История гвоздя.

05.05.2005

Ну конечно. Вы меня не узнали. Чему же тут удивляться? Меня теперь не узнают ни милая матушка бухта стальной проволоки, ни родной батюшка гвоздильный станок-автомат.

Да-да. Не вскидывайте брови. Когда-то я был гвоздём. Самым что ни на есть настоящим, строительным. Сотка, четыре миллиметра диаметр, рубль семьдесят за килограмм.

Нас, братьев гвоздей, в коробке лежало несколько десятков. Все как на подбор. Стройные, статные, крепкие. Будь я императором, президентом или военным министром, сейчас бы всех определил в гвардию, и не ошибся бы в выборе. Ведь каждый гвоздь, хоть и совсем маленький, без раздумий готов подставить голову под любой, даже самый сокрушительный удар. Причём голова от этого только крепче становится, из-за наклёпа. Образцовые солдаты.

Но судьба распорядилась так, что вместо гвардии мы сразу попали в запас. Несколько партий гвоздей, разных размеров и в разной упаковке – в ящиках, в мешках, в коробках – с заводского склада весёлые ребята грузчики перегрузили в специально поданный к складу большой железнодорожный вагон. Как сейчас вижу. Новый, двухдверный, шестьдесят четыре тонны, сто тридцать восемь кубов, ещё краска свеженькая.

Вы спрашиваете, как я это мог видеть? Это было очень просто. Я ведь гвоздь. А мы, гвозди – отдалённые родственники шилам. А шила, как известно, в мешке не утаишь. И гвоздя тоже. Острые мы. Много нас торчало из дырочек в упаковке. Так что и всё видел, и всё слышал прекрасно.

Слышал, как кладовщик сказал: «Ишь ты, как это они сподоби-лись? Вагон – хоть на экспорт. Всегда бы такие присылали. Что-то тут не так. Не иначе пол дырявый. Открывай, мужики».

А наша коробка вместе с другими такими же лежала на деревянном поддоне прямо у ворот склада, и я с интересом наблюдал, что же будет дальше.

Двое грузчиков, один высокий, богатырского телосложения, с простодушной открытой физиономией, другой пониже, худенький и с хитрецой в глазах, раздвинули двери вагона и вместе с кладовщиком вошли внутрь. «Пол нормальный, – послышался изнутри голос кладо-вщика, – завязывайте окна, выметайте это дерьмо и можете грузить». Все трое вышли и прошли мимо меня внутрь склада.

Затем грузчики вернулись. Один с редкой метлой и лестничкой, а другой с мотком толстой проволоки, несколькими деревянными брусками и огромными кусачками. Они скрылись в вагоне, и некоторое время оттуда слышались возня и ругань. Потом показался худой с метлой, которой он выметал из вагона какую-то труху и стружки прямо под вагон.

Закончив свои действия грузчики удалились и довольно долго отсутствовали, зато вместо них к вагону подъехал, громко тарахтя, автопогрузчик, на вилах которого лежал большой стальной лист, а за рулём сидел разгильдяйского вида парень в старом, прожжённом на плече ватнике и засаленной кепке с поломанным козырьком. Парень опустил лист на край вагона и, включив задний ход, укатил в склад.

Какое-то время была тишина, затем у вагона появился кладовщик. Он ни с того ни с сего выругался, повернулся к дверям склада и сердито заорал: «Ванька, Колян,…, я долго буду за вами бегать?…, давайте живо грузите, простой же идёт,…! Пивнев, убери проволоку с прохода». Мимо меня в дальний угол склада снова протарахтел погрузчик, таща на виле огромную бухту проволоки, дальнюю родственницу моей матушки. Ломаный козырёк за рулём, который видимо и был Пивневым, что-то недовольно бурчал себе под нос.

Потом началась погрузка. Пивнев подвозил поддон с ящиками и, оставив его, уезжал за следующим, а грузчики перегружали ящики в вагон. Тот быстро наполнился чёрно-сизым дымом, шедшим из погрузчика, но несмотря на это Колян с Ванькой изредка выходили и дышали другим дымом. Дым они получали из бумажных трубочек, которые зажигали на конце, предварительно засунув второй конец в рот. Смысл этого действия не был мне ясен, но люди, видимо, его знали. Скорее всего, это был какой-то священный обычай, соблюдаемый всеми, так как Пивнев и кладовщик тоже его поддерживали с видимым удовольствием. Это у них называлось – перекур.

В один из таких перекуров в глубине склада зазвонил телефон, такой же как у мастера в цеху, где нас делали. Эта штука звонит, а люди почему-то вздрагивают и бегут к ней, а после о чём-то ей рассказывают. Похоже эти телефоны людьми управляют. Тем это явно не нравится. Кладовщик, например, я часто слышал пока жил на складе, говорил, что проклятый аппарат сведёт его в могилу, и что если он ещё раз зазвонит, то он, кладовщик, разобьёт его, телефон, об угол. Но никогда этого не делал. Наверное всё-таки боялся.

И вот телефон зазвонил, а кладовщик ушёл к нему. Тогда Пивнев многозначительно подмигнул товарищам и достал из-за пазухи внушительных размеров бутылку с какой-то прозрачной жидкостью. Отвинтив пробку, он приложился к бутылке и, сделав пару больших глотков, передал её богатырю. Тот повторил это действо и со словами: «Эх, хорошо пошла, на, Колян»,– протянул бутыль худому. Как только Колян сделал первый глоток, Пивнев сказал негромко: «Атас, змей идёт». Колян, поперхнувшись, быстро отдал бутылку Пивневу, а тот, закрыв, сунул её себе за пазуху. Мимо меня в ворота прошёл кладовщик. «Кончай курить, орлы, – сказал он,– после обеда придут два контейнера». Орлы снова принялись за работу, которая у них пошла куда бодрее прежнего.

Наконец дошла очередь и до нашего поддона. Пивнев поднял его и, лихо развернувшись в проходе, ввёз в вагон. Слева почти всё было заполнено ящиками, а справа бумажными многослойными мешками поверх ящиков. Из некоторых торчали гвозди. Не успел я с ними словом перемолвиться, как могучий Ванька схватил мою коробку и подал её Коляну, стоявшему на ящиках почти под крышей вагона. Тот, не долго думая, задвинул её к дальней стенке и тут же подпёр другой коробкой.

Вскоре я оказался почти в темноте, так как и сверху и с боков нас поджимали ящики и коробки с моими собратьями. Немного света проникало лишь через маленькое отверстие в стенке. Видеть, что происходило дальше, я уже не мог, но слышал хорошо.

«А, чёрт, руку уколол! – раздался голос Коляна,– какой идиот придумал гвозди в мешки паковать!»

«Это не идиот, а гораздо хуже, это главный инженер. У них наступил режим строгой экономии. Мешки дешевле ящиков. А укололся зря, надо продезинфицировать», – ответил Ванька.

Тут зашумел погрузчик, лязгнуло железо, вагон закачался. Опять послышался голос Ваньки: «Серёга, гляди, у тебя радиатор кипит!»

Голос Пивнева отвечал: «А что я могу поделать. Ему уже тридцать лет и практически без ремонта. Наш бы уже давно развалился. Молодцы японцы, хорошо делают. Давай перекурим, пусть на холостом ходу остынет немного».

Опять Ванька: «Змей отошёл, давай пузырь добьём, а то Колька руку уколол, надо бы промыть».

«Давай по-быстрому», – это Пивнев.

Голос Коляна: «Э, э, ты щас всё заглотишь, я и так в тот раз не допил».

Ванька: «Да на, подавись!»

Горловое бульканье, потом звон стекла под вагоном и, троекратно перекрывая рокот погрузчика, рёв кладовщика, начинающийся, перемежающийся и заканчивающийся грязной руганью: «…, опять нажрались!…, я что каждую минуту должен над вами стоять? Вот скажу Устинову, он вам даст… Подарите фирме по полполучки – подумаете в другой раз перед тем, как в рабочее время квасить!…Откуда такие… на мою голову?!»

Опять Ванька, заискивающе: «Витя, ну не кипятись, у нас уважительная причина, Колян руку поранил, надо было промыть».

Кладовщик: «Я вижу, как он промывал, уже рожа красная! Давай кончай … Середину лесенкой кладите, чтоб не попадало».

Опять пошла погрузка. Потом раздался звук задвигающихся дверей, и после голос кладовщика: «Ваня, скрутки ставь, пломбируем, и обед. Пивнев, долей тосолу.»

Гвозди притихли – неизвестность пугала. Зато внезапно разгорелся скандал между ящиками и бумажными мешками.

Начали мешки. «За что нам такое несчастье? – стонали они. – Мало того, что нам, таким нежным, насыпали внутрь этих острых железяк, и мы почти превратились в решето, так в довершение нас ещё кинули поверх этих неотёсанных чурбанов, у которых к тому же по углам торчит железная лента!»

Снизу раздались гневные крики: «Ах вы неженки, чистоплюи, им, видите ли, жёстко лежать! А то,что вы нас придавили своими благородными тушами, это ничего?» – возмутились ящики.

Мешки не угомонились: «Да как вы смеете, неструганные, со своими занозами нам дерзить! Даже по сложности изготовления мы уже стоим выше вас! Не вам нас учить».

Снизу не остались в долгу: «Ах не нам! А кому же? Уж не вам ли нас? Яйца курицу не учат! Забыли свои корни, позорные отщепенцы? Ведь вас делают из древесины. На одного такого негодяя уходит несколько таких, как мы».

«Вот и цена вам – пятачок за вязанку в базарный день!»

«Ах вы! Ах вы!…»

Коробки явно не одобряли ни тех, ни других, но благоразумно помалкивали, лишь изредка вздыхая.

Вдруг прозвучали слова, разом остановившие ссору: «Маневровый идёт». Их произнесла большая, окрашенная коричневой грунтовкой заклёпка, торчавшая в стенке вагона недалеко от меня.

«Какой такой маневровый?» – спросил я.

«Чудак! Локомотив маневровый, сейчас повезут на сортиров-ку», – ответила заклёпка.

«Откуда ты это знаешь?» – мне всё было интересно.

«Эх, милый, поезди-ка с моё, и ты узнаешь. А потом, я его вижу, тепловоз-то, вон он пыхтит за заводскими воротами».

Тут я наконец сообразил, что другой конец заклёпки находится снаружи, и ей действительно всё видно. Моя новая знакомая не ошиблась – раздался гудок, а вскоре низкий гул дизеля и дрожание рельсов под вагоном выдали приближение могучей машины. Снаружи раздался негромкий хриплый голос: «Петрович, метр. На сцепку». Одновременно с металлическим лязгом вагон несильно толкнуло, и тот же голос скомандовал: «Пошли на третий».

Все мы ощутили движение. Хоть оно было очень плавное, но лёгкое покачивание вагона, погромыхивание дверей и перестук колёс взволновали нас не на шутку. Гвозди, позвякивая, переговаривались между собой и все сходились во мнении, что наше нынешнее положение даже лучше прежнего, ведь ничто так не развлекает, как путешествие. А один слегка кривой гвоздь из третьей коробки слева – на него наехала электротележка ещё до фасовки – заявил, что даже находит прелесть путешествия в полумраке, это придаёт таинствен-ность и романтичность. Над ним немного посмеялись, но возражать не стали. Всех волновал вопрос – куда нас везут?

Ощущение новизны происходящего и ожидание интересного путешествия быстро сменились унынием от однообразного и утомительного сидения во мраке. Вагон прицепляли, отцепляли, спускали с горок, у состава меняли локомотивы – но вся эта полная красок и событий жизнь была внешняя. Над кривым романтиком уже не смеялись, а откровенно издевались. Время тянулось вечностью. Несмотря на то, что рядом со мной была дырка в стене, видеть я мог лишь одно – день снаружи или ночь. Остальным было ещё хуже. Вагон был действительно хорошего качества – ни щёлочки.

Выручала разговорчивая заклёпка рассказывавшая нам о том, где мы едем, и объяснявшая, правда не без некоторого высокомерия, особенности железнодорожной службы. Из всех этих особенностей мы уяснили лишь одно – наш состав двигался только ночами от одной узловой станции до другой, а потом стоял. Иногда не одни сутки.

К составу то прицепляли новые вагоны, то какие-то отцепляли. Следом за нами несколько дней ехала платформа с гранитным щебнем, который весь, до последнего камушка, кичился своим высоким качеством и уверял, что следует на один очень важный строительный объект. Потом её отцепили и прицепили вагоны со скотом, быками и коровами, жалобно мычавшими о том, что лучше бы они были ещё тощее, чем они есть, ведь их везут на бойню, а так, глядишь, и дали бы ещё немного пожить. Поутру их уже не было, а за нами вереницей тянулись полувагоны с углём.

Волнение первых дней пути улеглось. Мы толковали между собой так – наше дело солдатское, раз везут, значит надо, а куда, то начальству ведомо. Названия городов и деревень, остававшихся позади, ни о чём нам не говорили. Кроме одного – города Липецка. Оттуда родом была наша матушка, и голос стали заставил нас встрепенуться. Последние стоянки были самые долгие. Тула, Поварово, Бологое, Полюстрово отняли по двое суток, Ручьи – сутки. И наконец маневровый тепловоз, близнец того, первого, подвёз нас к воротам большой охраняемой территории рядом с маленькой станцией Октябрьской железной дороги под названием Капитолово. Все эти названия мы слышали от заклёпки. Её разговорчивость не знала границ. И хотя читать названия станций она не умела, но любой, кто оказывался поблизости, будь то воробей, комар, опора контактной сети или кокарда на фуражке станционного рабочего, не мог устоять перед её натиском и выбалтывал все нужные ей сведения.

Так рация, висевшая на груди у составителя, рассказала заклёпке, что место, куда пришёл вагон – это большой химический завод. Я спросил нашу попутчицу, что она видит, и она мне ответила лаконично: «Высокая каменная стена, колючая проволока, вышки с часовыми. Больше похоже на тюрьму или военную часть». Услышав про часовых и военную часть, я мысленно возликовал. В душе проснулась мечта о гвардейской службе.

У ворот мы стояли недолго. К вагонам подошли люди с собаками. Щёлкнули ножницы, звякнула упавшая проволока, лязгнула щеколда, взвизгнула отодвигаемая дверь, и нас залил солнечный свет. И тут же в вагон проник свежий ветерок, принёсший с собой то, от чего мы бы поёжились, если бы могли это сделать. Он принёс с собой сырость. Железо и сталь ничего не боятся кроме сырости. Местность, открывшаяся перед нами, была низкая. Глинистая почва почти не пропускала воду, стоявшую лужами в зарослях ивняка и ольхи, украшенных редкими берёзками.

В вагон заскочила большая немецкая овчарка, следом залез человек в защитной униформе, державший в руках странное стальное приспособление, клацнувшее: «Ха, гвозди! Лучше бы патронов прислали». Человек осмотрел доступное ему пространство посреди вагона, пошевелил мешки, передвинул пару коробок, крикнул кому-то вниз «всё в порядке, можно пропускать» и, скомандовав собаке «вперёд», спрыгнул вслед за ней на землю. Заскрежетали ворота, тепловоз гуднул, и мы медленно проследовали, как я надеялся, к месту нашей службы.

Остановились возле низкого, когда-то выкрашенного коричневой краской склада, и в подмётки не годившегося нашему заводскому. Тепловоз свистнул и ушёл, но вскоре пришли пятеро солдат и начали разгружать нас. Вернее, разгружали не все, а лишь четверо – пятый лишь считал и записывал, да изредка несколько зло насмехался над товарищами.

Здесь никто не торопился, да явно и не мог работать быстрее. До наших заводских грузчиков им было далеко. И немудрено – в нашего Ваньку этих худых, одетых в болотного цвета форму, парнишек можно было поместить по меньшей мере двоих. Тот, который вёл учёт, правда, был вполне упитан, и силушка в нём играла. Если бы он стал разгружать, а блокнот с карандашом отдал одному из хлюпиков, дело пошло бы значительно быстрее.

Но это ему в голову не приходило. Пока четвёрка нагружала телегу – погрузчика у них не было – увозила телегу внутрь склада, разгружала, возвращалась, уходило много времени. Писарь в их отсутствие грел лицо на солнышке, насвистывая весёлую песенку. Единственное, что нарушало его безмятежность – это комары, вившиеся вокруг и норовившие укусить то в глаз, то в шею, и лезшие в уши.

Когда грузчики показывались из склада, он от скуки начинал подшучивать над ними: «Ну что, одры, будем сегодня работать, или как? Так вы у меня на обед не заработаете!» Одры отмалчивались, и лишь уходя в склад, начинали о чём-то недовольно перешёптываться.

Наконец один из них, щуплый малый, весь покрытый веснушка-ми, и в очках с трещиной на правом стекле, поминутно сползавших с его тощего носа, так что приходилось их постоянно поправлять, не выдержал и на очередную глупую шутку – «а ну, салаги, кто поднимет сразу два мешка, получит беломорину!» – ответил, нервно моргая только одним левым глазом: «Сам поднимай! От такой жратвы ноги протянешь, а ему два мешка!»

Весельчак, явно не ожидавший такой дерзости, на секунду вытаращил глаза, потом неспешной походочкой подошёл к очкарику. Тот вжал голову в плечи, но глаз блестевших из-под очков злобным огоньком, не опускал.

«Ты что, Анисимов, - вкрадчивым голосом проговорил писарь, – не знаешь, как обращаются к старшему по званию? Ну, это поправимо. Как говорится, незнание устава не освобождает от ответственности. После обеда всем час отдыха, а ты у меня будешь гальюн драить. Зубной щёткой. А устав мы с тобой вечером поучим, устроим тебе курс молодого бойца». Затем преласковейше, обращаясь ко всем остальным, промурлыкал: « Пять минут перекур. Анисимов работает. Исполнять». Двое отошли к освещённой солнцем тёплой стене склада, присели на корточки и, привалившись к ней спинами, начали доставать своё курево. Третий продолжал грузить вместе с Анисимовым.

Весельчак не унимался: «Петров!»

«Я», – отозвался третий.

«Я же сказал – перекур. Ты что, оглох?»

«Товарищ сержант, разрешите поработать!»

Весельчак, которого назвали сержантом, задумчиво почесал затылок и изрёк: «Анисимову хочешь помочь? Ну, помоги, помоги. Взаимовыручка вещь хорошая. И сортир вымыть тоже ему помоги, раз такой добрый».

«Есть», – сказал Петров, и они вдвоём с Анисимовым нагрузили мешками ещё одну телегу и повезли её в склад. Сержант записал в блокнот очередную цифру и тоже закурил. «Я, ребята, не зверь, – продолжал он, – но дисциплина в войсках превыше всего. И главное. Я начальник, ты дурак. И наоборот. Привыкайте языки не распускать. И меня дедушки учили уму разуму».

Когда провинившиеся появились вновь, сержант скомандовал: «Становись! Равняйсь! Смирно! Нале-во! В столовую шагом арш!»

Выполнив все его команды, солдатики зашагали по грязной дороге, удаляясь от склада. Сержант запер склад, задвинул дверь вагона и пошёл следом.

Больше в этот день к вагону никто не подходил. Вечером начался дождь, стучавший по железной крыше, как по барабану, и лил до самого рассвета. Я спросил заклёпку, почему нас не разгружают, ведь идёт простой. Она отвечала неохотно, видать сырость и её донимала, даже через краску. «Объект государственный, – проскрипела она, – на таких обычно о простое никто не беспокоится, ведь не из своего кармана платят». Я попытался узнать, как это – платят, но заклёпка подробностей не знала, просто слышала когда-то эти слова от одного составителя в Ростове-на-Дону.

Наконец вернулись солдаты, и разгрузка возобновилась. Всё было как и вчера, только у Анисимова под глазом был большой синяк, а у Петрова разбиты губы. До нашей коробки очередь дошла быстро, и не успел я осмотреть окрестности, как уже оказался в сыром, полутёмном помещении, рядом с горой сваленных в углу мешков. От этого склада веяло могилой. Местами на полу росла невиданных размеров белая плесень, отчасти даже напоминавшая цветы. Вдоль противоположной стены были сложены корявыми гуртами самые разнообразные автомобильные покрышки. Общим у них, несмотря на размеры и вид, было одно – все они были в потёках мела, попадавшего на них с сырого потолка.

Из слов, которыми перебрасывались солдатики, я узнал, что раньше здесь хранили химические вещества, а после, когда государство перестало обеспечивать завод работой и деньгами, предприимчивое руководство начало и само заниматься торговлей, и сдавать склады в аренду торговым компаниям. А так как деньги в это время стреми-тельно обесценивались, то все они предпочитали обратить их в товар, а товар попридержать, не пуская в продажу. Вот и образовался в этих гнилых складах невиданный запас самых разных вещей.

Всё это было малопонятно, но я уловил главное – нашу партию гвоздей переводят в запас. Я немедленно сообщил эту новость своим друзьям, лежавшим в коробке и хуже меня слышавшим разговоры, ведшиеся снаружи. Видеть происходящее они и вовсе не могли.

Вскоре и коробки и ящики уже стояли вдоль стены, составленные по нескольку рядов в высоту и ширину. В последний раз прогремела телега, прошёл сержант, что-то записывая в свой блокнот, и двери захлопнулись. Единственная тусклая лампа в центре склада погасла, но в полной темноте мы не остались. Свет проникал через многочислен-ные дыры в крыше и, немного, сквозь покрытые жёлто-коричневой грязью маленькие зарешёченные окошки.

От противоположной стены долетел низкий глуховатый голос, совсем непохожий на звонкие голоса гвоздей. Так могло говорить что-нибудь тяжёлое и мягкое. «За что вас сюда?» – спросил голос. Я всмотрелся и в полумраке разглядел говорившего. Им оказалось огромное колесо, одно из дюжины таких же, стоявших немного поодаль от остальных. В голосе его слышалось страдание и тоска.

«Что значит – за что?» – прозвенели по складу наши встрево-женные голоса. «Не за что, а зачем! Мы бравые крепкие гвозди, нас славно сделали на долгую и трудную службу. Но вот у начальства планы поменялись, и нас перевели в запас. Вы же слышали, что говорили люди».

Через проход, в котором стояли лужицы воды, донёсся невесёлый смех: «Что гвозди, и сами видим. Кто же ещё может быть таким наивным дурачком кроме гвоздя? Ну-ну, не обижайтесь, это я не со зла. Мы тоже сначала думали на славу послужить людям, но вот уже две зимы прошло с тех пор, как нас бросили в этот каземат, и мы почти насквозь проросли плесенью. Если у нас, тракторных, ещё есть шанс попасть на волюшку и потрудиться в полях, то у легковых, похоже, такого случая вовсе не будет. Ни один нормальный водитель не возьмёт колесо в таком виде. Знать, нас везли сюда со всей страны для того, чтобы отправить прямиком на свалку. Изо всех гуртов с колёсами раздались тяжёлые вздохи: «Истинно говорит, истинно!»

Мы были поражены этими речами, как громом с небес. Весь здравый смысл, которым так отличаются гвозди, да и вообще все существа технического склада мышления, восставал против сообщён-ного нам, ведь организаторами всего, что с нами было, есть и будет, были Люди, Человек, Человек Разумный. И до сих пор у нас не было случая усомниться в его разуме. Но эти бедняги, покрытые мелом, плесенью и паутиной!… Одно с другим не сходилось.

Молчанье, рождённое тяжёлым раздумьем, повисло в складе. И вдруг эту тишину пронзил, как выстрел, жалобный, испуганный вскрик. «Я расползаюсь, я расползаюсь!» – голосил один из нижних мешков, которому не посчастливилось оказаться в луже.

«Первая жертва!» – скорбно прогудело тракторное колесо. Ох, не последняя, не последняя была она. Ни один зловещий ворон не напророчил бы столько беды, сколько всем нам выпало по предсказанию этого тяжёлого чёрного исполина.

Мы пролежали в складе год и ещё лето, осень, и началась зима. Мешки и коробки намокали, подсыхали и снова намокали. Большая часть прорвалась, и гвозди, уже изрядно поржавевшие, то высыпались со звоном на пол, а то просто оползали, сдвигаемые огромной массой, лежавшей сверху. Неколебимо стояли лишь ящики, да и содержимому их везло больше – ящики были выстланы промасленной бумагой. Влаге было труднее проникнуть туда. Гвозди в ящиках конечно покрылись налётом ржавчины, но нас, обитателей мешков и коробок, она просто разъедала.

И тут случилось страшное. Раньше, в относительном благополучии, все мы были одним дружным, добрым, весёлым народом. Теперь вдруг жильцы ящиков, большинство их, противопоставились нам, терпящим бедствие. Они будто отгородились от нас, и даже не крепкими стенами своих хором, а бесплотной, но самой беспощадной стеной своей новой морали. Они жили, будто нас нет. Не помощи – они не могли помочь нам, но хотя бы сочувствия ждали мы от них, слова надежды, ободрения. Формула, которую они избрали, была проста и убийственна: «Всякому бедолаге не поможешь, а раз так, надо лишь сказать себе – это не из моей жизни, и сразу станет легко и спокойно. Если кто-то не умеет или не может устроиться достойно, значит он дурак и должен сойти со сцены. Это естественный отбор».

И мы перестали говорить с ними. Мы погибали, но мы были горды, мы были покрыты ржой, но крепость нашего духа была крепостью стали.

Синицы да воробьи изредка залетали к нам через дыры в кровле, чтобы укрыться от зимней стужи, или просто из любопытства, и мы завидовали им, малым птахам. Завидовали и желали счастья, ведь они были свободны.

В марте, когда уже были солнечные дни, но ещё морозные ночи, двери нашего склепа распахнулись. В помещение вошла целая делегация уверенных в себе, с иголочки одетых мужчин. Один из них, высокий, полный, со слегка навыкате глазами на красноватом лице, говорил властно. Он осмотрел всё и вынес приговор: ящики и большие колёса отдаём за полцены, остальной хлам – на свалку.

Так я оказался здесь, где вы меня и нашли. Я вижу, вы добрый селянин, копните глубже, вдруг там ещё найдётся кто-нибудь, кого можно спасти, не дать ему истлеть, кому можно доверить скрепить если не дом, то хотя бы сарай или собачью будку.

Да, да, я тоже не могу понять действий этих людей. Неужели они не чувствуют ответственности за тех кто им доверился, кого они вели?

Теперь я уже смирился. Был рудой, в неё и ухожу, но знали бы вы, как обидно за бессмысленно загубленную жизнь.