Я уверен, что всех врачей я знал еще раньше, словно бы в другой жизни, а также - само слово "врач" я выявил каким-то иным путем, и оно было наполнено нежелательным газом. Осень была отрисована концентрическими окружностями лиц, напраслиной автомобильных звуков и телевизионным ртом - хотя телевизор у нас был разрешен далеко не всегда. Признавая себя узником, я таил своим дневники, будучи уверенным к определенному времени, что врачам их никогда не найти - иначе это было бы нечто вроде акта расчленения души. Любое творчество - почкование. Но почему же люди так сильно отличаются друг от друга? Я понимаю такие фазы состояния, как "полу", "мини", из чего можно вывести такие величины, как полужизнь, полудень, полукоридор, да и что угодно.
Очень хорошо помню утро, тоже специальное, и коридор, и в этом коридоре - Егор, парень, который то молчал, то полу-молчал, возможно, он был овощем с конкретным именем. Но главным была его полётность - он иногда будто расставлял руки в разные стороны, изображая МИГ-29. Я довольно хорошо разбираюсь в самолетах, чтобы сделать вывод - ибо были моменты и сугубо пропеллерные, двух и четырех моторные, и Егорке было хорошо с самим собой.
-Привет, Егорка, -
-Слава, здравствуй! - ответил он очень уверенно, даже как-то директорски.
Я обрадовался, что с ним все было хорошо. Я очень люблю, когда у людей все очень хорошо.
-Как твое ничего? - спросил я.
-Я смотрю канал "Домашний"!
Он шел словно бы в стенку, и там уж точно не было телевизора - с другой стороны, его нетрудно было вообразить, а значит, в голове у Егорки были свои дикторы и дикторши, телепрограммы и сериалы.
Я мечтал. Женские лица накручивались в овалы, овалы разматывались в фактические или эфемерные нити, и иногда явь мутнела, но я был уверен, что вскоре все мои беды будут компенсированы - я знал о дате выписки, и ничто не могло мне помешать. Я часто думаю о судьбах мира, о падении СССР и попытках США переделать мир под рептилоидов. В прошлый раз, сидя на койке, я рисовал схему, и теперь настало время описать ее хотя бы словесно, но, возможно, это - всего лишь полукондиция. То, что я не сумел сохранить схему, всего лишь частность - главное, что она ушла в мусор, а забрала ее санитарша тетя Сима. Тетя Сима имеет большое основание, и она, имея труд переносить свое основание с ноги на ногу, собственно, бесхарактерна - но основание это все же вызывает во мне определенные чувства, но главное - никто не знает моих мыслей. Почему-то она всегда меня возбуждала.
Видение торчащей из воды руки статуи свободы закрутила в душе глаз урагана, но смеялся я сам по себе. Должно придумать третий вид размера букв, чтобы было: заглавные, обычные, мельчайшие, и слово "врачи" должно писаться именно мельчайшей буквой. На самом деле, я чувствовал, что врачи - это некая обобщающая сущность, которая совсем не обязательно должна относиться к разряду вещей, и потому они особенно страшны, эти врачи. С вами было такое когда-нибудь - вы спутали некий предмет с существом, на мгновение совсем, но этого хватило, чтобы произошёл всплеск, и вы испугались? Со мной это часто. Боюсь признаться себе самому - страхи собираются в кучу, словно муравьи - на конфетку, которую забыли на полу. И это все - муравьи сплошь мелкие, мелочные, без принципа, без любви. Сами люди могут быть такими же мелкими, словно зубки у щуки - видели такое? Палец если сунешь, то попробуй вытяни его назад - и рыбу я не люблю, хотя и не поэтому. Но есть что-то гадостное в любви к рыбе - как к жареной, так и к другой.
Соленая, впрочем, это не так уж плохо. Одно время я рыбу люблю, а другую - нет.
Я думаю, нет ничего страшнее, чем показывать людям свои дневники.
Один раз мне показалось, что я забыл тетрадь со своими записками на столе, но я не мог выйти и проверить - так ли это, и потому, мне пришлось пребывать всю ночь без сна, мучаясь. Я, конечно, охотно бы умер, так как это практически невозможно - я думаю, душу продавать не так страшно. Хорошо, что в палате были спрятаны кое-какие таблетки. Не секрет, что многие их не принимают и прячут. Тихонько встав с кровати, я добрался до места захоронения этих нехороших веществ, съел достаточно много, не запивая. Меня били мурашки - словно я был во власти лилипутов, которые поймали меня, опутали, задумав неподобное. Все они бегали вокруг меня, в их душах кипело счастье, они владели большим человеком, они могли сделать с ним все, что бы им померещилось сделать.
Но с утра я о дневнике не помнил. Днем же я делал проверку интуитивно, автоматически - о да, это предмет моей самодисциплины. Всё было на месте - и тетрадки, и вырезки из газет, и журналов, и даже один большой плакат, где Лоло Феррари особенно хороша, и вблизи нее чувствуешь такое тепло. Это будто дверь туда, в тот мир, где рано или поздно я окажусь, будучи на вершине славы.
Всему свое место. Конечно, я слишком много на себя понапускал. Надо быть спокойней и не брать в голову ненужные мусорные картина мира.
Так и врачи...
Я представлял, вернее, ощущал, что на поле существования может быть что-то глобально мучительное, что схватит тебя однажды и не выпустит никогда. Там будут звенеть острые штучки, скрежетать наждачная бумага, а вдоль позвоночника, сверху вниз, ходить воодушевленная говорящая игла.
Я должен был успеть выйти именно этой осенью, хотя нарастала она вяло, но это была мимикрия - падение Америки близилось, и я должен был оповестить об этом мир хотя бы две недели, иначе не видать мне славы. Тогда все будет просто - стаи пузыристых пемфигодических крикунов будут транслировать направо и налево свою желчь, утверждая, что прогноз сделал кто-то из них. Из воды торчат полузатопленные корабли. Некоторые небоскребы лежат на боку. Американцы никогда не были на луне. Глупейшая нация возвысилась, но тот, кто возвысился, упадёт.
Врач мой, Степан Григорьевич, походил на воробья, исходно худого, а потом разжиревшего. Так, например, если накачать мяч, а потом приспустить его, он становится мятым. Таким Степан Григорьевич и был. Живот ему был вроде бы ни к чему, так как под живот надо иметь определенную фигу и правильную дуговую конфигурацию позвоночника. Некоторым шефским индивидам такой вид идет - он добавляет солидняк, но тут все было иначе, и я по первой отшучивался над ним - мол, Степан Григорьевич, а вы - беременны. Но теперь судьба подвисала, нужен был толчок, и я не имел права на ошибки - свое поведение я подсушивал, словно мышцу.
У меня бывает собственный полусон, потому что я не сплю, и на полях мысли вырастают события и страны, и очень часто со мной была Лоло Феррари, и я обязан сообщить, что любовь - любви рознь, и атрофированному духу никогда не понять этого таинства. Ее рот был как у рыбки. Какая-нибудь скотобаза может, конечно же, сказать, что ротик она подкачала совсем для другого, и я бы этого человека наказал. Наконец, я раздобыл несколько вещей, которые были весьма нейтральными - тетрис, сборник кроссвордов, журнал "Playboy", карманный радиоприемник "Hilipps" с наушниками.
Тетрис давался мне тяжеловато. Первые пять партий игрушка делала меня как хотела. Я попросту не мог сложить хотя бы один ряд. Десятый тур ознаменовался длинным сопротивлением. Меня давили до половины экрана, это была словно бы битва, например, под Москвой - я был отчаян, складываю кубики, и, наконец, пришла победа.
Егорка сказал мне свое слово:
- У меня есть ножик.
Я знал, что он забывает все, что говорит, но врачи с мельчайшей буквы никогда не поймут суть явления, а я его познал - будь я врачом, я бы специальным образом защитил свое открытие и стал всемирно известным профессором. Егорка аномально нормален, но в голове у него - другое время, и вРачи не могут зафиксировать состояние, а он уже перешел в другое.
- Славик, - сказал Егорка, - у меня в душе прыщи.
- Ты давишь их? - спросил я.
- Нет. Они так.
- А у меня вот что есть.
Аккуратно я вынул из носка фотографию Памелы Андерсон и показал ему.
- Го, - прокомментировал Егорка, - а еще есть?
- Здесь нет.
- Жена?
- Пока еще нет, - ответил я.
- А бы Шурку погонял, - хохотнул Егорка.
Егорка так и говорит - гонять Шурку, хотя должно говорить "шкурку", какой-то злой миничеловек так его научил.
Вызвав меня к себе, Степан Григорьевич осмотрел меня с него до головы и, не найдя ничего предрассудительного, спросил:
-Ну что ты, Славик?
-Ничего, - ответил я, - жду, когда вы меня отсюда выпустите.
-Я как бы этому и не сопротивляюсь, - отвечал он, возвращаясь к своей надуто-спущенной выправке, - как бы.... Как бы это возможно. Вот.
Он укусил край шариковой ручки.
Я знаю, что такое биографические способы давления на человека. В них особенно изощрены разные агенты. По типу: "где вы были в таком-то году? Вы были в армии - почему? Почему вы не пошли по стопам ваших родителей?" Гадостей много, во всех них виноваты менеджеры и другие люди, врачи в том числе, врачи, как я уже сказал, с очень маленькой буквы.
- Мне как бы денег дополнительных не платят за то, чтобы ты, человек вполне нормальный, тут парился. Не баня, Славик. Мы всех ставим на ноги, только если это не Ветчинов. Человек так сплетен, что ты его все равно не расплетешь, а выходить нужно всем.
Он взял другую ручку и укусил ее.
-Так вот, я не считаю склонности предметом отклонений. Просто есть общество. Общество, Славик! Оно пытается всех поздравить, а это не так-то просто - быть в толпе. Приходится совать, - он закашлялся, - совать себя в рамки. Ладно. Я не хочу тебя растревоживать. Я знаю, что многим людям очень туго в своей коже. Хочется открыть дверь и выйти, но кто ж им поможет? А тут еще и это страшный закон человека, который хочет видеть всех людьми. То есть, я хотел сказать, одинаковыми людьми. Как кур в инкубаторе! Но мы же не такие! Мы все - индивидуальности!
-Не понимаю, о чем вы говорите, - сказал я спокойно.
-Да я так. Понимаешь, Слава, это - время! Мне постоянно приходит в голову, что люди сейчас уже не сходят с ума. Это раньше было. Как бы... Как бы невозможность наблюдать быт. Как бы дебилы были всегда. Ты извини. Но ты ведь не дебил. Как бы... Можно, я закурю?
-Как бы да, - ответил я осторожно.
-А. Так вот. То, что отличало пациента от представителя толпы, теперь уже примета времени и даже тренд.
Люди повсеместно разговаривают с собой, потому что им не с кем поговорить, но ведь это не феномен. Михайлов, что это? Ксенологлоссия, или кто-то вставил ему в ухо паяльник-маяльник. Но все завязано, Славик, на старом добром влечении. В основе всего - яйцетряс! Но поживи в каменном лесу, у тебя и не такой яцетряс начнется. Другое дело, когда он закончится. Если вещи происходят не по возрасту, это уже другой вопрос. Сколько тебе лет?
-35.
-Вот так. Жена у тебя есть?
-Нет.
-Почему?
-Потому что у многих сейчас нет жен.
-Вот так. Самое главное, что ты не встаешь в штыки. Это мне нравится. Хотя тут нет ничего. Просто я вижу в твоих глазах здоровой блеск. Ты не опасен как бы для общества. На самом деле, ты и не был опасен. Ты был опасен сам для себя, вот. В том и была моя задача, потому что человек с поломанными мозгами, это что-то вроде того, как в двигателе лопается подшипник. Если вовремя не остановить мотор, то он уничтожит сам себя - куски подшипника начнут попадать куда не надо. Если устройство, оснащенное данным мотором - самолет, то погибнут людишки, Слава. Вот, к примеру, Лещев. За его пребывание здесь мне дали 1000$. Много это или мало? А Малафеев? Тебя раньше смешила эта фамилия. Смешно, а?
-Нет.
-Не может быть. Ма-ла-фе-ев, Славик. Какие ассоциации?
-Никаких.
- Давай еще раз. Прости за натуральность метода, но сейчас я поднимаю большой палец и говорю. Веселит ли тебя звучание и ассоциативный ряд. Итак. Ма-ла-феев!
- Фамилия как фамилия.
-Вот. Это уже хорошо. За Малафеева мне дали.... Как бы он сам дал 2500$. И правильно - ведь нормальных сейчас нет. Славик! А ты, ты способен за себя заплатить? Хотя бы сто баксов, Славик? Мне понятны твои стремления выбраться отсюда. Но, с другой стороны, что ты там будешь делать? Мир - безразличный человеческий зоопарк! Там нет никакой заботы! Не то. Что здесь. Как бы...Ты кем работал?
-У вас же есть история болезни.
-Н-да. Тебе неприятно вспоминать?
- Вы же сказали, что я должен все переосмыслить. Из школы меня выгнали, потому что вы сами знаете. Вы же сами сказали, что - допубертатный параллакс.
- О, как бы да. Хорошая память, Славик. Человек - не кукла. Но скажи, сейчас ты выходишь, и же имею право узнать, чем ты будешь заниматься там. Будет ли какая-та забота о тебе, Славик? Ведь тебе придется находится в обществе, придется работать и планировать свой бюджет. Ты уже думал о работе?
-Да. Я буду как и все нормальные люди. Мне подходит любая работа.
-Грузчиком?
-Почему бы и нет?
-Может быть, ты еще и женишься?
-Может быть.
-Не смеши меня, Славик. Куда тебе?
-Не надо. Не надо пытаться вызвать у меня симптомы болезни, доктор, - отвечал я, - их нет. Я здоров и готов начать новую жизнь. Вы же сами говорили, что я здоров, но.... Теперь этого нет.
-Хорошо. Как бы.... Как бы признаком нормальности человека можно считать то, пьет он или нет. Это не критерий, нет. Или нет, Славик?
Степан Григорьевич всегда разговаривал немного странно. Таким свойством обладают, как правило, легкие психи и школьные учителя, чьи мозги покрыты чужой пылью - наблюдение человеческих экземпляров из кого хочешь сделает дурака, но я не собирался его тревожить. Для меня главным было соблюдать целостность всех латок. Отверстие в сознании может напоминать трещину в корпусе космического шаттла, достаточную для того, чтобы разорвать аппарат вдребезги.
Водку он, безусловно, вынимал из себя, и сердца. Его могло попросту ломать, но то, что он ставил на стол второй стакан, являлось добрым предзнаменованием.
-Выпью охотно, - согласился я.
-Вот, - ответил он, шмыгнув носом, - и в этом и опасность!
- Опасности нет, - я улыбнулся.
-Нет, так нет. Я уже принял решение, и оно вряд ли изменится. Я имел в виду твою новую жизнь. Многие спиваются, Славик. Ты же знаешь, как спиваются индейцы!
- Но я не увлекаюсь.
-Насколько я знаю, ты вообще не пил. Сухость! Мне порой страшно, насколько пустынны сухие люди! Они довольствуются чаем. Молоком. Киселем, наконец. С бромом, порой! В их душе никогда нет разрядки. Но это - не о тебе. На самом деле, я уже все решил. Что бы ты мне сейчас не сказал, мне все равно. Тебя выписывают. Я уже дал заключение. Надеюсь, что наша сегодняшняя встреча будет последней. Впрочем, в другой обстановке.... Ну, ты сам понимаешь.
-Да, я понимаю.
Недофраза. Полуфраза. Минифраза. Жуткое ожидание может быть убито, словно насекомое-паразит, а человек не может жить без эмоций. Он же - врач с самой маленькой буквы, и мне порой думалось, что какая-та гадостная часть мироздания, прослушав мои мысли, выдаст ему необходимый сигнал. Но это лишь крючки. В Пентагоне, сто процентов, должны были изобрести сканер мысли, и они могли меня нащупать. Сто процентов. Да. Моей фамилии они не знали, а значит, Степан Григорьевич мог оставаться в состоянии светлой тьмы.
Нельзя трогать крючки.
Проще говоря, улитка - тоже гений. Ей вообще ничего не надо, она - звезда номер один в своей раковине. Если бы это было хотя бы год назад, я бы с легкостью позволил себе дрейфовать, но Омерика! Должен признать - мои способности к самоконтролю выросли, я мог оставаться длительное время без колебаний с достижением пиковых значений.
-А я вот, налил сто грамм Малафееву, - сказал Степан Григорьевич речитативом, -да, да.
Я понимал, что ему самому весело. Он пошел сюда, потому, что ему на голову постоянно капал дождь. То есть, и не было дождя, но с обратной стороны черепа постоянно что-то моросило.
Это такая штука. Она иногда бывает в природе. Тут вообще ничего не сделаешь. Нужно смириться, но хохотать тихо. Даже если и приступы. А здесь, в психбольнице, все вроде и ничего. Посмеемся вместе.
-А я бы тоже выпил с Малафеевым, - сказал я.
-Да ну. И отчего?
-Отчего?
-Ладно, - он поднял маленький эстетический стаканчик, - давай, Славик. Один мир уходит. Другой приходит. Пусть так будут всегда. Пусть это не возвращается.
Я знал этот теплый обманчивый тон, когда нет ветра, но стоит ждать уколов. Стартер в автомобиле - это такая же штука. Стоит себе железяка и молчит. Если не знать, что такое вообще бывает, то может показаться, что это - некий статический предмет. Камень, например. Но один поворот ключа, и все мгновенно меняется. Я напрягся.
Но Степан Григорьевич спасовал. Он замечтался, и я ему был теперь не нужен.
-Главное - что?
Я не ответил.
-Главное, Славик, это мера. Если без меры, то все плохо. Знаешь, к чему приводит водка без меры? А онанизм без меры? Люди, вон, целые руки стирают, ходят потом с протезами, а мы живем, радуемся тут чему-то..... Ладно. Давай, еще, что ли, по одной. Мне тебе нужно пойти еще печатей попаставить.
- А разве вы должны ставить? - спросил я скромно.
- Да ладно, схожу. Облегчу душу. Может, на Малафеева посмотрю. А?
Я пожал плечами.
-Да, что-то ты, Славик, стух. Уже и Малафеев тебя не волнует. Ну как же так. Ни Петров, ни Сидоров, даже не Петухов. Ну вспомни, был Петухов. Ну как же это здорово вообще, выяснить, как правильно говорит - петух или питух. Между тем, слово питух существует, если хочешь знать. Они пришло из Древней Руси. Питух значит, что человек много пьет. Вот, Славик. Если много пьешь, значит, ты - Питух. А ведь обзываются чаще именно так, и школьники в сортирах пишут, например - Иванов - питух. А это ошибка.
Окажись он на моем месте, он бы тотчас защитил диссертацию, или из носа бы у него пошли пузыри, и так его хохот не кончался бы до конца дней. Обычным людям этого не понять. Жизнь взяла их за шкварник, положила на одну щечку тисков и затянула ручку. Это так со всеми. Я даже думаю, что президент, он очень усталый, очень замученный человек, ему некогда отдышаться и осмотреться. А здесь у тебя есть выбор - оставь все и плыви....
Я представил - мы сидим рядом, я, и Степан Григорьевич, и оба тычим пальцем в Малафеева, и смех наш чист и светел.
-Представляете, - говорю я, показывая ему палец, - Ма-ла....
И, хором:
-Феев!
И так - вокруг тебя есть мир, в который ты играешь.
Но наоборот - его очень мало. Люди друг друга не любят. Нет ни желания, ни секса, а так - что-то дашь на дашь, со страхом, с ожиданием импотенции (или полу-импотенции, когда ты хочешь, но боишься).
В конце концов, все боятся.
Даже какой-нибудь толстый и уверенный в себе, он тоже боится, даже если об этом и не догадывается.
Это так же, как и у воробьев. Но у них все мгновенно. Спросить у вас, вы наблюдаете за воробьями? Видно, нет. Я же нахожу в этом занятии много интересного. Во-первых, они быстрые и офонаревшие, потому что для того, чтобы вертеть головой с такой скоростью, необходим уникальный биологический шарнир. У человека бы часть мозгов вылетело из правого уха, а часть - из левого, и думать потом приходилось бы серединкой. Но им все сходит с рук. . А еще, вспомнил - в мультфильме "Веселая карусель", там утка на заставке крутится.
Образность и картинность мышления - лишь части общего, и я не стыжусь того, что мне приходится заниматься самодисциплиной. Чувство грядущей миссии проходило через сердце необыкновенным потоком.
У меня был дневник, который я умудрился сохранить. Там были мои размышления о судьбе мира, о том, что люди могут победить болезни, о космосе, НЛО и биополе, а также - вырезки из журналов - Лоло Феррари, Памела Андерсон, Анна Николь Смит, ни одна не пропала, хотя в худшие времена мне приходилось прятать их в носках.
Наш разговор с доктором не был поводом к чему-либо, и теперь моя собственная волна превалировала над всем остальным. Каким бы увидела меня Памела? Когда состоится наша встреча? Если разбираться с вопросом по существу, то именно она - Лоло Феррари уже нет, и Анны Николь Смит нет, но Памела в порядке, и мне нужно успеть защитить авторские права, прежде, чем это произойдет. Но я должен связаться с ней прежде, чем Омерика начнет падать, потому что в сложившимся хаосе будут тонуть города и пароходы, падать самолеты, и, возможно, очень крепко перепадет Европе. Россия крепка. Будущее за Россией. Если землю будет трясти, но Россию нет, она находится на платформе.
Понимание пути, ощущение единичности, спасали меня с трудом. Лица - фары, направленные прямо тебе в душу. В молодости я видел НЛО. Оно так же светило. Я просто почувствовал, для чего это, отчего это. Оно источало мысли. Вот так, когда снят череп, мозг свободно воспринимает звуки космоса. Но без черепа жить нельзя. Любой дурак это знает. Хотя, я думаю, воробьи бы сумели жить без черепа.
- Пойду я, Славик, - вздохнул он, допивая стакан.
Мне (вдруг) пришло, что все это вранье, и я напрасно надеюсь. Он просто проверил. Что ему стоило?
И тут и там взошли внезапные ростки. Я их так называл. Я очень хорошо знал свои мысли. Это в начале, когда я проморгал первый приход, его приближение было, как швартовка большого парохода в небольшом провинциальном городке. Все девушки бегут к причалу. Полные руки семечек. Полные ягодицы надежд. Мягко покачиваются волны. Жужжат буксиры. А он - большой, белый. Ты о нем хоть и мечтал, но это было невозможно.
В путь!
Нас ждут миры!
И потом сложно поверить, что это было именно так. Тебе говорят, что ты дурак, но ведь тебе было хорошо. Как это понять? Возможно, они просто не хотят поверить в то, что ты изобрел новое средство от всех болезней.
Иногда я думал о том, что я и правда - изобретатель, а жадные и алчные люди, подсмотревшие мои мысли, живут весело и хорошо.
Но и пусть себе живут.
Сволочи!
Живите, живите, сволочи!
Но ведь могло статься, имел место заговор, и там, в Омерике, пентагоновские злыдни уже поякшались с неизвестными пока нам рептилоидами, и шедший сигнал разрушал мой мозг, и всякая большая мыслительная сессия заставляла мой мозг полыхать.
Но я вышел. Осень, раскидав тело проститутки, имела в виду попытку замещения всего собой, но в этой осени все, суетясь, хотели лишь денег. Семен Семеныч до этого рассказывал, что сидел в тюрьме, и что там были понятия - но главное, что, когда выходишь, то тянет назад. Бледная, голимая осень. Голимый конь. В приближении нового мира лишь тонкие души могли слышать ее запах.
Едва вступив в вагон метро, я ясно увидел себя со стороны. Я давно не был в этой толпе, но семечки глаз оставались безразличными - они никуда не спешили, остановившись в свой статики. Но я слышал.
Гремящие полосы встречных поездов хохотали. Наушники плееров пытались перебить повсеместный шум. Лились из книг полусонных пассажиров буквы. Играли морщинами лица и их тени. А я был один. Всматриваясь, я пытался вызвать реакцию. Я мечтал о душе, которая бы вдруг повернулась, открыла себя, чтобы я ее там мог потрогать и сделать вывод, чем это троганье продолжить. Но трогать было нечего. Мне было абсолютно ясно, что я до сих пор никого и ничего не трогал. Я просто бродил в своем собственном дурном смехе. Нет, не трогал. Не трогал, и всё. Только так.
Едкий запах разобщенности поджигал меня и прежде. Я и теперь боялся этого интереса ко всему без исключения. Да, я ведь не мог пропустить ни одного лица.
Моя голова была, что ложка.
Но желание максимума допускать теперь было нельзя - оно бы все вернуло.
Ложку сложно нести через мир, чтобы не расплескать.
Хотеть все и ничего - разве это можно не уметь? Зазывы - это вовсе не для меня, но суть зазывов в том, что люди с самой маленькой буквы всегда идут в менеджеры, реализуя там свои зазывы. Но ведь многие из низ открыто смеялись над Памелой, и главной звездой зла в этом аспекте был малоизвестный режиссер Меньшов, которого ы бы охотно встретил, чтобы разобраться.
Большой муравейник слипся, в нем много сахара и прочей гадости. Но настоящие зазывы - это тело, которое постоянно хотят испортить СМИ и алчные богатеи. Ради него Лоло Феррари сделал себе такую большую грудь.
Я смотрю в лица людей в вагоне, но они не смотрят на меня, и в этом наша разница. Я знал, что в худших своих проявлениях я бы ехал точно так же, но в дешевом дерматиновом портфеле лежали бы не тетрис и радиоприемник, а нож и веревка. Но это был невозможный горизонт. Там бы, меня, конечно, чем-нибудь убило. Возможно, человеком.
Мир прикидывается большим, но вокруг - ничего, кроме человека.
А вот - летит человек.
Его метнули, как камень. Он меня догоняет.
Пригнись!
Но у меня теперь плохая реакция.
Я взглянул в лицо двадцатилетней девочки и отвел взгляд, когда она краем глаза заметила чье-то внимание. Отвернулась. Я не люблю щуплость. Ее нужно надевать, но лучше избавляться. Не надо худеть. Не надо стыдиться естественности. У человека больше состояний, чем может показаться.
Я вновь ел ее сущность воображением, чувствуя, как скалярные волны разгуливают по коже головы, точно теплые языки. Почему? Ведь я не хочу от нее совершенно ничего. Я просто копирую естество в себя.
Говорят, так и на компьютере можно копировать.
Правда, я не знаю. Я пропустил. Меня не учили. Раньше его не было. Не было. А теперь - все наслаждаются псевдоискусством, хотя Малевича и Пикассо я бы убил.
Теперь мне далеко за тридцать, и вопросы прошли, словно дожди.
Я должен был признаться себе, что никогда не сидел за компьютером, у меня никогда не было мобильного телефона, хотя в руках таковой я все же держал. А теперь мобильники были у всех, и гениальность моя была уже в том, что я ни о чем не жалел. Есть такое слово - алекситемия, но это касается врачей.
Мимо пронеслась очередная грохочущая змея с полосатым светом. Их так много! Я впервые ощущал, что, возможно, я - единственное, что хочет добраться, проникнуть внутрь кислородом, опьянеть, влиться и стать одним целым. Мне чуждо чужое одиночество в бездельном мире.
Усилием воли я сумел подавить в себе желание смеяться.
Вдруг - я увижу Луну и буду ржать, как черт?
Что здесь смешного, и как вообще это может так быть, спросите вы? Да, это загадка. Но чувство юмора усиленно у меня до предела, и его никто, этот юмор, не понимает. Я могу смеяться, увидев насекомых. Собрав их, мельчайших пешеходов пыли, в руку, я могу принести их домой и держать в коробочке. Выпустив жуков на живот, я могу часами смотреть их взволнованный бег по коже. Но... Люблю ли я это теперь? Не запичкала ли меня химия до мозга костей?
Нет, никакого вранья!
К тому же, я учил психологию. И у меня - нормальный характер.
Иногда я смеюсь просто так. Впрочем, основной смех также окопался где-то в предгорье. Теперь я его боюсь. Возможно, что страх перед белыми стенами, белыми халатами, запахами пробирок и пузырящимися дебилами заставил мою здравость задуматься - куда же дальше? Я испугался. Мне вдруг провиделось, что кто-то смотрит на меня со стороны. Но кто же это? Если я не смеюсь на Луну, то это не значит, что я этого не делаю в тайне. Я загнал первичное свое в самый страшный угол, чтобы оно там, у.... Это похоже на мотоциклиста, которого заставляют, нет, убеждают даже, ездить на спущенных колесах. Так надо, чтобы не разбиться. Зато нет ветра, и в затхлом воздухе нечем дышать.
Вот теперь, возможно, один, два бокала из лиц.
Выйдя из метро, я зашел на мужской пивняк, попил пива, выкурил две сигареты "Бонд", ожидая приливов веселья. Минимум спиртного могло быть для меня настоящим ураганом, но теперь я всерьез размышлял над потерянным. Я поджег сигарету и затянулся. Я не курил лет, наверное, пятнадцать. Тогда мне запрещали, но завязал я потому, что сам по-настоящему испугался сигарет - они источали невероятный по силе ужас перед запретами. Дым покатился, ожил, и вот, он уже был снабжен голосами, но я удержал их, не выпустил на волю.
Я с детства знал, что человек, который курит, это - худший человек. Можно быть каким-нибудь еще, можно не знать меры в собственном воображении, увитом непонятно чем, но главное - не курить.
Я пытался курить. Курил. Бросал.
Мне всегда было страшно курить.
Это был отчет перед Ними. Они жили во мне, и я этим дышал.
Я пил на улице. (Пил улицы?) Пиво было холодным, с мелкими пузырьками. Поодаль тоже пили пиво. Здесь, во дворы, редко ходила милиция.
Двое парней полусидели, один полустоял.
И слышалось:
- Слышь, ну чо?
- Ну как. По мелочи, слышь,
- Ты, а когда он отдаст?
- Слышь, родной говорит, что не отдаст.
- Ты!
- Ты!
- Слышь!
- Слышь, береги мозги!
- Слышь, я дурак, зачем мне их беречь, береги сам!
- Ну давай!
- Давай!
Мне, вообще, нравится это выражение - полу. Оно что-то отображает. Немного грани. Женщина - полуженщина. Корабли полузатоплены. Полувыпад. Полупоездка. Это умение отчерчивать и недочерчивать, чтобы было много ощущений, и много полудосказанности.
Может - минидосказанность.
Сказать, что до конца - так не бывает.
Сказать, что миниплохо - это хорошо, и жаль, что так не говорят. Но полуплохо - это уже литературно.
-Да, в натуре, брат, - говорил по телефону один из парней, -да, я в натуре, я маяковал, по любому, но пока глушняк....
Наверное, Степан Григорьевич был полуврач.....
Одна скамейка была крашенной, другая - полупошкарябанная. Я сел на нее и наблюдал за воробьями. Это был запах осени. Я его всегда отчетливо чувствую. В нем все плывет, проплывает, словно в супе. Суп, он ведь не сразу варится. Ему предшествует чистка овощей, а потом подогрев их в холодной воде. Это я имею в виду, когда не варится мясо. Так лучше. Мясо добывается уже из мертвых животных, и в нем содержатся биоволны страха, которые добавляют к мировому эхо осцилляции общей тревоги.
И вот - она.
Куда она идет?
Нет, конечно, никто и никогда не вернет Лоло Феррари. Но и эта девушка осени вполне являет собой образчик моих совокупностей, в ней кое-что есть, и ее грудь и бедра вполне могут быть модернизированы с помощью кисти воображение. Кости - это минииздевательство, консервированный организм, килька. Не буду понапрасну растрачивать важные слова. Мода на худых пошла с каких-то особенно ненасытных извращенцев, менеджеров, и также - это придумали в Омерике. Все эти силиконовые вставки, я их не приемлю. Зачем уродовать тело?
Запах осени, и ее запах.
Впрочем, нет ничего страшного в том, что я встану и прогуляюсь за ней следом. Предположим, что я фотограф, а она - прекрасная незнакомка, и в ее фигуре есть немного того важного жира, который создает все необходимые перекаты.
Полуперекаты.
На них можно смотреть.
Сейчас я примеряюсь.
Мне нужно поравнять глаза. Мне нужно поймать линии. После этого я ее нарисую.
Трамвай. Тах-тах-тах. Все просто. Это мой мир, и я в нем чувствую хорошо лишь тогда, когда не противлюсь. Все остальное - противоестественно. Но в мире и так все наоборот. Северные растения сажают на юге, а южные - на севере. Кругом растет соя. Слишком много мобильных телефонов. Слишком много. Достаточно, например, чтобы один телефон был на всю семью, ведь не обязательно, например, иметь его детям, но ничего подобного - все наполнено радиоволнами, и от этого часто болит голова.
Но в своем мире я стремлюсь к гармонии. Я еду. Есть первичный грех, который втыкают человеку прямо в мозг. Это реклама.
-Ваш билет.
Я помню, перед больницей я неделю ездил без билетов, пока меня не задержали. Возможно, этого хотел мир. Глубже, открываем люк за люком, глубже, чтобы было легче воображать. Кости, на которые натянута кожа, очень некрасива. Но вот у нее все хорошо.
Не худей никогда!
Я достал свой дневник. Это был полутолстый полуминиблокнот, и листья из него выпадали. Вернее, полувыпадали. Это я их вставил. Было время, мне приходилось фильтровать свои визиты к дневнику. Но, возможно, он жив.
Что?
Она выходит?
Нет ничего плохого в том, что я иду за нею следом. Хотя, безусловно, мне стоит быть осторожней. Меня могут увидеть.
Да, я не спорю с тем, что это ненормально. Но я всегда стыдился своей фамилии. Моя фамилия - Мокрухин. Когда мне впервые показали Интернет, а было это два года назад, то мерзкий, с расширенным (полурасширенным) носом ассистент взял да и набрал в поисковике мою фамилию. Да, мне и самому стыдно, что я живу в том пространстве, что любой гад назвал бы вымышленным. Но это не то, что вы могли подумать. Это не грезы. Это как раз поле, в которое я себя помещаю, и где я могу находиться рядом, например, с Памелой, или Анной Николь. Но вот она - она уже теперь в этой вселенной, мы рядом. Я сексуален по-особенному, потому что могу только я могу такое вообразить.
И ничего страшного. Хоть в моей ситуации, сигареты - это Их лица, я не боюсь курить, двигаясь следом. Я никогда не был в этом районе. Парк так нежно дышит.
Осень - я твой.
Полураспад.
Полулистья.
Она полупошатывается, и все складки на ее ягодицах полупроминаются, и я трогаю их воображением. Мне хочется знать, какую тайну она несет в своей сумочке.
Вот так нужно жить. Когда ты не боишься. Когда ты не стыдишься того, что ты -Вячеслав Мокрухин, а не какой-нибудь дохлый менеджер, который распустил понты, как крылья гуся. И невольно это встает. Будто из пруда высовываются говорящие рыбы и, чмокая полуртамии, кричат:
-Мокрый! Мокрый! Мокрый - осел!
Когда ты находишься в таком состоянии, то понимаешь, что реванш уже состоялся. Такое блаженство. Это то, о чем твердят духовные учителя. Но я достиг этого легко, и я готов продать свое изобретение.
Это может спасти человечество.
Что это? Она огладывается? Возможно, наши мысли уже соприкасаются.
Я часто не сплю ночами, уносясь на кораблях мысли далеко от наших мест, и если бы кто-нибудь знал, на что я способен. Достаточно лишь рассказать обо мне умным, продвинутым в науке людям обо мне, и, возможно, весь мир перевернется. У меня столько идей.... Столько идей.... Ведь может мечтатель, взглянув на звездное небо, воскликнуть: О, россыпи, крупы, какое офигевшее количество! И, я думаю, когда мою голову откроют, то закричат то же самое. Ведь будет переворот в науке!
Парк сгущается. Рядом - кладбище. Это ничего, что я почти подкрался сзади. А вдруг я - частный детектив из Лондона. Ведь никто не знает, никто не знает!
Она поворачивается..... моя.... Толстая, короткогорлая бутылка появляется в ее руке. Она вынула ее из своей полусумки? Но зачем? Зачем носить с собой соляную кислоту!
-Не подходи, придурок! - кричит она.
Внезапно щелкают все тумблера, и тепло духовной, высокой эйфории сменяется едкой апатией. Это так неожиданно, что я перестаю себя контролировать. Но, стоит заметить, на будущее, стоит записать это в свой дневник. Это как выход самолета из штопора. Особенно это касается старых, поршневых, моделей. Ты тянешь ручку на себя.... Кстати, если бы я жил в то время, я бы был изобретатель самолетов, и пилоты Люфтваффе были бы все сбиты. СССР победил еще в самом начале войны, а, так как Гитлер спонсировался Омерикой, та бы не смогла получить свое, и сейчас был бы паритет, и в Европе не было извращений. Я знаю, что я знаю больше Нострадамуса, но долгое время меня закрывали, меня заставляли экранами - им казалось, что можно обойтись лишь менеджерскими мыслишками и дешевой модой. Скоро будет покушение на Буша.
Она умная. Не стала бросать бутыль. Ведь это ее единственное оружие. Она откупорила ее и стала поливать в моем направлении, словно бы пытаясь достать меня вялой струей.
Скорее всего, она - молодая и неопытная химичка, решившая, что я решил ее домогаться - я же никогда никого не домогался, я был в сфере, и вот - она эту сферу порвала, и мне ничего не оставалось, как брести назад. Ведь я бы не решился сказать - постойте, прекрасные ягодицы - она должна была сделать первый шаг сама, но вышла так нехорошо. Но когда Памела увидит меня, так не будет.
Люди будут говорить - это он.
И я буду идти в тоннеле из людей, из лиц, и всюду будет сыпаться конфетти, будет красная дорожка, и я сам проникнусь наконец силой собственного имени.
Но теперь я ехал к Ним, и это могло стать настоящим испытанием.
Я с детства знаю эти дворы, эту пыль, которая, приоткрывая твой череп, лезет в воображение и шумит, шуршит, комментирует тебя. Ты ничего не можешь сделать. Ты смотришь, пропитываясь. Когда ты один, тебе хорошо. Я не люблю грубость, хотя там, у того столба, я побил одного мальчика. Очень сильно.