгнутой из тела опухоли, в то время как та в нормальном случае вне человеческого тела умерла бы естественной смертью. Если Вы почитаете литературу об этом, у Вас появится ощущение, что Вы читаете истории о привидениях, перед которыми блекнут даже рассказы самого Эдгар По. Окруженные всеобщей заботой - даже знаменитый Каррель4 не нянчился так со своим куриным эмбрионом - опухоли растут как на дрожжах, их кладут в люльки, им покупают одежду, да-да, одежду, потому что никто не хочет, чтобы они замерзли. Что же еще мне Вам рассказать? За несколько лет эти опухоли вырастают до безобразных ломтей мяса гигантских размеров. Они разъезжают по улицам на велосипедах, они водят машины и летают на самолетах, с быстротой молнии они распространяются по земле и по воздуху... о боже, мои волосы встают дыбом!
Этого не может быть! Его глаза, как и прежде, были прикрыты ниспадавшими на лоб локонами, но я сам... я схватился за скатерть и сузившимися зрачками смотрел ему в лицо. Возможно, от доктора не ускользнула эта перемена, и он поспешно продолжил:
- Осторожно, не ошибитесь! Эта болезнь похожа на рак, но она больше, чем рак, это - сверхрак. Не ошибитесь, ведь вся наша мать-земля - это тело пациента. В каком-то месте появилась первая опухоль, освободилась, размножилась и распространилась по всей земле, точно так, как и обычный рак. Я говорю Вам, вся наша Земля скоро падёт жертвой этого недуга. В географически-физиологическом смысле она уже вовсе не та, что раньше, как и тело Вашей матери, и вскоре определенные действия этих опухолей полностью ее истощат и уничтожат. А мы с Вами являемся еще и свидетелями вдвойне отвратительного зрелища, мы с Вами наблюдаем, как эти опухоли пытаются к тому же уничтожить и друг друга - что, впрочем, в каком-то смысле, дает нам хоть какой-то лучик надежды...
- Милостивый государь, - сказал он и мрачно посмотрел на меня, - я говорю Вам самым серьезным образом. Там лежит то, что было Вашей матерью. У нее было два ребенка: Вы и ее болезнь. Болезнь, жертвой которой она пала, милостивый государь, эта болезнь - Ваш брат.
Я его сейчас убью!
- Мой отец не был отцом ее болезни! - сказал я, задрожав. - Отцом ее болезни была смерть.
- Именно! - закричал доктор, сверкнув глазами, казалось, он был в восторге. - У Вашей матери было два супруга, или нет: один супруг и один любовник: Ваш отец и Смерть. Но это не так просто! Это намного проще! Ибо то наслаждение Ваших отца и матери, результатом которого стали Вы сами, разве отличается от наслаждения, даруемого Смертью? И хотел бы я знать, в чём же разница!
Он смотрел на меня, дрожа как в лихорадке.
- Я создан по образу и подобию Бога, - сказал я торжественно, - следовательно по образу моего отца.
- Как Вам угодно! Но та другая опухоль, та раковая опухоль, тот смертельный Ваш полубрат, по чьему образу и подобию создан он? А Вы сами разве менее смертельны для Земли, чем тот Ваш милый братец для тела Вашей матери? Хотел бы я послушать, как Вы будете это отрицать!
Я почувствовал, что краснею, и промолчал.
- Пока люди не совладают сами с собой, им не совладать и с раком, - возвестил доктор, - потому что это - одно и то же. Зарубите это себе на носу! А впрочем, Вы бы смогли, положив руку на сердце и призвав Бога в свидетели, поклясться, что Вы сами никогда не хотели пожить в Вашей матери, по примеру Вашего братца! Тот брат и Вы - это совершенно одно и то же, совершенно одно и то же.
Он продолжал смотреть на меня, не отрывая глаз, как вдруг поперхнулся смехом. Зажмурив глаза, он сидел несколько секунд, сотрясаясь от богохульного веселья. Но вдруг снова возбужденно заговорил:
- Болезнь Вашей матери - тайный плод ее адюльтера со Смертью. Вы это уже признали, эту тайную любовную связь. Скажите, что Вы знаете о своей матери! Разве не любила она Смерть со всей женской страстью?
- Она была жизнелюбивая женщина!
- Снова он за свое! - закричал доктор. - Милые женщины! Все они связаны со Смертью!
- Может быть... - пробормотал я. - Но кто мы без женщин?
- Боги! Боги! - закричал он так, что на лбу у него выступили капли пота.
- Нас вообще бы не было...
- Мы немного посуществуем, а потом конец! Я - врач, я горю желанием помочь, спасти человечество! Куда мы идем? Мы ходим по замкнутому кругу: рождение - смерть, рождение - смерть... Если Вы идете по дороге, у Вас хотя бы есть цель, Вы хотя бы куда-то хотите прийти! Но в конце пути рода человеческого, этой злобной болезни Земли, нет никакой цели, потому что путь этот бесконечен - а где нет цели, там нет смысла. Цель лежит над этой дорогой, мы должны освободиться от Земли и пораженных раком женщин и стать богами! Там - наша цель и там мы найдем смысл! Над телом Вашей матери я клянусь Вам в этом!
Он совсем вышел из себя, вскочил, прижал правую руку к сердцу, а левой указал на комнату мамы.
Я же, напротив, стал вдруг необыкновенно спокоен.
- Я Вас не понимаю, - сказал я, складывая из лежащего передо мной листка бумаги самолетик. - Я брожу по кругу, потому что мне это нравится, я гуляю не для того, чтобы прийти к какой-то цели. Не такой уж я маньяк. Я гуляю чтобы... просто.. чтобы погулять... глотнуть свежего воздуха...
Легким движением я пустил самолетик и смотрел, как он плавно поплыл по комнате и ударился о стекло серванта.
- Смерть - это Вы! - закричал я вдруг и вскочил со стула, даже задрожав от этой неожиданной мысли. - Вы! Смерть! Смерть!
Еще пару секунд стоял я перед ним с вытянутой в обличающем жесте рукой. Потом схватил мамину тяжелую кочергу и изгнал смерть из моего дома.
Но теперь я снова полон сомнений... кто же это был?
4Алексис Каррель - (Alexis Carrel) - французский хирург и биолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине. В течение 20 лет поддерживал жизнь в клетках ткани сердца куриного эмбриона.