Ш. Иван Николаевич : другие произведения.

Записки Эксперта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть. Юмор с оттенком Байки. Все слои российского общества. Особое место уделено гос. элите.


  
  
   Из дневника Алевартовой В.М. 30 сентября 200... г.
   "...жизнь кончена. Мрак, мрак, сумрак, мгла и темень. Нет ничего, что держало бы здесь, в этом грязном и суетном мире, полном низменных инстинктов. Я хочу разбить голову о стену, выдавить глаза из глазниц... о Господи, направь. Кровинушка моя, Гришаня, возвернись!...".
   В день первый второго месяца зимы, когда вьюжные ветра обратили древнюю столицу Руси в снежный ком, по безлюдной улице шла женщина. Норковая шапка, кожаная куртка, шерстяная юбка - редкие прохожие машинально отмечали, что она небедна, возможно, работает, но лицом ее, с екатерининским носом и екатерининскими же пухлыми щеками, никто не заинтересовался, что было понятно: прохожие, в большинстве своем, рабочие с завода имени Серпа и Молота место свое знали, и на женщин обращали внимание лишь в том случае, если сии особи призывно хлопали запорошенными инеем ресницами и доверительно сообщали с неизменной хрипотцой, что на столе ждет "Жириновка" и кастрюлька с картошкой.
   Редкие дома сменились забором, за которым неторопливо, с расстановкой, шло строительство очередной ветки метро, или здания, или еще, бог весть чего, что не суть важно, ибо к завершению все равно не придет.
   Поворот налево. Женщине пришлось обойти незамерзающую лужу (знак?), в которой плескалось четверо белых голубей (знак?).
   Наконец, дверь. В аскетичном предбаннике томилось не менее полудюжины охранников, была и девушка. Ее женщина, которую звали Валентиной, рассмотреть не успела, но на всякий случай позавидовала личному счастью - оно ведь есть у всех, кроме нее, Алевартовой Валюши, некогда первой красавицы 9 А.
   Охранники были приветливы, с участливыми лицами расспросили о цели визита, а один из них, статный, но сифилитично сиплоголосый проводил по лестнице вниз, в подвальное помещение, к двери с зеленой обивкой. Медная табличка, кем-то любовно натертая, гласила: "Центр прикладной магии и приворота на крови древнейших магов Ниневии".
   Валентина потянулась к звонку, но дверь отворилась сама (знак?!), на пороге стоял высокий и могучий седовласый старик. Льняная рубаха на нем была перехвачена широким кожаным ремнем, а непокорные седые кудри удерживал медный обруч. Сверкнув на пришелицу из-под кустистых бровей, он молвил: "Входи, коли пришла. Чрез вьюгу и метели шла. Чрез взгляды косые да слова недобрые, - он воздел руки, - оставьте ее, силы пакостные, придите ангелы и отрите слезы с чела ее! Кориоланом меня небеса нарекли, дщерь моя, идем!".
   Он быстро зашагал по сумрачному коридору с многочисленными запертыми дверьми. Одна из них, впрочем, была приоткрыта, и Валентина заглянула, даже чуть приотстав от старца. В небольшой каморке горел костер. Прямо на полу, но линолеум не плавился (знак!), и это наполнило Валентинино сердце священным трепетом. Над огнем висел прямо в воздухе котел, над которым колдовал, помешивая и бормоча горловым напевом, невысокий крючконосый старик, еще не дряхлый, но пору зрелости прошедший. Он то и дело выдирал волоски из клочкастой бороды, загребал из стоящего рядом ящичка горсть переплетшихся меж собой червей и бросал в кипящий котел. Черви визжали и просили пощады, но старик лишь гнусно посмеивался и отправлял им вслед упирающуюся рыжую крысу.
   Валентина отпрянула от двери - увиденное испугало ее - и кинулась вслед Кориолану, который внушал доверия незримо больше, нежели увиденный старик.
   Кориолан привел ее в комнату, темную - лишь из лежащего на столе черепа шел мертвенный синий свет.
   - Садись, дщерь моя, - Кориолан указал на стул, сам же остался стоять, и возвышался над ней, как горы над полями. - Все знаю, детей нет, потому и муж отвернулся. Другую нашел...
   - Да, да, отче...
   - Не перебивай, отроковица порочная телом, но душой младенец! Поможем тебе. Эратосфен! - позвал он и хлопнул в ладоши.
   Беззвучно разверзлась тьма в форме двери, и на ее пороге застыл мужчина лет двадцати семи. Высокий и мускулистый, с отливающей медью кожей, он был почти полностью обнажен: лишь набедренная повязка из меха да несколько ремней, стягивающих могучую грудь. Темные кудри были перехвачены серебряным обручем, а на его груди Валентина заметила талисман на простом кожаном шнурке: небольшой мешочек из тончайшей кожи.
   - Эмпедокл! - низкий голос Эратосфена прорезал тишину и, как показалось Валентине, окутал ее, касаясь незримыми губами каждой толики ее тела, молодого, но теряющего упругость в тщетной погоне за простым женским счастьем.
   Крючконосый старик не замедлил появиться. В вытянутых руках он нес давешний котел, должный быть по всему разумению раскаленным. Впрочем, он и был таковым - металл отливал красным, - но Эмпедоклу вреда не причинял. Вокруг запястья старика был намотан поводок, на котором тащилось на четвереньках странное существо, то ли человек, то ли обезьяна, то ли еще кто-то неизвестный: волосы пегими клочками покрывали его тело, голова же лишь отчасти поросла невразумительным пушком. Острые с кисточками, как у рыси, уши вздрагивали и, казалось, жили отдельной жизнью. Существо обвело комнату неожиданно разумным взглядом, который, не особо блуждая, остановился на Валентине. Вялый детородный орган слегка приподнялся, когда оно с визгом подпрыгнуло и ощерило на женщину желтоватые зубы.
   Валентина в страхе прижалась к твердой груди Эратосфена, а Эмпедокл дернул за поводок:
   - А ну сидеть, коряга лохматая!
   - Это Емврос, - пояснил Кориолан, погладив существо по шишковатой голове. - Был нашим гостем, помогли ему, чем сумели, много сил истратили, а он презлым отплатил за предобрейшее. Получил по совести, - лицо старика стало суровым, брови сошлись над переносицей, а в глубине темных глаз засверкали молнии. - От того дня и вовеки вечные судьба его - нам служить и быть куклою в руках Эмпедокла, что снадобья варит. Маг Эмпедокл - сильный, но характера трудного, несносного, с ним не спорь, дщерь, бесполезно это и опасно. Даже я иной раз остерегусь слово противу него молвить.
   - Можно просто Эмпик, - широко улыбнувшись, но с хитринкой, вставил Эмпедокл.
   - Уйди с дороги, борода! - гневно воскликнул Эратосфен и добавил, обняв Валентину за талию. - Она - моя!
   Эмпедокл огорченно вздохнул и опустил глаза, а Валентина заметила зеркало напротив и покраснела, увидев свое с Эратосфеном отражение: нагой мускулистый красавец с едва не срастающимися над переносицей бровями обнимает одетую в нелепую дутую куртку из прессованной напополам с опилками кожи и высокую меховую шапку. Особенно покоробили взгляд серые сапоги на плоской подошве и шерстяная юбка, купленная еще до знакомства с Григорием в овощном магазине напротив дома у раздавшейся от беременности кассирши.
   - И верно, - точно услышав ее мысли, хрипло проговорил Эратосфен. - Сбросить оковы одежд надобно, омовение пройти, а после помазание, - с этими словами он напряг все мускулы своего тела, и ремни лопнули, а набедренная повязка упала к ногам Валентины. Что-либо увидеть она, впрочем, не успела: Эратосфен прикрыл срам ладонями. Очевидно было только одно: ладоней не хватало, хотя естество покамест вело себя смирно. - Теперь ты. Но не сама - тебе помогут!
   Он отступил на шаг, а из темноты потянулись руки. Они расстегнули молнию на куртке, сняли шапку, стянули сапоги (ворчливо посетовав при этом, что портянки менять почаще надо) и принялись за юбку и водолазку, не забывая при этом о нижнем белье: чьи-то пальцы проворно и чуть щекотно ощупывали хлопчатобумажные трусы и атласный бюстгальтер.
   Эратосфен, подгонявший их нетерпеливым взглядом, тронул мешочек, висящий на его шее:
   - Чтоб ведала ты, это один из самых страшных и сильных амулетов во вселенной. Бесполезный в женских руках, мужчине он дает неограниченную власть, - он остановился и приготовился заключить Валентину в свои объятия, но раздевавшие запутались в застежках бюстгальтера, и он был принужден продолжить. - Когда-то в Ниневии, городе, где пленные шли на кровяную колбасу и удобрения, жил маг. Он лучился темной силой, и никто не мог победить его. Смертельные для человека или колдуна, раны не причиняли ему вреда. И лишь немногие знали, как поразить его: выхолостить. Это и сделала одна из наложниц тогдашнего царя. Этот мешочек сделан из кожи его мошонки. А это его череп. Он пуст, и был пустым всегда, даже когда он жил. Свою мощь он черпал из космоса и потому не нуждался в мозге.
   Наконец крючки поддались, и бюстгальтер упал на пол и растворился в полу как и прочая ее одежда, о которой она уже успела пожалеть. Юбку, конечно, не жаль, а вот норковая шапка - потеря ощутимая, не говоря о куртке, чтобы купить которую Григорий ночью разгружал какой-то склад при магазине, а после долго бежал от непонятно зачем гнавшейся за ним милицейской машины.
  
   Из органайзера ответственного работника (пожелавшего остаться в меру неизвестным) центрально расположенного ведомства "...31 января 200... г. с утреца совещанице... так, это секретарша пусть помнит. Днем вырваться к Серпу и Молоту. Колдовство, магия, привороты на крови - это Виталий Даздрапермович (Дрочитдоспермович хе хе) просветил, когда у писсуаров заседали в кремлевском туалете. Предлог - вылечится от нежданно настигшего бесплодия. Цель - напросится на шабаш. Дрочитдоспермович сказал, что этот Центр самые ядреные шабаши курирует, притом от нас близко, у Памятника героям Плевны. Место не случайное: говорят (вернее Дрочитдоспермович сказал, а ему не верить себе дороже - сгноит!) герои Плевны вовсе не от пуль накрылись. Там ведь, в этой Плевне, вампиров да прочих упырей как собак нерезаных, вот они солдатиков и покусали, естество поотрывали когтищами да сожгли ритуально. Пепел этот теперь не сыскать, дорог как яйца Фаберже...".
   Звонок надрывался уже секунды три, а никто не соизволил откликнуться. Наконец, одна из боковых дверей с грохотом отворилась, и в коридор, словно кто-то дал ей пинка (на самом деле, споткнулась о порог), вылетела рыжая девица в легкомысленных джинсах и сомнительной маечке с обезьяноподобным ликом, туго натянувшимся на груди третьего размера.
   На пороге стоял импозантный господин лет сорока в дорогом кашемировом пальто от Ermendegildo Zegna, расстегнутом и потому открывающим вид на темно-серый, явно сшитый на заказ костюм, галстук в тонкую полоску от Armani, белую сорочку от Kalevally, изящные черные ботинки из мамонтовой кожи от Zalizatty и носки от неизвестного автора (но их видно не было).
   - Привороты на крови? - поинтересовался господин приятным баритоном и, как бы невзначай, повернул голову влево, чтобы был оценен его греко-скифский профиль.
   - Истинный крест, - подтвердила девица. - Входите. Верховный колдун сейчас занят, но проблему вашу я так и быть выслушаю, присоветую - я способная - а после и Кориолан освободится. - Я кабинет свободный найду только...
   - А этот? - он кивнул на открытую дверь, из-за которой раздавалось бодрый перестук клавиатуры.
   - Это финансовый отдел.
   - Аааа..., - уважительно протянул импозантный мужчина.
   - Вы раздевайтесь пока.
   - Совсем?! - смутился гость.
   По лицу рыжей можно было заключить, что она вовсе не против такого расклада, и слова утверждения едва не сорвались с ее губ, но усилием воли она заставила себя скучно ответить:
   - Да нет, пальто повесьте тут вот, на крючочек, - и тут же скрылась в недрах коридора.
   Господин недоверчиво обозрел халтурно вбитый в стену гвоздик, но все же доверил ему пальто и, начав скучать (рыжая уже с минуту где-то обреталась и явно не спешила), сделал несколько шагов по коридору. Впереди что-то светилось синим, раздавались голоса, повизгивание и хриплое ворчание, сопровождаемое горловыми вскриками и густым бормотанием. Заинтересовавшись, ответственный работник пошел вперед и стал свидетелем весьма занятной сцены.
   Посреди комнаты, залитой мертвенным, идущим из щербатого черепа, светом, стояла женщина в утепленных трусах (невыразимо далеких от столь любимых ответственным работником на круглых ягодицах старшеклассниц стрингов) и бюстгальтере, чей атласный материал, хоть и был нежно-розовым, как попка новорожденного поросенка, но отливал синим. Перед ней стоял полностью обнаженный атлет, прикрывавшийся ладонями. Также там был низенький, облаченный в холщовую размахайку патлатый старик, странное существо, напоминающее ободранного лабрадора, подвергнутого мелированию, и седокудрый маг (то, что он маг, импозантный мужчина понял сразу: весь вид его внушал уважения не меньшее, чем Виталий Даздрапермович, помноженный на трое).
   В это мгновение атлет убрал ладони с чресл, и свет померк в глазах ответственного работника от жгучей зависти. "Надо удлинение и уширение наколдовать", - мысленно отметил он, занося этот пункт в мозговой органайзер заглавными буквами державного цвета.
   Мускулистый красавец меж тем схватил женщину за плечи, издал дикий рев ("...тоже наколдовать, а то связки слабоваты, в Новый год сорвал во время исполнения гимна...") и, бросив ее на пол, взгромоздился сверху, бешено работая отливающими медью даже в синем свете ягодицами.
   - Паки, паки, Эратосфен! - вопил Эмпедокл, а Емврос подвывал. Кориолан застыл, широко расставив ноги и воздев руки к потолку. Кудри его развевались от непонятно откуда взявшегося ветра.
   - Не могу! - закричал Эратосфен и вскочил. Валентина осталась лежать на полу, постанывая и перебирая мусор на полу. - Ну никак! Не омыли, не помазали ее! Изыдь бессилье, отринь от меня, отженитесь бесы окаянные, плоть смущающие! - он воздел руки к небу, а ответственный работник в темноте коридора злорадно усмехнулся.
   - Выпей, друг! - Эмпедокл протянул Эратосфену котел.
   - Нет! Мне не поможет! - атлет заломил руки.
   - Гоморррра! - трубно закричал, словно призывая кого-то, Кориолан. - Содомия!
   И словно по волшебству перст Эратосфена вновь взлетел к мускулистому животу, звериным взглядом он обвел всех присутствующих, и ответственный работник счел необходимым отступить от греха подальше в глубины коридора. И не зря, ибо Эратосфен в один прыжок оказался подле стоящего на четвереньках Емвроса и, воспользовавшись его уязвимой позой, начал надругательство над несчастным животным. Эмпедокл выудил из-за пазухи пучок упирающихся крыс и бросил их оземь. С пола они восстали уже нагими женщинами с развратно пухлыми губами и острыми ногтями, которые тут же пустили в дело, разорвав холщовую размахайку и исподнее на Эмпедокле. С потолка, раздирающе душу скрипнув, спустилась и остановилась в полутора метрах от пола клеть, в которой бесновалось странное существо, невыразимо худое, с нежно-голубым оттенком кожи. Разверстый рот извергал проклятия Эратосфену, Эмпедоклу, Емвросу и какому-то фон Гадскому. Кориолан, швырнув в клетку черное яблоко, устало плюхнулся в кресло с высокой резной спинкой и осенил происходящее патриаршим жестом.
   Забыв о самосохранении ответственный работник подался вперед, но был оттолкнут к стене спешащим юношей в белом, не единожды прожженном халате, с очками на арагонском носу и встрепанными русыми волосами.
   - Климент фон Гадский, - буркнул он, видимо, представившись, и тут же продолжил путь. Но, увидев, что люди, вернее, маги заняты, с полдороги вернулся и, схватив гостя за плечи, встряхнул. - Я сделал это! Сделал! Поплавок фон Гадского! Наконец-то, столько лет бился! Столько зим. И теперь он, во всей красе! Идемте, покажу!
   Импозантный господин, признаться, с большим удовольствием присоединился бы к действу, что развернулось в комнате и спорило по своей шири и мощи даже с достославными банными оргиями, в которых сам он принимал в свое время небольшое участие, поднося тазики и мочалки. Но отказать весьма милому на вид Клименту было неудобно. Положение спасла вернувшаяся, наконец, рыжая (давно б уволил за такую черепашью прыть), зачем-то нацепившая очки на свой длинноватый, но весьма неплохой по форме нос.
   - Ашшурбанипалетта! - воскликнул фон Гадский. - Я, наконец, изобрел его. Поплавок! Поплавок фон Гадского!
   - Да? Назови его лучше моим именем! - девица заранее казалась польщенной, и добавила мечтательно, совсем забыв о госте. - Поплавок Ашшурбанипалетты... а он для чего? Где плавать будет?
   - В фекальном насосе, - также мечтательно, певуче ответил фон Гадский.
   - По-моему, поплавок фон Гадского все-таки лучше звучит, солиднее, знаете ли, - вставил ответственный работник, имея целью, во-первых, напомнить о себе, а во-вторых, помочь бедняжке избежать сомнительной чести.
   - Точно! - согласился фон Гадский и, похлопав девицу по плечу, успокоил. - Но ты не расстраивайся. Я туалетный бак назову твоим именем или сам фекальный насос - они пока безымянные. Бывай.
   Он все-таки отправился в комнату, из которой доносились проклятия, всхлипы и звуки, знаменующие порчу воздуха.
   - Это кто? - спросил гость, имея в виду фон Гадского.
   - Начальник технического отдела. Специалист по амулетам, талисманам, изобретатель Черного алтаря - я его вам покажу - и прохрустова ложа - его показать не смогу: конструкторская документация на доработке, много претензий было. Параллельно занимается внемагическими изобретениями, но в них преуспел много меньше. Ах да, под его руководством произведен опытный образец Кольца Испытаний. Его проверяют на Емвросе
   Ответственный работник уважительно промычал и вошел вслед за Ашшурбанипалеттой в интимно освещенную торшером комнату с уютным диванчиком цвета страсти.
   - Вы ведь ведьма? - спросил гость, устраиваясь напротив Ашшурбанипалетты, усевшейся за широкий дубовый стол, заваленный циркулярами.
   - Скорее, ведьмочка, - подтвердила та. - Вас как величать?
   - Чего? - не понял ответственный работник.
   - Фамилия, имя, отчество, - тусклым тоном учительницы, издерганной тупоумием учеников, сказала ведьма.
   - Знаете, - гость слегка смутился. - Я предпочел бы анонимность. Или предложите что-нибудь... нейтральное.
   - Петя?
   - Нет, - он задумался. - Нет, нет, не подходит. Банально.
   - Может, Вася?
   - Что вы? Еще хуже, - аноним даже погрустнел.
   - А по батюшке? Иванович? - тот снова замотал головой. - Или Гаврилович?
   Ответственный работник не выдержал:
   - Зовите просто Шин.
   - Еврей, что ли? - ведьма сдвинула брови.
   - Почему? Инициалы.
   - Да я поняла. Но имя, начинающееся с "ша" - только Шолом какой-нибудь, или Шмулик.
   - С "ша" начинается фамилия.
   Ведьма вздохнула, как показалось, облегченно.
   - На что жалуетесь?
   - Так это..., - Шину показалось, что его ложь вряд ли будет звучать убедительно, но, тем не менее, озвучил ее. - Хотелось бы второго ребенка, но как-то не получается. Мне вашу э-э-э... организацию порекомендовал один..., - он повертел головой, рассматривая аскетичную обстановку, - одно высокопоставленное лицо...
   - Помню, помню, - подтвердила Ашшурбанипалетта. - Многое хотел. Почти все получил. Жадноват, но оплатил полностью. Правда, за минусом неустойки, - она опустила глаза. - Я малость с заклинанием напутала: он хотел свести волосы со спины, а сошли они с затылка...
   - Так это из-за вас? - испуганно воскликнул Шин и на всякий случай провел рукой по идеально уложенным каштановым волосам, таким же густым, как и в юности.
   - Да. Но со спины свели, - поспешила обнадежить ведьма. - Он не сильно и ругался. Мы договорились. Хотя страшно было поначалу: обещал все окрестности с землей сровнять. Но на Черном алтаре яростью размяк, удом же окреп, и перестал молнии метать. Так что у вас? А, бесплодие. Так это с женой надо. Вы один?
   - Один, - и мысленно добавил, - сидит дома, калоша старая.
   - Красивая?
   - Да так. Старовата.
   - Старше вас?
   - Да нет, моложе. Но дело ведь в состоянии души, не так ли?
   - Так. Первый сеанс можно провести и без нее, - она вскочила. - Снимайте штаны и идемте к Черному алтарю.
   - А можно наоборот? Сначала алтарь, потом штаны, а то без них как-то неудобно... по коридорам ходить...
   - Можно, - выкрикнула она уже из коридора.
   Шин поспешил за ней. Одно слово "Черный алтарь" заставило его стремящееся к острым ощущением сердце забиться вдвое быстрее. Он представил пещеру, освещенную факелами, нагих ведьм и себя, полностью обнаженного (с торчащим, как флагшток пестом), прикованного за руки и за ноги к плоскому черному камню, хранящему бурые следы крови прошлых жертв... или нет, крови невинных жриц любви, что выбирают лучшего и отдают ему свою главную драгоценность, после чего их лишают жизни и пьют их горячую кровь. Он посетовал, что проклятый лишний килограмм может сделать рельеф живота незаметней, и тут же решил заказать магическую эпиляцию, вот только пусть верховный маг колдует, а не эта ведьмочка, ибо сверкать лысиной, как Виталий Даздрапермович, Шину не хотелось.
   Пещеры и прочих атрибутов разнузданного шабаша, обещанного в кремлевском туалете Виталием Даздрапермовичем, в подвале не было. Но, впрочем, все оказалось довольно милым. Черный алтарь был в точности таким, каким представлял его себе Шин, с чугунными зажимами для рук и ног и бурыми пятнами, густо покрывающими прохладную поверхность плоского камня. Освещение комнаты было скудным: пара канделябров да четыре масляные лампы фаллической формы, расставленные по углам Черного алтаря. Стены в комнате были выложены булыжником, придававшим ей сходство с пещерой. В углу фосфорически белели чьи-то кости ("...надо надеяться, не клиента и не невинной жрицы, а оплошавшего мага, испепеленного Верховным колдуном").
   Ведьма села на низенькую скамеечку рядом с алтарем.
   - Снимайте штаны, - распорядилась она, подвинув к себе какой-то сундучок. - И остальное тоже. Посмотрим, может, у вас еще что-нибудь плохо работающее в организме есть, не только гениталии.
   Шин вспыхнул от возмущения и чуть не закричал "У меня с гениталиями все чики-пуки!", но смолчал. Роль нужно было играть до конца.
   Сложив одежду стопочкой на табуретку, с которой брезгливо смахнул носовым платком вековую пыль, Шин остался в одних носках и трусах от Kelvin Klein.
   - Их - первую очередь, Василий Гаврилович, - строго сказала Ашшурбанипалетта, и Шин с сожалением снял тонко пахнущие грейпфрутом носки и встал босыми ногами на холодный пыльный пол, потом, под внимательным и, видит Бог, заинтересованным взглядом ведьмы принялся медленно стягивать с себя трусы.
   - Не нужно называть меня Василием Гавриловичем, - тихо произнес он, доведя широкую резинку до аккуратной поросли волос в самом низу живота.
   - Да не томите! Что вы, в самом деле, малахольный такой? Я ж ведьма, и так о вас все знаю: пол мужской, русский, служащий, 39/179/68,5 и... э-э-э 12!
   - 18! - обиженно выкрикнул Шин и сбросил трусы, чтобы ведьма оценила масштабы своего заблуждения.
   - И правда, - согласилась ведьма. - Ложитесь. Первый сеанс - разогревающий, нужно наложить снадобья и три четверти часа ждать, пока впитается и начнет действовать. Если недуг ваш некрупный, уже сегодня и сможете зачать. Скорее всего..., - она впилась взглядом в мужское достоинство ответственного работника. - Девочку. А 6 февраля - мальчика.
   "Три четверти часа? - думал он, пока ведьма налаживала заржавевшие оковы, плотно прижавшие, в конце концов, его конечности к камню. - Замечательно! Пока впитываться будет, расспрошу про шабаши. Послушаю. А там, может, верховный маг освободиться, с ним насчет обрядовых оргий договорюсь. Непременно у памятника Героям Плевны, чтоб после работы так и сразу, оцепить можно магическим заговором, чтоб знакомые не узнали.... И ведьмочку эту взять не мешало бы. Только пусть не колдует...".
   - Это что? - спросил он, кивнув на внушительных размеров чашу, в которой Ашшурбанипалетта помешивала что-то светло-серое и очень густое.
   - Розовая глина.
   - Десять рублей полкило? - ехидно поинтересовался Шин.
   - Тринадцать семьдесят! - обиженно возразила ведьмочка и, посчитав, что мешать хватит, шмякнула холодный склизкий кусок на пест ответственного работника и принялась размазывать. Послушный орган, хоть и опешил немало и даже чуть съежился от холода и склизкости, на теплые женские руки отреагировал должным образом, чем весьма порадовал своего хозяина. Ведьма же возмущенно воскликнула. - Ну хватит! Как маленький прямо! - надо надеяться, под "маленьким" имелся возраст, а не размер. - Теперь в два раз больше глины надо!
   - Да тут слона обмазать хватит! - съязвил Шин, с юности привыкший, что женщины при появлении его красавца-воина начинают томно закатывать глаза и заранее с легким постаныванием часто дышать.
   - Между прочим, еще в анус затычку сделать надо! Чтобы силы чудодейственные не уходили!
   Лицо ответственного работника по цвету сравнялось со знаменем, которое он некогда нес, возглавляя пионерскую дружину.
   - А рот, нос и уши заткнуть не надо?! - он рванулся с камня, но оковы держали крепко, и потому примирительно добавил, - все равно не получится: я же на спине лежу.
   - Тогда в следующий раз! - весело откликнулась ведьма. - Мы вас на живот положим.
   "Следующего раза не будет! - твердо пообещал себе ответственный работник. - Сплошное шарлатанство, притом шитое белыми нитками. Виталий Даздрапермович - сволочь - видно до сих пор банную фотосессию со школьницами забыть не может, вот и решил отомстить. Ну, ничего, я ему припомню, когда время придет...".
   Он поелозил, пытаясь устроиться поудобнее, а ведьма вдруг встрепенулась:
   - Ой, у меня же маркетинговый отчет за январь горит! - она вскочила. - Полежите пока, я сейчас! - и выбежала из комнаты, захлопнув за собою дверь.
   Ответственный работник остался в одиночестве. Огарки свечей в канделябрах грозились через минуту-другую окончательно догореть и погаснуть, да и масляные лампы еле тлели. Спустя минуту или около того - часы Шин снял и потому не знал точного времени - комната погрузилась в темноту. Камень неприятно холодил кожу и грозил доселе неведомым ответственному работнику радикулитом. По углам, нарушая тишину, что-то шуршало, и однажды Шину даже показалось, как что-то пушистое коснулось его плеча, а потом бедра.
   От нечего делать он принялся рассуждать: "...розовая глина - чудесное средство? Ерунда! Сам ей иногда пользуюсь по утрам, когда нужно разъезжающееся во все стороны лицо в единое целое собрать... вокруг глаз наложить - от отеков помогает, - но недолго, минуты на три и тонким слоем, иначе... Стойте! Какие еще три четверти часа?! - Шин рванулся с камня, но тщетно: оковы ни на толику не поддались. - Матерь божья! Да у меня от этой маски через семь с половиной минут лицо горит! Господи Иисусе Христи, с Него же кожа слезет! - ответственный работник почувствовал явственное покалывание и малоприятное ощущение стягивания. - Может, глина сама отвалится, когда засохнет? - с надеждой подумал он, собрав все то оптимистичное, что еще жило в нем после десятилетия нескончаемых кулуарных интриг. - Ага, отвалится, вместе с Ним! - ответил живущий внутри пессимист ехидным голосом Виталия Даздрапермовича. - Господи, за что?! Ведь Родину не продавал, солдат на смерть не посылал, секретаршу ровно в семь ноль-ноль домой отпускал!..".
   В охватившей его панике, Шин рвался освободиться от пут изо всех своих сил, извивался, выкручивался, но бесполезно. Устав, он уронил голову на камень. Видимо, с остервенением, ибо перед глазами замелькали звезды, и мир погрузился в еще большую тьму. Последнее, что почувствовал ответственный работник, теряя сознание, было щекотное касание по коже и еле слышное перебирание когтистыми лапками по камню.
  
   Спустя три дня в петрищевской газете "Петрищенская правда" появилась скромная заметка на последней странице: "Ушла из дома и не вернулась Алевартова В.М. 28 лет, уроженка г. Петрищи, сметчица треста "Петрищенский кирпич". Волосы русые, стриженые, телосложение нормальное, рост 172 см., была одета в норковую шапку, кожаную куртку, шерстяную юбку, серые сапоги без каблуков, рейтузы, розовый атласный бюстгальтер и утепленные панталоны. Что-либо знающих о месте нахождения Алевартовой В.М. просим обращаться в отделение милиции N 1 по Петрищенскому району или лично к Григорию Завязкину (муж) или Глафире Алевартовой (тетя) тел. 52-28". К заметке прилагалась фотография два на полтора сантиметра.
   А вот в московских, питерских, да что там, в общероссийских СМИ главенствовала одна тема. Первые полосы уважаемых (и не очень) газет пестрели похожими друг на друга заголовками, новостные и аналитические передачи словно позабыли о невыплате зарплат бюджетникам, о задержки пенсий, о лесных пожарах и прорывах канализационных узлов. Маститые политологи и аналитики, важно поглаживая бороды и поправляя очки, со слезным блеском в глазах вели неторопливую речь о пропасти, в которую катится Россия. Экстренные выпуски новостей пропитались скорбью и тревогой. В "Ъ" на первой полосе черным по белому значилось:
   "...как известно, в минувшую среду Президент отправил в отставку премьер-министра. Члены правительства своих кресел не лишились, но, тем не менее, вся политическая и деловая Россия замерла в ожидании: что за имя назовет Президент? В качестве предполагаемых кандидатов на этот пост назывались многие: высшие чины силовых ведомств и Администрации Президента, действующий вице-премьер или же кто-то из бывших, ранее смешенных со своих постов, высокопоставленных чиновников. Большинство же предполагало, что Президент не изменит традиции выдвигать на высшие посты малоизвестных широким массам людей. И, как оказалось, было правым. Президент подписал указ о назначении председателем правительства Российской Федерации Ш-ва И.Н.. Назначение это особенно важно в свете того, что Президент не раз говорил, что кандидатом на предстоящих выборах Президента будет действующий премьер, но при этом не называл того по фамилии и, стало быть, уже тогда подумывал о смене председателя правительства. Эксперты и аналитики нашли выбор Президента оптимальным: не замеченный в связях с криминалом, добропорядочный семьянин, ответственный работник и, вместе с тем, блестяще образованный, всегда элегантный, увлекающийся спортом, г-н Ш-в едва ли не идеальная кандидатура в президенты.
   Но случилось непредвиденное. В день своего назначения г-н Ш-в исчез, притом до того, как о решении Президента стало известно. По словам секретаря г-на Ш-ва Ольги Кацман, начальник уехал в полдень и обещал вернуться часа через два-три. Никаких признаков тревоги или волнения в его поведении она не заметила. Напротив, отмечает, что г-н Ш-в был в приподнятом настроении, шутил и вообще выглядел как человек, ожидающий от предстоящего дня только приятных сюрпризов.
   Уехал он на служебной машине. За руль сел сам, что наводит на мнение о нежелании г-на Ш-ва иметь свидетелей...".
   Было в той статье еще много чего - целый разворот все-таки. Мнения западных аналитиков, нашедших в исчезновении назначенца очередной повод заклеймить Россию, интервью с высокопоставленными чиновниками и супругой пропавшего, краткая биография в жирной рамке, смахивающая на некролог. И много фотографий: Шин в детстве (с непокорными вихрами на голове) рядом с мамой и бабушкой (отец ушел из семьи, дед погиб на фронте); Шин (стриженный под ноль) в школе рядом с классной руководительницей в строгих очках; Шин (с кудрями ниже плеч) в окружении однокурсниц (позади - здание МГУ); Шин (строгая прическа с идеальным пробором) вместе с супругой на пороге роддома с первенцем в руках; Шин (опять стрижен под ноль) рядом с первым Президентом и главой Администрации; и, наконец, Шин с нынешним Президентом (модельная стрижка, зрительно добавляющая два сантиметра роста).
   Весьма уважаемый гламурный журнал на волне всеобщей истерии присудил ему звание "самого сексуального мужчины России", а правозащитники собрали несанкционированный митинг на Лубянской площади, где перед плотно стоящей толпой, над головами которой ветер трепал огромные (восемь на шесть метров) портреты Шина на красном фоне, выкрикивали привычные лозунги.
   Четвертый день был объявлен днем траура, занятия в школах и институтах отменили, а все российские телевизионные каналы, как один, транслировали на всю страну одну картинку: портрет Шина в белой рубашке и голубоватых подтяжках (старая фотография, года девяносто шестого, наверное) на черном фоне. И не было в Москве (да и по всей России) подъезда, подле которого не обсуждали бы пенсионерки и домохозяйки этот страшный случай. Пропадали люди и раньше, но все бомжи да алкоголики, не считая проституток, а тут красавец-мужчина, спортсмен, добропорядочный семьянин... И каждая вздыхала, мысленно сравнивая своего мужа с человеком, чье лицо с греческим носом и сарматскими губами врезалось в их память навсегда, и надеялась в глубине души, что отыщется он где-нибудь поблизости, приползет, оставляя за собой кровавый след к ее дверям на пятом этаже хрущевки и попросит хриплым шепотом воды. В шею с лестницы тогда алконавта Ваську, гражданского мужа! Примет она несчастного кандидата в Президенты, раны перевяжет, чаем напоит, обогреет телом своим сострадающим. И никому не отдаст. Не расскажет, от кого косяком пошли лапушки-детишки и кто зимними вечерами поет под гитару романсы.
   Президент - положение обязывало - горевал много меньше. На пятый день было объявлено имя нового назначенца. Им стал человек из ближайшего окружения Президентов - бывшего и нынешнего. Одно время он отошел от дел (вроде по собственному желанию), но теперь решил вернуться, ведь "...Россия - ждет!..". В отличие от предшественника спортом он не увлекался, хоть имел два высших образования, но каких-то неблестящих, с женами имел обыкновение разводиться сразу после рождения очередного ребенка, имел обширную лысину и чересчур колючий взгляд. И в довершение всего обладал сомнительным отчеством Даздрапермович, которое русский народ сразу же принялся склонять так и эдак, стараясь придумать что-нибудь пообиднее.
   Желтые издания пестрели журналистскими расследованиями, а всемирная сеть полнилась компроматом на нового премьера, которому действующий Президент понемногу передавал дела. Народному возмущению не было предела, и одна решительно настроенная организация предложила даже причислить Шина к лику святых великомучеников (правда, в обход руководства РПЦ), премьера же предать анафеме. Но, несмотря ни на что, выборы он выиграл, набрав рекордные 92% голосов.
  
   - Кто я, власть или хрен собачий? - слабо простонал Шин, выудив из глубин памяти распространенный в казематах Старой площади вопрос. И эхо ответило, - хрен собачий....
   Пробуждение, вернее, возвращение в сознание, было не из приятных. На всем его теле, казалось, не было и места, которое не отзывалось бы болью. Где-то тянущая, где-то сдавливающая, где-то стягивающая, тупая и резкая, ноющая и разрывающаяся толчками - она охватила его целиком.
   - Пресвятая Богородица, - Шин попытался встать, но оковы оказались явью, а не ночным кошмаром. Впрочем, в пользу реальности происходящего говорили боль и холод. Ко всему прочему, ответственному работнику отчаянно хотелось в туалет по малой нужде.
   Авторы книг и создатели фильмов про прикованных к стенам или потолкам благородных узников отчего-то всегда обходят деликатную проблему отправления естественных надобностей, а ведь это весьма и весьма животрепещущий вопрос, потому как голодающий, теряющий сознание от жажды человек, висящий на цепях - это красиво, слезу выбивает, особенно когда продолжает гнуть свое и отказывает в сотрудничестве вселенскому злу и прочим иезуитам, а вот изнывающий от желания избавиться от накопленного - смешон и нелеп. Ни один Черный Тюльпан или Робин Гуд, хоть и провисел, прикованный цепями, не меньше трех дней, не запачкал шелковых панталон с кружевной оторочкой. А ведь это природа.
   Чтобы отвлечься, Шин вспомнил историю из детства. Было ему лет восемь, и учился он то ли во втором, то ли в третьем классе. Идя с обеда на продленку, он еще шага за три до порога почувствовал явственный запах экскрементов. И на полных порах влетев в класс, где сидели мальчик из многодетной армянской семьи Арман и учительница Елена Викторовна, громко поинтересовался: "Ну и кто обкакался?!". Взгляд его при этом, как назло, проникновенно уперся в классную руководительницу, которая с тех пор люто невзлюбила будущего ответственного работника. Обгадился, ясное дело, Арман, но он отчего-то всегда ходил в любимцах Елены Викторовны (ну любят русские женщины убогих и умственно отсталых, стезя у них такая), после окончания школы женился на ней, и теперь преподает в родной Alma Mater (иной Alma Mater, кроме школы, он не осилил) физкультуру, подтверждая тем самым давно выведенную Шином истину, что тупее физкультурников только модели-блондинки.
   "...обычно в таких случаях зовут на помощь, - подумал Шин, - очень громко, колотя в запертую дверь руками и ногами, "Help me!!!!!!" там и прочие Джисусы в свидетели. Но никто, как водится, не слышит, потому что в полную мощность радио орет, или негр глухой, или вовсе все пораньше домой отпросились, а в это время закрытое помещение заливает по самую ватер-линию не пойми откуда взявшаяся вода..., - Шин даже засмеялся, но никуда не девшаяся потребность заставила его резко оборвать смех. - Черт, ведь не так уж плохо все. Мне бы в туалет только, а потом опять полежать могу...".
   Он решил досчитать - с толком и расстановкой, не торопясь - до десяти тысяч, и только потом низменно воззвать о помощи, чего, признаться, ему все-таки совсем не хотелось. Воображение нарисовало картину ужасного позора: в дверь долго ломятся и, наконец, вваливаются с фонарями наперевес всякие охранники, бабушки-уборщицы, беременные женщины, дети и чего доброго священнослужители в полном облачении с тлеющими кадилами. И видят лежащего на камне мужчину (лицо которого не раз могли наблюдать на втором или третьем плане в репортажах с различных заседаний), голого (слова "нагой" и "обнаженный" неуместны), искусанного, со слезшей с члена кожей... Стоп! Мысленный счет прервался. По ощущениям выходило, что кожа с Него все-таки не слезла, да и вообще из всего многострадального чиновничьего организма лучше всего чувствовал себя этот наиглавнейший орган. Стало быть, кто-то позаботился о нем, пока Шин был без сознания.
   - Эй, есть тут кто? - поинтересовался Шин. Голос при этом предательски дрогнул, и вместо приятного баритона, которому - по глазам видно было - так завидовал косноязычный Виталий Даздрапермович, получился сдавленный, с повизгиванием, хрип. И добавил, припомнив реплики в американских фильмах. - Is anybody here? - и по-немецки, надеясь, что ничего не напутал. - Ist jemand hier?
   - Есть, есть, чего выришь, иуда? - старческий голос прорезал тишину, и в глаза ударил яркий свет. - Етюк твой обкорнатый! Откострячу ща, пикнуть не смогешь! Орет тута... иродово племя...!
   - Да я русский! - зачем-то принялся оправдываться Шин. - Я в детстве на мину наступил... то есть, нет, не на мину. По медицинским показаниям лишился.
   В первый раз в жизни Шина пристыдили этим отличием от прочих православных. Обычно смотрели - в банях и сортирах - с интересом и живо интересовались преимуществами и недостатками. Последних, по сути, не наблюдалось, и многие прямо в бане, будучи несколько навеселе, просили коллегу, широкоплечего телохранителя-чекиста либо особо разнузданную старшеклассницу оттяпать, по примеру ваятеля Микеланджело, лишнее.
   Поговаривали (хотя сам Шин не видел), что Виталий Даздрапермович на свое несчастье обратился с сей интимной просьбой к близорукой (минус семь) Лолите, после чего едва не истек кровью и на долгие полгода завязал с банными утехами, отдавшись семейному очагу и одной скромной бальзаковского возраста журналистке из некоего консервативного издания. Интеллигентная дама в очках с роговой оправой и мышиного цвета волосами, забранными в тугой пучок, стянутый простой резинкой (больше подошедшей для увязывания целлофанового пакетика с редиской), робея, постучала в кабинет Виталия Даздрапермовича, дабы выяснить по заданию редактора литературные пристрастия рядового (как ей казалось) чиновника. Пристрастия у него оказались совсем нелитературные, но даму, как ни странно, сие совсем не испугало, напротив, привело в неописуемый - хоть и несколько неумелый - восторг. И в следующий раз она явилась пред желтые очи Виталия Даздрапермовича уже не целомудренной девой (здесь, впрочем, не обошлось без его стараний), а изнывающей от страсти вакханкой, купившей по такому случаю чулки с гепардовым узором и сделавшей химию.
   Сейчас она хвасталась подругам штампом в паспорте, донашивала очередного отпрыска Виталия Даздрапермовича и являла собой в его глазах главную кандидатуру на развод.
   - Чего молчишь-то? - с ехидным беспокойством осведомилась старуха, лицо которой Шин сумел-таки рассмотреть: крючковатый нос, тонкогубый, вмещающий от силы пять зубов рот, злые глазки под седыми неровными бровями, редкие сальные волосы, сквозь которые просвечивала грязно-розовая кожа головы.
   - В туалет бы неплохо, бабуль..., - отозвался Шин.
   - Какая я тебе бабуля?! - взвилась старуха и пребольно шлепнула заскорузлой ладонью по животу ответственного работника. - Я те ща покажу, кака я бабуля, нехристь окаяннай...!
   - Не надо! - завопил, уже не стесняясь, Шин, ибо старуха принялась разоблачаться, скидывая с плеч шаль за шалью. И, как последнее, на что можно надеяться, выкрикнул. - Я заразный...!
   - Сикось накось выкусь, - отмахнулась старуха, - видали и не таких болезных. Ладно, не хошь как хошь, запросишь потом, так все: ускакали хряки, улетели куры. Руку тебе освобожу одну, дальше сам, а то боязно мне. Рассудком ты тронутый, прибьешь еще, - она что-то сдвинула в тисках, прижимавших левую руку Шина к камню, и они разжались. Ответственный работник с невероятным облегчением потряс затекшей конечностью, разгоняя по венам кровь. - Ведерко в углу стоит - пользуйся, но в меру: небольшое оно, маловместительное.
   Обретший некую свободу Шин осмелел:
   - Подождите-ка, по какому праву меня здесь держат? - в его голосе появилась сталь, и с разлившимся теплотой удовлетворением он отметил появившийся в глазах старухи страх. - Я здесь все разметаю, с землей сравняю! Отцепляй эту хрень, пока цела!
   Но старухи уже след простыл, лишь откуда-то издалека послышался ее голос:
   - Никто тебя не хватится. Раньше надо было умнее быть. Вечно сидеть тебе тут. В мерзлоте алтаря да рядом с ведерком, на редиске одной да гороховом супе. Волосом обрастешь, и разум твой сгинет во тьме преисподней. Напорешься на гвоздь, и остынут чресла твои, их черви пожрут...
   - Да пошла ты в ...., - закричал со звериной яростью Шин и рванулся с алтаря с таким остервенением, что задней мыслию подумал: костям не уцелеть, поломаются из-за проклятых тисков.
   Но, видно, старуха ослабила все зажимы, ибо с алтаря Шин взлетел, словно камень выпущенный из пращи, и ударился о стену. Из глаз посыпались искры, сильно вдруг заболел бок, и ответственный работник ощутил, как по ребрам струится что-то горячее. Осторожно поводя в воздухе и по стене рукой, он нащупал внушительных - сантиметров тридцать - размеров гвоздь, торчащий из стены.
   - Сволочи, - буднично констатировал ответственный работник печальную истину. - Нет, ну взорвали бы или шальной снайперской пулей сняли. Так нет же, гвозди какие-то, бабки, черные алтари, - будучи теперь предельно осторожным, Шин исследовал все небольшое пространство комнаты в поисках своей одежды, но нашел только запылившийся атласный бюстгальтер, которым, немало исхитрившись, прикрыл-таки чресла.
  
   А тем временем (вернее, в самый разгар всенародной скорби по безвременно пропавшему едва назначенному премьеру) в Петрищах, на захламленной коммунальной кухне Григорий и Глафира Ивановна собрали совет. Никто на объявление о пропаже Валентины не отозвался. Хотя звонков и даже визитов было много, но все они никак не помогли. К Григорию шли бабки, что обычно судачат у подъездов, усаживались, кряхтя и чертыхаясь (но тут же божась), на колченогий табурет на кухне, требовали плеснуть чаю и заводили долгий разговор, пересказывая прочитанные в криминальных сводках истории об изнасилованных и зверски убитых проститутках, школьницах и домохозяйках. Такая как раз бабка, Клавдия Петровна, и восседала сейчас на табурете, несколько возвышаясь над Григорием, чьи глаза заметно раскраснелись от ночных слез, Глафирой Ивановной, утирающей нос сатиновым платочком, и еще одной старушенцией, имя которой никто не запомнил.
   - Вышла она, Гриша, полдвенадцатого за хлебом. Идет себе, юбочка коротенькая, каблучками стучит - молодежь-то пошла, мы так не ходили! Останавливается "Волга" черная...
   - С правительственными номерами, - вставила Глафира, но, вспомнив о несчастном премьере, стушевалась и добавила, - прости, Господи.
   - С ними, с ними, с номерами, - подтвердила бабка. - Ох, и что они с ней делали. Втащили на заднее сидение, а их там семеро, и каждый - кобель. Запузырили ей в пузо малафейки - литра три, наверное: они кобели здоровые, много накопили, она и накрылась в мучениях страшных, - Клавдия Петровна явно упивалась подробностями и скривившимся от ужаса и от надвигающихся слез лицом Григория. - Но мало им, иродам, было. Повылезли все двенадцать из машины, уложили ее на полянку в парке нашем..., - парком, к слову, жители Петрищ называли пустырь в центре города, ни одного дерева, за исключением чахлых кустов, сантиметров на двадцать возвышающихся над землей, там не было. - Уложили, значить, костерок развели посреди чащобы, сардельки там жарить принялись да водку сволочную хлестать. А окаянные самые снова ее это самое, а потом давай на кусочки несчастную пилить, раскидали их по городу, особливо, мусорные ящики им полюбились - ты в ящиках-то смотрел? Там, там, твоя Валька, негде больше. А ту-то, когда в морг привезли - ой, бабка ейная-то убивалась - оказалось, что и мужика-то у нее в шестнадцать так и не было, померла девой...
   - Простите, а двенадцать кобелей не мужики, что ли? - тихо поинтересовался незаметно материализовавшийся в дверном проеме юноша - студент Петрищенского экономико-экологического колледжа, приехавший учиться из Усть-Каменопадска.
   - Кобели они и есть кобели, - отрезала бабка и так сверкнула на студента глазами, что тот посчитал лучшим спешно вернуться в свою комнату, к учебникам и позапрошлогоднему журналу "Горячие попки и не только они".
   - Поискать, может, в мусоре-то, а Гриш? - подала голос Глафира.
   - Да ну тебя! - Григорий гневно махнул рукой. - Жива она. Чувствую.
   - Да из-за тебя ведь она...! - начала Глафира, но тягучий, с гнусавинкой, голос Клавдии Петровны прервал ее.
   - А другая, во дворе у нас жила, Танечка, в музыкальную школу ходила, с бантиком, аккуратненькая всегда - мать у нее парикмахершей работала. Двенадцать ей было. Идет она со скрипочкой, а тут из-за угла самосвал! Переехал он ее, напополам-таки прямо, кишки так и повылезли...
   - Скрипка-то целая хоть? - подала голос вторая старуха. - Дорогая, небось.
   - Ох, убивались все...
   - У нее тоже мужика так и не было, - вставил не пойми, откуда вновь появившийся студент.
   - Как не было, был, - возразила Клавдия Петровна. - Собственный прадед - он еще при царе каторжничал на Сахалине - в чайную с ней хаживал по воскресеньям. Вот убивался-то несчастный. Тогда и слег. До сих пор лежит, уже лет двадцать, ходить под себя, струпьями покрылся..., - на этих словах студент позеленел и вновь испарился к "Горячим попкам и не только им".
   - В моргах-то смотрел? - спросила вторая старуха.
   - Нет, - выдавил из себя Григорий, всегда смертельно бледнеющий и порой теряющий сознание при заборе крови из пальца для анализа.
   - Надо пойти, Гриш, - устало, опустив руки на подол, натянувшийся между полными коленями, сказала Глафира.
   - Ну, тогда, может, ты пойдешь. Не выдержу, боюсь...
   - Как она пойдет-то? - не унималась Клавдия Петровна, прихлебывая остывший чай из разлапистой чашки с выцарапанным именем "Аркаша" на ручке. - А вдруг труп без головы, или по частям? Глашка не узнает, придет, жива, скажет, а Валька там лежит. Тебе идти, Гришка, тебе. Ты всю ее изучил. Можем и мы с тобой пойти.
   - А что, пойдем, - решительно отозвалась вторая старуха. - У меня там внук работает. Санитарил поначалу, потом выпивать стал - в сторожи уличные перевели.
   - Тело выкрасть из морга могли! - воздев указующий перст к потолку, выдала Клавдия Петровна.
   - Да зачем?
   - Для обрядов колдовских, - твердо ответила старуха. - Жила у нас семья одна, дом полная чаша, трое детей, мать на рынке колготами торговала - дерьмо колготы, кстати, - отец на "Болванке" работал, выпивал маленько, но жену бил редко, сын старший отслужил, работает, куртку кожаную купил. И дочка у них, умница, в швейном ПТУ училась. Идет она как-то с учебы. Машина останавливается...
   - Черная "Волга" с правительственными номерами! - отрапортовал студент, в комнате которого хозяйка затеяла уборку, тем самым отлучив его от "Горячих попок и не только их".
   - Она самая, - подтвердила Клавдия Петровна. - Высовывается из нее лицо и говорит: пойдем, милая, музыку на чердак послушаем...
   - Нашли ее потом? Мужик у нее был? - студент услышал, что хозяйка вышла с гудящим пылесосом из его комнаты, но уйти, не узнав главного, не мог.
   - Нет, не нашли, исчезла безвозвратно, но в морге сказали, что мужик был.
   Студент открыл было рот, но исторгнуть справедливый вопрос ему помешал визг Глафиры:
   - Вспомнила! - она вскочила. - Гриша, она ж в Москву поехала! К колдунам-чародеям, тебя возвращать, чурбана эдакого. Плакала: ушел Гришаня к Наташке!
   - Да что я сразу, чуть, что так Гриша, Гриша, - забубнил он. - Стерва она, Наташка эта. Бухгалтерша наша, по зарплате, - пояснил он бабкам, чьи две пары глаз выражали живейший интерес. - Валя лучше, тихая, покладистая. А эта, живот мне весь ногтищами своими располосовала, зубами грозилась все..., - похоже, Григорий до сих пор не окончательно пришел в себя после невольной измены. - Пусть Валя вернется.
   - Не вернется она, - припечатала Клавдия Петровна. - Лежит в морге, в холоде, голая. А там это, туда к дверям тоже они частенько подъезжают...
   - На черной "Волге" с правительственными номерами, - скрипуче вставила вторая бабка.
   - ... и с трупами развлекаются. Пляшут вокруг них голые, за руки взявшись. Потом костерок разводят, а самые окаянные...
   - Их это самое, - встряла чья-то просунувшаяся на кухню и тут же исчезнувшая голова.
   - Вот-вот, - Клавдия Петровна с сожалением поставила пустую чашку на стол, загребла из сахарницы несколько кусков и отправила их в рот. Громко зачавкала, знаком приказала Глафире плеснуть еще чаю, да не скупиться. - В морг идите, там она, или в бачках мусорных. Ты, Гришаня, в морг, Глашка - бачки пусть проверит, а завтра поменяетесь.
   - Да ну тебя, старая! - взвилась Глафира, которой было жаль переводить чай и сахар на трепливую старуху. - Говорю, в Москву ехать надо. У меня и газета сохранилась, с адресом: думала, ежели Валюшке помогут, и сама съезжу, своего от пьянки заговорить попрошу, а то сил его терпеть нет, пьет и бьет! - с этими словами Глафира стремительно покинула кухню, а спустя минуты три, когда Григорию невероятными усилиями удалось выпроводить Клавдию Петровну и старуху, чье имя никто не запомнил, вернулась с газетой в руках. - Вот!
   Григорий взял газету, уперся взглядом в объявление и, беззвучно шевеля губами, начал читать. Потом перечел раза два, видимо, чтобы запомнить.
   - Магические корешки, амулеты... заговор от пьянки, гадание на суженого, возвращение любимых.... Привороты на крови...! - с ужасом проговорил он и добавил яростным шепотом. - Кровь им подавай, сволочам. Едем!
   - Денег-то хватит?
   - Хватит, что я в Москве не был, что ль? Часто бываю. В июле вот был, - и со смесью смущения и гордости прибавил, - вагоны разгружал. Вальке на шапку норковую заработал.
   - Одеться получше надо бы, - задумчиво пробормотала Глафира. - Может, черт с ним, с Колькой, мужа там честного работящего найду, - ее охватила мечтательность, - идем мы с тобой по проспекту, а навстречу он...
   - На черной "Волге" с правительственными номерами, - отозвался кто-то (надо думать, ветер).
  
   Шин сидел, поджав ноги, на Черном алтаре. Камень так же неприятно холодил кожу ягодиц, как и пол, но хотя бы не был пыльным. Ведерко ответственный работник разыскал в углу, там же ощупал немного светящиеся кости, вытряс их из лохмотьев, оказавшихся вполне приличными джинсами (одна штанина, правда, была по колено оторвана), которые Шин тут же надел, отбросив позорный бюстгальтер.
   От холода штаны, впрочем, не спасали, зато уменьшали степень унижения, которое переживал ответственный работник, будучи наг или прикрыт чьим-то бюстгальтером.
   "...надо бежать, - думал он. - Есть уже хочется, и пить. Гвоздь из стены выковырять - уже оружие, кстати. И что не сиделось на месте? Полетел к этим колдунам чертовым! Надоело, видите ли, в Петрищенских банях развлекаться, экзотики захотелось с видом на Кремль! Об Отчизне, в конце концов, думать пора! Сорок лет скоро, а что сделал? - Шин с головой окунулся в омут самобичевания. - Взятки, домик на Багамах, пара внебрачных детей, девочки, мальчики, член жюри конкурса красоты "Мисс Россия" (ну и мозг жюри, конечно, - простите за штамп), фуршеты в посольствах, свадьбы мажоров (откормленный сыночка из семьи партаппаратчиков и модельная девочка), дружба со всякими Жорами Светофорами и Тарасами Рядом-с-кассами - и к этому стремился я, хороший мальчик из неполной семьи, приехавший в Москву из Липецкой области, оставивший в родной деревне мать и бабушку? Я же блага для Родины хотел, чтоб всем жилось хорошо, чтоб тетю Зину сожитель не лупцевал, чтоб собаки все бездомные сыты были, чтоб..., - Шин даже всхлипнул. - И что? Работал локтями и шел по трупам, дабы присосаться нетопырем к кормилу, чтоб сын-мажор в приличном месте учился, чтоб пальто от Ermendegildo Zegna и галстук от Armani, чтоб жена морду раз в полгода подтягивала и жир с бедер отсасывала. А ради чего?! Ну положат в гроб в костюме от Gucci, и всей радости. А надо ведь так, чтоб народ благодарил, чтоб в едином порыве все, чтоб...".
   - Доброе утро, - прервал его мысленную тираду до боли знакомый голос. - Вроде бодр ты, а ведь уже пять дней прошло...
   - Здравствуйте, Виталий Даздрапермович, - с пионерской готовностью отозвался Шин и вскочил, успев подумать, - пять дней? Невероятно!
   - Да не прыгай ты, как горный козел, я из-за двери говорю - в ней окошечко небольшое, - так что руку пожать тебе не смогу, к сожалению.
   - Да, да, - зачем-то закивал Шин с обычной подобострастностью в голосе.
   - Президент тебя премьером назначил, выдернул, понимаешь ли, из общей массы, и в самые верха. Бэкграунд у тебя, сказал, превосходный: эрудирован, блестяще образован, примерный семьянин, рабоче-крестьянское происхождение...
   Немало ошарашенный, Шин шлепнулся обратно на алтарь и, тяжело переваривая известие о высоком назначении, спросил:
   - А как ваша Галя? Или Лариса, я запамятовал, уж простите, - и тут же, осознав, наконец, в полной мере, что Президент назначил премьером его, Шина, закричал. - Так, какого хрена собачьего меня тут держат? Из-за окошечка! Открывай быстро, вша поднарная!
   - Шна, - спокойно поправил его Виталий Даздрапермович.
   - Чего? - не понял Шин.
   - Правильно говорить: шна поднарная. А приказывать мне не стоит. Президент тебя назначил, а ты изволил куда-то отбыть на неопределенный срок. Россия не ждет. Новый премьер уже назначен. Вчера.
   - Вы? - догадался Шин.
   - Я, - ответил Виталий Даздрапермович.
   - Понятно, - Шин откинулся назад, лег на алтарь, ощутив спиной привычный холодок гладкого камня. По щекам побежали слезы.
   - Ты пока тут посидишь, кормить-поить тебя будут, в душ иногда водить. Бабу приведут - я распорядился - вместе жить будете, иначе загнешься ведь, знаю я натуру твою ненасытную. Натура тебя и погубила. Я о решении Президента за день до тебя узнал - ты в это время в Петрищенских банях с ПТУ-шницами парился. Вот и решил я несколько опередить события. Тебе-то зачем? Да и не потянешь ты президентство - да, да, глазами не лупай: премьер станет следующим президентом, Он сам так решил. Ты и так раскрасавец, женщины тебя любят, цветешь весь прямо-таки - не будешь ты верой и правдой Отечеству служить, разменяешься на всякие излишества. У меня же за каждую доярку сердце болит, жизнь положу на алтарь реформ. Все эти Америки и прочие европейские сообщества у нас лезгинку спляшут на собственных костях.
   В ответственном работнике поднималась нешуточная волна ярости, прямо-таки цунами свирепости, но голос его был спокоен, вернее, наполнен заискиванием:
   - Виталий Даздрапермович, я полностью с вами согласен. Я - премьер? Я - президент? Это я-то? - Шин заставил себя залихватски засмеяться. - Конечно, вы больше достойны. У вас жизнь сложнее, вы старше и мудрее, у вас связи обширнее. Куда мне до вас. Мне бы к тому, что было, вернуться, Виталий Даздрапермович. Сидеть буду тихой мышкой и с документами работать. Хотите, двадцать килограмм лишнего веса наберу и лысину попрошу наколдовать? Костюмы от фабрики "Розовый закат" носить буду, мешковатые такие, знаете? - шеф не отзывался, но Шин продолжал сыпать обещаниями стать убогим. - Дипломы свои сожгу! Ницше и Шпенглера, если процитирую, тут же язык себе отрежу! Жене начну открыто изменять! Меня найдут пьяным у Кремлевской стены, лишат государственной награды и разжалуют в консультанты! - Шин помедлил, собираясь с духом, и выдал коронное, - в кулуарах слух запущу, что я импотент! Трансексуал! Копрофил! Только отпустите!
   Извергая клятвы, ответственный работник не преминул протащить через все мозговые извилины мысль о том, что слова сотрудников его родного ведомства мало что значат. И, стало быть, едва отпустят, Шин позабудет о всех заверениях и обещаниях. Не учел он лишь одного: Виталий Даздрапермович был ему коллегой, притом старшим коллегой, умудренным годами и перипетиями судьбы.
   Новоявленный премьер тихо засмеялся и коротко ответил:
   - Нет уж, лучше здесь посиди. Ты пойми, я тебя нейтрализовать хотел, а не унизить. После всего, что между нами было, в мешковатый костюм тебя обрядить да копрофилом сделать? Не бывать этому! Да не терзайся ты так! - Виталий Даздрапермович, видимо, услышал-таки сдавленный всхлип, который Шин пытался задушить, обеими ладонями зажав рот. - В темноте недолго просидишь, от силы год - до выборов, а там в какую-нибудь сибирскую или лучше сахалинскую деревню тебя перевезем, будешь по тайге с ружьем ходить, зайцев стрелять. Не жизнь - парадиз. Ладно, прощаться надо: Россия ждет!
   С этими словами испарилось ощущавшееся Шином незримое присутствие Виталия Даздрапермовича.
  
   А по Красноказарменной улице тем временем шла пара. Нескладный мужчина в мешковатых брезентовых штанах, заправленных в кирзовые сапоги, фасонистой телогрейке с цигейковым воротником и бобровой шапке. Шагал он широко, размахивая свободной правой рукой. К левой его руке прицепилась семенящая на дерматиновых сапогах на шпильке женщина, одетая в приталенное пальто с воротником, отороченным мехом кролика. Голова у нее была непокрыта, и снежинки падали прямо на ее распущенные золотисто-русые волосы.
   - Кажись, уже скоро, теть Глаш, - пробормотал Григорий, стараясь не открывать рта (боялся, снег в него набьется).
   - Какая я тебе тетя?! - прошипела Глафира Ивановна, но тут же простила Григория и, повертев по сторонам головой, заметила. - Москва называется, одни заборы, халупы да стройки кругом, народ не богаче, чем у нас в Петрищах....
   - Это вы в центре, у Кремля, Глафира Ивановна, не были. Вот Валентину разыщем, пойдем к мавзолею гулять. Там сразу поймете: столица!
   - Эх, да черт с ними, с Кремлем да мавзолеем, Гриш, Валю бы найти да обратно вернуться. Вам с ней детишек давно пора завести, да и мне домой надо: соскучилась я по Кольке, хоть и пьянь, а муж родненький..., - она вдруг стиснула его локоть своей натренированной в отжиме половых тряпок рукой. - Глянь-ка, вон по дороге навстречу нам едет. Это, часом, не "Волга"? С мигалкой и два ментовских корыта сопровождают.
   - Нет, не "Волга", - прищурившись, сказал Григорий. - И корыта не ментовские, верней, ментовские, но не корыта. Иностранные, поди.
   Навстречу им и правда двигался небольшой кортеж. Два милицейских "Форда", а между ними черный пучеглазый "Мерседес". Сидевший в нем на заднем сидении еще не старый, лет пятидесяти на вид, мужчина от скуки смотрел в окно. Студентки какие-то расхлябанные и толстозадые, рабочие с завода, какой-то олух в телогрейке, словно прямиком с БАМа явился... Эх, Россея, скупа ты на красоту. Вдруг потускневшие желтые глаза мужчины загорелись сатанинским огнем: рядом с олухом в телогрейке, павой ступала женщина. Высокая, с рассыпавшимися по плечам густыми, чуть вьющимися волосами, с волевым лицом, напомнившим сильно посвежевшую Родину-мать с плаката времен Великой Отечественной.
   Пальто, произведенное, по прикидкам Виталия Даздрапермовича (а это был он), не позже брежневских времен, плотно облегало фигуру женщины, грозясь разойтись от напора налитых грудей. Будущий президент с неприязнью вспомнил мелкотравчатых развеселых школьниц и студенток, к которым его влекло с тех пор, как стукнуло сорок, и, глубоко вздохнув, с печальной нежностью подумал, как хорошо, наверное, притулить свою уставшую от державных задач голову на плече у такой женщины.
   Имидж, опять-таки. Блондинка-модель первой леди не может быть по определению, западная красота, на Руси не поймут. Должна быть настоящая, без грамма силикона, без швов от пластических операций за ушами, без накачанного пресса, без всех этих "...лапаська, - при этом дуре непременно нужно шлепать по лысине ладошкой. - Лапаська, "Ив-Сен-Лоран" как бы хорошо, но как бы... понимаешь, вся косметика за неделю... как бы... закончилась. Ты не мог бы... как бы... мне дать тысячу... как бы... долларов? Я... как бы тебя... как бы сумею отблагодарить...", - и тут же руки в брюки, не в свои, разумеется, но все равно. Опостылело.
   Изумлению Глафиры Ивановны и Григория не было предела, когда весь кортеж прирулил к тротуару как раз в том месте, где они остановились, чтобы Григорий смог закурить "Приму-Ностальгию". Водительская дверь пучеглазого "Мерседеса" открылась, в грязноватый снег ступила нога в безукоризненно начищенном ботинке, а через секунду появился и выпрямился во весь двухметровый рост широкоплечий блондин. Знаком он приказал Григорию и Глафире не двигаться с места, сам же открыл заднюю дверь.
   Лицо мужчины, вылезшего из машины, показалось Глафире смутно знакомым, причем ассоциировалось с чем-то не особо приятным, скорее даже прискорбным или вовсе траурным.
   - Здравствуйте! - отчего-то смущаясь, поприветствовал он Глафиру Ивановну и протянул ей руку. Ожидая обычного крепкого заводского рукопожатия, она протянула свою, но Виталий Даздрапермович пожимать руку не стал, а, резко наклонившись, приник к ней губами. Григория в это время оттащили в вялые придорожные кусты телохранители нового премьера. - Вы ведь не из Москвы? Нет, нет, сам вижу. Я покажу вам ее, идемте, - и он потянул Глафиру Ивановну к "Мерседесу".
   Будь на его месте какой-нибудь петрищенский работяга или даже родимый муж Николай, не избежать бы ему тяжелой руки Глафиры Ивановны. Виталию же Даздрапермовичу, хоть и весьма высокому, но, как уже говорилось, далекому от спорта, и потому весьма (даже слишком) худощавому, ее кулак нанес бы несовместимые с дальнейшим существованием повреждения. Но сама непривычная обстановка (столица все-таки, мужчина очень уж опрятный, и пахнет от него приятно, а не сивухой или "Красной Москвой") к рукоприкладству не располагали. И, вмиг забыв о Григории и Валентине, Глафира Ивановна юркнула на заднее сидение "Мерседеса" и в одно мгновение ощутила необъятную разницу между заграничным автомобилем и привычным "уазиком", на котором с Николаем возили с поля картошку.
   - Виталий Даздрапермович, - представился мужчина, севши рядом. Лицо его в этот момент приняло напряженное выражение: если заржет, выкину на полной скорости на обочину, решил он, хотя понимал, что не выкинет: зацепила она его не на шутку, скорее всего, навсегда.
   - Глафира, - смеяться она не стала, в ее семье лишь она имела нереволюционное имя: один брат был Марленом, а второй - Кукуцаполем ("Кукуруза - царица полей").
   - Безумно приятно с вами познакомиться, - Виталий Даздрапермович подвинулся ближе. - Да вы пальто снимите, в машине тепло. - Глафира послушалась, с трудом, в ограниченном пространстве, сняла пальто (премьер при этом отметил, что обычно заднего сидения хватало штукам пяти старшеклассниц на то, чтобы снять с себя все). - А вы кем работаете?
   Глафира Ивановна стушевалась:
   - Да так..., - и бросилась грудью на амбразуру. - Полы мою в рыбном магазине, по ночам за прилавком стою в круглосуточном, - и добавила, погрустнев. - Муж у меня не работает, за двоих нужно вкалывать, у мужа двое сыновей от первого брака, в путяге учатся, но плохо: стипендию не платят....
   Виталий Даздрапермович даже языком по-плебейски прищелкнул от ужаса.
   - И вы кормите троих тунеядцев? Тяжела женская доля на Руси..., - воспоминания о прошлых увлечениях покинули мозг премьера, он робко положил руку на круглую коленку Глафиры Ивановны и, ткнувшись лицом в ее русые, слегка влажные от снега волосы, жарко прошептал. - Поедем ко мне, Глашечка.
  
   Менее суток спустя после судьбоносной встречи на Красноказарменной улице, Виталий Даздрапермович, блаженно раскинувшись, лежал среди смятых простыней черного шелка, на огромной (три на три метра) кровати.
   Из кухни тянулся неповторимый аромат домашней выпечки и кофе. Премьер снова был женат. Пришлось повторить эту приевшуюся процедуру с пафосной теткой, чей необъятный бюст зачем-то перетянут алой лентой с какими-то надписями, глупыми вопросами и басовитым "Горько!" в исполнении телохранителей. На этом настояла Глафира Ивановна. Красивые слова на заднем сидении "Мерседеса" она позволяла говорить, чуть смущенно при этом улыбаясь, но на малейшие проявления премьерской нежности отвечала так, что уже после второго "ответа" Виталий Даздрапермович усомнился в титановой прочности своих зубов.
   - В грех вводишь, Виталька! - вскрикивала Глафира. - Колька мне муж гражданский, но изменять все равно не могу я ему - зря что ли в церковь по субботам хожу? А вот если вступлю в законный брак, то на Кольку - ни-ни, не посмотрю вовсе, - при этом звучали сии слова искренне, в Глафире вообще не было ничего от ушлых лимитчиц, что в прежние времена немало потрепали нервы Виталию Даздрапермовичу.
   Тут же была развернута бурная деятельность. Выскочив из едва остановившейся у обочины машины, премьер выхватил из кармана мобильный архаичной формы и, нервно вышагивая взад-вперед, принялся звонить. Адвокату, маме, жене, в американское посольство и даже Президенту. Все, что в последнее время желал Виталий Даздрапермович, исполнялось, не стал исключением и этот день. Президент дал добро на экстренную смену супруги. Мама выслушала, вздохнула, и только рукой махнула. Жену (скромную журналистку из консервативного издания на девятом месяце беременности) известили о разводе и эмиграции в Америку (ребенок будет американцем!), а в ЗАГСе уже ждала привычная тетка, перевязанная ленточкой.
   Глафира Ивановна отнеслась поначалу к быстроте организации с подозрительностью.
   - За два месяца заявление в ЗАГС подают, - заметила она, поджав губы, когда кортеж подъехал к Дворцу бракосочетаний. Счастье, что ей было пока неведомо о провернутом за полчаса разводе и многочисленных предыдущих браках Виталия Даздрапермовича.
   - Я тебе кто, власть или хрен собачий, чтоб два месяца ждать? - вопрос премьера был риторическим, но Глафира огрызнулась:
   - Ну, это мы еще посмотрим, кто ты есть.
   По приезду на дачу, войдя в спальню, выдержанную в мрачных тонах (с кнутами, плетками и непристойными картинами на стенах), Глафира Ивановна весьма неприязненно отнеслась к парижской иллюминации, то бишь, преяркому освещению, идущему из многочисленных ламп, и зеркалу на потолке (такое же было в ванной, над джакузи).
   Потому первая брачная ночь прошла в кромешной темноте и под одеялом. Но воспоминания о ней отчего-то грели Виталия Даздрапермовича много больше, чем всевозможные оргии, которых в прошедшие годы было едва ли не по три на дню. О них он подумал с неприязнью и улыбнулся, заслышав шаги Глафиры Ивановны.
   Она появилась в дверях, облаченная в принадлежащий супругу шелковый черный халат, который чудом сошелся на ее груди. Поверх халата был повязан аккуратненький ситцевый передничек с кармашком посередине. Увидев Виталия Даздрапермовича, Глафира ойкнула и, поднеся руку к приоткрывшемуся рту, крикнула:
   - Срамотища! Прикройся, лежишь, как развратник какой-то! - и тут же бросилась к нему, не дожидаясь, пока супруг с ленцой потянет на себя край простыни, укрыла его одеялом и даже подоткнула, после чего вспушила подушку и сунула ее под голову Виталия Даздрапермовича. - Простудишься ведь, - добавила ласково, легко прикоснулась губами к лысине. И тут же деловито, - у тебя средство для чистки унитазов есть?
   - Есть, в кладовке, - супруг несколько опешил от стремительности Глафиры. - В соседней комнате дверка есть, откроешь, все, что нужно по хозяйству, найдешь. А что с унитазами-то, чистые вроде быть должны, тут бабки убираются...
   Глафира слегка смутилась:
   - У Игорька прослабление вышло, - проговорила она, упомянув начальника охраны со свирепой внешностью наевшегося мухоморов викинга. - Бедненький. Сухариков ему сделала...
   - Пошли кого-нибудь за горничной! - взвился Виталий Даздрапермович, порываясь выбраться из-под одеяла, - чтоб моя жена да унитазы обгаженные скребла?!
   - Успокойся, успокойся, - примирительно прошептала Глафира Ивановна. - Мне не впервой, работа не в тягость, когда для своих да любимых, - она снова приложилась губами к невероятно высокому (из-за отсутствия волос) лбу Виталия Даздрапермовича и побежала в кладовку.
   Оттуда, спустя минуту с небольшим, раздался грохот падения, а после гневный вскрик Глафиры Ивановны. Преисполнившись беспокойства, Виталий Даздрапермович вскочил с кровати, кинулся было к двери, но вспомнил, что супруга к мужской наготе относится несколько иначе, чем прошлые его женщины. Потому вернулся к кровати, стащил с нее простыню черного шелка, завернулся в нее, став похожим на римского патриция, и, гордо вскинув голову, двинулся в соседнюю комнату. В дверях, впрочем, остановился в замешательстве. И причиной тому были метающие молнии глаза Глафиры Ивановны, стоящей у раскрытой дверцы кладовки. У ног супруги, широко расставив ноги и округлив пухлогубый рот, лежала надувная кукла в рост человека.
   Виталий Даздрапермович смиренно попросил у Господа возможности провалиться сквозь пол в подвал. Резиновую женщину он купил лет пятнадцать назад, когда развелся с третьей женой и еще не познакомился с четвертой. С людьми, чьим бизнесом был поиск девочек для занятых мужчин, связи еще не были налажены. Впрочем, эта блондинистая кукла с невероятно чужим холодным взглядом будущего премьера тут же разочаровала, была закинута в кладовку и благополучно забыта.
   - Что это? - сдерживая гнев, спросила Глафира, указывая на куклу. Премьер почувствовал себя (притом с полным правом - одеяние позволяло) Юлием Цезарем, на которого через мгновение бросится орава заговорщиков и нанесет двадцать три колотые раны, из которых семь - в причинное место.
   - Э-э-э..., - потянул Виталий Даздрапермович, лихорадочно ища возможности выкрутиться, раз уж Господь не торопится исполнять просьбу раба своего. - Я это, я же плавать не умею, - соврал он, - ну и это, чтоб не утонуть, в общем. Друзья подарили...
   - Ну и подарочек! Хороши друзья...! - продолжила метать молнии супруга, но уже целясь в неведомых друзей. - И где ж ты с ней плавал?
   - Так нигде. Как увидел, мне чуть плохо не стало. Со всех сил закинул ее, куда подальше!
   - Да, видно, сил у тебя не особо: недалеко закинул, - заметила Глафира Ивановна, совсем уже размякнув. - Я как дверь открыла, она сразу и вывалилась. Испугалась я: думала, труп. Выкинуть эту страсть надо... или нет, брату пошлю, в деревню. На огороде пугалом будет, шляпу драную одеть и портки какие-нибудь, рот этот чем-нибудь заткнуть - сгодится, чего доброму пропадать.
   - Пошли, конечно, - совсем успокоившись, милостиво позволил Виталий Даздрапермович и, небрежным патрицианским жестом поправив на себе простыню, гордо удалился в спальню.
   - Завтракать приходи, - крикнула ему вдогонку Глафира.
   На кухню он явился минут через семь, сменив простыню на более удобную шелковую пижаму канареечного цвета в крупный розовый горох. За кухонным столом сидело полдюжины телохранителей во главе с Игорьком, чье варяжское лицо слегка осунулось и приобрело землистый оттенок. С несчастным видом он пил зеленый чай и жевал подсушенный в тостере хлеб. Остальные же, весело переговариваясь, набивали рты румяными плюшками, пирожками и ватрушками, которых Глафира напекла целый эмалированный таз, водруженный сейчас на антикварный стол красного дерева.
   Виталий Даздрапермович согнал Игорька с теплого стула, попросил налить ему двойной кофе со стограммовой капелькой коньяка и твердо сказал Глафире, пододвинувшей к нему почти вплотную пышущий жаром таз с выпечкой, что по утрам ничего не ест - принцип.
   Телохранители, как люди воспитанные, посчитали за лучшее удалиться, и, дождавшись, пока их шаги станут неслышны, Глафира спросила:
   - У тебя дети-то есть? - и, по еле заметному кивку поняв, что есть, добавила. - Девочка? Мальчик?
   - Семеро, - выдохнул Виталий Даздрапермович.
   - Ох, - выдохнула Глафира и засмеялась. - Семеро по лавкам!
   - Ни по каким не по лавкам! - возмутился премьер. - Сын в Англии, остальные пять в Бельгии.
   - А седьмой? - строго спросила Глафира, имевшая твердую "четверку" по арифметике.
   Седьмой был покамест в чреве журналистки, летящей в Америку.
   - Где-то над Атлантикой, - отмахнулся Виталий Даздрапермович.
   - Ну и хорошо, - повеселела Глафира. - А то я боялась: вон Гришка от Валентины ушел, раз детей нет. У меня ж два аборта было. Все теперь.
   Виталий Даздрапермович, у которого было хобби быть первым, неопределенно промычал. Как и всякий интеллигентный мужчина, не склонный с плебейскому сплетничеству, он не слишком любил напичканные подробностями рассказы о нелегкой женской доле, мужиках-козлах и прошлых увлечениях. Потому и склонялся к тем, кто печального опыта не имел по определению. Но Глафире был готов простить все.
   - Первый раз еще в училище кулинарном было. Повар наш главный, большой такой мужчина, ростом, как ты, а шириной со шкаф трехстворчатый, соблазнил меня, - Глафира опустила глаза. - Прямо на кухне, все вокруг жарится-парится...
   Виталий Даздрапермович демонстративно отвернулся и упер заинтересованный взгляд в африканскую маску на стене, подаренную некогда Любочкой, чудной девочкой из английской спецшколы, ныне ставшей солидной двадцатитрехлетней юристкой. Глафира интеллигентного намека не поняла и продолжила:
   - Поняла, что все плохо потом. Говорила ему: черт с разговорами, черт с тобой, выращу как-нибудь. Но он не позволил. Жена у него по партийной линии шла, разговоры вмиг бы ей всю малину перекрыли. Ну а я молодая, неопытная была, не посмела супротив него идти, - Глафира прослезилась.
   Премьер оторвался от лицезрения неприятной африканской хари, положил свою костлявую ладонь на полную руку Глафиры, и, повернувшись к ней - в его желтых глазах при этом стояли слезы, - прошептал:
   - Ничего, ничего. Я же власть, вылечим. Будут у нас дети...
   - Да куда ж тебе больше-то? - слабо возмутилась Глафира. - Да лет мне уже много, сорок два: поздно рожать. Пусть уж лучше Валя с Гришей ребеночка... ой! - она всплеснула руками. - Сижу тут, ватрушки пеку, а Валя там... Гриша...
   - Какой еще Гриша? Олух тот в телогрейке, что ли?
   - Никакой он не олух! - обиделась Глафира Ивановна. - Что, если у человека денег нет на шелковые тряпки да польты кожаные, так и не уважать его можно?! Из-за вас ведь полстраны за каждую копейку трясется! - она вскочила, и ее необъятный бюст угрожающе навис над премьером. - Поехали! Игорек!
   - Куда поехали? У меня сегодня встреча с президентом...
   - Без тебя поедем! Вечно, когда нужно, мужики схоронятся по своим делам! Как сваи заколачивать, так нету, а как постель пуховая стынет - так тут как тут с цветами и шоколадкой! - Глафира разошлась не на шутку, но непонимание в глазах супруга заставило ее несколько остыть и пояснить. - В центр это колдовской поедем, Валю вызволять! Там она, и Гришаня... ой, в кустах лежит...! Бросили его там побитого..., - в лучших русских традициях заголосила вторая леди государства.
   - Никто его не бил, Глафира Ивановна, - прервал ее, входя на кухню, Игорек. - Что мы, звери, что ли? - и, увидев разлившееся в глазах премьерской жены успокоение, с детской улыбкой прибавил, - а мы ведь в ваших родных Петрищах частенько бываем с Вита...
   Взгляд Виталия Даздрапермовича не был, к его вящему сожалению, наделен даром испепелять, но осечься Игорька заставил. Вовсе незачем Глафире знать о малопристойном петрищенском прошлом своего супруга. Ведь непременно, узнав обо всем, кинется добрая душа к телефону и давай названивать в Петрищи. Как будто рада будет, скажем, Аленка, ныне работающая ведущей ток-шоу в Израиле, вернуться в родной город на радость мамы-алкоголички и братьев-уголовников с их женами и детками, чтоб содержать потом все это племя троглодитов. Или Наташка, постигающая философию в Кёльнском университете, от счастья прямо-таки преставится, когда к ней завалятся папа-алкоголик, мама-торгашка и брат в кожаной куртке и норковой шапке. Не нужны девчонкам такие родственники, Виталий Даздрапермович им папа, мама и первая любовь в одном лице. До сих пор с днем рождения поздравляют и открытки на Новый Год присылают.
   Но Глаша ведь не поймет, тем более, что в Петрищах давно гуляют средь любящего почесать языками народа страшные истории о замученных девчонках. Игорек докладывал недавно: Наташку, в народном фольклоре, затащили на чердак слушать музыку, надругались и закопали в неизвестном месте в городском парке. Правда здесь - только про чердак, музыки там не было, зато имелось джакузи и свет интимной лампы. Аленку же, по преданиям, вовсе на заднем сидении, а после в парке насиловали и пилили на кусочки. Абсолютное вранье, на самом деле были весьма и весьма приятные пять дней на берегу Мертвого моря, после чего Аленку заметил утробистый телевизионный продюсер и предложил ей руку, сердце и работу на телевидении.
  
   Григорий выкарабкался из-за кустов на дорогу, дождался, пока кортеж, увозящий Глафиру Ивановну, скроется за поворотом, и только потом погрозил кулаком и матерно выругался, призвав на головы похитителей Божью кару. Всплакнул, достал из кармана телогрейки носовой платок в красную клетку, шумно высморкался и пошел дальше. Идти до заветного дома оставалось минуты три, их Григорий преодолел, собираясь с духом. Воображение рисовало ему схватки с чудовищами и банальные драки с раскровавленными носами и выбитыми зубами, бюрократическую волокиту и, как самое страшное, отсутствие проклятого Центра магии, который вполне мог съехать куда-нибудь поближе к сердцу столицы.
   Как Валентина несколько дней назад, Григорий перешел дорогу, по который шныряли, изрядно громыхая, грузовики и трейлеры, как назло выпускающие вонь прямиком в лицо бредущему Грише. Свернул налево, привычно прошел по жидкой грязи. Миновал пустую будку с невразумительным шлагбаумом, опять свернул налево и, пройдя шагов пятнадцать, потянул на себя стеклянную дверь. Охранников в мраморном вестибюле не наблюдалось, только уборщица в зеленом фартуке, к которой Григорий и обратился дрожащим от плохих предчувствий голосом:
   - Центр магии тут...?
   - Тут, тут. Вниз спускайся по лесенке, - она взяла его под руку и повела. - Вон туда, там коридорчиком пройдешь, дверь увидишь, на ней табличка медная, так что не спутаешь.
   - Спасибо, бабуль, - поблагодарил Григорий и нервными прыжками побежал вниз по лестнице.
   Дверь он нашел сразу, в свете еле тлеющей лампочки, свисающей на проводке с потолка, нащупал звонок и, глубоко вздохнув, нажал. Раздалась немелодичная трель, напомнившая одновременно школу и бабушкин остервенело тикающий будильник. Шаги послышались спустя полминуты, дверь открылась, и Гриша увидел перед собой невысокого моложавого брюнета лет сорока пяти с аккуратной - с заметной проседью - бородкой, в клетчатом пиджаке и узких джинсах, гармошкой вытертых на чреслах и картинно порванных на коленях.
   - Да? - пренебрежительно обронил он, обозрев Гришину телогрейку, сапоги и шапку, которую Гриша снял и нервно мял в руках.
   - Я это... тут жена моя к вам заходила, Валентиной зовут. Тут она?
   В карих глазах брюнета промелькнуло что-то напоминающее беспокойство, он обреченно вздохнул и посторонился, пропуская Григория.
   - Проходите, - сказал он. - Вам к начальнику надо пройти. Туда, - он указал на мелькающий в конце погруженного в полумрак коридора огонек.
   Гриша, обрадованный тем, что Центр магии оказался на месте, что его пустили за порог и что, по-видимому, дадут объяснения, смело зашагал вперед. Но предательский нажим на сонную артерию остановил все его стремления, и свет померк в глазах петрищевца.
   Очнулся он в душной сумрачной комнате лежащим на возвышении. Из-за кем-то нахлобученной на голову шапки и застегнутой телогрейки Григорий весь взопрел. Повернув голову, он увидел сидящего у стены человека, положившего локти на подтянутые к груди ноги и подперевшего ладонями голову. Одет он был в одни потрепанные джинсы с оторванной штаниной. Лицо его, красивое, но опустошенное, вполне могло принадлежать тому, кого, разжалобившись и прослезившись, в последний момент приказали снять с креста прокуратор и первосвященник.
   Подняв глаза на пришедшего в себя пролетария, Шин спросил:
   - Ты кто?
   - Григорий. Валентину ищу.
   - Это ту, что в атласном бюстгальтере, что ли?
   - Ее! - обрадовался Гриша и тут же, с подозрением стрельнув на Шина глазами, спросил. - А ты-то про бюстгальтер откуда знаешь? И вообще ты кто?
   Шин назвался, и пролетарий, вжав от уважения голову в плечи, не стал настаивать на дальнейших объяснениях, только поинтересовался спустя четверть часа:
   - Она жива хоть?
   - Жива. Даздрапермович - сволочь - ее мне, чтоб не сильно страдал, в сожительницы определил.
   - Это Вальку-то? - вскрикнул Григорий недоуменно: по его мнению, у таких больших людей, к коим он причислил собеседника, женщины должны быть покачественнее, нежели Валентина с ее поплывшей талией, целлюлитом на бедрах и сорок вторым размером ноги. - Неудобно даже как-то..., - мелькнуло в его голове. - Опозорится Валька, и я вместе с ней, - и уже вслух. - Бежать надо, господин премьер-министр!
   - Надо, - без особого энтузиазма отозвался раздавленный людской неблагодарностью и цинизмом Шин.
   Григорий вскочил с алтаря, на который его уложили, скинул шапку и телогрейку, подлетел к двери и попытался ее выбить. Но та держалась, не давая ни малейшего намека на уступчивость. Побившись в нее минут пять, Гриша притомился и устало плюхнулся рядом с Шином.
   Так просидели часа полтора. Григорий беспрестанно чихал, кашлял и шумно втягивал стремящиеся на свет Божий сопли. Шина это раздражало, но из последних сил он молчал: все-таки с пролетарием этим придется долго здесь сидеть, а значит, ругаться не стоит, прибьет еще во сне или придушит, с него станется, физиономия доверия никакого не внушает. Да и воняет от него ядреной смесью табачища, застарелого пота и чего-то малость подтухшего - в общем, то еще амбре.
   Шин покосился на Григория, тот в это мгновение с особой силой, даже с похрустываем, шмыгнул, и ответственный работник вскочил, ощущая явственные рвотные позывы. Кинулся к ведерку, которое, несмотря на сильно разросшийся контингент узилища, осталось все в том же единственной маловместительном экземпляре. Но на середине пути спазмы отпустили многострадального чиновника, он остановился и присел на краешек Черного алтаря.
   Григорий с завистью упитанного пионера-ябеды, смотрящего на спортсмена-хулигана, обозрел приобретенные в элитном спортклубе рельефность и фактурность мускулатуры ответственного работника и тяжело, прерывисто вздохнул, вспомнив о собственном пивном животике, валиках жира на боках и узковатых плечах.
   Шин, однако, вопреки предположению Гриши, вовсе не имел цели покрасоваться перед обделенным природой пролетарием. Ответственный работник думал. Это он умел, потому и вознесся так высоко, и ошибочно полагать, будто люди наверху сплошь дураки и бывшие двоечники-прогульщики, сволочи - да, циники - да, любители заимствовать навсегда чужое - тоже да, но никак, упаси Бог, не дураки. Наконец, Шин поднял глаза и остановил взгляд на торчащем из стены гвозде, на который так неудачно напоролся и порвал кожу на боку. При воспоминании об этом, бок заныл под бактерицидным пластырем, упаковку которого ответственный работник нашел утром под дверью.
   - Я историю одну читал, - сказал Шин, и прикорнувший Григорий вздрогнул от неожиданности. - В Отечественную войну лейтенант один в плен попал, немаки его во Францию угнали, так он сбежал, стал партизанить по лесам с французами. Его схватили, в тюрьму посадили. Так там в камере гвоздь из стены торчал, он его зубами вытащил, охранника убил и сбежал. Опять партизанил, немаков к папе Бисмарку на тот свет отправил целое море. Схватили потом снова.
   - Сбежал? - с надеждой спросил Григорий.
   - Расстреляли, - даже с некоторым негодованием отозвался Шин и после долгого молчания, знаменовавшего, что пролетарий намека не понял, проронил, - может, попробуешь вытащить. А то у меня зубы... никуда не годятся, раскрошатся в пыль, а гвоздь по-прежнему торчать из стены будет. Твои-то явно крепче и здоровей.
   - Да у меня тринадцать пломб, - слабо запротестовал Григорий, побоявшийся не справиться с оказанным доверием.
   - Встал и пошел к гвоздю! - жестко процедил сквозь зубы Шин.
   Гриша вжал голову в плечи - он всегда боялся начальственного гнева - и поднялся. Подошел к стене, пощупал гвоздь, с сомнениями в собственных силах примерился к нему зубами, а Шин меж тем продолжил вопросительно:
   - Ты "Черный обелиск" Ремарка читал?
   Гриша помотал головой:
   - Не, я только Валентинины книжки читаю, про любовь, недавно вот "Лунную страсть Эльвиры" осилил. Не читали? Там на обложке медальончик в форме сердечка изображен, а в нем такой мускулистый загорелый мужчина - ну вроде вас - обнимает блондинку, она и есть Эльвира.
   - Нет, не читал, - мрачно буркнул Шин: пролетарий в его глазах упал совсем низко.
   - А что там в той книжке-то?
   - Там женщина вытаскивала гвоздь из стены без помощи рук, ног и зубов, - ответил Шин и опустил голову: лучше в пол смотреть, чем на это быдло. Народ, мать его так, любить надо, чтоб его!
   - А чем же тогда...? - начал Гриша, но осекся, залившись краской до самых корней волос. - Похабная книжка какая-то.
   Шин грустно усмехнулся, потом поднял глаза и снова посмотрел на гвоздь.
   - Высоковато, метр сорок, наверное, - прикинул он. - Давай я тебя подсажу.
   Григорий странно посмотрел на Шина и неожиданно спросил:
   - А у вас "Волга" черная есть? - и добавил. - С правительственными номерами?
   "Волга" у ответственного работника была, правда, списанная с баланса родного ведомства. Ею он пользовался во время рейдов в Петрищи. Раскрывать все тайны перед пролетарием, тем не менее, не стал, но поинтересовался:
   - А что такое?
   - Да ездит у нас по Петрищам "Волга" черная с маньяками. Отлавливают ночных прохожих и гадости над ними творят всякие, в морг заезжают, пляски там устраивают..., - Гриша вздохнул. - Эх, Валя, Валя....
   Как всегда гениальная мысль возникла неожиданно.
   - Знаю я эту "Волгу"! - воскликнул Шин. - Это Виталий Даздрапермович - подонок - на ней в Петрищи с дружками ездит!
   - Это премьер который? - наливаясь яростью, спросил Гриша.
   - Он. Таких маньяков отмороженных еще свет не видывал, а он премьером стал! Он ведь все Петрищи кровью зальет, вымрут они, а после за Россию примется! - Шин всегда подозревал, что в нем пропадает пламенный оратор, рубать правду с трибуны он хотел с детства, да как-то не сложилось. Но на Грише он отыгрался. - Сколько же терпеть нам это засилье зла, Гриша?! Невинная кровь льется рекой, младенцы без сиськи плачут, бабы без мужиков стонут, скотинка голодает в деревнях, а эти сволочи посиживают среди черной икры в своих кабинетах да девочек наших, невинных да чистых, насильничают! - слова, некогда усвоенные на филфаке, как образец народной речи, так и лились рекой. - Доколе, Гриша?! Как смели они разлучить хрупкую и трепетную Валентину с любимым мужчиной?! Им неведомо сочувствие, жалость и благодарность, Гриша! Только жадность и разврат этих антихристов вершат судьбы России, Гриша! Но все молчат, молчат, терпят этих супостатов на троне, Гриша, а они все льют и льют кровь наших сыновей, а дочерей наших..., - Шин задохнулся от нехватки воздуха, но невероятным усилием сумел продолжить, с тем же напором и яростью. - Они к гибели Россию ведут, Гриша, к гибели, а все молчат! Но должен ведь кто-то подняться, должен! Но кто, кроме нас с тобой, Гриша?! Не жалея живота своего, во славу Родины, во имя детей и потомков должны вырваться отсюда и свергнуть сволочей окаянных...!
   Закончить филиппику Шину не удалось: его слова, влетая в Гришу, довели петрищенца такой степени остервенения, что он, скрежеча зубами, вскочил, достиг в одном прыжке стены и с диким воплем выдрал из стены гвоздь голыми руками.
   В это время в двери провернулся ключ, она приоткрылась, и на пороге возник дебелый очкарик с бритой головой, в несуразных, подтянутых, кажется, едва ли не к подмышкам брюках и байковой водолазке. Сказать он ничего не успел, ибо Гриша, а за ним Шин - оба с перекошенными от злобы лицами - бросились на него, в секунду отбили все внутренние органы и кинулись бежать куда-то по коридору. На повороте Гриша едва не сбил с ног женщину, показавшуюся ему знакомой, но, оставив ее далеко позади, решил, что обознался: не могло быть у простого петрищенского работяги таких знакомых: манто из шиншиллы, изящные сапожки и сумочка с перчатками им в цвет и царственный взгляд - все, что успел заметить Григорий, но уже этого, без сомнений, было достаточно.
   Вдруг из недр комнаты, дверь в которую была чуть приоткрыта, раздался голос:
   - Гриша...!
   К неудовольствию Шина, пришлось остановиться, впрочем, секунды на полторы всего: Валентина, одетая в юбку и свитер, бросилась к Григорию, взвизгнула "Бежим!", и путь был продолжен. Скоро впереди показалась дверь, рядом с которой, на гвоздике, одиноко висело пальто.
   - Ermendegildo Zegna! - непонятно для Григория и Валентины радостно крикнул Шин, схватил пальто и надел его в длинном (Красс из балета "Спартак" удавился бы от зависти) прыжке к двери, которая оказалась не заперта и потому легко выпустила недавних узников из острога.
   На улице, охраняемый только одним скучающим парнем в черном пальто, стоял двухместный "Ягуар" цвета пламенной любви ("...только что из салона", - опытным взглядом определил Шин) с блатными номерами, а за ним притаился покинутый пассажирами милицейский "Форд".
   С криком "Берем "Ягуар"!" Шин налетел на парня в пальто, в котором узнал Игорька, начальника охраны Виталия Даздрапермовича, повалил его на землю и, несколько удивившись слабости сопротивления, приложил его несколько раз головой о чуть припорошенный снегом асфальт. Повертел головой по сторонам ("...свидетелей нет!") и скомандовал:
   - Быстро в машину! - сам же стащил с Игорька ботинки, носки, брюки и даже трусы-боксеры, ибо хоть и сроднился с драными джинсами, но все же решил, что классические брюки вкупе с ботинками, по которым сидевший в каземате Шин успел заскучать, будут уместнее. Прыгнул на водительское кресло - Валентина с Григорием каким-то чудом уместились вдвоем на единственном пассажирском - и, привычно повернув ключ в замке зажигания, рванул с места как раз в то мгновение, когда на улицу высыпали статные мужчины в милицейской форме.
   Нарушая все выдуманные человечеством правила, Шин мчался по дороге, умудряясь при этом переодеваться. Безо всякой застенчивости стянул джинсы - Валентина при этом густо покраснела и даже попыталась стыдливо отвести взгляд - попросил подать ему трусы-боксеры, потом брюки, а после носки и ботинки, которые, к счастью, оказались не на шнурках.
   - Молнию мне застегни на брюках, - процедил сквозь зубы напряженно следящий за дорогой Шин. - И ремень, - Валентина, сопровождаемая ревнивым взглядом Григория, подчинилась, а Шин, от злости выдвинув вперед заросшую темной щетиной нижнюю челюсть, проговорил. - Погоня.
   Валентина и Гриша посмотрели, открыв ветровое стекло, назад. За ними и правда ехал, словно приклеившись, милицейских "Форд".
   - Надо было шины проколоть! - крикнул, с укоризной глядя на Шина, Григорий.
   - Так чего не проколол, чмо лупоглазое?! - заорал тот в ответ. - Сразу задницу примостил на сидение и сидит ждет, пока его повезут, мать вашу...!
   - Ой! - это была уже Валентина. - Там тетя Глаша из окна высовывается, кричит что-то, руками машет. Остановимся!
   - Нет! - Шин утопил педаль газа в пол. - Остановимся, нас на люля-кебаб порубят!
   - Так тетя моя там, Глафира Ивановна, она плохого сделать не позволит...
   - Загипнотизировали ее! - прошипел Шин и с удовольствием отметил, что "Форд" начинает отставать.
   Глафира Ивановна, тем временем, еще не совсем пришедшая в себя после потрясшей ее сердце картины лежащего в окровавленной снегу Игорька в пальто, пиджаке и рубашке, но абсолютно голого ниже пояса, жала на кнопочку дозвона на крошечном раскладном мобильнике.
   - Виталька? Что? Да шут с ним, с твоим Президентом, не ускачет он никуда! Убегают они! Машину мою взяли, Игорька раздели - срам весь его выказали - и головой об асфальт долбанули, стонет бедненький... на коленях у меня лежит... да не срам лежит, а голова раскровавленная, что ты, в самом деле, нашел, когда ревность разводить! Что? Да, втроем они, Валя, Гришаня и еще один, он за рулем сидит...!
   Глафира Ивановна, судя по ее напористому, полному сил голосу, намеревалась еще долго голосить в трубку, но мобильный архаичной формы уже летел, остервенело брошенный Виталием Даздрапермовичем, в стену президентской приемной. Через тридцать секунд премьер успокоился и ровным голосом попросил у телохранителя одолжить телефон. Тот с готовностью, но, вместе с тем, некоторой опаской (все-таки дорогой, жалко об стену-то) протянул его Виталию Даздрапермовичу. Тот, не потратив много времени, позвонил, куда следует, и попросил объявить план-перехват. На другом конце провода - простите, за анахронизм - расплылись в блаженной улыбке. Новый "Ягуар" цвета пламенной любви - не ржавая белая "Копейка", на дорогах не затеряется. Легкое задание, и жирная галочка (или плюсик) в личном деле обеспечена.
   Впрочем, все оказалось несколько сложней. Беглецы бросили "Ягуар" в Подольске, сели на электричку до Серпухова, сошли в Чехове и переночевали в подвальном гей-клубе. При этом Григорий, желая заслужить одобрение Шина, манерно покачивал бедрами и жеманно закатывал глаза, а Валентина, по его совету, напротив, старалась быть нарочито мужеподобной, изображая трансвестита. Шин, однако, их великолепную игру не оценил. Всю ночь он просидел, уставившись в стакан с коктейлем "Горящий Иерусалим", и думал, как быть дальше. Женоподобные юноши в кожаных штанах и ярких маечках забросали его взглядами, решив, что дизайнерское пальто поверх голого мускулистого торса и длинноватые брюки с устрашающей пряжкой вкупе с ботинками сорок девятого размера - элементы тщательно продуманного имиджа. Наутро, видимо, придя к оптимальному решению, Шин вместе с опьяневшими спутниками клуб покинул и направился к автобусной остановке, возле которой кучковались, спасаясь от беспорядочно летящего в лицо снега, торговки, трясущие малоликвидным тряпьем. Пройдясь вдоль недлинного ряда, Шин остановил свой выбор на черной толстовке с капюшоном, которую очень портил групповой портрет и надпись "Ария" кровавого цвета.
   Стоила она подозрительно дешево, но совершать променад по магазинам в поисках чего-то лучшего у Шина настроения не было. Потому он отдал бабке двести десять рублей, скинул пальто на руки Григорию и быстро - пока кожа не покрылась гусем - натянул толстовку. Капюшон накинул на голову так, что видны были только горящие глаза, греческий нос и заросший подбородок, и, когда вновь облачился в пальто, стал похож на гуляющего анархиста - об этом сказала жующая жвачку девчонка панковского вида с проколотыми ушами, носом и бровью. Шин не обиделся: "...а это мысль!". Дал ей сто рублей в обмен на пару клипс, одной из которых украсил нижнюю губу, а второй ухо (правда, из-за капюшона, этой красоты видно не было).
   - Вот они! - раздался манерный голос. Шин начал оборачиваться, но не успел: его повалили на землю, бережно скрутили руки, нажали на усыпляющую точку на шее и внесли в микроавтобус с решетками на окнах. Туда же втолкнули Валентину и Григория.
   - Бармен из клуба заложил, сволочь! - прошипела Валентина.
   - Что же будет теперь?! Погибли мы..., - всхлипнул Григорий, бросил взгляд на Шина и тут же рассвирепел. Бросился на дверь. - Они же расстреляют его! Россия утонет в крови! Господи, - он бухнулся на колени, - не позволь! Меня возьми, но его сохрани, Господи!
   Ехали они долго, за это время Григорий успел три раза пересказать Валентине пламенную речь Шина, и она, как верная жена, прониклась устремлениями мужа, заплакала от безысходности и отчаяния:
   - ...тетя Глаша, как она могла...? Предала, за тряпки и цацки, родную племянницу... Петрищи в крови уже, младенцы..., скотинка в деревнях дохнет.... а девочек наших кровавые комиссары в кабинеты ведут...
   В общем, диалога с четой Алевартова-Завязкин у власти не получилось.
   - В запломбированном вагоне на Сахалин всех троих отправить, - жестко сказал Виталий Даздрапермович, мысленно ставя слабенький плюсик в личное дело ответственного за поимку Шина.
   - Позвольте, Виталь Дропермович, - встрял Игорек, придерживая холодный компресс на затылке, - Сахалин - остров, вагон туда не доедет.
   - Вот и славненько, - премьер даже руки потер. - Пущай поплавает, последние волосы из-за него сошли, - он провел рукой по абсолютно гладкому черепу. К метаморфозе этой, беглецы, впрочем, отношения не имели, это имиджмейкеры настояли: ленинские "островки" на голове сбрить к чертовой матери (это уже Глафирины слова), старят они и доверию не способствуют.
   - Предтеча ваш, может, и достоин, - посмел не согласиться с ним Игорек. - Но вот парочку эту, Виталь Дропермович, губить грех. Что ж вы о Глафире Ивановне не подумали? Ведь даже, если и не узнает она, все равно переживать будет, ведь пропали племянница с зятем, да и как вы в глаза смотреть ей будете? - Игорек Глафиру теперь прямо-таки боготворил, с дрожью вспоминая прошлых жен шефа, записных стервозин, и мысленно готовился к тому, что рано или поздно шеф опять "пойдет по рукам", а значит, придется возвращать его на путь истинный.
   - И верно, - согласился Виталий Даздрапермович. - Ладно, в какой-нибудь городишко Красного пояса отправим их, а этого..., - премьер сжал кулаки, но в сознании неожиданно всплыл образ Глафиры Ивановны, и он смягчился. - И его с ними.
   Валентину попросили написать тетке письмо, в котором жизнерадостно сообщалось об отъезде в поселок Ыныкчанский, раскинувшийся на территории Якутии. Но с письмом вышла промашка. Виталий Даздрапермович торжественно отдал супруге запечатанный конверт и отправился в опочивальню, чтобы со спокойной душой отдаться тихой семейной радости, когда Глафира, признав в каракулях почерк Валентины, с текстом ознакомится и соизволит уделить законному супругу часов восемь.
   - Ну и чё?! - Глафира возникла в дверном проеме. - Может, это и не Валя писала!
   - Как не Валя? А почерк?
   - Да почем я знаю, какой у нее почерк? Вот ты мой знаешь?
   Отвечать премьер не стал, вскочил с кровати, вновь нарвался на обвинениях в эксгибиционизме, заперся в кабинете и связался с Игорьком, конвоировавшим Шина, Валентину и Григория в поселок Ыныкчанский. Проезжали они станцию Теплые Ключи, удаляясь от Красноярска в глубины необъятной Отчизны. Игорек сделал внушение Валентине, и та бодрым голосом, без запинки, отрапортовала тетке содержание письма. Глафира Ивановна успокоилась, порадовалась за Валю и Гришу и, отправив слабо сопротивляющегося супруга спать, уселась перед домашним кинотеатром смотреть новости, а за ними поздний сериал, который Глафире Ивановне не понравился из-за сцен насилия и секса. От нечего делать - сон не шел - она принялась гулять по трехэтажному коттеджу. Охранники при этом раскланивались и вежливо приветствовали новую хозяйку. Наткнувшись в кабинете супруга на высокий стеллаж с кассетами и дисками, супруга премьера выбрала дюжины две, и с этой охапкой двинулась обратно в гостиную, чтобы насладиться по-настоящему добрыми - пусть и несколько детскими - фильмами: "Красная шапочка", "Золотой ключик" и "Белоснежка и семь негров" (последнее название какой-то шутник исковеркал, улыбаясь, подумала Глафира Ивановна).
   Через двадцать минут успевший увидеть во сне себя со скипетром и державой, Виталий Даздрапермович был грубо вытряхнут из одеяла и прилюдно (охрана набежала) отчитан.
   - Что это? - Глафира Ивановна втащила супруга в гостиную, где на огромном экране белокурая пышнотелая немка, одетая в одну лишь красную шляпку, отдавалась поочередно трем парам мужчин: неграм, китайцам и европейцам.
   - Индейцев не хватает, - промямлил Виталий Даздрапермович, испытывая невыразимый стыд за свои прошлые увлечения. - И аборигенов Австралии.
   - Опять не твое? - уже плача, но уперев-таки руки в боки, спросила Глафира.
   - Милая, прости! - премьер чуть на колени не бухнулся, но заметил мнущихся в дверях телохранителей и заорал. - Пошли вон, кретины! - и тут же, вернув на лицо умильное выражение кающегося грешника, продолжил. - Все мое, и кукла, и кассеты, и диски. Я семь раз был женат и изменял женам с девчонками, годящимися мне в младшие дочери или вовсе внучки, но с этим покончено. Глафира, прости.
   - Спать иди, - как показалось, ничуть не размякнув, распорядилась супруга.
  
   Спустя месяцы, показавшиеся одним годами, а другим кратким мгновением, из якутской тайги на лесную прогалину вышли двое мужчин. Один из них, в телогрейке, кирзах и бобровой шапке казался плотью от плоти этих диких мест: обряди в поржавевшую местами кольчугу и шлем луковичкой - ни дать ни взять Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири и лесных дикарок. В руке он нес тяжелый колун, топорище которого покрывали затейливые узоры и корявые надписи "From Siberia for Vitaliy Dazdrapermovich with hate". Окладистая борода закрывала грудь, а отросшие волосы неровными прядями достигали плеч.
   Второй на коренного жителя тайги не походил. Ему больше подошли бы не славянские, а римские латы и плащ с кровавой оторочкой. Классические черты лица, прямой нос и волевой подбородок, нечасто, впрочем, подвергающийся бритью и потому заросший недельной щетиной. Вислые, как у Богдана Хмельницкого усы, и каштановые кудри вкупе с распутински горящими глазами делали его весьма привлекательным. Одет он был в длинное несколько потрепанное пальто, черные галифе и высокие сапоги. Торс облегала тельняшка. Этот в руке нес обрез, а на широком поясе висел внушительных размеров тесак в кожаных ножнах с эвенкскими узорами.
   На прогалине, обычно пустующей по причине того, что делать на ней нечего, толпился народ. Не десять человек и даже не сотня, а несколько тысяч. Коренные ыныкчанцы, а также прибывшие из Солнечного, Бриндакита и даже, как можно было судить по говору, далекого Усть-Мая, Югоренка и Эжанцев. Среди толпы было установлено возвышение из наваленных бревен и даже некое подобие трибуны.
   Заметив вышедших из-за сосен мужчин, гомонившая толпа разом замолчала, и в привычной для жителя тайги тишине, нарушаемой еле слышными лесными звуками, прозвучало:
   - Привет трудовому народу России! - это прокричал благородной внешности пришелец с вислыми запорожскими усами. Второй попросту встал почтительно чуть позади.
   Люди ответили радостным ревом. Ыныкчанцы кричали посильнее других: ведь именно в их поселке уже почти год живет и работает великий человек, которому суждено поднять Россию с колен и вырвать народ русский из тисков нищеты и бесправия. Слушать его было одно удовольствие, он, не стесняясь, рубал правду-матку прямо с разбегу, не томя народ долгими вступлениями.
   - Империалистические свиньи, за золото продавшие Родину и всех нас, тянут из России соки, чтобы на деньги, которые могли бы пойти на обучение детей, лечение стариков и премии скотоводам и охотникам, давиться черной икрой и отдыхать на заграничных курортах с их проститутками...! - голос гремел, но с хрипотцой и заметным надрывом. Еще чуть-чуть и связки оборвутся.
   - Матюгальник-с, Иван Николаевич, - Григорий почтительно протянул Шину сей предмет и снова спрятался за спиной вождя.
   Стоящим в толпе женщинам этой паузы хватило, чтобы с лихвой заполнить ее:
   - Хочу от тебя ребенка! - кричали румяные крутобокие селянки. Им вторили мужчины в телогрейках, старухи в пуховых платках, завязанных по самые подслеповатые глаза, даже дети.
   Шин от этих криков ощутил необычайный прилив сил. Досконально изучивший мимику и жесты в полюбившемся "Триумфе воли", он с трудом удерживался порой от рубленого выкрика "...Unsere soldaten! Wir mochten grossen Kaput fur russisch Schweine!.." и так далее. С громкоговорителем получилось немного лучше, но энергетики убавилось, что, впрочем, на народном расположении не сказалось. Старосты деревень, стоящие в первом ряду, согласно кивали в такт революционным выкрикам человека, которого в здешних краях безмерно уважали за лютое браконьерство и поистине устрашающее окаянство. Говорили, при этом крестно божась, что на медведя он ходит вовсе без оружия, даже веревки с собой не берет, а душит свирепого зверя голыми руками, а то и просто взглядом. В пользу последнего говорили подпалины на шерсти мертвых медведей, шкурами которых увешана вся изба Шина. На деле же опальный премьер, мягко взяв Игорька за горло, попросил телохранителя своего бывшего шефа достать ему ружье, бьющее током. Игорек просьбу выполнил, прибавив к желаемому еще и какие-то электрические ловушки. Последними Шин и пользовался, безопасно и престижно: и медведь не задерет (все-таки с ружьецом боязно по лесам шастать), и народ от восхищения уважает. Были, однако, и досадные моменты: в одну из ловушек угодил прежний староста поселка. Но это Гриша все виноват, не рассчитал с напряжением, от старосты размерами семь-на-восемь-восемь-на-семь одни сапоги остались. Но это все Гриша, Шин же, аки Понтий Пилат умыл руки, скрывать от сельчан ничего не стал: собрав народ у сельсовета, потребовал тишины и, неопределенно махнув на стоящего с понурой головой в сторонке Григория, поведал о скоропостижной кончине старосты. Нестройные бабские "...ох, и что же делается?!" были заглушены мужицким многоголосием "...ну и хрен с ним!", после чего народ поклонился Шину в пояс и разошелся по своим делам, чтобы к вечеру, натужно осерчав, побить-таки Григория за околицей. От побоев тот отошел быстро, тем более, что способствовали этому румяные пирожки и самогонка, которой сельчане принялись отпаивать петрищенца еще до того, как нанесли первый удар мягким валенком. Потом было сало, квашенная капуста, соленые огурцы и грибки - в общем, наказание обернулось очередным сибирским застольем с тазами пельменей, галушек и вареников. От них самых, окаянных, Гриша сильно прибавил в весе - телогрейка с трудом застегивалась на круглом животе - и с еще большей завистью смотрел на Шина, который - чтобы не повторить Гришину печальную участь довольствовался какими-то корешками и зеленоватого оттенка обратом, от которого даже местные костлявые бычки воротили влажные носы.
   Голос гремел над соснами, а бабы, через полчаса несколько подустав от лозунгов и тезисов, принялись, как это у них водится, чесать языками.
   - Правильно говорит, а? - сказала одна, румяная широколицая молодуха, чья прабабка явно согрешила с залетным чукчей или эвенком - настолько маленькие у нее были глазки.
   - Язык подвешен, как песню слушаешь прямо, - отозвалась другая.
   - К войне призывает. Даздрапермовича, - это уже вертлявый старик прихихикнул, - свергать надо, засиделся сволочуга!
   - И ты, Иннокентич, свергать пойдешь? - бабы подтолкнули дедка.
   Тот подбоченился:
   - А чё не пойти? Пойду. На Красную площадь войдем все. Скажем "слезай, гнида плешивая...!
   - Лысая! - перебила его жена монументальной стати.
   - Ага, лысая - безропотно согласился муж. - Скажем "...выходь, ирод, из кабинету, сымай штаны, оглоблей тебя огрею, и Глафиру свою сюда тащи, мы ее..."
   - Глафиру не трожь! - супруга хлопнула дедка по тонкой шее с такой силой, что не переломилась она чудом. - Глафира из наших, из деревенских, не городская фря кака-нибудь, а он "..Глафиру тащи..", охолонок костряченный, так ведь?
   - Так, - закивали бабы, а одна добавила. - Мне зять из городу журнал привозил, да по радио сказывали, любовь у них большая, у Глафиры с президентом. Был он раньше кобелиной лютым, за девчонками даже по Москве бегал, а теперь ни-ни, ходит у Глашки тише воды, ниже травы. Бачат, брюхата она....
   - Да и ничего он, ваще-то, а? подвезло Глаше, - сказала другая. - Тощеват, правда, но не пьет, курит только.
   - Тощ как мослы святые, - подтвердила молодуха с предком-чукчей. - Наверное, и остальное все такое же...
   - А ну вас...! - диким голосом закричали вдруг над ухом. Оказалось огромный мужик с Югоренка. - Вечно вы, бабы, срамно сказать, о чем думаете! Тут Россию продают - без нас! - а у них президент красивый! Да такие красавцы, мать вашу..., - он не договорил, только рукой махнул и кинулся протискиваться ближе к трибуне: заметно стемнело, и речь близилась к концу, потому люди с удвоенной жаждой внимали словам Шина, который, надо заметить, мог, наконец, констатировать, что с сибирским бытом свыкся и даже им проникся.
   Хотя, поначалу жизнь в Ыныкчанском едва не довела Шина до самоубийства. Мужики и бабы, ни одного интеллигентного человека, ни одной субтильной барышни с золотистыми кудряшками, только телогрейки разных оттенков грязно-серого, кирзы, ватные штаны, валенки да мешковатые пиджаки для воскресных посиделок в чайной (где чаю отродясь не водилось, равно как и кофе и прочих напитков, исключая самогон) и сельском клубе, известном в округе наличием японского магнитофона и пары кассет с записью дуэта Modern Talking и еще одной с сиплоголосым Дитером Боленом на стороне А и кусочком мюзикла "Три мушкетера" на В. Под последний, а именно арию герцога Бэкингемского и королевы Анны "...ах, ах, мадам, скажите, я вам дорог? - о, нет и нет, милорд нам видеться не следует!", танцевали белый танец.
   Шина там ждали каждый вечер, но тот упорно игнорировал единственное в поселке проявление культурной жизни. Его одинокую фигуру провожали взглядами замужние бабы и молодухи, вздыхали, потом брали под мышку подвернувшегося мужичка и тащили в клуб, чтобы потанцевать, выпить полстопочки и всплакнуть потом в подушку рядом с храпящим благоверным в вытянутой майке и нежно-салатовых кальсонах.
   Слава Шина медленно, но верно перевалила за пределы малонаселенного пограничья Якутии, докатилась - хоть и еле слышным эхом - не только до Иркутска, но и до Тюмени, Новосибирска, Екатеринбурга и прочих областных центров. Заинтересовались его личностью и за границей те, кто в возможном гражданском конфликте усмотрел личную выгоду для себя и своих стран.
   - Уехать мне надо будет, - сказал Шин, входя в избу и потирая с мороза руки: холода настали, как и всегда, неожиданно и очень уж люто.
   - Куда это, Иван Николаевич? - в один голос отозвались Гриша с печки и Валентина от пельменей, которые, готовясь подать к столу, поливала сметаной.
   - В Каир, - ответил Шин, снимая тулуп и вешая его на крючок. - Там деньги дадут на организацию сопротивления. На деньги от медвежьих шкур Россию, Гриша, не поднять. Нам ведь оружие нужно, взятки редакторам газет и ребяткам с телевидения давать надо, почта, телеграф, телефонный узел, поддержка Европейского сообщества.
   - Так это..., - Гриша спустил с печки ноги. - А вдруг они террористы какие? С ними потом не расплатишься...
   - Деньги не пахнут, Гриша! - отрезал Шин. - Это еще Веспасиан сказал. Умный мужик был, Иерусалим взял, бизнес на туалетах сделал.
   - Как же вы поедете? - с беспокойством спросила Валентина, накладывая Шину в тарелку пельменей и щедро посыпая их перцем. - Снег нежданно выпал, как теперь через тайгу-то? До весны бы обождать...
   - Россия не ждет, - сам того не замечая, Шин повторил слова ненавистного Виталия Даздрапермовича. - Василий из Эжанцев обещал вертолет до Якутска устроить, оттуда на перекладных до железки доберусь - а там уже Петр Никитич поможет, у него в Тынде зять стрелочником работает.
   - А потом?
   - Потом в аэропорт. Четыре часа и в Каире.
   - А паспорт как же? Не завернут? - в Григории росло беспокойство. Не нравилось ему все это.
   Шин без слов бросил что-то на стол, Валентина схватила и вместе с Григорием вслух прочитала:
   - Алевартов Валентин Марленович, - подняла глаза. - Как-то не звучит...
   - Извини, Валя, ничего другого в голову не пришло. Быстро надо было клепать, вот и ляпнул.
   - Да нет же, я не обижаюсь, - Валентине польстило, что первое, что пришло в голову Шину, оказалась она. - Но паспорт поддельный...
   - Настоящий. Начальник паспортного стола из Усть-Маи подсобил. Честный человек, понимает, что нужно России, - Шин плюхнулся на стул. - Сегодня в ночь улетаю.
   - А мы?
   - Вместо меня здесь будете. Григорий за старшего. Но ты, Валя, перед тем, как он рот откроет, спроси, что сказать хочет, а то знаю я его, горячий парень, скажет, как отрежет, а потом трудностей не оберешься.
   В ту же ночь, наскоро собравшись, приняв настырно навязываемый узелок с пельменями, Шин отбыл в долгое путешествие. Денег в пересчете на доллары у него было немного, по сути: купить билет на самолет в один конец, чего-нибудь перехватить по прилету в каирском аэропорту и на такси.
   В Шереметьево он сменил сибирское одеяние на относительно приличный костюм, побрился в туалете под неодобрительным взглядом тетеньки в застиранном розоватом халате, безо всяких проблем зарегистрировался на рейс, обождал положенное время и, наконец, оказался в самом хвосте самолета сидящим возле иллюминатора.
   Каир встретил зноем, священным месяцем Рамадан и несносными аборигенами, тут же кинувшимися к бледному европейцу с каким-то шмотьем и бусами. Всем им прибывший бросал грубое "Им ши!", и те отставали. Встречу Шину назначили - шутники, понимаешь - в Каирском музее, в зале царских мумий, вход куда стоил дополнительные сорок местных фунтов и окончательно исчерпал скромные резервы россиянина (еще один ушел на оплату туалета в кафетерии при музее, куда Шин заскочил в поисках зеркала). Наскоро пройдя мимо Рамсеса II, умершего в столетнем возрасте и потому мало поменявшегося за три тысячи лет, Тутмоса III, зачем-то облаченного в марлевый воротничок, из-за которого древний властитель стал похож на бабку-негритянку в подвенечном платье, и остатков Мернера без нижней челюсти, Шин остановился у Сети I, неплохо сохранившегося древнеегипетского бугая со вполне симпатичными чертами лица, вовсе не омерзительными, как у прочих, но несколько простецкими, как у Гриши.
   - Хороший выбор, - сказал он по-английски восточного вида даме в строгом костюме и платке, стоящей возле витрины с фараоном. И добавил, присовокупив пароль, - красива река Нил, но Енисей нам дороже.
   Женщина еле заметно кивнула и ответила:
   - Дорог Енисей, но Миссисипи толще. Идемте.
   Стремительно миновав древние изваяния и саркофаги, они вышли на улицу, где их ждал стилизованный под черный обмылок джип. Шина бесцеремонно пропихнули на заднее сидение, и, бешено гудя, автомобиль поехал по улицам Каира, где ни светофоров, ни знаков, ни правил никогда не было. У стремящегося в высоту здания джип остановился, выпустил из своих темных недр россиянина и женщину в платке и тут же отбыл в неизвестном направлении.
   - Двадцать первый этаж, - коротко приказала женщина лифтеру, который подчинился нехотя, только лишь из уважения к мужскому полу сопровождавшего ее Шина.
   - Вы христианка? - спросил он, тревожно прислушиваясь к лязгу механизма, тянущего лифт наверх.
   - Да.
   - Американка?
   - Египтянка.
   Шин удовлетворенно улыбнулся:
   - Врете. У египетских христиан татуировка креста на руке. У вас нет. И цвет кожи вам сделали индийский, а не арабский. И не называйте арабов египтянами, - Шин даже скривился. - Наживаются на чужой великой культуре, мать их так! - и вдруг его понесло, как на митинге. - И вы все тоже! Дать денег! Как же! Вы нашу Россию поработить хотите, одна она самобытная осталась, и тоже с грязью смешать! Все своими гамбургерами и чипсами завалить, нефть выкачать, леса вырубить, чтоб над очередной мелодрамой толстожопые домохозяйки рыдали и за двойки своих жирных детей, которые даже Марка Твена не читали, ругать! Не бывать этому, мать вашу! - Шин сделал сложное движение, одной рукой остановив лифт, другой вырубив лифтера. Сразу нажал на первый этаж, пересилив себя, нажатием руки заставил уснуть визжащую американским манером даму, грозящую судом и следствием за домогательства в закрытом пространстве, выпотрошил ее ридикюль, порадовавший тремя сотнями евро и мятыми бумажками местных тугриков.
   В аэропорт он прибыл уже через сорок минут и за немалую (сто пятьдесят евро) взятку сумел достать билет до Харькова, обошедшийся еще в сотню. Притом посадку на рейс уже объявили. В туалете ограбил наглого красномордого немца, влезшего вперед русскоязычной очереди, и тем самым разжился еще двумя сотнями единиц европейской валюты и набором фотографий немчины на фоне пирамид, сфинкса и храма в Дейр-эль-Бахри.
   Место досталось в пустующем хвосте самолета. Бросив пиджак на соседнее кресло и ослабив узел галстука, Шин приник к иллюминатору и воздал, едва взлетели, хвалу Господу и лично Николаю Угоднику, которому перед отъездом поставил самую большую свечу, которая только отыскалась в ыныкчанской церквушке. Позади него уселись пожилой мужчина и девочка лет тринадцати-четырнадцати, видимо, дедушка с внучкой, заказавшие бутылку Hennessey и принявшиеся играть в морской бой. По проходу в сторону туалета прошествовал восточного вида мужчина со свертком цвета хаки в руках. Шин последовал за ним: нужно руки помыть и в зеркало на себя посмотреть. Выходя из туалета, он чуть от омерзения не сплюнул: в проходе, нежно обнимаясь, целовалась давешняя парочка "дедушка и внучка". Под ногами что-то закопошилось, и Шин, опустив глаза, увидел, что стоит на расстеленном молитвенном коврике, на котором восточной внешности пассажир отбивает поклоны Аллаху. Смотрел с удивлением на происходящее еще и панк с оранжевым ирокезом и ребенком на руках.
   - Что взять с хохлов? - пробормотал Шин и, решив впредь ничему не удивляться, заказал у бортпроводницы свежих газет, бутерброд с черной икрой и белое вино. Увидевшая все это великолепие нимфетка схватила великовозрастного сожителя за лацканы пиджака хрущевского покроя и взвизгнула ранней Мадонной:
   - Шо же так, Мыкола? Чому нас не обслугивают як цего москаля?
   "Боже, как это неестественно, - подумал Шин. По говору "дедуля" оказался чистым русским, точнее, питерцем. - Нельзя ведь так. Но сам так жил. Грешил. Правильно меня, спасибо Господи...".
   На первой полосе газеты красовалась фотография Виталия Даздрапермовича с супругой, посетивших накануне Пекин. Враг выглядел помолодевшим (видно, не обошлось без стволовых клеток), Глафира Ивановна и вовсе цвела, подтверждая правило, что беременность красит русскую женщину, как ничто другое.
   "...ненавижу! - подумал Шин, по-детсадовски стукнув кулаком по лицу президента на фотографии. - Но это не повод, черт нас всех раскромсай, Россию продавать! Это наши со Спермовичем разборки... Господи, как я мог?! Как?! Помчался в Каир, к этим, растудыт их мать, империалистам, чтоб за какие-то поганые доллары и евро получить крупичку власти, марионеткой стать в их черных лапах! Schwarze Sweine, fuck them all!!! Господи, направь! Я смирюсь, если прикажешь, вернусь в Ыныкчанский, в избу свою к Грише и Вале, женюсь на Дуньке - баба ладная, дважды разведенная, ничего, что меня в два раза шире, зато добрая, - забуду свои притязания, хочешь, вовсе отшельником стану? Уйду вглубь тайги, скит построю, плоть умерщвлять стану, есть только ягоды и корешки, пить только воду, рукоблудие самобичеванием лютым наказывать буду, иконы писать начну - у меня пятерка по рисованию была...!".
   С этими мыслями Шин, прислонив голову к иллюминатору, уснул, и снилось ему такое, что по пробуждении при посадке в Харькове глаза его загорелись совсем уж истовым огнем, не погасшим до самого Ыныкчанского, добираться до которого пришлось много дольше, чем от него до Каира.
   - Пахнут они, Гриша! - крикнул он, сугробом вваливаясь в избу и по-собачьи отряхиваясь. - Больше того, смердят нечистотами!
   - Кто? - Гриша и Валя, тщетно пытаясь прикрыться, свалились с печки, на которой предавались по-сибирски неторопливой любви.
   - Деньги! Не продадимся мы за пару грязных бумажек. В России собственные силы дремлют, ни к чему нам чужое добро, - он скинул тулуп и медвежью шапку и ринулся к столу, на котором отдавали последнее тепло оставшиеся с ужина галушки. За время пути он осунулся и стал похож на белогвардейского офицера, непонятными судьбами угодившего в концлагерь.
   - Кушайте, кушайте, Иван Николаевич, - стыдливо натянув на себя комбинацию, Валентина принялась кромсать салатик из вареной свеклы, а Гриша в это время давил для него чеснок. - Простудились... Гриша! Ну чё стоишь, как дурак, налей водки!
   Григорий отбросил чеснокодавилку и прыгнул к буфету, из которого выудил припасенную бутылку "Столичной" с дозиметром, достал три приземистых стопки - одну побольше, две поменьше, - бухнул на стол, разлил в них - с усладившим слух журчанием - водки и произнес, тихо, но торжественно:
   - Хорошо-то как, что вернулись, мы уж волноваться стали, в церкви каждый день свечки Угоднику ставили, помог он...
   - Со свиданьицем, - прервал его Шин, которому не терпелось уже остограммиться, налив поверх съеденных наспех галушек водки, и уснуть на печи.
   - Ну, как там, в Каире-то? - спросила, мечтательно подперев голову кулаком, Валентина, когда бутыль опустела.
   - Вот, - Шин покопался за голенищем сапога и достал сверток, который бросил на стол. - Сувенир. Специально для вас вез.
   Валентина развернула тряпицу. Это оказались фотографии наглого красномордого немца на фоне египетских достопримечательностей. Сувенир сомнительный, конечно, но Валя с Гришей были ему несказанно рады, ведь где Ыныкчанский, или даже Петрищи или вовсе Москва, а где пирамиды и сфинкс! Побежали, накинув тулупы на исподнее к соседям показать заграничные красоты. Шин же, оставшись один, сумел-таки, приникнув к горлышку бутылки и запрокинув голову, отвоевать одиннадцать капель водки, после чего, несколько шатаясь, добрался до двери, вышел в ночь и побрел к стоящей на холмике церквушке, даже не церквушке, а часовенке с вырезанными из календарей репродукциями икон, корявыми свечками местного производства и юным священником-энтузиастом, покинувшим благополучный Якутск ради возрождения веры в душах обитателей дремучей тайги.
   К Шину отец Абросим с самого появления опального премьера в Ыныкчанском относился настороженно, милитаристические речи и призывы осуждал, но не словами, а взглядом, печальным и всепрощающим слабости человеческие.
   Нетерпеливый, но, вместе с тем, несущий в себе оттенок робости стук оторвал отца Абросима от молитвы. Поднявшись с колен и одернув на себе груботканую рясу, подвязанную бечевкой, священник отворил дверь. На улице, в метре от крылечка, стоял человек. Снег вокруг него кружился - вопреки законам природы - воронкой, а от самой его фигуры лился свет.
   - Ты? - выдохнул отец Абросим, тронув распятие на своей груди.
   - Я, - Шин впрыгнул внутрь, чуть оттеснив священника вглубь часовни. Снежная воронка и свечение остались снаружи: сложные завихрения ветра объяснялись непростой географией поселка, всего в каких-то неясного назначения постройках, а божественный свет и вовсе стал результатом преломления скудных лучей десятисвечовой лампочки, висящей над крылечком и тщетно борющейся с сибирской темнотой.
   Поняв, что несколько обознался, отец Абросим гостя все-таки гнать не стал, тем более, что лицо столь воинственного и нетерпимого ссыльного преисполнилось благости и смирения.
   - Покаяться хочу, батюшка, - он склонил голову. - Грешил много. На деле, еще больше в мыслях.
   - Говори, сын мой, - отец Абросим положил руку на макушку опустившегося на колени Шина. - Чего не простят люди, Бог простит. Говори.
   И Шин заговорил. Глаза священника по мере повествования расширялись, удивление и недоверие на аскетичном лице сменялись ужасом и даже презрением, но по прошествии четырех часов, в течение которых кающийся ни разу не остановился более, чем на мгновение, грехи отпустил, после чего поднял Шина с пола и сказал:
   - Вставай, сын мой. Дело твое правое, но остерегись отныне от слов резких, взвешивай их. Но ежели правду говоришь о деяниях власти, твой крест - отринуть зло от России.
   - Может, лучше в скит? - робко спросил Шин.
   Отец Абросим вздохнул:
   - Не осилишь ты. Слишком много в тебе мирского, да и не дело это для тебя. Народ вести к освобождению - вот твой крест, не жалея себя, как сам ты говорил на собраниях. Но тогда ты перед бабами красовался, о деньгах думал, потому неискренне было, а теперь в тебе вера есть, я чувствую, Он вошел в твою душу, Аминь.
   - Amen, - вторил ему Шин и, низко поклонившись, вышел.
  
   А в самом сердце Москвы тем временем новоизбранный (по некоторым причинам чуть раньше срока) президент получил на свою гладко выбритую голову очередную напасть. Многочисленные бывшие жены аккурат после инаугурации активизировались и принялись откровенничать с прессой, преимущественно западной, хотя и российскую не забывали и заглядывали временами в какое-нибудь особенно окаянное желтое издание.
   Особенно усердствовала последняя, улетевшая на ПМЖ в Америку журналистка. При всей своей образованности английского она не знала ни на йоту, учить не собиралась из великодержавного шовинизма, равно как и работать. Назначенное содержание посчитала недостаточным и потому, вместо простого прошения о дополнительном финансировании своих мехов и бриллиантов, стуча каблучками, направилась к охочим до сенсаций и скандалов дельцам. Газеты и журналы, от бульварных до вполне и даже весьма серьезных пестрели откровениями и даже (о, ужас!) фотографиями. И самым противным было то, что публично опровергнуть эти потоки ереси интимного содержания не было никакой возможности, ликвидировать же мать своего седьмого ребенка рука не поднималась.
   Потому каждое утро президента начиналось уже неделю одинаково. В одном лишь шелковом - обычно черном, но иногда в цвет триколора - халате и тапочках Виталий Даздрапермович подходил к огромному зеркалу, воровато озирался, прося у Всевышнего, чтобы супруга была далеко, распахивал халат и, гордо вскинув голову, лаконично изрекал:
   - Врала сука-журналистка! Не маленький!!! - и представлял направленные на него объективы телекамер, которые докажут истинность его слов.
   Впрочем, жены - полбеды. Все-таки законные супруги, в браке, в конце концов, что хочешь, то и твори, но несносные нимфетки тоже хотели свою часть пирога урвать. Обошлось простым внушением в казематах Лубянки и денежным подарком, без которого отпустить бедняжек домой Виталию Даздрапермовичу было несколько неудобно: сам ведь девчонок на грех навел, стал президентом, ну как с такого бабла не срубить на кроличий полушубок для себя и петушка на палочке для младшего братишки?
   Но и это ничего - побурлило да успокоилось: жены урвали астрономические вознаграждения от желтой прессы и скопом поселились в Сан-Тропе (вроде даже в одном особняке), свой же народ прошлые увлечения президенту простил в обмен на верность Глафире, которую принялись почитать поболе, нежели аргентинцы Эвиту Перрон, а британцы покойную леди Ди. Куда хуже было то, что Виталия Даздрапермовича с некоторых пор стало очень тяготить вынужденное воздержание. Пребывающая на седьмом месяце супруга уже со второй недели беременности - то есть, едва узнав о ней, - прекратила всякие близкие контакты с президентом, непререкаемо заявив, что испокон веков так водилось в русских семьях и, ежели запрет нарушить, дитя родится либо мертвым, либо ущербным, что вряд ли добавит народной любви к президенту.
   "...Хотя, чем черт не шутит, на Руси издревле люди жалостливые, - думал Виталий Даздрапермович, вспоминая Глафирины отговорки. - Вот сволочь ты и последняя скотина, но, если сунешь человекам в нос культю вместо руки, скажешь, что на Гудриановских фронтах покалечен (на самом деле, по пьяни уснув, отморозил), так сразу одарят червонцем да еще и прослезятся, а баба какая-нибудь жалостливая и вовсе домой отведет, накормит и обогреет... щедра ты, Россия, на женскую душу... Ого! И не только душу...!", - и уже вслух:
   - Игорек! Останавливай! Вон у той блондиночки в джинсиках со стразами, что к Площади Революции шагает...
   Но всегда верный телохранитель мягко, не сбавляя скорости, проехал мимо симпатичной студентки с - как оказалось - заплаканным личиком и зажатой в правой руке зачеткой.
   - Черт! Игорек, на тормоз жать разучился?! - Виталий Даздрапермович извернулся на сидении, чтобы еще раз посмотреть на девушку, но ее уже не было видно за высокими джипами эскорта. - И какой гад бедняжку обидел? Утешить надо...
   - Меньше надо было по клубам кислотным порхать, - строго сказал Игорек, заворачивая за угол. - Учила бы - над зачеткой не плакала. За смазливую физию пятерки ставить - Россию губить, господин Президент. Хороши специалисты у нас пойдут!
   Виталий Даздрапермович откинулся назад: "...ладно, Игорек, спасибо, конечно, о России думаешь, но я уже не могу! Не могу!!! Это издевательство над природой, это вредно и опасно для здоровья...".
   То, что вредно и опасно для здоровья, президент понял вчера вечером. Добравшись до своих апартаментов после многотрудных государственных дел, кульминацией которых был концерт, посвященный Дню милиции, на котором президент беззастенчиво либо спал, либо поправлял коварно сползающие носки, он приложился губами к щеке засыпающей супруги и отправился в ванну, плюхнулся с разбегу в джакузи, и, доведя бурление до максимума, закрыл глаза, чтобы хоть десять минут, но поблаженствовать. Вспомнил, что на сон грядущий еще надо бы ознакомиться с пятисантиметровой (Боже, какой пустяк!) стопочкой документов и выпить коктейль "Огненная Задница", отличающийся от "Горящего Иерусалима" наличием вишенки, пропитанной коньяком. Впрочем, это можно и сейчас... президент открыл глаза и увидел направленный прямо на него с потолка объектив мини-телекамеры. Стартующей с космодрома Байконур ракетой он вылетел из ванны, не утрудившись прикрыться, и в одно мгновение достиг комнаты охраны, где дежурил чекист косая сажень в плечах и кулинарный техникум за ними же.
   - Какого хрена меня в ванной снимают?! - Виталий Даздрапермович схватил чекиста за лацканы серого пиджака.
   - Но ведь это... из соображений безопасности, господин Президент. Вдруг устанете, заснете в ванной, сигарета непотушенная...
   - И что?! В воду упадет горящий окурок, и все заполыхает, что ли?!
   - Ну, нет..., - чекист замялся, но не надолго: лицо его просветлело, и он победно изрек. - Утоните... еще... может быть...
   - Ну, спасибо, - Президент, впрочем, ярость оставил: сил гневаться уже не было. - Живи, Вася. Но камеру на хрен!
   - Пониже, что ли, сделать? - обрадовался мягкости главы государства чекист. - Ну, чтобы это..., - он поелозил широкой ладонью в районе своих чресел. - Чтоб где-то в этом районе изображение было?
   Виталий Даздрапермович покраснел, но, взяв себя в руки, по слогам процедил сквозь зубы:
   - Вообще На Хрен Убрать Из Ванны! И Из Туалетов!
   - Но нельзя ведь, безопасность...
   - Да не хочу я, понимаешь, чтобы ты или кто другой видели как я..., - он запнулся, но быстро нашелся, - как я зубы чищу или руки мою! Может, я своих зубов стесняюсь!
   - Да не волнуйтесь, господин Президент! - чекист понял причину гнева. - У нас инфракрасные камеры. Смотрите, - он указал толстым пальцем на один из мониторов. Там шла неторопливая запись как раз из ванной. Просто комната, органических объектов нет. Наконец появился. В разноцветных разводах Президент узнал себя, закрывшего дверь и сбросившего халат.
   - А почему цвета разные? - спросил он у чекиста, но, припомнив, чему учили и журнал "Техника молодежи", добавил. - А, где теплее, там красное, где холоднее, там синее.
   - Ага, - подтвердил чекист. - Горячее сердце - значит, там краснее всего; синяя голова - там холоднее...
   Переливающийся сгусток органики в ванной, меж тем, повернулся к камере в анфас, и следующая реплика застряла в горле Виталия Даздрапермовича: у объекта самым теплым, вернее, как получалось по цвету, раскаленным не меньше земного ядра, оказалось вовсе не сердце. Тут-то Президент и понял, что воздержание до добра не доведет. "Огненная Задница", смешавшись в желудке с двойным "Горящим Иерусалимом", успокоения не принесла. Глава государства всю ночь ворочался, в голову, и так натруженную державными проблемами, лезли кошмарные мысли и фантазии.
   Потому, взгляд Виталия Даздрапермовича, пока ехали к Кремлю, не был уперт, против обыкновения, в затылок шофера, а шнырял по улицам в поисках юной чаровницы. Было их много, но Игорек словно забыл, что молчаливый поворот головы шефа означает немедленную остановку, быстрый выход из машины и не менее скорую договоренность с приглянувшейся тому девушкой. Но этот "Его имя склероз, блин", тормозить и не думал, потому Президенту пришлось приказывать вербально, но и тут Игорек проявил своеволие.
   - Вы лучше вот это посмотрите, господин Президент, - Игорек нажал кнопочку на автотелевизоре.
   "...может, немецкая порнография?", - с некоторой надеждой подумал Виталий Даздрапермович, но ошибся, хотя изображение оказалось занятным: в полутемном помещении, похожем на подвал, о чем косвенно свидетельствовали многочисленные трубы, и до отказа забитом стоящими плечом к плечу людьми, неопрятного вида люди с корейскими электрогитарами играли музыку. Небольшой фрагмент, завершившийся гортанным вскриком очкастого солиста в просторной рубахе-антисемитке и ревом толпы.
   - Вот сейчас слушайте, господин Президент, - сказал Игорек.
   Мелко застучали барабаны, перемежаемые буханьем "бочки", потом последовала партия бас-гитары, составленная из трех нот, и ритм-гитара, собранная из аккордов Am-Em-G, врубилось визжащее со скрежетом соло, и вокалист, тряхнув головой и закатив глаза, повис на микрофонной стойке и запел:
   Они черную икру запили красной кровью
   Они продали наш дом и разорили хлев
   Они трахают детей, зовя это любовью
   Они топчут и гноят нами сжатый хлеб
   Далее был, видимо, припев:
   Россия в крови
   А Кремль в дерьме
   Иисуса не зови
   В Проклятой Стране
   Потом новый куплет (вокалист закрутился со стойкой на манер дервиша):
   И я был там, где звон бокалов
   Речей хрустальных чистота
   Но над Отчизной запах кала
   Смотри, святая простота!
   Снова припев, потом куплет (вокалист рухнул на пол и изобразил половой акт с микрофонной стойкой):
   Их лица лишь в бреду кошмара
   Увидеть мог бы я вчера
   А ныне отблески пожара
   И пепел на кайме утра.
   На прахе предков положите
   Вы тело мертвое мое
   Но на Россию не держите
   Вы зла ой-йо-йо-йо-йо!!!
   Теперь вокалист вскочил и протянул микрофон в зал, чтобы слушатели могли пропеть припев:
   Россия в крови
   А Кремль в дерьме
   Иисуса не зови
   В Проклятой Стране
   - Молодцы!!! - крикнул он.
   - Юза! - громыхал зал.
   После вокалист вновь приник к микрофону и хрипло затянул:
   Под иконами плачь же, маменька
   Сына родного ты не сберегла
   Белы косточки, травы жесткие
   Доля тяжкая, плети хлесткие
   Уходи, иди, забывай меня
   Склони голову перед вражиной
   Сгинут душеньки в полосе огня
   Утекут они через скважину
   - Юза!!!
   Во Кремле сидит, куролесит
   Сволочь лысая да в очках лихих...
   - Господи, всего раз только очки и надел, так в момент подсуетились, воспевают, понимаешь! - рявкнул Виталий Даздрапермович и спросил, нажав кнопочку паузы. - Что это за художественная самодеятельность?
   - Это, господин Президент, концерт рок-группы "Золотые толчки" - толчки, в смысле удары, а не...
   - Да не важно, в смысле чего толчки! Что это значит! Кретины! Почему только сейчас узнаю и от тебя?!
   Игорек виновато поджал губы и чуть не влетел в колдобину.
   - Да невеста моя Анжелочка потащила меня вчера на концерт. Послушал - не понравилось, присмотрелся - совсем не понравилось, вот и решил записать на мобильник, вам показать.
   - Мне это тоже не нравится. И чего им надо? С жиру ведь бесятся, скорее всего. Не похожи они на голодающих, вон у этого, - пел который,- ползет когда на четвереньках, пузо по сцене волочится! Это я черной икрой объедаюсь?! Да у меня на нее с детства аллергия! - президент рассвирепел не на шутку. - Да я за вчерашний день только две баварских сосиски съел, и то хорошо Глаша настояла, а то и вовсе со всеми этими циркулярами и Днем милиции - чтоб ее! - про обед забыл!
   - Прикажете..., - начал Игорек.
   - Прикажу, - ответил Виталий Даздрапермович, и верный чекист тут же связался с оперативной группой, тут же выехавшей на захват лидера "Золотых толчков" Юзефа Пржездецкого, в миру Юрия Кривошеева.
   Рокер квартировался в коммуналке на Комсомольском проспекте, снимая угол у Аграфены Павловны, вредноватой старухи с обезьяним лицом и вороватыми наклонностями. Жильца своего она держала в черном теле, женщин и друзей водить запрещала, пить алкогольные напитки и есть бутерброды с чесноком тоже, но брала всего восемьсот рублей в месяц. Теперь же, сломав на лестнице обе шейки бедра, попала в больницу и ранее, чем через пару месяцев возвращаться домой не собиралась.
   Для Юзы наступило благодатное время, скромная и скучная старушечья обитель обратилась в хипповский флэт. Над кроватью Юрий повесил петлю, чтобы, просыпаясь, вспоминать о смерти. Бутылки, пачки из-под сигарет, пакетики от порошка не выбрасывались, а весь день напоминали о ночных друзьях и подругах. Статуэтки Пушкина, собачек, кошечек и пастушек он запрятал подальше в комод, расставив вместо них инсталляции, подаренные Магриттой, одной из нынешних любовниц, художницей, чьи гениальные полотна мрачных тонов кладбищенской тематики пока не завоевали признания масс. Высокая и дородная, в неизменной холщовой юбке до пят, кедах, мешковатом свитере крупной вязки, с распущенными волосами или косой до пояса и увесистым амулетом на шее, Магритта (по паспорту Марина Пащенко) ежедневно совершала променад по Арбату, общаясь со старыми друзьями и знакомясь с новыми. Из дома она ушла, устав от бесконечных увещеваний родителей, приносящих ей объявления о работе, и жила у любовников, искать которых долго не приходилось.
   С Юзой она познакомилась неделю назад, вместе они пережили страстную ночь у замерзшего прудика на Ленинских горах; любуясь рассветом, ели - один на двоих - хот-дог с микояновской сарделькой и горчицей "Малюта Скуратов", долго гуляли по набережной, потом заскочили в студию художника-кубиста Марьянчика, который из великодушия хранил у себя все пятьдесят восемь работ Магритты, защищая их от холода, сырости и покушений вандально настроенной публики. Юрий картинами восхитился и пригласил Магритту на свой концерт. Так началась любовь, в настоящее утро давшая трещину.
   - Жрать чё есть у нас? - спросил Юрий у сидящей у окна Магритты.
   - Только кофе, - меланхолично отозвалась она, водя по пыльному стеклу пальцем с обломанным ногтем, еще хранящим следы черного лака. Художница была обнажена и, когда подняла полную руку, чтобы поправить колтун на голове, Юрий увидел густую чащу волос в ее подмышечной впадине. Это одновременно и разозлило, и возбудило его.
   - С вечера оставалась скороварка с макаронами! - он угрожающе двинулся на Магритту.
   Она махнула рукой и вернулась к созерцанию окна:
   - Оставь эти мещанские претензии, стяжательство, приземленность, - отозвалась она, наконец. - Есть только дух, и он парит...
   - Я жрать хочу, Мака!
   - А я - творить! - она вскочила, ее огромные груди и складки на животе при этом всколыхнулись. - Садись, я напишу тебя! Несчастный опустившийся жених на могиле невесты, разорванной в брачную ночь цепным псом! Ограда, холм и портрет - нежное тонкое лицо в скорбной рамке, - низкое серое небо, вороны, псы с оскаленными пастями, бредущие из леса старухи, сгорбившиеся под тяжестью валежника, далекие дома без огней....
   - Где макароны?! - закричал Юрий и бросился на любовницу, желая отомстить ненасытной в творчестве, любви и - самое прискорбное - в питании Магритте за то, что оставила его без завтрака и даже надежд на него.
   Вдвоем они упали на не застеленную постель, визжащая Магритта снизу, матерящийся Юрий сверху, и в это мгновение дверь с грохотом слетела с петель, и комната заполнилась людьми в черных масках и камуфляже, в руках у них угрожающе тускло поблескивала вороненая сталь автоматов:
   - Руки за голову! Мордой в пол!
   Юрия стащили с Магритты, бросили вниз, заломили руки за спину и застегнули наручники. Посему влекомый наземь рокер успел увидеть только оператора с камерой в руках, после чего отдал слабое сознание Морфею.
   Проснулся он от неприятного света, бьющего в глаза.
   - Где я? - слабо простонал он, отмечая попутно, что сидит привязанный к стулу.
   - А ты догадайся, - издевательски ответил кто-то, и Юрий попытался открыть глаза, чтобы увидеть обладателя голоса. Это удалось. Перед рокером, положив американским манером ноги на стол, сидел Президент.
   - Здрассте, Виталий Даздрапермович, - тщательно выговаривая непростое отчество главы государства, выдавил из себя Юрий.
   - Ведете Вы себя плоховато, Юрий Аскольдович, вирши какие-то со сцены орете, - Президент взял со стола пачку простонародного Kent'а, выудил одну сигарету, закурил от поднесенного блондинистым бугаем огня и продолжил. - Откуда вы реки крови взяли и фекальные ароматы над Державой? Ерунда полная, а молодое поколение вам верит, - он даже погрустнел. - Вы поймите, Юрий Аскольдович, я сам отец, и мне беспокойно за российских детей. Чему Вы их учите? Вы пьете, принимаете наркотики, ведете беспорядочную половую жизнь! Но не тайно! Сохраняй Вы все в секрете, еще ничего, но Вы преподносите свой образ жизни как единственно правильный. Чмо лысое в очках?! И чем я заслужил такое отношение? Вы почему против преступности и разгула не протестуете в своих песнях, против бытового насилия и невежества? Нет, во всем виноват я, да?
   - Н-нет, господин глава Российской Федерации, - проговорил Юрий, но, увидев сидящую неподалеку Магритту, выкрикнул. - Не во всем, но во многом! Вы и ваши предшественники! Все разворовали, растерзали...
   - Вам мешали работать по вашей специальности ветеринара?
   - Нет, но эти кошечки, хомячки...! Я хочу творить, а мне затыкают рот!
   - Так творите что-нибудь нейтральное, а лучше патриотическое, - вставил статный мужчина с блеклой внешностью чухонца.
   - Про златые купола и звонкие колокола, - прибавил Президент, откинувшись на спинку кресла. Был он во вполне благодушном настроении, чему немало способствовало неожиданное, но весьма порадовавшее знакомство.
   Узнав о выехавшей опергруппе, глава государства пожелал присутствовать при захвате, дабы насладиться видом испуганного оскорбителя, но, к несчастью, опоздал: Юрия в одних семейных трусах и обнаженную Магритту уже выводили из квартиры. Скользнув равнодушным взглядом по колыхающимся телесам художницы, Виталий Даздрапермович почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и обернулся. Вдоль стены кучковались зареванные поклонницы творчества Юзефа Пржездецкого, в джинсах, косухах и юношеских угрях. Они сутками дежурили у его двери, и теперь не помнили себя от страха за кумира. Одна из них, на удивление опрятная и с чистой кожей миленького личика, и тронула президентский рукав.
   - Тебе чего? - строго спросил Игорек, почуяв опасность.
   - Вы - мой кумир! - выдохнула она, преданно заглянув снизу вверх в глаза Президента.
   - Боюсь, мадемуазель, вы обознались, - мягко заметил тот, но руку юной особы со своего локтя не убрал. - Я не ползаю по сцене с микрофоном...
   Она хихикнула:
   - Конечно, нет! - и внятно, чем заслужила еще большее расположение Президента, произнесла. - Виталий Даздрапермович, можно ваш автограф? Меня Машей зовут.
   Игорек попытался оттеснить девчонку плечом, но не успел: глава государства расплылся в блаженной улыбке и ответил:
   - Конечно, можно! Но ведь не здесь, не в грязном коридоре, не при этих, - он неопределенно кивнул на скулящих фанаток. - Зайдем, - он подтолкнул Машу к двери, ведущей в комнату Аграфены Павловны.
   - А как же Глафи..., - попытался воззвать к голосу разума Игорек, но президент захлопнул дверь, вновь прилаженную к петлям сердобольными бойцами, прямо перед носом телохранителя.
   Сесть в комнате оказалось не на что: стулья и кресло были завалены одеждой, постельное белье на кровати приняло желтовато-серый оттенок, а по полу шныряли тараканы размером со спелый финик.
   - Мда, - протянул Президент, обозрев обстановку. - И подобных людей вы почитаете, любите?
   - Я - нет! - замотала головой Маша. - Я Вас люблю! - и в подтверждение своих слов неуклюже попыталась обнять Виталия Даздрапермовича. - Я только из-за Вас все новости смотрю, газеты читаю, журналы аналитические!
   От тесной близости крепкого девичьего тела Президент совсем поплыл по реке счастья, но нашел в себе силы строго спросить:
   - А зачем тогда дежурила у этого питекантропа под дверьми?
   - Да не дежурила я! Меня соседи мои попросили дочку их вызволить, Марину!
   - Ту, что голую выводили?
   - Ее, - подтвердила Маша. - Говорят: "...ты девочка скромная, умная, повлияешь на нее, может, работу хоть какую себе найдет...". Только зря все: богема!
   - Ну и Бог с ними, - глава государства попытался сложиться вчетверо - частично это удалось - и слился с миниатюрной Машей в страстном, но осторожном поцелуе, насладиться которым в полной мере помешал аритмичный стук в дверь в исполнении Игорька, решившего всеми правдами и неправдами помешать гнусному грехопадению своего шефа.
   - У вас важные дела..., - печально, с влажными от слез глазами, прошептала Маша, кивнув на дверь.
   - Подождут! - тоже шепотом проговорил Виталий Даздрапермович и привычным движением сунул руку под девичьи джинсы, но вдруг неодолимая сила (или, может, навязчивый перестук в дверь) остановили Президента, перед мысленным взором пронесся лик супруги, смотрящей укоризненно и печально, как матери смотрят на детей-олигофренов, никак не могущих осилить счет в пределах десяти. Он мягко отстранился от девушки, отметив с сожалением, что стать в пятьсот девяносто третий раз первым мужчиной в этой жизни уже, видимо, не суждено, и проговорил. - Я женат, Машенька, я стар, я не могу просто так влезть в твою молодую жизнь, потоптаться, наследив грязными сапогами и выйти вон. Это нехорошо...
   - Нехорошо..., - повторила за ним Машенька и опустила глаза, чтобы не было видно ее слез. - Так всегда..., - ее дыхание стало прерывистым. - Выйти замуж за прапора из нашего Звенигорода, ждать его пьяного, детей рожать и десять лет на спальный гарнитур копить..., - она всхлипнула.
   - Ну что ты, что ты? Все образуется, все хорошо будет, счастье сразу ведь на голову не сваливается, я лет до тридцати стоял перед дилеммой, яблок ребенку купить или пачку творога, пять копеек на метро потратить или, дойдя пешком от Чертановской до Сокольников, лишний пирожок в столовой взять.
   Маша подняла на него заплаканные глаза:
   - До тридцати лет я состарюсь.
   Президент чуть не прослезился, но ответил буднично:
   - Но ведь и родители твои так жили...
   - У меня мама с зубным врачом в Израиль эмигрировала, когда мне год был.
   - А папа?
   - Полярный летчик. Погиб при исполнении.
   - Правда? У меня тоже! Летчик. Полярный. При исполнении. - Президент погрустнел. - Но мама его до сих пор любит... знаешь, я ведь так отчество в молодости сменить хотел - а в детстве еще больше: дразнили все, - но она не позволила, говорила "все тебе прощу, даже измену Родине, но не это!", вот и не сменил, а так хотел быть банальным Дмитриевичем или - если изощряться - Дормидонтовичем, а теперь, думаю, и правильно: папе вечная память..., - он вдруг спохватился. - А с кем же ты живешь?
   - С дедушкой.
   Президент напрягся:
   - С дедушкой? - "...знаем мы этих дедушек с внучками или племянницами! У самого были... племянницы, до внучек не успел дорасти: Глафира образумила...".
   - Да. Он добрый. Правда, старенький уже, потому в огороде я в основном навоз разгребаю, - и пояснила. - Навоз - это я образно, Виталий Даздрапермович. А он больше сериалы смотрит.
   - Боже..., - простонал Президент, почувствовавший жжение в своих ладонях, еще недавно касавшихся упругих ягодиц Маши. - Игорек!
   Тот не замедлил появиться, снова выбив - на второй раз податливую - дверь.
   - Да, господин Президент! - телохранитель вмиг оценил обстановку и несказанно обрадовался тому, что страшного, по всей видимости, не случилось.
   - Я хочу удочерить Машу, - коротко ответил тот и добавил. - Думаю, Глаша против не будет.
   Игорек с сомнением посмотрел на Машу и тихо прошептал, сурово сдвинув брови, по-английски (другого иностранного языка он не знал):
   - Is it for consperation? - на этом его познания исчерпались, и потому закончить пришлось по-русски. - Один американский режиссер на пару с супругой усыновил кореянку восемнадцати лет...
   - Мне пятнадцать, - вставила Маша, и Виталий Даздрапермович чуть не проклял себя за свои недавние посягательства на юную невинность.
   - ...не прошло и года, как супруга застукала его с приемной дочерью. В итоге развод и девичья фамилия.
   - Да как ты смеешь намекать на подобное... паскудство?! - Президент потемнел лицом, что означало крайнюю степень ярости, но при этом начал оправдываться и клятвенно заверять в чистоте намерений. - У меня семеро сыновей и ни одной дочери...
   - Пятеро сыновей и две дочери!
   - Машеньке приходится навоз ворочать, за дедушкой ухаживать...
   - Вся страна в навозе ворочается...
   - За прапора - скудоумного козла - замуж идти придется...
   - И за козлов выходят - не всем же раскрасавцев на "Мерсах" в развевающихся по ветру белых красивых одеждах с тремя высшими образо...
   - Десять лет на гарнитур кухонный копить...! Да какого хрена я тут распинаюсь?! - опомнился глава государства. - Кто я, в конце концов, власть или...?!
   - Власть, - не дал ему присовокупить сомнительный штамп в женском присутствии Игорек.
   - Бумаги готовь, - и, повернувшись к Маше, спросил. - Ты ведь согласна быть моей дочерью?
   - Согласна, - кивнула та и спрятала глаза, ибо на самом деле уже настроилась на роль "племянницы", хотя, надо отметить, девушкой была доброй и скромной, не имеющей ничего общего с развратными и роковыми стяжательницами с подиумов, которые мелькали на голубом экране, одаривая царственным полупрезрительным взглядом отчаянно завидующих им простых девчонок, не вышедших ростом и статью.
   Но Игорек согласен не был:
   - Пол-России живет так, что слезы наворачиваются! Не можете ведь вы стать всем им папой, сыном, мужем?! Вернее, можете: вы ведь Президент, то есть аллегорически стать папой всем россиянам...
   - Мне цыганка - соседка тетя Эля - нагадала, что у меня будет девятнадцать детей...! - выкрикнул Виталий Даздрапермович, но Игорек его оборвал:
   - Семь уже есть, восьмой на подходе...!
   - Еще одиннадцать!
   - Ох, Виталий Даздрапермович, какие ваши годы? Успеете, да еще и перевыполните предзнаменование!
   Глава государства поджал губы и ответил спокойно, осознав, что повышенные тона не к лицу мужчине его положения:
   - Хватит уже, - отрезал он, припомнив, что друзья, поздравляя с днем рождения, всегда желают (вот ведь стервецы!) счастья, здоровья и детишек побольше. - Глаша, может, и выносит, но я не смогу, эти витаминчики по часам, две сигареты в день - и то тайком, пока не видит никто, - зеленый чай и никакого алкоголя - и все для того, чтобы зачатие было непьяным, непрокуренным, витаминизированным и гениальным! А получится, чует мое сердце, как обычно: на детях гениев природа отдыхает лет триста. Потому отныне только приемные: результат виден сразу. Вот Машенька - да любой мечтает о такой дочери! Стройная - навскидку вижу: талия сантиметров пятьдесят пять, не больше, - длинные крепкие ноги, высокая грудь - просто эталон! - роскошные русые волосы, длинные пальцы, аристократически узкие запястья, большие глаза, аккуратный носик, ровные белоснежные зубки, пухлые губы...!
   И тут Игорек выдал:
   - Это удочерение закончится инцестом!
   На этот раз Президент вступать в полемику не стал: попросту, особо не размахиваясь, двинул верному телохранителю в челюсть, да так, что тот отлетел к стене, ударился о сервант и вместе с ним - Игорек снизу, сервант сверху - с ужасающим грохотом сверзься на пол.
   "Господи, - только и успел подумать Игорек, теряя сознание от навалившейся сверху тяжести, - откуда в этих мощах грешных столько силы? Петька трепал, правда, что шеф с пять до шести утра "...гантельки тягает под "Эхо Москвы", с кобелимостью борется с помощью изнуряющих физических нагрузок...". Врал Петька. Какие гантельки? Явно на штангу перешел. Да и лошадей ему дарят, вот и приходится скакать...".
   В одно мгновение раскаявшись в содеянном, Виталий Даздрапермович приказал охране извлечь Игорька из-под обломков и купить взамен безнадежно испорченного серванта новый, да и вообще навести в комнате Аграфены Павловны порядок: а то вернется старушка, увидит всю эту страсть да сляжет опять.
   Причиной же столь лютой вспышки гнева были, безусловно, слова Игорька, напомнившие главе государства недавнюю публикацию в британском Mirror. Вездесущая экс-супруга - та, что журналистка - разместила статью, на этот раз столь окаянного содержания и иллюстративного материала, что даже сдержанный Виталий Даздрапермович едва не отдал приказа о ликвидации.
   Текст был ниже всякой цензуры, однако ж, слова - это слова, прочитали и забыли. Но фото! В общем-то, обычное фото, сделанное лет двадцать назад: будущий президент со старшим сыном на уединенном сочинском пляже улыбаются в объектив. Вот только бедра у мальчика закрыты черным квадратом и нигде не сказано, что это сын. В оригинале Санька был в фиолетовых плавках с корабликами (это Виталий Даздрапермович помнил точно, потому как за день до отъезда в Москву их украли, и Санька навзрыд рыдал, крича, что никто его не любит, мир несправедлив и жить дальше незачем), а так - с этим проклятым квадратиком - создавалось впечатление, что на мальчике ничего нет, да еще и улыбка у Виталия Даздрапермовича получилась какая-то похотливая и не очень добрая (наверное, комар укусил или ракушка в ступню впиявилась).
   И как сие опровергнешь? Тем более, что блудный сына, живя в Англии, успел прославиться как создатель клуба геев-самоубийц и загреметь за пьяный дебош в годовщину Порохового заговора за решетку. Теперь, правда, остепенился, держит ресторанчик в респектабельном районе Лондона и про бурную юность не вспоминает. С журналистами общаться отказывается и тем самым дает повод подозревать, что все его дурные наклонности проистекали от папиного влияния, что подтвердила статья с услужливо предоставленной первой женой президента фотографией.
  
   Игорька увезли в ЦКБ, Машу Президент перепоручил заместителю Игорька (бумаги оформлять и с истерикой бороться), сам же отправился на Лубянскую площадь допрашивать Юзефа Пржездецкого.
   - Какие еще купола и колокола?! - рокер попытался вскочить, но стул был прибит к полу. - Не бывать соцзаказу в моем творчестве! Вам бараны, ослы, а не люди нужны! Чтобы шли послушно, бекали-мекали, а слов не говорили! Родился - бирку на ногу, здравствуй, Вася Иванов! Привет тебе, живи и радуйся в Российской Федерации! Подрос - в детсад ступай, кушай кашу с комками и чай с сахарином! Семь лет исполнилось - в школу давай, где пишешь не сочинения, а изложение мыслей онаниста Белинского или - привет семнадцатому году - Кырлы Мырлы или Ленина! Из школы - в институт со старперами преподами, которые под видом сексологии преподают научный коммунизм! Или в армию, где тупорылый прапор натягивать по ребрам будет, а ты сортиры драить и гниль на кухне чистить во славу Родины! Потом работать - устройся еще, не берут нигде, всем подавай три иностранных языка и клятвенные заверения, что в лепешку расшибешься за удвоение прибыли ООО "Павлин" - и все за жалкие триста баксов в месяц - вам, сатрапам, в "Балчуге Кемпинском" один раз зубочисткой во вставной челюсти поковырять на эти гроши! Поработал, лямку потянул, пожалуйте на пенсию, два куска отвалим, на харч хватит, а облачение раньше покупать надо было! Долго ль так протянешь?! Мужики в среднем до наступления пенсионного возраста накрываются! Вот и все! Опять бирку на ножку: Российская Федерация с Вами прощается!
   - Браво! - Виталий Даздрапермович похлопал в ладоши, по примеру шефа принялись рукоплескать телохранители и чины с Лубянки. - Пламенная речь. Всегда завидовал чужому красноречию. Но, может, - он не удержался и выдохнул сигаретный дым в лицо рокеру, - может, дело не в системе, а в Вашей, Юрий Аскольдович, лени?
   - Я не стану отвечать на провокационные вопросы недалекого чиновника, - гордо ответил Юрий. - Вы душите свободу слова и мысли.
   - Да думайте, что хотите, мысли мне неинтересны, - отмахнулся президент. - Но поносить незнакомого человека со сцены остерегитесь. Если я с трибуны начну матюки рассыпать, думаете, всеобщее благоденствие наступит?
   - А вы не путайте себя и свободомыслящий народ! Власть - противный человеческой природе рудимент!
   - Кропоткин, черт его порви, и Бакунин с батькой Махно в одном флаконе, - сказал в сторону Президент. Давно замечал, что все борцы за права народа - люди совершенно невозможные, не слушают, не думают, не делают ничего, только об угнетении орут под транспарантами. - И что же теперь с Вами делать, Юрий Аскольдович? Время Вас вылечит, конечно. Давно ли, коллег Ваших чекисты гоняли? Тоже ведь по сцене прыгали и рубахи на груди рвали, остервенев от притеснения, или с католическими лицами невозмутимо правду о вождях рубали - респектабельные отцы семейств нынче, государственные награды имеют, загородные дома, дорогие автомобили и непреходящую мизантропию к обывателю, нас же уважают и поддерживают. Помните, какой рок-тур в мою поддержку устроен был?
   - Продались! - сквозь зубы прорычал Юрий. - Иуды! За тридцать серебрянников, за медальку, за бесплатные эфиры своих беспомощных шедеврюг! Поступились принципами! Ненавижу! - пытаясь освободится от пут, кричал он. - Бей меня, рви на части, львам брось и крокодилам - звука не пророню, пока терзать будут! Током бей, дрянь коли в вены, паяльником и утюгом пытай - не отступлюсь! - из уголков его губ потянулись ниточки слюны.
   Виталий Даздрапермович несколько опешил от столь остервенелой речи, немного отодвинулся, боясь, что слюна рокера забрызгает безупречно сидящий на нем костюм, и отметил про себя, что еще полдень не наступил, а уже смертельно устал: то жалуются, то обвиняют, то просят, то вовсе притягательностью юности из равновесия выводят. В отпуск бы сейчас, с Глашей, но Россия не ждет, это крест, почетное рабство, тяжелейшая из долей, но - видит Бог - стоит всех треволнений и усилий. Подумать только, их всех забудут, сгинут они в родимой землице, и простонародье, и артисты, и ученые, а главу государства будут помнить долго, и не важно, каким он был, что стране принес, радости или горести - помнят, потому что владыка.
   Он поднял глаза на беснующегося Юрия: "...отпустить, что ли? Подержать суток пять на хлебе и воде, остудить немного да отправить к родителям в Рязань. Изверг я, что ли, чтобы жизнь молодую губить?..".
   - ...читали мы, знаем все! - вопил, меж тем, Юрий. - Как девочек в Петрищах...!
   - В Ыныкчанский! - вмиг утратил благодушие президент. - Обоих! В запломбированном вагоне!
   - А меня почему?! - вскочила Марина, всколыхнув плотью. - Я чем виновная?!
   - Женщина должна разделять с мужем радости и тяготы! - Виталий Даздрапермович даже по столу кулаком хлопнул, отчего лежащие на нем пачка сигарет, пара ручек и увесистое пресс-папье в виде глобуса Рязанской области подпрыгнули на полметра в воздух. Марина вмиг успокоилась, словно уменьшилась в размерах и боле не напоминала о себе.
   - Родственников проинформировать, господин Президент?
   - Проинформируйте, - отозвался тот и встал, собравшись уходить.
   - А может, это..., - робко подал голос Юрий. - Может, лучше на куполах и колоколах остановимся? Я уже и начало сочинил, вот послушайте...
   И он, отшлепывая ритм босой ногой по полу, хрипло с надрывом запел:
   Златятся купола
   Гремят колокола
   Орудует царь-пушка
   И ВВП растет
   И в селах хорошо
   Мы выполнили план...
   - Труженики села рапортуют, - прокомментировал Президент. - Ыныкчанцам понравится. До свидания, - и направился к дверям: дел сегодня было еще очень много, домой же хотелось вернуться не позже полуночи, потому размениваться на прослушивание экспромтов Юзефа Пржездецкого было не досуг. Тем более, что Виталий Даздрапермович любил совсем другую музыку и другие тексты, в чем могли убедиться Глафира Ивановна и несшие в ту ночь дежурство телохранители.
   Вернувшись в пять минут первого - часы на Спасской башне сладостно отбили двенадцать: каждый день как Новый год, - Президент принял из Глафириных рук стопочку водки, два огурчика и бутерброд с докторской колбасой, поставил все это на стол и дал выход своему лирическому и щемящее печальному настроению, которое охватило его еще во время допроса Юрия. Хлопнув три раза по пятьдесят грамм и скормив колбасу вечно голодному таксику Гоше (Игорек принес, когда его сука ощенилась), Президент вытащил из-за диванчика гитару с розовым бантиком на грифе, расположился поудобнее, положив ноги на стол, и, поцеловав в лоб супругу, приклонившую к его плечу голову, проникновенно запел, перебирая струны:
  
   Зазеленится трава надо мною
   Лучики солнца, капли росы
   Время ушло, ничего я не стою
   Даже твоей продажной красы
  
   Красные зори да белые кости
   Все полегли мы в чужой стороне
   В горах, полях, на парижском погосте
   Новый хозяин на белом коне
  
   По улицам нашим важно проскачет
   Одарит свинцом наших детей
   Но русское небо дождем не заплачет...
  
   - Глаш, ты чего? - Президент оборвал исповедь белогвардейца из-за слез Глафиры Ивановны, что щедрым ручьем потекли за ворот его застегнутой на все (кроме верхней) пуговицы рубашки.
   - Жалко-то как...! - она утерла глаза рукавом. - Детишек постреляли. Потом за своих взялись, 37 -ой год, чекисты... эх, зло одно от вас, мужиков! Только и можете, что разрушать, мальчиков на смерть посылать и самих себя не беречь... сделаете ребенка, и в кусты, а через восемнадцать лет пожалуй, молодой боец, в горячую точку!
   "...попал!", - обреченно подумал Виталий Даздрапермович. Беременные женщины воистину невыносимы, плачут, обижаются, пребывают в депрессии и портят жизнь своим мужьям.
   - Ну, тебе-то бояться нечего, Глашенька. Наш служить не будет, а если и будет, то в Краснознаменном ансамбле песни и пляски, - и попытался увести разговор в другую сторону. - Ты имя нашему масику выбрала уже?
   - Нет! - резко ответила супруга. - А зачем? Все равно под пули идти! Не могу больше! Разводится пора. Не любовь это была - так, увлечение. К Кольке вернусь! Выпивает он, но людей не губит! - с этими словами она вскочила и убежала в спальню.
   Послышался поворот ключа, и Президент понял, что спать придется одному, и оттого стало тоскливо. Брякнул по нейлоновым струнам - минорный аккорд, и жизнь вся в миноре.
  
   Вы гнали меня прочь
   Надменностью очей
   Но, верю, в эту ночь
   Во пламени свечей...
  
   И вдруг запел, притом откровенной дурниной, марширующим мажором:
  
   Россия в Крови
   А Кремль в Дерьме
   Иисуса...
  
   - Черт ты, Господи, прости! - опомнился Виталий Даздрапермович, придя в ужас от звука собственного голоса.
   В дверях вдруг возник Игорек с перевязанной рукой и фингалом под левым глазом. Решив, что отныне излишне близко приближаться к Президенту чревато, сказал оттуда:
   - Прошу прощения, Виталий Даздрапермович. Новости, - и помедлив, добавил. - Не очень хорошие. Плохие. Якутия в огне.
   - Пожары, что ли?
   Игорек опустил глаза:
   - В революционном огне, господин Президент. Петька доложил - он этого Пржездецкого с гражданской женой конвоирует. Самолетами-вертолетами до Якутска довез... и пришел в ужас. Пугачевская вольница там бушует. Не громит ничего, но вас ненавидит люто.
   - Ванька постарался? - устало спросил Президент, осторожно убирая гитару, которую очень хотел, дабы выплеснуть гнев, швырнуть о стену, но удержался: подарок матери все-таки.
   - Он, - подтвердил Игорек.
   - А еще, - Президент сжал кулаки и стиснул зубы, - кое-кто к всепрощению призывает. Иных нужно уничтожать под корень!
   - Так что делать? - в голосе телохранителя появились несвойственные ему тревожные нотки.
   Виталий Даздрапермович смерил его колючим взглядом и холодно сказал:
   - Не устраивать истерик - раз, поставить в известность чекистов - два... кстати, почему их засланцы ни о чем таком не докладывали?
   - Перешли на сторону повстанцев, - отрапортовал Игорек. - Начальник группы подполковник ФСБ Калинин и пять его подчиненных..., - он достал из кармана бумажку и начал по ней читать. - Майор Хаджанжба, капитан Нечистопропорен... черте что, а не фамилия! Извините, в общем, Петька выяснил...
   - Собрать экстренное заседание, - невозмутимо продолжил Президент, - силовых министров прямо сейчас сюда, остальные..., - он посмотрел на часы, - к четырем утра пусть подтягиваются. СМИ пронюхают, лично весь кабинет кастрирую в извращенной форме.
   - Мне кажется..., - Игорек замялся, - что ваш бывший подчиненный не из тех, кто будет по-тихому переворачивать. Вы телевизор смотрели? Открыто не говорят, но намекают, знаете ли...
   - Ты раньше сказать не мог?! - глава государства схватил дистанционное управление и включил наиболее оппозиционно настроенный к власти канал ("...в прочие Ванька поостерегся бы соваться...!").
   - Думал туфта, пока Петька не позвонил, - тихо проговорил Игорек и предпочел непростому разговору с шефом передачу его приказов силовым министрам.
   Лупоглазая дикторша обстоятельно рассказывала об очередных арабских волнениях, израильском вмешательстве и американском посредничестве. Виталий Даздрапермович удовлетворенно хлопнул ладонью по столу и крикнул Игорьку, что-то шепчущему в телефонную трубку:
   - Вроде чисто...
   И тут на экране возник суровый пейзаж: заснеженные сосны, низкое небо, ветер, и мужик в тулупе на первом плане. Вокруг него люди, что-то выкрикивающие и потрясающие кулаками.
   - Буквально несколько минут назад получены первые - наконец-то, заснятые на пленку - кадры выступления пропавшего год назад премьера перед народом. Слухи оказались правдой: он жив и здоров, - жизнерадостно сообщила дикторша, комментируя происходящее на экране, и тут же умолкла, предоставив слово воскресшему чиновнику.
   Из-за шарфа, шапки-ушанки и налипшего на них снега поручиться, что это Шин, Президент не мог, однако голос узнал:
   - Обманным путем, путем подкупа и угроз, он стал президентом, фальсифицировал выборы, а перед тем набрал беспомощных кандидатов, прочих же, достойных, запугав или уничтожив вместе с семьями...
   - Врет, сволочь, в PR все дело. В России всегда голосуют за партию власти, - не удержался Виталий Даздрапермович.
   - Мне удалось бежать, но перед этим меня пытали, каленым железом выжигали из меня волю, хотели унизить, растоптать...!
   - Ну и где следы?! - вновь не удержался от бессмысленного диалога Президент. - Миледи де Винтер хренов! Заклейменный, твою мать!
   - Но через пытки, унижение, позор, голод и страх перед болью и смертью я пронес любовь к Родине и своему народу! Я говорил себе, когда становилось совсем тяжело: не падай, иди, кто, как не ты, откроет людям глаза, покажет истинное лицо доброго царя?! И я шел, через буреломы, через леса, кишащие лютым зверем, я шел к вам! - он бухнулся на колени, шапка слетела с головы, и ветер принялся развевать каштановые кудри. - Бог вел меня, не давая сломаться или продаться за гроши! Меня искушали, но я не поддался! - возле него возник православный священник в укороченном тулупе поверх рясы и осенил собравшуюся толпу крестным знаменем.
   На этом репортаж закончился, и слово взяла дикторша:
   - Президент пока никак не отреагировал на известие о воскрешении из мертвых г-на Ш-ва. Впрочем, это и понятно: репортаж, подтверждающий давно ходящие по стране слухи, показан впервые на нашем канале минуту назад. Реакция, по всей видимости, последует завтра, вернее, уже сегодня. Мы держим руку на пульсе событий и будем держать вас в курсе. Погода на территории...
   Виталий Даздрапермович выключил телевизор и осторожно положил дистанционное управление на диван рядом с собой.
   "...лучше б в стену кинул...", - подумал Игорек, знавший, что, если шеф швыряет что-либо подвернувшееся под руку, значит, гнев его силен, но недолговечен, если же ведет себя - вот как сейчас - нарочито спокойно, сдержанно, то страсти в нем бушуют такие, что под руку лучше не попадаться.
   - Когда они прибудут? - тихо спросил он, цедя слова сквозь зубы.
   - Через сорок минут, - также тихо ответил Игорек, опустивший громоздкое "господин президент".
   - Девку ко мне, быстро! - проговорил, явно сдерживаясь Виталий Даздрапермович. - Не старше семнадцати, рыжую или блондинку, с большими губами.
   - Будет сделано! - Игорек вспомнил, конечно, про Глафиру Ивановну, но перечить шефу не посмел: не тот случай, можно и головы не сносить. - А вам девочку или... как?
   - Как получится. Только быстро!
   Спустя девять минут, в течение которых Президент, сорвав с бутылки "Русского стандарта" дозатор, выпил граммов четыреста прямо из горла и не закусывая, Игорек появился на кухне в сопровождении двух девушек.
   - Это Настя, - он подтолкнул вперед блондинку в кожаной мини-юбке и пуловере с надписью "Fuck me tender, Fuck me sweet". - Э-э-э... не живет. А это Вера, - представил Игорек рыжеволосую, одетую в милитари-штаны болотного цвета, обтягивающую "лапшу" и десантные ботинки. - Живет.
   - Одна вампирша, что ли? - слегка заплетаясь в непростых словах, осведомился Виталий Даздрапермович. - Живет, не живет...
   Игорек смутился и с трудом выдавил:
   - В смысле половой жизнью, господин Президент.
   - Ни фига се! - присвистнула Настя. - Слышь, - она толкнула подругу локтем. - Настоящий, в натуре. Как в телевизоре прям.
   - Ага, - ответила Вера.
   - Игорек, выйди, пожалуйста, - Президент не без усилий поднялся, вроде для приветствия, но на ногах не устоял и вновь бухнулся на диван. - Через двадцать минут принеси таз со льдом, освежиться.
   - А вам хватит двадцати минут? - с сомнением спросил Игорек.
   - Хватит. Чего там лонгировать?
  
   Принять силовых министров Виталию Даздрапермовичу удалось только через пятьдесят три минуты, и тому были причины. На второй минуте уединения с Настей и Верой чутко спящую Глафиру Ивановну разбудил ознаменовавший дефлорацию девичий вскрик, задушить который поцелуем Президент не успел. Проклинающий себя Игорек, дежуривший у дверей, пытался не позволить первой леди проникнуть внутрь словами "...Вам туда нельзя, там ужасы по телевизору идут!".
   Глафира Ивановна, впрочем, не стала с криками и грохотом прорываться: попросту отодвинула Игорька в сторону, чуть приоткрыла дверь и заглянула в щель, предоставив верному телохранителю наблюдать, как меняется выражение ее исконно русского лица. Так она простояла еще шестнадцать минут, по прошествии которых Виталий Даздрапермович, шлепнув на прощание по упругой Настиной ягодице, появился в дверях, поправляя галстук, с улыбкой на устах, которая при виде супруги начала сползать.
   Что было потом, Президент, усаживаясь во главе стола, за которым уже разместились министры, вспоминать не хотел. Ясно одно: уговорами, подарками, обещаниями "Я так больше не буду" прощения не получишь. Господи, ну за что? Почему я всегда попадаю в такие ситуации? Чуть импотентом не стал, когда в десятом классе подругу домой пригласил, и мать - ну никогда обедать домой не приходила - и тут нате вам, приперлась! Сколько стыда было! И опять...
   Но начал он так, словно только что оторвался от раздумий о судьбах Родины:
   - Господа, вкратце вам уже доложено о случившемся. Сейчас обсудим подробности. Главное, что вы должны вынести отсюда..., - он отпил воды и продолжил. - Открытое столкновение исключено. Мы не должны допустить гражданской войны, особенно это касается южных регионов, - поднял глаза на главу ФСБ. - Касательно вашего преступного упущения в Ыныкчанском, отправки туда ненадежных людей - исправьте ошибку, разверните агентурную сеть, развалите изнутри, не мне вам объяснять.
   - Да, господин Президент.
   - Далее, - на этот раз взгляд в сторону приехавших первыми представителей Администрации. - СМИ заткнуть рты, пригрозить, если надо - в "Матросской тишине" горячие головы остудить. Как вариант - если все-таки просочится на телевидение и в прессу - начать контратаку, на Ваньку материала много, уесть его вполне можно.
   - Да он и не скрывает своего неблаговидного прошлого, - отозвался от двери Игорек. - Петька звонил, докладывал. Этот Освободитель обо всех своих былых пристрастиях откровенничает. Напирает на то, что он-то исправился, а вот вы - ну и все здесь собравшиеся - только углубились в греховность.
   На щеках чина из Администрации заходили желваки:
   - Может, просто... убить?
   - Возможность этого провентилируют наши коллеги из ФСБ, - отозвался Президент и обратился к министру обороны. - Готовность армии на всякий случай снять с нуля.
   - Есть!
   - И главное, чтобы зарубежные друзья в курс не вошли. И не тяните. Полетит, заметьте, не только моя голова, но и ваши...
   Его прервал звук открывающейся двери, и на пороге возникла Глафира Ивановна с чемоданом в руках:
   - Я уезжаю. Будь человеком, дай машину с шофером, чтобы до Петрищ добраться - боюсь частника ночью брать, - потом бумаги пришли развод оформить, сам не приезжай...
   - Вот так, значит?! - медленно повернулся к супруге Президент, решивший, что Глафира постесняется при министрах распространяться о причинах ссоры. - И это хваленый русский характер?! Самоотверженные жены декабристов, мать их так?! Как на инаугурации в камеры улыбаться и по заграницам ездить, так преданность и любовь, а как мужу свержением и гибелью угрожают, так в кусты! В Петрищи!!! - он стукнул по столу кулаком. - К Кольке-алкашу!!! Может еще и аборт, стерва, сделаешь?! Или в Дом малютки отдашь, если убьют меня?! Плодить кретинов будешь, перед новой властью лебезить?!
   - Да что же...? - Глафира кинулась к Президенту, рухнула перед ним на колени. - Что же не сказал, Виталенька? А девочки эти...
   Здесь на лицах министров появилось заинтересованное выражение, потому Виталию Даздрапермовичу пришлось, наклонившись, Глафире прошептать:
   - Стресс по-разному люди снимают. Кто водкой, кто... еще чем-то.
   - Да-да, - закивала Глафира Ивановна, потом подняла на Президента полные слез глаза и проговорила. - В тюрьму, на прииски в Магадан, на плаху - пойду за тобой, но если все хорошо кончится, расстанемся. Разные мы, не понимаю я тебя, оттого и простить не могу.
   - Ты успокойся, иди поспи, а после поговорим.
   Супруга послушалась, и у Виталия Даздрапермовича отлегло от сердца, впрочем, ненадолго, ибо назавтра стало известно, что удержать поднимающийся бунт в тайне не удалось. Каналы загремели об этом с пяти утра, угроза же из Кремлевской администрации относительно карьер и жизней пришла в пять минут шестого. Россияне особо не отреагировали: как водится по утрам, умылись, посетили туалет, наскоро позавтракали и отбыли на работу, где обсуждали отнюдь не народные волнения в Якутии, а вчерашний матч футбольной сборной России с монголами, который закончился разгромным счетом 0 : 9, и новые публикации о Президенте в желтых изданиях, благодаря которым рейтинг последнего не только не падал, как того опасались имиджмейкеры, но неуклонно возрастал. Школьницы? Ха! Какой мужчина не любит школьниц? То-то.
   Хуже было то, что уже в девять минут шестого по московскому времени Виталию Даздрапермовичу позвонил американский коллега и намеками выразил соболезнования, после него, добившегося от главы российского государства только малосодержательного "...угу..." и "...ага, Good Night...", на Президента обрушился шквал звонков, на которые тот отвечать не стал, сославшись на занятость.
   Меры чекистов плодов не принесли, в плен они брали многочисленных двойников, каналы в течение двух недель понемногу смелели и, наконец, обнаглели настолько, что показали интервью с Шином, в котором он призывал народ к свержению ненавистного Президента. Народ отреагировал вяло. Зато шеренги интервентов вплотную придвинулись к границам Российской Федерации, где их и встретили объединившиеся ради такого случая регулярная армия и вольница Шина, поразившая несостоявшихся захватчиков лютой свирепостью, не нуждавшейся в подкреплении ни огнестрельным, ни холодным оружием.
   Интервенты отхлынули, россияне же начали вяло переругиваться и выяснять отношения по предмету, чей предводитель грешнее, пришли к выводу, что хороши оба, и неплохо бы власть поделить как-нибудь. Как - пусть сами решают, многоумные головы.
   Пришлось идти на поводу у народа: они решили встретиться. Выбрали поле в Калужской области, поставили посреди него шатер калмыцкого типа, который досконально вынюхали представители обеих сторон на предмет прячущихся убийц, оружия, жучков и прочей шпионской дряни.
   - Ну, Здравствуй, Иван Николаевич, - сказал, усаживаясь за стол переговоров Президент, за спиной которого встал Игорек.
   - Приветствую, Виталий Даздрапермович, - отозвался Шин, отмечая, что бывший шеф заметно помолодел. Плечи стали шире - утренняя штанга не впустую тягалась, - кожа благодаря солярию обрела бронзовый оттенок, глаза и вовсе из желтых стали цвета грозовой тучи. - Привет, Игорек. Это - Гриша, - представил он вставшего, подобно президентскому телохранителю, за спиной начальника Григория.
   - Знакомы, - отозвался Президент и перешел к делу. - Ванька, не нужно нам войны. Ни тебе, ни мне. Староваты мы для борьбы.
   - Согласен, - улыбнулся в вислые запорожские усы Шин.
   - Я что думаю, Ваня, у нас с тобой аккурат восемь лет разницы.
   - Знаю.
   - Ты для главы государства слишком молод, не находишь? Рекорд Кеннеди побить хочешь? Так он финишировал неудачно...
   - Не томите, Виталий Даздрапермович.
   - Этот срок - четыре года - мой, следующий - тоже. Конституцию перекраивать не станем, следующие два - уже твои, в возраст войдешь, возмужаешь...
   - Согласен, - Шин протянул недавнему сопернику руку и почувствовал вдруг ее свинцовую тяжесть, - что-то... спать хочется...
   - ...что-то голова закружилась... извини, я сейчас, - Президент тряхнул головой, но стало только хуже: его неодолимо клонило к столешнице.
   Страшная мысль пришла к ним одновременно:
   - Сволочь! Газ...! Предатель...! - закричали они в один голос и рухнули на стол.
  
   - Господи, как же голова трещит..., - еле слышно, перемежая слова слабым стоном, прошептал Виталий Даздрапермович, силясь открыть глаза. - Вроде не пил..., - воспоминания яркими клочками пронеслись внутри черепа, явив внутреннему взору заснеженное поле под Калугой, шатер, поганца Ваньку, сидящего напротив, потом долгий сон, наполненный странными событиями: выступление перед народом, какие-то встречи, заседания и еретический вздор, который нес на этих мероприятиях. Что-то об усталости, кардинальной смене Россией пути. Впрочем, что во сне не бывает, приснилось ведь однажды, что он - наложница в гареме царя Соломона. - Черте что...
   Он открыл глаза, долго, щурясь, озирался по сторонам - в убранстве помещения было что-то знакомое, однако никак не связанное с Кремлем. Голые стены, решетка на небольшом окошечке, больше похожем на бойницу, с закрашенным черной краской стеклом. Стол, два стула, холодильник и дверка, распахнутая и потому открывающая вид на чудом уместившиеся в крохотном пространстве голубоватый унитаз и душевую кабину.
   Разгадка, что же это за место, завертелась совсем близко к поверхности, но все никак не давалась. Президент махнул рукой: после подумаю. А сейчас лучше посетить услужливо предоставленный санузел.
   Виталий Даздрапермович спрыгнул с кровати, оказавшейся двухъярусной, из-за чего, будучи хозяином верхней полки, едва не отшиб ступни.
   "...тюрьма, как пить дать! - подумал он со злостью. - Смена власти, мать вашу!". И вслух:
   - Ванька - гнида! Чтоб ты, как Кеннеди, мозгами пораскинул...!
   - За что вы меня так, Виталий Даздрапермович?
   Президент обернулся: на нижней полке, укрывшись - в комнате было прохладно - по самый подбородок колючим одеялом, лежал Шин, чьего лица, по всей видимости, уже недели три не касалась бритва.
   Изумлению Виталия Даздрапермовича не было предела:
   - Ты? А кто же это...? Президент, в смысле?
   - Не знаю, - Шин сел на кровати. - Я утром очнулся. Что было, помню плохо. Вроде договорились мы с вами, два срока - ваши, два - мои, а потом - мрак. По часам - у меня календарь стоит - восемнадцать дней прошло, - и добавил. - Рождество скоро, католическое.
   - И где мы?
   - В известность не поставили, - тусклым голосом отозвался Шин. - Говорю же, только очнулся, часа три назад. Там, в холодильнике, колбаса есть и хлеб, а в термосе кофе. Советую подкрепиться, а то на вас уже как на вешалке все висит.
   - Спасибо, Ваня, - Виталий Даздрапермович оглядел себя и признал правоту сказанного: несмотря на то, что ремень был застегнут на последнюю дырку, брюки грозились свалиться. - Что же произошло? Помню, как договорились, а потом в сон потянуло.
   - Предали нас, Витель, - сказал Шин, переходя на "ты". - Свои же и ударили в спину, ничего святого для людей нет.
   - Расстреляют, наверное, - после долгой паузы сказал Виталий Даздрапермович, - пулю в затылок, канистра бензина, чирк спичкой - прощайте мечты. Бедная Глаша! Что там с ней? И с масиком?
   Шин открыл рот, чтобы ответить что-нибудь все в том же безысходном ключе, но был прерван скрежетом, донесшимся от железной двери: открылось небольшое окошко, за которым возникло бородатое лицо:
   - Проснулись, баре? Чего изволите? Только не борзейте, омаров покупать не буду, содержание вам не ахти какое назначили: макароны, картошка, сосиски, суп из пакетика, кофе "Пеле"...
   - Сигареты! - выкрикнул Шин.
   - Только "Прима-Ностальгия", приемника не положено...
   - Дрон, не паясничай! - жестко проговорил Виталий Даздрапермович.
   Бородач усмехнулся:
   - А вы мне не приказывайте, Витель! У нас в Центре учредитель сменился.
   - Как сменился?
   - Да так. Если уж власть в две недели перекроилась так, как если из телогрейки вечернее платье сделать, то что о нашем скромном Центре говорить? - с этими словами он захлопнул окошко, но смех его, показавшийся узникам наигнуснейшим, слышался еще минут пять.
   - Весело, - откомментировал произошедшее Виталий Даздрапермович. - Это Центр магии. Помнишь, как тут сидел? Только не в этой камере. С возвращеницем, в общем.
   - То-то я смотрю, вы... ты с этим Дроном по-приятельски разговариваешь.
   - Да была тут конторка, - пустился в объяснения экс-президент. - Ни черта не делали, только в потолок плевали, в Интернете - пока не отключили - копались да с трансиками и геями знакомились ради хохмы, пасьянсы раскидывали. Не виноваты, конечно, просто начальство убогое попалось. Наконец-то, конторку купили, развалить хотели, народ повыгонять... это мне сотрудница одна плакалась, пока на Тенерифе культурному досугу предавались. Ну и решил я ребятам помочь, заодно и денег заработать. Русские доверчивые, Центр магии - золотое дно. Никого упрашивать не надо - сами рублики несут наликом.
   - А шабаши?
   - Как дополнительный приработок. Знаешь, многим людям ведь негде. Не только нищим студентам, но и влиятельным мужчинам со счетами в Швейцарских банках. Сам подумай, придет такой дядя за полтинник - пузо за полгода на тракторе не объедешь - с восьмиклассницей или гарсоном из "Красной шапочки" в отель: это ж компромат, смекнут коридорные, горничные и прочая шушера. А здесь все безопасно.
   - А эти не проболтаются?
   - Я их клятвенно заверил, что, если хоть про одного высокого гостя что-нибудь, связанное с Центром, напишут в желтой прессе, всем им не жить. Они поверили. Система работала. На меня. А теперь против.
   Их опять прервал скрежет, на этот раз в окошке показалось девичье лицо. Шин узнал то невозможное создание, что всего его обмазало розовой глиной и сбежало. Виталий Даздрапермович расплылся в улыбке:
   - Зайка, как приятно тебя видеть!
   - Здрассте, Витель. Диктуйте, что вам принести...
   - Ключ от двери, Зайка!
   - Ну, вот еще.
   - После всего, что между нами было, Зайка...!
   - Что было, то оплачено. Вам ничего не нужно?
   - Нужно! - это уже выкрикнул Шин. - Значит, так: обезжиренные йогурты и кефир, ржаные отруби, консервированный шпинат, салат сахалинский с брюссельской капустой в таких пластмассовых баночках по двести грамм - упаси вас Бог покупать в железных банках: дрянь редкая! Так, что дальше? Овощи...
   - Понятно. Витель?
   - Мне бы коньячку, Зайка, - упавшим голосом сказал тот.
   - Водка "Пшеничная" без дозатора, - записала она, проговаривая по слогам. - По сто грамм на нос ежесуточно. Приказано препятствовать пьянству. Еще?
   - Штангу, Зайка, и..., - тут Виталий Даздрапермович засмущался, но все же произнес, - и смену белья, а то как-то...
   - Конечно, конечно.
   - Шампунь "Schisseido", зелененький такой! - крикнул Шин, боясь, что девушка захлопнет окошко и отправится разыскивать штангу.
   - "Яблочный" в тюбике, - отрезала она и обратилась к экс-президенту. - Полироль для лысины нужна?
   - Лучше бритвенный станок и все ему сопутствующее. Твердый дезодорант...
   - Молочко для умывания, тонизирующий лосьон, маска для...
   - Вода из крана течет исправно. Особенно холодная. Тонизирует отменно. Пока хватит, поживите, обдумайте, чего самого необходимого нет.
   Окошко захлопнулось, и оба пришли к одной и той же мысли интимной направленности:
   - Женщину забыли попросить.
   Экс-президент, впрочем, тут же добавил:
   - Судя по всему, им дан лимит на содержание, баксов пятьдесят pro person в месяц. Стало быть, даже при самом худшем раскладе - хохлушки без паспорта с Курского вокзала аккурат по полсотни берут - нам придется месяц воду из-под крана пить и подметками закусывать, - и грустно продолжил спустя минуту, - я лез на гору, взобрался на вершину... Оказалось, не гора, а вулкан, провалился в жерло и лечу в пекло.
   - Положим, не летишь, а так, подтяжками за край зацепился. Висишь пока, раскачиваясь, - ответил Шин и полез в холодильник. - У меня, знаешь ли, соображение появилось одно.
   - Какое?
   - Игорек твой подставил тебя, больше некому.
   - Да нет, он преданный пес, вольномыслию не подверженный.
   - Брут тоже был преданным и любящим, однако ж...
   На следующее утро некоторая часть просимого была найдена узниками у двери (видно, ночью принесли).
   - Как будто в Ыныкчанском сельпо отоваривались, - сказал Шин, брезгливо перебирая тюбики шампуня и пасты "Жемчуг". Окончательно его убило хозяйственное мыло, на котором выпукло значилось "1978 г.".
   - Да хватит тебе бухтеть! - возмутился экс-президент. - Могли вовсе пулю в лобешник пустить и в кремлевской стене замуровать из уважения.
   - Поразительная жизнерадостность, - проворчал Шин. - Несмотря на преклонные лета, он сохранил ясность ума пятилетнего младенца.
   - Между прочим, еще неизвестно, сколько нам тут с тобой сидеть. Может статься, всю жизнь. Так что стратегически неоправданно взращивать в себе неприязнь к сокамернику, - наставительно произнес Виталий Даздрапермович, примеряясь к штанге.
   Спустя неделю, в течение которой несостоявшиеся властители Руси старательно уживались друг с другом, наступили перемены. Проснувшись утром, Шин обнаружил, что в комнате появились еще одни двуспальные нары и еще два стула.
   - Подселят к нам кого-то, - сказал он открывшему глаза коллеге по заключению. - Двоих.
   - Может, жен? - робко предположил тот, вспомнил Глафиру Ивановну, и в груди что-то разлилось теплотой.
   - Ну, уж нет! - Шин вспомнил свою увядшую супругу. - В гробу я Жанну видел!
   - Конечно, конечно, - ехидно отозвался Виталий Даздрапермович. - Куда лучше полночи томно стонать в туалете, захватив с собой средство для мытья посуды с домохозяйкой на этикетке!
   - А то вы с этой этикеткой...!
   В замочной скважине провернулся ключ, дверь на долю секунды распахнулась, чтобы некто протолкнул в комнату двоих людей в спортивных костюмах и шлепанцах, и тут же захлопнулась.
   - Игорек?!
   - Гриша?!
   Оба чиновника кинулись к бывшим своим оруженосцам, еще не решив, то ли обнять, то ли морду набить.
   - Мы..., - одновременно выдохнули Игорек и Гриша, а последний прибавил. - Простите, Христа ради, Иван Николаевич, - он чуть ли не в пояс поклонился Шину, - и вы, Виталий Даздрапермович, - опять поклон. - Не распознал я корысти...
   - Да не было никакой корысти, - оборвал его Игорек, - не знаешь, не лезь, Грэг. Правильно все, вас, шеф, только жалко.
   Виталий Даздрапермович смерил телохранителя суровым взглядом и приказал:
   - Сели за стол, пятки вместе - носки врозь, и обстоятельно отчитались!
   - Да, шеф, - Игорек присел на стул, дождался, пока усядется рядом с ним Гриша (чиновники при этом разместились напротив). - Супруга ваша встретилась тайно с Валентиной, Гришиной женой, родственницы они...
   - Знаю, - оборвал его экс-президент. - Ближе к делу давай.
   - Поговорили они, вас обоих обсудили, простой народ послушали... нас потом позвали, говорят, неискренние вы, говорите одно, думаете совсем другое, клянетесь не делать и тут же делаете... особенно Глафира Ивановна вашу, Виталий Даздрапермович, склонность к... э-э-э... девушкам и вообще измене и разврату осуждала.
   - Валя согласилась. Вспомнила, как вы, Иван Николаевич, Авдотью Кузьминичну к стене клуба прижимали по пьяни, вырывалась она, говорила, что вдовая и верная, а вы даже слушать не хотели, - добавил Гриша.
   - Решили они, короче, переступить через себя - Глафира Ивановна, видели бы, как плакала, вас жалея, - и не дать России попасть в ваши руки.
   - Плакала, значит, - проронил Виталий Даздрапермович. - Ну а после?
   - Уснули вы оба - тут мы с Гришей постарались: помахали над вами тряпочками с эфиром, - а чины сразу активизировались. Особенно из Администрации ребятки пронырливые оказались, но народ не позволил.
   - Народ? - удивился Шин.
   - Народ, - подтвердил Игорек. - В едином порыве вся Россия - Москва и Питер из порыва, правда, выбились - восстала против чиновничества. Армия присоединилась к народу.
   - И чего они хотели? Молочные реки и кисельные берега, как водится?
   Игорек помотал головой и торжествующе изрек:
   - Требовали президентства для Глафиры Ивановны!
   Лица обоих чиновников от изумления вытянулись вдвое, Виталий Даздрапермович так и остался в ступоре, Шин же сдавленно выдохнул:
   - И...
   - Согласилась она. Ну, на первое время...
   - Дескать, пока достойный мужчина не отыщется, - пояснил Гриша.
   - Ясно, - безжизненно проговорил экс-президент. - Бедная Глаша, Господи, она же к таким зверям в лапы попала, они ее...
   - Да они уже не у дел все, - успокоил его Игорек, - она правительство так прошерстила, камня на камне не осталось. Вы поймите, отчего у вас руки связанные были? Компромат на вас, шантажировать можно, она же - чиста! Не подкопаешься, все о ней известно.
   - И чего же вы, Искариоты, сюда явились? Издеваться? - Виталий Даздрапермович вскочил со стула и угрожающие навис над Игорьком и Гришей.
   - Да, нет. Мы это..., - промямлил Игорек. - Как вы, в общем, в изоляции теперь.
   - И как же сие случилось?
   - Ну, как. Посмотрели мы с Григорием на творящееся - там еще кое-что приключилось, позже скажу - и потребовали от Глафиры Ивановны и Валентины с этим пандемониумом заканчивать. Повеселились, и хватит, поиграли в царей, пора и законную власть возвращать...
   - Каких царей? - отчего-то похолодев душой, переспросил экс-президент.
   Гриша с Игорьком переглянулись, как по команде опустили глаза и принялись жевать губы:
   - Народ...
   - Что народ?! - треснул по столу экс-президент.
   - В едином порыве... в общем, попросили Глафиру Ивановну... зачем, говорят, эту свистопляску каждые четыре года устраивать? Преемники, назначенцы, засланцы, дебаты - опостылело все, созрела Русь для монархии...
   - Баба на троне... Боже, за что ненавидишь нас...? - прошептал Шин, реакция же экс-президента была жестче и тем неожиданнее в свете его всегдашней нордической сдержанности:
   - Царский дом Алевартовых?! - отбросив стул, он в один прыжок достиг лежащей в углу штанги, на которую еще утром навесил блинов на девяносто килограммов, схватил ее и принялся долбить, широко размахиваясь, о стену. - Немчура над Русью встанет?!
   - Вот это да! - восхищенно воскликнул, глядя на свирепствующего шефа, Игорек. - Нервная энергия, страшное дело!
   Успокоился экс-президент нескоро, но так, что в душах сокамерников поселилось беспокойство: отказываясь от еды и питья, Виталий Даздрапермович долгие часы сидел на полу, прислонившись к стене и уперев взгляд в одну точку. Заскучали и прочие. Пытались читать ветхие тома "Войны и мира", да как-то не пошло. Дни потянулись медленно и скучно.
   - И как люди в тюрьмах живут? - подал голос Гриша. Был уже вечер. Лампочка перегорела, менять ее не торопились, потому в остроге было сумрачно. - В школе учили что-то про узника... забрало - решетки на окнах, время - мой конь сизокрылый, вроде... мчись же быстрее, мой конь... забрало на шею давить сильно стало... Помните?
   - Помню, - отозвался Шин. - Это Лермонтов. Был.
   Больше никто не проронил ни слова, но Гриша не унимался:
   - А там, представьте, снег, мороз, все подарки покупают - Новый год ведь скоро, елки с базаров тащат, сто рублей метр. Оливье шинкуют, мясо под майонезом, жульен, песни по всем каналам, бой курантов, поздравление прези..., - Гриша осекся и вжал голову в плечи в ожидании не замедлившего себя ждать выброса нервной энергии из угла экс-президента, но тот отреагировал странно:
  
   Сусальным золотом горят
   В лесах рождественские елки
   В кустах игрушечные волки
   Глазами страшными глядят
  
   О, вещая моя печаль
   О, тихая моя свобода
   И неживого небосвода
   Всегда смеющийся хрусталь
  
   - Складно-то как, Виталий Даздрапермович! - с неподдельным восхищением сказал Гриша. - За душу берет!
   - Это не я, это Мандельштам.
   - Ну вот, опять они! - видно не было, но чувствовалось, как недовольно опустились уголки губ Григория. - Вечно пролезут во все дыры, лишь бы...
   - Не сметь разжигать национальную рознь! - оборвал его экс-президент.
   - Ну, конечно! - почувствовав, как в нем растет гнев, едко отозвался Шин. - А анекдоты про чукчей сутки напролет травить можно, да, Витель? - и, изменив голос, передразнил. - Вышли двое чукчей из чума, отправились в тундру, шли-шли да заблудились, один говорит: "...стреляй в воздух, Дырбылдын, и нас спасут", Дырбылдын стреляет, через полчаса перестает, второй вопрошает "...что ж перестал-то?" - "Стрелы кончились...". Ладно бы Цубербиллером были, господин экс-президент, а то ведь исконно русские корни имеете...!
   Игорек наклонился к Грише и прошептал:
   - Сейчас силой меряться начнут.
   Григорий только плечами пожал: обычное дело. После статических упражнений со штангой, бывшие высокопоставленные лица переходили к аэробным нагрузкам, если по-простому, к мордобитию. По лицу, правда не били: надежда вернуться во власть не умерла, потому голову приходилось беречь. Но на этот раз Виталий Даздрапермович драться расположен не был:
   - Ладно, Ваня, забираю свои слова обратно, - и снова надолго замолчал.
   Прошло три часа, совсем стемнело, и с Гришиного места раздалось:
   - Восемь скоро. Четыре часа до Нового года. Хоть бы студня принесли. И приемник, куранты послушать.
   - Да, странно как-то без подарков, - согласился Игорек. - Мне в прошлом году невеста свою беременную таксу подарила... как они там? Сидим тут, ничего не знаем, письмо бы хоть написать Анжелике...
   - Да ушла она, поди, к другому уже, - сказал Гриша. - И таксу ему передарила. Эти городские...!
   - А ваши лучше, что ли? - взъерепенился Шин. - Власть захватили и мальчиков теперь в кабинеты к себе ведут! - и тут же осекся, побоявшись, что, не выдержав оскорбления мятежной супруги, Виталий Даздрапермович схватит штангу и впечатает ее в голову товарища. Но оборвал свою речь он поздно, хотя возражения раздались отнюдь не из угла экс-президента, а от двери:
   - Какие мальчики, побойся Бога! - голос был женский и до боли знакомый Виталию Даздрапермовичу. - Пусть муж преступил черту дозволенного, но я ему верна до конца дней буду!
   - Глаша! - экс-президент вскочил. Включился вдруг свет, и узники зажмурились, чтобы привыкнуть к его яркости. А когда глаза открыли, увидели стоящих на пороге Глафиру Ивановну и Виталия Даздрапермовича, крепко обнявшихся и что-то друг другу шепчущих.
   - Отощал совсем, бледненький стал, - причитала Глафира. - Но так надо, надо, понимаешь?
   Экс-президент закивал:
   - Понимаю, понимаю. А ты похорошела. Постройнела..., - он запнулся, положил ладонь на ее талию и горестным шепотом спросил, - не уберегла, да? Или решила, что порченому семени не место в обновленной России?
   Глафира перекрестилась:
   - Скажешь тоже! Две недели, как родила. Три семьсот, пятьдесят два сантиметра, глаза голубые, лысенький пока, на тебя похож, - он ткнулась, встав на цыпочки, в лоб экс-президента.
   - Назвали как?
   - В честь дедушки, - гордо ответила Глафира Ивановна.
   - Что?! - вытаращил глаза Виталий Даздрапермович и косноязычно прошептал с немалым трудом. - Да-здра-пер-мом..., - и уже в полный голос. - Ему же государством править! Нельзя же так над ребенком издеваться!
   - Почему издеваться? - опешила Глафира. - Ваня - хорошее имя, в честь папы моего.
   - А..., Ваня - да, ничего. Сойдет. Покажешь или как?
   - После, Виталенька, - голос ее стал нежным. - Скучаю я по тебе, и Валя - по Грише. У нее, Гриш, дочка будет, вчера УЗИ делали.
   - Ты не простишь меня, Глаша? Никогда, да? Ведь праздник сегодня...
   - На полчаса прощу, - отчего-то покраснев, сказала Глафира Ивановна.
   - Ребят, - повернулся к сокамерникам Виталий Даздрапермович, причину смущения понявший. - На полчасика запритесь в туалете, - и милостиво добавил. - Этикетку можете взять.
   Третьего января их вывели на улицу, предварительно выдав дубленки, шапки и зимнюю обувь. Возле огромного трейлера Виталий Даздрапермович заметил подпрыгивающую, чтобы согреться, девушку и осведомился:
   - Зайка, куда нас всех?
   - Переезжаем мы, - в ее голосе засквозила неприкрытая грусть. - Центр прикрыли, нехорошо людей обманывать. Теперь по профилю работать будем: отчеты, балансы, инвестиционные стратегии, организационно-техническое сопровождение и контроль..., - она вздохнула. - Зато место получше, метро "Парк Культуры".
   - А мы четверо?
   - Ну, вы немного подальше.
   - Куда? В район "Фрунзенской"?
   - Нет, в этот... как его там, - она нахмурилась, вспоминая. - В Ыныкчанский, - и засмеялась. - Смешное название! Где это, интересно?
   - В Сибири, Зайка, - осипшим голосом прошептал экс-президент. - В Сибири...
  
  
   Москва, октябрь - ноябрь 2004
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8
  
   10
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"