"А ну ее, за ногу!" - произнес вслух Танич, и выбросил пластиковую зажигалку в корзину для мусора - "Вовсе не желает функционировать!"
Жалко было, конечно. Зажигалка была хорошая, фирменная, ее отец привез из Братиславы. А что было делать? Не нести же в металлоремонт вставлять клапан - только унижаться.
Танич покопался в ящике стола, отыскал коробок, и, наконец, зажег палочку благовония. Потом он тихонько подул, чтобы исчезло ненужное пламя, и воткнул ее в средний из семи сосудов на алтаре, наполненный белым песком.
Отец Танича ненавидел этот запах, и каждый раз, когда тот его запаливал, приходил ругаться. Мол, астма, мигрень, работа. Но сейчас они с матерью жили на даче, так что можно было не волноваться.
Танич достал из кармана джинсов чистый носовой платок, и легкими движениями, как будто дирижируя, смахнул пыль с бронзовых статуэток Авалакитешвары и Падмасамбхавы. На этом все дела были завершены - воду в остальных сосудах на алтаре он поменял еще утром.
Он откинулся на диване, отхлебнул из чашки остывшего зеленого чая и закурил.
Благолепие, да и только.
Родители отсутствовали, жена поехала до послезавтра к своим. День - выходной, квартира - пустая, сигареты - фирменные, книг - полный портфель. Чего еще желать? Читай себе, пиши себе, да медитируй сколько душе угодно в тишине и умиротворении. А то бывает, только сосредоточишься и начнешь ощущать в сердце великую астральную пустоту, как то жена в комнату ворвется неуважительно - "сворачивай свою нирвану, давай спать ложиться" -или отец начнет свои песни про неприхотливые радости советской жизни на машинке отстукивать.
Еще вчера Танич взял отгул на работе, и с утра засел за трактат "Гэ Цзин", который ему принес Сметанин. И вот второй день он постоянно ловил себя на мысли о главном герое - этом полуреальном средневековом воине Гэ Цицзине.
Книга была удивительная. Как сказал Таничу Сметанин, ее нашли китайцы в подвалах Поталы в пятидесятые годы, привезли в Пекин, потом частично прочли, перепугались и спрятали от греха подальше в спецхране второй закрытой библиотеки Госсовета КНР. Ходили слухи, что те, кто ее переводил на современный язык, вскоре начали проявлять необыкновенные способности - понимать иностранные языки, бодрствовать по две-три неделе и даже ходить по стенам. А потом кто-то обмолвился о книге советскому стажеру из Института стран Азии и Африки Ананьеву, КГБ ей заинтересовался, и чекистам не составило особого труда переправить копию в Москву. По слухам, Ананьев потратил шесть лет на ее перевод, пока окончательно не расстался с традиционными представлениями о рассудке. Еще Сметанин сказал, что он достал перепечатку через человека, который самолично позаимствовал её у Ананьева под клятвенное обещание показать не больше чем троим посвященным - и обязательно только из их общины. Танич был третьим в цепочке.
Теперь с дивана уже отчетливо чувствовался запах тлеющей лавандовой палочки. Танич бережно достал из портфеля пухлый скоросшиватель и открыл на заложенном месте. Он сделал медленный и глубокий вдох, сглотнул слюну, поправил очки, улыбнулся и начал читать.
... и ученик ответил ему, что в сутре сказано: "Будда говорил, что благодаря самости могут быть атрибуты самости. Если нет самости, нет атрибутов самости." Поскольку сотворенные вещи пусты, нужно признать, что несотворенная нирвана также пуста. Уничтожение пяти скандх без сотворения других пяти скандх называется нирваной. Но пять скандх первоначально пусты. И самость также пуста. Нирваной называются несотворенные вещи. Существование несотвореных вещей не может быть обосновано. Благодаря сотворенным вещам другие могут быть названы несотворенными. Если сотворенные вещи не могут быть обоснованы, как могут быть обоснованы несотворенные вещи? Поэтому сотворенные вещи, несотворенные вещи и самость пусты...
Зазвонил телефон в прихожей. Танич отложил папку в сторону, подождал третьего звонка, чтобы убедиться, что не ошиблись номером, и пошел в коридор.
- Алё?
- Миш, ты?
- Они в Переделкино, завтра должны приехать.
- А, ты, Олежа... Это Вадим Альфредович...
Вадим Альфредович был приятелем отца. Танич его любил по-буддийски, другими словами, не сильно. Он тоже был писатель - издавал раз в три года в региональных издательствах какое-либо повествование о дагестанских пастухах - но основное рабочее время контролировал очереди в Союзе писателей.
- Здравствуйте.
- Значит, говоришь, до сих пор в Переделкине... Добро... - как многие алкоголики, Вадим Альфредович имел привычку в телефонных разговорах беседовать самим с собой. - Значит, завтра приедут... Ты отцу скажи, что я звонил, что вопрос с телевизором я прорешал. Нормальный... Прибалтика... Платить ничего не нужно... Выкупать в среду с утра с писательским билетом... В этом, как его, в "Рубине", кажется... Подожди, сейчас посмотрю... Да, в "Рубине"... Скажи, что пускай часам к десяти подъедет. Или к девяти тридцати, если проснется...
- Хорошо, я ему передам.
- Добро...
- Всего доброго. Извините, мне пора.
- Ну до свидания, Олеж... Ленке привет передавай... Как она?
- Спасибо. Всего доброго.
Танич повесил трубку, вернулся на диван к "Гэ Цицзину".
Как сказал Сметанин, книга была написана в Танское время, около восьмого века, и, по-сути, представляла собой сборник бесед Бодхидхармы со своим учеником воином-монахом Гэ Цицзином. Гэ провел семь лет в глубокой медитации, и после этого дал обет навсегда покинуть учителя и монастырь, чтобы нести учение Чань на запад. (Существовала теория, что Гэ Цицзин и фактический основатель тибетского буддизма Гуру Ринпоче, или Падмасамбхава, суть одно и то же лицо.)
Танич взглянул та танку над алтарем, вздохнул и снова стал читать.
...ученик продолжал говорить, что если нет непостоянства, то нет и постоянства. Из-запостоянства нет непостоянства, из-за непостоянства нет постоянства. Поэтому нет ни постоянства, ни непостоянства. Но это невозможно. Поэтому нельзя говорить, что причина имеетв себе следствие исотворяет следствие. Если бы причина имела в себе следствие и сотворяло его, следствие вызывало бы другое следствие. Например, подстилка вызывала бы сидение, накидка вызывала бы укрывание, а повозка вызывала бы погрузку. Но, в действительности, эти следствия вызываются иначе. Поэтому нельзя говорить, что причина имеет в себе следствие и сотворяет следствие. Можно возразить, что земля имеет хороший запах, но без дождя этот запах не проявляется. Следствие подобно этому - оно не возникло бы без сочетания условий...
"Ну что же ты с ним будешь делать!" - чуть ли не выкрикнул Танич, когда снова задребезжал телефон в прихожей - "на сей раз выключу, чтоб впредь не беспокоил."
- Алё?
- Хуё-маё! Лама ла кяп-су чо!
Это был Сметанин. Он, как всегда был в приподнятом настроении и приветствовал с Танича по-тибетски.
- Гендун ла кяп-су чо ! Как сам поживаешь?
- Ой, Танк, хорошо, блядь, хорошо... Благолепно очень... Сижу дома - ветку во дворе подобрал - смотрю на нее, и ничего на свете, блядь, не хочется...
- А я "Гэ" твоего читаю. Ох, крепкая литература. Прямо голова кругом вращается.
- Не то слово. Я тоже все время про него вспоминаю. Смотрю на ветку - и вспоминаю. Там в конце еще стих этот улетный. Ананьев сказал, что это единственное стихотворение Бодхидхармы - больше нет. И в нем должен быть заключен секретный ключ всего, нахуй, дзен-буддизма... Не дошел еще до него?
- Нет.
- А ты посмотри. Там подстрочник - Ананьев слово в слово перевел. Попробуй на нем заколбаситься - может чего и пробьешь.
- Попробую.
- Ну, давай. Ты у нас личность творческая, писательская...
Сметенин по-буддийски доброжелательно комплексовал, что отец Танича был членом союза писателей, и что они жили на Аэропорте. Так что в разговорах с Таничем он всегда съезжал на самоучижительное ерничество.
- Хорошо, обязательно попробую...
- Да, слышь, Танк, я тут совсем забыл. У меня просьба к тебе невъебенная... Ничего?
- Конечно. Говори.
- Ты ж знаешь, я всю свою последнюю капусту на ваджра потратил, а мне тут новую резину предложили. Совсем новую, на дисках, нахуй. Всего червонец сверху. Короче, мне сто рэ надо.
- Ну, конечно, без проблем...
- В этот раз я все вовремя... Точно. Мне халтуру восемнадцатого должны проплатить. Ты - это - не беспокойся.
- Вот и ты не беспокойся.
- Так я тогда вечерком заскочу. Попозже? А?
- Валяй, только в звонок не звони. Я хотел немного погрузиться. Ключи под половиком, а деньги я на зеркале в прихожей оставлю.
- Спасибо, брат, спасаешь меня. Понимаешь, совсем новая резина, на дисках, тольятинская.
- Конечно. Ну все. Может быть, еще и увидимся. Ом мани падме хум.
- Воистину, падме хум. Лобзаю тебя.
- Бывай.
Танич повесил трубку и выдернул провод из розетки. "Все. Полная тишина." - сказал он вслух, снова вернулся на диван, и открыл книгу на последней странице. Там действительно было стихотворение из двенадцати строк. Внизу в сноске говорилось, что эти стихи никогда не исследовались ни в мировой буддологии, ни в китайском литературоведении, и что, по преданию, когда Бодхидхарма простился с Гэ Цицзином у ворот монастыря, он заплакал, и стихи сами проступили на придорожном камне от его слез.
Танич внимательно прочел:
Воин-монах Гэ надел праздничные одежды с яшмовыми пуговицами,
Которые светили ярче, чем десять тысяч дисков солнца.
[В то время]отбили утреннюю стражу. Подул весенний ветер.
Учитель вышел проститься с драгоценным учеником к воротам монастыря.
Воин пошел мимо крестьянских дворов, которых он раньше никогда не видел.
Красавица Ли Мэй предложила ему отдохнуть в ее доме.
Он отказался, [объяснив тем, что] должен идти выполнять
любимые дела в далеких краях, которые он ждал осуществить столько лет.
Воин выпил воды из источника. Ему подали рисовую пампушку.
Он неторопливо вышел из харчевни.
От шума торговцев на площади у него закружилась голова.
У него было полдня, чтобы дойти до переправы Я.
"Как просто сказано, и, одновременно, какая открывается потрясающая глубина" - подумал Танич. В его голове закружились десятки обрывочных мыслей и визуальных образов. Он почти ощутимо увидел плачущего у ворот Бодхидхарму, отливающие на солнце пуговицы, маленький китайский город с шумной площадью, часовых, отбивающих утреннюю стражу, прельстительную улыбку красотки Ли Мэй, и среди всего - мудрого, неторопливого и решительного воина Гэ Цицзина, неспешно идущего к переправе.
Танич понимал, что за этим стихотворным текстом кроется некий особый смысл, и что он обязан постараться если не понять, то хотя бы прикоснуться к нему.
Танич слез с дивана на ковер, сложил ноги в позу полу-лотоса и сел, повернувшись лицом к стене, где был кнопками приколот лист серого ватмана. Он сфокусировал взгляд на одной из карандашных точек на листе и стал медленно вдыхать воздух через нос и также неспешно выдыхать сквозь слегка приоткрытый рот. Вскоре его зрачки слегка закатились, а дыхание стало совсем медленным. Танич услышал плеск воды - сначала легкий, как будто кто-то капал из пипетки на поверхность огромного неподвижного озера, - затем более отчетливый, похожий на звук легкий волн, рассыпающихся о пляж. Потом подул неслышный ветер и, подобно легкой парусной джонке, он понес Танича над бескрайними озерами, беззвучными водопадами и лесами к полной потере самого себя, к полному растворению в этом мире образов, который сам вскоре распался, уступив место неторопливой и просветленной улыбке. Улыбке великого и простого носителя драгоценных истин - монаха-воина-солдата Гэ Цицзина.
Руки Танича потянулись к печатной машинке, но он был слишком далеко, чтобы услышать собственные удары по клавишам.
* * *
Как и договаривались, Сметанин обнаружил ключ под ковриком перед квартирой Танича. "С консьержкой в подъезде я бы также оставлял" - подумал он, открывая дверь.
В прихожей горел свет, но денег на зеркале не было.
Сметанин нарочито громко потоптался на месте и прокашлялся, но никто не отреагировал и не вышел к нему. Тогда он прошел по коридору к комнате молодых, и открыл дверь.
На диване, обнимая руками печатную машинку, лежал Танич.
- Танк! Слышь, Танк, ты чё? Уснул что-ли?
Танич чуть судорожно дернулся, и, не просыпаясь, перевернулся на другой бок, от чего машинка сползла на ковер.