Я много размышлял о вампирах и пришел к выводу что без них человеку никак не обойтись, многие считают их плодом воображения, существами реально не существующими, но я не соглашусь с этим, вампиры это олицетворение человеческой жадности, эгоизма и ненасытности, которые вполне реальны, как говорил ведьмак Геральт в произведении Анджея Сапковского "люди выдумывают себе страшилишь и страхи чтобы самим себе не казаться чудовищами" и верно куда проще ужаться вампиров, которые не отражаются в зеркалах, чем бояться своего собственного отражения, опасаясь увидеть в нем чудовище.
****
Антон гулял по парку, стоял теплый октябрьский вечер, парк горел золотом и багрянцем, ветер впал в детсво и игрался листьями гоняя их по аллее, закат бросал на парк последние лучи солнца, и оттого все вокруг казалось волшебным, навеяным из детских сказок, настроение у Антона было очень хорошее, он присел на лавочку, включил плеер и стал наслаждаться любимой музыкой. Вчера он расстался с очередной своей девушкой, были слезы, крики и прочее, но ему было все равно, он никогда ни к кому не привязывался и уж тем более не люби, он пользовался, играл недолго и бросал как только ему надоедало, как выпитый пакет сока, да именно так он относился к девушкам, да и клюдям вообще, ко всему миру, он был абсолютным потребителем, он жадно пил жизнь ничего не давая в замен, и такое безоблачное существование ему нравилось. Сегодня он познакомился с новой жертвой своих амурных интриг, и сейчас сидя на лавочке и прикрыв глаза предавался своим отвратительным и липким мыслям от чего получал судя по его лицу огромное удовольствие.
Его глаза были прикрыты и потому он не увидел как в дальнем конце аллеи появилась медленно приближающаяся фигура. Это был слегка бледноватый, светловолосый молодой человек крепкого телосложения, неброско одетый в не новый но и не старый пиджак серого цвета, темный свитер, брюки и блестящие туфли, за стеклами очков были большие, с жутковато пристальным взглядом глаза, он шел медленно, неспеша, глубоко вдыхал прохладный напоенный запахом опавших листьев воздух, слегка улыбался неясно чему, толи хорошей погоде и красоте парка, толи чему-то своему, он нес в левой руке миндальные пирожные, а в правой дымился стакан кофе со сливками. Он дошел до лавочки стоявшей напротив той на которой сидел Антон, сел на нее, аккуратно поставил пирожные, стакан с кофе, снял очки и устремил свой пристальный взгляд на него.
Взгляд этот был настолько странным и пронзительным что Антон почувствовал его, почувствовал всем естеством словно что-то большое и мягкое толкнуло его, он открыл глаза.
Парень сидел напротив и смотрел на него, смотрел жутким и голодным взглядом, а затем взял пирожное и не отводя взгляда откусил его, медленно разжевал и запил глотком кофе, а затем откусил еще и запил и еще и еще.....
С каждым укусом и глотком у Антона было такое чувство, будто тот ел не пирожное, а его самого, наваливалась слабость, закололо сердце и начал мутиться взор, страхледяной лапой охватил его и сжал плавно перерастая в ужас и панику он попытался встать и... не смог. Он слабел все больше и больше становилось все хуже и хуже....
На аллею с глухим звуком под ноги прохожим с лавочки упало тело, поднялась кутерьма вызвали скорую.
Парень отряхнул с себя крошки, одел очки, встал, вытер рот салфеткой, смял ее и выкинул в урну вместе с коробкой из под пирожных и пустым стаканом. Где-то недалеко завыли сирены. Он медленно побрел по аллее, на щеках играл небольшой румянец, он слегка улыбался неясно чему, толи хорошей погоде и красоте парка, толи чему-то своему.....
***
В одном небольшом городе стояла старая усадьба, она не была ветхой, не разваливалась, не трескалась, а совсем напротив она была в идеальном состоянии, но весь ее вид, все естество так и говорило, та и внушало, что она очень и очень стара. Ни один, даже самый древний обитатель города, не мог даже примерно сказать сколько ей лет, как, когда и кем она была построена.
Никто не знал сколько лет и старику, который в ней жил, его помнили даже старики, но даже они не могли сказать что знавали его молодым, было такое ощущение, будто тот уже родился старым.
Он жил в своей усадьбе одиноко, ни с кем не водя знакомства и почти не выходил на улицу, лишь иногда, в дождливые дни он брал термос с чаем и выходил на прогулку, но и тогда он одиноко сидел в парке на лавочке и что-то тихонько бормотал себе под нос, словно бы разговаривал с дождем.
Люди крайне редко говорили со стариком, в основном только по необходимости и дело было не в том, что тот был необщителен, а в том, что в нем было что-то не так, какой-то странной и была улыбка его тонких бледных губ, каким то пронзительно голодным был взгляд его серо-стальных глаз и трудно было отвести от них свой взор, словно в кисель погружаешься когда смотришь в них и какое-то равнодушие, спокойствие накатывает волнами, а когда старик нехотя отводит взгляд, то холодом обдает тебя и рябь пробегает по коже. Неприятно было общаться со стариком что и говорить.
Но не всем. Иногда к старику приходили гости. Но приходили только те, кто отчаялся, кого мучит какое-то горе, которое тяжко пережить самому, те, в чьих душах зияли страшные раны, которые не в силах были залатать врачи, про таких раньше говорили "черная меланхолия". Только такие люди приходили к нему, ибо неприятен был старик.
И тогда, когда такие гости к нему заходили, старик заваривал чай, садился в свое кресло и немного улыбаясь, глядя в глаза слушал, просто внимательно слушал.
А люди говорили, рассказывали о своем горе и постепенно, с течением беседы, горе их отпускало, растворялось в бездонных глазах старика, а оттуда на них глядела пустота, голодная пустота и чем больше они говорили, тем все более и более безразличным им становились их былые печали, тем менее и менее чувствительными они становились к тому, что еще в начале беседы мучило их невыносимо. А щеки старика наливались румянцем, он улыбался все явственнее, иногда он что-нибудь уточнял, спрашивал вежливо и подливал гостю чай. И так было, что под конец беседы горе пришедшего совсем исчезало, а вместо него поселялось безразличие и спокойствие, и гость уходил прочь тогда, не благодаря, с опустевшим взором и слегка кружащейся головой.
Пришедших к старику больше не мучили их горести и печали, их вообще мало что волновало потом, не скоро они становились прежними, но даже и тогда что-то в них было не так, какой то странной была их улыбка, какой-то голод едва заметно таился в глубине их взгляда. Но никто и никогда не жалел о том, что гостил у старика и пил с ним великолепный чай.
А старик словно бы молодел после таких бесед, он разжигал камин и подолгу сидел и смотрел в пламя, если начинался дождь, то шел гулять и с наслажденьем вдыхал аромат воздуха, люди шедшие навстречу прятали взгляд, но его это не волновало, он знал что придут еще и он заварит чай. И будет слушать, и горе их, их печаль, страдания, отчаяние, любовь, и просто сильные эмоции, чувства потекут рекой в него, в безгранично голодное ничто, и щеки его нальются румянцем, и сила, жизнь запульсирует , забьется в нем... Он всегда знал что придут еще и будет с кем попить чай ибо никогда у людей не будет недостатка в горе и печалях, он знал...
Никто, даже самые старые жители города, не могли сказать сколько старику лет, и никто не мог сказать, что знавал его молодым, горел камин и пламя плясало отражаясь в вечно голодных, бездонных, серо-стального цвета глазах видевшего многие тысячи лет вампира.