* * *

Зря ты прячешься за богами,
как за щитом с запёкшейся кровью на нём,
борцов за независимость ещё навалом:
ловкие, деловые, хитрые, умные, упрямые,
владеют какими есть уздами,
и каждый день ходят в рай и ад на приём.
Были да не кончились: блеск и нищета,
мыльные оперы, дешёвый наркоз, шоковая терапия,
казино, уголовный шансон, бабловые пирамиды,
разруха и новозодческая красота,
но всётаки дороги эти метаморфозы лихие,
чем кружить над болотом матриархата и выжимать хламиды.
Кто честно работает иль созидает,
тоже можно прожить в этом глобальном бардаке,
если жёсткие перемены культуру не упразднят,
каждый из своего разбитого корыта лакает,
под увертюры оркестра или под джаз на чердаке.
Лавировать нужно уметь в этом беспощадном течении,
а не изящно грустить под камушком карасём,
город в тебе, хотя и не твой, но это твои импульсы,
чувства-мысли и разнообразные трения,
иначе зачем же мы все в нём живём.
Пусть тебя он коварно обманет,
и ты не давай ему спуску, только коварнее и мудрее,
за красивые глазки мало кому и что он давал,
удалось - реализуй радости и печали, как можно умнее,
не удалось - уйди временно на вдумчивый привал.
О  любимой иль друзьях настоящих мечтать, 
так сам будь не хуже среди 'всё на продажу',
это принцип поганого торжества,
средь духовного оскуднения трудно летать,
я знаю, а нужно жить смело в эпоху глобального вора.  
Так что зря ты прячешься за богами,
за щитами, стрелами, копьями и мечами,
у тебя же нет ничего, чтобы им хотелось отнять,
кроме жизни одной, и каждый носит её за плечами,
а всякие самообманы нужно в меру употреблять.  


* * *

С моря подул свежий бриз,
В городе вновь оживленье,
Отблеск с викторианских крышь,
И под солнцем воспряли цветенья.
А над гаванью чайки кружат,
Корабли в ожидании дремлят,
В заведеньях мириады жужжат,
Древние улицы все мечты приемлют.

И пусть город наш без прикрас,
Но в нём есть своя самобытность,
В суетном ритме пёстрых масс,
Как везде, где есть ум, деньги и сытность.
И в культуре окрепли ростки,
Как младенец в руках у старухи,
А в тени у камней старики,
Всё бодрятся о круговой поруке.

Нам знаком и балтийский туман,
Даже ветер шальной с ливнём,
Как в порту судоферьфовский кран,
Разгружает контейнеры бивнем.
В ясном небе звук колоколов,
А в субботу вокзал переполнен,
Тут не много помпездных мостов,
Но зато есть берег и волны.

Ну, а мы, тут остались жить,
Разиваться, любить, продолжаться,
По течению Время с волнами плыть,
Каждый день умирать и рождаться!
 

Недосягаемость

Когда предвестники всеожидаемой и новой жизни,
тихонько празднословия и легкомыслия определяли,
Крутые графоманы все народы нагло обдирали.
А новизну их из сентенций плоских, несомненно, общих,
чуть не достигла оснований и залога счастья.
Копеечные мурецы проснулись, с разрешенья 
новых зодчих. Накинувшись на выживших в сей смуте
выразителей и духа времени, и охранительных ненастий.

Теперь гаранты эти кажутся банальны,
что слишком откровенны, без пиетета, потомкам благодарны.
Уже ль стратегия какая иль ощущенье жизни 
прожитой не так? А огонь генетический горит 
и прямо и наперекосяк. Подпитка чрез комфорки из земли.
На ней гора - вердикт истории. Под ней покоятся дочки и сыны.  
Мы чтим их память. Не дежурно-ритуальным пойлом:
За гибкость духа, добродетель мудрости, за менторство 
разумности над стойлом.


Клоуны оптимизма

Двойное гражданство опять упорхнуло,
Чтоб мы не мечтали о возвращеньи. 
Чтоб небыло запасного пути,
Когда вдруг поймёшь, что тебя развели.

Но выбор рисует надежды, желания, 
И манит в реальность хитрец-интеллект. 
И мы окрыляем свою топорность,
Двоедушия нет, однобока проворность.

И в трубы подзорные ищем мы свет,
А в полумраке все щупаем похоть.
Бежим иль крадемся по тем же путям,
Как сурьезные клоуны, ко всем областям.

А самые ушлые нас отвлекают,
Чтоб ума нам хватило на ять-сохранение.
Вдруг влезем в иерархию одиночества,
С забубенной короной шепчем пророчества. 

И строится мост доброты из сердец,
Чтоб идя по нему мы боялись ту пропасть.
И компаса стрелка туда направляет,
Где спрятан магнит, где бьют и ласкают.

Но нас не сломаешь ни чем, даже призраком,
Мы стойкие аристократы природы.
Среди тысяч плевел сыщем выход любому,
А сами страдать любим, но по-иному.
 

* * *

Не унывай приятель - это грех,
Хотя грешками полон мир,
Загадки есть, но без помех,
Мы расшифруем этот бренный Пир.

Не стань как пёс смирён и сыт,
Не будь так кроток словно полутруп,
Ведь не бунтарь ты у тех корыт,
Хоть даже правит жищный спрут.

Не доканай себя пережитым,
Оно как сладкий яд манит,
Хоть не привить своё с чужим,
Но каждый пробует кусать гранит.

И если скука, вдруг, обовьёт,
Ты не печалься, что льют дожди,
Ведь утром снова заря взойдёт,
Для всех поломников любви.


* * *

Это долгое путешествие,
И не все дойдут до конца,
Мы идём вперёд из прошедшего,
Но живём в настоящим пока.

Эта славная цивиллизация,
С разделением частей барыша,
Побратала нас всех абстракция,
И вручила лишь крохи труда.

Этот пёстрый мир нам известен,
Время ставит всё на места,
Был ли будущий путь так лестен,
Иль лукавый звал не спроста.

Путешествие в тайны природные,
И познанье неизведанных стран,
Где есть благо и свет благородные,
Где есть новое рабство и срам.

Это вечное путешествие,
Наши дети будут лучше, чем мы,
А что было вчера, то прошедшее,
Мы всего лишь вечность Земли.


* * *

Я был так юн и полон сил земных,
Любил гулять в заволжских прериях лесных,
И обнимать берёзу иль сосну,
В блаженстве словно дух вспархнуть.

Я был так рад, что всё во мне живёт,
Заслушавшись сколь нагадает мне кукушка,
И яркий луч чрез кроны золото прольёт,
До сумерок, ночуя в деревушке.

В невзрачных избах сухо и тепло,
Да пахнет пирогами с борщем,
В углу иконы, кровать с периной, веретено,
Румяно-рыхлая хозяйка с мужем тощим.

А на рассвете петух нас разбудил,
Я умывался колодезной водой,
Краюху хлеба с молоком парным пресугубил,
И попращавшись, направился домой.

По Волге-матушке мчался мой Казан,
Меж кос барханных, через два теченья,
До берега, на наш рыбацкий стан,
Где ждут привычки, благо и утраты, мненья.

А в городском пристанище гражданская мораль,
Эмоции, ошибки, жертвы и баловни Фортуны,
Здесь прототипность персонажей, блеск и хмарь,
Свободой правят мнящие-хвастливо гуны.

О юность! время вещих снов,
Процесс общественного чудотворства,
Мы столь впитали из источника основ,
И в нас остались убеждения и свойства.


* * *
            
Как жаль мне сказочного скомороха,
Он называл себя "щенком поджавшим хвост",
Среди волчиной стаи, где новая эпоха,
Манила и гнала на ледяной погост.

Пристроившися к той, что по-ловчее,
И скоморох смудрил и даже преуспел,
Но стая та, завидив чья была затея,
Не добежав остановилась,
По сторонам увидев груды тел.

А львы, тигры, удавы, медведи и орлы,
Набивши брюхо, в логова куски порастащили,
Оставив мелким хищникам отборные мослы,
За то, что в эпохальную охоту подсобили.

Так было издавно, добычи всем хватало,
У слабых нет клыков, когтей,
А только плётки страх и дудка пастуха,
К тому же и другим кое-что перепадало,
И только сильный или дурень отвернётся от куска.

К чему животные сравненья в новую эпоху,
Ведь свойства и повадки вложены с рожденья,
К тому, чтоб и в "герое" опознать пройдоху,
Пусть кто-то отирается с плотоядными божками,
А кто-то утешает сладкой музыкой и пеньем.


Зазнайка

Он был поэтом детских агиток, 
Улыбаться учился как дурачина,
Но был он только эклетиков слиток,
Да хвалил народ, как хотела Мальвина.

Он знал, что его недальнозоркость,
Как псевдолюбовь - жить не волнуясь.
За мелким погнался, в ту мёртвую колкость,
Где лень и вялость с бодрой маской беснуясь.

Тут всё ему мило, любимо, похвально,
Тут можно тревожиться по-пустякам.
И он - убаюкиватель с улыбкой, нахально,
Каких-то снобов костит тут и там.

Он точно не скажет в чем их различье,
Ведь он положительный нигилист. 
А те уж насупили бычьи обличья,
Он их обхамил и лепечет свой твист.

Все дешевые краски кладет зажмурясь,
Из матриц подсунутых начотделом нравов.
А они растлевали нас долго не хмурясь,
Невежи фонарно-мещанских вассалов.     

Их струны издревле, за это - пиарство,
Они же охранники мер легкомыслия.
Народу - геройство, и потребностей рабство.
Да писак с жидкой фабулой и правдой бессмыслия. 

Его пламень в клумбе так же скоро увянет.
Народ хоть и дремлет, но в праздник - герой,
А тех от кого отгоняли, вспомянет, 
И дети поймут, кто лгун, кто изгой.
  
Ах, да, он летает, лишь в самолете,
И суздальским Рафаэлем ходит в народ,
Он слаб, но хитёр, на заносчивом взлёте,
Имперской закалки, обуздывать род.    

Ему мегаполис, как клубника со сливками.
Но были личные беды. У кого же их нет.    
Прости, но твои бурки с сивками,
Не греют, пресны, позитивщины бред.

Логичность в них есть, и желчь доктринёра.
А надо ль народу с концентратов компот? 
И натятость в простоте как у минёра.
Мы ж не на бирдже, где шик и комплот. 

Товаришь соцлибер, за твою маскировку
Тебя ни в штаб, ни в разведку так не возьмут.
Лишь эманиция творит полукровку,
А постмодернисты не все суть всосут. 

Ты старше, я знаю, за то мне и стыдно,
Что мой отец был честнее чем ты.
Он был королем средь столичного быдла.
А ты,.. хоть поэмой длинючей пройми.

И вот мы читаем твои неохламиды,
Ты и сам недоволен, среди хамов, жулья.
У бюрошных котов, что ж, похвальны флюиды,
Триединая формула в царстве Лафа. 

Без сомнений, эпоха, нас всех переварит,
Но ведь важен смысл жизни и жертвы ему.  
И борьба за симпатии властью пеарить 
Популярно зазнавшись в преходящем веку.   


* * *

О лицемерие, как твой характер крут,
Коктейль из азбук и энциклопедий,
В ней свойства человека калечатся и мрут,
В шелках и рубище, в золоте и меди.

Те - добродетельны, смиренномудры и слабы,
Но в тихомолку под шумок обделывают сделки,
И скалятся и укоряют и трепещут на все лады,
Они же аккуратные, умеренные знаний грелки.

Другие - так порочны, жадны, любострастны,
Открыто действуют и ошалелые интриги вьют,
Они не воздержимы, горды, зверски властны,
Им всё под силу и добродетели от них живут.

Короче говоря, и те и эти давно уж породнились,
Две стороны, фальшивая и вечная скрижаль,
В одной кровати поколения плодились,
О лицемерие, крутая и неуязвимая мораль!


* * *
        Басангу Дорджиеву

Мы свято чтим родовые догмы, и в памяти бережно их ворошим.
Они хоть с реальностью не очень сродны, 
но здесь-то правит лицемерный материализм. 
А нам хочется сердешного геройства,  
чтобы не гибли тысячами в царствии войны. 
Чтоб победили правда 
и свобода вольства, чтоб нынешние догмы не казались так чудны.
И вновь собрались бывшие солдаты, ещё живые, статные, 
помянем о былом, - все радости, печали, лица, дали, даты,
и рокот дней минувших, и медсанбата стон. 
Теперь легко судить всеобщий разум, бывает он злорадный, ненасытный, 
властный злой. Снабдив оружьем спорщиков, он подстрекал себя же, 
спокойно, сдержанно насмешливо взирая на любой ужасный бой.
Уже подули осенние ветры и военное лето ушло. И листву, 
опадавшую щедро в окопы к солдатам мело. 
А в небе под солнцем лучистым, пел гимн отряд журавлей, тем, 
кто дорогу жизни расчистил отважною смертью своей. 
Пока живём, будем чтить родовые догмы 
и в памяти бережно их ворошить, да на свет выносить. Они своей 
сущность сродны, хотя и не модны, но и мы не профукали многое, 
и за то мы себе не будем льстить. Нам не надо сжигать все мосты, 
от ворот поворот бродит рядом. В подоплёке сменяют посты, вожаков 
и вожачек плеяды. В подсознании мистика вновь повенчалась с сознаньем 
на ятях. Достяженья воспряли из тла. За раскаянье денег 
не платят. А за власть и свободу дальше воюют феодалы и растриги. 
И писаки придворные пишут оды народу и отчёт божкам. 
Догматически верим мы, что это не ветхо-новые, а миротворческие вериги. 
Сверим часы через год-другой, стал ли из капища человечный храм.